Все это время Азеф жил в Берлине, объясняя свое пребывание здесь служебной командировкой от Всеобщей Компании Электричества, которая предполагает дать ему более крупный пост и теперь отправила его в Берлин для усовершенствования по специальности. Это объяснение, конечно, не соответствовало действительности. Командировку в Берлин он имел только от Департамента Полиции, - на берлинских же заводах, как это видно из документов, он работал бесплатно, - для того, чтобы иметь возможность маскировать этой работой действительные причины своего пребывания в Берлине.

С внешней стороны для полиции Азеф в это время работал с большим старанием. Его письма в Департамент полны имен и фактов. Выдерживал он их в стиле человека, целиком сливающего себя с делом розыска. Себя и полицию он часто объединял в одно общее местоимение "мы": "мой приезд туда много даст нам во всех отношениях", "поездка моя в Париж и Швейцарию была очень полезна для нас". Временами у него прорывалось даже что-то похожее на настроения соревнования с революционерами. Так, сообщая подробности относительно организованного Гершуни транспорта заграничных изданий и давая указания, как будет лучше этот транспорт арестовать, Азеф прибавляет: "а то уж больно хвалится Гершуни, что замечательный он путь устроил".

Но это - только внешняя сторона. В действительности именно с этого времени он начинает вести двойную игру, утаивая от Департамента целый ряд весьма важных для последнего сведений: сопоставляя его доклады в Департамент, - для этого времени они сохранились полностью, - с тем, что известно об Азефе по рассказам из революционного лагеря, можно совершенно точно установить, что Азеф в этот период систематически скрывал от полиции все, относившееся до боевой деятельности Гершуни. Он, прежде всего, в своих докладах умолчал о том, как ставился вопрос о терроре во время переговоров относительно объединения. Как сказано выше, об этом тогда говорилось подробно, - а В. М. Чернов, единственный из оставшихся в живых участников тогдашних совещаний, считает даже, что Азеф не мог не знать и конкретных планов Гершуни, - его намерения направить первый удар против Сипягина. Обо всем этом в докладах Азефа нет и звука.

С еще большей определенностью эта тактика умолчаний выступает после убийства Сипягина. По собственному признанию Азефа, о роли Гершуни в этом деле он узнал от Гоца "уже через несколько дней" после выступления Балмашева. Так как известно, что Гоц был в Берлине и останавливался на квартире Азефа 17-18 апреля 1902 г., то нет никакого сомнения, что признание Азефа относится именно к этим дням. А между тем в течение последующих пяти недель, т. е. в течении всего того времени, пока Гершуни оставался в пределах России, Азеф в своих докладах Департаменту пытался убедить последний в непричастности Гершуни к этому делу: он настаивал, что Гершуни слишком увлечен работой по созданию партии, чтобы пускаться в авантюры с террором и высказывал уверенность, что покушение организовано какой-то самостоятельной террористической группой, которая не связана с эмиграцией. И только в конце мая, когда Гершуни уже выбрался заграницу, Азеф начал осторожно подготовлять Департамент к своему сообщению о причастности Гершуни к Боевой Организации. Он создает особую версию о том, при каких условиях ему удалось об этом узнать: как он предложил Гоцу 500 руб. на нужды Боевой Организации и как в ответ на это Гоц предложил ему эти деньги передать непосредственно Гершуни, который должен приехать со дня на день. И только затем последовал рассказ о свидании с Гершуни, из которого Азеф, якобы, совершенно точно узнал о роли Гершуни в Боевой Организации.

Один из полицейских мемуаристов, Л. А. Ратаев, в течение ряда лет руководивший полицейской работой Азефа, подводя позднее итоги своим сношениям с последним приходит к выводу, что причиной "измены" Азефа - старого и преданного полицейского агента, - было его знакомство с Гершуни: последний, по мнению Ратаева, обладал способностью увлекать и почти гипнотизировать людей; под такое то его гипнотическое влияние подпал и Азеф.

Едва ли это объяснение верно. Из позднейших признаний Азефа мы знаем, что он соглашался предать Гершуни, но только не сошелся относительно платы: обстоятельство, которое невозможно согласовать с версией о гипнотическом влиянии. Дело обстояло проще: в то время на дружбе с Гершуни держалось все положение Азефа в партии. Ему верили остальные потому, что знали о доверии к нему Гершуни. Арест Гершуни легко мог вызвать подозрения против Азефа, - а такие подозрения, если даже не говорить об опасности для жизни, неизбежно влекли за собой потерю исключительно легкого и хорошего заработка. Едва ли можно сомневаться, что именно по этим соображениям Азеф берег тогда Гершуни.

