Глава 1

«На заре туманной юности…»

Когда Маленков начинал делать свою коммунистическую карьеру, его защитники подчеркивали, что он вышел из рабочей семьи, и в этом хотели видеть, если не оправдание, то хотя бы объяснение его грубости, которая выделялась даже на большевистском фоне тех лет, когда подобную грубость в обращении и кабацкий жаргон в разговоре усиленно культивировал Сталин, выдавая их за плебейский стиль советской революции. Но обычный быт средней рабочей семьи в старой России далеко не был таким грубым, как его порою пытаются изобразить. В нем, конечно, было много примитивности, вызванной прежде всего низким жизненным уровнем, хотя примитивность далеко не всегда порождает грубость.

Более важно другое: ссылка на рабочее происхождение Маленкова вообще не верна, так как Маленков вышел не из рабочей семьи. Правда, позднее он учился на Рабфаке, но ни он сам, ни его отец, ни вообще кто-либо из его близких никогда не стояли за рабочим станком. Маленков вышел, действительно, из плебейских низов старой России, но это были совсем не рабочие, не пролетарские низы. Его отец был крестьянином-кулаком (в настоящем, а не в большевистском значении этого слова) и прасолом-скупщиком, настоящим «пауком-мироедом», обирающим целую округу, на которого Маленков-сын походил не только по внешности.

Именно от отца Маленков-сын получил в наследство ту основу, на которой вырос его теперешний облик. Но это была только основа. Наследство, полученное от прошлого, Маленков-сын в такой мере развил и приумножил, что его теперешние отличительные признаки вообще правильнее будет считать не унаследованными, а благоприобретенными. Свои теперешние грубость и безграничную жестокость он не принес из отцовского дома, а воспитал в себе в аппарате советской диктатуры, в его канцеляриях и застенках. И если они для чего-либо характерны, то не для рабочего быта старой России, не для старой России вообще, а для тех новых отношений, которые коммунистическая партия взрастила в аппарате диктатуры. В ней, в этой грубости, нашло свое внешнее выражение то чувство безграничного презрения к людям, к человеческим жизням и к человеческому достоинству, ко всему человеческому в человеке вообще, которое, конечно, имелось в зародыше в старой России, но которое только теперь, под советской диктатурой, заполнило весь быт человеческого общества.

Маленков был продуктом этой среды. Именно она его создала, обработав его по образу и подобию своему, подогнав под выработанный ею стиль. Его грубость потому и производила такое впечатление на наблюдателей, что она неразрывно была связана с беспощадностью и жестокостью, с полной бесчеловечностью.

О происхождении Маленкова и о ранних годах его жизни нет никаких официальных сведений. Из советских биографических справок мы знаем только, что он родился 8 января 1902 г. (тогда было 26 декабря старого стиля 1901 г. т. е. второй день старого русского Рождества) в Оренбурге, и что он в возрасте «18 лет вступил добровольцем в ряды Красной армии и с 1919 до 1922 г. был политработником эскадрона, полка, бригады, политуправления на Восточном и Туркестанском фронтах», причем формально в коммунистическую партию он вступил в апреле 1920 г. Это все, что говорят официальные советские источники о детстве и юности Маленкова. Нет ни слова ни о родителях, ни о школе, где он учился, ни вообще о том, что он делал в течение первых 18 лет своей жизни, до вступления в ряды Красной Армии.

Маленков по происхождению из крестьян села Дедово, расположенного сравнительно недалеко от Оренбурга, к северо-востоку от него. Если в середине 1860-х гг. в нем числилось 212 дворов с 2114 жителями, то через четверть века, к началу 1890-х гг., оно выросло до 528 дворов при 3700 жителей. Церковь, школа, почта и телеграф, три водяные мельницы, две ярмарки в году, базар еженедельно по субботам — таковы официальные данные об этом селе для конца XIX в., когда была проведена железная дорога, которая связала край с центрами страны и дала мощный толчок для его развития. Точных данных развития села в позднейшие годы в нашем распоряжении нет, но именно на начало XX в. падает его наибольший рост.

Отец Маленкова принадлежал к числу наиболее зажиточных крестьян села и не только вел крестьянское хозяйство, но и был торговцем-прасолом, держал небольшую лавку, кажется, имел мельницу, скупал и отправлял в город на продажу муку, рыбу, яйца, скот, масло и т. п. — все, чем была богата оренбургская деревня того времени. Судя по всему, это был типичный представитель нарождающейся тогда торговой деревенской буржуазии, с большой инициативой, с неутомимой жаждой наживы. Край был богатый, почти нетронутый — у самых границ башкирских кочевий, расхищение земель которых тогда еще было в полном разгаре. Торговал с башкирами и отец Маленкова. Больших капиталов он иметь не мог. Тем больше было желание их создать. Хищник эпохи первоначального накопления, с крепкой хваткой, с неумением и нежеланием разбираться в средствах, образования он не имел, но природной смекалкой был наделен в высшей мере. И тот факт, что своего старшего сына, Георгия, он отправил учиться в губернский город, отдав в лучшее из существовавших тогда в Оренбурге среднее учебное заведение (их там было много — две гимназии, реальное училище, два кадетских корпуса, казачье юнкерское училище, коммерческое училище, учительская семинария, семинария духовная и т. п.) показывал, то он понимал пользу образования: так поступали тогда совсем не многие из людей его карьеры.

В гимназии — это была первая мужская гимназия Оренбурга, Маленков-сын впервые появился осенью 1912 г. и, выдержав блестяще экзамены, поступил сразу во второй класс. Едва ли не с первых же дней выдвинулся и своими способностями, и памятью, и умением работать. Память у него была блестящая — все услышанное запоминал навсегда, легко схватывал новые мысли, умел делать выводы. Но держался не одной только памятью, а много читал, много работал. Едва ли не с первого же года выдвинулся на место первого ученика в классе — и так шел до конца, став признанным кандидатом на золотую медаль.

Учился по всем предметам на круглую пятерку: и по истории, и по словесности, и по иностранным языкам, но самым любимым его предметом была математика. Любил возиться с решением сложных задач, выходя далеко за рамки заданного учителем. Хорошо писал, и в старших классах учитель словесности почти постоянно заставлял его читать вслух перед классом написанные им сочинения, выставляя их за образцовые по стилю и ясности мысли.

Был неплохим товарищем. Если просили, не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался; помогал решить задачу, разбирал сложную теорему, разъяснял трудное место в учебнике. Но в его поведении всегда чувствовался некоторый холодок. Он держался определенно в стороне от общей жизни класса, не принимал участия не только в обычных гимназических проделках и проказах, но и в спортивных играх, которыми увлекались едва ли не все одноклассники. По крайней мере его школьный товарищ, вспоминая теперь о тех годах, как ни рылся в памяти, не мог припомнить Маленкова участником их гимназических игр, равно как и не мог припомнить его и танцующим на гимназических балах. Сдержанный, даже несколько замкнутый, всегда аккуратно одетый, немного увалень по внешности, круглолицый и уже тогда с намеком на двойной подбородок, Маленков мало с кем в классе и вообще в гимназии сходился.

Правда, с годами наметилась небольшая группка молодых людей, с которой он общался больше, чем с другими. Но настоящей дружбы не было и между ними. У Маленкова явно была какая-то своя особая жизнь, в которую он никого из товарищей по гимназии старался не впускать. Эта жизнь была связана с жизнью и работой его отца, к которому Маленков-сын был очень привязан, но которого он явно несколько стыдился. Как то раз, уже в годы войны, в зимний вечер, Маленков сказал, что он должен повидать отца. С приятелем он зашел на постоялый двор, около базара, в трактир третьего разряда «с правом приносить свои напитки». Низкие, закопченные потолки, тусклый свет керосиновых ламп с плохо прочищенными стеклами, тяжелый, спертый воздух, ударивший в нос, когда вошли с морозной улицы. Базарный день был, по-видимому, удачным, и теперь, за бутылкой хмельного, происходило подведение итогов. Спорившие, по-видимому, провели какую-то общую операцию и теперь расходились во мнениях относительно норм дележа общего барыша. Выражения, которыми обменивались спорившие, не принадлежали к числу легализованных практикой британского парламента, хотя, несомненно, были весьма красочными. Под низкими потолками они звучали даже более увесисто, чем обычно в жизни. Где-то в углу дошло до потасовки, и только с трудом более уравновешенные смогли предотвратить общую свалку.

Маленков не стал дожидаться возможности переговорить с отцом, который был одной из центральных фигур среди споривших. Он передал ему принесенный сверток и, перекинувшись несколькими фразами, поспешил увести товарища. Некоторое время Маленков шел молча, явно приводя в порядок мысли. Затем бросил несколько замечаний о «нашей некультурности» и о том, как «много еще нам нужно учиться».

Чувствовалось, что эти мысли у него давно наболели. Его, несомненно, тяготило виденное, было стыдно за отца, и в то же время чувствовалось, что именно эта среда — по-настоящему родная ему среда, что в делах, которые ее волновали, он хорошо разбирался, к ее атмосфере с детства привык, с нею сроднился. С ранних лет он сопровождал отца в его деловых поездках, бывал с ним в башкирских степях, знал породы лошадей, сорта шерсти, цены на продукты. Его и в гимназические годы встречали на городских базарах, у крестьянских возов с продуктами, он смотрел, щупал пальцами, пробовал на язык, приценивался. Это был сын своего отца, причесанный, приглаженный, с наведенным внешним лоском, но с тем же самым нутром, что и отец.

Одной из отличительных особенностей гимназии был весьма пестрый состав учащихся в отношении как социальном, так и национальном. В большинстве это были дети чиновников и офицерства, для которых почти за столетие перед тем гимназия и была создана: в таком городе, как Оренбург, иначе и быть не могло. Это ведь был «город-ухо», которое Москва приложила к выходам из Средней Азии — и сделала его центром для своего служилого люда, прокладывавшего пути все дальше и дальше на юго-восток. Со времени проведения железной дороги, особенно после 1905 г., среди учащихся все большую и большую роль начинали играть выходцы из других слоев населения — дети торговцев, зажиточных ремесленников с городских окраин, состоятельных крестьян. Казаков в этой гимназии не было: как раз в это время, накануне мировой войны, была основана третья мужская гимназия, в создании которой большую роль играли казачьи объединения, и все дети казаков перешли туда из первой гимназии.

Заметную группу среди учащихся составляли дети представителей национальных групп коренных обитателей края: казахов и башкир. Привлечение в русские школы детей из влиятельных семей аристократии различных национальных групп, включенных в империю, вообще было старым правилом на окраинах. В сравнительно недавние годы вербовать таких учащихся в гимназию приходилось почти силком, в порядке своего рода повинности. В начале XX в. к насилиям в этой области прибегать уже не приходилось: понимание роли русской школы как фактора приобщения к общей культуре получало все большее и большее распространение, среди казахов и башкир уже начала складываться своя национальная интеллигенция, и в двери русской школы добровольно стучалось все большее количество желающих учиться из нерусских национальных групп. Тут была молодежь не только, и даже не столько, из рядов туземной аристократии, но и дети интеллигентов, торговцев, духовенства.

Ученики из казахов и башкир были и в том классе, с которым шел Маленков. Среди них встречались и великовозрастные лентяи; и когда, например, Маленков был в 4-м классе, т. е. в первый год войны, много толков в гимназии вызвало обнаружение факта, что один из одноклассников-казахов уже имеет нескольких жен и детей. Более важной была другая сторона: гимназисты этой группы приносили в класс знакомство с другой стороной жизни края, в котором начиналось и башкирское, и казахское национальное движение. Особенно много было разговоров о последнем в 1916 г., когда казахское восстание вплотную подкатилось к Оренбургу.

Двое из гимназистов-казахов, Кидрас Юлмухамедов и Угтен Булибаев, принадлежали к той небольшой группке из четырех одноклассников, которой держался Маленков. Характерно, что все четыре участника были детьми людей, так или иначе связанных с торговлей, и сами интересовались ею. На эти темы шли главные разговоры, в которых Маленков принимал живое участие, хотя о делах отца рассказывал очень мало. Не лишне прибавить, что оба эти казаха-гимназиста позднее пошли с большевиками, и в 1920-х гг. играли определенную роль в жизни края.

Лично Маленков в тот период большого интереса к политическим событиям не обнаруживал. О революционном движении и о революционных партиях в гимназии тогда вообще мало знали, или мало интересовались. Маленков был среди наименее интересующихся. Он об этом говорил открыто, заявляя, что политика его не интересует и что он хочет быть инженером и приложит все усилия к тому, чтобы после гимназии попасть в Томский технологический институт.

Не обнаруживал Маленков своих симпатий к революционному движению, а тем более к большевизму, и позднее, в 1917–1918 гг., когда события остро поставили этот вопрос перед всеми. В Оренбурге эти события проходили более бурными темпами, чем во многих других районах страны. Несомненно, свое влияние оказывала пестрота национального состава населения. Национальные конфликты, хотя и не вставшие еще во весь свой рост, заостряли социальные антагонизмы. Вопросы ставились, быть может, более упрощенно, более примитивно, но руки к оружию тянулись легче.

Большевистские настроения появились и в гимназии. Были доклады местных большевистских лидеров, была создана ячейка из гимназистов. Смотреть и слушать ходили многие — далеко не только из симпатизирующих. Маленкова среди них не бывало. К лагерю сочувствующих его никто не причислял. Наоборот, казалось, что он тяготеет к лагерю противников. И когда в декабре 1917 — январе 1918 г. в Оренбурге начались первые вооруженные схватки с большевиками и вождь «белых», казачий атаман Дутов выпустил воззвание с призывом создавать из учащейся молодежи «рабочие дружины» для укрепления противобольшевистского тыла, Маленков среди многих других гимназистов старших классов примкнул к этому движению. Большой активности он, правда, не проявил. Этот эпизод вообще был весьма кратковременным. Все же в работах на железной дороге он участие принял, и, заменяя бастовавших рабочих, расчищал пути от снега, разгружал вагоны.

События революционного времени, конечно, внесли расстройство в жизнь гимназии. Занятия шли с перебоями. И учащимся, и учителям было не до них, когда кругом шли бои. В конце 1918 г., когда красные снова вышли на подступы к городу, было решено провести ускоренный выпуск, которому суждено было стать последним выпуском в истории старой Оренбургской мужской гимназии. Настоящих экзаменов не было — было не до них. Комиссия решала по отзывам преподавателей, и решала, конечно, весьма снисходительно. «Аттестаты зрелости» получили все без исключения, кто был в восьмом классе. Это был класс, в котором шел Маленков. Последний таким образом окончил гимназию и получил все соответствующие права, включая право на золотую медаль, на которую твердо рассчитывал: она обеспечивала прием в Томский технологический институт. Правда, самой медали ему не выдали: время было не до чеканки медалей. Но в гимназических книгах он был зарегистрирован золотым медалистом выпуска 1919 г.: последним золотым медалистом, имя которого должно было быть записано на старую золотую доску, висевшую в актовом зале.

Выпускной акт, на котором вручали дипломы, состоялся уже не в Оренбурге, а в Троицке, уездном городе на северо-востоке от Оренбурга, куда в начале января 1919 г. перекочевало казачье правительство, войсковые и правительственные учреждения, вся «элита» старого Оренбурга, включая и канцелярию гимназии.

 

Глава 2

Генезис «советских ташкентцев»

Официальная советская биография Маленкова говорит, что в 1919 г. 18-летним юношей Маленков вступил добровольцем в ряды Красной армии и затем в течение последующих трех лет был политработником. Что побудило его так поступить? Какие мотивы могли толкнуть на этот путь того Маленкова, с годами юности которого мы только что познакомились?

Прежде всего необходимо установить, что 18 лет Маленкову исполнилось только в январе 1920 г. Поэтому, если советские биографы говорят о вступлении 18-летнего Маленкова в Красную армию в 1919 г., то речь может идти только об осени 1919 г., в крайнем случае о конце лета. Это обстоятельство важно для биографии Маленкова. Оренбург, как указано выше, был одним из тех городов России, где гражданская война и началась раньше, и раньше же приняла крайне острые формы, чем во многих других районах страны. Вооруженная борьба в городе и за город началась с ноября 1917 г. и продолжалась без перерывов до конца лета 1919 г. Город несколько раз переходил из рук в руки. Последний раз красные его заняли 22 января 1919 г. Но это отнюдь не было окончанием борьбы за Оренбург. Получив подкрепление, белые перешли в контрнаступление, тем более ожесточенное, что в городе красные производили жестокую расправу со всеми, кто так или иначе поддерживал белых. Был объявлен «красный террор», и каждую ночь шли расстрелы. Белые рвались в город, помимо всего прочего потому, что едва ли не у каждого кто-то из родных, близких или друзей сидел в тюрьме, ожидая расправы, а красные сражались с тем же ожесточением, зная, что если колесо военного счастья перевернется и город возьмут белые, то такая же судьба ждет не только их самих, но и их родственников, их близких. В течение последующих 5–6 месяцев город был на положении почти осажденного, почти взятого в кольцо, с тонкой линией связи по железной дороге. Бои шли на подступах к городу, даже в его пригородах.

Положение изменилось только в июне — июле, когда большое весеннее наступление адмирала Колчака было окончательно сломлено, и белые, потерпев жестокие разгромы в боях на линии Уральских гор, под Уфою, Екатеринбургом (Свердловск), Златоустом и др., катастрофически быстро покатились назад, в глубь Сибири. После этого пришел черед и белым под Оренбургом.

После организационной подготовки Фрунзе, назначенный тогда командующим фронтом в Оренбурге, в августе 1919 г. отдал приказ о переходе в решающее наступление. Оно развертывалось с молниеносной быстротой: разгром Колчака на Урале сломил волю к борьбе и у оренбургской группы белых. Никто не верил в возможность победы. Прижатые к пескам Каракумов остатки белых капитулировали на милость победителя. Только небольшие отряды непримиримых, во главе с казачьим атаманом Дутовым, в конном строю ушли через голодные степи к Китайскому Туркестану. 13 сентября 1919 г. красные, наступавшие со стороны Оренбурга, соединились с красными, двигавшимися из Ташкента. «Оренбургская пробка», почти два года закрывавшая дорогу на Туркестан, была выбита. «Свершилось! — писал Фрунзе в приказе, отданном им по этому поводу. — Путь на Туркестан свободен».

Этими событиями большая гражданская война для Оренбургского края была закончена, и именно в это время Маленков пошел добровольцем в Красную армию. Он умело выбрал время. Когда чаши весов колебались и участие в гражданской войне было связано с большим риском и требовало готовности к большим жертвам, он не принимал участия в ней ни на одной, ни на другой стороне (конечно, если не считать таким участием эпизод с «рабочими дружинами» атамана Дутова). Добровольцем в Красную армию он пошел лишь когда большая борьба закончилась.

Несомненно, что на решение Маленкова свое влияние оказало и еще одно соображение. Красные победили, немедленно по занятии края приступили к его генеральной чистке. Как раз с конца лета 1919 г. начиналась чистка тех районов, откуда родом был Маленков. На родину последнего красные до того вообще не заглядывали, и ревкомы, продразверстки, выколачивание «хлебных излишков», репрессии против «классово чуждых» и «социально опасных» и т. п. там были новинкою. Семья Маленкова-отца, кулака и сельского торговца, не могла не попасть под удар. Отвести угрозу можно было только одним способом, и именно к нему прибег Маленков-сын: став политработником эскадрона, он превратил Маленкова-отца из «классово чуждого» элемента в советского.

Потребность в таких политработниках тогда была исключительно велика. Большая гражданская война была закончена, но край далеко не был спокоен. Белое движение было раздавлено потому, что оно не имело достаточно прочной и достаточно широкой поддержки со стороны широких слоев казачества и других трудовых элементов населения края. Но в этих слоях было едва ли не еще меньше устойчивых симпатий к красным. Первые же шаги последних увеличили количество недовольных. Антинародная сущность коммунистической диктатуры выявлялась со все большей определенностью. И было совсем не редкостью, что село, еще вчера встречавшее красные отряды, и искренне встречавшее, с хлебом и солью и колокольным звоном, сегодня изгоняло продотряды.

Власть чувствовала себя очень неспокойно, — и уже с конца лета большевистский Оренбург начал формировать карательные конные отряды, способные быстро передвигаться по степным проселкам. В них брали добровольцев, — легко, без строгой проверки, предоставляя взятым на деле доказывать свою преданность диктатуре. За этим должны были следить приставленные к таким отрядам политработники, — эти посаженные на коней чекисты…

Именно эту работу выбрал для себя Маленков с самого начала своей советской карьеры, — еще до того, как он формально вступил в коммунистическую партию (это он сделал в апреле 1920 г., приблизительно через 6–8 месяцев после начала своей карьеры политработника).

Но Оренбург был только началом советской карьеры Маленкова, и притом началом весьма кратким. Уже в конце 1919 г. он был в Туркестане, в столице Ферганы, богатейшего хлопководческого района страны. Начинался «ташкентский» период его жизни. Этот термин в русской литературе уже давно имеет переносное значение, которое необходимо помнить, когда пишется биография Маленкова. Присоединение Туркестана, проведенное этапами на протяжении 1860–1870-х гг., отмечено выявлением в тогдашней российской действительности нового типа, который русским сатириком Салтыковым-Щедриным увековечен в литературе под именем «ташкентца». Это — самый яркий не для русской только литературы тип колонизатора, рвущегося к легкой наживе на путях ограбления вновь завоеванного края. Негодующими мазками Щедрин наметил его внешний облик, вскрывавший и внутреннюю сущность людей этого типа: волчий оскал зубов, горящие глаза, выдающиеся скулы и мертвая хватка хищника, который скорее умрет, чем выпустит зажатое между челюстями… Представитель той части русской интеллигенции, которая своей задачей ставила служение народу, не различая ни эллина, ни иудея, Щедрин весь пафос своего гнева вложил в обличение этого типа хищника, деятельность которого, если б сами русские против него не вели борьбу, клала бы клеймо позора на русскую культуру, на русское дело вообще…

На съезде коммунистической партии СССР в октябре 1952 г., говоря о литературе, Маленков с большой настойчивостью говорил о потребности в советском Щедрине, который с такой же силой и страстностью, как Щедрин прошлого века, обрушился бы на темные стороны советской эпохи… Если б такой Щедрин смог прийти в наши дни, то одним из первых он должен был бы нарисовать облик «советского ташкентца», который подвел «коммунистический базис» под свою «ташкентскую» практику и специализировался на препровождении окраинных туземцев из первобытно-кочевого состояния этапным порядком в коммунистический рай.

При этом новый Щедрин не забыл бы указать, что первым образцовым питомником этой породы «советских ташкентцев» было то самое политуправление Туркфронта, в кадрах которого ставил свои первые рекорды тот самый молодой Маленков, который в зрелом возрасте тосковал о советском Щедрине.

Этот Маленков был тогда совсем маленьким человеком, — пятой спицей в советской колеснице. Но колесница эта катилась уже по большой дороге советской истории. Старая русская власть в Туркестане держалась не только и даже не столько прямым насилием расквартированных в крае военных гарнизонов, сколько тем, что она установила и поддерживала в Туркестане порядок, обеспечивающий необходимый минимум условий для хозяйственного и культурного развития края. Недочетов, ошибок и прямых преступлений в деятельности насаженной в крае русской администрации было много. Но для края, который столетиями перед тем жил в условиях азиатского средневековья и был к тому же расчленен на добрый десяток самостоятельных ханств, порядки, принесенные в край русской администрацией, были огромным шагом вперед. Народы, населявшие край, далеко не были удовлетворены этими новыми порядками. Оппозиционные настроения держались крепко не только среди коренного населения края, но и среди русских пришельцев, количество которых быстро росло. На выборах в Государственную думу Туркестан неизменно голосовал за левых кандидатов. Демократическими были и настроения молодых национальных движений, формирование которых шло быстрым темпом. Нерешенных проблем и плохо сглаживавшихся противоречий было много, но в порядок дня они вставали постепенно и в жизни нарастали элементы для мирного их разрешения.

Революция крайне обострила сложный переплет этих национальных, социальных и политических противоречий, поставив их все разом в порядок дня неотложной современности.

Большевистских организаций до революции в Туркестане не было, но после революции, с лета 1917 г., большевистская стихия начала находить благоприятную почву, особенно среди солдат местных гарнизонов, и в организации хлынуло много попутчиков. Старых большевиков с теоретическим багажом и с политическим опытом в этих организациях были единицы. Лидерами организаций становились не они, а обычно никому неведомые люди — или юные фанатики, или предприимчивые дельцы, или даже политические авантюристы сомнительного типа. Примитивные лозунги, которые тогда бросал большевистский центр из столицы в глубины поставленной на дыбы страны, здесь повторялись во много более примитивной, огрубленной форме.

После октябрьского переворота в столицах большевики пришли к власти и в Туркестане. По своему существу, это была диктатура над краем гарнизонов оккупационной армии. Некоторую поддержку оказывала часть городских рабочих. Сюда же тянулись небольшие группки отдельных молодых интеллигентов из национальностей коренного населения края, которые рассчитывали через вызываемый большевиками развал страны прийти к государственной независимости Туркестана. Но это были лишь небольшие детали, не менявшие основного существа картины: большевистская власть первых двух лет в Туркестане была диктатурой гарнизонов оккупационной армии, оказавшейся оторванной от своих центров.

Отрезанные в течение двух лет от центра, большевики пытались проводить ту же самую политику объединения вооруженных людей, составляющих небольшое меньшинство в населении края, которое методами массового террора, все время опираясь на вооруженную силу, пыталось заставить страну изменить не только политические формы управления, но и самые основы хозяйственных отношений, и от частновладельческого хозяйства, основанного на индивидуальной собственности, перейти к хозяйству государственному, руководимому именно им, этим небольшим вооруженным меньшинством. Отличие от других частей России состояло лишь в том, что в Туркестане это вооруженное меньшинство было еще меньшим, чем в большинстве других районов страны, а потому оно должно было, чтобы держаться у власти, чаще прибегать к актам террора, проводить их в более грубых формах, придавать им еще более массовый характер. Антикрестьянское острие этой политики, которое весьма ясно проступало и в центре, в Туркестане было тем более подчеркнуто, что противоречие социальное здесь переплеталось и дополнялось противоречием национальным.

Результаты получались весьма причудливыми и трудно переносимыми даже для большевиков. Туркестанский эксперимент большевистской диктатуры было похож на злой шарж: основы большевистского эксперимента общероссийского в нем были сохранены, но им была придана такая шаржированная форма, что экспериментаторы отказывались узнавать свою собственную работу. Была сделана попытка всю ответственность свалить на местные организации.

В Туркестан была послана особая комиссия ЦК коммунистической партии, которая прибыла в край немедленно после установления железнодорожного сообщения. Сафаров, один из членов этой комиссии, в своей книге «Колониальная революция (Опыт Туркестана)», приведя действительно интересный материал о хозяйничании в крае большевиков в 1917–1919 гг., в следующих фразах подводит общий итог:

«Колонизаторская уголовщина причудливым образом сплеталась с байскими интересами. Под советскую крышу были перенесены все методы феодально-ростовщической эксплуатации и классового угнетения. Несколько изменился личный состав носителей власти, — остались старые формы полицейско-фискальной организации».

Еще более резко писали местные коммунисты, особенно коммунисты не русские. X. Бурнашев, один из коммунистических лидеров в Фергане (т. е. как раз того района, где, как увидим ниже, работал Маленков в течение первого периода своего пребывания в Туркестане), советскую политику 1918–1919 гг. определял как политику «головотяпской опеки местного народного хозяйства, сопровождаемую продовольственным разбоем».

«Все попытки, — писал он, — немногочисленных рабочих организаций вложить в октябрьский переворот соответствующее содержание, совершенно стирались в кошмарном хаосе беспардонных ограблений, насилий, издевательств диктаторствующего советского города над кишлаком, волею советских держиморд обреченного на все тяготы контрибуций, конфискаций, принудительной трудовой и воинской повинности».

Неизбежным результатом этого злостного «головотяпства» было массовое движение сопротивления местного населения, особенно населения негородского. Необходимо подчеркнуть, что попытки сопротивления делались и некоторыми группами населения русского. В частности, был ряд выступлений рабочих. Но основное значение имела, конечно, борьба населения сельского, почти сплошь нерусского по своему национальному составу. Это движение, получившее название басмаческого, в своей основе было движением местного крестьянства, сопротивлявшегося против экспериментов над ним со стороны диктатуры. Фрунзе, который был тогда командующим войсками Туркестанского фронта, в своем приказе от 23 мая 1920 г. дал такую оценку басмачеству:

«Местная власть [в Ферганской области в 1918–1919 г.] первое время своего существования сделала все возможное, чтобы оттолкнуть от себя трудовое население, вместо привлечения к власти широких кругов рабочего и крестьянского населения, европейского и туземного. Руководящие органы власти захватывались группами авантюристов, желавших половить рыбку в мутной воде. Вместо национализации производства шел открытый грабеж не только буржуазии, но и средних слоев населения. Вместо защиты мусульманской бедноты от баев, над ней чинились невозможные надругательства. Действовавшие здесь части красноармейских войск в руках некоторых руководителей превращались из защитников революции и трудового народа в орудие насилия над ним. На этой почве и создалось движение, известное под именем басмачества. Басмачи не просто разбойники: если б было так, то, понятно, с ними давно было бы покончено. Нет, главные силы басмачества составили сотни и тысячи тех, коих так или иначе задела или обидела прежняя [советская] власть: не видя нигде защиты, они ушли к басмачам и тем придали им небывалую силу».

Эта решительная критика прошлого была нужна коммунистам центральным, которые пришли в Туркестан победителями в конце 1919 г., чтоб снять с себя ответственность за это прошлое. Они ни в коем случае не хотели и не могли (часто совершенно искренне не могли) признать, что зло совсем не в «головотяпстве» местных коммунистов, а в преступной ошибочности основной политической линии, взятой центральными вождями коммунистической партии. И что именно эта основная линия заставляла, и не могла не заставлять, коммунистов на местах становиться на путь «головотяпских» экспериментов. Но существо вопроса было совсем не в том, чтобы отмежеваться от сделанного в недавнем прошлом, а в том, чтобы наметить политику для будущего.

Разработка этого вопроса велась и в центре, в Москве, и на месте, в Туркестане, причем установилось известное разделение труда: в Москве были заняты главным образом поисками теоретического решения проблемы, а в Туркестане думали больше всего о практических мероприятиях, которые соответствовали бы интересам диктатуры.

В Москве на туркестанскую проблему смотрели как на частный случай большой общей проблемы — путь развития коммунизма в отсталых странах: что должны делать коммунисты, если они, в результате тех или иных условий оказались у власти в странах, где еще нет собственного промышленного пролетариата и где еще господствуют докапиталлистические формы производственных отношений? Спор шел о том, является ли капиталистический этап развития необходимым для таких отсталых народов и стран, или они могут прийти к коммунизму на внекапиталистических путях развития, перепрыгнув через капиталистический этап?

В переводе с языка абстрактных формул на язык советской действительности в 1920 г. вопрос стоял так: если капиталистический этап развития необходим, то в таких хозяйственно отсталых районах, как Туркестан, где значительные массы населения живут в условиях патриархально-родовых отношений и где совершенно нет своего промышленного пролетариата, советская диктатура должна отказаться от вмешательства в хозяйственную жизнь края, предоставив там свободу развитию капиталистических форм производства. А так как хозяйственно отсталых районов, подобных Туркестану, в России немало, то это означало создать повсюду внутри советского организма очаги капиталистической реставрации. Не делать этого вывода можно было лишь в том случае, если теоретически признана общая возможность развития к социализму, минуя капиталистическую фазу.

Вопрос этот был поставлен перед Коминтерном на Втором конгрессе последнего летом 1920 г., докладчиком был Ленин. Проблема была новой для огромного большинства делегатов, особенно для делегатов из других стран. Вопрос не был поднят на большую высоту, его далеко идущее значение для судеб не только русского, но и мирового коммунизма не было даже намечено. Сам Ленин к этому, по-видимому, не стремился. В результате конгресс в принятой резолюции признал возможность внекапиталистического пути развития для отсталых стран, при обязательном условии активной помощи со стороны стран, где пролетариат уже находился у власти, во-первых, и осторожной, рассчитанной на долгие сроки политики диктатуры, во-вторых.

Основной политический вывод, к которому обязывало это решение, был правильно сформулирован Сталиным в его статье, подводившей итоги работам этого конгресса в области национальной проблемы. «От кавалерийских набегов по части „немедленной коммунизации“ отсталых народных масс, — писал он, — необходимо перейти к осмотрительной и продуманной политике постепенного вовлечения этих масс в общее русло советского развития».

Теоретическое обсуждение вопроса на конгрессе было смазано, но принципиальное значение принятого решения было исключительно большим: если октябрьское восстание и захват тогда власти большевиками в России положил основной камень внутренней политики советской диктатуры, легализовав принцип насилия меньшинства над большинством внутри данной страны, то решение Второго конгресса Коминтерна по вопросу о внекапиталистическом пути развития стало основным камнем для внешней политики диктатуры, правда, еще в крайне осторожной форме, но оно установило принцип возможности строить советский строй, опираясь на силу, внешнюю данной стране, данному народу.

Коммунистическая практика в Туркестане ориентировалась на эту теорию, разработанную в Москве. Туркестанская Комиссия ЦК партии, несколько позднее преобразованная в Туркестанское Бюро ЦК, стала высшим партийным органом в крае. Местные организации, как повинные в ошибках 1917–1919 гг., были подвергнуты жестокому разгрому. Их мало-мальски значительные работники общероссийского происхождения, если они не подпали за свою деятельность под более суровые кары, были в порядке партийной дисциплины выселены из Туркестана в другие районы страны. Коммунисты национальных групп быть высланы, конечно, не могли. Но они были сильно урезаны в правах и были фактически лишены права занимать посты, которые давали им реальную власть над вооруженными силами, над карательными органами, над ключевыми позициями хозяйства. В частности, им был совершенно закрыт доступ на мало-мальски ответственные посты по линии ЧК-ГПУ.

Главным органом советской диктатуры в крае стал политический аппарат Туркестанского фронта, тех частей Красной армии, которые пришли в Туркестан победителями из центра. Решение об этом было принято, несомненно, заранее, еще до перенесения ставки Туркфронта в Ташкент. Третья конференция коммунистических организаций 1-й армии Туркфронта, заседавшая в конце 1919 г., перед этим переселением, приняла решение о необходимости для армейских коммунистов не только «войти во все партийные и советские учреждения Туркестана для направления партийной и организационной работы», но и «приступить к исправлению политики туркестанских товарищей». Более конкретно и детально вопрос о задачах и тактике этой работы был разработан в решениях съезда политработников Туркфронта, который состоялся в Ташкенте в июне 1920 г.

Это было не чем иным, как установлением фактической и даже формальной диктатуры политработников Туркфронта, т. е. оккупационной армии, не только над краем вообще, не только над аппаратом советской власти края, но и над всем коммунистическим движением в Туркестане. Для полноты картины необходимо добавить, что эта диктатура политработников Туркфронта была распространена и на органы террора. Сафаров в своей книге специально подчеркивал: «Так как Туркестанская ЧК до сих пор служила, главным образом, орудием лично-группового соперничества и вместо борьбы с контрреволюцией в ней заводились дела против неугодных лиц, вся чрезвычайная карательная деятельность волей-неволей сосредоточилась в Особом отделе Туркфронта».

Как видим, изменений в социальной опоре диктатуры произошло очень мало: как в годы существования «оренбургской пробки», так и после ее ликвидации большевистская диктатура в Туркестане была диктатурой оккупационной армии. Разница сводилась лишь к тому, что состав этой оккупационной армии изменился, и место старых полков, сформированных еще в дореволюционные годы, заняли полки, сформированные советской диктатурой с персоналом политработников, прошедших школу гражданской войны. Этот аппарат был хорошо дисциплинирован, никаких своеволий не допускал и точно проводил политику, которую ему предписывал центр.

С этого момента Туркестанский край становится ареной большого эксперимента, отличительной особенностью которого была сложная игра советской диктатуры с населением в области политической, социальной и национальной; игра, проводимая коммунистами с исключительной настойчивостью и жестокостью. Диктатура делала вид, что она дает большие уступки национальным — не русским — группам населения в плоскостях религиозно-национальных и социально-бытовых отношений. По всему Туркестану были проведены «конференции беспартийных», к участию в которых власть особенно старалась привлекать виднейших представителей мусульманского духовенства и зажиточных слоев внегородского населения. Такие конференции обставлялись с театральною торжественностью: первые ряды в зале и места в президиуме неизменно бывали заняты «почетными стариками» в ярких восточных халатах, в чалмах и т. п. Принимались решения о восстановлении земельных прав мусульманского духовенства и народных повинностей в пользу последнего. Мулл старались вводить в местные Советы. Представителей национальных групп настойчиво зазывали в ряды коммунистических организаций, причем с коммунистов-мусульман не взыскивали за посещение мечетей, сквозь пальцы смотрели на сохранение ими гаремов и т. д. Конечно, широко применяли хозяйственные льготы, дали полную свободу торговли на базарах, разрешали открытие всевозможных ремесленных и торговых предприятий, терпели даже торговлю с заграницей и т. д.

Но все это носило только внешний характер. Никаких подлинных уступок ни соответствующим национальным группам, ни демократическим слоям населения вообще они не содержали, в том смысле, что ни малейшей крупицы реальной власти коммунисты из своих рук не выпускали. Вся эта власть оставалась в руках диктатуры, которая под прикрытием этих показных уступок именно в это время проводила лихорадочную работу по созданию своего прочного и дееспособного аппарата, способного стать послушным орудием в руках диктатуры и пригодного для всевозможных предвидимых и непредвидимых случайностей.

Официальная сеть советских учреждений, формально числившаяся обладающей всею полнотою власти в крае, фактически никакой властью не обладала, ее лишь терпели до поры до времени. Зато за кулисами строился назначенный сверху аппарат действительных обладателей власти, которые, правда, отвергали «кавалерийские набеги по части немедленной коммунизации края», но которые меньше всего были противниками принудительной коммунизации вообще. Наоборот, они работали во имя как раз этой коммунизации. Они только знали ее трудности, знали, что ее вводить можно будет только в жесткой борьбе против огромного большинства населения края, а потому вели «осмотрительную и тщательную подготовку», говоря словами Сталина, для «постепенного вовлечения» народов края в «общее русло советской политики».

