Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей.
- Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь!
- Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши?
- Вам это объявят.
- Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы?
- Победа! ребята, победа!..
- Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской, православные! к Иверской!.. Пропустите курьера… посторонитесь!.. Победа!..
- Толпа отхлынула, и курьер помчался далее. Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою, который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую внизу под его ногами.
- Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа?
- Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли так?
- Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал: победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!..
- Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили - вот и дождались, что нехотя придет каяться.
- Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не останусь.
- И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет,
Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского погрома.
- А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно!
Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем.
- Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы?
- А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович?
- Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя насилу ноги таскает.
- Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза глядят.
- У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь моего гостя?
- Гостя? какого гостя?
- А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе
Завидове проезжего офицера?
- Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию его не забыл. Кажется, Рославлев?..
- Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит.
- Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят.
- Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер,
Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
- Сохрани боже выдать! Только напрасно об этом сосед-то ваш знает. Смотрите, чтоб этот Франц Иваныч…
- Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду - честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
- Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович!
- А почему так?
- Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас.
Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда и они то же поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно
Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест. Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с солью! Разве один Кузнецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на троих молодых людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван
Архипович? ведь они по-французски говорят.
- И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста, так и говорят по-своему.
- Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торговал прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя посматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана бумагу… читает им… Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!.. Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо, сказал вполголоса:
- Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Молодой человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и, взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом:
- Да, сударь!.. Что вам угодно?
- А эти господа, кажется, французы?
- Ну да! Так что ж?
- Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе…
- Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление?
Они мои приятели.
- И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка.
- Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто может запретить мне?..
- Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка! пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться, что мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть выскочками? Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца, сказал:
- Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите из Москвы, когда Наполеон войдет в нее победителем.
- Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять.
- Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли, что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть варварами и хотя несколько походить на других европейцев. Помилуйте! бежать вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушная и благородная нация в Европе. Знаете ли, чего боится наше правительство? Не французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне, если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью…
- Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме?
- Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек почти шепотом, - и вы будете это знать.
- Как не хотеть, батюшка. Как знаешь, чего ждать, так все-таки куражнее. А разве вам что-нибудь известно?
- Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламация Наполеона к московским жителям.
- Прокламация?..
- То есть воззвание, манифест.
- В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос, продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай, писано по-французски?
- У меня есть и перевод.
- Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился перевести? Уж не вы ли, батюшка?
- Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и отступил шаг назад.
- Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.
- Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!.. Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты, солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.
- Ушел, разбойник! - сказал он, скрыпя от бешенства зубами. - Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец - и, может быть, сын благочестивых родителей!.. Меж тем небольшой отряд, наделавший так много тревоги, приблизился к мосту; впереди шло человек пятьсот безоружных французов, и не удивительно, что они перепугали народ. Издали их нельзя было принять за пленных, которых обыкновенно водят беспорядочной толпою. Напротив, эти французы шли по улице почти церемониальным маршем, повзводно, тихим, ровным шагом и даже с наблюдением должной дистанции. Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русских офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском мундире, фуражке и с обвязанной щекою. Гусарской офицер первой заметил ошибку народа.
- Посмотрите, Зарядьев, - сказал он пехотному офицеру, - ведь нас приняли за французов; а все ты виноват: твои пленные маршируют, как на ученье.
- А по-твоему, лучше бы, - возразил пехотной офицер, - чтоб они шли как попало. Если б им от этого было легче, то так бы уж и быть; а то что толку?
Как хочешь иди, а переход надобно сделать. Посмотришь у других - терпеть не могу - разбредутся по сторонам: одни убегут вперед, другие оттянут за версту; ну то ли дело, когда идут порядком? Самим веселее. Эй, Демин! - продолжал он, обращаясь к видному унтер-офицеру, - забеги вперед и приостанови первый взвод. Куда торопятся эти французы! Да посмотри, правой-то фланг совсем завалился. Уланской офицер улыбнулся.
- Ну что ты смеешься, Сборской? - сказал гусарской офицер. - Зарядьев прав: он любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее в деле - молодцы! под ядрами в ногу идут.
- Что ты, Зарецкой! Я вовсе не думал смеяться; да признаюсь, мне и не до того: рука моя больно шалит. Послушай, братец! Наше торжественное шествие может продолжиться долго, а дом моей тетки на Мясницкой: поедем скорее.
- Поедем. Оба кавалериста кивнули головами Зарядьеву и пустились рысью к Смоленскому рынку.
