Пролог

Это длинный и правдивый рассказ об океане и двух кораблях. Это долгий рассказ, ибо он описывает долгое и яростное сражение, самое длительное за всю войну.

Здесь пойдет речь о двух кораблях потому, что один был потоплен и его пришлось заменить другим.

Здесь пойдет речь о двухстах пятидесяти моряках, ибо о таком количестве еще можно рассказать. И наконец, самое главное — это правдивый рассказ, ибо только такие стоит писать. Место действия — океан, Северная Атлантика. Карта поведает вам, как она выглядит: Три тысячи миль в поперечнике, глубина — тысяча морских саженей, треугольник, ограниченный побережьем Европы, частью побережья Африки с одной стороны и Америкой — с другой. Но карта не откроет вам силу и свирепость океана, его настроения, его дикую энергию, его мягкое спокойствие, его обманчивость; не откроет, что с ним могут сделать люди и что сам он может сделать с людьми…

Обо всем этом вы узнаете из рассказа.

Сначала о корабле. Первом из двух. О том, который обречен. Однако сейчас он вовсе непохож на обреченного: спокойно покачивается в водах реки, не имеющих горько-соленого привкуса моря; ждет людей, которые составляют его команду. Это корвет. Новый тип конвойных кораблей. Опытный образец, созданный для того, чтобы хоть как-то встретить отчаянную ситуацию, возникшую на горизонте. Он совершенно новый, «с иголочки», еще даже не испытан.

Время действия — ноябрь 1939 года.

Название корабля — Его Королевского Величества корвет "Компас роуз".

И, наконец, о людях. Они появляются на сцене по двое, по трое. С одними мы знакомимся сразу, с другими позже. Некоторые, как и сам этот прекрасный корабль, обречены.

Герои этого рассказа — мужчины и их корабли. И единственный злодей среди них — жестокое море.

 

Часть I

1939 год. Учение

Капитан-лейтенант Джордж Иствуд Эриксон сидит в холодном, продуваемом ветром ангаре из гофрированного железа возле дока судостроительной компании Флеминга, что на реке Клайд. Эриксон — крупный мужчина, на которого, судя по внешности, можно положиться. Ему сорок три года. В волосах уже пробивается седина. Взгляд прямой. Глаза голубые. К уголкам глаз стянуты морщинки. И не мудрено: двадцать лет он вглядывался в морские горизонты. Он хмурится. Сеть морщинок стала еще сложнее. Это признак сосредоточенности, а не беспокойства.

Перед ним лежит замусоленная папка с надписью "3адание № 2891. Корабельное имущество". В окно виден корабль. Доносится дробь клепальных молотков. Туда-то и устремил Эриксон проницательный взгляд. Корабль выглядел довольно невзрачно: грязно-серый, кое-где покрытый красными пятнами сурика.

Этим кораблем Эриксон будет командовать. Особой радости от этой мысли он сейчас не испытывает. Странная антипатия, которую в обычных условиях он сразу бы подавил, вызвана множеством мелочей. Но дело не в них.

Тревожным является сам момент истории — начало войны. Эриксон был слишком молод, чтобы участвовать в первой мировой войне, а теперь он втайне сомневался: не слишком ли стар, чтобы принять достойное участие во втором раунде все того же боя. Сегодня у него появилась ответственность — за новый корабль и его команду. Теоретически он гордился оказанным ему доверием, но не был уверен, сумеет ли справиться с предстоящими испытаниями.

Его списали на берег с Королевского военного флота в 1927 году. Эриксону пришлось перенести два года лишений, а затем десять лет служить на дальневосточной линии. Когда он получил там работу, то считал себя счастливчиком, ибо наступило время депрессии и заката Британии как морской державы. Он любил море, но любил не слепо. Это была циничная, самоунижающая тяга к любовнице, которой мужчина совершенно не верит и без которой уже не может обойтись. Работа оказалась тяжелой: продвижение по службе шло медленно, постоянно висел дамоклов меч увольнения. За десять лет он командовал всего одним кораблем — двухтысячетонным старым «купцом», который медленно разваливался, пыхтя взад-вперед по восточным морским трассам.

Не слишком солидная практика для командира боевого корабля.

Боевой корабль… Эриксон оторвался от скучной описи имущества и вновь взглянул на "Компас роуз". Корабль выглядел странновато, даже если учесть, что он еще не достроен, Двести футов длины. Широкий, приземистый и очень неуклюжий. Спроектированный исключительно для противолодочной обороны, он представлял собой подобие плавающей платформы для глубинных бомб и был прототипом тех кораблей, которые впоследствии будут выпускаться дешево и быстро для удовлетворения потребности в конвойных кораблях. Мачта наперекор всем морским традициям торчала прямо перед мостиком, позади которого находилась короткая труба. Высокий полубак оснащен единственной четырехдюймовкой. Ее сейчас вращали и поднимали, проверяя. Рельсы сбрасывания глубинных бомб вели к скошенной, как у китобоя, корме, выглядевшей с эстетической точки зрения отвратительно. Эриксон знал корабли, приблизительно представлял, как поведет себя этот. Летом в нем будет жарковато — нет принудительной вентиляции, а во все остальные времена года — холодно, сыро и неуютно. В любую погоду он будет похож на корыто, а при обычном в Атлантике шторме его будет бросать, как щепку. Вот и все, что можно о нем сказать, добавив лишь, что корабль принадлежит теперь ему и что, несмотря на все недостатки и несовершенства, Эриксону придется пустить его в дело.

О команде он беспокоился меньше. Эриксон знал, что сможет держать людей в руках, сможет заставить их делать то, что нужно, если, конечно, сам будет знать, что именно нужно. Однако в быстро растущем флоте новая команда могла оказаться и настоящим сбродом, Первая группа основных специалистов уже прибыла: артиллеристы, акустики, радисты, сигнальщики, мотористы, минеры, Они казались вполне подходящими, чтобы составить ядро коллектива; но в списках еще оставались пробелы, которые могут заполнить кем угодно, от завсегдатаев «губы» и до новобранцев из деревенских драчунов. А офицеры — старший помощник и два младших лейтенанта — могли испортить любое его начинание.

Эриксон снова нахмурился, но скрывать сомнения было его главным правилом. Он моряк. И работа эта была для него обычной морской работой, хотя она ему и не очень нравилась сейчас. Он вновь склонился над столом, сожалея, что старпом, в компетенцию которого входила, кстати, и эта папка, не слишком надежная личность.

Лейтенант Джеймс Беннет, австралиец, прогуливался по захламленной верхней палубе корвета с таким видом, словно каждая заклепка была его собственностью. По пятам за ним следовал старшина рулевых Тэллоу. Беннет выглядел мужественно. Прекрасная фигура, сдвинутая на лоб фуражка — все как бы заявляло, что перед вами моряк до мозга костей, без прикрас и всякой чепухи. Таково было его представление о самом себе, которое он счастливо пронес через все первые месяцы войны. То же думали о нем, очевидно, и другие. Вот он и получил теперешнюю должность.

В самом начале войны Беннет оказался в Англии, вместо того чтобы сидеть над бумагами судоходной компании в Сиднее. Он благополучно прошел медицинскую комиссию, а остальное было легко: курс противолодочной обороны, собеседование в Лондоне и, наконец, должность старпома на "Компас роуз". Он, правда, был несколько разочарован — слишком много писанины с самого начала: впрочем, за нее возьмутся, когда прибудут, младшие помощники.

Сойдет в общем-то, пока не подвернётся что-нибудь более подходящее. А теперь он старпом на этом дерьмовозе, и свою роль он сыграет.

— Старшина!

— Да, сэр.

Беннет остановился у четырехдюймовки, подождал, пока подойдет старшина Тэллоу. Это заняло некоторое время, так как старшина (одиннадцать лет в королевском военном флоте, три лычки, вот-вот получит боцмана) не торопился. Тэллоу был разочарован: не для того он пошел добровольцем, чтобы служить на вшивой грязной калоше вместо настоящего корабля (последним его кораблем был «Рипалс»; старпом — словно с картинки, и божественная команда!). Но Тэллоу, как и командир корвета, был воспитан на флоте, что в первую очередь означало абсолютное принятие своих обязанностей и подчинение текущим обстоятельствам. Только тончайшим образом старшина мог намекнуть, что привык совсем к иному обращению.

— Этот человек курит во время работы, — жестко заметил Беннет, показав пальцем на матроса у пушки.

Тэллоу подавил вздох.

— Да, сэр. Но мы еще не ввели корабельный устав.

— Кто сказал?

Матрос неохотно расстался с сигаретой и с невероятной сосредоточенностью опять занялся делом.

— Я хотел бы подождать, пока вся команда не окажется на борту, сэр.

— Не имеет значения, — резко возразил Беннет, — Никакого курения. Только в свободное от работы время. Ясно?

— Так точно, сэр.

— И постарайтесь не забывать об этом.

"Боже мой, — подумал Тэллоу, — ну и страна, должно быть, Австралия!" Пройдя еще раз в кильватере Беннета, он крепче утвердился в своем разочаровании. Этот ублюдок просто болтун, а два младших офицера, судя по послужному списку, совсем салаги. Один командир стоящий.

Дверь ангара распахнулась, впустив струю ледяного воздуха. Капитан поднял голову и повернулся на стуле.

— Входите. И поплотнее прикройте дверь.

Два молодых человека, стоявшие перед ним, сильно отличались друг от друга, лишь форма с одной волнистой нашивкой на рукаве придавала им некоторое сходство. Тот, что постарше, был высок, темноволос и тонколиц. Вид слегка настороженный, но решительный. Второй же намного проще: невысокий, светловолосый, совсем еще зеленый, гордый своей формой и не совсем уверенный, что достоин ее. Глядя на них, Эриксон подумал, что они похожи на отца с сыном, хотя разница в возраста не больше пяти-шести лет… Он точно знал, кто заговорит первым.

— Назначены на "Компас роуз", сэр, — сказал тот, что постарше, отдал честь и протянул бумагу, Эриксон быстро прочитал сопроводительный лист.

— Вы Локкарт?

— Да, сэр.

— А вы Ферраби?

— Де, сэр.

— Это ваш первый корабль?

— Да, сэр, — ответил за двоих Локкарт.

— Долго обучались?

— Пять недель.

— И теперь все знаете?

— Нет, сэр, — улыбнулся Локкарт,

— И то хорошо.

Эриксон рассмотрел их получше. Оба были великолепны: замшевые куртки по форме № 1, перчатки, противогазы — ну прямо с картинки из устава. Они обсуждали свой наряд еще во время долгого пути от южного берега острова до Клайда. Им предписали представиться при полном параде, и поэтому для них казалось делом почти политическим одеться как следует… Командир, в старом рабочем кителе с потертыми золотыми нашивками, выглядел по сравнению с ними оборванцем.

— Чем вы занимались в мирное время? — спросил Эриксон после паузы.

— Я был журналистом, сэр, — ответил Локкарт.

— Не вижу связи, — сказал командир, разведя руками, и улыбнулся.

— Я много ходил на яхтах, сэр.

— М-эм-м… — капитан поглядел на Ферраби. — Ну а вы?

— Я работал в банке, сэр.

— В море бывали?

— Только на пути во Францию, сэр, через пролив.

— Может, и это пригодится… Ну хорошо. Осмотрите корабль и представьтесь старпому. Он на борту. А где ваши вещи?

— В отеле, сэр.

— Придется пока устраиваться там. Мы не сможем жить на борту еще около недели.

Кивнув, Эриксон повернулся к столу. Оба молодых человека несколько нерешительно отдали честь и направились к двери. Когда Ферраби взялся уже за ручку, капитан бросил через плечо:

— Кстати, не отдавайте честь в помещении. На мне нет фуражки, и я не могу вам ответить тем же. Правильнее будет просто снять фуражку при входе.

— Простите, сэр, — ответил Локкарт.

— Пустяки, — сказал Эриксон. Голос его звучал дружелюбно. — Но надеюсь, вы это помяли.