Эта сложная внутриполитическая игра еще более осложнялась внесением в нее элементов большой игры внешнеполитической. Еще перед переселением в Туркестан 3-я конференция коммунистических ячеек 1-й армии Туркфронта (она заседала в Оренбурге в ноябре 1919 г.) в список наиболее важных и первоочередных задач своей работы в Туркестане включила «поддержку революционного движения в соседних с Туркестаном странах». В первую очередь речь шла, конечно, об Индии, о движениях антианглийских: антианглийские ноты особенно характерны для всей вообще внешней политики советской власти тех лет. Именно по этим соображениям в политике туркестанских представителей центральной власти одно время звучали ноты симпатии к пан-тюркистскому и даже панисламистскому движениям, ветер которых Советы стремились забрать в свои паруса, направив его исключительно против Британской империи.

Дело было не только в том, что пантюркистские идеи тогда открыто проповедывалн некоторые из мусульманских министров, занимавших важные посты в краевом правительстве. Еще более важной была общая установка политики, которую проводила Турккомиссия ВЦИК, ставшая с ноября 1919 г. высшим органом власти в Туркестане. Эта политика была такова, что местное население вначале ее воспринимало, как политику, направленную против русских. Д. Фурманов, глава Политуправления Туркфронта первых месяцев после ликвидации «оренбургской пробки», был, несомненно, наблюдательным человеком и в своем дневнике, в записях для себя, старался откровенно резюмировать свои впечатления. В марте 1920 г. он проехал на лошадях из Ташкента в Верный (ныне Алма-Ата) и записывал в пути.

«Декреты центральной власти (хотя бы о земле) здесь в кишлаке преломляются таким образом, что теперь вся и все принадлежат мусульманам, что у власти стоят и должны стоять только мусульмане, а пришельцы должны восвояси выбираться… Надо оказать, — прибавляет Фурманов, — что некоторые мусульмане-коммунисты… в душе с этим уродливым толкованием совершенно согласны».

Своей высшей точки эта игра с пантюркистами достигла в соглашении, которое Ленин заключил с Энвер-пашою, вождем крайнего, наиболее агрессивного крыла турецких шовинистов, придерживавшихся во время первой мировой войны пронемецкой и антианглийской ориентации. Осенью 1920 г. в Баку был созван съезд народов Востока, который был попыткою Коминтерна возглавить движение народов Востока против британского империализма. Об этом открыто заявил на конгрессе Зиновьев, и весь конгресс вообще прошел под лозунгами священной войны против Великобритании. Энвер играл на нем большую роль, а после конгресса Ленин заключил с ним секретное соглашение, в силу которого Энвер взялся, объединив под пантюркистскими лозунгами всех туркестанских басмачей, увести их в поход в Индию. Эти авантюристические планы рухнули, и притом скорее, чем можно было ожидать.

В Туркестане, куда Энвер прибыл осенью 1921 г., его приняли восторженно, но его настроения к этому времени были далекими от желания платить по векселям, которые он выдавал в Москве. Призывы к священной войне, правда, прозвучали, но это были не призывы уйти в Индию для газавата против англичан. Вместо этого Энвер сам перешел в лагерь басмачей и попытался возглавить их для священной войны, но уже против большевиков.

Правда, и на этом пути Энвер не имел успеха, как не имел он прочного успеха почти на всех извилинах своей путаной жизни. Вскоре он погиб, зарубленный в схватке с отрядом войск особого назначения, того самого типа, «политработником» в которых начинал свою карьеру Маленков. Труп Энвера был зарыт неопознанным где-то на обочине одной из глухих дорог Восточной Бухары, и только позднее, по его часам, которые подобрал один из участников той схватки, стало известным, чья именно голова была тогда снесена лихим ударом безвестного «чоновца».

Авантюра Энвера спутала много карт в и без того запутанной игре большевиков. Басмаческое движение, по существу никогда не прекращавшееся, вспыхнуло с новой силой и захватило почти весь край. Советская власть держалась лишь в городах — вся деревня (кишлаки) ее не признавала, ее декретов не выполняла, ее распоряжениям не подчинялась. Там хозяйничали басмачи, разрозненные отряды которых действовали каждый на свой риск и страх. Власти из одной крайности бросались в другую. Беспартийные конференции, на которых коммунисты играли в братание с муллами, перемежались с публичными расстрелами на базарах взятых в плен басмачей и их родственников, объявленных заложниками. Без устали работали карательные органы. Срочно подвезли с польских границ «буденовцев», которые огнем и мечом «прочесывали» неспокойные районы. Всеми операциями руководило командование Туркфронта и его испытанное политуправление.

Результаты не замедлили сказаться: ударил голод — страшный, унесший миллионы человеческих жизней. Ряд районов опустел. Но советская власть удержалась, из года в год показывая все большую настойчивость, все большую цепкость, и все глубже спускала в народные низы корни своего аппарата власти и подавления. Верхушка правящей партии эти результаты рассматривала как доказательство правильности поставленного диагноза и возможности «постепенного вовлечения» края в общее русло советского развития.

Как раз к этому времени относится небольшой эпизод из биографии Сталина, крайне характерный и для него лично, и для всей эпохи. Осенью 1921 г. на заседании коллегии наркомнаца, во главе которого тогда стоял Сталин, только что приехавший в Москву представитель Башкирской республики делал доклад об ужасах голода. Жуткий рассказ все слушали с глубоким волнением. В одном месте у кого-то из слушателей вырвалась реплика: «Но ведь это один ужас, что творится!» Сталин, который вел собрание, коротко оборвал:

«Ужас, это когда речь идет об отдельном человеке. Если речь идет о миллионах, это не ужас, а статистика… Товарищ, продолжайте Ваш доклад!»

Больше докладчика не прерывали, и если в 1921 г. советское правительство обратилось за помощью к американцам, то в этом повинен не Сталин. Позднее, когда он стал «хозяином» страны, страшная «статистика» неутомимой поступью ходила по самым богатым, самым хлебным районам страны, и он никогда не считался с количеством погибавших.

Маленков служил в Туркестане во 2-й Туркестанской дивизии, стоявшей в Ферганской долине, в бывшем ханстве Кокандском, имея штаб в г. Скобелеве, бывшем Новом Маргелане, а ныне г. Фергана. Это был совсем небольшой городок, в котором по переписи 1897 г. числилось всего пять с половиной тыс. жителей. Позднее, накануне первой мировой войны, город сильно вырос, так как в него был перенесен административный центр области. Это перенесение было вызвано исключительно мягким, здоровым климатом, которым славилась местность, где расположен город. Но и после этого перенесения число жителей г. Ферганы не многим превысило десять тысяч.

Население распадалось на две группы: местное население, узбеки, киргизы, таджики — торговцы и хлопководы, и население пришлое, русское — чиновники, военные, купцы. Жили они обособленно, почти не соприкасаясь друг с другом. Так продолжалось и после революции. 2-я Туркестанская дивизия, пришедшая в край в конце 1919 г., занимала все здания, принадлежавшие старому гарнизону царского времени. Комиссаром этой дивизии был некий Сухов. Человек интеллигентного ума, предприимчивый, убежденный коммунист из левых эсеров. Маленков стал чем-то вроде личного секретаря при Сухове.

Целая дивизия с большим боевым прошлым в Ферганской долине была расквартирована далеко не случайно: эта долина с 1918 г. была одним из главных, если не главным, центром басмаческого движения. Вся хозяйственная жизнь этого края с дореволюционных лет зависела от хлопководства, особенно быстро развивавшегося в течение последнего десятилетия перед первой мировой войной. Октябрьская революция внесла полную разруху в эту область: большевистский декрет о конфискации всех запасов хлопка, в чьих бы руках они не находились, сыграл огромную роль в обострении антибольшевистского движения, хотя основой кризиса была полная разруха транспорта, приостановившая вывоз хлопка в центральные губернии, где производилась его обработка. В результате к басмачам примкнуло все земледельческое население края, жившее главным образом хлопководством.

Политотдел 2-й Туркестанской дивизии, как только она пришла в край, немедленно же развернул широкую пропаганду среди населения, резко отмежевываясь от «извращений большевистской политики», допущенных прежними правителями края, призывая басмачей отказаться от безнадежной борьбы. Всем участникам басмаческих отрядов, конечно, была объявлена полная амнистия на условии немедленного разоружения. Этой кампанией в Фергане руководил тот самый Сухов, политический комиссар 2-й Туркестанской дивизии, секретарем которого состоял Маленков. Он был тогда весьма юн — как раз в Фергане ему исполнилось 18 лет.

Кампания за разоружение басмачей шла вначале с большим успехом. Люди устали от войны и мечтали о мире, о мирной жизни. Местные коммунисты-мусульмане, привлеченные к этой работе Туркфронтом, ездили в горы, туда, где держались отряды повстанцев-басмачей, и их заверения производили сильное впечатление. Они, несомненно, сами верили, что приехавшие из Москвы представители центральной власти действительно несут краю замирение и справедливое решение национальных споров. Но очень скоро, уже к весне 1920 г., положение стало круто меняться. Иллюзии населения быстро исчезли. Слова новых представителей власти звучали, правда, не так, как было до прихода полномочных представителей центра; в плоскости национальных отношений новая власть заигрывала с населением края, но общая политика, в ее социально-экономической основе, была едва ли не хуже, чем раньше. Она проводилась, во всяком случае, более неукоснительно. В результате уже очень скоро из «мусульманских частей» Красной армии, куда были зачислены все разоружившиеся басмачи, началось все разроставшееся дезертирство в горы. Решение о переводе этих частей в Ташкент привело к их отказу подчиниться приказу. Личное вмешательство Фрунзе, тогдашнего командующего Туркфронтом, правда, предотвратило вооруженное восстание, но басмаческие выступления, начавшиеся раньше, с весны 1920 г., снова приняли большие размеры. 15 мая Фрунзе отдал приказ начдиву 2-й Туркестанской дивизии «немедленно приступить к решительным действиям» против басмачей, совершивших незадолго перед тем два больших нападения на части дивизии. Вскоре 2-я дивизия была переброшена из Ферганы на юго-восток, для охраны границы с Афганистаном. И когда советский наркоминдел Чичерин в одной из своих речей напомнил Англии о русских штыках, снова заблестевших на высотах Памира, он имел в виду штыки 2-й Туркестанской дивизии.

Афганистан тогда был центром, поддержавшим басмаческое движение в Туркестане и особенно в пограничных с ним горных районах Узбекской и Таджикской советских республик. На 2-ю дивизию легла борьба с басмачеством именно в этих районах, до того времени очень мало обследованных и труднодоступных. Басмачество здесь держалось особенно упорно. Именно этот район был выбран опорным пунктом и для движения Энвер-паши. Гиссарская долина, районы рек Вахш и Пяндж, горные склоны Западного Памира — повсюду, по всем закоулкам этого дикого и величественного в своей дикости края, побывали большие и малые отряды 2-й Туркестанской дивизии. Для края эти отряды несли далеко не мир. Центром Гиссарского района в — старые времена был небольшой городок. Душанбе от обычных селений отличавшийся только размерами: на рубеже XX столетия в нем было около 500 домов, почти сплошь глинобитных саклей. В 1920–1922 гг. Душанбе несколько раз переходил из рук в руки, выдерживал осады, был ареной ожесточенных боев. И когда 14 июля 1922 г. в него окончательно вошли отряды Красной армии от городка оставались одни развалины, в которых ютились несколько больных и голодных жителей. Только позже Душанбе, перекрещенный в Сталинабад, превратился в большой промышленный и культурный центр, стал столицей Таджикской республики.

 

Глава 3

Московское студенчество в 1922–1924 гг.

В 1922 г. Маленков был демобилизован из Красной армии (тогда демобилизовали многих в связи с окончанием гражданской войны) и, переехав в Москву, поступил в Московское высшее техническое училище. Позднее он любил говорить, что его всегда тянуло к инженерному делу, в котором он с юности видел свое призвание. Многое говорит за то, что такая тяга у Маленкова действительно была, и его гимназические планы поступить в Томский технологический институт, которыми он делился с друзьями, несомненно, соответствовали его подлинным настроениям.

В то время Советская Россия, говоря языком тогдашних передовиц, вошла в полосу «трудностей восстановительного периода». Они были велики и остры. Не только потому, что начинать приходилось с величин бесконечно малых. В центре стояла проблема отношений города к деревне, хотя с нею сплеталось много других, более частных, но порою еще более острых.

Зимою 1920–1921 гг., во время споров, выросших позднее в дискуссию о профсоюзах (этим псевдонимом был прикрыт конец большой борьбы коммунистов-профсоюзников против планов Ленина и Троцкого превратить профсоюзы в органы диктатуры для наблюдения за рабочими), Ленин в частных беседах с наиболее близкими друзьями не уставал твердить: «Не в этом, не в профсоюзах, суть момента — суть в том, что скажет нам деревня весною!»

Весны дожидаться не пришлось: споры о профсоюзах развернулись, когда деревня уже начинала говорить, а немногим позднее, с января 1921 г., в Сибири и на Урале, по тамбовским лесам и по украинским степям заполыхали пожары крестьянских восстаний. В феврале с ними начали перекликаться рабочие стачки в крупных центрах, подведшие страну к восстанию в Кронштадте, где крестьянская линия протестов сомкнулась с линией протестов рабочих. Диктатура была принуждена к отступлению. И только исключительная маневренная гибкость Ленина спасла большевиков. В спешном порядке Ленин выбросил за борт политику «военного коммунизма», построенную на стремлении к принудительному регулированию всего крестьянского хозяйства, и провозгласил НЭП, новую экономическую политику, признавшую права крестьянина на свободу его индивидуального хозяйства. «Мужик нас регульнул», — говорил тогда Ленин, обещая «всерьез и надолго» отказаться от коммунистических экспериментов над деревней. Но борьба между диктатурой и деревней далеко не окончилась. Она только вступала в новую фазу, более затяжную, но не менее беспощадную.

С этого момента начался процесс восстановления хозяйства страны. Но он шел через большие трудности. Промышленность работала с большими перебоями. Отношения с деревней налаживались плохо. Тогда много писали о «ножницах» — о растущем расхождении между ценами на продукты города и деревни. Им трудно было не расходиться: как ни ослаблена была деревня годами гражданской войны, она быстро подняла запашку до 80 % довоенного времени, а производство железа к концу 1922 г., как сообщил тогда на съезде Советов П. Богданов, председатель Высшего совета народного хозяйства, составляло лишь 4 % производства довоенного. Для поднятия продукции руководители промышленности нуждались в помощи государства, но государство дать ее не могло: из доклада наркомфина Сокольникова на том же съезде Советов, в декабре 1922 г., стало известно, что приходная часть государственного бюджета тогда составляла всего 1 % его расходной части.

В этих условиях расхождение в ценах на продукты города и деревни не могло сократиться. Оно должно было расти, и недовольная деревня не могла на него не реагировать.

Проблема отношений с деревней лежала и в основе всех споров внутри коммунистической партии. Как раз в эти годы на верхах коммунистической партии начинали складываться ее основные группировки последующего десятилетия: группировка сторонников политики, которая считается с нуждами крестьянства, идет навстречу его интересам; и группировка сторонников ускоренной индустриализации страны методами государственного насилия над деревней, сторонников применения, как тогда говорил Сокольников, методов «военно-феодальной эксплуатации деревни».

Ленин призывал к осторожности. «Помните о смычке с крестьянством, — предостерегал он, — помните, что мы едем на крестьянской заморенной лошадке и что попытки перепрыгнуть на пролетарском рысаке, неумение жить с крестьянской лошадкой означали бы доказательство того, что пролетариат плохой, неумелый, нерасчетливый хозяин».

Но Ленин в это время был уже тяжело больным человеком и не мог, не имел силы проводить свои взгляды через паутину партийных канцелярий, во главе которых уже стоял Сталин. А вскоре затем Ленин ушел из жизни, правда, написав завещание с требованием отстранить Сталина, но уже не имея возможности настоять на приведении его в исполнение. Голоса же других, кто думал в том же направлении, звучали далеко не так авторитетно, хотя среди них было много крупных партийных работников. Фрунзе, недавний командующий Туркестанским фронтом, объехав летом 1923 г. Ивановскую область, предостерегал о росте там антисоветских настроений: «Очевидно, — делал он вывод из своих наблюдений, — нами перейдены те грани, которые допустимы политически». А ведь Ивановская область с ее крестьянством, которое почти органически срослось с рабочими текстильных фабрик, в течение первых лет революции была одной из наиболее пробольшевистски настроенных областей страны.

Еще более тревожными для власти были впечатления, вынесенные А. И. Рыковым, тогда председателем Совнаркома, из его поездки летом 1924 г. по приволжским районам. Наблюдения убеждали Рыкова, что причины недовольства деревни лежат далеко не в одних «ножницах», даже далеко не в одной только экономике: деревня уже осознавала, что она недовольна и политической диктатурой компартии. Она брала эту диктатуру, как ее видела.

«Никакой выборности в управлении деревней нет, — так подводил итог своим наблюдениям Рыков, — начальство все приезжее, назначенное; по приезде обзаводятся первым делом хорошей квартиркой, хозяйством, коровками, свинками и прочими прелестями. Живет начальство обособленно от населения, обставляет себя всеми атрибутами, так что простому смертному без рекомендаций и не узреть начальства».

Рыков говорил о невыносимости такого положения, особенно для страны, где на пять миллионов промышленного пролетариата приходится 100 миллионов крестьян. В особенности настойчиво он говорил о недопустимости попыток установления «диктатуры интересов фабрично-заводского производства» над всей экономической жизнью страны. «Мы имеем политическую диктатуру пролетариата, — предостерегал он на Тринадцатой общепартийной конференции, — но не экономическую диктатуру фабрики. Это две вещи совершенно различные!»

Положение русских крестьян на Волге, как видим, мало чем отличалось от положения крестьян — дехкан в Фергане. Мало чем различались и их настроения в отношении коммунистической диктатуры. И деревня реагировала на политику последней как умела и могла: уже в 1924 г. посевная площадь сократилась на 15 %, а на ближайших же выборах в Советы деревня на политику диктатуры ответила почти полным изгнанием коммунистов из низовых органов советского аппарата, включая Советы и уездные.

Этот кризис в отношениях с деревней не мог не влиять на настроения города, рабочие слои населения которого в России всегда были прочными нитями связаны с деревней. В конечном счете именно под его влиянием складывались и настроения учащихся высших учебных заведений, т. е. той среды, в которую осенью 1922 г. попал Маленков. Все вузы СССР были тогда переполнены, в особенности вузы московские. Нахлынула масса молодежи с фабрик и заводов, из деревни. Было много демобилизованных, участников мировой войны и войны гражданской. Многие приезжали недостаточно подготовленными, порою почти малограмотными. Для них были созданы особые отделения, так называемые рабфаки — рабочие факультеты, куда принимали без каких бы то ни было аттестатов и экзаменов. Их заполняла главным образом молодежь, приезжавшая по командировкам различных профсоюзов и фабзавкомов, коммунистических организаций, сельских Советов и т. п. Знаний у молодежи этой группы часто бывало совсем недостаточно, и они причиняли большие трудности профессорам, снижая уровень их аудиторий Но искреннего желания учиться у этой молодежи обычно было в изобилии. Жили в скверных условиях, ночевали чуть ли не по улицам, голодали и холодали, среди них было катастрофически много больных. Но, пока хватало сил, они «грызли зубами гранит науки», как сказал о них как раз в то время Троцкий.

В стены учебных заведений они приходили с настроениями той среды, откуда вышли — из рабочих, крестьянских, разночинных низов «вздыбленной России». Эти настроения были неоднородными. В них вплеталось много внутренних антагонизмов. Страна уставала от гражданской войны и революционной встряски, она хотела внутреннего мира, но была густо насыщена элементами недовольства. Эти противоречивые настроения приносила молодежь в вузы; и атмосфера в них была далеко не умиротворенной, далеко не спокойной.

В 1920–1922 гг. в университетах и в других вузах Москвы был ряд конфликтов, вызванных попытками правительства уничтожить автономию высшей школы. Политика коммунистов была заострена против демократического студенчества. Еще летом 1919 г. профессор М. Н. Покровский, тогда заместитель наркома просвещения по делам высшей школы, открыто заявил делегатам петербургского студенчества, что по оценке советского правительства главным врагом его является «революционно-демократическое студенчество» и что власть примет все меры для уничтожения прежде всего общестуденческих организаций.

Политические выступления студенчества, которые тогда проходили под демократическими лозунгами, особенно нервировали правительство. На сходки и демонстрации, которыми московское студенчество весною 1921 г. реагировало на избиение политических заключенных в московских тюрьмах, власть ответила досрочным закрытием университета и принудительным, силами чекистов, выселением студентов из казенных общежитий, с выбрасыванием вещей на улицу, с принудительной отправкой целых групп студентов на вокзалы для высылки на родину и т. д. Центральные общестуденческие объединения были ликвидированы в 1919–1920 гг., новых выборов в советы старост власть не допускала, но организации низовые, как то курсовые комитеты, всевозможные культурные и помощные объединения и т. д., еще держались. И значительная часть из них была в руках независимого студенчества.

Существовало много студенческих кружков, часть из которых была ширмой для объединения активных противников диктатуры. Среди студентов действовали и партийные группы уже загнанных в подполье, но еще не уничтоженных демократических и социалистических партий. Они издавали свои подпольные органы, обращенные к молодежи: народники («Стремление»), меньшевики («Юный пролетарий», «Молодое дело» и др.) и т. д., организовывали свои кружки, проводили тайные съезды. Немало было противников диктатуры и среди профессоров — демократов и либералов, — которые упорно защищали свое право свободно мыслить и свободно же свои мысли высказывать. Их аудитории бывали особенно переполнены.

Диктатура тогда имела еще мало опыта борьбы с такими противниками. Ее аппарат с самого начала был свиреп на расправу с участниками всевозможных восстаний. Но в глубь народных масс он еще не проникал. В сеть своего наблюдения он вобрал еще далеко не все слои населения. В частности, у него не было ни навыков, ни специальных органов для надзора за высшими учебными заведениями. Еще не были выработаны методы для борьбы со студенчеством.

С точки зрения представителей власти, положение особенно обострялось тем фактом, что в рядах студентов-коммунистов, которые должны были выполнять функции главной опоры диктатуры в вузах, настроение тоже далеко не всегда было вполне благоприятным. Студентов-коммунистов в Москве тогда было очень много, но далеко не все они были согласны превратиться в послушное орудие диктатуры. Кроме официальных партийных организаций, куда могли входить только члены партии, в вузах вели работу организации комсомола, доступ куда был много более свободен, а так же примыкавшие к коммунистам широкие объединения «пролетарского студенчества». Сознание общности интересов с другими студентами у работников всех этих организаций далеко еще не было вытравлено, отношения между студентами-коммунистами и некоммунистами нередко бывали близкими; и в студенческих движениях, особенно когда они возникали на чисто академической почве, многие студенты, политически примыкавшие к коммунистам, порою шли вместе со своими коллегами некоммунистами, принимали участие в сходках, подавали петиции, изредка даже попадали в тюрьмы.

Так обстояло дело в высшей школе весною 1922 г., когда Сталин стал генеральным секретарем ЦК ВКП(б) и начал осторожно, но твердо, подбирать вожжи управления партией. Рассматривая теперь с далекой исторической перспективы, его деятельность, нельзя не признать, что со своей точки зрения он повел работу как искусный стратег, умевший не только правильно намечать ударные задачи, но и находить пути для их решения.

Первые годы он мало вмешивался в большие принципиальные и политические вопросы, предоставляя на эти темы спорить другим, тем более, что именно на этих больших и потому трудных вопросах другие вступали в конфликты между собою, делали ошибки и создавали себе врагов. Свое внимание Сталин сначала сосредоточил на укреплении и расширении политического и полицейского аппаратов диктатуры, необходимость которых на верхах компартии признавали все. Даже к проблемам большой политики (например, национальный вопрос на Кавказе) он подходил тогда под этим углом зрения. И именно это позволяло ему, постепенно расширяя круг своей деятельности, становиться все более и более полным «хозяином» всего центрального аппарата партии, все более и более властным направителем общей политики террористического аппарата государства. Дело сращивания партии с государством он начинал со стороны ГПУ.

В числе именно таких его первых «достижений» в этой последней области были решения, принятые по докладу Зиновьева общепартийной конференцией ВКП(б) в августе 1922 г., которые устанавливали для партии необходимость в самом близком будущем овладеть «командными высотами» в «печати, высшей школе и в кооперации». Почему на первую очередь были поставлены именно эти позиции, понять нетрудно: это были «командные высоты», открывавшие возможность воздействия на широкие народные массы, на наиболее активные слои последних. В отношении высшей школы значение принятого решения было расшифровано двумя годами позднее, резолюцией Тринадцатого съезда партии, в мае 1924 г., где было сказано, что овладение высшей школой особенно важно потому, что из этой школы «выходят новые командующие кадры». Проблема кадров для Сталина уже тогда была основной.

В результате этого решения в аппарате ЦК ВКП(б) был создан особый отдел по делам высшей школы, во главе которого Сталин поставил Молотова, уже тогда верного исполнителя указаний Сталина.

Первым актом этого похода на высшую школу была высылка за границу осенью того же 1922 г. большой группы профессоров, вместе с писателями и деятелями кооперации: происходило очищение тех самых «командных позиций», занять которые решила конференция ВКП(б). Отбор высылаемых из среды профессоров был произведен по хорошо продуманному плану: высылали только профессоров либерально-демократического лагеря, которые принимали участие в общественной жизни вузов и выделялись в качестве активных защитников академической автономии. Во главе высылаемых из Москвы стоял профессор М. М. Новиков, последний ректор университета, при выборах которого был соблюден минимум законности.

Эта высылка завершала процесс обезглавливания высшей школы, которая и без того за годы революции потеряла большое количество научных работников — частью умерших от голода и лишений, частью уехавших за границу. Особенно опустел факультет общественных наук. Чтение лекций на нем профессорами-некоммунистами власть решила ликвидировать, и сам факультет вообще подлежал упразднению: эти науки изучать должно было только в коммунистических университетах. Одновременно начата была систематическая работа по подтягиванию студенчества. Ввиду значения, которое, партия придавала делу формирования новых «руководящих кадров», руководство этой работой взял на себя отдел ЦК. В партийные и комсомольские организации вузов были понасажены наблюдатели из центра. Из студентов-коммунистов и рабфаковцев были созданы особые «боевые дружины», руководство которыми было поручено особо проверенным коммунистам. На эти «дружины» было возложено наблюдение за происходящим в вузах — за всеми студенческими организациями и кружками, за отдельными студентами и т. д. Ни одно собрание ни одного легального кружка не могло состояться без того, чтобы на него не явился «наблюдатель» из «дружины». Всех неблагонадежных и просто сомнительных брали на учет. Все курсовые советы были полностью поставлены под контроль коммунистов.

Московское высшее техническое училище — МВТУ — в студенческом просторечии тех лет просто «техничка», на рабфак которого в 1922 г. поступил Маленков, проделывало тогда общий путь развития. Годы после окончания гражданской войны были годами бурного расцвета училища. Основанное почти за столетие перед тем, еще в крепостной России, в 1835 г., МВТУ перед революцией было известно как одно из лучших в России высших технических заведений этого типа, но количество слушателей в нем никогда не было значительным, колеблясь между 500 и 700 человек. После революции в него нахлынула молодежь. В 1921–1922 гг. количество слушателей поднялось до 6–8 тыс. и продолжало быстро расти. Во второй половине 1920-х гг. оно доходило до 12–15 тыс., и МВТУ стало главным поставщиком квалифицированной технической молодежи для строительства эпохи первых пятилеток. Несколько позднее это училище было разукрупнено, и некоторые из его отделений были превращены в самостоятельные институты.

1920–1922 гг. и в МВТУ проходили весьма бурно. Ректор, избранный профессурой при участии представителей студенчества, профессор Ясинский, не был утвержден правительством, которое назначило своего кандидата. Это нарушало самые основы автономии, и профессора ответили забастовкой. Прежде политически пассивное студенчество МВТУ на этот раз поддержало профессоров. Общая сходка студентов прошла очень бурно, с речами о необходимости политических свобод, без которых невозможно развитие студенческой самостоятельности. В этом духе была принята резолюция.

Успеха это движение не имело. Избранный ректор так и не был утвержден, и осенью 1922 г. он попал в число высланных за границу, а училище было поставлено под особо бдительный надзор органов диктатуры. Но среди студентов создалось довольно устойчивое большинство, оппозиционно настроенное к советской диктатуре, а так как училище было переполнено выходцами из рабочей среды, которые по окончании училища возвращались на свои заводы, то власть к их настроениям относилась особенно нервно. Все курсовые организации были в руках независимого студенчества. В училище существовало много различных кружков, широко ходила оппозиционная литература, сообщения о жизни училища попадали в зарубежную печать.

Именно этим объясняется, почему Молотов и его отдел высшей школы в секретариате ЦК ВКП(б) с самого начала особое внимание уделили этому училищу и почему, несомненно, по инициативе этого секретариата правительственные репрессии раньше всего обрушились на студенчество именно МВТУ: уже осенью 1922 г., в самом начале учебного года, т. е. почти одновременно с высылкой за границу непокорных профессоров, ГПУ провело аресты почти всех деятелей академической секции МВТУ. Только после этого студенты-коммунисты смогли захватить в свои руки курсовые организации МВТУ и приступить к подготовке чистки. Именно здесь раньше других были созданы «боевые дружины» для наблюдения за студенчеством. Именно здесь особенно широкое развитие получила система подкупов коммунистами отдельных студентов, причем подкупали не только стипендиями, но и местами в общежитиях, возможностью работать в лабораториях, правом на льготное получение учебников, в которых тогда была острая нужда и т. д.

Но все эти меры были только подготовкой к большому разгрому, который был проведен зимой 1923–1924 г.

Лето 1923 г. было особенно тяжелым для диктатуры. Рост цен дал толчок для развития забастовочного движения среди рабочих. Особенно широким оно было в Москве, где в этом движении принимали участие подпольные организации, как социалистические (группа социал-демократов «плехановцев», издававших постоянный журнал «Наша жизнь»), так и коммунистов-оппозиционеров (особенно «Рабочая группа», созданная Мясниковым, рабочим-большевиком, который в 1918 г. убил великого князя Михаила). Этот последний факт особенно встревожил коммунистов, и пленум ЦК ВКП(б), собравшийся в сентябре, уделил много внимания этому движению. Была назначена особая комиссия для расследования событий, но эта комиссия, во главе которой стоял Дзержинский, не столько выясняла причины движения, сколько искала виновников. В докладе именно этой комиссии впервые был поставлен вопрос о борьбе с коммунистическими оппозициями мерами полицейского и партийно-полицейского террора, на всех членов партии возлагалась обязанность сообщать партийным органам обо всех оппозиционных группках и т. д.

Но поиски решения только в этом направлении удовлетворили далеко не всех, даже из лиц, занимавших посты на верхушке партийного аппарата, и 15 октября 1923 г. в ЦК поступил меморандум за подписями 46 видных коммунистов во главе с Преображенским, Осиноким, Серебряковым и др., которые причину стачек искали в бюрократизации партийного аппарата, в его отрыве от рабочих масс. Открылась дискуссия о необходимости «внутрипартийной демократии»…

Вскоре в борьбу вмешался Троцкий, который внес в спор новый элемент, пополнив вопрос о «внутрипартийной демократии» вопросом о необходимости омоложения руководящих кадров партии путем выдвижения на ответственные посты представителей молодых поколений. «Наша первая мысль, — долбил тогда Троцкий, — должна быть о молодежи, ибо она и есть будущее». Эти выступления Троцкого внесли особенную страстность в споры. Абстрактная формула «внутрипартийной демократии» теперь наполнилась вполне конкретным содержанием. Официальным курсом центральных органов партии тогда была ориентация на собирание «старых, испытанных кадров большевизма», на мобилизацию «подпольщиков» и т. д. Установление высокого стажа партийной работы в дореволюционное время как обязательного условия для занятия руководящих постов в партийном аппарате не только ограничивало молодежь в правах, но и было легальным основанием для контроля центра за партийным аппаратом на местах. Опираясь именно на это условие, секретариат ЦК начал проводить практику «рекомендаций» из центра кандидатов на секретарские посты в местных организациях, практику, которая скоро выродилась в назначения. По всей стране велись поиски «старых большевиков», участников большевистской фракции в дореволюционные годы, хотя бы они потом далеко отходили от движения, и для них широко открывались партийные двери.

Выступления Троцкого били именно по этой практике. Как и следовало ожидать, его восторженно встречала молодежь, особенно в той ее части, где был высок интерес к политическим вопросам, и прежде всего студенческая коммунистическая молодежь. Публичные выступления Троцкого неизменно заканчивались демонстрациями в его пользу. Его встречали и провожали овациями, выносили на руках и т. д. При выборах на московскую конференцию в декабре 1923 — январе 1924 г. коммунистическое студенчество проголосовало за Троцкого: по вузовским ячейкам Москвы он получил 6594 голосов, против 2790 голосов, поданных за ЦК.

Но именно эти выступления Троцкого оттолкнули от него тех, кто, не поддерживая прямо оппозиции, искал компромиссного решения конфликта. Зиновьев, Каменев, Бухарин, Томский, которые уже тогда были далеко не в восторге от организационных приемов Сталина и потому во время переговоров с оппозицией осенью 1923 г. пытались искать путей к соглашению, теперь были отброшены в сторону сближения со Сталиным. В этом оказалась основная особенность Троцкого, который хорошо угадывал настроения безликой массы на митингах, но никогда не мог согласовать свои выступления с настроениями партийных штабов, никогда не умел пользоваться личными отношениями между лидерами. С этими своими особенностями Троцкий был способен взрывать организации, но не мог завоевывать их изнутри. А вся его ставка в борьбе 1923–1927 гг. была введена в рамки борьбы за завоевание партийного аппарата изнутри, ибо взрыв этого аппарата необходимо привел бы к взрыву диктатуры. Это делало неизбежным поражение Троцкого; и он действительно был разбит на первом же туре борьбы, в январе 1924 г.

Оппозиция имела успех только среди учащейся молодежи, которая составляла приблизительно одну четвертую часть всех членов ВКП(б) по Москве. В остальных частях партийной организации, в ячейках рабочих, служащих и военных, подавляющее большинство голосовало за ЦК против оппозиции, которая оказалась в меньшинстве на Московской областной конференции, а затем и на конференции общепартийной. Конечно, борьбу можно было продолжать и дальше, но в это время умер Ленин, смерть которого вызвала психологический срыв в настроениях широких кругов членов партии. ЦК воспользовался этими настроениями, чтобы забрать в свои паруса тягу к единству. Необходимость сплочения всех сил — этот лозунг стал ударным, но под его прикрытием Сталин повел политику уничтожения оппозиции, ударяя в первую очередь по наиболее горячей молодежи.

Общая чистка студенчества в вузах началась еще с осени 1923 г. под сурдинку разговоров о «внутрипартийной демократии». Первое время чистили только беспартийную молодежь, и в проведении этой чистки активное участие принимали все коммунисты — как сторонники Сталина, так и сторонники Троцкого. Проводилась она с беспощадной жестокостью: как сообщил позднее Луначарский, тогдашний нарком просвещения, из вузов вычищено было до 30 тыс. студентов, т. е. не меньше 20–25 % их общего числа. Из вузов изгоняли главным образом за происхождение, причем под удары попадали в основном дети крестьян и интеллигенции. Чистка была насыщена трагическими эпизодами, многих арестовывали и высылали, было много случаев самоубийств. Основные списки для изгнания составлялись вузовскими коммунистическими ячейками. Всем руководили студенты-коммунисты, нередко из тех, кто в это же самое время аплодировал лозунгу Троцкого «дорогу молодежи».

Вполне естественно, что беспартийная студенческая масса была настроена резко против всех коммунистов, против «троцкистов», вероятно, даже более резко, чем против «сталинцев», так как красивые фразы, которыми козыряли «троцкисты», в этой обстановке не могли не казаться особенно лицемерными, издевательскими. И еще более естественно, что эта беспартийная студенческая масса даже злорадствовала, когда узнала, что острие чистки в дальнейшем будет направлено против членов самих коммунистических групп. От единого фронта студенчества на почве защиты общих академических интересов, конечно, ничего не оставалось.

Официальной задачей чистки коммунистических организаций в вузах была поставлена «самоочистка партии от социально чуждых элементов», но в нее с самого начала был введен и элемент изгнания оппозиционеров. Чистку проводили особые комиссии, составленные общепартийными организациями соответствующих районов Москвы, т. е. тем самым партийным аппаратом, против «бюрократического перерождения» которого оппозиционеры поднимали голос.

Положение было настолько недвусмысленным, что даже тогда в коммунистической печати звучали ноты сомнения: не превратится ли чистка в расправу с оппозиционерами. Председатель ЦКК Сольц, возглавлявший чистку, счел нужным выступить с заявлением, решительно отвергая такую возможность. Но наличие этого элемента в чистке было несомненным. Вычищенно было до 30 % и больше студентов-коммунистов, причем особенно высоким процент исключенных был там, где студенчество голосовало за Троцкого. Материалы для чистки были приглашены поставлять и беспартийные, т. е. те, кто только что перед тем сами были объектом жесточайшей чистки со стороны людей, с которыми они теперь получали возможность свести счеты. Элементов мести за друзей и близких, которые от чистки пострадали, не могло не быть очень много.

 

Глава 4

Маленков в МВТУ

Маленков, приехав в 1921 г. в Москву, поступил в МВТУ и окунулся в самую гущу этих событий. В чем состояла его личная роль в них? Из официальной биографии мы узнаем лишь, что он «по окончании гражданской войны учился в МВТУ, где одновременно выполнял работу секретаря общевузовской ячейки ВКП(б)». Жил тогда Маленков в комнате своей жены, Валерии Алексеевны Голубцовой, тоже студентки МВТУ, которая в кругах молодежи была более заметной фигурой, чем Маленков. Она была старше его на 2–3 года, была более давним обитателем Москвы, где имела более широкие знакомства. Свое учение в МВТУ она совмещала с работой в секретариате ЦК ВКП(б), в отделе Молотова, для которого она составляла сводные обзоры о положении партийных организаций в провинции.

