В белой и просторной избе сельского старосты за широким столом, на котором кипел самовар и стояло несколько бутылок с ромом, сидели старинные наши знакомцы: Николай Степанович Ижорской, Ильменев и Ладушкин. Первый в общеармейском сюртуке с штаб-офицерскими эполетами, а оба другие в серых ополченных полукафтаньях. Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось, помолодел десятью годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом.
- Что это Терешка не едет? - сказал Ижорской. - Волгин обещался прислать его непременно сегодня.
- Да куда, сударь, - спросил Ильменев, - поехал наш бывший предводитель,
Михаила Федорович Волгин?..
- А теперь мой пятисотенный начальник? - подхватил с гордостию Ижорской. - Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего
Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! - продолжал полковник, переменив совершенно тон. - Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна?
- Слава богу, ваше высокоблагородие! - отвечал Ильменев, вскочив проворно со скамьи. - Сегодня поутру прислали к нам из города, взамен недоставленной амуниции, пятьсот тридцать три рубля двадцать две копейки.
- А что ж сегодняшний приказ, господин полковой адъютант?
- Готов, Николай Степанович, - сказал Ладушкин, вставая.
- Смотри, смотри, братец!.. опять зацепил шпорами… Ну! вот тебе и раз!.. Да подними его, Ильменев! Видишь, он справиться не может.
- О, господи боже мой!.. - сказал Ладушкнн, вставая при помощи Ильменева, - в пятой раз сегодня! Да позвольте мне, Николай Степанович, не носить этих проклятых зацеп.
- Что ты, братец! где видано? Адъютант без шпор! Да это курам будет на смех.
Привыкнешь!
- Так нельзя ли меня совсем из адъютантов-то прочь, батюшка?
- Оно, конечно, какой ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое -
Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем. Ну, что ж приказ?
- Вот, сударь, готов; извольте прочесть.
- Давай!.. Пароль… лозунг… отзыв… Хорошо! Что это?.. "Воина третьей сотни Ивана Лосева за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками". Дело! "Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину…"
- За что?
- За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою его пяти сотен.
- Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде взглянуть, а там уж сказать спасибо.
- Он с полчаса дожидается, - сказал Ильменев. - Извольте-ка взглянуть в окно; посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом.
- Пойдемте же, господа! Гей, Заливной! саблю, фуражку! Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота. Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском жеребце рисовался перед фрунтом.
- Смирно! - закричал он, увидя выходящего из ворот полковника.
- Хорошо! - сказал Ижорской важным голосом. - Фрунт выровнен, стоят по ранжиру… хорошо!
- Слушай! - заревел Буркин. - Шапки долой!
- Хорошо! - повторил Ижорской, - все в один темп, по команде… очень хорошо!
- Господин полковник! - продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив свою саблю.
- Тише, братец, тише! Что ты? задавишь!
- Господин полковник!..
- Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь?
- Честь имею рапортовать, что при команде со. стоит все благополучно: двое рядовых занемогли, один урядник умер…
- Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин?
- Изволил остаться в Москве, - отвечал слуга, спрыгнув с телеги, которая остановилась против избы.
- А скоро ли будет назад?
- Не могу доложить. Он послал меня вчера еще вечером; да помеха сделалась.
- Что такое?
- У самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные обозы - не могу сказать. Кой-как сегодня, и то уже после обеда, нанял эту пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился!
- Ну, что слышно нового?
- Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - позвольте доложить: здесь не место…
- Да, да! в самом деле! Господин пятисотенный начальник! извольте распустить вашу команду да милости прошу ко мне на чашку чаю; а ты ступай за нами в избу.
- Слушай! - заревел опять Буркин. - Шапки надевай! Господа офицеры! разводите ваши сотни по домам. Тише, ребята, тише! не шуметь! смирно! Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными офицерами; вместе с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели вокруг стола, и господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос:
- Ну что, братец, что слышно нового?
- Да что, сударь! говорят, французы идут прямо на Москву.
- А где наши войска?
- Не могу доложить.
- Неужели в самом деле, - закричал Буркин, - Москвы отстаивать не будут и сдадут без боя?.. Без боя!.. Ну как это может быть?
- Эх, батюшка Григорий Павлович! - перервал Ладушкин, - было бы чем отстаивать, и когда уж все говорят…
- Ан вздор, не все! Вчера какой-то бедный прохожий меня порадовал. Он сказал мне, что ведено всему нашему войску сбираться к Трем горам.
- И вы, сударь, ему поверили? - спросил насмешливо Ладушкин.
- И поверил, и на водку дал.
- Чай, двугривенный или четвертак? Ведь вы человек тороватый!
- Нет, на ту пору у меня мелочи не случилось.
- Что ж вы ему дали? Уж не целковый ли?