Офицеры вышли. Журналист, банковский служащий… поездка во Францию… яхты… Но, судя по всему, у них есть желание служить, а у этого Локкарта, кажется, еще и достаточно здравого смысла… В море это пригодится. Командир снова взялся за карандаш…

Локнарт и Ферраби прошли через док. Они смотрели на корабль совершенно по-разному. Лок: карт мог в какой-то степени оценить контуры и конструкцию; для Ферраби же весь корабль был в диковинку, и это беспокоило его. Он был женат всего полгода. Прощаясь с женой двое суток назад, он еще раз признался ей в своих сомнениях относительно выбора службы. "Но, дорогой мой, — сказала она с улыбкой, которую Ферраби всегда находил очаровательной и трогательной, — ты ведь все можешь. Ты же знаешь! Посмотри, как ты очаровал меня". В этом не было логики, но он все же почувствовал себя спокойнее. Они еще преодолевали некоторую стеснительность друг перед другом, и оба находили этот процесс исключительно приятным.

Ферраби попрощался с молодой женой — Локкарту не с кем было прощаться. Командиру он назвался журналистом, однако сам сомневался, что достоин этого титула. Из двадцати семи лет, прожитых им, шесть последних он перебивался кое-как, пописывая в разные газеты на Флит-стрит и вокруг нее. Работа многому его научила, но вовсе не дала спокойствия за будущее. Одним словом, он сомневался, что именно это нужно ему. Родители его умерли, привязанности не было. Характерной чертой всей его жизни были непостоянность, неуверенность, смена желаний и увлечений. Он пошел во флот, потому что началась война. Он немножко знал корабли — маленькие, по крайней мере, и мог ими управлять. Теперь он чувствовал себя увереннее, был счастлив и свободен. Такая перемена жизни ему нравилась.

— Что это за провод там, не мачте? — спросил Ферраби, указывая вверх.

— Какое-нибудь радиоприспособление… Давай поднимемся на корабль.

Они поднялись по неоструганной доске, служившей сходней, спрыгнули на палубу. Вокруг валялись банки из-под краски, ящики с инструментами, сварочное оборудование, детали корабельной оснастки. Из десятков мест раздавался стук молотков, где-то на носу пневматический клепальный молоток производил самый невероятный грохот. Они направились на корму посмотреть устройство для сбрасывания глубинных бомб — точную копию того, что было у них на тренаже. Потом спустились по трапу вниз и оказались возле кают, На двери ближайшей из них висела табличка «Старпом». Рядом со второй каютой располагалась крошечная кают-компания, вся забитая мебелью.

— Чертовски тесно, — сказал Локкарт. — Нам с тобой придется жить в одной каюте.

— Интересно, каков старпом? — спросил Ферраби, глядя на табличку.

— Какой бы ни был, придется с ним мириться. Вот года через два, — улыбнулся Локкарт, — мы сами будем выбирать себе лейтенантов… Не беспокойся о своем чине, детка. В конце концов, мы будем воевать.

— Ты думаешь, нам придется командовать?

Локкарт неопределенно кивнул. Он осматривал невероятно маленькую буфетную кают-компанию.

— Эй, внизу! — Громовой голос прорычал над их головами, и звук этот заполнил все помещение.

— Каков грубиян, — обронил Локкарт. Через некоторое время рык повторился, на этот раз еще громче.

— Это он нам? — неуверенно спросил Ферраби.

— Кажется… — Локкарт подошел к вертикальному трапу и глянул вверх: — Да? Недоброжелательное красное лицо появилось в рамке люка.

— Какого черта вы прячетесь?

— Я не прячусь, — ответил Локкарт.

— Разве вам не приказали мне доложиться?

— После осмотра корабля — да.

— Сэр, — не очень учтиво поправил Беннет.

— Сэр…, - повторил Локкарт и оглянулся на испуганного Ферраби.

— Второй младший тоже внизу?

— Да… сэр… Мы не знали, что вы на борту.

— Хватит травить, — не совсем понятно для новичков сказал Беннет. — Поднимитесь сюда.

Наверху Беннет в упор уставился не них. Лицо его нахмурилось, грубый австралийский акцент стал особенно явствен.

— Ваша обязанность найти меня, — ядовито иачал он. — Фамилии?

— Локкарт,

— Ферраби.

— Когда вам присвоили звания?

— Неделю наэад,

— Оно и видно… — едко заметил Беннет, — это прямо-таки прет из вас обоих, как… — он расцвел в улыбке. — В море когда-нибудь были?

— На малых судах, — ответил Локкарт,

— Я не имею в виду эти дерьмовые яхты.

— Тогда нет.

— Вы? — обратился Беннет к Ферраби.

— Нет, сэр.

— Ну что ж, придется выяснить, что вы вообще умеете делать, — произнес Беннет, чуть помедлив. — Вы уже осмотрели корабль?

— Да.

— Да.

— Сколько на нем пожарных кранов?

— Четырнадцать, — тут же ответил Локкарт. Он и понятия не имел, сколько их а действительности, он был совершенно уверен, что Беннет и сам этого не знает.

— Неплохо, — сказал Беннет и повернулся к Ферраби, — Какая у нас пушка?

— Четырехдюймовка, — не сразу ответил Ферраби.

— Какая четырехдюймовка? — грубо спросил Беннет. — Однозарядная? Скорострельная?

— Четырехдюймовка… не знаю какая, — жалким голосом ответил Ферраби.

— Так узнайте! — рявкнул Беннет. — В следующий же раз спрошу. А теперь оба — в рубку, проверьте СК.

— Есть, сэр, — сказал Локкарт и повернулся, чтобы идти. Ферраби за ним.

— Честь! — напомнил Беннет. Они откозыряли. — Я здесь старпом, — заявил Беннет, — и не забывайте об этом!

— Забавный тип, — заметил Локкарт, когда они шли к рубке. — Чувствую, что нам придется жарко, как на пожаре, и, надеюсь, скорее поджарится этот кретин.

— Что такое СК? — спросил Ферраби упавшим голосом.

— Сигнальные книги, надо полагать.

— Что же он так не сказал?

— Пыль в глаза пускает. Ну и клоун…

С наступлением ночи на "Компас роуз" спустилась благодатная тишина. Грохот молотков затих, суматоха прекратилась, последний рабочий торопливо сбежал по трапу, спеша к ждущему на кольце ночному трамваю. Сторож, спрятавшись за натянутым на полубаке брезентом, проклинал холодный ветер, несущий черный угольный дым из топки прямо ему в глаза. Корабль мягко покачивало на мелких речных волнах; на палубу падали странные тени, то двигаясь, то вновь застывая на месте. Сторож, престарелый пенсионер, что-то пробурчал, почесался и задремал. Он уже отвоевался — теперь очередь других. Удачи им. Пусть не требуют чудес от всех. Чудеса — для молодых, а старикам — достойный отдых, крепкий сон. Этого нечего стыдиться. Но ему и на старости нет покоя: приходится зарабатывать на жизнь.

Старшина Тэллоу и старший механик Уоттс допивали пиво а баре на шумной Арджел-стрит. Они сидели здесь с восьми вечера, выпили по семь пинт пива на нос — и хоть бы хны: ни речь, ни устойчивость на ногах не пострадали. Вот только Тэллоу слегка потел, а глаза Уоттса налились кровью. Им нравился этот бар, и нигде не чувствовали они себя в своей тарелке так, как здесь. В баре было шумно. Тэллоу и Уоттс пили пиво и беседовали.

— Вряд ли от нашего корвета будет много пользы, вот что я скажу. — Уоттс был шотландцем. Лысый, остатки волос седые. Срок его службы на флоте подходил к концу. — Никуда он не годится. Да и начальство… Я не говорю, что шкипер плох, но этот Беннет — настоящий ублюдок. Он сегодня был у нас в машинном отделении, все трепался о расписании дежурств. Теперь я в основной смене до конца постройки. Эх, скорее бы на пенсию…

— Не будет тебе пенсии, пока идет воина, — сказал Тэллоу, потянул из пивной кружки и вытер рот. — Пока ноги волочишь, придется служить.

— Но могут же списать на берег, — настаивал Уоттс. — Мне бы что-нибудь полегче, в казармах. Это меня бы устроило. Кораблик слишком мал, чтобы мне нравиться.

— Да, весело на нем придется, — согласился Тэллоу. — Клянусь богом, его можно сунуть на борт «Рипалса», и никто бы этого не заметил.

— Надеюсь, «Рипалс» подоспеет, если мы влипнем, — рассмеялся Уоттс.

— Как можно ждать защиты от таких крох вроде нашей? В прошлую войну караваны конвоировали эсминцы. А у нас что за оружие? Одна дурацкая четырехдюймовая хлопушка да пара бомбометов. Немцы же у нас на глазах гулять будут.

— А жить как будем? — вставил Уоттс. — Всех перемешали, а места все равно не хватает. Кочегары вместе с матросами. Полубак — шесть на четыре. От кубрика до мостика не пройдешь, чтоб не промокнуть. Камбуз на самой корме, так что обед всегда будет холодным. Тот, кто конструировал этот корабль, был, наверно, пьян вдребезину.

— Жаль, что этому ублюдку не придется на нем ходить. — Тэллоу угрюмо сделал последний глоток и посмотрел на стойку, потому что прокричали: "3акругляйтесь!" — Может, по последней на дорожку?

— Я не буду. Мне завтра работать.

Снаружи шумела Арджел-стрит. Люди выходили из баров, спотыкаясь на затемненной улице. Было очень холодно. На углу, возле остановки трамвая, дул резкий ветер. Они подняли воротники и засунули руки поглубже в карманы.

— Боже, помоги морякам, — горячо сказал Уоттс, — черт, туго сейчас в море.

— Скоро сами узнаем, — сказал Тэллоу. — Через пару недель ревмя заревем по Арджел-стрит, и нам будет наплевать, какая здесь погода.

Через две недели офицеры переселились на корвет и прожили на борту еще недели три, пока корабль не был окончательно подготовлен к плаванию. Пять недель сосредоточенной работы. Эриксону казалось, что конца не будет проблемам и вопросам, возникающим каждый день. Ему лично приходилось всем заниматься. Оба младших лейтенанта слишком зелены, а Беннет, как обнаружилось, имел опыта намного меньше, чем можно было предположить по его манерам. Все связанное с кораблем стало делом командира: заказы на снаряжение и боеприпасы, переговоры с представителями доков и адмиралтейства, решение с подрядчиками вопросов о последних изменениях и доделках, изучение технических данных о корпусе и машине, размещение команды, проверка списков, доклады о ходе строительства и состоянии корабля… Ему пришлось трижды ездить в военно-морской штаб в Глазго, прежде чем он убедился: можно спокойно посылать туда Ферраби…

Постепенно на борту становилось меньше шума, меньше грязи и масла, палуба была уже не так завалена инструментами и оборудованием. Рабочих осталось немного — редкая цепочка их поднималась теперь по утрам на борт. Припасы погружены, кубрики снабжены койками и рундуками, "Компас роуз" стал и по виду и по духу походить на военный корабль.

Когда основная часть к команды прибыла на борт, чаще начали повторяться замечания Тэллоу относительно условий жизни. Кубрики оказались набиты до предела; всех матросов собрали в одну кучу:: палубную команду, кочегаров, сигнальщиков, радистов… Есть им приходилось в спальных помещениях. А уж если так тесно сейчас, то каково же будет в море, когда все переворачивается от качки и насквозь промокает от волн и дождя? Для палубного юмора, всегда расцветающего по чисто английской традиции в самой неблагоприятной обстановке, нашлась богатая пища. В первые дни на борту "Компас роуз" был собран такой урожай ругательств и богохульств, который вряд ли целиком мог уместиться в пространстве длиной в 200 и шириной в 33 фута.

За два дня до Рождества командир в последний раз съездил в штаб ВМФ в Глазго, вернулся с подшивкой газет и некоторое время внимательно изучал их у себя в каюте. Затем появился в кают-компании, где все уже были в сборе.