Именно эта работа в секретариате ЦК и дала ей возможность получить отдельную комнату в старой Лоскутной гостинице, на Тверской, которая в те годы была в распоряжении ЦК и именовалась вторым Домом Советов. Эта старая гостиница, в доме середины XIX в., с низкими потолками и скрипучими крашеными полами, в начале 1920-х гг. была чуть ли не главным центром, где ютились коммунистическая богема, партийные и околопартийные журналисты, студенты-«свердловцы» и кандидаты в «красные профессора», рядовые работники партийных организаций, изредка даже рабфаковцы с хорошими связями, кое-кто из «старых большевиков», которые не находили надлежащего приложения для своих талантов.

Голубцова в этой среде пользовалась большой популярностью: она была очень добрым, отзывчивым человеком, к ней многие обращались с разными просьбами и она многим действительно помогала. Больше в мелочах, но часто в житейских весьма важных мелочах. Позднее она работала в женском отделе ЦК ВКП(б), была хорошо знакома и с Крупской, и с Аллилуевой-Сталиной. Стала директором Энергетического института имени Молотова в Москве и членом Московского совета, куда была избрана последний раз 22 февраля 1953 г.

Почти несомненно, что, вступая в партию, а затем поступая в МВТУ, Маленков сказал о себе не полную правду: окончивший первым Оренбургскую гимназию, лучший в классе математик, Маленков имел все права и возможности быть принятым в училище в качестве полноправного слушателя, без помощи рабфака, который был нужен «выдвиженцам» без среднего образования. Если Маленков все же предпочел идти по линии рабфака, то сделать это он мог только из желания скрыть часть своего прошлого — «кулацкое» происхождение.

Что ему сулило подобное сокрытие правды, Маленков знал не только теоретически: он сам принимал участие в проведении чистки беспартийных студентов по МВТУ, когда старательнее всего охотились за такими же как и он «кулацкими сынками» и «поповскими дочками». С коммунистом, который «обманул доверие партии» и, скрыв свое происхождение, «обманным образом прокрался в ее ряды», расправа бывала еще более решительной, еще более беспощадной. Легко понять, что именно должен был переживать в этих условиях Маленков.

Погибать Маленков, конечно, не хотел; и так как он уже достаточно хорошо знал закулисную механику партийного аппарата, то он понимал, что единственный путь для его спасения вел через получение поддержки этого аппарата: тех, кто становился ему полезным и нужным. Партийный аппарат в то время в подобных людях очень нуждался: под прикрытием фраз о необходимости сохранения единства «монолитной ленинской партии», в самый разгар кампании по проведению «ленинского набора» новых членов партии, Сталин начинал свою первую чистку партийных рядов в Москве и Ленинграде от всевозможных оппозиционеров. В первую очередь чистка была направлена против учащейся молодежи: здесь больше всего было элементов, порожденных «взбаламученной стихией» революции, а Сталин, с революционной фразой на устах, своей первой задачей ставил взнуздать эту стихию.

Чистка проводилась по хорошо продуманному плану: в первую очередь «прочищали» исполнительные органы студенческих организаций, удаляя из них не только открытых оппозиционеров, но и тех, кто был заражен «гнилым либерализмом», т. е., не будучи сам оппозиционером, признавал право на существование в рядах партии разномыслия по очередным вопросам программы и тактики. С особенной тщательностью «гнилые либералы» были изгнаны с секретарских постов, хотя бы этот «гнилой либерал» был человеком с большими заслугами перед партией в давнем и недавнем прошлом. На их места были понасажены люди порою даже совершенно неизвестные, никаких заслуг не имеющие, но зато целиком находившиеся в руках центрального аппарата — Сталина и его ближайших соратников — и готовые верой и правдой служить этому аппарату.

Вот в это время и было проведено раскассирование старого выборного бюро «общевузовской ячейки ВКП(б)» в МВТУ, и на место ее прежнего секретаря, шедшего с оппозиционерами, был посажен новый, выбранный центральным аппаратом. Им-то и оказался Маленков, которого снабдили исключительными полномочиями для проведения чистки. В качестве именно такого назначенного секретаря «общевузовской ячейки ВКП(б)» по МВТУ Маленков подготовил и провел весеннюю чистку 1924 г. среди коммунистов этого училища. Точные цифровые данные о ней неизвестны, но известно, что в среднем по всем коммунистическим ячейкам всех вузов Москвы было исключено из партии от 25 до 30 % и что чистка в МВТУ отличалась особенной жестокостью. Правда, оппозиционные настроения из училища изгнать не удалось, и в 1927 г., в разгар последнего тура борьбы Сталина с Троцким, главный митинг оппозиционеров (под председательством Каменева при Троцком в качестве главного оратора) был устроен именно в МВТУ. Но бюро ячейки и тем более весь аппарат ее секретариата неизменно и прочно оставались в руках «твердых» сталинцев. Решающую роль во всей этой борьбе за МВТУ сыграл Маленков, который своей работой на посту секретаря «общевузовской ячейки ВКП(б)» доказал, что обладает многими из качеств, необходимых для организатора большого размаха.

Дело было совсем не в том только, чтобы проявить предельную беспощадность в гонениях на оппозиционеров и на «социально чуждый элемент». Маленков эти таланты развернул в предельных размерах, но они были совсем не редкостью. Людей, готовых выполнять эту работу, диктатура и тогда имела в изобилии. Много более важными были другие черты, которые обнаружились у Маленкова. Прежде всего оказалось, что он обладает талантом хорошо разбираться во встречных и быстро находить среди них «нужных людей для нужного дела». В этом вообще одна из главных трудностей работы большого организатора. Никто, будь он хотя бы семи пядей во лбу, не сможет сам выполнить всю эту работу, которая нужна для дела. Всегда бывают нужны помощники, которым было бы можно передать ту или иную часть работы. И от того, как хорошо подобраны эти помощники, зависит часто очень многое. И вот этот-то талант быстро определять способности людей и находить среди них надежных и способных помощников у Маленкова обнаружился в большом размере. Среди тогдашних ближайших соратников Маленкова были Малышев, Первухин, Сабуров и другие. В середине 1920-х гг. они были сверстниками Маленкова и его ближайшими сотрудниками по чистке «общевузовской ячейки ВКП(б)». Особенно близким был В. А. Малышев, позднее генерал-полковник, один из руководителей создания атомной и водородной бомб. Он был помощником Маленкова по секретарской работе в МВТУ, а затем, когда Маленков перешел на работу в секретариат ЦК, его преемником на этом секретарском посту.

Решения Двенадцатой конференции ВКП(б) от августа 1922 г. о высылке за границу «несозвучных эпохе» писателей и профессоров были открытым объявлением войны тем группам демократической интеллигенции, которые, хотя и не принимали советскую диктатуру, но были готовы свою оппозицию ей ввести в легальные рамки советской конституции. Это были в высшей степени важные решения, так как они отвергали в принципе сотрудничество с элементами, ориентировавшимися на мирную и постепенную эволюцию советской власти.

Но эти решения оставляли открытым вопрос об отношениях диктатуры с технической интеллигенцией, а этот вопрос настойчивее других стучался в окна и двери советской действительности. Для диктатуры он был много сложнее и труднее вопроса об отношении к «беспочвенным» интеллигентам-идеологам. Последних было можно погрузить на пароходы и отправить за границу — без нарушения нормального хода жизни страны. С интеллигенцией технической — инженерами, химиками, техниками, с профессорами точных наук и т. д. — так расправиться было невозможно, так как на них держалась хозяйственная жизнь страны.

Своей коммунистической технической интеллигенции большевики не имели. Все коммунисты, обладавшие техническим и инженерным образованием, были мобилизованы большевиками с первых же дней прихода последних к власти и брошены на ответственную работу в промышленность. Для них были открыты все большие дороги. Их охотно выдвигали на посты директоров и руководителей крупнейших промышленных предприятий, на посты возглавителей трестов и главков, и тем не менее, по анкете, которая была проведена ЦК большевиков зимою 1922–1923 гг., из 1306 директоров фабрично-заводских предприятий, подчиненных Высшему совету народного хозяйства, коммунистов с высшим образованием было всего 16, а со средним — 55. И дело было совсем не в том, что коммунисты не хотели идти на такую работу, а в том, что коммунистов этой квалификации вообще не существовало в природе: пятью годами позднее, в конце 1927 г., после того, как было приложено много усилий к привлечению в партию инженеров и техников, в коммунистической партии насчитывалось всего 751 человек с высшим техническим образованием — на почти 1,2 миллиона членов и кандидатов.

В этих условиях коммунистической диктатуре с первых же ее шагов приходилось строить руками некоммунистических инженеров и техников. Такие специалисты из некоммунистического лагеря заполняли весь аппарат хозяйственной диктатуры, с его низов и до самых верхних этажей. С этим приходилось считаться и прислушиваться к мнениям этой технической интеллигенции, учитывать ее настроения при выработке своей хозяйственной политики.

На это диктатура сознательно шла и, поскольку речь была не об определении основных линий хозяйственной политики, а о приложении этих основных линий на практике, она даже поощряла привлечение верхних групп технической интеллигенции к обсуждению указанных вопросов. Для этого диктатура разрешила создание особого Делового клуба, членами которого состояли все крупные специалисты, работавшие в советских учреждениях, во главе с Пальчинским, фон Мекком и другими инженерами-предпринимателями из группы руководителей дореволюционного Общества фабрикантов и заводчиков. Этот клуб пользовался покровительством со стороны всех коммунистов-хозяйственников: не только Красина, Сокольникова и Богданова (тогда председателя Высшего совета народного хозяйства), но и самого Дзержинского, который тогда главные свои силы отдавал хозяйственной работе. Все эти коммунисты не только были обычными посетителями собраний Клуба, на которых его видные члены выступали с деловой критикой различных сторон хозяйственной политики диктатуры, но и сами выступали на таких собраниях с докладами на эти темы, стараясь проверять свои выводы под огнем деловой критики специалистов из лагеря классовых противников.

Все это делалось, правда, за закрытыми дверями, отчеты о докладах и прениях по ним в печать не попадали, и только хроникерские сообщения в «Экономической жизни» и в других хозяйственных органах регистрировали факты таких собраний. Скрывать информацию о внутренней жизни Делового клуба приходилось тем тщательнее, что нападки за «соглашательство» со специалистами из лагеря недавних крупных деятелей действительно «воинствующего капитала» шли не только из рядов открыто оппозиционных групп вроде «Рабочей оппозиции», но и со стороны многих коммунистов, вообще не принадлежавших к оппозиции. Тем большее значение имела терпимость диктатуры к факту существования этого Делового клуба, игравшего роль суррогата политического объединения верхушки старой технической интеллигенции, пошедшей на работу в советские органы.

Но кроме этой верхушки в промышленности были заняты многие тысячи беспартийных инженеров, техников и других представителей технической интеллигенции, которые не бывали в Деловом клубе. Хозяйственный кризис 1923 г. и порожденные им политические споры вывели их из состояния политической инертности. В начале 1924 г. в Ленинграде состоялся съезд инженеров, созванный тогда еще существовавшим профсоюзом инженеров. На этом съезде, судя по докладу Зиновьева на Тринадцатом съезде ВКП(б), наметились три различные группировки по вопросу об отношении к советской власти: первую Зиновьев характеризует как группу «честных сторонников советской власти, искренне желающих работать с нами» и не ставящих никаких условий, не говорящих ни о каких переменах в политике; вторую группу Зиновьев определяет как группу «желающих работать, но выдвигающих на первое место материальные интересы» и говоривших о необходимости повышения заработков технического персонала; наконец, третьей была группа инженеров, которые «ставили политические проблемы». Зиновьев, конечно, весьма приветствовал первую из этих групп, готов был пойти навстречу желаниям второй, но решительно обрушивался на третью, которую он определял как «авангард новой буржуазии» и как политическую основу «бабьего лета меньшевизма», усиление влияния которого среди студенчества Зиновьев в этой речи признавал (особенно среди студенчества, из которого вырастала техническая интеллигенция).

Эта третья группа технической интеллигенции действительно представляла большую опасность для диктатуры, ибо она на первое место выдвигала вопрос о политических свободах и правах человека. Представитель этой группировки, выступавший на ленинградском съезде, признавал, что техническая интеллигенция не может «сговориться с коммунистами» и этим объяснял отсутствие подлинного пафоса в теперешней работе инженеров. В чем причина этого явления? — ставил он вопрос и давал на него ответ:

«Коммунисты, как материалисты, считают необходимым и нужным дать людям в первую очередь предметы первой необходимости, а мы, интеллигенты, находим, что в первую очередь нужны права человека. Вот наша основная программа. В этом вся сила. Сейчас мы этих прав человека не имеем, и пока мы их не получим, мы будем инертны… Лозунг „Владыкой мира будет труд“ — неправильный. Он связывает руки. Владыкой мира будет свободная мысль свободного человека — вот лозунг, под которым мы можем работать. И для этого нам нужны права человека. И пока мы не имеем прав человека, наша работа всегда будет связана, всегда будет инертна».

Так цитировал речь инженера Зиновьев. И процитировав ее, обрушился на оратора и на ту часть технической интеллигенции, которая с ним солидарна. Он призывал партию пойти навстречу профессиональным требованиям инженеров, улучшить их материальное положение, гарантировать от напрасных преследований, но ни в коем случае не идти на уступки политические: «таких прав они как своих ушей без зеркала в нашей республике никогда не увидят». Вместо этого он предложил напрячь все усилия для создания «красных спецов», коммунистической технической интеллигенции.

Этот последний лозунг в «общевузовской ячейке ВКП (б)» МВТУ упал на хорошо подготовленную почву. Задача подготовки «красных инженеров» здесь стала очередной.

 

Глава 5

Личный секретариат Сталина

Деятельность Маленкова в МВТУ не могла не обратить на себя внимания Сталина, который из-за спины Молотова был подлинным руководителем операций по чистке вузов, особенно по чистке их от «троцкистов». И нет никакого сомнения в том, что подвиги Маленкова именно в этой области сыграли определяющую роль при решении вопроса о привлечении последнего на работу в аппарат секретариата ЦК коммунистической партии и в личный секретариат Сталина, который очень многое определял в закулисной механике всего «сталинского периода» советской диктатуры.

Захватив власть в ноябре 1917 г., большевики не только не имели определенного плана действий; не только не знали, как именно они будут строить свою диктатуру в стране, но и вообще не продумали вопрос о том, какой именно принцип им следует положить в основу этого строительства. Рассуждения Ленина о том, что если до революции «130 тысяч помещиков» могли управлять страною, ведя политику враждебную интересам народных масс, то тем легче будет удержать власть «240 тысячам большевиков», которые будут править в интересах народа, равно как и все остальные соображения, развитые Лениным в его брошюре «Удержат ли большевики власть?» (сентябрь 1917 г.), были демагогическими фразами, пригодными для митингов угарной осени 1917 г., но ни в какой мере не серьезной попыткой наметить основные линии поведения в случае победы. Фразу о том, что Советы являются открытой Лениным «новой формой диктатуры пролетариата» (или «пролетариата и крестьянства»: эти варианты в редакции формулы зависели от состава аудитории), нередко повторяли и в те дни, но даже самые общие принципы построения этой формы диктатуры никому еще не были ясны. Сам Ленин в этом отношении не составлял исключения.

В частности, полностью неясным оставались и все вопросы, связанные с проблемою построения и ролью коммунистической партии, ее местом в общем аппарате диктатуры, ее отношений с официальным аппаратом советского государства, а именно эту группу вопросов история сделала стержневой проблемой всего большого процесса внутреннего развития советской диктатуры.

В первый период после захвата власти большевики из своих партийных организаций хлынули в Советы, заполняя различные их ответственные органы. Мало-мальски квалифицированных работников у них никогда не было в большом изобилии, а потому их партийные организации быстро обезлюдели, особенно, когда гражданская война отвлекла многих лучших партийных работников на фронт и в Красную армию. Никто точно не понимал, зачем, собственно, нужны особые партийные организации, когда рядом имеются официальные органы советской диктатуры, не просто возглавляемые большевиками, но и вообще фактически только из них состоящие и обладающие «всей полнотой революционной власти на местах». Шел стихийный процесс слияния, политически руководящая роль неизменно оказывалась в руках организаций советских, а организации партийные, поскольку они сохранялись, превращались в органы вспомогательные.

В провинции, где сил у коммунистов было относительно меньше, положение партийных организаций было особенно плохим. Отмирание организаций было еще наименьшим злом. С точки зрения коммунистической, много худшим было положение, в некоторых из таких мест, где партийные организации продолжали существовать, противопоставляя себя органам советским. В таких случаях, как сообщили делегаты на Восьмом съезде партии (март 1919 г.), в них часто «набивалась всякая дрянь» (слова Осинского), которая не только «безобразничала и вела башибузукскую политику» (слова Ленина), но и предавалась «разгулу, взяточничеству, разбою» (слова Ногина), так что заезжавшие туда представители центра порою должны были жалеть, что в их распоряжении нет арестантских вагонов, чтобы отправлять в Москву целые партийные комитеты (слова Сосновского).

Партия в тот период фактически не имела и организации центральной. На том же Восьмом съезде было установлено, что в течение всего 1918 г., с момента переселения правительства в Москву и до съезда Советов в декабре, не было ни одного собрания ЦК партии, и все решения за ЦК принимали вдвоем Ленин со Свердловым, из которых первый тогда был председателем Совнаркома, а второй — председателем ВЦИК. Само собою разумеется, что все заявления такого центра партии полностью поддерживали и покрывали политику советского правительства. Никакого намека на расхождение между политикой правительства и политикой партии и быть не могло.

Вся организационная работа партийного центра в тот период держалась на Свердлове, равно как на нем же держалось и центральное руководство строительством общего советского аппарата диктатуры. Он был, несомненно, талантливым организатором, с огромной энергией и инициативой, с умением разбираться в людях и ориентироваться в обстановке, но организатором старого типа, как он сложился в революционном подполье, и в практику революционных лет переносил дореволюционные навыки и приемы. Он не любил официальных протоколов, стенограмм и канцелярского делопроизводства. Со всеми мало-мальски крупными партийными (а следовательно и советскими) деятелями, когда они попадали в Москву, Свердлов старался встречаться лично, лично от них узнавая о положении на местах, лично давая им устные инструкции относительно дальнейшего. Многих из них он знал по дореволюционным временам, встречался с ними на работе в подполье, в тюрьмах, которых в его биографии было очень много, на этапах.

Эти воспоминания не могли не вносить оттенка личной близости в деловые партийные разговоры, а феноменальная память позволяла ему держать их содержание в голове, лишь изредка делая ему одному понятные отметки в своей записной книжке. Память об этой записной книжке Свердлова сохранилась в летописях большевистской партии как память о документе, который лучше всего характеризует примитивно-патриархальные отношения того «доброго старого времени», когда столь многое строилось на базе личного энтузиазма и личного доверия.

Смерть Свердлова в марте 1919 г. стала датой конца того периода — свердловского периода — внутрипартийных отношений. Новому секретарю ЦК, избранному на место Свердлова (им был Н. Н. Крестинский), пришлось не только ликвидировать многое из этих патриархальных отношений (у него не было тех обширных личных связей, которые так помогали Свердлову), но и уделить много внимания разработке нового устава партии, приспособленного к новой обстановке. В процессе работы над этим уставом и были намечены основы той новой концепции общей роли партии и ее отношений с советским аппаратом, которая, постепенно оформляясь, вскоре стала официальной концепцией партии.

В основу этой новой концепции было положено два принципа, взаимно друг друга дополнявших: первый устанавливал необходимость обособленного существования партийных организаций от организаций общесоветских и строго оформленного их функционирования сверху до самого низа, а второй требовал от всех коммунистов, работающих в советских правительственных органах, включая и самые высшие, полного подчинения решениям соответствующих партийных организаций.

«Во всех советских организациях, — гласила специальная резолюция Восьмого съезда партии, — абсолютно необходимо образование партийных фракций, строжайше подчиняющихся партийной дисциплине».

Устав партии, принятый Восьмой партийной конференцией (декабрь 1919 г.), закреплял и конкретизировал это решение:

«Фракции, независимо от их значения, целиком подчинены партии. По всем вопросам, по которым существует законное решение соответствующей партийной организации, фракции обязаны строго и неуклонно держаться этих решений. Комитет имеет право ввести в состав фракции и отозвать из нее любого члена, обязательно извещая фракцию о причинах подобной меры.

В вопросах своей внутренней жизни и текущей работы фракция автономна. В случае существенного разногласия между партийным комитетом и фракцией в каком-либо вопросе, входящем в ее компетенцию, комитет обязан вторично рассмотреть этот вопрос с представителями фракции и принять окончательно решение, подлежащее немедленному исполнению со стороны фракции.

На все важнейшие должности в том учреждении или организации, в которых работает фракция, кандидаты намечаются фракцией совместно с соответствующей партийной организацией.

Таким же порядком производится и перемещение с одной должности на другую».

Принцип примата партийной организации над всеми другими организациями и органами советского государства уже в этих решениях, принятых в 1919 г., нашел вполне отчетливое выражение. А его последовательное применение в жизни необходимо приводило к установлению диктатуры партийных коммунистических организаций над всем аппаратом советского государства. Именно в нем была основная причина антагонизма между коммунистами, которые вели ответственную работу во всевозможных советских, хозяйственных и иных органах советского правительства, с одной стороны, и коммунистами, которые занимали руководящие посты в аппарате партийном, с другой. Этот антагонизм стал основным антагонизмом, определившим основные линии процессов внутреннего развития коммунистической партии в СССР, процессов формирования правящего слоя в советском государстве вообще.

Иметь правильное представление об этом основном антагонизме тем более важно, что именно его, этот антагонизм, Сталин взял за основу при выработке большой стратегии своей борьбы за власть, на базе именно его он вел эту свою борьбу в течение последующих десятилетий. Этот антагонизм впервые наметился уже в самые первые годы установления советской диктатуры, но особенно значительную роль начал играть в эпоху НЭПа. Дело было не только в том, что на посты ответственных руководителей советского хозяйства и вообще на посты, связанные с так называемой органической работой по линии правительственного аппарата, советская диктатура, как правило, с самого начала стремилась ставить людей, которые имели хотя бы минимальный опыт работы этого рода в дореволюционные годы и которые поэтому естественно имели склонность больше считаться с интересами дела как такового Еще более важным было то обстоятельство, что, заняв соответствующий пост, каждый коммунист, если он был мало-мальски ответственным человеком, в самом процессе работы необходимо должен был воспитывать в себе эту склонность заботиться об интересах дела, думать о практических результатах своей работы. На этой базе вырастала основная особенность коммунистов, занимавших ответственные посты в советском аппарате управления страною. Безразлично, было ли это управление промышленностью, сельским хозяйством, военным делом, административным аппаратом и т. д.: они все более критически, чем остальные коммунисты, относились ко всякого рода рискованным экспериментам, они все требовали более осторожного отношения ко всему, что обязывало к большим переменам в налаженном порядке ведения их дела.

Люди с подобной психологией, естественно, во внутрипартийных группировках не могли не занимать умеренных позиций. Именно в их среде складывались концепции постепенного ослабления диктатуры и соглашения с крестьянством как с основной социальной силой страны, даже концепции «спуска власти на тормозах к крестьянству». Именно из их среды шли требования в области внешней политики с пути коммунистических авантюр перейти на путь последовательной политики соглашения с демократиями Запада.

Совершенно иная психология складывалась у тех коммунистов, которые полностью сидели на работе в партийном аппарате. В самом процессе этой работы в них воспитывалось, и не могло не воспитываться, стремление во главу угла ставить интересы расширения и укрепления этого партийного аппарата, стремление все остальные проблемы подчинять задаче повышения роли этого аппарата в общей жизни страны. К органическому строительству жизни этот партийный аппарат никакого отношения не имел, никакой общественно-полезной функции в ней он вообще не выполнял, но претензии у него были огромными: он стремился диктовать свою волю всей стране, стремился занять в ней положение ничем и никем неограниченного, полновластного «хозяина».

Во главе его, в результате своего рода естественного отбора, подбирались коммунисты, совершенно иного типа, чем тип коммунистов, которые были характерны для первой указанной выше группы: как правило, это были люди, которые в дореволюционные годы не имели никакого отношения к органической жизни страны, а целиком были заняты работой по организации революционной борьбы против старого строя, «профессиональные революционеры» из партийных организаций, рабочие, порвавшие со своей профессией, иногда журналисты — «газетчики», чаще «люди без определенных профессий», как их регистрировала старая статистика, и почти всегда люди без обширных знаний, но обычно с большими претензиями. Сами они были склонны считать себя «идеологами», призванными стоять на страже «чистоты партийных принципов»; и диктатуры партийных организаций над аппаратом советского государства добивались именно для того, чтобы «последовательно» и «принципиально выдержанно» проводить эти «партийные принципы» в жизнь, совершенно не считаясь с обстановкой времени и места и не заботясь о последствиях, которые их действия принесут для страны. Именно поэтому они были сторонниками всевозможных экспериментов, часто самых рискованных, тех самых, которых так боялись коммунисты, занимавшие ответственные посты в аппарате государственном.

В партии все они группировались, конечно, на крайнем фланге, были противниками всякого ослабления диктатуры внутри страны, особенно против уступок крестьянству, и сторонниками продолжения политики всевозможных авантюр вовне. Конечно, не следует упрощать, вульгаризировать положение. Если в тенденции указанные группы резко противостояли друг другу как группы, самые основы подхода которых ко всем проблемам развития страны определялись их принципиально антагонистическим положением в самой структуре советского общества, то из этого ни в коем случае не следует делать вывода, будто этот антагонизм уже тогда был осознан людьми, эти группы составлявшими, а тем более осознан ими всеми.

В первые годы НЭПа, о которых теперь идет речь, в те годы, когда Сталин начал свою карьеру генерального секретаря ЦК, значение этого антагонизма понимали только немногие. По-видимому, первым вопрос этот поставил Красин — в печати, накануне Двенадцатого партийного съезда, а затем на самом этом съезде, в апреле 1923 г., открыто напавший на «газетчиков», которые захватили в свои руки власть в партии, но продолжают к государственным проблемам подходить как «газетчики». На съезде он развернул целую программу, требуя, «чтобы в самом государственном и руководящем партийном аппарате и производственникам и хозяйственникам, конечно, партийным, была отведена по меньшей мере такая же доля влияния, как газетчикам, литераторам и чистым политикам». Успеха он не имел, и его партийная карьера именно с этого момента была фактически закончена. Внутрипартийная борьба обладает большими особенностями, и для успеха в ней необходимо не только умение правильно видеть большие линии развития, но и способность угадывать, какая именно доля правды об этих линиях развития может быть усвоена теми кадрами партийных руководителей, которые имеют право участвовать в выработке партийной политики. В те годы эти кадры были совершенно не подготовлены к усвоению суровой правды. В спорах тех лет вся группа вопросов, связанных с проблемою перерождения партии в стране с однопартийной системой диктатуры, затрагивалась крайне редко и всегда лишь мимоходом. В нее явно боялись вдумываться как защитники официального партийного большинства, так и коммунисты-оппозиционеры всех оттенков. Причина в том, что перенесение спора в эту плоскость делало невозможным компромиссное решение спора, а субъективно все участники спора, почти без каких-либо исключений, именно к компромиссу и стремились: связанные воспоминаниями о недавнем прошлом, о борьбе, которую они так недавно вместе вели против общего врага, они жили надеждою на возможность найти общий язык и в новой обстановке.

Но весь спор вообще велся в условиях, предрешавших его исход: он велся перед аудиторией одних только членов партийных организаций. Страна в нем участия не принимала и принимать не могла. «Производственники и хозяйственники», как их называл Красин, не были объединены общим центром, не имели возможности сообща продумывать свои выводы: партия не допускала фракционных объединений и совещаний, не разрешала издания фракционных органов. А самое главное было в том, что они, обращаясь к аудитории членов партийных организаций, должны были призывать ее к ограничению ее же собственных прав. Их противники в создании фракционных центров не нуждались, так как и без того были объединены общей работой по обслуживанию партийного аппарата, и обращаясь к аудитории партийных организаций, они звали ее не к самоограничению, наоборот, ко все большему и большему расширению ее прав. Исход борьбы был предрешен — поскольку она оставалась в рамках партийных организаций. Партийный аппарат не мог не быть за свое господство над аппаратом государственным. Срыв мог бы произойти только в том случае, если бы противники диктатуры партийного аппарата апеллировали к стране — к непартийным массам. Но тогда пришел бы срыв не только диктатуры партийного аппарата, но и всей системы советской диктатуры вообще, чего боялись все коммунисты без различия оттенков.

На пост генерального секретаря ЦК Сталин был избран 3 апреля 1922 г. С первых же дней в его организационной политике проступают два основных элемента: стремление к консолидации партийного аппарата, с одной стороны, и стремление к повышению его удельного веса в общей жизни страны, с другой. То, что все это было пронизано заботой об укреплении личного положения самого Сталина, прибавлять нет необходимости. В деле консолидации партийного аппарата Сталина интересовала не очистка его от тех партийных работников, которые, пользуясь своим положением, занимались «взяточничеством, разбоем и безрассудными действиями». Мероприятия, которые были проведены за первый год пребывания Сталина на посту генерального секретаря, своей задачей ставили не преследование коммунистов, совершавших общеуголовные преступления, а, наоборот, изъятие такого рода коммунистов из общей подсудности, которая была установлена для всех граждан СССР. Как докладывал Шкирятов, представитель Центральной контрольной комиссии, на Двенадцатом съезде в апреле 1923 г., именно в этот период центральными учреждениями партии было заключено соглашение с ГПУ, а также с общегражданскими и военными трибуналами о том, что следствие о коммунистах, совершавших общеуголовные преступления, должны производиться не в общем порядке, не обычными следственными органами советского государства, а специальными партийными следователями, назначенными партийными организациями и действующими по партийным инструкциям. Закончив свое следствие, эти партийные следователи делали доклады партийным контрольным комиссиям и последние решали, как поступить с членом партии, совершившим общеуголовное преступление.

Далеко не всегда результатом такого доклада было предание виновного суду. Уже в том самом докладе на Двенадцатом съезде, в апреле 1923 г. Шкирятов открыто признал, что именно в то время Центральная контрольная комиссия установила практику, согласно которой суду предавали отнюдь не всех коммунистов-преступников, виновность которых была установлена даже партийными следователями. Если, докладывал Шкирятов, «ознакомившись с судебным материалом, видели, что посадить товарища на скамью подсудимых не в интересах нашей партии, что за ним нет никакого материала, который позволил бы с точки зрения партийной предать его суду», то центральные органы партии вступали в сношения с соответствующими судебными властями о прекращении этого дела. Так как во главе и ГПУ, и судебных органов стояли коммунисты и так как переговоры с ними вел. Сталин, генеральный секретарь ЦК, или от его имени, то естественно, что отказа быть не могло. Изъятие коммунистов из общей подсудности было таким путем легализовано. В дальнейшем, до самой «ежовщины», только в исключительно редких случаях, когда это было «в интересах партии», члены коммунистической партии появлялись перед общим советским судом в роли подсудимых. Как правило, их дела решались партийными инстанциями. Судьбы членов коммунистической партии могли решать только органы партийного аппарата. Как в средневековом феодальном обществе: судить дворянина могли только равные по происхождению, только дворяне.

В дальнейшем этот принцип был распространен и на ряд других сторон жизни. В результате коммунистическая партия превратилась в объединение людей, находившихся в стране на особо привилегированном правовом положении, резко отличном от положения остальных граждан. Коммунисты, состоявшие членами партии и имевшие членский билет, стали особым привилегированным сословием, отгороженным от остального советского общества не менее высокой стеной привилегий, чем были отгорожены от остального мира члены привилегированных сословий, например, в феодальном обществе.

Оборотной стороной этой системы, законченное развитие получившей при Сталине, был колоссальный рост зависимости отдельного коммуниста от партийного аппарата, управляющего всеми делами партийных организаций. Отдельный коммунист перестал быть свободным человеком, потерял право распоряжаться самим собою, своими силами, своим временем. Все коммунисты были «взяты на учет» партийными организациями и состояли в распоряжении последних, т. е. могли быть в любой момент «мобилизованы» и отправлены на ту работу, на какую сочтет нужным их отправить партийная организация, и туда, куда их отправить она признает нужным — независимо от того, хотят ли «мобилизуемые» принять это назначение. Привилегии «правящему слою» коммунистов давались не даром. За них платили своей личной свободой.

Значение этой группы реформ Сталина совершенно ясно: он стремился превратить коммунистическую партию в монолитное целое, живущее обособленной от всего внешнего мира жизнью, полностью подчиненное партийному аппарату. Одновременно через создание в аппарате секретариата партии особого отдела, производящего распределение партийных работников, Сталин добился консолидации этого отдела партии и превратил его в послушный инструмент своей политики.

В своем зародыше такой «особый отдел» существовал и раньше, до прихода Сталина на пост генерального секретаря. Этот отдел тогда назывался Учраспредом, т. е. Учетно-распределительным отделом секретариата ЦК. Сталин был недоволен и правами этого Учраспреда, и практикой его работы, и еще зимой 1922–1923 г. разработал план его реорганизации. Этот план не получил тогда одобрения со стороны большинства ЦК, руководимого Зиновьевым и Каменевым. Тем не менее Сталин на Двенадцатом съезде партии выступил с этим планом, апеллируя к провинциальным работникам. В своем докладе он доказывал необходимость реформы.

«До сего времени дело велось так, — говорил Сталин, — что дела Учраспреда ограничивались учетом и распределением товарищей по Укомам, Губкомам и Обкомам. Дальше этого Учраспред, попросту говоря, не совал носа».

Сталин считал необходимым покончить с этой практикой и «совать нос» много глубже. «Теперь, — говорил он, — когда работа ушла вглубь, когда мы держим курс на специализацию, когда необходимо каждого работника изучать по косточкам… Учраспред уже не может замыкаться в рамках Укомов и Губкомов… Ясно, что руководящая роль партии должна выразиться не только в том, чтобы давать директивы, но и в том, чтобы на известные посты ставились люди, способные понять наши директивы, способные провести их в жизнь».

Для этого Сталин предлагал реорганизовать все дело учета и распределения партийных сил, в огромной мере увеличив права центрального распределительного органа, т. е. в конечном итоге самого Сталина. Несмотря на то, что большинство ЦК, как уже сказано, было против этого предложения, оно было принято съездом. Провинциальные делегаты его поддержали, хотя предложение увеличивало права центра и во многих отношениях было для них невыгодно. Объяснения этой победы Сталина, важной еще и потому, что уже было известно о его конфликте с Лениным, следует искать в том, что свою борьбу за централизацию дела учета и распределения партийных сил Сталин вполне определенно связывал с борьбою за расширение прав партии в области контроля государственного и хозяйственного аппарата. Его резолюция предлагала обратить «специальное внимание на управление и расширение органов учета и распределения как на верхах, так и в низах, ибо эти органы приобретают теперь колоссальное и первостепенное значение, ибо это наиболее реальное средство держать в руках партии все нити хозяйства и советского аппарата».

Зиновьев, Каменев и другие деятели центра уже тогда понимали, насколько опасно большое сосредоточение власти в руках Сталина и начинали свою борьбу (очень еще осторожную) против такого сосредоточения. Но провинциальные делегаты, в ущерб правам которых больше всего было направлено предложение Сталина, его поддержали, потому что это предложение закрепляло огромное расширение прав партийного аппарата как целого в его стремлении к диктатуре над аппаратом советским и хозяйственным.

Общее наступление партийного аппарата в этом последнем направлении Сталин развертывал с огромной настойчивостью и последовательностью. Он вел его по двум основным линиям. Прежде всего, по линии Учраспреда (вскоре после Двенадцатого съезда Учраспред был переименован в Орграспред — Организационно-распределительный отдел секретариата ЦК). Велась торопливая работа по созданию коммунистических фракций во всех организациях и учреждениях, которые только существовали по стране, включая центры кооперативов, профсоюзов, хозяйственных организаций, наркоматов и т. д. Со всеми этими фракциями Орграспред вступал в постоянные сношения, регистрировал их составы, регулярно получал отчеты об их заседаниях и т. д.; и повсюду находил людей, которые по соображениям чаще всего личной карьеры были готовы критиковать политику коммунистов, официально возглавлявших соответствующие организации или учреждения, как недостаточно «партийно выдержанную» и содержащую отступления от партийных решений и «партийных принципов». Всех таких критиков «партийный аппарат» Орграспреда брал на учет и протягивал к ним нити связи, создавая таким образом густую сеть своих агентов, информировавших центр обо всех зигзагах и колебаниях в работе советского и хозяйственного аппарата и помогавших Орграспреду находить слабые с его точки зрения звенья.

Так создавались и связывались в целое кадры коммунистов, получивших на языке того времени название «партийных активистов». По существу, если перевести на язык политических группировок, в этой форме проходил процесс формирования кадров фракции сторонников диктатуры партийного аппарата над аппаратом официального советского государства, но фракции совсем особого сорта: которая группировалась вокруг существовавшего партийного аппарата, на всех этапах развития защищала интересы последнего и слепо подчинялась приказам, шедшим от возглавителей этого аппарата.

Второй линией этого партийного аппарата стала линия партийных контрольных комиссий, которые как раз в это время (1922–1923) по инициативе Сталина были полностью реорганизованы и объединены с наркоматом Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ). Двенадцатый съезд, принявший решение об этой реорганизации, дал реорганизованным КК огромные полномочия по линиям как партийной, так и советской. На них было возложено не только «обследование и изучение причин преступлений, бесхозяйственности руководителей и сотрудников государственных аппаратов, борьба с системою подкупов» и т. д.; не только «проверка по существу работы руководителей и сотрудников государственных и хозяйственных органов, содействие государству и партии в подборе личного руководящего состава» и т. д., но и разработка общего вопроса о «реорганизации государственного аппарата на новых началах». Во всей их деятельности съезд предложил комиссиям во главу угла ставить заботу об «обеспечении во всех отношениях партийной линии в деятельности всех советских органов».