Встречи последнего с Азефом состоялись в первой половине июня в Швейцарии. Гершуни был увлечен успехом и полон самых смелых планов. Он намечал покушения против нового министра внутренних дел Плеве, харьковского губернатора Оболенского, который только что подавил крестьянские волнения, применив при этом массовые порки, а также против Зубатова. К участию в обсуждении всех этих проектов он привлек Гоца и Азефа. Последнего он вообще настойчиво втягивал в работу Боевой Организации и в частности в работу по устройству в Швейцарии динамитной мастерской. Азеф брался за все эти дела, активно участвовал во всех переговорах... Но положение, в которое он попадал, его явно смущало: он еще не привык к двойной игре. В Департамент он писал: "нам необходимо лично повидаться для переговоров относительно моей дальнейшей практики. Мое положение несколько опасно. Я занял активную роль в партии социалистов-революционеров. Отступать теперь уже невыгодно для дела, но действовать тоже необходимо весьма и весьма осмотрительно".

Из того, что ему стало известным во время разговоров с Гершуни, он о многом сообщил Департаменту: о планах покушений на Плеве и на Зубатова, о переговорах по устройству динамитной мастерской, и т. д. Но сообщил все же далеко не обо всем. Так в его докладах нет ни звука о проекте покушения на Оболенского, - а именно это покушение, как совершенно точно знал Азеф, Гершуни решил выполнить в первую очередь, отправившись из Швейцарии в Харьков и Киев. Далее, рассказав подробно про переговоры с И. И. Мейснером относительно устройства динамитной мастерской, Азеф умолчал, что Мейснер от сделанного ему предложения, в конце концов, тогда отказался; лиц же, которые взялись за это дело, и работой которых Азеф тогда руководил, он в своих докладах совсем не назвал.

Но самым характерным в его докладах являются его сообщения о роли Гершуни. Отрицать причастность последнего к Боевой Организации теперь стало невозможным: об этом знали слишком многие. Азеф теперь ее и не отрицает, но он настойчиво стремится убедить Департамент, что роль Гершуни в терроре только вспомогательная: он собирает деньги, вербует молодых террористов и пр. Главными же руководителями всех террористических предприятий, по его утверждениям, являются какие то неизвестные ему нелегальные революционеры. Причины такого поведения ясны: Азеф хотел, продолжая беречь Гершуни, как главную свою опору в партии, предавать второстепенных работников Боевой Организации, изображая их перед Департаментом за главных ее руководителей.

Департамент согласился с доводами Азефа о необходимости личного свидания, и в июле 1902 r. Азеф приехал в Петербург. Там в это время произошли большие перемены в руководящем составе Департамента Полиции. Только что назначенный директором Департамента Лопухин при полном одобрении Плеве привлек к руководству делом политического розыска Зубатова и всех его ближайших помощников. Решено было все внимание направить на усиленное развитие секретной агентуры. Азеф, который имел возможность подойти к самому центру Боевой Организации, был желанным гостем. Все его сомнения были рассеяны. Вопрос о нем был доложен самому Плеве, и последний прямо потребовал, чтобы Азеф, совершенно не считаясь ни с какими правилами, существовавшими в Департаменте для секретных агентов, постарался войти в партийный центр и в Боевую Организацию (Департамент Полиции во всех официальных заявлениях позднее настаивал, что ему совершенно не было известно о причастности Азефа в тот период к Боевой Организации. Между тем в секретной справке, составленной Департаментом в феврале 1909 г., совершенно определенно говорится: "по требованию Плеве и руководивших в Департаменте Азефом лиц, он вошел в центральную организацию и в боевую группу". Эта справка была сохранена Департаментом в строжайшем секрете. В 1917 г. следователь Чрезвычайной Следственной Комиссии Кореньев задал вопрос относительно этого места "справки" одному из лиц, причастных к составление" последней, - а именно Климовичу. Последний ответил; "я не могу точно указать, откуда именно почерпнуты включенные в справку сведения о требованиях, предъявленных покойным министром Плеве о том, чтобы агентура Департамента проникла и в боевую группу социалистов-революционеров. Полагаю, что это могло быть включено в справку со слов старослужащих Особого Отдела, - в частности Пешкова, которому были известны требования Плеве".).