— Приказ к отходу, — коротко сказал он, садясь. — Спускаемся вниз по реке послезавтра, двадцать пятого декабря.

— Неплохой подарочек к Рождеству, — произнес Локкарт. За десять минут до назначенного к отходу времени Эриксон позвонил на мостик.

— Мостик, сэр! — ответил вахтенный сигнальщик.

— Старпом на месте?

— Он на полубаке, разговаривает с мистером Локкартом, сэр.

— Попросите его зайти в мою каюту.

— Есть, сэр.

Через минуту, постучавшись, вошел Беннет. Воротник его куртки был театрально приподнят.

— Я вам нужен, сэр?

— Да, — ответил Эриксон. — Мы готовы к отходу, старпом?

— Да, сэр, — бодро ответил Беннет. — В любое время.

— 8ы должны прийти и доложить. Я не могу гадать.

— Ох… Простите, сэр.

— Вся ли команда на борту!

— Э-э-э-э… Полагаю, что да, сэр.

— Так да или нет? Разве вам не доложили? — холодно спросил Эриксон.

— На берегу был только почтальон… Он уже на борту.

— А кладовщики? А старший вестовой? Он послан за покупками для меня. А рассыльный? Никогда еще командир не видел Беннета таким растерянным.

— Я проверю, сэр.

Эриксон поднялся, взял фуражку и бинокль.

— Выясните и придите для доклада на мостик. В следующий раз не забудьте доложить вовремя о готовности корабля к отходу. Это ваша святая обязанность.

— Я могу послать к вам Ферраби… — хотел было выкрутиться Беннет.

— Не стоит этого делать, — сказал Эриксон резко. — Если не хотите поменяться с ним должностями.

Он молча вышел из каюты, оставив Беннета размышлять над предупреждением. Поднявшись по крутому трапу на мостик, Эриксон быстро забыл об этой досадной сцене, Командир корабля был доволен, что с месяцами ожидания, с его заботами о снаряжении, с беспокойствами по приемке, с неполадками покончено. "Компас роуз", за который он отвечал, наконец готов к первому плаванию.

Когда корвет медленно отошел от пирса, увлекаемый двумя буксирами, группа рабочих на причале прокричала им вслед прощальное приветствие. Эта сердечность тронула моряков Рабочие других верфей тоже побросали работу, тоже выстроились вдоль берега, махая вслед. Эти люди построили многие корабли, строили корабли и сейчас. Они построят еще бесчисленное множество других. И вот рабочие оторвались от дела, чтобы проводить в плавание последнее свое детище. Сцена эта, много раз повторенная, пока они шли вниз по реке, осталась в памяти. Последний привет семьи людей, строивших корабль морякам, которым на этом корабле жить, работать и сражаться.

Через пять часов "Компас роуз" своим ходом прошел отрезок реки и направился к Тейл-оф-Банк, военно-морскому рейду близ Гринока. Там они пробыли две недели, принимая запасы и боепитание, а некоторые дни занимали ходовыми испытаниями, проверкой артиллерии и бомбосбрасывателей. Нельзя было придумать лучшего места для испытания корабля: в объятиях холодной зимы, побелившей снегом даже подножия холмов, устье Клайда, особенно со стороны моря, было так красиво, что захватывало дух. Но времени любоваться окружающим почти не оставалось.

Изолированный от всех на своей стоянке, то и дело уходя на различные испытания и возвращаясь с них, "Компас роуз" начинал жить. Как корабль, как отдельная боевая единица. Процесс утряски и притирки команды сильно продвинулся вперед. Наступила следующая стадия; спайка людей в действенный коллектив, подготовка его к боевым действиям.

Несмотря на все прелести начальствования, Беннету его должность нравилась совсем не так сильно, как он надеялся. Прижать простачка вроде Ферраби, конечно, приятно, однако это была единственная компенсация за работу, которая оказывалась все более и более серьезной. Ему удалось отделаться почти от всех обязанностей, обычно возлагаемых на плечи старпома, но все равно свое дело он находил слишком утомительным. Он считал должность старпома тепленьким местечком, но это в действительности оказалось не так. Потеть целый год, по его мнению, слишком дорогая цена за удовольствие командовать…

Наконец настал день, когда Эриксон расписался за корабль, официально приняв его от строителей. Оставалось множество недоделок, начиная с ходовых огней, которых не было видно, и заканчивая непрочными заклепками. Но мало-помалу все налаживалось.

* * *

Они часто выходили в море с прикрепленной к базе подлодкой. Основным назначением таких выходов была проверка обнаружителя подводных лодок — эхолота, их главного оружия, — и отработка взаимодействия акустиков с расчетом бомбосбрасывателей. В те далекие дни гидроакустический аппарат был простейшей штукой: обыкновенный эхолот, работающий во все стороны от корабля. Но тогда это считалось прибором очень большой точности, Беннет, Локкарт и Ферраби по очереди маневрировали кораблем во время «охоты». Им приходилось думать сразу о многом. Нужно управлять корветом, порою раскачивавшимся, как метроном. Нужно найти подлодку и не упускать ее до атаки. Нужно контролировать гидроакустиков и наводить их на подлодку, когда те ошибались. Нужно поднимать на флагах сигналы, предупреждать расчеты бомбосбрасывателей, нажимать вовремя нужные кнопки. Если они хоть о чем-нибудь забывали, вся атака записывалась как провал, расценивалась как глупая потеря времени. Не удивительно поэтому, что у всех троих с самого начала развилось что-то похожее на страх актера перед первым выходом на сцену.

Постепенно они изучили причуды и фокусы своего корабля, научились предвидеть, что может выкинуть подлодка, за которой они охотились. Реакция их обострилась. Практические навыки отработались. Пришел день, когда шесть атак подряд "Компас роуз" постоянно держал «противника», пока не получал сигнала «потоплен». Всплыв после заключительного единоборства, лодка просигналила: "Для нас вы слишком хороши. Попробуйте на немцах",

Приближалось время, когда они пойдут испытывать свою броню в бою. Все были уверены, что броня эта выдержит, Даже старший механик Уоттс отметил, что "Компас роуз" ходит неплохо, что механизмы оказались крепкими, неутомимыми и надежными. От старшины Тэллоу теперь уже не часто слышали о блестящем великолепии "Рипалса".

"Компас роуз" через восемь недель после приемки стал действенным боевым кораблем.

В последнюю неделю к ним присоединился еще один корвет, только сошедший со стапелей. Назывался он «Соррель». Командовал им старый друг Эриксона, капитан-лейтенант Рамсей.

Раздался стук а дверь. Вошел старший сигнальщик Уэлльс с запечатанным конвертом в руках.

— Секретный пакет, сэр, — сказал он почти торжественно. — Только что доставлен катером.

Эриксон неторопливо разорвал пакет. Внимательно прочитал содержание.

«Корвету "Компас роуз" выйти в море в 12.00 6 февраля 1940 года и присоединиться к конвою АК-14. Командир боевого охранения находится на ЭМ «Вайперос». Уведомить о вручении».

Эриксон еще раз прочитал приказ и сказал:

— Запишите: «Командующему флотилии от "Компас роуз". Ваш № 0939-4-2 получен." Отошлите это сейчас же.

Итак, они отправились в бой

 

Часть II

1940 год. Разминка

Война еще только разгоралась.

Был торпедирован и потоплен немцами лайнер «Атения». На нем погибло 128 человек. Это произошло 3 сентября, в первый день войны. А 14 сентября потопили первую немецкую подлодку. За тот первый военный сентябрь погибло 40 судов. К концу года пошли ко дну два испытанных и надежных боевых корабля — авианосец «Корейджес» и линкор "Роял Оук". Как и «Атения», они оказались не в том месте и не вовремя. Однако с совершенствованием конвойной системы таких трагических эпизодов можно было и избежать. Капитаны компаний-судовладельцев быстро поняли: стоит держаться конвоев, вместо того чтобы поодиночке подвергаться риску превратностей войны.

Успехи немецких подлодок пока были случайными. Вероятно, в это время их находилось в море не более дюжины одновременно. Они охотились в одиночку. Шныряли в море у берегов Шотландии и Ирландии, поджидая одиночные корабли, которые могли стать легкой добычей. Согласованные атаки стали применяться немцами значительно позже. Британии не хватало кораблей охранения, Германии — подлодок. Атлантика — океан большой, а в зимнюю непогоду — лучшее в мире укрытие.

Таким было атлантическое поле боя на заре 1940 года. Обе стороны еще не научились воевать. Подлодки постоянно крутились вокруг, но немцы надеялись на удачу, а не на искусство. И вот почти в самом начале года в эту драку вступил "Компас роуз".

Прекрасным февральским утром они вошли в Ливерпульскую гавань. Ярко светило солнце. Исчезли иней и морозный туман, сопровождавшие их в ночном походе. Солнце высушило мокрую одежду и согрело лица почти веселым теплом. Эриксон отлично знал этот порт. Здесь, в этом городе, он жил уже десять лет, а входил и выходил из него несчетное число раз. С нетерпением искал он глазами знакомые очертания города. Как всегда, первой из-за горизонта появилась Блэкпульская биржа, расположенная на северной оконечности города. Впереди, в устье Мерея, показался плавучий маяк, качающийся на волнах. Из тумана и дыма, окутавших реку, вынырнули два шпиля-близнеца Лайвер-Билдинг, расположенного в самом сердце города. Где-то там, в маленьком домике на Биркинхед-сайд, сейчас сидит за вязаньем его Грэйс… Они будут так близко друг от друга и не смогут встретиться… В пяти милях от них появились корабли. Их вел старый эсминец типа «W», очевидно «Вайперос», который уже запрашивал пароль.

Пока старшина сигнальщиков Уэлльс отвечал "я свой", а затем записывал длинный приказ об организации конвоя, Эриксон рассматривал растянувшийся караван из сорока шести кораблей самых различных форм и размеров: большие танкеры и транспортные маленькие суденышки, которым лучше бы заниматься каботажным плаванием, а не подвергать себя риску и опасностям атлантического похода. Некоторые сильно нагружены, некоторые — в балласте — нелепо торчали над поверхностью моря.

Корабли шли в кильватер из узкого устья Мерея. Флаги весело развевались на мачтах, словно суда были довольны, что вновь отправляются в плавание. И было в строе этих кораблей нечто вселяющее уверенность в благополучном завершении похода.

В пути их ожидали подлодки, но для моряков было делом принципа целыми и невредимыми дойти в Бостон, Нью-Йорк или Рио.

Что бы там не говорили, Атлантика никогда не была британским океаном, но еще меньше была океаном немецким, а теперь едва ли подходящее время определять ее национальность.

Для такого внушительного конвоя кораблей боевого охранения было явно маловато. Но на этой стадии войны королевский флот находился в стесненных обстоятельствах. Чтобы пасти стадо из сорока шести транспортов в океане, самом обманчивом и предательском в мире, командование отрядило: один эсминец, спущенный на воду пятнадцать лет назад, слишком хрупкий и легкий для атлантической погоды; два корвета — один старого довоенного класса, другой — "Компас роуз", тральщик и, наконец, спасательный буксир, который даже в защищенных от ветра водах раскачивался, как груша на барабане. Пять боевых кораблей, а точнее — четыре с половиной должны охранять медлительные транспорты. Для знатока охрана выглядела не очень-то надежной. Но ничего не поделаешь — лучшего собрать было невозможно. Оставалась лишь надежда на удачу и сноровку экипажей.

Капитан-лейтенант Эриксон находился на мостике с рассвета. На корабле не на кого было положиться, некому пока доверить управление "Компас роуз". Корвет сновал слишком близко от других кораблей. Эриксон, стоя на мостике, одну за другой опустошал чашки чаю и отдавал бесчисленные приказания об изменениях курса. Корвет выполнял приказы с «Вайпероса». Они подгоняли отставших, заставляли их образовывать более четкий строй. Но настоящей пыткой оказалось задание передать каждому из сорока шести кораблей словесный приказ об изменении курса предстоящей ночью. При этом необходимо было точно убедиться, что сообщение принято правильно.