Облеченные огромными полномочиями, имевшие право входить во все детали деятельности всех советских организаций и органов, контрольные комиссии стали весьма важным фактором наступления партийного аппарата, особенно при условии тесной координации своей деятельности с деятельностью Орграспреда: кадры «партийных активистов», направляемые в русло работы контрольных комиссий, становились постоянною угрозой для коммунистов, возглавлявших органы советского аппарата. Доносы в эти комиссии стали своего рода школой, в которой верхи партийного аппарата «натаскивали активистов» из партийных низов в деле травли противников. Личный состав руководителей этих контрольных комиссий с самого начала обеспечивал дружное сотрудничество с Орграспредом: особенно важную роль в этом отношении играл Шкирятов, заместитель председателя ЦКК, заведовавший ее секретариатом. Он был верным помощником Сталина с самых первых дней прихода последнего на пост генерального секретаря и до самой его смерти.

Центром, из которого Сталин вел это наступление партийного аппарата на аппарат советский, стал секретариат ЦК ВКП(б). Еще до прихода Сталина на пост генерального секретаря секретариат разросся в большую и многосложную машину. О временах Свердлова, когда ютились в 2–3 комнатах с несколькими служащими, все уже позабыли. На 1 марта 1922 г. в аппарате ЦК числилось 705 постоянных платных сотрудников. Жалобы на все возрастающий бюрократизм стали обычными. Внутренняя машина секретариата была, действительно, крайне громоздкой, функции были распределены недостаточно четко, никто не знал точно, что именно входит в его обязанности и как далеко идут его права. Попыток реорганизации с целью упорядочить работу аппарата делалось немало, но успеха они не имели: не было хозяина, который наложил бы свою руку на работу секретариата.

Таким «хозяином» себя показал Сталин. Он отнюдь не проводил сокращения аппарата. Число служащих при нем все время росло, в начале, правда, лишь медленно. После первого года его работы, к 1 марта 1923 г. их было 741, к 1 декабря 1925 г. — 767. Но чистку состава этих служащих Сталин с самого начала повел жестокую. Конечно, с самого начала наметились определенные группы работников, прочно державшихся на своих местах, но для большинства смены производились по 2–4 раза в год. Текучесть личного состава была огромная, за первый год его секретарства из аппарата секретариата было удалено 1498 человек, за полтора года между Тринадцатым и Четырнадцатым съездами (с апреля 1924 по ноябрь 1925 г.) — 704 человека.

Подбором служащих в начале руководил сам Сталин. Всех мало-мальски значительных работников он вообще брал только после личного с ними знакомства. Часто сам лично отдавал распоряжения об увольнении того или иного служащего, хотя за тем и не было никакой видимой провинности. Конечно, такие кары прежде всего обрушивались на лиц, заподозренных в симпатиях оппозиции. Но нередко жертвами бывали и люди, ни к какой оппозиции не причастные, никогда оппозиционерам не симпатизировавшие, а повинные разве лишь в некоторой независимости характера. Именно в это время сложился анекдот, имевший тогда большой успех как раз среди работников секретариата ЦК:

«В секретариате ЦК тревога: Сталин заперся в своем кабинете, никуда не выходит, никого не принимает, даже отдал приказ — не соединять его ни с кем по телефону. Только ходит из угла в угол и сосет трубку. Явно обдумывает большой государственный вопрос. Все притихли и ждут больших событий. Наконец, Сталин вызывает личного секретаря и отдает распоряжение: „Там, на втором этаже, в большой комнате направо, Петров, что сидит у третьего окна. Он что-то косо смотрит, когда я прохожу мимо. Не верю я ему, надо сменить“».

Подбор кадров в секретариат для Сталина был, действительно, большой проблемой, и притом подбор под специальным углом: не смотрит ли кто косо на него, Сталина. Люди, смотревшие на него критически, не подходили для работы в секретариате. Параллельно с подбором кадров шло упорядочение работы секретариата, внесение стройности в его организацию. Уже в первый год секретарства Сталина была составлена схема организации аппарата секретариата, в которую позднее вносили немало частных изменений, особенно дополнений, но которая продержалась в течение всего периода борьбы Сталина за власть. Секретариат был разбит на 8 отделов, из которых каждый, в свою очередь, распадался на подотделы. Для каждого отдела, а позднее и подотдела, были разработаны подробные инструкции, утвержденные самим Сталиным: они проводили точные грани между сферами компетенции различных отделов и подотделов, определяя задачи и методы их работы. Внутри каждого отдела был свой секретариат, который должен был постоянно быть в курсе всей работы отдела, во всех ее основных линиях. От этих секретариатов нити связи тянулись к центральному бюро всего секретариата в целом, которое таким путем, через секретариаты отделов, могло всегда быть в курсе всех деталей работы каждого отдела, могло контролировать ее, могло выправлять. Секретари отделов фактически были агентами центрального бюро для надзора за работой отделов. В жизни, правда, эта стройная схема нередко функционировала не без перебоев, но в работу секретариата была действительно введена много большая, чем прежде, стройность.

С самого начала наиболее важную роль в жизни всего секретариата стал играть отдел Организационно-распределительный (Орграспред), на который были возложены функции не только учета и распределения партийных работников, но и поддержание связи с местными организациями, разработка для них руководящих инструкций, контроль за деятельностью партийных фракций в центральных советских учреждениях, изучение персонального состава коммунистов, работающих в различных наркоматах, профсоюзах, хозяйственных органах и пр., выдача и учет бланков партийных билетов и т. д. По примеру секретариата общепартийного ЦК, Орграспреды были созданы при ЦК национальных партий, при всех крайкомах и обкомах, которые, в свою очередь, производили своего рода составление инвентаря партийных сил. Их работа была согласована с работой центрального Орграспреда. Было установлено, кто именно имеет право распоряжаться работниками различных категорий.

Очень скоро на учет были взяты все мало-мальски квалифицированные партийные работники, и на каждого из них было составлено специальное досье, где были собраны всевозможные материалы о данном работнике как о члене партии, как о работнике той или иной специальности и как о человеке. Все эти досье хранились в архиве центрального Орграспреда. В архивах местных Орграспредов имелись досье только о низовых работниках, которыми одними они и могли распоряжаться. Все работники общепартийного или областного масштаба числились «состоящими на учете ЦК» и распоряжаться их судьбой мог только Орграспред секретариата ЦК. Но права этого последнего были фактически неограниченными, и он имел возможности любого наркома или полпреда отправить «на низовую работу», куда-нибудь в провинцию. Никакие протесты помочь не могли, т. к. свое решение Орграспред принимал, конечно, с ведома, а часто даже по инициативе Сталина.

Легко понять, что острие деятельности этого Орграспреда было направлено прежде всего против противников той политики, которую защищал секретариат ЦК, против «оппозиционеров» всех оттенков, группами которых коммунистическая партия была переполнена в 1920-х гг. Все они — как «левые» (троцкисты), так и «правые» (бухаринцы), представители «рабочей оппозиции», сторонники «демократического централизма» и т. д. — попадали «на учет» Орграспреда и в их досье делались соответствующие отметки. Когда подходило время для расправы, было достаточно навести справки в картотеке.

Основной пружиной, которая приводила в движение эту сложную машину секретариата ЦК, было бюро этого секретариата, созданное еще в 1922–1923 г. по инициативе и плану Сталина. Во главе его стояли лица, выбранные самим Сталиным, лично ему подчиненные и только от него зависевшие. В этот термин — «личный секретариат Сталина» — в литературе вкладывается не всегда одно и то же содержание. Надо знать, что этот секретариат и в жизни не всегда был одной и той же организацией, не всегда выполнял одни и те же функции. Поэтому когда речь идет об этом секретариате, необходимо точно определить, какой именно период и какую именно часть аппарата этого секретариата имеют в виду.

Свой личный секретариат Сталин начал создавать еще с 1918 г., когда он был наркомом по делам национальностей (наркомнацем). Этот секретариат Сталин перенес с собою в секретариат ЦК, когда стал генеральным секретарем последнего. Он постепенно его развертывал, доведя до максимальных размеров и по числу работников, и по роли, которую он играл в период подготовки «ежовщины» и во время ее проведения. Аппарат секретариата был сильно сокращен после Восемнадцатого партийного съезда (март 1939 г.) и в особенности в годы войны, когда многие его части влились в аппарат официального секретариата ЦК или в аппарат Государственного комитета обороны. Этот аппарат начал снова разрастаться после войны, особенно с 1949–1950 г., когда на верхах диктатуры наметилась все более и более обострявшаяся борьба вокруг больших вопросов как внешней политики, так и политики внутренней (укрупнение колхозов и т. д.), борьба, которая продолжалась и после смерти Сталина.

Период, о котором теперь идет речь, период первого десятилетия пребывания Сталина на посту генерального секретаря, 1922–1932 гг., был периодом быстрого роста личного секретариата и формирования его основных кадров.

Функции личного секретариата тогда быстро разрастались. В них входило и ведение личной переписки Сталина, и обработка тех материалов, которые поступали к Сталину как к генеральному секретарю ЦК по всем вопросам, поднимавшимся до решения в Политбюро. Обе эти функции имели большое значение. Сталин с самого начала взял за правило, что каждое письмо, лично ему адресованное, должно быть рассмотрено секретариатом и что автор письма должен получить тот или иной ответ, под которым стояло бы имя Сталина. Ему это было нужно для создания популярности, а так как писем получалось много, и с годами все больше и больше, то отдел личного секретариата, занятый ответами на полученные письма, вырос в целое особое бюро.

Сталин стремился приходить в Политбюро уже ориентированным в существе хотя бы наиболее важных вопросов. Поэтому при личном секретариате был создан большой аппарат референтов по всем важнейшим вопросам жизни государства и партии. В огромном большинстве это были молодые «красные профессора», специалисты в соответствующих областях, которые значительную эрудицию и умение работать сочетали с наличием большого карьеризма. Перед ними были раскрыты все двери соответствующих правительственных органов, к их услугам были лучшие специалисты, обязанные давать им все нужные справки и разъяснения, а основной их задачей становилось выискивание слабых мест в политике и практике тех ведомств, вопросы о деятельности которых вставали перед Политбюро. Для многих из таких референтов эта работа в личном секретариате стала трамплином для прыжка на более высокую ступень советской иерархической лестницы, но немало их поломали на этой лестнице свои шеи.

Обе эти стороны работы личного секретариата Сталина занимали заметное место в общей жизни секретариата, но все же не они составляли то главное его содержание, которое делает невозможным понимание эпохи без понимания роли секретариата. Это главное содержание составляла та сторона его деятельности, которую правильнее всего будет определить, как роль закулисного рычага, с помощью которого Сталин не только приводил в движение весь аппарат секретариата ЦК, концентрируя его усилия на борьбе за диктатуру партийного аппарата над аппаратом советского правительства, но и стремился на всех этапах этой борьбы вводить в нее элементы борьбы за установление все более и более полной, тотальной диктатуры лично Сталина над самим партийным аппаратом.

Как он это делал всегда и во всем, Сталин имел в виду не только ту борьбу, которая тогда уже была сегодняшним этапом развития отношений внутри советской диктатуры, думал не только о тех противниках, которые тогда уже были его открытыми врагами. Свою работу он вел в двух плоскостях, и ведя непримиримую борьбу против своих открытых противников, в то же время готовился к борьбе против тех своих тогдашних союзников, которые, по его оценке, могли или должны были стать его противниками или врагами завтра, на следующем этапе развития диктатуры. Умения заглядывать вперед в этих вопросах у него было много, привычку носить камни за пазухой против своих сегодняшних союзников он воспитал в себе с давних пор.

Внутри партийного аппарата, который в 1920-х гг. выступал единым фронтом за диктатуру над аппаратом государственным, отнюдь не было полного единства, и далеко не все из сторонников этой диктатуры партийного аппарата были готовы идти на полное подчинение Сталину. Острая борьба в этой плоскости развернулась позднее, после того, как были разгромлены все «оппозиционные» группировки 1920-х гг., и диктатура партийного аппарата была закреплена. Этой датой нужно считать 1930 год. Но трещины внутри блока сторонников диктатуры партийного аппарата начали намечаться много раньше, и Сталин через свой личный секретариат заблаговременно готовил позиции для этого нового этапа борьбы, заблаговременно формировал кадры подходящих для него исполнителей.

Это формирование кадров было делом весьма нелегким; не только потому, что работа была исключительно ответственной, но и потому, что методы, применявшиеся при ее ведении, часто были весьма рискованными и далеко выходили за рамки, установленные самыми гибкими правилами человеческого общежития. Чтобы стать пригодными для этой работы, особенно, чтобы стать пригодными для руководящих постов в ней, исполнители должны были обладать совсем особыми качествами, быть полностью свободными от стремления считаться даже с тем минимумом, который установлен десятью заповедями Моисея.

Сталин удачно справился с этой задачей. Люди, подобранные им на руководящие посты в его секретариате, оказались на уровне стоявших перед ними задач и выдержали с честью испытание временем на верность Сталину. Если не говорить о Маленкове, который большую роль в этом секретариате стал играть лишь значительно позднее, уже в 1930-х гг., основными фигурами личного секретариата Сталина были два человека — И. П. Товстуха и А. Н. Поскребышев. Оба они настолько прочно связали свои биографии с деятельностью этого учреждения, что именно их следует иметь в виду, когда речь заходит о личном секретариате Сталина в эпоху 1920-х гг.

Весьма характерно, что о них обоих в литературе имеется крайне мало сведений, о Поскребышеве даже меньше, чем о Товстухе, хотя роль Поскребышева была много более длительной (он исчез только в марте 1953 г., в момент смерти Сталина).

Иван Павлович Товстуха (1889–1935) был первым организатором и руководителем личного секретариата Сталина еще до занятия последним поста секретаря ЦК. Согласно официальным данным, Товстуха в качестве сотрудника Сталина начал работать с апреля 1918 г., когда он из московского штаба Красной гвардии перешел в наркомнац. Товстуха был с совещательным голосом на Восьмом съезде коммунистической партии (март 1919 г.). Правда, наркомнац тогда был одним из самых захудалых наркоматов, куда никто не стремился на работу, но быстрота, с которой делал там свою карьеру Товстуха все же показывает, что он с самого начала пользовался большим доверием Сталина.

Этот вывод полностью подтверждается тем обстоятельством, что с декабря 1921 по апрель 1922 г. Товстуха, оставив работу в наркомнаце, целиком переходит на работу заведующего личным секретариатом Сталина. В этих условиях вполне естественно, что Сталин немедленно же по своем вступлении на пост секретаря ЦК, переводит Товстуху в аппарат секретариата ЦК и назначает своим помощником с официальным званием «помощника секретаря ЦК»; такого звания до Сталина в аппарате ЦК не существовало.

Товстуха был, по-видимому, первым, кому его дали, и это, естественно, укрепляло его положение. В качестве помощника секретаря ЦК Товстуха стал руководителем Бюро секретариата ЦК, которое, как сказано выше, было создано Сталиным для руководства работою всех отделов секретариата. Одновременно Сталин делает Товстуху сначала помощником заведующего (заведующим тогда был Шкирятов), а затем, с 1924 г., заведующим секретным отделом секретариата ЦК, на котором лежало расследование всякого рода обвинений и сообщений, поступавших в ЦК и касавшихся руководящих, деятелей партии и советского аппарата.

Этот секретный отдел был создан, когда еще не существовало ЦКК и предвосхищал ее функции в отношении наиболее крупных советских деятелей. После создания ЦКК секретный отдел секретариата должен был бы раствориться в аппарате ЦКК, но Сталин настоял на его сохранении, превратив этот секретный отдел в особо тайный надверховный орган надзора за партийными и советскими учреждениями и деятелями, который проверял материалы и затем решал, передавать ли их в ЦКК или нет.

Товстуха был фактическим создателем этого секретного отдела, положив начало составлению его секретного архива и картотеки, которая скоро стала страшным оружием в руках Сталина. Тесная близость со Шкирятовым, первым заведующим этого секретного отдела, который затем перешел в ЦКК и стал заведующим ее секретариатом и архивом, сильно облегчили Сталину эту задачу.

Делались огромные усилия, чтобы этот архив пополнять. Специальные уполномоченные производили обследование провинциальных и столичных архивов старых, дореволюционных полицейских учреждений, выискивая там материалы, которые могли компрометировать настоящих и будущих противников Сталина. Посылались целые экспедиции в далекие места сибирской ссылки. Еще более старательно собирались материалы о так называемом бытовом разложении советских сановников, из которых многие, дорвавшись до власти, проявляли большую тягу не только к житейским удобствам, но и к вещам много более предосудительным. Этого рода материалы в секретном архиве переплетались с материалами о политической благонадежности соответствующих лиц, об их связях с оппозиционерами, об их неосторожных разговорах и резких отзывах. Все это регистрировалось и бралось на учет. Дело шло отнюдь не о том, чтобы сделать эти материалы достоянием гласности или довести их до сведения соответствующих партийных инстанций. Сталин собирал свой архив для того, чтобы угрозами разоблачений держать в своих руках скомпрометированных партийных деятелей и заставлять их во внутрипартийной борьбе занимать позиции, которые выгодны Сталину, отказываться от выступлений, которые были бы для Сталина опасны.

В просторечии такого рода приемы называются шантажом. Шантаж и был одним из наиболее излюбленных Сталиным приемов внутрипартийной борьбы, а задачей архива секретного отдела было собирание материалов для массового применения шантажа во внутрипартийной борьбе, для постановки дела этого шантажа на своего рода научной основе.

Дело это ставилось, конечно, как особо секретное. Наиболее «драгоценные» материалы не передавались даже в секретный архив секретного отдела секретариата ЦК, а хранились в особых сейфах личного секретариата Сталина. Но в партии о существовании этого секретного архива и о шантажистских приемах Сталина было известно в достаточной мере широко. Троцкий в своих статьях, написанных в связи с процессами 1936–1938 гг., рассказал, что слухи об этом архиве «через систему сообщающихся сосудов» доходили до него еще в Москве; он знал, что «все факты, порочащие советских сановников, собираются Сталиным с научной тщательностью и составляют особый архив, откуда извлекаются по частям, в меру политической надобности».

Сталин не раз прибегал к помощи этого архива, и с большим для себя успехом. Наиболее ярким, можно сказать, классическим примером такого успеха была история с Калининым, председателем ЦИК Советов. Рассказ о ней имеется в статье Троцкого.

В одном из советских юмористических журналов в 1925 г. появилась карикатура, изображавшая главу советского государства в очень интимной обстановке. Сходство не оставляло места никаким сомнениям. К тому же в тексте, очень разнузданном по стилю, Калинин был назван инициалами «М. И.»

«Я не верил своим глазам, — вспоминает Троцкий. — Что это такое? — спрашивал я некоторых близких ко мне людей, в том числе Серебрякова (расстрелян в 1937 г.).

— Это Сталин дает последнее предупреждение Калинину.

— Но по какому поводу?

— Конечно, не потому, что оберегает его нравственность. Должно быть, Калинин в чем-то упирается».

Калинин действительно долго «упирался» и не хотел идти за Сталиным, которого он знал еще по Закавказью и к которому относился без большого доверия. Сравнительно широко стали тогда известными слова, которые Калинин бросил о Сталине в 1925–1926 гг.: «Сталин заведет нас всех в канаву!»

По своим настроениям Калинин принадлежал к числу наиболее «крестьянофильски» настроенных членов Политбюро и долго шел вместе с «правыми», возглавляемыми Бухариным, Рыковым и Томским, решительно возражая особенно против всяких анти-крестьянских мероприятий. Но как раз в это время у Калинина обнаружилось старческое влечение к молодым артисткам, о чем тогда в Москве тоже очень широко говорили. Передавали, что агентам личного секретариата Сталина удалось достать какие-то очень неприятные для Калинина фотографии, и под угрозой опубликования их, а также репрессий против той артистки, с которой. Калинин был связан, Сталин заставил Калинина отказаться от оппозиции.

В таком же положении, по-видимому, находился и Ворошилов. Во всяком случае в тех же статьях Троцкого имеется такое замечание: «В 1929 году, во время разрыва с правыми членами Политбюро — Бухариным, Рыковым и Томским — Сталину удалось удержать на своей стороне Калинина и Ворошилова только угрозою порочащих разоблачений».

Калинин и Ворошилов были наиболее крупными из партийных лидеров, которых Сталин ставил на колени с помощью своего секретного архива. Но они были далеко не единственными. Лучших доказательств полезности для Сталина этого метода борьбы нельзя было и придумать. Положение Товстухи, создателя и первого руководителя этого архива, быстро росло. От работы по руководству Бюро официального секретариата ЦК он быстро отошел, едва ли не в 1922–1923 г., передав эту работу Поскребышеву, который начал как раз тогда быстро выдвигаться и все силы сосредоточил на работе, связанной с секретным архивом, и на больших интригах, которые в этой связи плелись Сталиным (советником к экспертом при котором стал Товстуха).

Этому совершенно не противоречит тот факт, что Товстуха в это время начинает играть все более и более значительную роль в «научной», деятельности коммунистической партии, заняв пост помощника директора Института Ленина. Эта «научная» работа Товстухи по существу была ничем иным, как внедрением шантажистских методов работы секретного сталинского архива в работу Института Ленина. Институт после смерти Ленина стал важнейшим центром собирания материалов по истории коммунистической партии и революции. Особыми декретами все граждане СССР и в особенности все члены коммунистической партии были обязаны сдать в этот Институт подлинники всех документов, исходивших от Ленина или имевших отношение к его деятельности. Только Институт должен был хранить эти документы, и он же решал вопросы, какие из них следует публиковать. Такие документы тогда имели не только историческое, но и огромное актуально политическое значение: мертвый Ленин был канонизирован, и цитаты из его статей и писем играли роль не подлежащих оспариванию аргументов. Отзывы Ленина о партийных работниках создавали или губили репутации. Но от Ленина осталось много ненапечатанных рукописей и заметок, тысячи писем к разным лицам. Среди них было много весьма неблагоприятных для Сталина, отношение к которому Ленина за последний год жизни определилось как резко отрицательное. Ряд таких документов, о существовании которых точно известно, был погребен в этом архиве.

Институт в этих условиях становился центром огромного политического значения. Товстуха, назначенный туда в ноябре 1924 г. заместителем директора, играл в жизни Института роль «ока Сталина». Он стал заведующим архивом Института, и в его руках сосредотачивались все вновь поступающие документы. Он первым знакомился с их содержанием, что давало ему возможность накладывать руку на материалы, публикация которых с точки зрения Сталина, была нежелательной. Ряд таковых вообще исчез. Наоборот, те из документов, которые по содержанию были неблагоприятными для противников Сталина, публиковались в ближайшую очередь, если только задержание их публикации не казалось полезным в целях политического шантажа.

В этой области Товстуха чувствовал себя, как щука в воде. Человек с плохим здоровьем, озлобленный и мстительный, весьма тщеславный и с большими претензиями, но с весьма скромными талантами, Товстуха, казалось, самой судьбой был создан для той работы, которую на него возложил Сталин. Замкнутый и малообщительный, избегавший новых знакомств, он с недоверием присматривался ко всем встречным, выискивая в них слабые стороны. Здоровые, жизнерадостные люди его раздражали, казалось, уже потому, что были здоровыми и жизнерадостными.

Про вторую из основных фигур личного секретариата Сталина, про Александра Николаевича Поскребышева, в литературе имеется еще меньше данных, чем про Товстуху. Даже его внешность люди, с ним лично встречавшиеся, рисуют по-разному. Сама возможность таких расхождений в конечном итоге объясняется той настойчивостью, с которой Поскребышев до конца своей жизни держался в тени, предпочитая звание личного секретаря Сталина всем другим положениям, занять которые ему было не трудно.

Биография Поскребышева за ранние годы его жизни, до момента его появления в секретариате ЦК, совершенно неизвестна, хотя он и состоял в ЦК партии с 1934 г., был депутатом Верховного Совета трех первых созывов (1937, 1946 и 1950 гг.), состоял в Московском совете и т. д. Он родился в 1891 г., в большевистскую партию вступил в 1917 г., уже после революции. Окончил институт Красной профессуры в Москве и, по-видимому, имел какое-то к нему отношение позднее. В протоколах съездов ВКП(б), начиная с Двенадцатого съезда, его имя неизменно стоит в списке делегатов с совещательным голосом, допущенных на съезд в качестве ответственных работников секретариата ЦК. Тот факт, что в Верховный Совет его избирали неизменно от Белебеевского округа Башкирской республики, куда он каждый раз совершал поездки для отчета избирателям, выступая обычно перед собранием рабочих Белебеевского машиностроительного завода, по-видимому, следует рассматривать как доказательство какой-то его связанности с этим краем: его кандидатура, несомненно, принадлежала к числу центральных, «разверстка» которых производилась секретариатом ЦК (через Центральную избирательную комиссию). А в этих случаях центр, как правило, считался со связанностью данного кандидата с соответствующим округом — или по происхождению, или по своей прежней партийной работе. Но обязательным это правило не было.

Когда именно Поскребышев начал работать в этом секретариате и кто именно его рекомендовал Сталину, точно неизвестно. Имеются указания, что первым на него внимание обратил Каганович, но точность этого указания не внушает большого доверия. Неправдоподобного в нем ничего нет, так как в начале 1920-х гг. Каганович работал в аппарате секретариата ЦК, много разъезжал по стране, представляя ЦК на различных краевых и областных партийных конференциях и съездах. Он действительно выделялся умением помечать способных людей, подходящих по настроениям к тому типу, который позднее составил костяк сталинского «аппарата». Целый ряд провинциальных работников, выдвинутых позднее на партийные верхи, были «крестниками» Кагановича.

Вскоре после занятия Сталиным поста генерального секретаря Поскребышев уже работал в секретариате ЦК и скоро обратил на себя внимание Сталина, который к началу 1923 г. сделал его заведующим управлением делами секретариата. В таковом качестве Поскребышев фигурирует в списке совещательных голосов на Двенадцатом съезде, а затем одним из двух (вместе с Товстухой) руководителей того Бюро секретариата, которое было создано Сталиным для координации деятельности разных отделов секретариата, как указано про Поскребышева в протоколах Тринадцатого съезда (май 1924 г.).

Товстуха около этого времени переходит целиком на работу в секретный отдел и в Институт Ленина, после чего вся организационная работа и по официальному секретариату ЦК, и по личному секретариату Сталина ложится на плечи Поскребышева. Публично он почти никогда не появлялся; в печати его имя, если и упоминалось, то очень и очень редко. Но закулисная его роль уже с середины 1920-х гг. становится огромной. Конечно, он все время работает под непосредственным руководством самого Сталина, по линиям, направление которых намечается последним. Но успех зависел не только от выбора общей линии партии, но и от ловкости, с которою эта линия прилагалась к практике. А это во многом зависело уже от самого Поскребышева. Он был действительным организатором-практиком, руками которого был построен сталинский партийный аппарат и который руководил практикой борьбы этого аппарата против всевозможных оппозиционных групп, с одной стороны, и против руководимого коммунистами же правительственного аппарата, с другой.

Положение сталинской группировки тогда было особенно трудным. Против нее было, несомненно, огромное большинство не только в стране, но и в партии, даже в кругах официальных руководителей партийных организаций. Она держалась исключительно ловкостью маневра и умением разъединять противников. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и в борьбе дозволенными считались все средства. Поскребышев оказался нужным человеком для этого метода борьбы.

 

Глава 6

Сталин в борьбе за власть

Кристаллизация аппарата правящей партии в сложную машину управления тоталитарным государством и одновременное перерождение руководящих кадров этого аппарата в особый правящий слой вновь складывающегося советского общества проходили на фоне и в формах обостренной борьбы внутри партии за основные линии ее политики. По своему существу, это были лишь разные стороны одного и того же большого процесса построения нового советского общества на базе новой, государственной экономики и поисков политики, которая соответствовала бы потребностям этой новой экономики и интересам этого нового правящего слоя.

Годами, определившими исход этой борьбы на ее первом решающем этапе, были годы болезни Ленина, 1922–1923 гг., когда он только изредка мог лично вмешиваться в работу центральных органов партии и правительства, и 1924–1925 гг., когда определялся первый итог борьбы за «ленинское наследство». Эти годы были, несомненно, самыми трудными годами на пути Сталина к единодержавию. Кризис большой политики диктатуры тогда сложно переплетался с острым кризисом в личных отношениях между ее возглавителями. И на верхушке этой диктатуры ускоренными темпами проходили запутанные перегруппировки, причем процессы формирования новых идеологических концепций, создаваемых для обслуживания потребностей правящей партии, осуществляющей тоталитарную диктатуру небольшого меньшинства над многомиллионной страною, засорялись воспоминаниями о старых спорах, возникших в те стародавние времена, когда эта партия была еще небольшой эмигрантской группой.

Сталин прошел эти годы под постоянной угрозой срыва, все время балансируя, как на лезвии ножа. Никогда он не был так близок к полному крушению всех своих планов, как в это время. Казалось, против него ополчилось все — и личные отношения, и большая политика, и международная обстановка. Он стоял почти полностью изолированным среди возглавителей собственной партии. В основе он победил, конечно, потому, что твердо взял курс на партийный аппарат как основную опору тоталитарной диктатуры партии над страною и диктатуры своей личной над партией. Теперь, с исторической перспективы, ясно, что советская диктатура в России могла удержаться только на этой базе и что попытка строить ее на любой иной социально-политической опоре уже давно привела бы ее к катастрофическому срыву. Он победил как вождь этого партийного аппарата. Но огромную роль в этой его победе сыграли и его личные качества: исключительная гибкость, искусство сложной закулисной интриги, да еще та особенность его натуры, которую Ленин, по рассказу Крупской, определил, как полное отсутствие самой «элементарнейшей человеческой честности» и в политических и в личных отношениях.

Не поняв основных линий политической и личной борьбы этого критического периода, нельзя понять смысл всех дальнейших этапов процесса внутреннего развития диктатуры. Поставив задачей установление своей личной диктатуры над партией, которая диктаторски правит страною, Сталин был неразборчив в выборе средств борьбы с противниками. Содержание большой политики в тот период, когда он шел к власти, его интересовало сравнительно мало. В этих вопросах Сталин мог быть весьма гибким, даже уступчивым, пока дело не касалось того пункта, который был для него в то время единственно важным: вопроса о власти — о власти партии над страною и о его личной власти над партией. С того момента, когда в порядке дня появлялся какой бы то ни было вопрос этой группы, уступчивость Сталина исчезала, а инициатор постановки вопроса превращался в злейшего врага Сталина. Он мог в вопросах политических оставаться полным единомышленником Сталина; это дела не меняло: он попадал в группу непримиримых врагов последнего.

Его отношения к коллегам по работе Ленин в последний период своей жизни, в период когда он ближе присмотрелся к Сталину, определил двумя замечаниями, которые друг друга дополняли: «этот повар готовит только острые кушанья». А в тех случаях, когда соотношение сил начинало делать опасными эти его кулинарные эксперименты, Сталин, говоря словами того же Ленина, прибегал к обходному маневру: «заключит гнилой компромисс и обманет». Значение этого компромисса в том и состояло, что оно создавало возможность под его прикрытием за спиною партнеров продолжать втайне работу по подготовке «острых кушаний». Именно поэтому Сталин, когда он был недостаточно силен для уничтожения противника, так охотно заключал компромиссы: они давали ему возможность выиграть время для укрепления своих позиций, связывая руки его противникам, которые к ним подходили, как честные люди, с намерением их выполнять. «Гнилыми» эти компромиссы бывали только для Сталина, давая ему возможность спокойно набирать силы для нанесения своего предательского удара.

С теми, кто начинал понимать предательскую основу его характера и пытался вести против него борьбу, Сталин был беспощаден. Обид он не забывал и не прощал. Умел терпеливо выжидать, откладывая сведение счетов до благоприятного момента. Тем более жестокой была месть, когда такой благоприятный случай приходил. Борис Бажанов, который в течение как раз этих критических лет работал в секретариате Сталина и имел возможность наблюдать его вблизи, дал очень правильную оценку его характера:

«Основные черты характера Сталина — во-первых, скрытность, во-вторых, хитрость, в-третьих, мстительность. Никогда и ни с кем Сталин не делится своими сокровенными планами. Очень редко делится он мыслями и впечатлениями с окружающими. Много молчит. Вообще без необходимости не разговаривает. Очень хитер, во всем задние мысли, и когда говорит, никогда не говорит искренне. Обид не прощает никогда, будет помнить десять лет и в конце концов разделается».

Мстительность вообще играла огромную роль в жизни Сталина. Был случай, когда он сам это признал. До нас этот эпизод дошел в передаче Троцкого, которому о нем рассказал Каменев двумя-тремя годами позднее, когда он из ближайшего союзника Сталина превратился в его врага.

«В 1924 году, летним вечером, — пишет Троцкий, — Сталин, Дзержинский и Каменев сидели за бутылкой вина (не знаю, — прибавляет Троцкий, — была ли это первая бутылка), болтая о разных пустяках, пока не коснулись вопроса о том, что каждый из них больше всего любит в жизни. Не помню, что сказали Дзержинский и Каменев, от которого я знаю эту историю. Сталин же сказал:

— Самое сладкое в жизни, это — наметить жертву, хорошо подготовить удар, а потом пойти спать».

Зная обстановку лета 1924 г. и события, участниками которых были эти три собеседника, нетрудно понять, о чем именно шла речь в разговоре, который Сталин закончил столь высокой нотой.

Вскоре после смерти Ленина его вдова Н. К. Крупская переслала в Политбюро пакет с теми из оставшихся после него рукописями, которые имели актуальный политический интерес. Среди них было завещание Ленина с замечаниями относительно ряда руководящих работников партии, но с одним единственным конкретным практическим выводом: Ленин настаивал на снятии Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии, так как он, как в этом убедился Ленин, является человеком, не лояльным в отношении окружающих и способным злоупотреблять необъятной властью, которую ему дает положение генерального секретаря. Крупская официально просила огласить это завещание на партийном съезде, для которого оно и было предназначено Лениным, но в Политбюро большинство высказалось против оглашения на съезде и вообще против предания его широкой огласке, считая, что такая огласка может внести расстройство в работу центральных учреждений партии, что как раз тогда, в обстановке, создавшейся после смерти Ленина, казалось опасным. В этом, конечно, была доля правды, но Ленин потому и писал свое завещание, что признавал необходимым в интересах партии, как он их понимал, внести расстройство в работу того центрального аппарата партии, который создавал Сталин и который Ленину казался опасным для нормального развития партии.

Вокруг вопроса об опубликовании завещания началась глухая закулисная борьба. На съезде, который собрался в конце мая, завещание оглашено не было. С ним ознакомили только членов президиума. Но утаить завещание от членов новоизбранного ЦК оказалось невозможным, и на первом же его заседании, 2 июня 1924 г, это завещание было оглашено. Об этом заседании имеется подробный рассказ в воспоминаниях Бориса Баженова, который секретарствовал на собрании.

Текст письма-завещания прочитал Каменев. «Наступило тягостное молчание, — пишет Бажанов, — Сталин чувствовал себя маленьким и жалким. Он подошел к трибуне президиума и сел на ступеньках у моих ног (я сидел на правом крыле возвышения для президиума, это заседание проходило в зале заседаний ВЦИК). Я взглянул внимательно на его лицо; несмотря на всю сталинскую выдержку, на лице у него было ясно написано, что разыгрывается ставка его жизни».

Первым выступил Зиновьев, который защищал Сталина. «Голосом старой бабы» он уверял собрание, что «посмертная воля Ильича», конечно, должна быть законом, но в данном случае, «как мы рады констатировать», «опасения Ильича» относительно «нашего генерального секретаря» «не оправдались», работа внутри ЦК ведется вполне дружески и т. д. Его поддерживал Каменев, также уговаривавший ЦК не выполнять завещания Ленина.

«Пленум молчал, — продолжает Бажанов. — Троцкий не проронил ни звука, хотя и старался изображать максимально возможное презрение выражением лица, жестами, самим молчанием, всем, чем мог».

Это поведение Троцкого было продиктовано, по-видимому, чувством брезгливости, с которым он вообще относился к личной борьбе на верхушке диктатуры; и он проводил эту тактику с большой последовательностью, тем самым фактически отказываясь от вмешательства в борьбу против Сталина как раз в те решающие моменты, когда его слово могло повлиять на растерянное большинство ЦК. Именно это поведение Троцкого спасло тогда Сталина. Но достаточно хотя бы немного знать натуру последнего, чтобы понять, что именно этого молчаливого презрения Сталин никогда Троцкому не простил, никогда о нем не забывал.

Несомненно, что именно Троцкого имел в виду Сталин и в тот летний вечер, когда в беседе с Каменевым и Дзержинским он, всегда крайне сдержанный и замкнутый, бросил откровенную фразу о «сладкой мести», которая позволяет и нам заглянуть глубоко в тайники его сокровенных настроений. Большое впечатление она произвела и на тогдашних собеседников Сталина, особенно на Каменева.

Последний был давно знаком со Сталиным, еще из Тифлиса с его кружками начала 1900-х гг.; встречался с ним и позднее, на подпольной работе и за границей, а в годы первой мировой войны, в Енисейской ссылке, немало времени потратил на беседы с ним, знакомя с историей и жизнью Запада. В Каменеве было много черт старого русского интеллигента. Он был широко начитанным человеком, с хорошей памятью, с талантами занимательного рассказчика, и очень любил коротать долгие сибирские вечера за самоваром, перед небольшой аудиторией внимательных слушателей. Сталин принадлежал к числу последних. Сам он читать не любил. Серьезная книга, казалось, утомляла его уже своей толщиной. Но в живой рассказ вслушиваться он всегда умел, слегка посасывая при этом свою неизменную трубку и лишь изредка вставляя замечания, показывавшие рассказчику, что его слова падают на благодарную почву. Этим путем Сталин вообще многому и от многих учился, особенно в позднейшие годы, свою индивидуальность проявляя главным образом в умении отсеивать полезные для него пшеничные зерна от ненужных плевел.

В ту зиму, когда Сталин бывал частым гостем у Каменева (это была последняя зима старой, дореволюционной России), они оба жили в Ачинске, небольшом уездном городке Енисейской области. Каменев тогда работал над Макиавелли, собирался писать о нем книгу и изучал позднее итальянское средневековье. Казалось неожиданным, что Сталина сильно заинтересовали эти рассказы Каменева. В местной библиотечке нашелся старый томик с русским переводом «Государя». Сам Каменев работал над подлинниками, и в исключение из своего правила Сталин усидчиво штудировал книгу, обращаясь к Каменеву за все новыми и новыми политическими комментариями и историческими справками.