Боевая Организация уже в этот период была учреждением, в организационном отношении вполне автономным. Ее единоличным руководителем был Гершуни, который в меру необходимости приискивал и привлекал к той или иной работе помощников. Методы его работы были элементарно просты. Во время своих разъездов по России, которые он совершал по общепартийным делам, он специальное внимание уделял вербовке людей, которые хотели и, по его мнению, могли принять участие в террористической борьбе. Их он так сказать "брал на учет", - иногда оставляя на старых местах, иногда заставляя отойти от общепартийной работы, а порою и убеждая выехать для большей безопасности заграницу. Ближе всего к работе Боевой Организации в то время стояли П. П. Крафт и M. M. Мельников. Доверенным лицом заграницей был M. Р. Гоц.

В полном соответствии с этой организационной слабостью Боевой Организации, все ее выступления носили характер "коротких ударов". Никакой сложной подготовки не велось. Террорист действовал револьвером. В покушении очень многое зависело от импровизации, - блестящий талант которой был присущ Гершуни в полной мере. Зубатов впоследствии совершенно правильно говорил о нем, что он был "художником в деле террора" и часто действовал без предварительно разработанного плана, "по вдохновению".

Такова была действительная роль Гершуни в Боевой Организации, - и о ней Азеф, конечно, был превосходно осведомлен. Но Департаменту он изобразил дело в совершенно ином виде, выдав Мельникова и Крафта за наиболее опасных террористов, а Гершуни за их помощника. Соответственно с этим основное внимание Департамента было сконцентрировано на выяснении личностей и поимке именно Мельникова и Крафта.

Получив разрешение Департамента подойти к центру Боевой Организации, Азеф уговорил Гершуни устроить совещание лиц, наиболее близко прикосновенных к работе последней, - это было первое и единственное совещание этого рода, состоявшееся до ареста Гершуни. Собралось оно в Киеве, в октябре 1902 года. Участие в нем приняли Крафт, Мельников, Азеф и подъехавший с некоторым запозданием Гершуни. Никто из них мемуаров об этом совещании не оставил и никаких подробностей о нем мы поэтому не знаем. Известно лишь, что на нем обсуждался план покушения на Плеве: два всадника-офицера, - Григорьев (тот самый, который должен был совершить покушение на Победоносцева во время похорон Сипягина) и его товарищ Надаров, - должны были напасть на карету министра; один должен был убить лошадей и тем самым остановить карету; другой брал на себя министра. Само собой разумеется, осуществления этот план не получил: предупрежденный Азефом, Департамент взял означенных офицеров под бдительное наблюдение.

На киевское совещание Азеф, конечно, поехал не один: его сопровождало несколько опытнейших филеров, которым Азеф и "показал" всех участников совещания. Арестов в Киеве никаких произведено не было, но за Мельниковым и Крафтом началось особо тщательное наблюдение и в течении ближайших месяцев они были арестованы. Наблюдение за Гершуни было менее тщательным, аресту его не придавали столь большого значения, - и ему удалось вскоре ускользнуть от следовавших за ним филеров.

Кроме поездки в Киев на совещание, Азеф зимою 1902-03 г. г. совершил ряд других поездок по России, - в Москву, Харьков, Саратов и т. д., всюду приезжая в сопровождении филеров. Результатом его визитов повсюду бывали аресты. Основной же его базой в этот период был Петербург. Здесь Азеф был представителем "общепартийного центра" и в качестве такового ставил перевозку литературы через Финляндию, сносился с писателями народнического направления, которые доставляли материал для "Революционной России", - с Пешехоновым, Мякотиным, Клеменсом, Иванчиным-Писаревым и др.; собирал данные об образе жизни Плеве и т. д. На его же плечах лежала и вся местная работа, - Пешехонов свидетельствует, что Петербургский комитет социалистов-революционеров тогда вообще состоял из одного только Азефа. В силу этого последнему пришлось заниматься такой мелкой работой, как сношения с молодыми студентами-пропагандистами, желавшими вести пропаганду с.-р. идей в рабочей среде. Эта последняя деятельность в жизни Азефа едва не сыграла роль той "апельсинной корки", на которых спотыкалось так много "великих людей".