Целых восемь дней они проталкивались сквозь плотную подушку западного штормового ветра — 500 миль невероятно медленного хода. Ветер в каждый порыв, казалось, вкладывал личную ненависть к ним. Конвой разбрелся на площади 50 квадратных миль. Корабли охранения большую часть времени не имели контакта друг с другом. Каждое судно в одиночку старалось перебороть скверную атлантическую погоду.

Крупные корабли замедлили ход, пытаясь поддерживать в колонне хоть какой-то порядок, а мелкие плелись сзади, меняли курс из страха развалиться на куски под ударами волн. На восьмой день «Вайперос» передал радиограмму: "Конвою расформироваться и следовать независимо". В данных обстоятельствах это походило на неудачную шутку.

Корабли охранения собрались вместе. У «Вайпероса» были повреждены надстройки мостика, у старого корвета не хватало одной шлюпки. "Компас роуз" хотя и остался невредим, но отчаянно болтался на волнах, а спасательный буксир истерически плясал среди огромных валов. Намечалось рандеву со встречным конвоем. Среди буйства дождя и ветра, при видимости не более 500 ярдов они сумели найти в океане ту единственную точку, в которой встретились с ожидающими их кораблями. Штурманская работа высшего класса! За точность встречи отвечал «Вайперос». Как это удалось командиру эсминца — загадка. Использовать в таких условиях секстан для определения местонахождения невозможно. Однако встречу осуществили с точностью маневра в спокойную погоду.

Они повернули к дому, ведя конвой уже из трех десятков кораблей. Погода, более приличная к западу от точки встречи, помогла им сохранить нечто похожее на строй. Но ветер не стихал. Да тут еще объявили, что впереди подлодки. Караван вынужден был сделать маневр, чтобы избежать встречи с ними. В результате они на много миль отклонились от курса и пробыли в море два лишних дня.

Не борту "Компас роуз" кончились запасы свежего мяса и овощей. Пришлось две недели перебиваться чаем и бутербродами с солониной: на завтрак, обед и ужин. Вода проникла через вентилятор и залила кают-компанию. А ближе к носу, в кубрике, был настоящий бедлам: мокрая насквозь одежда, плавающие под ногами предметы. Да и людей набито было там сверх меры. Тарелки с едой постоянно опрокидывались. Шторму, казалось, не будет конца.

Беннета все это не радовало. Теперь он стал самым голосистым в кают-компании. Гнилой корабль, вшивый конвой, сучья погода — темы его бесконечного нытья, За которым, по существу, скрывался страх. Он уже не верил в надежность корвета. К тому же как-то он свалял дурака, пытаясь определить местонахождение. Командир посмотрел на манипуляции своего старпома и, забирая секстан, сказал:

— Оставьте, лучше я сам это сделаю.

Все тянул на себе командир. Для него не было определенных вахт. «Он должен был разбираться с сигналами, устанавливать местонахождение, держать вместе корабли своей части конвоя, использовать все морское искусство, чтобы по возможности облегчить участь "Компас роуз". Один вид его высокой крепкой фигуры на мостике всех ободрял. Команда нуждалась в поддержке — он давал эту поддержку, хотя количество часов, проведенных им без сна, достигало уже фантастической цифры,

В конце концов поход закончился. Утром шестнадцатого дня на горизонте показалась неровная темная полоска — это была земля. Отроги Шотландских гор манили к себе. Качка уменьшилась, когда они очутились под прикрытием северного побережья, К сумеркам корабли уже шли вдоль берега. Оставалось, правда, Ирландское море, которое могло устроить им одно испытание… Но и его миновали благополучно.

Так окончился их первый конвой. В ту ночь, крепко пришвартовавшись к причалу, они мечтали только о долгом и крепком сне.

Корвет включили в недавно образованное Ливерпульское соединение отрядов охранения. Центром ВМФ были Глэдстоунские доки, вниз по реке от города. Здесь теснились эсминцы, сторожевики и корветы, которые уже сходили со стапелей в солидных количествах. Лес мачт, группы расхаживающих по причалам моряков, ряды складов и других помещений вдоль причалов — все говорило об увеличении сил отрядов боевого охранения. Но количество и размеры конвоев росли с не меньшей быстротой. Все понимали, что еще долго придется рисковать множеством транспортов.

Более всего стоянка в Ливерпуле устраивала Тэллоу, его дом тоже находился в Биркинхеде, прямо за рекой, напротив Глэдстоунских причалов — домик его вдовой сестры, муж которой умер пять лет назад. Когда бы Тэллоу не возвратился из плавания, комната и хороший прием были для него всегда обеспечены. Глэйдис Белл работала в одной из ливерпульских контор, получая вдобавок и крохотную пенсию. Ей было уже за сорок. Особой красотой она не отличалась, зато характер у нее был прекрасный.

Когда вечером второго дня стоянки Тэллоу вошел в маленькую, освещенную газовой горелкой кухню, ее болезненно желтое лицо осветилось радостным удивлением. Они не виделись уже полгода,

— Боб! Откуда ты свалился, мальчик?

— Да вот, зашли на некоторое время, — сказал он. — Теперь это наш базовый порт.

— Это прекрасно. Ты уже пил чай?

— Чай? — он шутливо подмигнул ей. — Ты разве помнишь такой случай, чтобы я пил чай на борту, когда могу отведать твоей кухни, стоит только переплыть реку?

В дверях раздался смущенный кашель.

— Ах да, — неловко сказал Тэллоу. — Вот, привел приятеля, Глэд. Стармех. С нашего корабля.

— Проходите в комнату.

Она зажгла газ в гостиной. Тесная комнатка оживилась. Это была лучшая комнатка старого, обшарпанного домика. Скрипящие стулья с подлокотниками. Квадратный, черного дерева стол посредине. На полочках — сувениры, привезенные Тэллоу из Гибралтара, Гонконга и Александрии, Тюлевые занавески придавали комнатке уютный вид, но совсем не пропускали в окна дневной свет. С каминной полки важно смотрел с фотографии мистер Белл. Глэйдис оглядела мужчин. Кителя без единого пятнышка, золотые нашивки, отутюженные складки на брюках. В который раз удивилась: как они умудряются держать свои вещи в порядке?

— Ну, как новый корабль? — спросила она брата.

— Он никогда не доживет до старости, вот что я скажу, — подмигнув Уоттсу, ответил Тэллоу. Тот рассмеялся, почесывая лысую голову.

— Да, пожалуй, так оно и есть, миссис Белл. Мы вернулись из тяжелого похода, должен вам сказать.

После первого похода Эриксон обратился с просьбой прислать еще одного офицера. Для старпома и двух младших лейтенантов было слишком много дела. Он официально представил свою просьбу в Адмиралтейство, и там среагировали на рапорт в течение трех недель, что очень удивило Эриксона. Младший лейтенант Морель, как официально говорилось в документах, был назначен на "Компас роуз" в качестве дополнительного вахтенного офицера.

Морель прибыл прямо с учебных курсов и привез громадное количество багажа, которое всех удивило.

Это был очень приличный молодой человек, корректный и самоуверенный. Даже трудно представить, что он снизошел до такой мелочи, как корвет. В мирное время он служил младшим адвокатом и был порождением Лондона, представлявшего резкий контраст с тем миром, в котором когда-то вращался Локкарт. Морель представлялся ему в черном пиджаке и полосатых брюках, выходящим из своих покоев на Линкольн-стрит, чтобы присутствовать на изысканном ленче в «Савое». Морель был серьезен, медлителен, невероятно вежлив и учтив. В прекрасно скроенной форме он казался более уместным для дипломатического салона, чем для непритязательной кают-компании "Компас роуз".

Несколько следующих конвоев были похожи на первый. Отряд «Вайпероса» усилили корветом «Соррель». Вокруг шныряли немецкие подлодки. Другие конвои постоянно натыкались на немцев, но им пока везло: вахтенный журнал не содержал в себе ничего, кроме записей о погоде, которая крепко досаждала "Компас роуз". Казалось, что Атлантика разъярена в любое время года.

Они мужали. Они научились обманывать стихию, уклоняться от встреч с волнами. Они научились передвигаться по судну, держась за различные предметы. Они научились спать в каких угодно условиях и в любом положении. Они могли бодрствовать множество часов подряд. Они огрубели, избавились от сентиментальности. Они обнаружили, что можно по-настоящему наслаждаться в спокойных прибрежных водах перед возвращением в родную гавань, В Ирландском море, сделав последний поворот к дому, они начинали чистить корабль и приводить его в порядок. Отдраивались иллюминаторы, вывешивалась для просушки одежда, мебель кают-компании освобождалась от привязи и расставлялась в надлежащем порядке, На мокрых палубах сияло солнце. Перед кораблем играли дельфины и кружились чайки, как бы расчищая ему путь к дому.

Прошли и шесть дней отпуска для половины команды. Из офицеров на борту оставался только Локкарт. На "Компас роуз" прочистили котлы и сделали мелкий ремонт. Это был первый перерыв в их службе с тех пор, как пять месяцев назад корвет был принят в строй.

Локкарт, Морель и Ферраби сидели в кают-компании, когда, спотыкаясь и покачиваясь, вошел Беннет. Он был пьян. Пуговицы на брюках расстегнуты. Несколько секунд старпом возился у буфета. Все наблюдали за ним молча. Держа в руках стакан, Беннет обернулся и оглядел по очереди каждого.

— Так, так, так… — бессмысленно повторял он. — Хорошенькие пай-мальчики. Все вернулись из отпуска вовремя… И как вы только смогли оторваться от своих баб?

Ему никто не ответил. Он качнулся и опрокинул содержимое стакана на китель.

— А вы, общительный негодяй, а? — Беннет воинственно посмотрел на Локкарта. — Что здесь было, пока я отсутствовал?

— Ничего.

— Вы небось только и делали, что бегали не берег. — Он отхлебнул огромный глоток виски и закашлялся. Взгляд его остановился на Ферраби и Мореле. — А вы, женатые женатики… — он потерял нить мысли, умолк, но затем продолжал:

— Вы, конечно, прекрасно провели время. — Беннет вдруг позеленел и опрометью бросился из кают-компании. Офицеры услышали, как старпом спотыкался по трапу и захлопнул за собой дверь гальюна.

— Каков мерзавец! — нарушил неловкую паузу Морель. — Неужели мы не избавимся от него?

— Мне кажется, что и он хочет избавить нас от себя, — ответил Локкарт. — Ему очень не понравился последний конвои. Я не удивлюсь, если он вдруг попытается увильнуть от такой службы.

— А как это ему удастся? — спросил Ферраби. Локкарт сделал неопределенный жест.

— Ну, способы-то найдутся… На его месте у меня срочно открылась бы язва двенадцатиперстной кишки. По неведомой причине на флоте к этой болезни относятся чрезвычайно серьезно. Если у него заподозрят нечто подобное, то сразу спишут на берег.

Все произошло согласно прогнозу Локкарта. На следующий же день за ленчем Беннет с обычным жаром набросился на еду, но вдруг схватился за живот и издал весьма похожий на естественный стон.

— Что с вами? — спросил Эриксон, глядя с безучастным интересом.

— Дьявольская боль… — Беннет издал еще один душераздирающий стон и согнулся пополам. Он прижимал руки к животу и тяжело дышал сквозь сжатые зубы… Трудно было не расхохотаться, глядя на это.

— Прилягте, — посоветовал Эриксон.

— Боже мой, какая боль! — Беннет с трудом выпрямился и заковылял к двери. — Я, пожалуй, пойду прилягу, — пробормотал он. — Может, и пройдет.

— Не повезло, — заметил капитан.

— Очень печально, — сказал Морель. — Кажется, мы ничем не сможем ему помочь, — в самом тоне его слов прозвучало отсутствие всякого желания это осуществить. Локкарт расхохотался.