Все это давало Каменеву основание думать, что он хорошо знает Сталина и имеет право смотреть на него немного сверху вниз, почти как на ученика, тем более, что и Сталин порою охотно разыгрывал эту роль: пока и когда ему это было выгодным. Ленин говорил о Каменеве, что он обладает умением ставить интересные вопросы, но добавлял, что умением находить ответы на такие вопросы он отнюдь не блещет. Совсем не было у Каменева и умения разбираться в людях. Тем сильнее должна была его поразить фраза Сталина о сладкой мести, от которой, действительно, должно было пахнуть на собеседников крепким ароматом азиатского средневековья.

Русскому интеллигенту типа Каменева, даже если он вырос в Закавказье, это средневековье представлялось ушедшим в давнее прошлое: интеллигентные слои многонационального Закавказского общества, в которых вращались Каменевы, сами прошли в основе тот же путь европеизации, что и интеллигенты русские, а потому мало чем отличались от последних. Сталин не принадлежал к этому слою. Наполовину грузин, наполовину осетин по своему происхождению, он вышел из самых низов этого многонационального общества и продолжал сохранять связь именно с этими низами, а туда процесс европеизации почти не проник. Там держались свои нравы и обычаи, царили свои законы, которые еще тысячами нитей были связаны с далеким прошлым и в которых элементы примитивной романтики дружно уживались с традициями полуабречества, полубандитизма. Для этого мира азиатское средневековье было совсем не далеким прошлым, а полнокровным настоящим.

Именно из этого мира, насыщенного элементами азиатского средневековья, и вышел Сталин, отличительную особенность которого, как видного деятеля большевистского подполья в дореволюционном Закавказье, правильнее всего будет определить как попытку в практику революционных организаций привнести традиции и навыки, характерные для пережитков этого азиатского средневековья. Об этих особенностях дореволюционной деятельности Сталина в кругах старых деятелей большевистской партии знали много больше, чем зарегистрировано биографами Сталина, и именно из этих кругов шли самые убийственные для Сталина рассказы.

Дело шло совсем не об организации экспроприаций казенных денег на пароходе «Николай I» в Баку, на Эриванской площади в Тифлисе и т. д. Правда, именно за эти последние деяния Сталин был в свое время исключен из социал-демократической партии особым партийным судом, который был создан Закавказским комитетом партии, но в этом комитете сидели меньшевики (формально партия тогда была еще едина и в нее входили как меньшевики, так и большевики), которые совсем иначе, чем большевики, смотрели на вопрос о допустимости экспроприаций правительственных денег. Что же касается большевиков, то их тайный фракционный центр, состоявший тогда из Ленина, Красина, Богданова-Малиновского и др., экспроприаторские похождения Сталина одобрил и часть сумм, таким путем добытых, получил в свою центральную кассу. В вину Сталину старыми деятелями большевистских организаций тогда ставились совсем другие его деяния, а именно организация шантажных вымогательств у бакинских нефтепромышленников, убийства партийных работников, которые этой деятельностью возмущались, доносы царской полиции на своих противников по большевистской организации и многое другое.

Особенно широкое развитие эти стороны «деятельности» Сталина получили в период 1907–1909 гг. в Баку. Центр тогда совсем еще молодой нефтяной промышленности, Бакинский район в начале XX в. переживал горячку «эпохи первоначального накопления». Чуть ли не каждую неделю то здесь, то там били нефтяные фонтаны, и бакинское «черное золото» буквально ручьями текло по незамощенным улицам промыслов, порою в несколько дней создавая шалые состояния случайным обладателям нефтеносных участков. За нефть и вокруг нефти шла ожесточенная борьба. Государственная власть была еще слаба в крае, ее аппарат еще не проникал достаточно глубоко, еще не имел ни авторитета, ни физических сил, чтобы защищать предусмотренные законами права юридических владельцев. Владельцам промыслов приходилось поэтому, наряду с полицией правительственной, заботиться об охране своих прав и собственными силами. При разноплеменности населения (по официальным данным того времени в Баку работали представители 30 национальных групп) это было делом чрезвычайно сложным. Каждый владелец промыслов обязательно имел отряд вооруженных дружинников-телохранителей, и чем больше были его промыслы, тем крупнее была его дружина. У владельцев-армян дружины состояли, естественно, из армян; у владельцев-мусульман — из мусульман.

В крае, огромную массу населения которого составляли мусульмане-азербайджанцы, особенно важную роль играли дружинники-азербайджанцы. Кадры для них поставляла азербайджанская деревня, продолжавшая существовать до начала XX в. с социально-экономическими, политическими и бытовыми отношениями азиатского средневековья; с помещиками-беками, с отрядами дружинников-телохранителей, с огромной ролью мусульманского духовенства. В погоне за легкими заработками в город шла и молодежь из этих дружин, часто целыми группами, во главе с младшими сыновьями обедневших беков. Так группами они часто и устраивались на службу к мусульманам-нефтепромышленникам, но по существу оставались типичными представителями азиатского средневековья, закавказским вариантом средневековых итальянских «брави», которые были готовы «честно» работать на каждого, кто им «честно» платил.

Они жили своей особой жизнью, имели свои организации, свою аристократию: в категорию последних попадали те, за кем уже числились кровавые расправы с соперниками — «кочи», по-азербайджански. Конечно, у них не было никакого желания вводить свои функции в рамки одной охраны чужой собственности, и они легко переходили «от обороны к нападению», прежде всего потому, что и наниматели далеко не всегда от своих телохранителей требовали только одной охраны. В тогдашнем Баку процветала практика самовольных захватов чужих участков нефтеносных земель, порою, захватов вооруженной рукой. В 1907 г., в период, когда Сталин был в Баку, много шума вызвала попытка нефтепромышленника Рыльского с помощью 500 вооруженных дружинников-мусульман захватить промыслы фирмы Ротшильда. Эта операция не удалась, т. к. кусок был чересчур велик, и правительственная власть отправила две роты солдат для удаления захватчиков. Но более мелкие операции такого рода были обычной вещью, так как по закону фактическое владение промыслом в течение более 24 часов делало захватчиков фактическими владельцами участка; и права прежнего владельца могли быть восстановлены через суд, что могло затянуться даже на годы.

Но легко понять, что «кочи» свои операции против чужой собственности отнюдь не были склонны ограничивать только операциями по заказам других. В Баку процветало похищение нефти из нефтепроводов и нефтехранилищ. Поставлено это было настолько хорошо, что в городе существовало несколько нефтеочистительных заводиков, про которые было известно, что они работают едва ли не исключительно на такой краденой нефти. Шайки похитителей всегда были связаны с организациями «кочи». В результате в Баку сложился особый и совсем не малочисленный слой вооруженных головорезов-бандитов, объединенных в различные группы и кланы, который играл весьма значительную роль в закулисной жизни края: одной стороной своей деятельности они помогали охранителям элементарного порядка в городе и были тесно связаны с органами правительственной полиции, а другой стороной не менее тесно они были связаны с преступным миром, играя ведущую роль в жизни уголовного подполья.

Новаторство Сталина состояло в том, что он перекинул мост между большевистской организацией и этим миром полубандитов, полуполицейских. Боевая дружина при большевистском комитете существовала и раньше, до появления Сталина в Баку. Не он ее создал, но он ее пополнил представителями этого мира полубандитов, полуполицейских. Именно с их помощью он проводил свои операции по вымогательству денег от нефтепромышленников, под угрозами поджога их промыслов. Именно с их помощью он вел борьбу против противников большевиков из других политических партий, как общероссийских, так и национальных. Они же стали его надежной опорой и в борьбе за власть внутри организации большевиков, причем в этой борьбе Сталин не останавливался ни перед анонимными доносами в полицию на наиболее опасных из своих противников, ни даже перед физическими с ними расправами. Связи с главарями этого мира у Сталина установились настолько прочные, что их оказалось возможным использовать и позднее, в годы гражданской войны: так называемое большевистское восстание 28 апреля 1920 г. в Баку, облегчившее вступление в Азербайджан Красной армии, было больше восстанием этих «кочи», чем движением рабочих.

Макиавелли, с которым Сталин при помощи Каменева хорошо ознакомился как раз накануне своего выхода из закоулков дореволюционного подполья на большую арену деятельности в качестве одного из вождей советской диктатуры, несомненно, оказал огромное влияние на Сталина. Не мог не оказать, тем более, что последний был к этому подготовлен всем своим прошлым. Но влияние это было весьма своеобразным. Воспринимать Макиавелли Сталин должен был, конечно, во многом через очки своего учителя, Каменева. Книги о Макиавелли этот последний написать не успел, хотя работу по собиранию для нее материалов он продолжал едва ли не до конца своей жизни. Если его бумаги сохранились, то когда-нибудь окажется возможным подробно разобраться в выводах, к которым приходил Каменев, изучая эпоху и личность Макиавелли. Но основной его политический вывод мы можем установить и теперь: в 1934 г., совсем незадолго до его последнего ареста в связи с убийством Кирова, Каменев, тогда ближайший помощник Горького по руководству издательством «Академия», выпустил первый том сочинений Никколо Макиавели со своим предисловием, в котором дал общую оценку роли Макиавелли в развитии политической мысли «европейского общества на протяжении четырех веков». Это предисловие — исключительно интересный документ сталинской эпохи. «Мастер политического афоризма и блестящий диалектик, — пишет Каменев, — почерпнувший из своих наблюдений твердое убеждение в относительности всех понятий и всех критериев добра и зла, дозволенного и недозволенного, законного и преступного, Макиавелли сделал из своего трактата (речь идет о том самом „Государе“, русский перевод которого Сталин так старательно изучал в Ачинске. — Б. Н.) поразительный по остроте и выразительности каталог правил, которыми должен руководиться современный ему правитель, чтобы завоевать власть, удержать ее и победоносно противостоять всем покушениям на него. Это далеко еще не социология власти, но зато из-за этой рецептуры выступают зоологические черты борьбы за власть в обществе рабовладельцев, основанном на господстве богатого меньшинства над трудящимся большинством».

Сам Каменев эту характеристику Макиавелли не считал исчерпывающей. За это говорят оговорки, имеющиеся в том же предисловии. Но тот факт, что именно эту сторону он считал необходимым подчеркнуть в печати, показывает, что именно ее он должен был выдвигать на первый план и в своих беседах со Сталиным. Последнего никогда не интересовали теоретические проблемы государствоведения и истории политической мысли, но по всему складу его натуры его должен был интересовать «каталог правил», которые могут быть полезны человеку, ведущему борьбу за власть. Особенно, если эти правила исходят из посылки об относительности всех понятий и всех критериев добра и зла. Похоже, что свое предисловие Каменев писал не без затаенной мысли напомнить Сталину (он, конечно, знал, что его предисловие будет им прочитано), какими полезными оказались для него их ачинские беседы.

Но внимательный читатель Макиавелли, Сталин, конечно, не довольствовался простым усвоением правил, установленных дипломатом флорентийского средневековья. Он слишком хорошо знал практику средневековья азиатского, чтобы чтение Макиавелли не толкало на сопоставления, на попытки провести параллели и внести дополнения. Фраза о «сладкой мести» показывала, в каком направлении шли эти пополнения. Цезарь Борджиа тоже не был мягкосердечным образчиком всепрощения, но он все же был воспитан в традиции мести до седьмого колена. В «каталог правил», выработанных кондотьерами итальянского средневековья, вносились поправки корявым почерком бакинского «кочи». «Повар» действительно собирался «готовить только острые кушанья».

Подлинное понимание Сталина к Каменеву пришло поздно, на скамье подсудимых, когда он в августе 1936 г., через голову судей обращался к Сталину с просьбой пощадить не его самого, а лишь его сына, никогда не имевшего отношения к политической деятельности отца. Но Сталин не был бы Сталиным, если б удовлетворил эту просьбу — и Каменев-сын, молодой химик, который в Ачинске часто сидел рядом со Сталиным за вечерним самоваром, погиб вслед за отцом в годы «ежовщины». В азиатском средневековье мстили до седьмого колена.

Только с большим запозданием правильное понимание Сталина пришло и к Ленину. В отношении последнего к Сталину за революционные годы чувствовался элемент двойственности. Про подвиги Сталина в дореволюционном подполье Ленин имел точную информацию, и притом не только от политических противников, не только от закавказских меньшевиков, которые тогда исключили Сталина из партии. Предостережения Ленину слали и некоторые из видных закавказских большевиков, которых Ленин знал лично и с мнением которых он должен был считаться. Ленин все эти предостережения не принимал всерьез. Он с ранних лет считал, что «в марксизме нет ни гранта этики» и еще в 1894–1895 гг. вел об этом споры со Струве и Потресовым. Отсюда он делал практический вывод, что в политической борьбе «цель оправдывает средства», и совсем не был склонен отрекаться от тех из своих последователей, которые давали чересчур широкое толкование этому принципу. Наоборот, он ими особенно дорожил и не раз откровенно объяснял, какими соображениями он при этом руководствуется.

В воспоминаниях проф. В. Войтинского, теперь известного американского экономиста, а в 1905–1907 гг. видного деятеля большевистских организаций, приведен один эпизод, крайне интересный под этим углом зрения.

«Рожков (это был профессор русской истории Московского университета, состоявший тогда членом ЦК большевиков. — Б.Н..), — пишет Войтинский, — передавал мне, что однажды он обратил внимание Ленина на подвиги одного московского большевика, которого он характеризовал как прожженного негодяя. Ленин отвечал со смехом:

— Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится.

Вот Вы, скажите прямо, могли бы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор (Таратута) пошел. Это человек незаменимый».

Такими «незаменимыми» людьми, которые «ни перед чем не останавливались», если это было выгодно для большевистской организации («Виктор» получил тогда для этой организации большую сумму денег), Ленин охотно себя окружал. В деле со Сталиным положение было, конечно, много более сложным, так как поступки, которые ставились ему в вину, касались не его личной жизни, а его деятельности в качестве руководителя партийной организации, которую он едва не расколол. И такие поступки в биографии Сталина совсем не были исключениями. Аналогичными конфликтами были полны и другие этапы его карьеры, включая большое количество острых столкновений по тюрьмам и в ссылке, подробности о которых должны были стать известными Ленину, во всяком случае после 1917 г. и притом от людей, организационному опыту которых Ленин настолько доверял, что именно им поручил руководство обеими отраслями аппарата диктатуры — Свердлову (по линии партии) и Енукидзе (по линии Советов).

К этому прибавлялся начавший выясняться факт наличия во взглядах Сталина таких особенностей, которые вынуждали Ленина, порою очень резко, ставить его на место. Об этом сохранились записи в официальных протоколах большевистского ЦК. «Если б ЦК встал на точку зрения Сталина, — говорил Ленин во время споров о Брестском мире, — то мы были бы изменниками международному социализму».

В основе этих «особенностей» взглядов Сталина лежало его полное безразличие к основным целям коммунистического движения. Если иметь в виду положительные идеалы, то Сталин вообще никогда не был коммунистом, так как ему всегда были чужды даже те немногие элементы гуманизма, которые сохранялись в Ленине. Ленинский нигилизм в отношении этики Сталин распространил на все вообще положительные задачи коммунистической программы. В этот лагерь он пришел с самого начала заряженный одним только отрицательным электричеством отталкивания от «старого мира», принять активное участие в разрушении («до основания») которого он стремился. Ленин, несомненно, превосходно это понимал, как понимал и тот факт, что за так называемым «политическим реализмом» Сталина на деле скрывается его полный политический нигилизм. Но с точки зрения узко практической эти особенности Сталина были весьма полезны, так как они позволяли ему видеть те слабые стороны противника, которые ускользали от внимания наблюдателей-коммунистов, а тем более полезным было умение Сталина играть на этих слабых сторонах противника.

Этот свой талант Сталин развернул в годы гражданской войны, став фактически главным руководителем всей работы в тылу противника. На эту сторону закулисной деятельности Сталина указал Рыков в беседе с одним американским журналистом, к которому он относился с большим доверием, знакомя его со многими закулисными сторонами жизни диктатуры. «В то время, как огромный ораторский талант Троцкого, — говорил Рыков, — поддерживал идеализм и разжигал революционный пыл Красной армии, Сталин занимался браконьерством за кулисами. Он перетягивал на сторону Советов буйные элементы уголовного подполья, которые были готовы сражаться на любой стороне, как за царистов, так и за революцию. В те годы бывали сражения, когда целые полки, бригады и даже дивизии переходили из одного лагеря в другой. Иные выходили в бой под царскими знаменами и перекидывались к красным, и наоборот. Рядом наших побед мы обязаны ловкости Сталина в деле разложения противника».

Ленин, несомненно, высоко ценил последнего как организатора и порою даже специально запрашивал о его мнении (как, впрочем, запрашивал о мнениях других своих ближайших сотрудников), но несомненно, также, что в то же время он Сталина опасался. Именно поэтому Ленин выдвигал Сталина на самые высокие посты в партийном руководстве, вплоть до места в Политбюро, и не раз давал ему самые ответственные поручения, но упорно не пускал его на пост секретаря ЦК, т. е. не соглашался передать ему функции исполнительной власти в партии. А Сталин рвался именно к этой власти. Надо признать, что он имел много данных для секретарской работы. У него, конечно, имелось много недостатков, но он был хорошим организатором, умел разбираться в людях, и под этим углом был много выше тех, кого Ленин сажал на секретарское место после Свердлова (единственным исключением был, по-видимому, Крестинский). И тем не менее до апреля 1922 г. секретарем ЦК выбирали кого угодно, только не Сталина.

При положении, которое занимал в партии Ленин, нет сомнения, что именно он не пускал Сталина к рулю партийной машины. У Сталина было много других противников в руководящем штабе партии, которые вели борьбу против его возвышения, но вопрос все же решал именно Ленин, и нет сомнения, что, поступая так, он руководствовался опасением, что Сталин свою «врожденную страсть к интригам» направит на внутрипартийные отношения, будет своими интригами вносить разложение в партийную верхушку.

Сталин, конечно, видел эту роль Ленина и прилагал все усилия, чтобы преодолеть враждебную настороженность последнего. Работу эту он вел по двум линиям: с одной стороны, он пытался на каждом шагу доказывать Ленину свою полную с ним солидарность и готовность во всем руководствоваться его указаниями. И в тоже время, с другой стороны, старался наговорами настроить Ленина против тех, кого считал своими соперниками, в первую очередь против Троцкого. Те немногие письма Сталина к Ленину, которые проникли в печать (как известно, Сталин вообще крайне неохотно давал разрешения на публикацию писем и документов о его прошлом), дают убедительные тому примеры.

Изучение документов показывает, что Ленин не только терпел эти наговоры, очень похоже, что он в какой-то мере даже поощрял их: иначе Сталин был бы более осторожен в своей игре… Бухарин позднее говорил, что главная сила Сталина в том, что он «гениальный дозировщик», т. е. лучше других понимает, какими аргументами вернее всего можно отравлять сознание своих собеседников, толкая их на поступки, выгодные для него, «гениального дозировщика». Несомненно, что, несмотря на предупреждения, Ленин поддавался влиянию умело дозированных наговоров Сталина.

Поведение последнего в отношении Троцкого было вполне определенным: осторожно, но настойчиво он сеял на большевистской верхушке «злые семена» подозрения, будто Троцкий носится с планами военно-бонапартистского переворота и именно для этой цели подбирает вокруг себя людей, лично ему преданных. «Сталин никогда не говорил об этом публично, — рассказывал Рыков в 1925 г. упомянутому выше американскому корреспонденту, но на заседаниях Политбюро и в интимных партийных кругах он на все лады муссировал эту тему».

Конечно, эти разговоры Сталин вел за спиною Троцкого, но слухи о них все же дошли до последнего. Тот попытался объясниться с Лениным.

«Меня интересует только одно, — спросил Троцкий, — могли ли Вы хоть на минуту допустить такую чудовищную мысль, что я подбираю людей против Вас?

— Пустяки, — ответил Ленин.

Как будто какое-то облачко над нашими головами рассеялось», — прибавляет Троцкий, который ни тогда, ни позднее не понимал всей силы «злых семян» сталинской клеветы. «Облачко» отнюдь не рассеялось, и под его прикрытием «врожденная страсть к интригам» принесла Сталину на фронте борьбы за власть над партией много большие победы, чем на фронте борьбы с внешними врагами советской диктатуры.

Решающим моментом было избрание Сталина генеральным секретарем ЦК партии, состоявшееся 3 апреля 1922 г., сразу же после съезда партии. Положение партии в период этого съезда было весьма тяжелым. Совершенно катастрофическое состояние многих местных организаций, вскрытое чисткою 1921 г., показало крайнюю необходимость срочных мер по наведению порядка в партийном аппарате. Прежний состав секретариата ЦК для этого был явно непригоден (в него тогда входили Молотов, Ярославский и Михайлов). Необходимо было во главе секретариата поставить человека умного и решительного, способного сильной рукой навести порядок. В комиссии, которая обсуждала этот вопрос, большинство склонялось к кандидатуре И. Н. Смирнова, старого рабочего большевика, который на посту сначала председателя Реввоенсовета 5-й армии (под командованием Тухачевского она вынесла главную тяжесть борьбы против Колчака), а затем председателя Сибревкома показал огромный организаторский талант и большое умение разбираться в людях, оказывать на них нужное влияние. В период Одиннадцатого съезда он работал секретарем партийной организации Петрограда и одновременно стоял во главе Северо-Западного Бюро ЦК. В партийных кругах он пользовался большим авторитетом и широкими симпатиями. Его считали прямым и открытым человеком, твердым и справедливым.

Со всех этих точек зрения Смирнов был подходящим кандидатом, но за ним числилось одно большое «но», которое все перевесило: он был действительно сильным и независимым человеком, достаточно смелым для того, чтобы не только иметь свои взгляды, но и отстаивать их даже против самого Ленина. Незадолго перед тем он выдержал большой конфликт с представителями ВЧК в Сибири, не дав им арестовать Е. Е. Колосова, видного сибирского эсера, за которым чекисты вели настоящую охоту. Смирнов с ним был лично знаком по дореволюционной ссылке и теперь, чтобы спасти его от ареста, поселил его на своей собственной квартире («Сюда Вас арестовывать не придут, ручаюсь», — говорил он с усмешкой), а затем с надежным попутчиком отправил Колосова в Москву.

С точки зрения Ленина еще более опасной была независимость, показанная Смирновым в вопросе, который выходил за грани внутрипартийных споров: в Сибири 1920–1921 г. в качестве председателя Сибревкома Смирнов открыто показал себя противником антикрестьянской политики, которую тогда проводил ЦК партии, и с нею боролся, вступая в конфликты со специальными уполномоченными центра. Тогдашние события оправдали позицию Смирнова: на введение продразверстки, на создание комитетов бедноты и другие мероприятия центральной власти сибирское крестьянство ответило восстанием зимы 1920–1921 гг., которое оказало огромное влияние на крутой поворот Ленина к НЭПу. Тем не менее независимость Смирнова Ленину не нравилась.

К Сталину, которого он знал тоже по ссылке, Смирнов относился очень отрицательно, и Сталин отвечал ему тем же: слишком различными людьми они были. Возможно, что именно в силу отталкивания от Сталина Смирнов стал сближаться с Троцким, хотя никогда не разделял тех взглядов, которые были характерны для специфического «троцкизма».

Несомненно, что именно эта независимость Смирнова и определила отношение к нему Ленина: как раз в пору Одиннадцатого съезда Ленин был настроен особенно антитроцкистски, возлагая на Троцкого большую долю ответственности за неурядицу в партийных делах. Ленин подозревал, что Троцкий втайне продолжает вести фракционную работу, и именно ею объяснял подспудные оппозиционные настроения, которые часто чувствовались на съезде. Очень вероятно, что в этом сказывалось влияние наговоров Сталина; совпадение полосы наибольшего раздражения против Троцкого с выставлением кандидатуры Сталина на пост секретаря ЦК у Ленина, конечно, не было случайностью…

Ленин, конечно, не доходил до тех норм, которые позднее установил Сталин, но и он предпочитал иметь около себя людей, которых нужно убеждать лишь относительно частностей, которые в больших вопросах политики идут за ним беспрекословно. Особенно нужным это он считал для поста генерального секретаря ЦК, и именно поэтому приложил все усилия к тому, чтобы провалить кандидатуру Смирнова и провести Сталина, против которого было много возражений с разных сторон. Конечно, Ленин был уверен, что сможет лично контролировать работу Сталина, нейтрализуя ее вредные стороны. В этом тоже сказалась столь характерная для него огромная самонадеянность.

На первом же совещании членов только что избранного ЦК, вечером 2 апреля 1922 г. встал вопрос о секретариате. Рядом лиц была названа кандидатура Смирнова, и он, несомненно, был бы избран, если б в обсуждение не вмешался Ленин. Последний говорил много лестного о Смирнове, но доказывал, что его способности партия всего полнее сможет использовать, вернув его в Сибирь, где после него дела пошли совсем плохо. Для тех, кто знал Ленина, было ясно, что он решил ни за что не допустить в секретари ЦК человека, который может завтра открыто перейти в лагерь Троцкого, но не хотел говорить об этом прямо, так как сам неоднократно заявлял о необходимости вытравить из партийной практики все воспоминания о недавней дискуссии.

Отводя кандидатуру Смирнова на этом первом совещании членов ЦК, Ленин своего кандидата не называл, и только на прямо поставленный вопрос ответил обещанием такого кандидата назвать завтра. Очень похоже, что в этот момент вопрос и для него самого еще не был окончательно решен. Известно, что на кандидатуре Сталина особенно настаивал Зиновьев, который на собственном опыте по Петроградской организации уже успел убедиться в особенностях Смирнова и перешел в лагерь поклонников организационных талантов Сталина. Ночью, после первого совещания членов ЦК, Ленин имел большой разговор со Сталиным. Очевидно, именно этот разговор позволил Ленину преодолеть все колебания. И на следующий день, 3 апреля, на первом официальном заседании ЦК, он предложил выбрать секретарем Сталина. Эта кандидатура многих удивила, так как о прошлом Сталина из членов ЦК знали, действительно, многие. Но авторитет Ленина был так велик, что Сталин был избран без споров. Так Сталин пришел к власти над аппаратом.

Проводя Сталина на этот пост, Ленин был уверен, что организационную политику партии Сталин будет вести в полном согласии с ним, с Лениным. По-видимому, именно этот вопрос был предметом большого ночного разговора, и больше, чем вероятно, что именно этот свой горький опыт сговора со Сталиным имел в виду Ленин, когда годом позднее, в переговорах с Троцким, советовал не идти на соглашение со Сталиным, который «заключит гнилой компромисс и обманет» (как обманул он Ленина).

Этому обману помогла болезнь Ленина. Его здоровье казалось крепким. Тем острее поразило известие о первом ударе, который пришел меньше чем через два месяца после избрания Сталина. Сталин уже тогда принадлежал к той породе «счастливых», «недруги» которых умирают тогда, когда это выгодно. После избрания Сталина секретарем ЦК Ленин переставал быть для него полезным — он начинал становиться опасным. Сталин умело пользовался обстановкой. В Политбюро оформилась «тройка», в которую, кроме Сталина, вошел Зиновьев, думавший, что он руководит Сталиным, и Каменев, плывший по течению. В начале осторожно «дозируя» мероприятия в области хозяйственной политики, «тройка» подготовляла «наступление на рельсах НЭПа» против частного капитала в торговле и промышленности. В области организационного строительства Сталин с лихорадочной торопливостью вел «перетряхивание» руководящего персонала партийного аппарата, занимая все ответственные места своими креатурами. Он с первых же шагов показал, что внимательно читал Макиавелли и во всяком случае «механику борьбы за власть», в особенности ее «зоологические» черты, как их определял позднее Каменев, продумал весьма последовательно.

А Ленин, действительно, быстро «излечивался» от терпимого отношения к Сталину, на ряде конкретных примеров убеждаясь, до каких граней может доходить у последнего отсутствие «элементарной честности». Этот вопрос был самым мучительным для последних месяцев жизни Ленина, который видел связь персонального вопроса о Сталине с большой проблемой об основной линии политики диктатуры. Ленин знал, особенно после второго удара, после 16 декабря 1922 г., что смерть стоит у порога и что конец может прийти каждую минуту. Врачи предписывали покой и требовали, чтобы он прекратил чтение газет, перестал встречаться с партийными друзьями, перестал бы говорить на темы, которые его так волнуют, а всякое волнение может стать смертельным. Ленин решительно отмахивался. «Неужели Вы не понимаете, — говорил он врачам, — что я еще больше волнуюсь, когда не могу говорить об этом?» Он ограничил свои встречи кругом самых близких, отказывался от встреч с людьми, которые его раздражали, сократил чтение повседневного материала, сосредоточивая остатки сил на том, что считал основным, главным. Но думал только о нем, об этом главном, и с обоих концов жег остатки свечи своей жизни.

От авантюристической самонадеянности, которая еще недавно была так характерна для его «экспериментаторства» (он любил цитировать слова Наполеона: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»), теперь не оставалось и следа. Он болезненно остро ощущал ответственность за так безответственно начатый им «эксперимент» и ломал голову над вопросом, как вести корабль диктатуры, чтобы спасти от крушения. Две темы стояли для него в центре. В плоскости большой политики он все более и более остро на первый план выдвигал проблему отношений между диктатурой и крестьянством, требуя от диктатуры такой политики, которая обеспечивала бы возможность полного сотрудничества с крестьянством. Эта мысль была единственно большой политической мыслью, которую Ленин положил в основу своего знаменитого завещания. Он был совершенно категоричен в утверждении, что политика соглашения с крестьянством является ультимативным условием сохранения нового строя, что политика, подрывающая такое соглашение, неизбежно ведет советскую власть к катастрофе.

Соглашение с крестьянством — эта идея должна стать определяющей идеей всей политики диктатуры. Ленин не соглашался с выводом, который из этой же посылки делал Рыков, говоривший о необходимости отступления и перехода с принципиальных позиций «диктатуры пролетариата», которые были заняты большевиками в октябре 1917 г., на позиции «диктатуры пролетариата и крестьянства», как их определяли большевики в 1905 г. Принять этот вывод Ленин, который всю революцию и гражданскую войну провел под лозунгом «немедленного социализма», органически не мог. Но для будущего политику, построенную на насилии над крестьянством, он решительно отвергал. Его мысль билась над проблемой, как сможет советская диктатура социалистический характер своих общих задач сочетать с политикой искреннего соглашения с крестьянством, которое по своим настроениям не является социалистическим. Решения вопроса Ленин искал в пересмотре «всей точки зрения нашей на социализм». «Раньше, — писал он, — мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести для нас переносится на мирную организационную „культурную“ работу». Как основную задачу этой культурной работы в деревне, необходимо сделать пропаганду кооперации, которая должна сделать «переход к новым порядкам возможно более простым, легким и доступным для крестьянина».

В голове у Ленина складывался большой «кооперативный план», схематическую наметку которого он давал в своих заметках «О кооперации» (январь 1923 г.). Но именно потому, что идея обязательности соглашения с крестьянством становилась главным социально-политическим выводом Ленина в его построениях до совершенно исключительных размеров разрасталось значение вопросов организационного строительства партии: политика соглашения с крестьянством должна быть рассчитана на длительный период времени; она вела партию по пути, на котором неминуемы были опасности со всех сторон; шансы успеха во многом зависели от того, стоят ли на капитанском мостике партийного корабля люди, которые твердость руки рулевого сочетают с верностью основной идее этой политики, с верностью идее соглашения с крестьянством.

Вопрос о том, какую политику должна вести партия, таким образом, неразрывно сплетался с вопросом, кто способен проводить правильную политику? Полусерьезно, полушутя эти группы вопросов Ленин называл «лидерологией» и был способен целыми часами их обсуждать с теми, кого он считал политически наиболее к себе близкими. Выводы, к которым он приходил, были неутешительными: он не видел человека, который смог бы стать центральной фигурой для всей системы диктатуры, заняв в ней место его самого.

Именно в эти месяцы Ленин пересмотрел свое отношение к Троцкому и в значительной мере реабилитировал его от тех подозрений, которые злыми наветами сеял Сталин. В вопросах большой политики Ленин чувствовал себя очень часто полностью солидарным с Троцким, но он видел также, что между последним и другими ведущими фигурами штаба диктатуры сложились отношения, которые делали дружную совместную работу крайне трудной. Не в такой острой форме, но опасные трещины ползли и вокруг других ответственных работников партии и правительства. И чем пристальнее Ленин к этим трещинам приглядывался, чем откровеннее ему рассказывали те, кого он вызывал для разговоров о положении, тем яснее ему обрисовывались все размеры опасности, выраставшей из «злых семян» Сталина.

Было ясно: именно здесь корень зла. Пока этой злой работе не положен конец, никакое существенное улучшение на верхушке диктатуры невозможно. Все остальные вопросы «лидерологии» имели лишь подсобное значение. Начать собирание сил, приступить к их перегруппировке будет возможно лишь после того, как будет устранен главный очаг разложения — Сталин, которого он, Ленин, сам всего лишь за несколько месяцев перед тем сделал генеральным секретарем ЦК.

Последние месяцы жизни Ленина заполнены тревогами вокруг этого вопроса. Он все яснее видел, что необходимо ликвидировать Сталина как партийного лидера. Но даже при всем влиянии Ленина это оказывалось делом нелегким. Сталин умело вел свою линию, оплетая интригами и наговорами партийную верхушку. Как за год перед тем опутан был сам Ленин, так теперь в сетях Сталина запутались многие из членов ЦК и Политбюро. Особенно торопиться стал Ленин после второго удара (16 декабря 1922 г.). Еще до того, как врачи дали ему разрешение на чтение газет и занятие партийными делами (29 декабря), он настоял на вызове к нему стенографистки и одним из первых материалов продиктовал ей первую половину завещания с требованием снятия Сталина с поста генсека (25 декабря). Он хотел, чтобы, во всяком случае, этот его наказ наследникам уже теперь был зафиксирован на бумаге.

Когда положение его немного улучшилось и выяснилось, что судьба дает ему еще одну небольшую отсрочку, Ленин все силы сосредоточил на формулировке основных идей своего политического завещания и на подготовке к проведению основной идеи своего завещания организационно. Ввиду ловкости, с которой Сталин опутывал окружающих, Ленин решил, что простого его отстранения недостаточно, что необходимо, как говорила Крупская, Троцкому, «разгромить Сталина политически». Ленин систематически собирает материалы о деятельности Сталина, подготовляя «бомбу», которую он решил «взорвать» против Сталина на партийном съезде. Эта «бомба» должна была окончательно ликвидировать Сталина, и Ленин жил одной надеждой: додержаться до этого съезда, который уже созван на апрель.

Он не додержался… Сталин имел свою агентуру, наблюдавшую за настроениями в лагере его врагов, в первую очередь за настроениями Ленина, его переговорами, его планами. Возможно, что знал не все, но знал достаточно много, чтобы понимать, какая страшная угроза над ним нависла. И в то же время он знал, что здоровье Ленина ухудшается, что ему осталось жить считанные дни и что каждое острое волнение может раньше срока оборвать тонкую нить этих считанных дней. Трудно поверить, что в этом была только простая случайность: именно в эти дни Сталин со все более и более нарастающей грубостью давал ответы на вопросы тех, кто обращался к нему как секретарю ЦК лично или по телефону за информацией и другими справками для Ленина. Кончилось тем, что на один запрос по телефону, с которым к нему обратилась Крупская, Сталин ответил грубейшей бранью, пересыпанной «матерщиной». Об этом ответе, конечно, стало известно Ленину. Ленин пришел в негодование, много волновался и продиктовал стенографистке письмо Сталину с заявлением о разрыве с ним всех личных отношений. Это письмо в печати неизвестно, так как Сталин и его агент тщательно уничтожали все неблагоприятные для него документы. Но содержание его мы знаем: в нем Ленин назвал поведение Сталина поведением восточного сатрапа, опьяненного властью, писал, что Сталин недостоин быть в рядах коммунистической партии.

Это письмо Сталину о разрыве с ним отношений было последним письмом, продиктованным Лениным. Волнения, связанные с этим эпизодом, Ленину обошлись очень дорого: в ту же ночь ему стало хуже, затем пришел третий удар, он потерял способность речи, правая сторона тела была парализована. Дальше шло медленное умирание, растянувшееся на десять месяцев.

Когда речь заходила об этих событиях, Сталин обычно отвечал признанием своей «грубости». «Таким родился», — прибавлял он, и в этом многие видели оправдание ему. Относительно наличия в его натуре элементов грубости спорить не приходится. Но вопрос этим не исчерпывается. Сталин был груб по натуре, но эту сторону своей натуры он показывал далеко не всегда, а только тогда, когда хотел быть грубым. Он умел великолепно владеть собою, во всяком случае в тот период, когда умирал Ленин.

При знакомстве с биографией Сталина совершенно исключенным приходится признать утверждение, что он мог потерять самообладание из-за простых вопросов жены Ленина. Грубостью натуры его поведение не объяснить. Дело не в потере самообладания, а в сознательной игре: Сталин умышленно говорил грубости секретаршам Ленина и умышленно же грубо оскорбил его жену, стремясь, чтобы обо всем этом стало известно больному Ленину, которого такое поведение Сталина не могло не приводить в негодование. Ленин был очень сдержанной и скрытной натурой, но именно от таких рассчитано грубых поступков он приходил в состояние холодной ярости, близкой к нервному заболеванию. А в тогдашнем состоянии Ленина эта степень нервного напряжения не могла не повести к удару.

Сталин хорошо знал людей, вернее, слабые, уязвимые места у людей. Не мог он не знать и этой стороны Ленина. И оскорбление, которое он наносил жене Ленина, было его обдуманным и рассчитанным ходом, задачей которого было так взволновать Ленина, чтобы с последним случился новый удар, ибо только такой удар мог предотвратить катастрофу от «взрыва бомбы», которую Ленин заготовил против Сталина. Сталин оскорбил Крупскую вполне сознательно для того, чтобы убить Ленина — вот вывод, к которому приводит анализ известных до сих пор данных об обстановке, предшествовавшей смерти Ленина.