- Ты долго проживешь в Москве? - спросил Зарецкой своего товарища.
- Долго? Да разве это зависит от меня? Может быть, дня через три сюда пожалуют гости, с которыми я пировать вовсе не намерен.
- Так ты полагаешь, что их не встретят?..
- Пушечными выстрелами? Вряд ли. Да и депутации также не будет.
- Ну, бог знает. Я думаю, в Москве наберется еще десятка два-три французских учителей; Наполеон назовет их в своем бюллетене сенаторами, а добрые парижане всему поверят. Однако же, что ни говори, а свое поневоле любишь. Я терпеть не могу Москвы, а теперь мне ее жаль. В прошлую зиму я прожил в ней два месяца и чуть не умер с тоски: театр предурной, балы прескучные, а сплетней, сплетней!.. Ну, право, здесь в одни сутки услышишь больше комеражей (сплетен
(от фр. commerages)), чем в круглый год в нашем благочестивом Петербурге, который также не очень забавен - надобно отдать ему эту справедливость.
- А где же, по-твоему, весело?
- Где? да там, где некогда подумать о деле; например - в Париже.
- И, милый! Париж от нас так далеко.
- Не дальше и не ближе, как Москва от французов. Что если бы… на свете все круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется, и нам не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует…
- А что ты думаешь? В самом деле, не заготовить ли нам визитных карточек?
- Ах, черт возьми! То-то бы повеселились! А кажется, они в Москве не очень будут веселиться. Посмотри-ка: по всей Арбатской улице ни одной души. Ну, чего другого, а французам простор будет славный! В самом деле, от Драгомиловского моста до самой Мясницкой они встретили не более трехкарет, запряженных по-дорожнему, и только на Красной площади и около одного дома, на Лубянке, толпился народ.
- Что это? - сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. - Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы, лет десять сряду, аккуратно каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С кем она будет теперь играть в вист?
- Ну, братец, куда же нам деваться? - спросил Зарецкой. - А вот посмотрим; верно, хоть дворник остался. Офицеры слезли с лошадей, начали стучаться, и через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели.
- Ах, батюшка! Это вы, Федор Васильич! - сказал он, увидя Сборского.
- Здравствуй, Федот! Ну что, тетушка в деревне?
- Да, сударь; изволила уехать. Думала, думала да вдруг поднялась; вчера поутру закрутила так, что и боже упаси! Порядком заложить не успели. Ох, батюшка! Видно, злодеи-то наши недалеко?
- Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у тебя что-нибудь съестное?
- Как же, сударь, весь годовой запас: мука, крупа, овес, сушеные куры, вяленая рыба, гусиные полотки, масло.
- Так мы и наши лошади с голоду не умрем? Слава богу!
- А есть ли у вас что-нибудь в подвале? - спросил Зарецкой.
- Как же, сударь! одних виноградных вин дюжины четыре будет.
- Славно! - закричал Сборской. - Смотри, Зарецкой, больше пить, чтоб французам ни капли не осталось. - Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец!
Делать нечего, займем парадные комнаты. Пройдя через обширную лакейскую, в которой стены, налакированные спинами лакеев, ничем не были обиты, они вошли в столовую, оклеенную зелеными обоями; кругом в холстинных чехлах стояли набитые пухом стулья; а по стенам висели низанные из стекляруса картины, представляющие попугаев, павлинов и других пестрых птиц.
- Ну, братец! - сказал Зарецкой, - мы проживем здесь дни два, три, а потом…
- А потом, когда нагрянут незваные гости, я отправлюсь лечиться в Калугу. А ты?
- Если щеке моей будет легче, пристану опять к нашему войску; а если нет, то поеду отсюда к приятелю моему Рославлеву.
- К Рославлеву?
- Да, он лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят отсюда. Однако ж знаешь-ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не знаю, как ты, а я очень устал.
- Ну, хорошо, отдохнем! Да не послать ли. дворника отыскать какого-нибудь лекаришку? Нам надобно перевязать наши раны.
- Да, не мешает. Ах, черт возьми! Я думал, что французской латник только оцарапал мне щеку; а он, видно, порядком съездил меня по роже. Офицеры послали дворника за лекарем, а сами пошли в гостиную и улеглись преспокойно на мягких шелковых диванах.
- Ах, тетушка, тетушка! С каким бы гневом возопила ты на это нарушение всех приличий! Как ужаснулась бы, увидев шинели, сабли, мундиры, разбросанные по креслам твоей парадной гостиной, и гусарские сапоги со шпорами на твоем наследственном объяринном канапе.