— Чему вы радуетесь? — спросил Эриксон, оглядев сидящих за столом.

— Извините, сэр, — ответил Локкарт. — Просто я кое о чем вспомнил,

Морель нахмурился, прекрасно изображая осуждение, и сухо сказал:

Если старшему помощнику больно, разве можно смеяться?

Эриксон внимательно посмотрел на офицеров. Выходить в море они должны на следующий день, а Беннет мог и вправду заболеть.

Его предчувствие оправдалось. Беннет весь день жаловался на боли, а вечером отправился в морской госпиталь и не вернулся. На следующее утро Эриксон вызвал Локкарта.

— Старпом некоторое время не сможет вернуться, Локкарт. У него подозревают язву двенадцатиперстной кишки.

— О, — только и сказал Локкарт.

— Мы отправляемся сегодня в четыре, — нахмурившись, произнес Эриксон. — Нам придется обойтись без Беннета. — Он поднял взгляд. — Вы примете должность старпома, перестройте в связи с этим все вахты.

— Так точно, сэр, — ответил Локкарт. Сердце, к его собственному удивлению, бешено застучало от радости. Старший помощник!..

— Я помогу вам, — продолжал Эриксон. — Вы должны справляться с должностью, пока не прибудет подкрепление.

— Я смогу справиться в любом случае.

— Сможете? — Эриксон вновь поднял на него взгляд,

— Да, сэр, — решительно повторил Локкарт.

— Ну, хорошо, — после паузы сказал Эриксон. — Посмотрим… А пока старайтесь…

Наконец-то они действительно избавились от Беннета. Тот потерялся где-то в госпитальных палатах. На корабль прибыл еще один офицер. Некий младший лейтенант Бейкер.

Коллектив постепенно сплачивался. "Компас роуз" стал совсем другим кораблем. Кают-компания была отныне местом, где можно отдохнуть и чувствовать себя как дома. После шести месяцев тирании Беннета корабль свободно вздохнул. Грубые методы Беннета большей частью вызывали неожиданную реакцию: матросы начинали отлынивать от работы. Были, конечно, поначалу случаи нарушения дисциплины и при Локкарте. В основном опоздание на корабль из увольнения. Один из явных нарушителей утверждал, например, что причиной опоздания явилось его участие в тушении пожара пансиона. Он был поставлен Локкартом в известность, что именно эта ночь, единственная за последние четыре месяца, у ливерпульской пожарной бригады прошла спокойно. Локкарт сам выяснил это.

Нарушителя отправили под арест по распоряжению капитана, а желающих фантазировать сразу поубавилось.

Эриксон был доволен, хотя ему пришлось приложить немало усилий, чтобы утвердить назначение Локкарта. Береговое начальство почему-то противилось.

Совершенно случайно Локкарт однажды обмолвился, что его двоюродный дед работал хирургом в Гайз-госпитале. В результате на него возложили обязанности корабельного врача. До сих пор в круг его обязанностей входило лишь лечение зубной боли, извлечение соринок из глаз да не подкрепленные практическим опытом советы по борьбе со вшами. Все серьезные больные сразу направлялись в береговой госпиталь, а в море ни одного такого пациента еще не появлялось. Очень ясно Локкарт представлял себе, что это не может продолжаться долго. Другим кораблям боевого охранения уже не раз приходилось принимать раненых с торпедированных и потопленных кораблей. Рано или поздно ему все равно придется иметь дело с работой, которую он совершенно не знал. Он старался не думать об этом, ибо сильно сомневался, сможет ли достойно выдержать такое испытание. Ни разу в жизни ему не приходилось видеть кровь и покалеченных людей. Он боялся, что растеряется, когда придет время заняться врачебными обязанностями. "Обморок при виде крови" — эта фраза частенько приходила ему в голову, вызывая неприятное беспокойство. А вдруг так и случится…

Докторские обязанности — единственная на корабле работа, которой он хотел бы избежать.

Но пока случаи, с которыми он сталкивался, требовали очень ограниченных знаний в медицине. Быть может, поэтому Локкарт и не отказывался от назначения.

Дюнкерк послужил для корвета сигналом вступления в битву. После разгрома британской армии в Дюнкерке буквально все караваны подвергались нападению подлодок или самолетов, а потери кораблей стали обычными в походах. Дюнкерк внес значительные поправки в соотношение сил. Операция по спасению остатков армии потребовала множества кораблей, которые занимались сопровождением конвоев. Большинство из них было потоплено, повреждено или оставалось в прибрежных водах на случаи немецкого вторжения. Силы боевого охранения стали до смешного малы. Даже с прибытием полусотни устаревших эсминцев, предоставленных Америкой союзникам, конвои отправились в океан лишь с видимостью боевого охранения. А ударная сила немецких подлодок все росла. Когда же после Дюнкерка королевский флот вновь обратился к своей обычной работе — сопровождению конвоев, — ему пришлось иметь дело с активным противником, который преумножал атаки из месяца в месяц. На карте можно было видеть угрожающую и печальную картину. С потерей Норвегии, Франции, с сомнительно нейтральной Испанией почти все европейское побережье Атлантики оказалось в руках противника. Немцы использовали его в качестве баз для своих подлодок и, что еще важнее, для авиации дальнего действия. Самолеты могли теперь настигать конвои далеко в океане. Самолеты наводили не цель подлодки, сами оставаясь вне досягаемости. Такого рода деятельность немцев вскоре привела союзников на грань катастрофы. Через два месяца после Дюнкерка более двухсот кораблей были посланы ко дну немцами. И так до конца года. Помощь была уже близка. Верфи выпускали все больше кораблей охранения, все больше нового вооружения и самолетов появлялось в армии. Но для многих людей и кораблей эта помощь пришла слишком поздно: конвои добирались до портов назначения с огромными потерями.

В одном из таких неудачных конвоев "Компас роуз" получил боевое крещение.

Атакующий самолет летел довольно низко. Зенитный огонь кораблей словно подхлестывал его. Самого самолета не было видно, но о его движении красноречиво свидетельствовали беспорядочные пунктиры зенитного огня над центром конвоя. Шум стоял оглушительный: пронзительный вой самолетных моторов, сотни стреляющих пушек, вой сирен нескольких кораблей одновременно…

Застыл расчет двухфунтовки. Четко выделялись стальные каски зенитчиков. Но ленты боеприпасов так и остались неиспользованными. Их ожидало нечто иное.

В голове центральной колонны каравана самолет сбросил две бомбы. Одна упала а стороне, подняв к небу султан сверкающей в лунном свете воды. Вторая же нашла цель. Она упала на какой-то корабль, который не был им виден, и который они никогда больше не увидят. За первым взрывом последовал второй: огромная оранжевая вспышка осветила весь конвои и, казалось, само небо. Корабль в мгновение ока разлетелся на куски. Всплески от падения обломков покрыли пространство в целую милю. Вой моторов удаляющегося самолета как бы подводил итоговую черту.

— Наверное, боеприпасы, — раздался из темноты чей-то голос, нарушивший скорбное молчание, — Вот бедняги.

— Они и почувствовать-то ничего не успели. Лучшая смерть.

"Дурак ты, — не в силах сдержать дрожь, подумал Ферраби. — Дурак ты, дурак. Никто ведь не хочет умирать!.."

С высоты мостика Эриксону было видно все: как в корабль попала бомба, как над местом падения взметнулся столб искр и как секундой позже огромный взрыв разнес судно на куски. В тишине, наступившей после атаки, голос капитана, отдающего обычные приказания об изменении курса, был холоден. Никто не мог догадаться о той печали и гневе, которые овладели Эриксоном. Самолет исчез вдали, занеся в свой актив потопленный корабль. А если кто-то сумел спастись — что трудно было предположить, — то «Соррель», замыкающий охранение, постарается.

Все произошло так быстро, так жестоко… Эриксон мог бы еще долго думать и скорбеть об этом, но едва он успел поднять бинокль, чтобы еще раз взглянуть на конвой, как корабль, находившийся всего в ста ярдах от них, вздрогнул от взрыва.

Торпеда. Ее Эриксон определил по звуку. Наклонившись к переговорной трубе, он приказал увеличить ход и чаще менять курс, успев подумать: эта торпеда прошла мимо них лишь в нескольких футах.

Эриксон отвел "Компас роуз" от конвоя. Однако гидроакустик не нашел ничего похожего на цель. Тогда они сразу вернулись к торпедированному кораблю. Он вышел из строя, как подбитая утка, уступающая дорогу стае. Остальные корабли конвоя продолжали идти вперед. Подбитый корабль быстро погружался. Винты уже торчали из воды. С места катастрофы доносились крики перепуганных людей и сильный запах мазута. На какую-то секунду корабль стал виден на фоне лунного света. Они разглядели скучившихся на корме, кричащих и размахивающих руками людей. Эриксон заколебался: если он остановится и начнет спасать потерпевших, то и сам станет прекрасной мишенью для подлодки; если же он продолжит поиск, то оставит команду торпедированного корабля на верную смерть. Он решился на очень опасный шаг: спустить шлюпку. Пока она подбирает потерпевших, "Компас роуз" продолжит охоту.

Вызванный к переговорной трубе Ферраби старался, чтобы голос его не дрожал.

— Ферраби слушает, сэр.

— Мы собираемся спустить шлюпку, младший лейтенант. Кого назначите старшим?

— Старшего матроса Торнбриджа, сэр.

— Прикажите ему подобрать команду из четырех человек и грести в шлюпке к кораблю. Пусть подождет, пока корабль отправится на дно. Быть может, они и сами сумеют спустить шлюпки. А если нет, пусть сделает, что сможет. Мы вернемся за ним, но сначала попытаемся найти подлодку.

— Так точно, сэр.

— Поскорее, младший! Я бы не хотел останавливаться надолго.

Крики тонущих людей указывали им направление. Спасатели торопились на эти голоса. Но иногда последний вскрик человека раздавался раньше, чем они успевали до него добраться. Они подобрали четырнадцать человек. Один из спасенных умер, другой умирал. Восемь раненых, а остальные подавлены случившимся. Они чуть было не подобрали и пятнадцатого. Торнбридж обхватил руками этого человека, находящегося на последней стадии ужаса и потери сил, но удержать не мог. Скользкая пленка нефти покрывала голое тело. Человек выскользнул из рук и пошел ко дну раньше, чем матросы успели подцепить его петлей. Когда не стало слышно криков о помощи, в шлюпке позволили себе отдохнуть. Среди плавающих обломков, среди едкого запаха нефти и нашел их "Компас роуз"

* * *

За год корвет провел одиннадцать конвоев. Сопровождали корабли в Исландию, в Гибралтар, а иногда — к точке, затерявшейся где-то среди Атлантики. Там они встречали идущие из Штатов конвои. С наступлением зимы погода, естественно, ухудшилась. Но когда они привыкли к неудобствам и усталости, связанным с этой переменой, то научились радоваться поднимающемуся ветру. Черная ночь и крутая волна были чем-то вроде страховки от атак. По такой страховке они согласны были платить как угодно долго. В штормовую погоду подлодки не могли стрелять торпедами. Потом уже появились новые лодки, которые торпедировали практически с любой глубины. Но всегда плохая погода затрудняла немцам поиски и поражение целей. Раньше морякам корвета и в голову не приходило, что они могут когда-нибудь радоваться атлантическому шторму. Зато теперь никакая другая погода уже не казалась им подходящей для походов.

Но не всегда дул ветер. Не всегда луна была скрыта облаками. Много раз повторялась ночь их первого боевого крещения. Количество спасенных росло, но и кривая потерь кораблей неуклонно шла вверх. Корветы, которым чаще всего приходилось заниматься спасательной работой, были совсем не приспособлены к этому. Кораблю был необходим врач или квалифицированный фельдшер. Ведь бесполезно рисковать кораблем, останавливаясь и подбирая раненых и обессиленных людей лишь для того, чтобы они умерли потом на борту от шока, ран, ожогов.