С исторической перспективы этот конец Ленина был расплатой за правило «цель оправдывает средства», с которым он подходил к делу политической борьбы вообще и к вопросу о привлечении Сталина к партийной работе, в частности, «незаменимые» люди, способные «ни перед чем не останавливаться» во имя достижения важных практических результатов, которых Ленин подобрал в своем окружении, в решающий момент не остановились и перед тем, чтобы перешагнуть через труп Ленина.

Именно в это время, в 1925 г., Маленков появился в аппарате секретариата ЦК и одновременно в личном секретариате Сталина. Это не было случайностью. Люди типа Маленкова, с опытом военно-чекистской работы в Туркестане, «советские ташкентцы» по всем их навыкам как раз в это время стали особенно нужными Сталину. Это был, несомненно, самый трудный год на его извилистом пути к единоличной диктатуре. И Сталин его прошел, все время балансируя на лезвии ножа, под постоянной угрозой срыва. Он только что нанес решающий удар Троцкому. И, сняв его с поста председателя Реввоенсовета, фактически вывел из строя этого наиболее опасного и сильного из своих противников в борьбе за руководящую роль в партии. Но эта победа едва не стала для него пирровой: для тех, кто вблизи наблюдал Сталина в месяцы травли Троцкого, становилось все более и более ясным, как опасен он для окружающих и как прав был Ленин, во главу угла своего завещания поставивший требование смещения Сталина с поста генерального секретаря ЦК.

За год, который прошел после смерти Ленина и был весь заполнен борьбою против Троцкого, основные особенности натуры Сталина, его полная неразборчивость в средствах, соединенная с безграничным властолюбием и злобной мстительностью, выявились с полной очевидностью для тех, кто работал рядом с ним в руководящих партийных органах. Поставив в центр своих стремлений задачу установления своей личной диктатуры над партией, которая диктаторски правит страною, Сталин ни перед чем не останавливался в борьбе с противниками. При мало-мальски существенных разногласиях совместная работа с ним была невозможна Его методы действия в отношении к коллегам по работе охарактеризовал еще Ленин в мимоходом брошенных замечаниях. «Этот повар готовит только острые кушанья», а когда он наталкивается на сильных противников, при которых его кулинарные упражнения становятся опасными, Сталин заключает «гнилой компромисс», чтобы под прикрытием этого компромисса, за спиною партнера, продолжать втихомолку подготовку тех же «острых кушаний». Именно поэтому Сталин легко шел на всякие соглашения, легко давал всякие обещания: они связывали руки противникам, которые к ним подходили как честные люди, а он ими пользовался для того, чтобы выбрать удобный момент для предательского удара. Как о нем говорил тот же Ленин, Сталин был человеком, которому не хватало «элементарной честности».

С теми, кто против него вел борьбу, он был беспощаден. Обид не прощал и не забывал. Умел терпеливо выжидать, откладывая месть до удобного случая, но тем более жестокой была месть, когда такой случай находился…

Зиновьев и Каменев были осведомлены об этих особенностях натуры Сталина, хотя, по всей вероятности, не с такою полнотою, как Ленин. Быстрый рост Сталина на посту генерального секретаря им был совсем не по душе. Сопротивление, которое он оказывал их попыткам, не могло им не показать, что в его лице растет противник, который скоро станет опасным для них самих. Но потребности борьбы против Троцкого, который им казался наиболее опасным противником, заставляли их вопрос о Сталине отодвигать на задний план. Необходимо пояснить, что и Троцкий к ним питал далеко не теплые чувства, он не был кротким ягненком и умел наносить весьма чувствительные удары, временами провоцируя Зиновьева и Каменева на борьбу. Именно такой характер носила опубликованная им осенью 1924 г. книга об «Уроках октября».

* * *

В январе 1925 г., с момента снятия Троцкого с поста председателя Реввоенсовета СССР, вопрос о нем потерял свою остроту, и Каменев с Зиновьевым немедленно же сделали попытку перейти в наступление против Сталина. Несомненно, что провокационный характер носило предложение Каменева, предложившего при обсуждении вопроса о преемнике Троцкого на посту в Реввоенсовете кандидатуру Сталина. Предложение это не было принято, так как Сталин его решительно отклонил. Но цель Каменева Сталину была, конечно, ясна. Именно с этого момента трения внутри вчерашнего «триумвирата» переходят во все более и более напряженную борьбу, вначале закулисную, затем открытую.

Положение Сталина было исключительно трудным, хотя нет сомнений в том, что к этой борьбе он готовился заранее. Основная трудность, с его точки зрения, состояла в том, что в тогдашнем Политбюро не было буквально ни одного человека, на которого Сталин мог бы более или менее прочно положиться. А борьба шла прежде всего за большинство в Политбюро. В Политбюро тогда входило семь полноправных членов (не считая шести кандидатов), которые, если сбросить со счетов самого Сталина и Троцкого (стоявшего совершенно особняком и являвшегося противником Сталина) распались на две группы: Зиновьев и Каменев, с одной стороны, и Рыков, Бухарин и Томский, с другой. Между ними уже тогда имелись существенные расхождения, но это были расхождения больше в теоретических построениях и в политических настроениях, чем в конкретных выводах для текущей политики.

Группа Рыкова особенно настаивала на расширении НЭПа в направлении предоставления большей свободы развития индивидуальному крестьянскому хозяйству в области политики внутренней и на освобождении внешней политики страны от необходимости считаться с интересами развития Коминтерна и подготовки мировой революции. Это освобождение было тогда обязательным условием хозяйственного строительства в стране. Именно эти пункты Рыков прямо поставил перед Политбюро как условие своего согласия занять пост председателя Совнаркома после смерти Ленина В основе всей его политики лежала мысль, которую он тогда нередко высказывал на ответственных собраниях: поскольку революция на Западе не произошла, для России, которая одна построить социализм не может, на очередь становится, как он формулировал, проблема спуска власти на тормозах к крестьянству. В этом отношении он думал более последовательно и высказывался более открыто, чем даже его ближайшие единомышленники Бухарин и Томский, определенно связывая хозяйственные уступки крестьянству с необходимостью предвидеть в ближайшем будущем и уступки политические.

Зиновьев и Каменев разделяли мысль Рыкова о невозможности построения социализма в одной России, силами одного только российского рабочего класса, но выход из этого положения склонны были искать в совершенно противоположном направлении, концентрируя внимание на интересах Коминтерна, на вопросах содействия коммунистическому движению Запада. Именно поэтому они были особенно чувствительны ко всякого рода изменениям политики внешней, но сравнительно легко соглашались на уступки крестьянству, не только экономические, но даже и политические. На пленуме ЦК осенью 1924 г. под впечатлением восстания в Грузии Зиновьев предлагал легализовать создание беспартийной крестьянской фракции в Советах, как в центре, так и на местах, и дать ей право издания собственной газеты. Что же касается до уступок хозяйственных, то Зиновьев и Каменев одобряли «курс на богатейшую деревню», взятый весною 1925 г. Четырнадцатой партийной конференцией и затем Третьим съездом Советов.

Эти расхождения, конечно, были причиною ряда внутренних трений в Политбюро, но они не создавали непреодолимых препятствий для совместной работы. Ни Зиновьев с Каменевым, ни даже Троцкий не возражали против условий, которые поставил Рыков при своем назначении на пост председателя Совнаркома, и Каменев почти до самого конца 1925 г. дружно работал с Рыковым в качестве его заместителя на посту председателя СНК.

Политических оснований для острой борьбы в Политбюро не было, и по существу Зиновьев с Каменевым, начиная эту борьбу, своей задачей ставили не политическую, а организационную задачу: снятие Сталина с поста генерального секретаря, т. е. выполнение того самого завещания Ленина, которое они всего лишь за несколько месяцев перед тем сами же похоронили. Во многом именно поэтому они теперь не имели внутренней силы открыто объяснять подлинные мотивы своего поведения: для этого они должны были бы не только признаться в ошибке, совершенной ими весной 1924 г., когда они поручились перед ЦК за лояльность Сталина, но и покаяться, что они тогда покрывали Сталина ради совместной борьбы против Троцкого. Годом позднее, после Четырнадцатого съезда партии, они это сделали, но сделали как слабые люди, т. е. по частям и с опозданием, в такой форме, что их заявления уже не могли произвести впечатления на партию. Во время же решающего периода борьбы внутри Политбюро в 1925 г. они не только не развернули открыто это требование смещения Сталина, не только не сделали попытки, опираясь на завещание Ленина, объединить все элементы, стремившиеся к оздоровлению внутрипартийных отношений, но и прилагали все усилия, чтобы отрицать факт заостренности их борьбы лично против Сталина, избегали критиковать организационную практику последнего и молчали о завещании Ленина, которое, несмотря на все, продолжало оставаться сильным козырем в их руках.

А между тем только при такой постановке вопроса у них были шансы победить Сталина, так как внутри Политбюро не было ни одного человека, который бы уже тогда не был по существу противником организационных приемов Сталина, кто не относился бы критически к его личным качествам. В беседе с Троцким еще года за два перед тем Бухарин говорил «Первое качество Сталина — леность. Второе качество — непримиримая зависть к тем, кто знают и умеют больше, чем он. Он и под Ильича вел подпольные ходы».

Отношения со Сталиным в это время были уже крайне напряженными и у Рыкова, который почти открыто говорил о «гангстерских» приемах партийной работы последнего. Что же касается Томского, то он раньше других и резче, чем другие из его группы, стал реагировать на Сталина, возможно, в связи с острыми личными столкновениями, которые у них произошли на заседаниях коммунистической фракции съезда профсоюзов в 1921 г. Поэтому есть много оснований считать, что если бы воп рос об организационных методах Сталина был бы поставлен перед Политбюро в его чистом виде, не связанном политическими проблемами, а самостоятельно, как вопрос о создании предварительных условий, обеспечивающих нормальное функционирование партийного коллектива, то в Политбюро не нашлось бы никого, кто пожелал бы выступить в защиту Сталина.

Из этого, конечно, не следует делать вывода, будто диктатура могла бы сохранить единство своей правящей головки на длительный период. Внутренних противоречий в стране имелось слишком много, а потому взрыв старой верхушки был неотвратим. Но этот взрыв пришел бы в какой-нибудь иной форме. Во всяком случае в 1925 г. объединение этой верхушки для устранения Сталина было бы вполне возможным и совсем не трудным. Надо было только твердо и определенно взять соответствующий курс, обособив этот организационный вопрос от всех вопросов внешней и внутренней политики.

Зиновьев и Каменев пошли прямо противоположным путем: они молчали об организационных приемах Сталина и о специфических особенностях его натуры и пытались доказывать наличие серьезных разногласий. Главным объектом их атак стало крестьянофильское крыло партии. Главное обвинение, которое против него выдвигалось, было обвинение в «недооценке кулацкой опасности». Собственная позиция этой «новой оппозиции» (так вскоре стали называть группировку Зиновьева и Каменева) была весьма неопределенна и двойственна. Они признавали, что главнейшей задачей дня является «развитие производительных сил деревни», и соглашались, что «надо создавать такое положение, при котором не записывали бы в кулаки всякого, кто более или менее сносно ведет свое хозяйство». Но в то же время били в набат о «кулацкой опасности». «Кулак в деревне, — настаивал Зиновьев, — более опасен, гораздо более опасен, чем нэпман в городе… Деревенская кулацкая верхушка с первого момента претендует не только на то, чтобы наживаться, чтобы копить, чтобы жить ростовщичеством, а с первого же момента претендует и на политическую роль, на роль организатора деревенского общественного мнения».

Конкретных предложений «новая оппозиция» на этой стадии своего оформления не делала; какая именно политика должна прийти на смену критикуемой, она не указывала, и Бухарин был совершенно прав, когда в одной из своих речей того времени указывал, что в основе ее поведения лежит «скепсис и только скепсис» — неверие в возможность достигнуть каких-либо успехов в деле строительства без помощи мировой революции, в близкий приход которой они тоже не верили. Тем острее становились нападки Зиновьева и Каменева на официальную политику диктатуры в тех пунктах, где диктатура старалась идти на дальнейшие уступки крестьянству, особенно на попытки теоретического обоснования этой политики, на попытки доказать, что, проводя политику уступок, коммунисты, стоящие во главе правительства, продолжают политику Ленина. А так как на эти темы чаще и больше других писал и выступал Бухарин, который не только по своей писательской манере был склонен заострять формулировки, но и по методу мышления отличался большей, чем другие коммунистические авторы, независимостью мысли, очень скоро именно Бухарин стал центральной мишенью всех нападок.

Очень скоро под свою политическую критику «новая оппозиция» стала пытаться подводить «социологический» фундамент и перешла к теме, которая всегда была наиболее чувствительной для диктатуры, к теме классового перерождения советской власти и коммунистической партии. Если в печать этот вопрос выносили лишь одним краешком, указывая на идущий процесс «затопления нижних этажей советской власти мелкобуржуазным крестьянством» (Каменев), то за кулисами открытой политической борьбы, на закрытых совещаниях единомышленников, в частных беседах с сочувствующими ближайшие оруженосцы Зиновьева шли много дальше и утверждали, что «мелкобуржуазная стихия» деревни не только «затопила» государственный аппарат, но и уже подчинила себе аппарат партийный. До нас дошли записи разговоров, которые вел на эти темы П. Залуцкий, тогда член ЦК и один из секретарей партийной организации Ленинграда при Зиновьеве, видевший в 1925 г. основную беду в том, что «государственный аппарат пленил ЦК партии, и давит на него и диктует ему свою политику». Он пояснял:

«В Москве громадный слой государственных чиновников, масса новой и старой буржуазии. Все это давит на нашу партию, создает в ней общественное мнение. Не мы ведем за собою чиновничество, а оно вместе с буржуазией определяет наше сознание».

Сам Залуцкий был средним большевиком из рабочих, без оригинальных мыслей (от него остались две-три небольшие брошюрки, сам он погиб в годы «ежовщины»). Мысли, которые он высказывал в таких разговорах, были явно не его собственные: так думали руководители ленинградской организации того времени, и именно в них, в этом примитивном «социологическом обосновании», следует искать ключ для понимания «новой оппозиции».

Зиновьев и Каменев, поскольку они отказывались от прямой постановки вопроса о смещении Сталина за те особенности его натуры, про которые писал Ленин в своем завещании, и сделали попытку свой спор с ним вынести перед общественным мнением партии как спор политический, необходимо должны были считаться с настроениями своего окружения, а в этом окружении наиболее влиятельную группу составляла верхушка партийной организации Ленинграда. Эта верхушка была настолько влиятельна для «новой оппозиции», что последнюю тогда вообще часто называли «ленинградской оппозицией».

Но в Ленинграде процесс перерождения партийной организации в бюрократический аппарат в силу ряда условий начался раньше и проходил более быстрыми темпами, чем где-либо в других местах страны. В соответствии с этим здесь раньше и острее выявился основной антагонизм между коммунистами, занятыми в партийном аппарате, и коммунистами из аппарата государственного. Верхушка партийного аппарата здесь тем охотнее козыряла фразами о «перерождении» государственного аппарата, чем дальше зашел процесс ее собственного бюрократического перерождения. «Отрыв от масс» в партийной организации Ленинграда для ее верхушки был более резким, чем в других местах страны. Парадных конференций там созывалось много (последняя «зиновьевская» конференция декабря 1925 г. была двадцать второй по счету, т. е. в среднем по три в год), обставлялись они весьма торжественно, решения неизменно принимались единогласно, особенно любил Зиновьев форму «открытых писем» то к Троцкому, то к Московской организации, то к партии вообще, но за этим парадным фасадом скрывалась далеко не прочная стройка. Все держалось на приказах сверху, которые проводились партийным аппаратом. Порядки, царившие тогда в ленинградской организации, Бухарин назвал «соединением демагогии с фельдфебельскими методами управления партией». Но нигде их сочетание не выносилось наружу в такой вызывающей форме, как в «вотчине Зиновьева». При этом весь пафос фельдфебельской демагогии был направлен против государственного аппарата, т. е. против людей, которые хорошо видели механику грубой инсценировки. Залуцкий лишь повторял те фразы, которые были общими местами для всего окружения Зиновьева.

Социальный строй складывающегося тогда нового советского общества, на который пыталась опереться «новая оппозиция», был тем же самым слоем, выразителем настроений которого стремился стать и Сталин. Но последний к своей цели шел более осторожно, старательно подготавливая каждый свой шаг на этом пути, тщательно проверяя кадры, которые должны были стать его опорой. Зиновьев был много более опрометчив. Верхушка партийного аппарата, правда, с ним была тесно связана, но опоры в широких кругах членов партии он не имел, широкими симпатиями здесь не пользовался. В этих условиях выиграть он не мог.

В конечном итоге всей своей стратегией и тактикой «новая оппозиция» не только не ослабляла положения Сталина, не только не способствовала созданию единого фронта всех противников организационной политики последнего, а, наоборот, окончательно расколола верхушку «старой гвардии» большевизма, которая только одна, при условии ее солидарного выступления, еще могла в тот момент свалить Сталина на путях внутриорганизационного решения. Последнему оставалось только пожинать плоды «неумной дипломатии» (выражение Сталина) своих противников и, содействуя обострению спора между ними, сталкивая лбами фельдфебельскую демагогию «новой оппозиции» с «укрывателями кулаков» из группы Рыкова, создавать себе положение «третьей силы», которая не отождествляет себя ни с одной из спорящих сторон, а стоит над ними обеими, видит слабые стороны каждой из них и выступает в роли верховного арбитра, защищающего интересы партии как целого против всех, кто оказывался повинным в ошибках и «уклонах»… Именно так себя Сталин и (повел, и его выступления на Четырнадцатом партийном съезде в декабре 1925 г. закрепили за ним положение верховного арбитра.

Но поражение, которое Сталин нанес своим противникам в 1925 г., было поражением не только «новой оппозиции». На Четырнадцатом съезде, по существу, было предрешено и поражение крестьянофильской группировки Рыкова — Бухарина — Томского, хотя они на этом съезде формально были в лагере победителей, и хотя именно они вынесли на своих плечах главную тяжесть борьбы против Зиновьева и Каменева. Что было для них всего хуже, это тот факт, что они поражение потерпели, даже не развернув своих знамен, не сделав попытки произвести мобилизацию сочувствующих, не дав отчетливой формулировки своей позиции в тех пунктах, где она обособлялась от позиции Сталина, который, открыто выступая в качестве их друга и союзника, на деле был их злейшим врагом и делал все, чтобы подорвать их влияние, ведя подкопы под их позиции всюду, где он только имел к тому возможности. Это поражение было прежде всего поражением идеологическим по центральному вопросу, который как раз тогда стал стержнем для всей внутрипартийной борьбы, а именно, по вопросу о «социализме в одной стране».

Биографы Сталина совершенно правильно этому вопросу уделяют много внимания, но борьбу вокруг него они неправильно рисуют, как борьбу между Сталиным, с одной стороны, и его противниками из лагеря Троцкого, Зиновьева, Каменева, с другой. Происхождение и существо спора много более сложно и разносторонне и только на фоне этой разносторонности становится полностью понятным все его действительное значение для судеб диктатуры.

Вопрос о возможности построения социализма в одной стране, без победы социалистической революции в других странах, впервые — стал предметом споров еще в период первой дискуссии о троцкизме в 1923–1924 гг., когда Сталин был членом «триумвирата» вместе с Зиновьевым и Каменевым. Все они ответ на этот вопрос давали отрицательный. Сталин не отличался от других. В апреле 1924 г. в первом издании своей основной работы «Об основах ленинизма», он писал:

«Для свержения буржуазии достаточно усилий одной страны — об этом говорит нам история нашей революции. Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран».

В этот период Сталин смотрел на вопрос так, как на него смотрели тогдашние его союзники. С самого начала иной — положительный — ответ на этот вопрос давал Бухарин, который этот свой положительный ответ связывал с мыслями, развитыми Лениным в его пяти последних статьях и особенно в статье «О кооперации» (январь 1923 г.). В тот последний период своей жизни Ленин думал только над одной проблемой: какой должна быть политика диктатуры, чтобы не допустить крушения советской власти? Именно в этой связи Ленин пересматривал вопрос о роли крестьянства в деле построения социалистического строя. Анализируя положение страны, Ленин приходил в выводу, что «мы» имеем «все необходимое для построения полного социалистического общества» и имеем объективную возможность его построить при одном обязательном условии: если советское правительство будет так строить свою политику, что союз между рабочими и крестьянами будет сохраняться и крепнуть. Рычагом этого союза, по мысли Ленина, может и должна стать кооперация, ибо, как формулировал тогда Бухарин мысли Ленина, «кооперативный строй в наших условиях это социализм». Позднее Бухарин показал, что все пять последних статей Ленина внутренне связаны между собой заботой о сохранении союза с крестьянством и являются в целом «политическим завещанием Ленина». К этому необходимо добавить, что с этим политическим завещанием Ленина внутренне связано и то его завещание организационное, в котором он требовал удаления Сталина с поста генерального секретаря: единственная политическая мысль, введенная Лениным в это организационное завещание, — мысль о необходимости союза с крестьянством.

Бухарин раньше других — первым и едва ли не единственным из всех участников споров 1923–1925 гг. — начал давать положительный ответ на вопрос о возможности построения социалистического общества в одной России, без помощи мировой революции. Но делать это он мог только потому, что путь к этому социализму, а в значительной мере и само содержание социалистического общества, он стал рисовать себе существенно иным, чем все большевики предшествующих лет. В тогдашних спорах взгляды Бухарина порою называли неонародническими, в них видели элементы типичного народнического отношения к крестьянству. В известном смысле это правильно. Бухарин, несомненно, тратил много усилий на преодоление антикрестьянских тенденций, которые были весьма влиятельны во всем марксистском лагере русского социализма, не только у большевиков, но и у меньшевиков, а всего, быть может, значительнее в «легальном марксизме» П. Б. Струве и др. Но основное, что характерно для выступлений Бухарина этого периода, это определенно намечающаяся уже тогда его тенденция вернуться к общегуманистическим основам классического социализма. Отталкивание от гуманизма, который накладывает идейные путы на стихию революционного разрушения, требуя введения революционной ломки в рамки соблюдения элементарных прав человека, в предшествующий период, в эпоху борьбы большевиков за власть и в годы гражданской войны, у Бухарина выступало едва ли не с большей силой, чем у кого-либо другого из значительных представителей большевистского лагеря. Теперь он раньше других и смелее других в этом лагере начал думать о необходимости возвращения к основам гуманизма. Анализ работ этих лет не оставляет места для сомнения в том, что у него уже тогда начали складываться те концепции, которые позднее он развил в печати как теорию «пролетарского гуманизма».

Ту же формулу — «социализм в одной стране» — с конца 1924 г. начинает употреблять и Сталин, но содержание в нее он вкладывает совершенно иное: у него никогда в высказываниях на эту тему не звучали ни крестьянофильские, ни вообще гуманистические ноты. Вопрос он ставит всегда в иной плоскости, внимание своей аудитории всегда концентрирует на других сторонах проблемы.

В середине 1920-х гг., когда шли главные споры по вопросу о возможности построения социализма в одной стране, Сталин ни разу не сделал даже попытки проанализировать обстановку, чтобы показать, какие именно элементы ее позволяют ему считать построение социализма в России возможным, никогда и нигде не указывал, на какие именно социальные силы при этом можно опереться. Свой вывод он вообще не обосновывает, не доказывает, а декретирует: «Мы можем построить социализм». «Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество». Его интересует совсем другая сторона проблемы: он старается вдолбить в голову своих читателей и слушателей, что, при наличии «диктатуры пролетариата», «мы» имеем все возможности своими собственными силами преодолеть «все и всякие внутренние затруднения», имеем все возможности справиться со всеми внутренними противниками. Именно в этом для Сталина подлинное существо проблемы построения социализма в России: в технической возможности подавления сопротивления крестьянства, в возможности заставить деревню подчиниться решениям, принятым диктатурой.

Для аудитории, которая тогда, зимою 1924–1925 гг., видела Сталина, выступавшим рядом с Бухариным и произносившим некоторые из тех формулировок, которые были характерны для концепций последнего, не могло не казаться, что она имеет дело, если не с единомышленниками, то во всяком случае с людьми, которые заключили союз «всерьез и надолго». Нет никакого сомнения в том, что именно такое впечатление в те месяцы Сталин стремился создавать. Тогда это было ему выгодно и полезно. Тем важнее подчеркнуть, что и тогда между построением социализма по Бухарину и построением социализма по Сталину не было ничего общего: по Бухарину партия, поскольку речь идет о внутренней политике, должна была взять курс на десятилетия органического кооперативного строительства и культурной работы, все время, в каждом своем действии стараясь «зацепиться за частнохозяйственные интересы крестьянина», и идя навстречу этим интересам, в то время, как план Сталина, освобождая партию от обязанности заботиться об интересах международного коммунистического движения, по существу, начинал расчистку идеологического пути для подготовки принудительной коллективизации. Теория «социализма в одной стране» по Сталину стала алгебраической формулой, обосновывавшей право партийной диктатуры на безграничное применение внеэкономического насилия в отношении крестьянства, если только она имеет достаточно физических сил для успешного проведения этого насилия.

Тщательность, с которой взвешены все формулировки печатных высказываний Сталина по этому вопросу в те месяцы, не оставляет места для сомнений в том, что он превосходно понимал различие своей позиции от позиции Бухарина. На союз с последним и с «крестьянофилами» вообще он пошел с заранее обдуманным намерением обмануть союзников. Видимость союза с «крестьянофилами» Сталину тогда была необходима ввиду трудности положения, в которое он попал в период ликвидации «триумвирата». Кризис последнего в плоскости личных отношений совпал с большим кризисом политического руководства, которое переживала верхушка диктатуры. Чистка вузов, которую проводила диктатура зимой 1923–1924 гг., не стояла изолированно. Она скрещивалась с первой попыткой «обуздать НЭП» и в особенности подтянуть деревню. Политику эту вел «триумвират», но движущей силой был Сталин.

Летом 1924 г. стало ясным, что политика эта потерпела жестокое банкротство, особенно в деревне. Восстание в Грузии в августе-сентябре 1924 г. было по личным директивам Сталина потоплено в крови, но в этом; восстании были элементы, которые вызывали длительную тревогу в Кремле: после того, как восстание рабочих в промышленных центрах Грузии было подавлено, деревня в течение нескольких недель продолжала оказывать упорное, местами даже ожесточенное сопротивление. Расследование о причинах восстания, проведенное по свежим следам, показало, что в его размахе большую роль играли факторы не только национальные, но и социальные, и важнейшим среди них было недовольство крестьянства деревенской политикой советской диктатуры.

Пленум ЦК, собравшийся в октябре, подводил итоги. Выяснилось, что грузинские настроения не стоят изолировано, что тревожные сигналы о растущем недовольстве деревни приходят отовсюду. Сталин в своем докладе огласил письмо секретаря Гомельского комитета партии, который сообщал о массовых отказах крестьян выбирать окладные листы для заявлений о налогах. «Такие же сообщения, — прибавлял он, — имеются в ЦК из Сибири, Юго-Востока, Курской, Тульской, Ульяновской и др. губерний». Отовсюду сигнализировали, что недовольство в деревне повсюду нарастает и обостряется. «Настроение на местах у наших работников, — обобщал Сталин, — неважное. Деревня представляет взбудораженный улей».

Пленум проходил под впечатлением этой информации. Официальное сообщение о нем, напечатанное в газетах, ни в малой мере не отражало атмосферы, которая царила на пленуме, но во время фракционных споров последних лет об этом пленуме было рассказано немало интересных подробностей. Восстание в Грузии сравнивали с восстанием 1921 г. в Кронштадте и говорили о необходимости изменения политики в деревне, если не желать повторения их по всей стране. За изменение политики и за «поворот лицом к деревне» высказались не только Зиновьев с Каменевым, но и Троцкий, у которого в 1924 г. вообще проскальзывали нотки стремления сблизиться с группой Рыкова: в интервью, которое он дал В. Резвику летом 1924 г., еще до восстания в Грузии, он не только поддерживал хозяйственную политику Рыкова, но и самым решительным образом критиковал «триумвират» за его тогдашний курс на ограничение НЭПа. Он не скрывал своего расхождения с Рыковым по вопросам внешней политики, но тем определеннее подчеркивал, что НЭП спас страну и что он готов к лояльному сотрудничеству на базе НЭПа в области хозяйственного строительства. Дипломатом Троцкий никогда не был, в людях он разбирался слабо, внутрипартийной политики, необходимо связанной с интригами, вести не умел да и не хотел. Тем увереннее можно было быть, что свое обещание лояльного сотрудничества он выполнит.

Последний этап политики «триумвирата» с попытками урезать НЭП на пленуме был подвергнут суровой критике, и ни для кого не было секретом, что главная ответственность за него ложится на Сталина. «Крестьянофильская» группировка, находившаяся тогда, правда, в стадии оформления, но уже тогда ведшая решительную борьбу за расширение НЭПа в деревне, всеми рассматривалась как доказавшая свое умение правильно разбираться в обстановке. Именно на этом пленуме была намечена в ее основе та линия, которая определила политику диктатуры на ближайший период, и которая наиболее полное официальное выражение нашла в резолюциях Четырнадцатой общепартийной конференции (апрель 1925 г.) и Третьего съезда Советов. Не только был понижен сельскохозяйственный налог, но и установлены льготы по сдаче земли в аренду, по найму рабочей силы и т. д. Шла речь о закреплении за крестьянами на ряд лет тех земельных участков, которые находились в их пользовании. Партия поворачивалась «лицом к деревне».

В этой обстановке создавалась вполне реальная возможность образования прочного большинства на верхушке диктатуры для работы в направлении расширения НЭПа, причем эта политика легко могла повести к политической изоляции Сталина, положение которого, к тому же, было крайне осложнено острыми нападками на него многих грузинских большевиков, резко обвинявших его за политику в Грузии. В этом контексте и следует рассматривать тот крутой поворот в крестьянской политике, который сделал Сталин. Если б Сталин тогда открыто выступил против политики уступок «частнохозяйственным интересам крестьянина», с защитою политики, которую он проводил в 1924 г. и к которой вернулся в 1928 г., переломить настроения он ни в коем случае не смог бы. Курс «лицом к деревне» был бы все равно взят. Теперь же, делая видимость своего перехода в лагерь союзников «крестьянофильского» крыла партии и повторяя за другими критику своей собственной вчерашней политики, едва не приведшей к новому Кронштадтскому восстанию, Сталин не только приносил — им с собою в качестве приданого весь груз личных конфликтов, накопившихся за последние годы, но и получал возможность саботировать их успехи изнутри. Это был типичный пример сталинского «гнилого компромисса» с заранее обдуманным намерением обмануть своего противника, назвавшись его союзником.

* * *

В критические дни после смерти Ленина Зиновьев с Каменевым спасли Сталина. Втроем они составляли «триумвират», в русском просторечии «тройку», который перед тем, в течение полутора-двух предшествовавших лет, начиная с первого удара у Ленина, был верховным органом власти в стране, действуя в качестве исполнительной комиссии Политбюро. По замыслу, ведение большой политики должно было лежать на Зиновьеве и Каменеве (Зиновьев — председатель Коминтерна, Каменев — заместитель председателя Совнаркома), Сталину была намечена роль исполнителя по линии партийного аппарата. Его хотели использовать как рабочую силу. На практике отношения сложились совсем по-иному. Сталин оказывал решающее влияние на большую политику «тройки». Зиновьев и Каменев были заняты работой в других местах (Зиновьев, помимо всего прочего, был председателем Ленсовета и должен был много времени проводить в Ленинграде). Сталин постоянно сидел в помещении ЦК партии, где была штаб-квартира «тройки», присвоил себе функции секретаря-распорядителя последней и ставил остальных перед совершившимися фактами. Его власть росла, и он с такой напористостью продвигал себя на роль центральной фигуры всей вообще машины диктатуры, что Зиновьеву с Каменевым и раньше, до смерти Ленина приходилось вырабатывать разные инструкции, чтобы умерять аппетиты «генсека».

Завещание Ленина нанесло удар престижу Сталина, и нет сомнений, что Зиновьев с Каменевым, спасая Сталина, были уверены, что теперь-то они будут держать его в своих руках. Есть основания полагать, что Сталин дал даже им какие-то обещания. Если так, то это один из самых удачных «гнилых компромиссов» в его биографии.

Сталин, несомненно, понимал, что от его поведения в эти дни зависит весь его авторитет как раз в тех кругах, которые были для него особенно важны, — в кругах партийных «середняков», которыми как раз в это время он заполнял аппарат партии, как в центре, так и на местах. Именно в этой среде Сталин вербовал своих сторонников. Отбор их он производил не на основе той или иной политической платформы и не по идеологическому признаку. Вопросы идеологии играли решающую роль при формировании других фракций. Сталин шел иным путем: он искал людей, которые волю к власти сочетали бы с умением смотреть в глаза действительности. Споры других фракций о политике были в их основе поисками такой политической линии, которая в той или иной мере примиряла бы страну с диктатурой и могла бы обеспечить последней поддержку тех или иных слоев населения. Сталину нужны были люди не строившие себе таких иллюзий. Они знали, что народ в огромной массе против них, против, их политических и особенно хозяйственных экспериментов, и что если снять со страны железные обручи диктатуры, то компартии при всякой ее политике придется скоро распрощаться с властью. Держаться у власти она может только путем насилия, а для проведения политики насилия против огромного большинства населения страны необходимо превратить партию в железный кулак, скованный суровой дисциплиной и подчиненный единой воле. Внутрипартийные вольности былых лет, право свободной критики, право иметь свое собственное мнение и т. д. — все это они готовы были принести в жертву во имя сохранения диктатуры и искали вождя, который был бы способен пускать этот кулак в действие в нужные моменты и с нужным умением.

Завещание Ленина на них произвело впечатление, так как исходило от Ленина, который их привел к власти и которого они поэтому привыкли слушаться. В дни оглашения завещания они проголосовали бы, конечно, против Сталина, но были рады, когда Зиновьев и Каменев дали им предлог не выполнять волю умершего. По существу же, деяния, которые Ленин ставил в вину Сталину, в их глазах не имели особенного значения: грубость они легко прощали Сталину, так как этой грубости было много во всей работе террористического аппарата диктатуры, а оттуда она не могла не проникать и в быт диктаторов, тем более, что Сталин тогда ее умело маскировал под плебейское запанибратство; его умение интриговать многим из них даже импонировало, так как в нем часто видели способ самозащиты против интеллигентов, людей с хорошо привешенными языками, но с малым пониманием реальной действительности. Все эти обвинения им должны были казаться мелочами по сравнению с теми огромными трудностями, которые поднимались перед каждым из них в процессе повседневной работы на местах и значение которых для интеллигентов-«идеологов», по мнению коммунистов-«практиков», оставалось скрытым за старыми книжными формулами.

17 июня 1924 г. Сталин впервые выступил открыто против Зиновьева и Каменева в речи, произнесенной им на одном из закрытых заседаний. Тот факт, что речь эта с сохранением всех выпадов против Зиновьева и Каменева уже 19–20 июня появилась в «Правде», показывал, что речь шла о заранее продуманном нападении, и что Сталин уже имел весьма влиятельных новых кандидатов в союзники внутри Политбюро, так как напечатать такую статью в «Правде» он мог только при помощи Бухарина, главного редактора газеты. Статья действительно стала весьма значительным этапом в биографии Сталина и в общей политике ВКП(б).

В этой речи Сталин, прежде всего, впервые высказал претензию на роль единственного полномочного толкователя взглядов. Ленина. Взятое под этим углом зрения выступление Сталина, несомненно, стояло в связи с имевшим место всего лишь за несколько дней перед тем выходом в свет первого издания его очерков «Об основах ленинизма», очерков, которые, как известно, до конца оставались главным «теоретическим трудом» Сталина и занимают центральное место во всех изданиях его «Вопросов ленинизма». В этих очерках Сталин дал крайне одностороннюю и узкую, но, несомненно, внутренне цельную концепцию взглядов Ленина на стратегию и тактику коммунистов в борьбе за власть (как в национальных рамках, так и в международном масштабе), и требовал, чтобы именно эта интерпретация Ленина была сделана обязательной для всей партийной пропаганды.

Но наиболее важным в этой речи было все же другое, а именно ее внутрипартийное значение: нападение на Зиновьева и Каменева было открытым заявлением Сталина о его готовности взорвать «тройку» и пойти на полную перегруппировку сил на партийной верхушке. Правда, по своей обычной системе, он еще не рвал окончательно связей и со своими прежними коллегами по «тройке», еще сохранял возможность совместной работы и с ними (и поэтому пошел на компромиссное улаживание данного конфликта). Но открытое предупреждение о своей готовности пойти на соглашение с принципиальными противниками политики, которую вела «тройка», им уже было сделано. В своей речи он подчеркнул, что формулировка Зиновьева существенно отличается от формулировок Ленина, который учил, что распределение функций в диктатуре должно быть иным: «Советы осуществляют диктатуру, а партия руководит Советами». А это было как раз то, чего обивались противники «тройки» внутри Политбюро, боровшиеся против диктатуры партийного аппарата над аппаратом советского правительства.

 

Глава 7

Сталин и Маленков

Едва ли не с первого же момента своего прихода на пост генерального секретаря ЦК партии Сталин стал проявлять не только усиленный интерес ко всем вопросам, связанным с деятельностью ГПУ и других органов политической полиции и международной разведки, но и стремление оказывать свое влияние на их деятельность. На первых порах ему, правда, это не всегда удавалось. Большой отпор он получил от Дзержинского, который тогда возглавлял ГПУ и считал, что этой деятельностью должен руководить председатель Совнаркома. Свои доклады Дзержинский, поэтому, делал только Ленину (позднее, еще при жизни последнего и по его личному указанию, Дзержинский стал делать их Рыкову) и только от него получал руководящие указания. Отчитываться перед Сталиным, несмотря на свои в начале хорошие с ним личные отношения, Дзержинский решительно отказался и до самой смерти ни одного официального доклада ему не представил.