Среди молодежи, свести знакомство с которыми пришлось на этой почве Азефу, был один совсем юный студент, некто Н. Крестьянинов. Представления о революции и революционерах у него были самые наивные, романтические. Революционеров он представлял в виде "изящных молодых людей с бледными, благородными лицами". Судьбе захотелось, чтобы первым революционером, с которым свели этого желторотого романтика, был Азеф. Впечатление было, конечно, очень сильное, по закону контрастов. Внешность Азефа, как говорит Крестьянинов, ему запомнилась навсегда: "угловатая неинтеллигентного склада голова, с темными подстриженными щетиной волосами, низко набегавшими на узкий лоб, большие выпуклые непроницаемые глаза, медленно скользившие по лицам присутствующих, производили какое то странное, несколько неприятное впечатление... Но от всей грузной, тяжело поместившейся на стуле фигуры, от бронзового, как мне показалось, неподвижного лица веяло силой и хладнокровием..."

Азеф предложил Крестьянинову заняться пропагандой среди рабочих, род деятельности, с которой обычно начинали все революционеры тех лет. Но рабочий кружок, данный им Крестьянинову, не принадлежал к числу обычных: он был организован Охранным Отделением из агентов последнего. Это Охранное Отделение, оказывается, находилось в тупике: оно не хотело допустить существования кружков, в которых с его ведома рабочим внушались бы революционные идеи, - но в то же время не могло не оказать помощи Азефу, положение которого в партии было бы поколеблено, если бы ему не удалось наладить хотя бы нескольких рабочих кружков. Исход был найден: кружки составлялись из двух-трех агентов полиции, которые обязаны были всю, получаемую от партийного пропагандиста нелегальную литературу не читая сдавать по начальству. При таком положении, казалось полиции, будут и овцы целы, и волки сыты: пропагандист аккуратно приходил в кружок, читал там свои лекции и передавал разные брошюры; а по окончании лекций "пропагандируемые" агенты являлись по начальству, докладывали, как прошел вечер, и сдавали непрочитанной всю полученную литературу. Уверенность среди пропагандистов, что они ведут партийную работу, создавалась; в письмах заграницу Азеф эти свои достижения, конечно, регистрировал, - и в то же время никакого "потрясения основ" не происходило, с точки зрения полиции деятельность пропагандистов была вполне безопасна и потому, поскольку она не выходила за указанные пределы, пропагандистов можно было не трогать.

Все было рассчитано хорошо, но в деле с Крестьяниновым сорвалось: член кружка рабочий-провокатор Павлов почувствовал симпатию к новому молодому пропагандисту; "собачья" работа провокатора ему опротивела, - тем более, что "старший сыщик" его чем то обидел; в результате - после первого же посещения Крестьяниновым кружка, Павлов рассказал ему о своей службе в полиции, о действительном характере подобных кружков и о своем желании вернуться к "честной жизни". При дальнейших встречах Павлов сообщил ряд таких деталей, которые убедили Крестьянинова в том, что в партии имеется крупный предатель и что этим предателем является никто другой, как Азеф.

- Охранникам о вашей партии все, брат, известно, - говорил Павлов, - у вас есть кто-то из главных. Все обсасывает. Ваши думают, что все шито-крыто, а там смеются. . . Вот, например, я сегодня слышал, что у вас есть склад электрических принадлежностей - Энергия . . . там вы храните оружие, литературу. Охранное его не арестует, потому что там сидит уже кто то из агентов, значит, ваше оружие и литература никуда не убежит.

Склад "Энергия" был организован Азефом вместе с двумя его старыми товарищами по Дармштадту, искренне преданными революции, и был одним из главных опорных пунктов организации социалистов-революционеров в Петербурге.

Подобное открытие могло ошеломить и весьма опытного, бывалого человека; юный же Крестьянинов, естественно, был совершенно раздавлен. Он чувствовал, что безнадежно запутался в сетях, раскинутых провокаторами, что его скоро арестуют, - и в то же время ничего не мог предпринять для разоблачения провокации, так как все, к кому он обращался, относились к его рассказам, как к бреду нервнобольного. Он и на самом деле был в это время болен: его мучили кошмары. Ему все же удалось добиться составления небольшой комиссии для расследования его сообщений. В эту комиссию вошли видные писатели, примыкавшие к партии: Пешехонов, Гуковский. Они выслушали Крестьянинова, который рассказывал, как он сам признает, сбиваясь и путаясь и только потом уже сообразил, что многого важного он вообще не рассказал. Этим сбивчивым рассказом противостояли "немногословные, но совершенно отчетливые" объяснения Азефа. Правда, как это ясно теперь, при более внимательной проверке эти "отчетливые объяснения далеко не полностью подтвердились бы, но судьи были мало опытны в подобных вопросах, многое принималось на веру; партийный центр на их запрос дал самый лучший отзыв об Азефе: он стоит "вне всяких подозрений". В результате судьи почувствовали себя почти виноватыми перед "невинно заподозренным" Азефом и как должное принимали упреки, которые к концу "суда" стали вполне определенно звучать в заявлениях Азефа:

"Этому молодому человеку еще простительно ошибаться, но вам, вам, пожилым людям ..." - укоризненно начинал и не договаривал Азеф.