Корветам необходим был запас одежды и одеял, нужен настоящий лазарет. Стоило брать на борт и побольше брезента, чтобы зашивать и хоронить мертвых. Множество таких вот вещей невозможно было сразу предусмотреть.

В борьбе с постоянными недостатками, бесполезной трате мужества и усилий подошел к концу 1940 год.

На исходе года рождественским утром они наблюдали, как корабль, груженный железной рудой, развалился пополам и затонул менее чем за минуту. Пошел ко дну как камень, брошенный в пруд, не оставив после себя ничего, кроме нефтяных разводов и четырех человек…

Но команде корвета следовало бы знать, что это всего лишь разминка в разгорающейся бойне мировой войны.

 

Часть III

1941 год. Схватка

Прошла зима. С начала весны дни стали длиннее. А с наступлением раннего лета для Мореля во многом спало то напряжение, которого требовало бесконечное вглядывание в ночную тьму. Попытки разглядеть таинственные черные тени над водой в течение четырех часов кряду. Ближе к четырем часам утра плотная завеса темноты уже становилась реже на востоке. В бинокль Морель видел, как прочерчивается линия горизонта, а корабли теряют мрачную расплывчатость и становятся вновь объемными телами. Когда его приходил сменять Локкарт, уже можно было различить в рассветных сумерках очертания надстроек "Компас роуз" и даже лица вахтенных на мостике. А через полчаса наступал рассвет нового дня. Новый день уводил их дальше, в открытую Атлантику, или, наоборот, приближал к дому. Локкарт осматривал строй кораблей, а иногда подстегивал отстающих. Потом подходил командир с лицом, серым от беспокойной ночи, проведенной на неудобной койке. Осматривался, втягивал носом воздух и начинал расхаживать взад-вперед с секстаном в руке, готовый поймать блеск гаснущих в первых солнечных лучах звезд. И, наконец, отмечая окончание ночи, старший вестовой Томлинсон взлетал на мостик, собирал блюдца и чашки.

Так уже десятки раз выглядел рассвет на "Компас роуз". Но чаще они были совсем иными. Очень часто день начинался с трагического подсчета потерь, с передачи на «Вайперос» данных о количестве спасенных и числе погибших. С приближением 1941 года они стали на год старше. А вместе с ними — и война. Чем дольше она продолжалась, тем глубже они увязали в потерях и поражениях.

Как им казалось, немцы вели войну только против конвоев союзников. На двух третях Атлантики враг имел инициативу, развивал ее энергично и стремительно. Площадь безопасных вод уменьшалась. А воды, в которых корабль не мог считать себя в безопасности ни единого часа, занимали все большую территорию.

Теперь враг научился планировать нападения. Подлодки стали координировать атаки: они охотились стаями, разделив огромные районы конвойных маршрутов на квадраты и собирая силы в кулак, как только обнаруживали крупную цель. К их услугам были французские, норвежские и балтийские порты, полностью оборудованные как убежища и базы снабжения. Самолеты дальнего действия засекали и опознавали для них цели. На их стороне было численное преимущество. Они были хорошо обучены и имели лучшее вооружение. Они, наконец, были окрылены успехом…

Первая совместная концентрированная атака немцев унесла десять из двадцати двух судов конвоя. Ежемесячные потери кораблей росли: 53 — за один месяц, 57 — за другой. Подлодки расширяли территорию действий на запад до тех пор, пока и в самом центре Атлантики уже не оставалось безопасной для конвоев зоны. Ни из Британии, ни из Канады нельзя было обеспечить полного прикрытия с воздуха. А возможности самих кораблей боевого охранения были ограничены. Корабли все чаще шли ко дну. Принимались и контрмеры. Торговые корабли стали оборудовать истребителями, запускаемыми катапультами. Да и качество вооружения боевого охранения постепенно улучшалось. В результате принятых мер в один из месяцев середины 1941 года семь немецких подлодок пошли ко дну — самое большое число за всю войну. Но всего этого было недостаточно. Слишком много лодок охотилось и наносило удары. Количества кораблей боевого охранения явно не хватало для прикрытия конвоев. Приходилось рассчитывать на удачу и выносливость людей. На "Компас роуз" сигнал боевой тревоги уже никого не заставал врасплох. Никого не приводил в содрогание вид истерзанных человеческих тел, которые поднимали на борт, когда шел ко дну очередной корабль. Уже не трогало зрелище смерти и похорон. Время, проведенное в рассуждениях о жестокости этой войны, считалось потерянным временем, жалость или гнев были чем-то таким, что мешало работе. У них была жизнь в походе. Тяжелая, неудобная, иногда страшная. Была жизнь дома, когда подходил отпуск. Была еще и жизнь в гавани, когда они отдыхали после очередного конвоя и готовились к следующему. Самое большое ощущение того, что они являются частью одного огромного организма, ведущего смертельную борьбу с жестоким врагом, давала жизнь в гавани.

Глэдстоунские причалы, где базировалась флотилия, к которой был приписан "Компас роуз", превратились за два года в огромный военно-морской центр. Битва в Атлантике контролировалась из подземного штаба, разместившегося под одним из зданий в центре Ливерпуля. А на Глэдстоунских и других, более мелких причалах вдоль побережья корабли, которые непосредственно вели эту битву, устало лежали по три-четыре в ряд вдоль стенок, просоленные яростными ветрами, замызганные и натруженные, еще не успевшие обсохнуть после похода, довольные отдыхом… Придет приказ, и снова начнется поход… Корабли были похожи на рабочих. Они не могли похвалиться особой элегантностью, но выглядели крепкими и надежными. Они стояли очень плотно, корма к корме, задрав мачты к небу, возвышаясь полубаками над пирсом, застроенным сараями, заваленным ящиками с оборудованием, бочками с топливом, продуктами и боеприпасами. Но именно корабли привлекали внимание: стройные эсминцы, приземистые корветы, тральщики — спаянный боевой отряд, который собственными руками вел битву. Панцирь конвоев, броня Атлантики. Она не блестела на солнце. На этой броне виднелись вмятины. Броня была очень тонка, а ей приходилось выдерживать изрядное количество ударов. Она продержалась два жестоких года. И выдержит до самого конца войны плюс еще пять минут. Люди с кораблей были созданы по образцу и подобию своих жилищ. Для моряков битва в Атлантике становилась личным делом. Они должны были знать все: как стоять ночные вахты в мерзкую погоду, как подавлять тяжелую усталость, как спасать потерпевших бедствие, как топить подлодки, как хоронить убитых и как самим умирать. Знали они, хотя и не в таких подробностях, как собственную работу, и общий ход битвы. Они знали, как в действительности развиваются события. Знали, к примеру, что счет постоянно растет не в пользу конвоев. Знали общее количество потопленных за месяц кораблей. Знали все о кораблях в различных отрядах сопровождения. Знали даже имена командиров немецких подлодок, которые отличались особой безжалостностью. Моряки, которые участвовали в битве, были сплочены и горды своим делом. Они были знатоками его. Им была ведома смертельная ненависть к фашистам, которая усиливалась из месяца в месяц. Эта ненависть горела в груди каждого. Когда они собирались в гавани после тяжелых конвоев, успешных атак или скорбных потерь, то прекрасно знали о своей славе… Они читали о себе газетах. Они повторяли наивные заголовки, пока еще соответствующие правде. Но глубоко в душе каждый из них понимал, что эта репутация и слава корветов были отражением чего-то

значительно большего. Их служба действительно требовала много от человека, даже для того, чтобы он мог просто выжить… Служба на корветах была особым испытанием, особым отличием. Никто не мог знать этого лучше, чем они сами. Когда корветы стояли в гавани, на борт поднималось много всякого рода специалистов, проверяющих оборудование, специалистов по связи и электронике. Разные были визитеры. Их принимали с радостью, так как большинство было трудолюбиво. Им верили, когда они с грустью и откровением заявляли, что всей душой желают отправиться в плавание, а не сидеть всю войну а конторе на берегу. Но были и другие. Эти надежно устраивались в кают-компании со стаканом в одной и бутылкой в другой руке и оставались в такой позе до тех пор, пока кто-нибудь из хозяев не закрывал бар и не приглашал их к ленчу. Некоторые из таких посетителей явно играли не свою роль. И здесь разговор шел о том, как эти визитеры хотят в море, с каким удовольствием они бы пошли в поход, если бы не проклятый катар. А другие даже этого не говорили, проявляя то благодушие и самодовольство, которые свойственны людям, устроившимся на тепленьком местечке. С такими было очень трудно оставаться вежливыми. Обычно подобных людей встречало молчание, молчаливое презрение. Как-то раз на борту "Компас роуз" один настырный визитер слишком долго сидел за джином. Из-за него ленч был отложен на целый час. Офицеры сидели вокруг стола, а тот и не собирался понимать даже самые прозрачные намеки. Когда визитера спровадили, Локкарт (Эриксон был на берегу), сидя во главе стола и накладывая а тарелку мясной пирог, высказал вслух общее мнение:

–. Нахальство этого человека переходит все границы. Он поднимается на борт каждый день. Пока мы стоим в гавани, я не помню случая, чтобы он хоть раз палец о палец ударил. Что он для нас сделал сегодня?

— Выпил шесть рюмок джина, — откликнулся Морель. — Кроме того, он сказал, что наше орудие хорошо вычищено и прекрасно выглядит.

— Флагманский артиллерист флотилии! — свирепо воскликнул Локкарт. — Я бы взял нашу пушку…

— Совершенно верно, — согласился Морель, — но право нажать спуск хочу получить я.

— Меня бесит, — продолжал Локкарт, — его отношение к войне. Он приходит сюда, пьет наш джин. Даже не пытается делать вид, что полезен хоть чем-то. Как будто война идет для того, чтобы дать ему теплое место.

— Этим именно для него и была война все время, — сказал Морель. — Таких, как он, сотни. Они не только не видят благородной цели войны с фашизмом, они и не хотят ее видеть. Они просто получают легкую работу с повышенным окладом. Чем дальше идет война, тем они счастливей. Они сами не воюют и даже не помогают сражаться, так как для них война вовсе не война, а просто маленькая заварушка в масштабе вселенной. Они напялили красивую форму и имеют возможность покупать сигареты по сниженным ценам.

— Но многие ли у нас понимают, что это за война? — Бейкер не часто присоединялся к дискуссиям в кают-компании, но сейчас он осмелился на это и неуверенно оглядел сидящих за столом, — Мы причастны к этой битве, но даже… — Он подумал несколько секунд. — Даже когда мы в походе, трудновато почувствовать, что мы воюем так, чтобы обязательно выиграть войну и победить немцев. Большую часть времени это и на войну-то непохоже. Мы просто выполняем свою работу, так как другие делают то же самое. Если бы вместо немцев были сейчас французы, мы бы продолжали в том же духе, не задавая лишних вопросов.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — после паузы произнес Локкарт. — Иногда действительно очень похоже, что мы лишь винтики в машине, которой управляет кто-то другой. — Он помедлил. — Конечно, правильнее ответить, что политикой нужно было заниматься еще до войны. Тогда бы ты знал, что это за война и против кого она. Тогда будет желание победить в ней. Но для таких, как Бейкер, интересы которого были очень ограниченными, подобный ответ был бы слишком резок. Беда его в духовной незрелости. — И все-таки мы участвуем в этом сражении, — продолжал он, — мы боремся. И если мы даже не кричим громко о "борьбе за демократию", о необходимости "положить конец фашистской тирании", то именно этим мы и занимаемся. И в этом весь смысл нашей работы.

Ливерпуль был моряцким городом. С транспортов, стоявших у причалов и пирсов, с кораблей охранения, скучившихся у Глэдстоунских причалов, каждый вечер сходили на берег сотни моряков с намерением полностью насладиться короткими часами покоя. Они напивались, устраивали дебоши, переполняли улицы и питейные заведения, хватали проституток, соблазняли молоденьких девушек и ублажали замужних женщин. Ливерпуль прощал им все.