- Нет, братец! я дал ему синенькую - да еще какую! с иголочки, так в руке и хрустит! Эх! подумал я, была не была! На, брат, выпей за здоровье московского ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не остались. "Пять рублей! - повторил про себя Ладушкин. - Ну, подлинно: глупому сыну не в помощь богатство!"
- И в Москве об этом народ толкует, - сказал слуга. - Да вот я привез с собой афишку, которую вчера по городу разносили.
- Что ж ты, братец! - закричал Ижорской, - давай сюда!.. Постой-ка! подписано: граф Растопчин. Господин адъютант! - продолжал он, - извольте прочесть ее во услышание всем! Ладушкин взял афишу, напечатанную на небольшой четвертке, и начал читать следующее:
- "Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкой своих выдавать! Москва - наша мать; она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем божией матери на защиту храмов господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь кто чем может - и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем сбирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних - кто не отстанет! вечная память - кто мертвый ляжет! горе на Страшном суде - кто отговариваться станет!"
- Ну, вот! - вскричал Буркни, - ведь прохожий-то правду говорил. Эх, жаль, что я не дал ему красненькой.
- Однако ж, - заметил Ильменев, - в этом листке о московском ополчении ни слова не сказано.
- Да неужто ты думаешь, - возразил Буркни, - что когда другие полки нашего ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки?
- Прикажут, так и мы пойдем, - сказал Ижорской.
- А без приказа соваться не надобно, - примолвил Ладушкин.
- Дай-то господи, чтоб приказали! - продолжал Буркин. - Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится?
- Назад? что вы, Григорий Павлович? - сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. - Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает.
- Слышишь, брат Ладушкин? - сказал Буркин, - а с ним шутки-то плохие: ведь он один на медведя ходит.
- Оно так, сударь! - возразил Ладушкин, - да если б у нас хоть ружья-то были!
- А слыхал ли ты, брат, - перервал Буркин, - поговорку нашего славного
Суворова: пуля дура, а штык молодец.
- Да где у нас штыки-то?
- Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка?
- И, конечно, не хуже, - подхватил сотенный начальник. - Бывало, хватишь медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый француз…
- Постойте-ка, господа! - сказал Ижорской, - никак, гость к нам едет. Так и есть - гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его.
- Ох, мне эти кавалеристы! - сказал вполголоса Ладушкин. - В грош не ставят нашего брата.
- Да есть тот грех, - примолвил сотенный начальник. - Они нас и за военных-то не считают.
- А вы бы, господа, по-моему, - сказал Буркин. - Если от меня кто рыло воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура - гусарской офицер!..
Послушай-ка, Ладушкии, - продолжал Буркин, поправляя свой галстук, - подтяни, брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится.
- Милости просим, батюшка! - сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который, войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, - милости просим! Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович.
- Покорно вас благодарю, - сказал Зарецкой, садясь в передний угол между
Ижорского и Буркина, - я выпью охотно стакан пуншу.
- Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! - сказал Буркин. - Что за питье чай без рома! А ром знатный - рекомендую, настоящий ямайской!
- Мне, право, совестно, - сказал Зарецкой, заметив, что одному офицеру не осталось места на скамье, - не стеснил ли я вас, господа?
- Помилуйте! - подхватил Буркин, - кому есть место, тот посидит; кому нет - постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли, товарищ? - продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы.
- Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и с незнакомым человеком живешь подчас как с однокорытником; что тут за вычуры!
Не так ли, господин адъютант?
- Конечно, конечно, господин капитан. - Позвольте мне рекомендовать вам, - сказал Ижорской. - Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный… то есть мой батальонный командир.
- Очень рад, что имею удовольствие познакомиться… А ром у вас в самом деле славный!
- Как не быть порядочного рома, - сказал Ижорской, - у нашего брата - не бедного помещика…
- И полкового командира, - прибавил Буркин.
- Позвольте спросить, - продолжал Ижорской, - я вижу, вы ранены: где это вас прихватило?
- Под Бородиным.
- А теперь откуда изволите ехать?
- Из Москвы.
- Ну что, батюшка, - сбирается ли там войско на Воробьевых горах?
- Что слышно? - сказал Буркин, - на каком фланге будет стоять московское ополчение?
- Поближе бы только к французам, - примолвил сотенный начальник.
- Не оставят ли его в резерве? - спросил Ладушкин.
- Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения.
- Что вы! - закричал Буркин, - так вы поэтому не видели московской афиши? Вот она, прочтите-ка!
- Странно! - сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского генерал-губернатора. - Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное.
- Это какая-нибудь военная хитрость, - сказал Ижорской.
- Верно! - заревел Буркин. - Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к
Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку…
- Sacristie quelle omelette! (Черт возьми, какой ералаш! (фр.).) - вскричал, захохотав во все горло, Зарецкой.
- Что это, брат? - шепнул Буркин сотенному начальнику, - по-каковски он это заговорил?