Азефу удалось выйти из суда полностью реабилитированным, но было ясно, что судьба его висела на волоске.

Приблизительно в это же время опасность провала подошла с другой стороны. Как рассказано выше, Азеф выдал полиции план нападения двух офицеров на Плеве. За этими офицерами в течение почти полгода велась тщательная слежка, но она дала очень мало результатов. 21 февраля 1903 г. их арестовали: на этот день был назначен царский парад, в котором должны были принять участие и эти офицеры, и полиция боялась, как бы они не совершили покушения на царя. На допросах полиция осторожно приоткрыла перед ними краешек завесы над тем, что она знала. Григорьев и его невеста были совершенно раздавлены: полиция оказалась осведомленной о том, что намечалось совсем в небольшом кружке лиц. Уже через два-три дня после ареста они начали давать "откровенные показаниям, назвав всех, с кем имели сношения. Держать в тайне эти признания Департамент не мог: допросы велись в присутствии представителя прокурорского надзора, и при том показания эти должны были лечь в основу готовившегося процесса Боевой Организации. А в таком случае приходилось производить аресты лиц, в этих показаниях названных. В числе их имелись люди, близко связанные с Азефом, - например фельдшерица Ремянникова, на квартире которой Азеф часто бывал. Тот факт, что эти аресты, захватывая людей, с которыми Азеф был близко связан, не трогали его самого, неизбежно навлекал на него некоторые подозрения, - и Азеф очень сердился на полицию за это мало бережное к нему отношение.

Была недовольна и последняя: руководители ее, - Зубатов и Лопухин, - уже поняли, что Азеф говорит им далеко не все, что знает, - что он умалчивает, как писал потом Зубатов, "об очень серьезном". Это было сказано даже слишком мягко: Азеф в это время умалчивал перед полицией о самом главном, что тогда последнюю интересовало, - о роли Гершуни в Боевой Организации и о своих с ним сношениях.

Вопрос о последнем приобрел для Департамента исключительно большое значение. Из показаний Григорьева и Юрковской ему впервые стала ясна роль Гершуни. На докладе о следствии по делу Григорьева царь заявил, что "озолотит" того, кто произведет арест Гершуни. Плеве рвал и метал: вызвав к себе Зубатова, он заявил ему, что отныне карточка Гершуни будет стоять у него на столе до того момента, когда его арестуют, - как постоянное напоминание о важности этого дела. Фотографии и приметы Гершуни были разосланы по всем розыскным учреждениям. Был пущен слух, что за его голову дадут премию пятнадцать тысяч. Поиски велись по всей России, и в целом ряде мест производили аресты лиц, имевших несчастье быть похожими на Гершуни. А последнему все удавалось ускользать.

Естественно, что Зубатов наседал и на Азефа, требуя от последнего помощи в этом деле. Азеф имел полную возможность это сделать. Позднее он признался Бурцеву, что соглашался выдать Гершуни, но требовал за это 50 тыс. рублей, не меньше: обещание царя "озолотить" того, кто арестует Гершуни, он, очевидно, знал и предпочитал, чтобы "озолочен" был он сам, а не его начальство.

Едва ли может быть сомнение, что именно на этой почве развернулся конфликт между Азефом и его патроном - Зубатовым. Последний "открыто выразил Лопухину свои сомнения в допустимости" практикуемой Азефом системы умолчаний. Специально в целях воздействия на Азефа было устроено его свидание с Лопухиным, но и оно не помогло: на претензии Департамента Азеф отвечал контр-претензиями за недостаточно бережливое отношение к его сообщениям. Подводя итоги работе Азефа, Лопухин писал 1 марта 1903 года Ратаеву: "он был нам полезен, но меньше, чем могли ожидать, вследствие своей конспирации, - к тому же наделал много глупостей, - связался с мелочью, связи эти скрывал от нас, теперь эту мелочь берут, а та, того гляди, его провалит. Он теперь все время около провалов, ходит по дознаниям и не будь прокуратуры, с которой мы спелись, скандал давно произошел бы". Было решено откомандировать Азефа заграницу: "через неделю он вернется на старое пепелище", - прибавлял Лопухин в том же письме.