Конечно же, и "Компас роуз" тоже приходил сюда получить свою долю этого великодушия. За восемнадцать месяцев базирования в порту большинство команды завело на берегу разного рода знакомых. Кое-кто из команды женился на ливерпульских девушках, кое-кто привез сюда своих жен, Тэллоу (теперь уже главный старшина) положительно располнел на харчах своей сестрицы Глэйдис. И старший механик Уоттс был постоянным и желанным гостем у Глэйдис с того самого времени, как "Компас роуз" впервые стал на якорь в Ливерпуле. Уоттс был вдов. Глэйдис была вдовой. По взаимному согласию они решили вместе устроиться здесь.

Едва корвет зашел в реку возле плавучего маяка Крозби, всем сразу стало ясно; произошло что-то неладное. Они поднимались против течения в самом хвосте конвоя. Свободные от вахты матросы высыпали на верхнюю палубу и, прикрывая глаза от яркого майского солнца, смотрели в сторону города. Морель стоял на полубаке с готовившими швартовые матросами. Он направил бинокль я сторону Лайвер-Билдинга — там стоял густой дым, а знакомый силуэт города стал неузнаваем. Рядом раздалось восклицание старшего матроса Филлипса:

— Боже мой, кажется, здесь устроили разгром!

Морель ощутил приносимый ветром едкий запах гари. Его взгляд остановился на громадном складе, расположенном чуть выше Глэдстоунских причалов. Бетонный монолит был расколот сверху донизу. Шаря биноклем по биркинхедской стороне, Морель стал отчетливее различать множество руин. Кое-где еще дышали пожары. Тяжелый черный шлейф висел над северной частью города. Зияли прорехи стертых с лица земли улиц. Он опустил бинокль, потрясенный размером разрушений, руинами города, который они совсем недавно оставили цветущим и невредимым. Перед ним вырос матрос палубной команды, жена которого совсем недавно перебралась в Ливерпуль.

— Ну и как там? — нерешительно спросил он.

— Кажется, не слишком благополучно, — ответил Морель. — похоже, их бомбили несколько раз.

Ублюдки… — произнес Филлипс, ни к кому не обращаясь, — смотрите на эти дома.

Ветер нес через реку густой дым и хлопья пепла.

— Надеюсь, немцы не попали в наш пирс, — сказал Эриксон. — Он бы сгорел как свечка…

Теперь и командир смотрел в бинокль на биркинхедскую сторону, где был и его дом. Разрушения там особенно большие, словно бомбардировщики приняли аккуратные ряды домиков за линии складов вдоль пирсов. Впрочем, им было плевать, что они бомбят… Вдруг "Компас роуз" резко сошел с курса.

— Ты что, ослеп, рулевой?! — крикнул Эриксон.

— Извините, сэр, — донесся из переговорной трубы голос Тэллоу.

Эриксон подумал, что не он один волнуется, глядя на Биркинхэд. Он приказал сбавить ход.

Корвет подошел к южному причалу. Конец со свистом пролетел в воздухе и упал на берег. Старший матрос Филлипс крикнул с полубака:

— Что здесь было?

— Да, парень, здесь кое-что случилось… Восемь дней подряд, — ответил один из матросов, взглянув на него и криво усмехнувшись. — Эти собачьи бомбардировщики налетали тучей, как воробьи. Они город черт знает во что превратили, вот что я скажу,

— Кому больше досталось? — спросил Филлипс.

— Да всем, пожалуй, — матрос сделал неопределенный жест. — Бутл, Биркинхэд, Уэллеси и центр тоже… От Лорд-стрит вообще ничего не осталось… обеих сторон как не бывало… В газетах пишут, хуже бомбежки за всю войну не случалось. Хуже и не может случиться… Тут рядом стоял корабль с боеприпасами. Его выволокли на середину реки еще до того, как он взлетел на воздух. — Он снова махнул рукой. На этот раз энергичнее:

— Подать носовой!

Пришвартовались. Эриксон, переводя ручку на «стоп-машина», повернулся к Локкарту:

— Старпом.

— Сэр?

— Будет много просьб о внеочередных увольнительных. Вы отложите очередные, дайте увольнительные тем, у кого на берегу семья.

— Есть, сэр.

— Закрепить швартовы!

Желающих позвонить оказалось много: у единственной телефонной будки выстроилась молчаливая очередь. Эриксон немного поговорил с женой. Голос ее дрожал, но капитан был рад тому, что она жива… Ферраби, квартира которого находилась на окраине города, тоже повезло. Подошла очередь Тэллоу, но в трубке долго раздавался длинный гудок, обозначающий, что линия повреждена. Старшина возвратился на борт и стал торопливо собираться.

— Я бы хотел пойти с тобой, Боб, — нерешительно сказал Уоттс.

— Да, Джим, пойдем-ка вместе, — кивнул Тэллоу.

— Может быть, просто линию повредили, — сказал Уоттс.

— Может быть, и так, — снова кивнул Тэллоу.

Они перебрались через реку на пароме, пошли с пристани вверх по склону холма. Им пришлось пробираться через груды битого кирпича и стекла. Они медленно прокладывали себе путь среди руин и искалеченных домов, ощущая едкий запах потушенных пожарищ. Они не разговаривали между собой — все сказала картина жестокого разрушения. Они прошли место, где когда-то был поворот к дому, и перед ними открылась Док-роуд

Два зданий на углу вовсе исчезли, три следующих — тоже. Дальше была огромная яма, прямо посреди улицы. А еще дальше — обломки дома, выброшенные взрывом на середину мостовой. Бомбы упали очень аккуратно, в ряд, как пуговицы, пришитые к платью. Тэллоу посмотрел на обломки и хладнокровно сказал:

— Джим, я не мог ошибиться, — и побежал.

Уоттс после давал за ним рысцой вдоль улицы. Мимо зияющего посреди улицы кратера воронки.

Дом № 27 был полуразрушен взрывной волной. 31-й — тоже, а на 29-й дом обрушилась вся страшная сила прямого попадания.

Док-роуд, 29… Разодранные обои хлопали по ветру. Лестница пьяно перекосилась. Из уцелевшей кирпичной кладки торчала кухонная раковина. Дом обвалился после взрыва, а обломки его разлетелись по саду и улице. Под ногами хрустело битое стекло и кирпичи. Они подошли поближе. Куча обломков, наваленный на фундамент битый кирпич, покрытый пылью и грязью, над которым все еще витал запах недавнего пожара…

Несколько спасателей в запыленных синих комбинезонах копались в обломках. Тэллоу подошел к крупному мужчине в белом стальном шлеме.

— Как это произошло? — спросил он спасателя.

— Не задавай дурацких вопросов. Я занят, — ответил тот, едва взглянув на матроса.

— Это мой дом, — без всякого выражения сказал Тэллоу.

— А… — спасатель выпрямился. — Извини, приятель. Тут вокруг столько слоняется всяких дураков. Никогда не видел столько, — он взглянул на Тэллоу с явным сочувствием. — Прямое попадание, около пяти дней назад. А тебя что, не было?

— Да. Только что пришли.

— Мы об этом не знали, — добавил Уоттс.

Наступило молчание. С усилием Тэллоу задал главный вопрос:

— А что с теми, кто жил в доме? Спасатель отвел взгляд и сказал, указывая направление:

— Спроси-ка лучше вон там, в посту гражданской обороны. Они этим занимаются.

— А что с ними? Знаешь ты или нет? — грубо спросил Тэллоу.

На этот раз спасатель посмотрел ему прямо в глаза, подыскивая слова для ответа:

— Многого не жди, приятель… после такого… Мы их раскопали. Две женщины. Имен не знаю. Спросите штабе.

— Они были мертвы? — спросил Тэллоу. Секунда нерешительности. Потом:

— Да, мертвы…

Направляясь к посту, Тэлооу сказал:

— Наверное, миссис Кроссли. Она обычно заходила к Глэйдис посидеть вечерком.

В помещении поста, уцелевшей комнатке полуразрушенного дома, трое играли в карты. Двое совсем молодых, один — пожилой, с сединой в волосах.

— Берегитесь, ребята. Флот тут как тут!

— Как раз к чаю — сказал пожилой, складывая карты. — Всегда рад видеть флотских.

— Док-роуд, 29, - коротко сказал Тэллоу и кивнул головой в сторону улицы. — Прямо напротив. Что произошло?

Огорошенные, те умолкли. Веселость как рукой сняло. Потом пожилой начал, запинаясь:

_ М-миссис Б-белл… да… Это был ваш дом? Мне очень жаль. Очень жаль, право же… — он стал рыться в бумагах на столе, стараясь скрыть свое замешательство. — Так. Я, конечно, доложил об этом в ратушу… Да, двое погибших. Да, вот они у меня записаны… "Миссис Белл, миссис Кроссли…" Разве вам не сообщили?

— Мы только что пришли. Были в море полмесяца. Когда это случилось?

— Пятого мая, пять дней назад, так ведь? — он опять прочел имена: — "Миссис Белл, миссис Кроссли…" Ваши родственники?

— Миссис Белл моя сестра, миссис Кроссли ее подруга.

— Мне очень жаль… Мы можем вам чем-нибудь помочь?

— А что сделали с…

Один из молодых, так весело встретивший их, неожиданно поднялся и сказал:

— Ничего, ничего, приятель. Вот, присядь.

— Когда были похороны? — спросил Тэллоу, продолжая стоять.

— Два дня назад, — молодой кашлянул, — Были еще и другие. Двадцать один погибший.

— Двадцать один? И все с Док-роуд?

— Да. Тяжелая выдалась ночь.

— А где, где их похоронили? — спросил Уоттс с порога.

— На Крофт-роуд, на кладбище, — ответил пожилой. — Все было сделано очень торжественно, уверяю вас. Присутствовали мэр и члены муниципалитета. Всех похоронили в братской могиле. Речь произнесли, возложили венки… — Он вдруг заговорил совсем другим тоном: — Они даже ничего не почувствовали, мистер Тэллоу… Им совсем не пришлось страдать.

— Понимаю, — сказал Тэллоу.

После комнатного полумрака их ослепило яркое солнце. Оба молча глядели через улицу на остатки дома, на людей, снующих среди руин. В палисаднике играли дети, строя что-то из обломков кирпича и затем разрушая свои постройки. Над всем царил пыльный и горестный покой.

— Мне очень жаль, Боб, — промолвил Уоттс, — очень жаль.

— И мне тоже, Джим. За тебя. Все это нелепо, честное слово, — продолжал Тэллоу с болью в голосе. — Приходишь из похода, рад возвращению, думаешь, дома все живы-здоровы, счастливы, а их уже два дня как похоронили,… Как нелепо… Джим, я хочу выпить…

Они провели еще четыре конвоя. Тяжелые и напряженные. Такие теперь стали обычными. А потом, потом на их долю выпало то, чего они с нетерпением ожидали столько долгих месяцев. Переоборудование, ремонт и длительный отпуск, какого они не имели с того самого дня, как "Компас роуз" спустили на воду. Отпуск был необходим. Напряжение забирало у людей много нервов и, конечно же, отражалось на корабельной жизни. Проявлялось это в мелочах. В самоволках, в ссорах, вспыхивающих в кают-компании, в эпидемии мелкого воровства среди матросов. Единственным лекарством от всего этого был отдых.

Корвет нуждался в отдыхе не меньше своего экипажа. Первый солидный перерыв со дня спуска на воду на Клайде два года назад. Кроме мелкого необходимого ремонта, нужно было многое модернизировать, так как конструкция корветов изменялась, вооружение улучшилось, а численность команды возросла. На корабле должны сделать новый мостик, более просторный и защищенный. Мачту должны перенести назад, как и полагается по установленной традиции. На корабле оборудуют настоящий лазарет, новые бомбометы, более совершенный гидроакустический аппарат, который может определять буквально все, кроме названия подлодки противника. Полный список различных изменений и дополнений был солидным. "Компас роуз" отдали в руки рабочих. Они проведут шестинедельный курс омолаживания корабля.