Авторитет Дзержинского в то время был настолько велик, его бескомпромиссность и негибкость в вопросах, которым он придавал принципиальное значение, были настолько общеизвестны, что Сталин (положение которого было непрочным настолько, что в 1923–1925 гг. он несколько раз подавал заявления о сложении с себя звания генсека), должен был с этим отказом примириться, затаив личную злобу против Дзержинского. Но руку свою на ГПУ Сталин и в этот период начал накладывать, оказывая по линии Оргбюро влияние на подбор ответственных работников ГПУ. Именно в этот период протянулись первые нити между Сталиным и Ягодой, который был в то время секретарем партийной ячейки ГПУ и в качестве такового имел постоянную связь с Оргбюро и секретариатом ЦК. Но только позднее, когда Дзержинский умер (по времени это приблизительно совпадало с оформлением Политбюро как высшего органа власти в стране, стоящего над Совнаркомом), Сталин смог формально взять на себя функцию верховного наблюдения над ГПУ, с тем, чтобы уже никогда ее из своих рук не выпускать. Он хорошо знал, что для диктатора всего важнее быть полным хозяином над политической полицией.

Несколько позднее свою власть Сталин распространил и на другие органы политического розыска и разведки, в частности на секретный аппарат Коминтерна. Им Сталин интересовался и раньше, и его статьи по вопросам Коминтерна (например, статьи о «большевизации» немецкой компартии в 1925 г.) показывают, что он придавал огромное значение проблемам, связанным с развертыванием и муштровкой подпольного аппарата компартий Запада.

Этот аппарат имеет свою историю. Уже Второй конгресс Коминтерна, в июле 1920 г., принял решение, обязывающее все компартии наряду с открытыми массовыми организациями создавать особые подпольные группы, имеющие специальное назначение, как, например, группы для работы в армии, для связей в полиции и в других правительственных органах, для сбора секретной информации, для тайной работы в других политических партиях с целью их разложения и т. д. Все эти группы специального назначения с самого начала содержались на средства Коминтерна, т. е. фактически советского правительства, но организационно в начале они были подчинены центрам соответствующих компартий и работали под их руководством. В Германии в 1919–1924 гг. именно такие подпольные группы были организаторами всевозможных авантюр — заговоров, покушений, путчей и т. п. Некоторое представление, хотя и далеко не полное, об их деятельности тех лет дают отчеты о нашумевших тогда в Германии процессах (особенно дело о так называемой «лейпцигской Чека»).

Гамбургским восстанием 1923 г. и серией последующих процессов заканчивается этот первый период истории аппарата. С середины двадцатых годов остатки старого аппарата, разгромленного арестами, прочно прибирает к своим рукам центр Коминтерна, в это время завершавший процесс своего превращения во все более и более послушное орудие московского Политбюро. Именно в это время Коминтерном начинает систематически интересоваться лично Сталин, под руководством которого и проводится «большевизация» компартий Запада, т. е. последовательное создание повсюду коммунистического подполья.

Законспирированный не только от органов власти соответствующих буржуазных стран, но и от официальных органов местных компартий, строго централизованный и дисциплинированный, усиленный большим количеством специально присланных «профессиональных революционеров», аппарат становится послушным орудием Москвы прежде всего для надзора за местными компартиями и для удержания их в полном ей повиновении. С его помощью проводится разложение верхушек национальных компартий там, где на этих верхушках была сильна тяга к национальной независимости местного коммунистического движения. Эта внутренняя роль аппарата настолько велика, что развитие Коминтерна невозможно понять, не зная истории формирования и работы аппарата.

Процесс организационной «сталинизации» Коминтерна был одной из сторон большого основного процесса перерождения мирового коммунизма в направлении от ленинизма, как крайнего утопически-бунтарского крыла международного рабочего движения эпохи начала XX в., к сталинизму, как особой разновидности тоталитарного этатизма, лишь внешне сохраняющего элементы прежней коммунистической фразеологии. В процессе этого перерождения менялась (и изменялась) вся вообще «философия эпохи» большевизма, слагалась (и сложилась) совершенно новая концепция как содержания той «мировой коммунистической революции», которая является основной задачей всей деятельности коммунистов, так и их стратегии и тактики борьбы за нее.

Для коммунистов, захвативших власть в России в октябре 1917 г. во главе с Лениным и Троцким, мировая коммунистическая революция была суммою, слагавшеюся из ряда насильственных переворотов, совершаемых во Франции силами французского, в Англии силами английского, в Германии силами немецкого и т. д. рабочего движения. СССР должен был оказывать всемерную помощь этим движениям; эта помощь могла быть весьма значительной и доходить даже до вооруженного вмешательства в дела других стран. Но она все же оставалась в основном только помощью движениям, которые вырастают на местной почве, из местного рабочего движения и возглавляются силами, выдвинутыми этими движениями. И Ленин, и Троцкий, и все первое поколение большевиков, хотя и подвергали суровой критике рабочее движение Запада, с большим уважением относились к коммунистическому движению на Западе, считались с его особенностями.

Сталин, наоборот, всегда был свободен от элементов уважения к рабочему и коммунистическому движению Запада. И несомненно, что все поправки Сталина к ленинской концепции мировой коммунистической революции продиктованы именно этими настроениями; так как пролетариат Запада не революционен по своему существу и не хочет делать мировую революцию, то эту революцию надо импортировать из СССР. Конечно, элементы насильственного привнесения революции с советского востока на демократический запад имелись в большевистской идеологии и до Сталина. Ни Ленин, ни Троцкий в этом вопросе совсем не были «вегетарианцами». И Сталин, обосновывая свои поправки к ленинской концепции, нередко с полным правом ссылался на самого же Ленина. Но эти ленинские элементы привнесения революции извне у Сталина настолько концентрированы, что взгляды последнего правильнее будет рассматривать не как поправки и дополнения к ленинской концепции, а как особую, внутренне целостную концепцию, в ряде отношений резко противостоящую ленинской, хотя ее автор был учеником и продолжателем Ленина.

Согласно Сталину с момента создания советского правительства основной движущей силой мировой революции стала «пролетарская диктатура в СССР», вооруженная до зубов армия которого и должна на кончиках своих штыков пронести революцию через весь мир. Настроения рабочих масс в тех странах, куда должны будут прийти советские армии, общий характер тамошнего рабочего движения, даже размеры влияния местных коммунистов — все это имеет лишь третьестепенное значение. Выбор времени и места для удара этих армий, его направление и лозунги — все это должно определяться не задачами помощи движениям «братских партий», а соображениями большой политики вождей СССР, как единственной в мире страны, где победившая «пролетарская диктатура работает над завершением „мировой революции“».

В полном соответствии с этим роль советских армий отнюдь не ограничивается задачами разрушения старого мира, т. е. ломкой государственной машины буржуазных стран, которая не позволяла силам местного рабочего движения делать революцию. Сама являясь высшим достижением строительства пролетарской диктатуры, советская армия имеет и положительные задачи. В странах, которые она оккупирует, она может и; должна выступать еще и в роли строительницы, закладывающей основы «нового мира». Вся без исключения деятельность местных коммунистов должна быть полностью подчинена интересам большой политики СССР и даже в мелочах следовать указаниям, приходившим из Москвы, которая, конечно, имеет полное право никого не посвящать в свои секретные замыслы, но которую обязаны безоговорочно поддерживать все коммунисты мира.

* * *

Пока во главе Коминтерна стояли сначала Зиновьев, затем Бухарин до конца 1928 г. Сталин вынужден был быть весьма осторожным в попытках подчинить аппарат своему действительному контролю. Только после устранения Бухарина и прихода в Коминтерн Молотова, прямого ставленника Сталина, возможности последнего возросли. Тем не менее и после этого прихода, в виду особых условий коминтерновской работы, Сталин не мог прямо изъять аппарат из системы органов Коминтерна. А поскольку аппарат хотя бы, формально находился в подчинении Коминтерна, постольку Сталин был вынужден до поры до времени сохранять за ним какую-то видимость независимости. К власти над аппаратом приходилось идти другим путем. Еще раньше установилась практика всех ответственных работников на секретные работы по Коминтерну назначать только из кандидатов, одобренных делегацией ЦК ВКП(б). Теперь таких кандидатов проводили через Учетно-распределительный отдел ЦК ВКП(б) (Учраспред), за которым стоял личный секретариат Сталина.

Именно через эти двери и именно около этого времени к власти над аппаратом начал подходить Маленков, который, конечно, по указаниям Сталина, сначала собирал сведения о личном составе работников аппарата, а затем, в годы «ежовщины», подверг этот состав жесточайшей чистке. В предшествующие годы главные кадры работников аппарата вербовались из рядов иностранных коммунистов, активных участников всевозможных коммунистических авантюр предшествовавшей эпохи, живших теперь эмигрантами в Москве. Жили они совсем особым мирком, никогда не сливавшимся с миром коммунистов советских, своего рода немецкой слободой, которая в Москве двадцатого века держалась, быть может, даже дальше от внешнего мира, чем немецкая слобода времен Ивана Грозного. Вращались только в своей среде, вспоминали о прошлом, ворчали на современность и считали себя «хранителями традиций героического прошлого». Это была «питающая среда» аппарата Коминтерна вообще и его секретного аппарата в особенности. В 1936–1938 гг. Маленков расправился с ними со всеми: и с аппаратом служащих Коминтерна, и с центральными работниками секретного аппарата, и с «питающей средой» вообще. Уцелели лишь те, кто зарекомендовал себя собачьей преданностью Сталину. Остальных или уничтожили, или разослали по дальним концлагерям. Особенно беспощадной была расправа с эмигрантами немецкими, польскими и из Прибалтики. В Москве тогда говорили, что если бы чисткой руководил Гиммлер, он не смог бы быть более беспощаден.

Нельзя сказать, чтобы сравнение с Гиммлером было полностью необосновано. Дело, конечно, не в том, что Маленков принадлежал к числу людей, много более последовательных, чем педант из школьных учителей Гиммлер. Важнее, что чистка вообще была внутренне связана с переводом аппарата на совсем другую внешнеполитическую установку: Сталин круто взял курс на сближение с Гитлером, и Маленков прочищал аппарат, чтобы он не стал давать перебоев в критический момент.

От мысли о возможности сговора с немецким милитаризмом и фашизмом Сталин никогда не отказывался. Следы этой концепции можно найти в ряде его высказываний уже в 1933–1935 гг., когда во внешней политике СССР откровеннее всего звучали антифашистские ноты. Но в начале 1936 г., как мы знаем из опубликованных позднее материалов, Сталин решил, что пришло время от слов переходить к действию и одновременно с началом подготовки к большим процессам и чистке он перешел к практическим мероприятиям по поискам путей к сговору с Гитлером. Именно в это время на заседаниях Политбюро Сталин стал настойчиво подчеркивать, что сговор с Гитлером и необходим, и возможен Именно для этого в Берлин были посланы специальные агенты с целью найти пути для сближения. Такими людьми были Канделяки, старый знакомый Сталина, которого назначили торгпредом в Берлин, и берлинский секретный резидент НКВД, выступавший тогда под псевдонимом Рудольф и с тех пор сделавший блестящую карьеру в качестве советского дипломата. Рудольф стал искать подходящих людей в партийном окружении Гитлера, и дело сдвинулось с мертвой точки. Уже в декабре 1936 г. Сталин в качестве руководящей установки для всех ответственных работников политической разведки за границей дал директиву: «С Германией в ближайшее время мы сговоримся!». Сведения об этих переговорах тогда же дошли до американских органов: запись о них, на основе разговора с известным журналистом Вольтером Дюранти, имеется в дневнике проф. Вильяма Е. Додда, тогдашнего посла Соединенных Штатов в Берлине (от 11 апреля 1937 г.). По времени эта запись совпадает с датой полета Рудольфа в Москву с первыми предложениями людей из окружения Гитлера. Додд записал и о своих сомнениях, что эти переговоры могут касаться политических вопросов; ему казалось, что дальше переговоров по вопросам хозяйственным Гитлер пойти; не может: это было результатом органической неспособности для честного демократа понять меру подлости тоталитарных диктаторов.

На самом деле переговоры касались как раз самых больших политических вопросов, вплоть до вопросов о «черном переделе» всего мира. Именно поэтому они сильно затянулись. Тем основательнее была проведена чистка всего аппарата. Расправлялись со всеми, относительно кого могла возникнуть мысль, что они не примут идеи соглашения с гитлеровской Германией. Единственное, что должно было остаться от прежней идеологии, это безграничная, слепая вера в то, что СССР составляет важнейшую базу мировой революции, и что бы ни делали советские вожди, это идет на пользу мировому коммунизму.

Расправы особенно усилились, когда два крупнейших резидента НКВД за границей, работавшие в тесном контакте с аппаратом, не просто порвали с НКВД, но и начали выступать с разоблачениями в зарубежной печати. Это были Райс и Кривицкий, работавшие в различных органах зарубежной разведки с 1919–1920 гг. и пользовавшиеся до того полным доверием. Оба они были евреями, и очевидно, что на их решение повлияли планы Сталина вступить в союз с воинствующим антисемитом Гитлером.

* * *

Накануне пакта Сталина с Гитлером новый послушный Сталину аппарат развернул настоящую вакханалию дезинформационной работы, задачей которой было прикрыть переговоры, начавшиеся между Сталиным и Гитлером, и в тоже время сделать невозможным какое бы то ни было смягчение отношений между Гитлером и демократическими странами Запада. Достаточно напомнить кампанию, которую органы аппарата развертывали накануне пакта Молотова — Риббентропа с целью вовлечения демократий Запада в конфликт не только с Германией, но и Японией. Советская диктатура, в этот период изображалась непримиримым и наиболее последовательным врагом фашизма, борцом против «мюнхенского сговора» с Гитлером и уступок «японскому милитаризму». В действительности же; это делалось для набивания цены, которую Сталин хотел получить от Гитлера и Японии за свой переход на их сторону.

Линия, которую вел аппарат в течение тех 22 месяцев, когда действовал пакт Молотова-Риббентропа, конечно, была во многих пунктах диаметрально противоположной предшествующей: все силы аппарата были брошены на дезорганизацию тыла демократических стран, т. е. на политическую помощь Гитлеру. В разных странах их деятельность, естественно, носила различный характер. Но при всем этом отличии она была полна целеустремленности. Леон Блюм заявил в свое время в палате депутатов, что подпольные листки коммунистов нет возможности отличить от продуктов пораженческой пропаганды гитлеровцев. Материалы, опубликованные известным французским исследователем А. Росси о периоде «странной войны» 1939–1940 гг., показывают, что это утверждение Блюма уже недостаточно: есть много оснований говорить о наличии и прямого сознательного сотрудничества сталинского аппарата с гитлеровской секретной агентурой. Для того, чтобы разгромить демократическую фракцию, сталинский аппарат делал буквально все, что было в его силах.

Тот же самый характер прогитлеровская работа аппарата носила в Америке, где советское правительство сделало попытку сорвать ту материальную и моральную помощь, которую Америка начинала оказывать боровшимся против Гитлера странам Западной Европы. «Марш на Вашингтон», пикетирование коммунистами Белого дома за его политику поджигания войны, усиленное раздувание всех промышленных конфликтов, в особенности в отраслях, так или иначе связанных с работой на войну, все это были выступления, которыми Коминтерн по праву мог гордиться в обзорах, приуроченных к 1 мая 1941 г.

Совсем иной характер носила деятельность аппарата в странах гитлеровского) блока: здесь они были тише воды, ниже травы. «Ди Вельт» — главный орган аппарата для Германии, выходивший в 1939–1941 гг. в Стокгольме, совершенно избегал критики политики и действий Гитлера. Единственные критические удары, которые были направлены против гитлеровской политики, были удары против «плутократических групп» в окружении гитлеровского руководства, которые стремятся к сговору с «плутократами» англо-американскими и тем ставят под угрозу дело прочного сближения народов Германии и СССР. Главной опорой этих «изменнических» планов и главным носителем элементов разложения в немецком народе объявили немецких социал-демократов, провозглашенных «агентами англо-американского империализма».

Пресса, находившаяся в орбите влияния аппарата, усиленно разъясняла какие блага принесет прочный союз Германии с СССР, и печатала карты передела мира, на которых «германо-африканская» империя (то был период первого похода Роммеля) мирно уживалась рядом с огромной «Евразией», протянувшейся далеко за Константинополь, на всю Переднюю Азию и Иран, к берегам Персидского залива и Индийского океана.

Еще более трудным испытанием для аппарата явился новый поворот во внешней политике Советского Союза, поворот, явившийся результатом «вероломного» и «не спровоцированного» нападения Гитлера 22 июня 1941 г. Положение аппарата было, действительно, исключительно трудным. Все старые установки больше никуда не годились, все организации, созданные для прикрытия, были полны ненадежных людей. И тем не менее аппарат почти без заминки перешел на новую работу. Особенно это было заметно в Америке, где люди, чуть ли не вчера ходившие с плакатами у Белого дома, проклиная «поджигателя войны» Рузвельта, буквально на следующее утро стали появляться у того же Белого дома в роли просителей, доказывающих необходимость вмешаться в войну, чтобы спасти Сталина.

Правда, фирма официальной компартии оказалась слишком скомпрометированной, чтобы быть пригодной для широкого использования. Поэтому ее с самого же начала старались по мере возможности оттеснить на задний план, а вскоре и вовсе ликвидировали, формально распустив всю партию. Тем больше простора открылось для всевозможных попутчиков, которых стал мобилизовывать и направлять аппарат. В итоге заслуги аппарата в деле реабилитации Советского Союза и привлечения к нему симпатий широких слоев американского населения оказались огромными и во много раз превзошли заслуги компартии. Именно в этой обстановке родился акт о роспуске Коминтерна (май 1943 г.), явившийся одновременно и величайшей победой аппарата над официальными компартиями, и одним из величайших обманов военных лет, облегчившим Сталину внешнеполитическую игру.

Значение этого роспуска на Западе всегда толковалось и теперь продолжает толковаться совершенно неправильно. Его рассматривают как уступку, которую советское правительство вынуждено было сделать под давлением своих тогдашних союзников (прежде всего Америки), которые настойчиво требовали от Кремля прекращения вмешательства во внутренние дела других стран. Эта внешняя видимость роспуску действительно была придана, так как Сталин, крайне нуждавшийся тогда в помощи Запада, именно это впечатление и стремился создать. Однако вмешательство в дела других стран через посредство Коминтерна и официальных компартий было уже пройденной ступенью развития СССР. Это оружие было не только скомпрометировано, так как его знал весь мир, но и изношено, так как пределы влияния официальных партий Коминтерна уже выявились как весьма ограниченные. Особенно мало пригодным и мало полезным это оружие оказывалось в военное время, когда мало где сохранялись возможности для открытой политической борьбы. Для работы же и в подполье, и в Америке много более удобной и политически рентабельной формой был аппарат. Роспуск Коминтерна работе последнего не только не мешал, а наоборот, облегчал ее, еще шире, чем прежде, открывая двери всевозможных салонов и политических лобби для негласных представителей аппарата, которые охотно отмежевывались от закрытого Коминтерна.

Роспуск Коминтерна, а затем последовавшая перелицовка компартии Америки были актами не отказа Кремля от вмешательства во внутренние дела Америки, а закреплением новой формы этого вмешательства, много более выгодной для политики Сталина. Роспуск Коминтерна окончательно лишал иностранных коммунистов возможности оказывать какое бы то ни было влияние на политику Кремля. Эта возможность и в предшествовавший период не была значительной. Времена, когда секретарь Исполкома Коминтерна имел право участвовать в заседаниях Политбюро, уже давно ушли в прошлое. Сталин не имел никакого желания свою внешнюю и внутреннюю политику согласовывать с интересами презираемого им международного коммунистического движения. Роспуск Коминтерна устранял еще один чужеродный нарост на теле диктатуры, которая все полнее и полнее «эволюционировала» в сторону тоталитарной, ничем не прикрытой деспотии.

Роспуск Коминтерна стал не театральной декорацией, а серьезным актом. Коминтерн, т. е. та организация, которая объединяла компартии всего мира, был действительно ликвидирован. Его издательская деятельность была прекращена. Его открыто функционировавший официальный аппарат был распущен. Но этот роспуск ни в малой мере не уничтожал влияния Кремля на иностранные компартии, ни в какой мере не освобождал их от обязательства выполнять кремлевские приказы. Он только освобождал Политбюро от необходимости в какой-то мере прислушиваться к мнениям иностранных компартий и окончательно передавал всю власть над последними тайному аппарату.

Именно в это время этот аппарат нашел, наконец, своего подлинного возглавителя, Маленкова, официально ставшего во главе аппарата. При роспуске Коминтерна все его связи и все ему подведомственные организации были переданы Иностранному отделу ЦК ВКП(б), безраздельным хозяином которого в это время был Маленков. Последний, прочистив аппарат в 1937–1938 гг., несомненно, заполнил его своими людьми: он был тогда главою всех кадров партии.

* * *

После Восемнадцатого съезда закулисная роль Маленкова выходит на открытую поверхность жизни ВКП(б), и по партийной линии он становится правою рукою Сталина. На этом съезде снова был пересмотрен устав партии, причем одним из важнейших изменений была централизация и универсализация (если можно употребить этот термин) учета членов партии. На место прежнего отдела руководящих парторганов, который брал на учет только ответственных работников, в аппарате ЦК было создано Управление кадров. Уже само это название показывало, в каком направлении шел процесс изменений: Управление, возглавляемое «начальником» (этот термин тогда впервые появился в уставе ВКП (б)), не только брало на учет те или иные группы партийных работников, оно должно было управлять всеми кадрами партии.

В основу деятельности Управления кадров с самого начала лег принцип обязательности строго «персонального учета каждого члена и кандидата партии» (слова Маленкова на Восемнадцатом съезде). К моменту этого съезда (точнее к 1 марта 1939 г.) таковых имелось почти 2,5 млн. (1 588 852 члена и 888 814 кандидатов). На каждого из них была заведена особая индивидуальная карточка с подробными биографическими данными. Эта индивидуальная карточка часто разрасталась в большое досье и позволяла знать, что из себя данный коммунист представляет и на какую работу он может быть назначен, какой пост партия может ему доверить. Все эти члены и кандидаты были разбиты на категории — по степени ответственности работ, которые они могут выполнять, и в зависимости от этой категории они подлежали ведению или местных организаций, или Обкомов, или ЦК.

Создание Управления кадров колоссально увеличивало власть партийного аппарата над каждым отдельным членом партии, и в соответствии с этим колоссально же увеличивалась роль Управления кадров в общем аппарате ЦК. В аппарате каждого горкома, райкома, обкома, крайкома, каждого ЦК нацпартии создавались свои отделы кадров, которые, правда, формально были подчинены местным организациям, но были в то же время связаны с центральным Управлением кадров и, конечно, находились под его влиянием. Управление кадров пронизывало весь аппарат партии сверху донизу и в самом подлинном смысле слова командовало ею.

Начальником этого Управления кадров в марте 1939 г. стал Маленков. Конечно, он имел на это все права: система была придумана и продумана им, и он же был строителем всего этого колоссального здания. Им был подобран строго проверенный личный состав этого аппарата, который он умел крепко держать в руках. Комнаты, сплошь занятые стальными шкафами с миллионами карточек разных цветов и в разных комбинациях, с пометками разными чернилами, с условными значками, со ссылками на разные документы, хранящиеся особо, в секретных и весьма секретных сейфах; специально подобранные, особо проверенные и особо вымуштрованные служащие, сортирующие новые данные и разносящие их по карточкам, внося дополнения и поправки — так выглядела картотека.

Особое внимание Управления было обращено на подготовку кадров работников на все возможные случаи — несчастные и счастливые. Что бы ни случилось, кто бы ни умер и какая бы катастрофа на страну ни обрушилась, Маленков и его штаб были способны в несколько часов, быть может, даже минут представить списки возможных и вполне квалифицированных заместителей.

Утверждают, что в этот свой штаб ближайших сотрудников Маленков брал исключительно инженеров, считая, что сложной машиной кадров многочисленной партии управлять могут только люди, прошедшие точную науку инженерного строительства. Во всяком случае оба его тогдашних помощника по Управлению — Евгений Андреев и Николай Шаталин — действительно были инженерами. Инженерская квалификация для руководства Управлением была, действительно, необходима и с другой точки зрения: в сферу деятельности Управления Маленков включал не только кадры аппарата партии в узком смысле слова, но и кадры всего государственного аппарата.

Хозяином этого государственного аппарата партия стала с первых же дней захвата власти большевиками. К 1939 г. в политических секторах этого аппарата государства все мало-мальски заметные посты были заняты коммунистами, и их деятельность находилась под контролем партийных организаций. В этих секторах Управление принципиально нового ничего сделать не могло — ему оставалось только внести свою систему в дело заполнения этого аппарата соответствующим образом подобранными людьми.

Совершенно иначе обстояло дело в секторах хозяйственных. При полном огосударствлении всей хозяйственной жизни страны и количественные размеры, и относительное значение этих секторов государственного аппарата в деле осуществления диктатуры становились особенно важными, а роль коммунистов в них была относительно слабой. Поэтому Маленков в качестве первоочередной задачи поставил полное распространение деятельности Управления кадров на эти хозяйственные секторы государственного аппарата. Подбирая соответствующие кадры для этих секторов, Управление должно было наладить функционирование аппарата хозяйственных секторов страны, в первую очередь аппарата промышленности.

Но проблема руководства аппаратом хозяйственного сектора упиралась в другую проблему. Для этого руководства были необходимы кадры квалифицированных специалистов — инженеров, техников, архитекторов и т. д. ВКП(б) за последние годы перед тем прилагала много усилий к тому, чтобы создать кадры таких специалистов-коммунистов, но их все еще было недостаточно. Выход из тупика Управление пробовало найти, выйдя за пределы ВКП(б), взяв на учет всех без исключения инженеров и вообще специалистов, в том числе и беспартийных. Это был шаг в направлении превращения партийного Управления кадров в общегосударственный центр управления всею хозяйственной элитой.

Такая программа Управления кадров получила свое обоснование в докладе, сделанном Маленковым 15 февраля 1941 г. на Восемнадцатой Всесоюзной конференции ВКП(б), «О задачах партийных организаций в области промышленности и транспорта». Основное политическое заявление Маленкова в этом докладе состояло в провозглашении примата «интересов государства». «Все мы слуги государства», заявил он, сделав, конечно, оговорку: «Этому нас учит тов. Сталин». Но эта ссылка во всяком случае была не вполне правильна, так как Сталин никогда, ни до доклада Маленкова, ни после, ничего подобного не говорил. Формально Сталин никогда не сходил с позиций ленинских формулировок «отмирания государства». Но так как Сталин ссылку на него Маленкова не опротестовал, нельзя сомневаться в том, что заявление Маленкова, тогда главы личного секретариата Сталина, отражало подлинные настроения последнего.

ВКП (б) для Маленкова, как и для всех остальных представителей сталинского периода, конечно, должна быть безраздельным хозяином в государстве. Но это должно осуществляться только сверху, только с вершины государственной пирамиды. В низах, в особенности на предприятиях хозяйственных секторов, где партия выполняет функцию организатора рабочей силы, члены партии и партийные организации должны полностью подчинить себя потребностям и интересам производственного процесса. Там они, действительно, только слуги государства С этим связаны и новаторства в построении коммунистических низовых организаций в промышленных предприятиях, которые начало проводить в жизнь Управление кадров накануне войны: газетные сообщения о жизни таких ячеек полны указаний о выборах новых секретарей ячеек, причем секретарями выбираются почти исключительно инженеры, техники и прочие специалисты. Выполнять свою новую функцию на предприятиях коммунисты должны под руководством технически квалифицированных людей.

Одновременно вводится назначение на все мало-мальски значительные промышленные предприятия особых парторгов от той или иной высокой партийной инстанции — от обкома или от ЦК. Функции секретарей местных низовых организаций, в какой-то мере подчиненных последним и связанных с их настроениями, в этот период сводятся к минимуму. Фактически, за ними остаются только функции, связанные с организацией рабочей силы внутри данного предприятия с целью повышения производительности последнего. Все функции партийной организации, которые были связаны с правами на участие в руководстве предприятием, были переданы указанному парторгу, роль которого на предприятии, особенно, если это был парторг ЦК, становилась исключительно важной. Он, конечно, не заменял директора предприятия, но получал фактическое право оттеснять его на задний план.

Подчеркивание необходимости привлечения технической интеллигенции, обладающей специальными инженерно-техническими знаниями, в указанном докладе Маленкова срастается с острым отрицательным отношением к «невеждам», которые по тем или иным причинам оказываются на руководящих постах в промышленных предприятиях. Маленков призывает к беспощадной борьбе против них. Чтобы не было сомнения, о ком идет речь, Маленков дает указание, что в борьбе с ними не следует обращать внимания на их привычку «кичиться своим пролетарским происхождением», а заменять их «новыми людьми, знатоками своего дела». После этого нет никакого сомнения, что слова Маленкова являются нападением на представителей старшего поколения партийных деятелей, которые выдвинуты на командные посты в период, когда руководство ВКП(б) основное внимание обращало на «пролетарское происхождение» и «партийный стаж», на революционные «заслуги в прошлом», а не на инженерно-техническую квалификацию..

Именно это старшее поколение «всезнаек», людей, которые «ничего не знают и знать не хотят», Маленков называет «негодными работниками» и требует их замены специалистами из «новых людей», хотя бы они были всего лишь «непартийными большевиками».

«Ежовщина», в проведении которой Маленков играл такую огромную роль и которая в своей основе была варварской формой смены правящего слоя, для Маленкова не закончилась. Она приняла только новые формы. Борьбу против старшего поколения он считал нужным продолжать.

* * *

Война оборвала нить развития, как ее определяла внутренняя борьба. В порядок дня встала оборона против внешней силы Фронт трещал и рассыпался под ударами немецких танковых дивизий. В армиях не было воли к борьбе. За неполные четыре месяца немцам сдалось в плен почти 4 млн. человек — цифра, которой не знала история войн. Пали Минск, Рига, Киев, Смоленск. Немцы подходили к Ленинграду и Москве.

Как раз в эти дни Сталин откровенно признался Гарриману, чрезвычайному уполномоченному президента Рузвельта, прилетевшему в Москву для организации помощи: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть… Может быть, будет сражаться за Россию». Приходилось круто поворачивать всю идеологическую работу. Сохранилось свидетельство очевидца, молодого офицера из журналистов, который как раз в эти дни прибыл с фронта в Москву в командировку и случайно попал к друзьям-художникам в кооперативную мастерскую, которая готовила знамена для вручения первым полкам, получившим звание гвардейских. На малиновом бархате тридцати знамен было написано: «За Родину! За Сталина!». Принимать знамена приехал Щербаков, тогда секретарь ЦК и МК. Ему показали работу. Он «всмотрелся» в надписи, «неопределенно хмыкнул» и пошел к телефону говорить с «самим» Сталиным. От телефона он пришел с приказом о «небольшой переделке»: повсюду снять «За Сталина!», а «За Родину!» нарисовать много крупнее. Специально для этого парад отсрочили на сутки.

Это было 16 октября 1941 г, в день, когда танки Гудериана рвались к Москве, а из Москвы в лихорадочном беспорядке бежала советская знать. По-видимому, именно этот день и следует считать переломным в идеологической установке пропаганды ВКП (б). И коммунизм, и советская власть, и даже намеки на мировую революцию исчезают со столбцов советских газет, как исчезает с них и имя Сталина. Коммунисты делают все, чтобы народ обрушившуюся на него войну стал ощущать как борьбу «За Родину!», «За Россию!».

Заботливо составленную центральную картотеку Управления кадров пришлось срочно упаковывать и отправлять на Урал, где она и пролежала до конца войны вместе с другой — центральной картотекой НКВД. Работа этих двух учреждений, конечно, не приостанавливалась ни на минуту. Наоборот, она стала даже более напористой, более злой. Но она много потеряла в своей систематичности. Маленков, остававшийся главой личного секретариата Сталина, стал ближайшим помощником последнего и по Государственному комитету обороны (он стал одним из четырех его членов, вместе с Молотовым, Ворошиловым и Берия), и по Совнаркому, где Маленков стал заместителем Сталина.

На Маленкова возлагаются самые ответственные поручения. Так, в сентябре 1941 г., когда немцы, прорвав линию обороны на Новгородских озерах, покатились к Ленинграду и судьба последнего казалась уже предрешенной, Сталин послал в Ленинград Маленкова и Жукова, дав им совершенно исключительные полномочия. В Ленинграде тогда было два полноправных члена Политбюро — Ворошилов и Жданов (Маленков тогда был только кандидатом). Маленков их обоих оттер от дел и мерами жесточайшего террора помог Жукову остановить развал фронта. Немцы остановились на подступах к городу и простояли на них почти два с половиной года. Ленинград с их позиций был виден невооруженным глазом, но войти в него они не смогли. Через год тоже повторилось со Сталинградом, где тогда должно было найти свое победное завершение второе лето немецкого наступления. С Жуковым и с теми же чрезвычайными полномочиями Маленков прилетел в Сталинград, теми же мерами жесточайшего террора, бросая на смерть сотни и сотни тысяч людей, превратил город в огромное кладбище для немецких надежд на победу.

Но такие командировки, насколько важны они ни были, занимали лишь второстепенное место в деятельности Маленкова за военные годы. Основной его работой стала работа в ЦК ВКП (б). К началу войны секретариат ЦК состоял из пяти человек — Сталина, Жданова, Андреева, Маленкова и Щербакова. Сталин, перегруженный другими делами, только изредка мог выслушивать доклады о работе партии. Андреев еще раньше был избран председателем Центральной контрольной комиссии ЦК и отошел от текущей работы. Жданов, влияние которого после финской войны сильно поколебалось, сидел в Ленинграде, который был скоро отрезан от Москвы, и только изредка мог прилетать в Кремль. Само положение сделало Маленкова единоличным хозяином всего партийного аппарата: Щербаков был его ближайшим и надежным помощником. Последний секретарские функции в ЦК совмещал с секретарством в МК, т. е. держал в своих руках самую важную в СССР местную организацию партии. Щербаков считался человеком хорошо ориентирующимся в идеологических вопросах и вообще имеющим склонность к литературе. Ровесник Маленкова, Щербаков также принадлежал к поколению большевиков, не знавших подполья. В начале своей партийной карьеры он всем был обязан Жданову, под крылышком которого Щербаков делал свои первые шаги в Нижнем Новгороде двадцатых годов. Но в Москве, куда он переехал около 1930 г. для учебы в Институте красной профессуры (по исторической линии), он попал на учет к Маленкову, который в 1932 г. привлек его к работе в аппарате ЦК. С 1933–1934 г. Щербаков был прикомандирован в качестве специального наблюдателя от ЦК к Союзу советских писателей, который тогда только возникал и с которым Сталин вел весьма сложную игру.

О роли Щербакова мы имеем возможность судить по опубликованным отрывкам писем Горького к нему за эти годы. Горькому Щербаков испортил тогда немало крови, но зато заслужил полное доверие личного секретариата Сталина. Это сказалось в годы большой чистки, когда Маленков посылал Щербакова в целый ряд ответственных пунктов (Иркутск, Сталино, Донбасс), где для проведения чистки была нужна «надежная рука». В награду за эту особую надежность Щербаков и был назначен в 1938 г. в Москву первым секретарем Московского обкома.

Отношения со Ждановым у Щербакова сохранялись и укреплялись; в 1937 г. они даже породнились (Щербаков женился на дочери Жданова), но ориентироваться Щербаков начал на Маленкова, которому был очень нужен, т. к. Маленков сам политических статей не писал, речей произносил мало, над вопросами идеологического порядка не работал. У Щербакова, наоборот, ко всему этому была большая склонность, и потому Маленков, воспользовавшись первой же трещиной в положении Жданова, провел Щербакова на его место — место идеолога и теоретика партийной пропаганды.

* * *

27 января 1945 г. Ленинград праздновал первую годовщину снятия немецкой блокады. На торжественном заседании Ленинградского горсовета Калинин вручил городу орден Ленина. Однако Жданов на торжествах не присутствовал. В газетных отчетах следующего дня его имя даже не было упомянуто. В то время Жданов был первым председателем Ленинградского обкома партии и формально возглавлял Ленсовет. Официальным объяснением этого отсутствия Жданова было его пребывание в Финляндии, где Жданов был специальным уполномоченным Политбюро по переговорам с Финляндией. Но это объяснение, конечно, не могло быть достаточным. Жданов возглавлял Ленинград в течение всех лет осады; Финляндия была совсем под боком и прилететь оттуда на торжества, конечно, не представляло трудностей. Отсутствие Жданова было вынужденным и объяснялось распоряжением секретариата ЦК, т. е. Маленкова. Оно было наказанием, наложенным Маленковым на Жданова за ошибки, совершенные последним в военные годы.

Первая ошибка — это неправильная информация Политбюро о положении в Финляндии. Вся разведка по Финляндии тогда была сосредоточена в Ленинградском областном управлении НКВД (по советским правилам разведкой в соседних странах ведают те Управления НКВД, которые находятся в пограничных центрах) и находилась под непосредственным руководством Жданова. Эта разведка была вскрыта финнами, которые превратили ее в источник дезинформации. Основываясь на этой ложной, информации, Жданов гарантировал Политбюро легкую победу в советско-финской войне, результатом чего был полный провал первого, декабрьского наступления.

Далее в вину председателю Ленинградского обкома ставилась его растерянность в сентябре 1941 г., которая едва не привела к падению Ленинграда.

Еще более серьезной ошибкой было поведение Жданова осенью 1944 г. в отношении партизан. Тактика советских властей в отношении партизан, которые вели борьбу в тылу у немцев, к этому времени уже установилась. Маленков, который был назначен Сталиным также и главою особого комитета по восстановлению советских учреждений в районах, находившихся под немецкой оккупацией, установил весьма жестокие правила, требовавшие немедленного разоружения партизан после освобождения территорий и ликвидации их соединений. Подходившие по возрасту и здоровью должны были включаться в регулярные воинские части, а остальные после «проверки» подлежали отправке или на родину, или на восток, в качестве спецпоселенцев. Жданов, пользуясь своим положением члена Политбюро, повел дело несколько иначе и поздней осенью 1944 г. созвал в Ленинграде «съезд партизан Северной области», который закончился фактически восстанием. Сохранявшие личное оружие партизаны разоружили милицию и разгромили в центре города все магазины. В течение почти суток Ленинград был во власти партизан, и только прибывшая на самолетах из Москвы особая дивизия войск НКВД восстановила в городе порядок, проведя, конечно, массовые расстрелы партизан.