Эта неделя затянулась . . . Не сговорившись с Зубатовым об условиях выдачи Гершуни, Азеф поехал в Москву на свидание с последним. Свидание это состоялось приблизительно в конце марта на квартире инженера Зауера, знакомого Азефа еще по Дармштадту, который в это время занимал место помощника директора московской электрической станции общества 1886 г. Его квартирой Азеф пользовался для особо важных встреч. Свидание было обставлено очень конспиративно и, по-видимому, осталось совершенно неизвестным для полиции: Гершуни и Азеф прожили у Зауера в течении 3 дней, никуда не выходя из его кабинета. Именно во время этого свидания состоялась передача Азефу всех партийных связей, которые были в распоряжении Гершуни: последний назначил Азефа своим преемником по всем делам - и, прежде всего по делам Боевой Организации. Несомненно, во время этого же совещания было принято решение о покушении против уфимского губернатора Богдановича, по приказанию которого незадолго перед тем был произведен расстрел безоружных рабочих стачечников в Златоусте: по крайней мере несомненно, что непосредственно же после этого свидания, только с заездом в Орел для свидания с Брешковской, Гершуни выехал в Уфу.

К этому покушению Азеф был им привлечен в качестве ближайшего помощника: он должен был снестись с намеченными Гершуни террористами-исполнителями, которые жили где-то в Западном крае, и переправить их в Уфу. Азеф за поручение взялся и выполнил его точно, но помощь приезжих исполнителей оказалась ненужной: приехав в Уфу, Гершуни узнал, что местными социалистами-революционерами во главе с В. В. Леоновичем не только проведено необходимое предварительное наблюдение за Богдановичем, но и найдены исполнители, - местные - железнодорожный рабочий Дулебов и интеллигент "Апостол", настоящее имя которого в печати до сих пор не названо. Их план был санкционирован Гершуни и удачно приведен в исполнение: 19 мая 1903 г. около полудня к Богдановичу, по своему обыкновению прогуливавшемуся в укромном углу соборного сада, подошли два молодых человека и, вручив ему приговор Боевой Организации, буквально расстреляли его из браунингов, а затем перепрыгнули через низкую ограду сада и скрылись в лощинке, которая вела от расположенного на горе города к реке. Все поиски оказались безрезультатными. Было произведено много арестов, но никаких следов действительных исполнителей найти не удалось.

Так много раз счастливо ускользавший из хитро расставленных сетей, Гершуни попался почти случайно. Из Уфы он выбрался вполне благополучно. Успел написать и переслать заграницу подробное описание события в Уфе и официальное заявление о нем от имени Боевой Организации. Повидался в Саратове кое с кем из единомышленников и пробирался заграницу полный планов на будущее. На свою беду по пути он решил заехать в Киев, - хотя знал, что этот город для него особенно опасен. С дороги дал туда условную телеграмму, указав время своего прибытия. Случайно эту телеграмму подглядел маленький провокатор - студент Розенберг, который даже не догадывался, о ком идет речь. Этой нити было достаточно для местной полиции. На указанной в телеграмме пригородной станции была устроена засада. Когда вечером 26 мая подошел указанный поезд, из него вышел хорошо одетый мужчина в фуражке инженера и с портфелем под мышкой. Сначала он медленно пошел вдоль поезда, делая вид, что осматривает колеса и в то же время оглядываясь по сторонам. Филеры не двигались с мест. Поезд, свиснув, ушел. Гершуни вышел на улицу и приостановился, якобы оправляя шнурки на ботинках, - а на самом деле осматриваясь по сторонам: нет ли подозрительных симптомов.

Их было - увы - больше чем достаточно: весь район был полон филеров. Взгляд Гершуни они поймали и по нему узнали, что это тот, кого они ищут: "наш, - бросил старший филер, - глаза его, с косинкой". Заметив слежку, Гершуни подошел к ларьку с фруктовыми водами и выпил стакан лимонада. Филеры заметили, что он волновался, рука дрожала и едва держала стакан; Гершуни чувствовал, что на его шее затягивалась петля. Через несколько минут он был арестован, закован в кандалы и отправлен в Петербург, где его ждали крепость, военный суд и смертный приговор, замененный бессрочной каторгой. . .

Азеф в это время был заграницей. Он боялся, что полиция заподозрит его в причастности к покушению, а потому уже в мае послал своему начальнику, Ратаеву, какую то незначительную по содержанию телеграмму из Берлина: он на всякий случай обеспечивал свое alibi.