- Уж не француз ли он? - сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. -
Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские.
- Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском языке; ведь эти кавалеристы народ все модный - с вычурами.
- Позвольте вас спросить, полковник! - сказал Зарецкой, - вы родня госпоже
Лидиной? Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством:
- Лидиной? то есть Прасковье Степановне?..
- Кажется, так. - Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня… А на что вам?.. Неужели и до вас слух дошел?..
- О чем?..
- Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?
- Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич
Рославлев…
- Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!..
- Что такое? неужели его рана…
- А разве он ранен?..
- Да, ранен и лечится теперь у своей невесты.
- У своей невесты! - повторил Ижорской вполголоса.
- Нет, батюшка, у него теперь нет невесты.
- Что вы говорите? Его Полина умерла?
- Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! - прибавил
Ижорской растроганным голосом, - да, я любил ее, как родную дочь!
- Боже мой, что ж такое с нею сделалось?
- Она, то есть племянница моя… Нет, батюшка! язык не повернется выговорить.
- Эх, Николай Степанович! - сказал Буркни, - шило в мешке не утаишь. Что делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь
Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера.
- Возможно ли?
- Говорят, что этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф какой, так срамота-то все не меньше. Господи боже мой! Француз, кровопийца наш!.. Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии!
- Граф? - повторил Зарецкой. - Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей невесте… Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
- Судьба! - перервал Ижорской. - Какая судьба для таких неповитых дур, как моя сестрица… то есть бывшая сестра моя… Она сама лучше злодейки-судьбы придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите ль? как обухом по лбу! Я было хотел скакать сам в деревню и познакомиться с новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть он увезет с собою свою графиню и тещу - черт с ними! Жаль только бедной
Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если ее сиятельство с своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную наследницу всего моего имения.
- Позвольте спросить, Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - от кого вы изволили слышать, что французы в наших местах? Это не может быть!
- А почему не может быть?
- Если они идут к Москве, так на что ж им сворачивать на Калужскую дорогу?
Кажется, с большой Смоленской дороги сбиться трудно; а на всякой случай неужели-то они и проводника не найдут?
- Эх, братец! не в том дело, что они идут или нейдут по Калужской дороге…
- Нет, сударь, в этом-то и дело! Да, воля ваша, им тут и следа нет идти.
Шутка ли, какой крюк они сделают!
- Да что ты так об них хлопочешь, братец?
- Помилуйте, Николай Степанович! ведь моя деревушка почти на самой Калужской дороге.
- Так вот что! - вскричал Буркин. - Ах ты жидомор! по тебе, пусть французы берут Москву, лишь только бы твое Щелкоперово осталось цело.
- Что ж делать, Григорий Павлович! своя рубашка к телу ближе. Ну, рассудите сами…
- Да мне-то разве легче? Мы с тобой соседи: если твою деревню сожгут, так и моей не миновать того же; а разве я плачу?
- Ведь вы человек богатый.
- А ты, чай, убогой? Полно, братец! душ у тебя много, да душонки-то нет.
- Перестаньте, господа! - сказал Ижорской. - Что вы? Мы знаем, что вы всегда шутите друг с другом; но ведь наш гость может подумать…
- И, что вы? - перервал Зарецкой, - мы все здесь народ военный - не правда ли?
- Конечно, конечно!
- А между товарищами какие церемонии? Что на душе, то и на языке. Но позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев?
- Я слышал, что он уехал в Москву.
- Да и теперь еще там, сударь! - сказал лакей Ижорского, Терентий, который в продолжение этого разговора стоял у дверей, - Я встретил в Москве его слугу
Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у
Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сеземова.
- Боже мой! - вскричал Зарецкой. - Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве!
- В Москве? - повторил Ижорской, - но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще покамест не дрались.
- И бог милостив! - прибавил Буркин, - авось отстоим нашу матушку.
- Чу! колокольчик! - сказал Ильменев, выглянув в окно. - Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович?
- Волгин? - спросил Ижорской, привставая с скамьи. - Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил! Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного цвета шинель, вошел поспешно в избу.
- Ну что, Михаила Федорович? - спросил Ижорской.
- Не торопитесь, скажу! - отвечал глухим голосом Волгин.
- Да говори, что нового?
- Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал
Каретный ряд.
- Что это значит?
- Что, братцы! - вскричал Волгин, бросив на пол свою фуражку, - нам осталось умереть - и больше ничего!
- Как? что такое?
- Москва сдана без боя - французы в Кремле!
- В Кремле! - повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как ребенок.
- Кормилица ты наша! - завопил наконец, всхлипывая, Буркин, - и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая!
- Несчастная Москва! - сказал Ижорской, утирая текущие из глаз слезы.
- Бедный Рославлев! - примолвил Зарецкой с глубоким вздохом.