К этому прибавлялась еще и история с неудачным фильмом об осаде Ленинграда, который был поставлен под непосредственным наблюдением Жданова. Этот фильм должен был стать памятником героизму населения Ленинграда в годы осады. Но он вышел чересчур жутким: несмотря на всю ретушевку, и люди, и улицы с домами, заснятые с натуры в непосредственной близости от страшных событий, были полны ужаса и производили тяжелое впечатление на зрителя. Впечатление это отнюдь не рассеивалось от снимков различных партийных и военных вельмож, весь вид которых резко диссонировал с общим фоном голода и нищеты. Отталкивающее впечатление производил и сам Жданов, который имел бестактность дать себя заснять для этого фильма. Фильм был показан только узкому кругу лиц в Москве и Ленинграде и произвел настолько плохое впечатление, что был в спешном порядке снят.

* * *

С ходом войны значение Маленкова все более и более возрастало. Его исключительная работоспособность дала ему возможность вмешиваться и в дела промышленности. Целиком под его наблюдением находилась такая важная область как авиационная промышленность. Маленков также направлял политику в отношении областей, освобожденных от немецкой оккупации. Отсюда был только один шаг и к руководству политикой на территориях оккупированных советской армией, прежде всего в Германии.

Осенью 1944 г., еще до вступления советских армий на германскую территорию, в Комитете обороны был поставлен вопрос о политике в отношении Германии. Наметилось несколько точек зрения. В особом меморандуме Маленков защищал политику, которая получила название «политики экономического разоружения Германии». Он исходил из посылки, что советская оккупация части Германии будет кратковременной, что немцам удастся быстро сговориться с Западом и тогда, под их соединенным давлением, СССР должен будет очистить Германию, которая начнет быстро восстанавливаться и скоро станет союзником Запада для наступления на СССР. Поэтому политика в Германии должна преследовать две основные задачи: максимальное снижение экономического потенциала Германии вообще и вывоз из Германии максимально возможного количества машин, инвентаря, оборудования и другой техники, необходимой для восстановительных работ в СССР. Первая задача должна доминировать над второй, а потому демонтаж и разрушение немецких предприятий необходимо было проводить даже тогда, когда вывоз невозможен или ненужен.

Точка зрения Маленкова была одобрена Сталиным, и в октябре-ноябре 1944 г. он приступил к формированию аппарата Особого комитета при Совнаркоме, главою которого Маленков был назначен. Заместителем себе он взял кандидата в члены Политбюро Вознесенского, председателя Госплана; особоуполномоченным для Германии назначили Сабурова, в будущем одного из заместителей Сталина на председательском посту в Совете министров. Основные кадры аппарата были взяты из работников Экономического отдела ЦК ВКП(б), куда они все были подобраны самим же Маленковым. Первоначально операции в Германии предполагалось проводить силами армии, но Хрулев, заведовавший тыловыми войсками, ответил категорическим отказом, сославшись на отсутствие в армии необходимых кадров. Тогда Маленков предложил всем наркоматам и вообще учреждениям, заинтересованным в получении из Германии тех или иных материалов, присылать в Особый комитет специальных уполномоченных с надлежащим штатом помощников. Таковых набралась целая армия, общим числом несколько тысяч человек, которые и набросились на Германию, как только были перейдены ее границы. Среди уполномоченных имелись и представители Академии наук, музеев, библиотек, Архивного управления и т. д.

В соответствии с директивами Маленкова работа этой армии уполномоченных с самого начала носила характер варварского ограбления оккупированной территории, которое вызывало тем большее озлобление населения Германии, чем яснее была его часто явная бессмысленность. Масса ценностей бесцельно гибла. Проводить такую политику можно было только заранее отказавшись от желания привлечь на свою сторону хотя бы какую-то часть населения. Еще важнее была и другая сторона отрицательных результатов этой политики: она вносила разложение в ряды советской армии. С этим фактом приходилось серьезно считаться.

Первое большое наступление советских армий на германской территории, так называемое январское наступление на Одере, не дало тех результатов, которых от него ожидали (оно должно было завершиться взятием Берлина). Несмотря на обилие сосредоточенных войск и артиллерии, наступление было сорвано, т. к. дух армии быстро разложился. Расследование установило, что многие части не выполняли боевых приказов, так как и солдаты, и командный состав принимались за насилия и грабежи. Оголтелая анти-немецкая пропаганда, шедшая под эренбурговским лозунгом «Убей немца!», оказывала весьма пагубное влияние на дух армии. Было признано поэтому необходимым внести существенные поправки в общую установку политической пропаганды. И в апреле 1945 г. начальник Управления пропаганды и агитации Александров опубликовал в «Правде» статью против И. Эренбурга и его вульгарной антигерманской травли.

Однако антинемецкая пропаганда опиралась на те же самые политические посылки, которые лежали в основе всей политики Маленкова в отношении Германии. Вокруг этой политики, как и вокруг всей деятельности маленковского Особого комитета, началась ожесточенная борьба, затянувшаяся до конца лета. Активную роль в ней сыграл Микоян, который составил меморандум о необходимости «политику экономического разоружения Германии», заменить «политикой хозяйственного освоения Германии». Основная идея этого меморандума Микояна состояла в возможности длительного периода советской оккупации Восточной Германии и вытекающей отсюда необходимости найти политический и психологический контакт с группами — немецкого населения. Конечно, и Микоян не отказывался от выкачивания репараций, но он настаивал на внесении системы в это дело, был против бесцельных разрушений и за выработку определенного плана репараций. В качестве конкретной меры Микоян предлагал централизацию всей работы уполномоченных и постановку ее под контроль наркомвнешторга (во главе которого стоял Микоян).

Эти конкретные выводы Микояна, преследовавшие ведомственные интересы, поддержки в Политбюро не получили: против них создался блок других членов Политбюро, которые имели в Германии своих уполномоченных и были заинтересованы в бесконтрольности их работы. Но общие мысли Микояна были одобрены. Маленков потерпел поражение, болезненность которого обострялась обнаружившимся в этот момент фактом «измены» Вознесенского.

Уроженец Тульской губернии, выходец из духовной среды, семинарист по образованию, Вознесенский на ответственную работу был выдвинут Ждановым, который в середине 1930-х гг. сделал его председателем ленинградского Госплана. Но затем в Москве Вознесенский все время работал дружно с Маленковым, который его и проталкивал на все более и более ответственные посты. Особенно тесно они сработались в годы войны, когда Вознесенский во всех вопросах шел с Маленковым и другими «молодыми» и считался верным «маленковцем». Но в 1945 г., после возвращения Жданова в Москву к работе в секретариате ЦК ВКП(б) (это случилось вскоре после Ялтинской конференции), Вознесенский круто повернул фронт и перешел в лагерь «ждановцев», начав открыто выступать против Маленкова. Поведение Вознесенского носило такой характер, что возникали даже предположения, будто он и раньше был скрытым «агентом Жданова» при Маленкове. Последний, вообще крайне мстительный по натуре, эту «измену» Вознесенского воспринял очень остро, подозрительно смотрел на каждого, с кем Вознесенский поддерживал близкие связи, и явно горел жаждой мести.

В тот же период, летом 1945 г., Маленкову пришлось получить еще один тяжелый удар: катастрофу с его ставленником и протеже наркомом авиационной промышленности Шахуриным. Последний в годы войны получил несколько наград и очень продвигался. Маленков, наблюдавший за этой промышленностью и по линии Комитета обороны, и по линии Политбюро, все время Шахурину покровительствовал. Но летом 1945 г. Сталин неожиданно потребовал Шахурина к себе для личного доклада, подверг подробному допросу, а затем жестоко изругал и выгнал. Оказалось, к Сталину поступила записка от группы виднейших советских изобретателей-авиаконструкторов, жаловавшихся на порядки в наркомате авиационной промышленности, на ее отсталость, вызванную недостаточным вниманием к предложениям изобретателей и пр. Авторы записки заявили, что такая политика наркомата авиационной промышленности делает Советский Союз с точки зрения авиации совершенно неспособным к борьбе против Запада. Объяснения Шахурина Сталина не удовлетворили, и он обвинил наркома в том, что тот от него что-то скрывал, в чем-то ему лгал. Шахурин был немедленно арестован, предан суду и получил 15 лет лагерей. Наркомат авиационной промышленности подвергся жестокой чистке. Маленков был обвинен в «недостатке бдительности». Пострадать он не пострадал, но было признано, что он переобременен делами, и его освободили как от деятельности по надзору за промышленностью, так и от председательствования в Особом комитете по делам Германии.

Приблизительно в это время Жданов, вернувшийся в секретариат ЦК и взявший на себя руководство всей идеологической работой партии, провел первую, пока еще частичную, чистку в аппарате Управления пропаганды и агитации. Сам Александров не был тронут, но ряд его ближайших сотрудников был смещен, редакция «Большевика» (она составлялась всегда из людей, которых в данный момент считают лучшими теоретиками, отражающими полностью линию партии) радикально перестроена, причем в нее Жданов ввел несколько человек, которых он считал своими и которые, действительно, помогали ему в последующих чистках. Были смещены также руководители «ведущих» теоретических институтов партии. Директор института Маркса-Энгельса-Ленина Митин был заменен Кружковым, а на пост директора Института философии при Академии наук СССР вместо Юдина был назначен Светлов. Этими назначениями своих ставленников Жданов занимал ведущие позиции в идеологическом аппарате ЦК, подготавливая свой большой удар против «маленковцев». Дата смены редакции «Большевика» определяет дату начала этого захвата Ждановым аппарата Управления пропаганды и агитации последний номер «Большевика» со старой редакционной коллегией был подписан к печати 20 августа 1945 г., первый номер новой редакцией был подписан к печати 9 октября. Выход органа, являющегося двухнедельным, был задержан на семь недель, которые были заполнены первой перестройкой аппарата, как он сложился в годы войны.

* * *

Тяжба между Маленковым и Ждановым была впервые вынесена на суд на пленуме ЦК, который собрался в марте 1946 г. Это был первый послевоенный пленум. За семь лет, которые прошли с 1939 г., когда ЦК был избран Восемнадцатым партийным съездом, в составе ЦК произошло немало перемен. Больше четверти членов умерло или исчезло. Но в основе это был тот самый ЦК, в подборе которого Маленков играл такую огромную роль. Маленков, несомненно, ждал сочувственного отклика от большинства пленума. Но расчеты его оказались не вполне правильными. Сталинское Политбюро было переизбрано полностью. Правда, Маленков и Берия были переведены из кандидатов в полноправные члены Политбюро, а Булганин и Косыгин были вновь избраны кандидатами. Но в то же время в Политбюро были переизбраны все те, кого за годы войны Маленков оттеснил от руководящей центральной работы и которые потому были настроены решительно против него — Жданов, Каганович, Андреев и Ворошилов. Что еще более важно, Маленков потерял большинство в секретариате ЦК, где укрепился Жданов и его ставленники.

Единственным успехом (если это можно назвать успехом) Маленкова при рассмотрении вопросов о составе Политбюро было отклонение предложения о переводе Вознесенского из кандидатов в полные члены Политбюро. Это была месть Маленкова «изменнику» за его возвращение в лагерь «ждановцев». Только весною 1947 г. Жданов на очередном пленуме ЦК добился, наконец, чтобы Вознесенского сделали полноправным членом Политбюро.

* * *

Заняв позиции в секретариате ЦК, Жданов немедленно же перешел к дальнейшему развертыванию своего наступления против Маленкова. Для Жданова с самого начала борьба, если брать ее с большой исторической перспективы, шла во имя вполне определенной и цельной программы: в 1941 г, спасая свою власть, коммунистам пришлось свернуть многие из своих знамен и спрятать многие из своих лозунгов Теперь Жданов вел борьбу против всех этих уступок военного времени, за возврат к довоенной программе, лозунгам и методам работы. Накануне войны коммунисты провозглашали, что период построения социализма заканчивается и что Советский Союз вплотную подходит к новым задачам построения коммунистического общества. Была создана даже специальная комиссия под председательством Сталина для составления новой партийной программы, и было известно, что к написанию ее Жданов уже приступил. Теперь Жданов призывал вернуться к этой концепции. На Маленкова возлагали ответственность за все уступки и послабления военных лет.

Первые месяцы борьба шла за кулисами. О ней мы знаем лишь по переменам в личном составе руководящих партийных органов. Уже в начале апреля 1946 г. А. А. Кузнецов был освобожден от работы в Ленинградском обкоме и переселился в Москву, где сразу же взял в свои руки нити борьбы против Маленкова по линии организационного аппарата, в то время как Жданов сосредоточил силы на подготовке наступления по линиям политической, идеологической и культурной работы. Наступления развертывались явно согласованно, по общему плану, одно другое дополняя и поддерживая.

Раньше других обострилась борьба вокруг замещения поста начальника Главного политического управления министерства вооруженных сил, поста тем более важного, что это управление работало на правах отдела в аппарате ЦК ВКП(б), что давало его начальнику большие возможности влияния на всю внутрипартийную политику вообще (этот начальник отдела автоматически включался в состав Оргбюро). Неотложность замещения этого поста определялась остротою положения в армии, которая проходила через период демобилизации и послевоенной реорганизации, а Политуправление после смерти Щербакова в 1945 г. не имело настоящего хозяина, который чувствовал бы себя достаточно прочно на этом месте, чтобы проводить нужные преобразования. Да и вопрос о том, каковы должны быть эти преобразования, далеко не был бесспорным.

Жданов метил на тот пост Иосифа Васильевича Шикина, своего сотрудника по политической работе в Ленинграде еще с довоенных лет. Не военный по всей своей прежней деятельности, Шикин до войны никакого отношения к работе в армии не имел. Только в августе 1942 г. по общему списку с А. А. Кузнецовым и другими политическими работниками из ждановского окружения, Шикин был перечислен на политработу в армию, получив звание дивизионного политкомиссара, чтобы после упразднения института политкомиссаров в армии получить чин генерал-майора. В качестве политработника, совершенно чуждого армии, Шикин не пользовался симпатиями в военной среде. Политработники, на которых лежали функции политического контроля за настроениями в армии, вообще никогда не пользовались большими симпатиями среди военных. В годы войны это отношение окрепло и обострилось, в особенности в отношении к тем политработникам, которые не делили с армией тягот фронтовой жизни, а сидели в глубоком тылу.

В этих условиях вполне понятно, что кандидатура Шикина, к этому времени уже генерал-полковника, встретила решительное сопротивление со стороны боевых генералов во главе с маршалом Г. К. Жуковым, который был тогда в зените своей славы и занимал пост заместителя Сталина по министерству вооруженных сил, возглавляя все сухопутные силы. В летние месяцы 1946 г. борьба приняла весьма напряженный характер и закончилась победой Жданова. «Военная партия» боевых маршалов была побита партией «генералов политических» из категории политработников. Руководство работой по политическому перевоспитанию политработников советской армии было поручено Шикину, который эту работу начал с чистки высшего командного состава, выдвинувшегося во время войны. Первым свой пост потерял подлинный победитель Гитлера, маршал Жуков, чья подпись стоит первой под советским текстом акта о капитуляции Германии. Теперь он пошел в полуизгнание, на второстепенный пост в провинции. На посту начальника Главного политического управления Шикин продержался до марта 1949 г., когда пришел и его черед исчезнуть с горизонта. В иностранной печати его имя тогда мелькнуло рядом с именем А. А. Кузнецова, Вознесенского, Родионова и других сторонников Жданова, особенно выдвинувшихся в борьбе против «маленковцев» и вынужденных потом за это расплачиваться. Это было добавочным подтверждением его принадлежности к «ждановцам» и смысла его назначения в 1946 г.

Наиболее трудной для Жданова была борьба за аппарат Управления пропаганды и агитации, которое тогда играло значительную роль, возглавляя всю вообще идеологическую работу партии. Начальником этого Управления был Г. Ф. Александров. За годы войны Александров развивал большую деятельность, много писал сам, еще больше редактировал написанное другими, лично руководил работой Управления, принимал самое активное участие в подборе вместе с Маленковым руководящих кадров для отделов пропаганды на местах. Наиболее же важным было личное доверие к нему Сталина, которое делало положение Александрова настолько прочным, что свергать его было трудно даже Жданову, который тогда был в зените своих успехов и имел за собою большинство и в секретариате (ЦК, и в Оргбюро, и в Политбюро.

Первым открытым ударом по Александрову было решение ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», которое открыло целую серию «знаменитых» в судьбах советской культуры «решений ЦК по идеологическим вопросам», определивших политическое содержание всего «ждановского» периода послевоенных чисток на фронте культуры. Формально постановление ЦК было направлено против ленинградского горкома партии, в ведении которого находились журналы «Звезда» и «Ленинград» и который не только разрешал сотрудничество в них таких «чуждых советской литературе» авторов, — как Зощенко и Ахматова, но и допустил включение первого в состав редакции «Звезды». Два других постановления ЦК, принятые на протяжении ближайших трех недель — «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (от 26 августа 1946 г.) и «О кинофильме „Большая жизнь“» (от 4 сентября) — как и раз и подтверждают то, что атака Ждановым велась против всей политики Управления пропаганды и агитации за военные годы. Она открыто била по Александрову и еще больше по Маленкову, который был главным покровителем и вдохновителем Александрова.

В сентябре 1946 г. в этот «антималенковский» фронт активно включилась еще одна влиятельная группа — группа Андреева, члена Политбюро. 26 сентября датировано постановление Совета министров СССР «О фактах нарушения Устава сельскохозяйственной артели». 9 октября тот же Совет министров совместно с ЦК ВКП(б) принял решение о создании особого Совета по делам колхозов, наделенного чрезвычайными правами. Председателем этого Совета был назначен Андреев, член Политбюро и заместитель Сталина по председательству в Совете министров. Председателем Совета по делам колхозов также был Андреев. В списке членов этого нового Совета не было имени Маленкова. Много более важным следует считать тот факт, что одним из заместителей Андреева был назначен Н. С. Патоличев, имя которого было напечатано с пометкой «секретарь ЦК».

Ни раньше, ни позже сообщения об избрании Патоличева секретарем ЦК в печати не появлялось. Между тем факт пребывания Патоличева на посту одного из секретарей ЦК надо считать несомненным. Бывший секретарь Ярославского, а затем Челябинского обкомов, член ЦК с февраля 1941 г., Патоличев на мартовском 1946 г. пленуме был избран в состав Оргбюро вместе с тремя другими секретарями обкомов — Андриановым, Родионовым и Сусловым. Их избрание было результатом решения обновить центральный аппарат путем привлечения в него наиболее выдвинувшихся представителей партийного аппарата на местах. Уже с августа 1946 г. фигура Патоличева появляется на парадных трибунах во время различных празднований неизменно среди других секретарей ЦК, не состоящих одновременно членами Политбюро — впервые 14 августа 1946 г., в день авиации, рядом с А. А. Кузнецовым и Г. М. Поповым. Кроме списка членов Совета по делам колхозов, секретарем ЦК Патоличев назван был в отчете об открытии Академии общественных наук (Правда. 1946. 2 нояб.). Наконец, на торжественном заседании 6 ноября 1946 года Патоличев занимает место в президиуме в том же самом окружении — Кузнецов, Патоличев, Попов. Это место Патоличев занимал и на трибуне во время парада 7 ноября 1946 года.

Но количество секретарей ЦК остается неизменным с 1941 г.: их пять человек, включая Сталина (пленумом ЦК в марте 1946 г. избраны Сталин, Маленков, Жданов, Кузнецов и Попов). Появление нового секретаря свидетельствовало об уходе одного из старых. Таким мог быть только Маленков. Об его уходе с поста первого секретаря ЦК (Сталин порядкового номера не имеет, он «генеральный секретарь») никаких сообщений не делалось, но сопоставление всех косвенных указаний заставляет признать его бесспорным. В биографии Маленкова, которая была напечатана в «Вечерней Москве» 24 ноября 1947 г., когда проходили выборы депутатов в Моссовет, при перечислении постов, которые Маленков занимает, пост секретаря ЦК назван не был. В качестве подтверждения вывода о снятии Маленкова с поста первого секретаря ЦК следует рассматривать и факт назначения Маленкова заместителем Сталина по должности председателя Совета министров (утверждено Верховным Советом от 18 октября 1946 г.). Принцип несовмещения работы секретаря ЦК с работой в Совете министров в то время соблюдался очень последовательно.

* * *

Начиная с осени 1946 г. по всему СССР начали перекатываться волны массовых чисток, — постепенно расширяясь и захватывая все новые общественные группы. Это была «ждановская чистка», — чистка, которая главным своим острием была направлена против всего нового, что за военные годы было введено в партийно-коммунистическую идеологию и в советскую практику. От «ежовской» чистки 1936–1938 гг. эту новую чистку отличали не только совсем иные политические задачи, но и весь характер ее проведения.

Основное различие состояло в том, что при Ежове молодые кадры «выдвиженцев» чистили в первую очередь верхний слой партийно-советской правящей элиты, физически истреблять которую им было предписано сверху, а теперь, наоборот, правящая элита во главе с остатками «испытанных соратников Сталина» заботливо «прочесывала» партийно-советский молодняк.

Сам Маленков тем временем на много месяцев сошел с открытой арены общественной жизни и партийной, и советской. Его имя почти совершенно исчезло со столбцов советской печати, за исключением лишь перечней присутствующих на торжественных парадах. Его направили на работу в сельскохозяйственный сектор, положение которого было крайне тяжелым. Урожай в 1946 г. был исключительно плох, едва ли доходил до половины довоенного, при значительно увеличившихся территориях и населении. Для СССР, истощенного войною, это было настоящей катастрофой. Страна жила на грани подлинного голода, особенно деревня.

Не только голод, но и размеры неурожая были следствием политики советского правительства. Особый комитет, созданный правительством под именем Комитета по восстановлению разрушенных областей, сыграл в жизни страны роль много более мрачную, чем иноземные оккупанты. Прежде чем приступать к какому бы то ни было восстановлению, представители возвращавшейся советской власти производили придирчивое расследование о поведении населения под немцами и беспощадно расправлялись не только с отдельными лицами, признанными повинными в каких-либо проступках, совершенных индивидуально, но и с группами населения и с населением целых селений и даже районов, настроение в которых при немцах было недостаточно просоветским. Особенно систематическими были такие групповые расправы с населением тех сельских районов, где выявились настроения, враждебные колхозам. Как правило, все население таких районов в принудительном порядке вывозили на Север или на Восток — в Сибирь, на Урал, в казахстанские степи и т. д. Количество таких переселенцев, в принудительном порядке отправленных в разные лагеря, надо определять в 5–6 миллионов человек. На встречу им с Севера и Востока двигался другой людской поток, переселяемый на опустевшие места.

Это было поистине великое переселение народов, которое проводилось в планомерном порядке для всех освобожденных областей. В этих условиях и без засухи урожаи не могли быть хорошими. Во главе Комитета, который такими методами восстанавливал районы недавней немецкой оккупации, стоял Маленков. Из всей его многосторонней деятельности военных лет едва ли не одни только массовые переселения ему не были поставлены в вину «ждановцами». По линии колхозной ему в вину больше всего ставили совсем другое: проводя свою общую линию ориентации на поколение людей, выдвинувшихся за годы войны, маленковский Комитет по восстановлению разрушенных областей посты председателей колхозов и другие командные посты в колхозной деревне систематически замещал ветеранами войны — часто инвалидами, имевшими звания героев Советского Союза или высокие ордена. Авторитет Маленкова в те годы был настолько велик, что эта политика в отношении назначений из районов недавней немецкой оккупации распространилась фактически на весь СССР. Власти пользовались всеми предлогами, чтобы устранять прежних руководителей колхозов и назначать на их места деятелей военного времени. И уже с 1944 г. тип героя войны и орденоносца, часто полуинвалида, на посту председателя колхоза или бригадира становится самым характерным для колхозной деревни.

* * *

1943–1945 гг. были периодом высшего взлета успехов секретного аппарата бывшего Коминтерна, возглавляемого и направляемого Маленковым. Официальные компартии повсюду были в загоне. Аппарат стал полным и безраздельным хозяином в коммунистическом лагере. В Европе аппарат, располагая кадрами хорошо вышколенных «профессионалов» подпольного движения, пользовался ими для установления своей фактической диктатуры над всем движением сопротивления, чтобы направлять это движение в сторону актов, ненужных и даже вредных с точки зрения интересов борьбы против Гитлера, но выгодных с точки зрения планов коммунистических лидеров. Сюда относятся прежде всего акты террора против случайных чинов немецкой оккупационной армии, акты, которые, не принося никакой пользы движению сопротивления, вызывали еще более бессмысленные немецкие расправы с населением. Поступая так, коммунисты стремились сделать войну возможно более жестокой, готовя тем самым кадры будущей гражданской войны, которая, по их убеждению, должна была прийти на смену войне между государствами.

Еще большую активность аппарат проявлял в Америке, где своей прямой задачей он ставил прежде всего захват своими людьми ответственных позиций в государственном аппарате. Это было нужно прежде всего для воздействия на работу этого аппарата и через него на политику правительства, которое, как и всякое правительство демократических стран, внимательно прислушивалось к настроениям ближайших помощников и сотрудников. Не менее важен этот захват постов в государственном аппарате США был и для достижения другой задачи: для развертывания повсюду проникающего шпионажа.

На развитие этого шпионажа как раз в это время аппарат направил особенные усилия. Обычно в периоды войн другие правительства острие своей разведывательной работы направляют на лагерь противника. Руководимый Маленковым аппарат пошел другим путем и главные усилия своей шпионской работы направил против Америки. В этом была своя логика: с 1943 г. на горизонте стала явственно вырисовываться перспектива победы и полного разгрома гитлеровской Германии. Для большевиков это означало, что главным врагом завтра станет Америка; и они, пользуясь положением союзника, повели глубокую разведку. Как раз в это время руководимый Маленковым аппарат наладил получение сведений о всех секретных работах с атомной бомбой и о других новейших изобретениях в области вооружения.

Эта политика аппарата, руководимого Маленковым, в послевоенные годы восторжествовала полностью. Но ее разделяли далеко не все лидеры компартий за пределами СССР. В оппозиции к ней стояли и некоторые из крупнейших лидеров ВКПб). Во главе ее стоял Жданов, перед войною возглавлявший делегацию ЦК ВКП(б) в Коминтерне. С ним были его ближайшие сотрудники по работе в Коминтерне — Мануильский, Лозовский и др. Они были сторонниками восстановления Коминтерна и возврата к основам довоенной международной политики. Именно вокруг этого вопроса развернулась борьба, центральными фигурами которой стали Жданов и Маленков. Первый ориентировался на возрождение компартий Запада и на воссоздание Коминтерна; второй стал идеологом продолжения и развертывания международной политики руками аппарата.

С большим упрощением, но эти группировки можно определить как ориентировки на массовое коммунистическое движение, с одной стороны, и на работу методами «пятых колонн», с другой. Конечно, ни Жданов не зарекался в удобных случаях от методов работы с помощью «пятых колонн», ни Маленков не отказывался от массовых рабочих выступлений. Они расходились лишь в вопросе о том, на что именно следует ставить главное ударение. Первая победа Ждановым была одержана по вопросу о роспуске компартии Соединенных Штатов. Позиция последнего в этом вопросе сводилась к попытке приложить к текущему моменту старые высказывания Сталина об «общем кризисе капитализма», в условиях которого мировая война должна развязать революционное движение на Западе — в Европе и в Америке. Жданов призывал политику СССР построить так, чтобы она развязывала эти революционные движения, для чего прежде всего необходима ликвидация политики военного времени и возврат к старой политике «непримиримой классовой борьбы».

Победа, одержанная Ждановым над Маленковым летом 1946 г., конечно, немедленно же отразилась и на политике ЦК ВКП(б) в вопросах международного движения, и 1947 г. был годом попыток применить эти взгляды Жданова к практике коммунистического движения на Западе. Выход французских и итальянских коммунистов из правительственной коалиции, съезды бывших участников партизанского движения в Риме, попытки массовых политических и экономических стачек во Франции и др. странах, нападения вооруженных коммунистических групп на американские грузы и т. д. — таковы важнейшие этапы коммунистических попыток этого года. Баланс их с точки зрения коммунистической был отрицателен: они не только не привели коммунистов к победе, но и не явились фактором нарастания коммунистического движения.

С другой стороны, и с ролью аппарата далеко не все было кончено. Снятие Маленкова с поста секретаря ЦК ВКП(б) не означало еще его полного отстранения от дела руководства аппаратом. Этот аппарат не перешел в ведение Жданова, когда последний принял в свои руки секретариат ЦК ВКП (б): осенью 1946 г. было проведено решение об объединении всей работы по политической разведке вне СССР в руках Берии. В соответствии с этим решением аппарат из ведения иностранного отдела ЦК ВКП(б) перешел под контроль Берии, который, сблизившись с Маленковым за годы войны, привлек его к дальнейшему руководству аппаратом. Именно этим объясняется тот факт, что в Коминформ, который было решено создать вместо Коминтерна, в качестве делегата ЦК ВКП(б) наряду со Ждановым был послан и Маленков, ставший своего рода представителем интересов аппарата в Коминформе.

Этим назначением борьба между Ждановым и Маленковым, как раз летом 1947 г. достигшая особенного напряжения в области политики внутренней, была перенесена и в Коминформ, где особенное значение сыграли два вопроса: о стратегии главного наступления против «англо-саксонского мира» через революции в Европе и в Америке и через национальные движения в Азии, прежде всего в Китае; о наступлении на Балканах, прежде всего в Югославии, в связи с политикой Тито.

* * *

Во внешней политике СССР борьба между двумя основными линиями наступления на капиталистический мир ведется с начала 1920-х г. Она своими корнями уходит в споры о характере коммунистического движения. Сталин всегда был «восточником» и вся его концепция мировой революции, несомой на штыках советских армий, неразрывно связана с ориентацией на Восток, как на главное направление революционной агрессии и на колониальные народы как на главный фактор разложения капиталистического мира. После окончания второй мировой войны вопрос этот встал в новой форме. Рост влияния компартий Западной Европы и неустойчивость европейских правительств увеличили в кругах руководителей внешней политики СССР веру в возможности победы в случае коммунистической агрессии на Западе. Жданов был идеологом этой политики, и его линия наступления силами компартий запада смыкалась с линией дипломатического и политического наступления советского правительства. Волна стачек 1947–1948 гг. в Западной Европе не случайно совпадала с борьбой за Берлин — попыткой начать на Западе большое дипломатическое и политическое наступление.

Вопрос о Югославии с точки зрения больших геополитических перспектив был частным случаем этого плана. План создания Балканской федерации первоначально был связан с идеей вовлечения в коммунистическую орбиту Греции. Тито, бывший инициатором постановки вопроса о такой федерации, думал о включении в нее не только всех балканских стран, в том числе Румынии, но и Польши. В переговоры был втянут и генерал Маркос, вождь греческих коммунистических восстаний на севере Греции. Сторонниками этого плана были тогдашние вожди правительств «народно-демократических» республик в Румынии, Албании и т. д. Их поддерживал Жданов. Провозглашение федерации должно было быть связано с началом наступления на Грецию для помощи партизанам генерала Маркоса.

Этот план был отвергнут в результате фактического саботажа со стороны Тито, который не хотел большой войны, а наступление на Грецию, несомненно, такую войну вызвало бы. Вместо этого Тито выдвинул план постепенного построения федерации, начав с создания прежде всего таможенного союза Болгарии с Югославией. Этим он полностью выхолащивал из плана федерации элементы внешнеполитической агрессии, оставляя лишь задачи экономического закрепления самостоятельности балканских стран, что было объективно направлено против планов создания большого хозяйственного целого из всех стран-сателитов во главе с СССР.

На сторону этого плана Тито привлек Г. Димитрова, бывшего возглавителя Коминтерна в 1934–1943 гг., в то время председателя правительства в Болгарии. Между ними уже имелась полная договоренность, но все расчеты были сделаны без хозяина, сидевшего в Кремле, который наложил на эти планы категорическое вето. 17 января 1948 г. Димитров, находившийся тогда в Бухаресте, дал представителям печати интервью, в котором высказался за необходимость создания в ближайшее время балканской федерации. В ответ на это 28 января в «Правде» появилась краткая, но чрезвычайно внушительная заметка за подписью «Редакция», весьма решительно заявлявшая, что балканские страны «нуждаются не в проблематической унии или конфедерации, а в укреплении и защите своей независимости и суверенитета путем мобилизации и организации внутренних демократических сил». Немедленно же главные защитники планов балканской федерации, болгары и югославы, были вызваны в Москву для переговоров. Сталин, который лично в этих переговорах участвовал, не скрыл своего недоверия и недовольства. Сталин, в обычной для него манере, ставил перед собравшимися провокационные вопросы, стремясь выяснить подлинные настроения сторонников федерации. Особенно резко он нападал лично на Димитрова. Еще несколько месяцев шла борьба за кулисами.

В июне было созвано совещание Коминформа, которому Кремль представил настоящий обвинительный акт против Тито. Последний на совещание не явился. 28 июня 1948 г. материалы совещания были опубликованы. Одновременно был опубликован и ответ Тито. Факт полного разрыва был закреплен. Началась открытая борьба.

Этот разрыв был фактическим концом Коминформа и в то же время концом биографии Жданова. 21 июля 1948 г. в «Правде» появилась телеграмма с выражением возмущения ЦК ВКП(б) в связи с покушением на лидера японских коммунистов. Под телеграммой стояла подпись: «Маленков, секретарь ЦК компартии СССР». Эта подпись означала полную победу Маленкова и полное поражение Жданова. Маленков не просто вернулся в секретариат ЦК ВКП (б); факт подписи им телеграммы, имевшей отношение к международным делам, показывал, что он занял место первого секретаря ЦК ВКП(б), которому подведомственны международные сношения партии, т. е. занял место, которое перед тем занимал Жданов. Последний еще числился секретарем ЦК, так как снять его мог только пленум. Но фактически он был от всех дел отстранен, а скорее всего находился под расследованием в связи с катастрофическим развитием событий в Югославии. Руль большой политики партии взял в свои руки Маленков.

* * *

Переняв в свое ведение общую политику партии, Маленков прежде всего вмешался в дела науки, в съезд биологов, который был запланирован на начало августа. Этот съезд готовил Жданов. О том, в каком направлении он его предполагал провести, можно лишь догадываться по выступлению его сына, молодого ученого-физиолога Юрия Жданова, которого отец взял на работу в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), по-видимому, в качестве ответственного инструктора по вопросам науки. Молодой Жданов на совещании лекторов по вопросам современного дарвинизма, созванном Управлением пропаганды, выступил с заявлениями, которые были направлены против теории пресловутого Лысенко. Нет никакого сомнения, что эти замечания молодого Жданова не могли не отражать мнения отца.

Но молодой Жданов не принял во внимание, что секретариат возглавляет уже не его отец, а злобствующий враг Жданова-Маленков. Против Жданова-сына немедленно же началась травля, которая была остановлена личным вмешательством Сталина. 7 августа 1948 г. в «Правде» было напечатано покаянное письмо Жданова-сына, чем кампания против него и была закончена.

В тот же день, 7 августа, на сессии Всесоюзной сельскохозяйственной академии Лысенко, вокруг «научных теорий» которого там шла ожесточенная борьба, выступил с торжествующим заявлением о том, что ЦК рассмотрел его доклад о положении в биологической науке и доклад одобрил. Так как в это время никакого пленума ЦК не проходило, нет сомнений, что одобрен от имени ЦК доклад был Маленковым. Разгром биологов, последовавший за этим, был первым актом нового периода гонений на науку.

В этих условиях смерть, которая пришла к Жданову 31 августа 1948 г., если даже она была совершенно естественной, сыграла роль избавительницы. В том, что его ждала тяжелая расправа, сомневаться не приходится: мы знаем, какая судьба постигла всех его ближайших помощников и по работе в секретариате ЦК ВКП(б), и по работе в Коминтерне — Коминформе. Заметка «Правды» о похоронах Жданова сообщала, что на поезде, который привез тело Жданова в Москву (он умер на даче под Москвой), прибыли члены семьи Жданова и два представителя ЦК партии — член Политбюро Вознесенский и секретарь ЦК А. А. Кузнецов. Оба они бесследно исчезли в ближайшие после смерти Жданова месяцы. Репрессирован был также Мануильский, ближайший сотрудник Жданова по Коминтерну предвоенных лет, посланник, повезший в Америку распоряжение Жданова о восстановлении официальной компартии Америки. Исчез и Лозовский, также близкий сотрудник Жданова.

После смерти Жданова состоялось фактически еще только одно совещание Коминформа — в ноябре 1949 года в Венгрии — и это совещание посвящено было обличениям Тито и разговорам о борьбе за мир. Одновременно началась жестокая чистка иностранных компартий, чистка, сопровождаемая процессами и расстрелами. Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша, Румыния, Албания — всюду в этих странах уничтожены все деятели компартий, которые так или иначе выявляли свои симпатии к Жданову или его политике, все, кто так или иначе связали свои имена с попытками отстоять независимость местных компартий. Центр военно-политической агрессии Маленков перенес на Восток. Блокаду Берлина, которую начал Жданов и которая едва не довела до войны на Западе, Маленков продолжал некоторое время исключительно для отвода глаз, с осени 1948 г. перенеся внимание на Китай и бросая туда огромные средства и силы. Именно там и была одержана грандиозная победа: в Китае победила коммунистическая революция.

Не менее важные перемены произвел Маленков на фронтах внутренней политики. В чистках Жданова основным была борьба против восхваления прошлого, с одной стороны, и против преклонения перед буржуазной культурой Запада, с другой. С большой осторожностью, стараясь точно дозировать, он настаивал на необходимости вернуться к старым коммунистическим критериям 1930-х гг. Чистки Маленкова, которые начались с марта 1949 г. крестовым походом против «космополитов», с самого начала содержали в себе элементы критического отрицания Запада вообще. За этим на идеологическом фронте с конца 1949 г. последовала полоса массовых чисток партийного и советского аппарата. По своим размерам они, по-видимому, превосходили чистки 1936–1938 гг., но были более организованны и систематичны, и в то же время не сопровождались такими массовыми расправами, как в годы «ежовщины». Фактически в эти годы было сменено все партийное руководство.