Обычно Эриксон проводил большую часть времени на борту. Но в первый раз с начала войны его отпуск совпал с отпуском сына. Теперь ему хотелось чаще бывать дома. Ведь такая встреча едва ли скоро повторится. Или не повторится никогда. Молодой Джон Эриксон, недавний юнга, был уже четвертым помощником. Синяя форма с тоненькой золотой нашивкой неловко сидела на его мальчишеской фигуре. Эриксону не верилось, что его мальчику доверено уже нести бремя взрослого мужчины.

Как-то в конце отпуска Джона Эриксон предложил поехать на автобусе за город, побродить по болотам. Автобус повез их через непривлекательные окраины Биркинхэда, через пригороды, на лоно природы. Сойдя с автобуса, они повернули на северо-запад, к морю и шли часа четыре под лучами яркого солнца, радуясь освежающему лицо бризу. Уединенность, прекрасная местность словно приблизили их друг к другу. Они говорили так, как могли бы говорить в походе, во время совместной ночной вахты на корабельном мостике. Они говорили о своей службе, о том, что случилось с их конвоями. 0 том, что особенно занимало их: о потерянных друзьях и потерянных кораблях. О той правде, которая лежала за статистическими отчетами и дезориентирующе-смелыми газетными заявлениями. А под вечер, когда они вышли к берегу моря и остановились на холме, следя за вереницей уплывающих за горизонт судов, они заговорили, наконец отбросив всякую сдержанность и смущение. Они раскрыли друг другу сокровенные мысли и чувства.

— Это ж просто убийство, отец, — сказал Джон, когда разговор коснулся громадного количества потопленных судов за последние месяцы. — Иначе не назовешь. Одно и то же. Конвой за конвоем. И каждый раз все хуже. Когда они наконец прекратят посылать нас в море с абсолютной уверенностью, что половина кораблей не вернется?

* * *

В саду, возле маленького особнячка на окраине Ливерпуля, Ферраби играл с ребенком, шестимесячной девочкой, уже начинающей немного ползать и восторженным писком откликающейся на свое имя. Ферраби нравилось чувствовать себя отцом. Начиная с катания ребенка в коляске по вечерам и кончая приготовлением ванной с точной температурой воды. Но больше всего он любил просто смотреть на ребенка, разговаривать с ним, чувствуя, как маленькие нежные пальчики теребят его руку. Его отпуск проходил в простых радостях. Но он ни на что его не променял бы. Однако сейчас, играя с ребенком на солнышке, держа его теплое тельце, чувствуя под пальцами его нежную розовую ножу, он был мысленно далеко в море, где взрывались и тонули корабли.

Такие мысли приходили к нему периодически. Он ничего не мог с собой поделать. В любое время дня и ночи память могла возвратиться к "Компас роуз". Он начинал с грустью думать о том, что будет после отпуска. Иногда, как, например, сейчас, он поражался контрастам жизни. В один и тот же момент он мог ощущать счастье настоящего здесь, в саду, и угрозу своему будущему там, в Атлантике. Будущее казалось ему слишком страшным. Он ненавидел всей душой это будущее.

Он больше ничего не говорил Мейвис. Зато иногда разговаривал о войне с ребенком. Сейчас, когда его бросило в дрожь от мыслей о будущих страхах, девочка заагукала, подползла к краю коврика и мягко уткнулась носом в траву. Тихий плач прекратился как по мановению волшебной палочки, едва Ферраби взял ребенка на руки и нежно прижал к груди. Мейвис, привлеченная шумом, вышла из дому, с улыбкой любуясь ими, замедлила шаги. Благослови его Бог… Ей было приятно видеть Гордона счастливым, забывшим невзгоды.

Локкарт провел время в Лондоне, хотя и без подобных треволнений. Отпуск его протекал спокойно. Он остановился в квартире своего приятеля, который отправился в Америку в какую-то загадочную командировку. Локкарт мог бы легко почувствовать себя одиноким, но за порогом лежал Лондон.

Его родной, его любимый город, поврежденный бомбами, но сохранивший все свое обаяние. Бары. Театры. Концерты. Просто бездумные прогулки по улицам, вдоль реки или по открытым зеленым паркам. Все это было рядом, у него под рукой. И он использовал все это до конца, с полным удовольствием и разнообразием,

Он встречался со многими знакомыми — случайно, по какому-то совпадению, по договоренности, Больше всех ему запомнились встречи с людьми, порожденными Лондоном военных лет.

В кафе «Рояль» Локкарт увидел человека, который был его боссом в короткое и бесславное время работы в одном из рекламных бюро Лондона. Локкарт взялся за эту работу где-то в середине тридцатых годов, когда оказался на мели. При других обстоятельствах он ни за что не согласился бы заниматься делом глупым и скучным. Его задачей было сочинение рекламных текстов к товарам. Босс был явно озадачен несколько легкомысленным подходом Локкарта к столь ответственному делу. Все чаще и чаще писанина Локкарта возвращалась обратно с пометками босса: "Слишком резко", "Слишком официально", "Пожалуйста, помягче". И однажды даже: "Слишком неделикатно напоминать о слюне". Настал наконец день, когда придуманная Локкартом фраза, заканчивающаяся объявлением о собачьем печенье: "Собаки его любят", была отклонена в пользу фразы: "Никогда еще собачьему миру не предлагали столь лакомого кусочка". Тогда Локкарт понял, что терпению его пришел конец, независимо от того, есть у него деньги или нет. Он ждал момента, чтобы сделать прощальный жест. Как-то утром он нашел у себя на столе записку. "Придумайте, пожалуйста, подходящее объявление для паточных конфет мистера Болджера". Локкарт немного подумал, написал строчку на том же листке, взял шляпу и ушел. Хэмишоу, его босс, имел возможность познакомиться с прощальным перлом своего бывшего сотрудника: "Паточные конфеты Болджера роскошны и черны, как Ага-Хан".

Мистер Хэмишоу всегда держался напыщенно. Во время войны его назначили на работу в министерство информации контролировать мысли целых континентов. И бывший босс Локкарта стал напоминать бога-олимпийца. Он встретил Локкарта рассеянным поклоном и произнес:

— Перекусите со мной, — словно предлагал святое причастие какому-нибудь еретику. После беседы Хэмишоу сказал: — У вас прекрасная служба. Но должен признаться, что в нашем министерстве считают вас… Ну, немножко отсталыми, что ли.

— Отсталыми? — беспристрастно повторил Локкарт. Хэмишоу кивнул, сунул в рот сэндвич и еще раз кивнул:

– Да, мы бы хотели видеть с вашей стороны большее желание в подаче материала об Атлантике и так далее. Очень трудно заставить адмиралтейство сотрудничать. Очень трудно.

— Мне кажется, в адмиралтействе очень серьезно относятся к сохранению военных секретов.

— Мой дорогой Локкарт, вряд ли вы можете научить меня чему-нибудь, когда разговор заходит о секретности, — сказал Хэмишоу так, словно сам ее придумал. — Смею вас уверить, мы принимаем это очень близко к сердцу. Мы хотим, чтобы вы более охотно рекламировали то, что происходит. Успехи, если они вообще у вас имеются, ничего не стоят, если люди о них не знают.

Локкарт нахмурился, не понимая, почему он должен выслушивать эту чепуху.

— Потопленная подводная лодка останется таковой, — коротко сказал он, — сообщите ли вы об этом на первой странице газеты или нет. Реклама постфактум здесь роли не играет.

— То, что вы называете рекламой, — важно возразил Хэмишоу, — ценно с точки зрения поддержания морального духа. О моральном духе нашей нации мы и заботимся. Моральный дух нуждается в постоянном потоке благоприятных известий для поддержки его на должном уровне. Можно смело сказать, что нация не продержится и дня без тех воодушевленных новостей, которые поставляет наше министерство. Однако, — продолжал он, чувствуя возрастающее равнодушие Локкарта, — с вами, очевидно, бесполезно говорить о ценности нашей работы. Расскажите мне, пожалуйста, о себе. Служба приносит вам личное удовлетворение?

— Что-то в этом роде, — ответил Локкарт.

— Очень, очень жаль, — сказал Хэмишоу, глядя в пустоту, — жаль, что вы не остались с нами. Я сумел взять с собой в министерство часть моих работников. Тех, кому особенно доверял. Все они прекрасно устроились. Вы и сами могли бы теперь получить младшую руководящую должность. Может быть, даже заведующего секцией

— Боже упаси, — возразил Локкарт.

— Там очень широкие перспективы для продвижения. Очень большие. Но вы, наверное, довольны своим теперешним местом,

— Да, — сказал Локкарт. — Кажется, так!

— Ну а это самое главное. У всех у нас общая война, — с пугающей снисходительностью продолжал Хэмишоу, — Одна общая великая цель. Уверяю вас. Мы это полностью осознаем. Не могут же все быть главной движущей силой этой битвы. Армия тоже играет достойную роль.

— Как банально у вас это звучит! — ровным голосом сказал Локкарт, уже второй раз со времени их знакомства беря шляпу перед бегством. — Но, пожалуйста, потерпите немного. Армия и флот попытаются стать частью вашей военной машины.

— Ну вот, я вас чем-то и рассердил, — с упреком сказал Хэмишоу.

— Да, — ответил Локкарт, — чем-то рассердили. — И оставил его подумать над этим вопросом. Но этот разговор, несомненно, Хэмишоу скоро забудет как некую достойную сожаления форму военного психоза.

В тот же вечер в баре на Флит-стрит Локкарт повстречался с коллегой по имени Кейз. Они не виделись с самого начала войны. Кейз был много старше его. Испытанный и закаленный репортер некоторых популярных газет. Когда-то он был несколько скептически настроен к человеческой природе вообще. Теперь же стал жестоко циничным в отношении всех аспектов войны и всех, кто был связан с нею. Выпив стакан виски, он попотчевал Локкарта обличительной речью в адрес всей Британии. Ни один из соотечественников не избежал его бича. Политиканы свили себе тёпленькие гнездышки, не обращая внимания на народные нужды. Промышленники продавали бракованные военные товары, получая фантастические барыши. Все газеты без исключения врали напропалую, изображая успехи и победы, которых не было, игнорируя поражения союзников. Рабочий класс состоял из одних бездельников. А военные, конечно же, были во всей этой грандиозной афере национального масштаба лишь обманутыми тупицами, если не хуже.

— Между нами и немцами, по существу, нет никакой разницы, — закончил Кейз, глядя на форму Локкарта, словно на тюремную робу, постыдную для всякого облаченного в нее. — И они и мы преследуем одну и ту же цель: политическое доминирование в Европе и захват рынков сбыта. Немцы об этом говорят честнее, чем мы. Вот и все.

— Мм-мм, — неопределенно промычал Локкарт. В баре было много народу, и ему не хотелось привлекать внимание спором, который будет наверняка напрасным и неприятным. Прямо над ним висел большой, написанный готическим шрифтом плакат: "Не место для грусти в этом доме". Неплохо было бы воспользоваться им.

— Клянусь Богом! — воскликнул Кейз, который сам себя разъярил: — Мне приходится сейчас писать больше трескучих фраз о военных усилиях союзников, чем я когда-либо мог предположить. Особенно последние несколько месяцев. Аж наизнанку выворачивает.

— Это почему же?

— По той причине, — Кейз пожал плечами. — по какой ты носишь эту форму.

— Сомневаюсь, — коротко ответил Локкарт.

— Не дурачь себя… Началась война, и моя газета ударилась в патриотизм, так как ее не стали бы покупать. Мне приходится выдавать всякую чушь, иначе потеряю работу. Всему одна причина: боязнь сойти с основной линии. Станешь непопулярным, если не последуешь за толпой народа, как овца в стаде

— Есть и другие причины, — заметил Локкарт.

— Ты сейчас начнешь рассказывать, — фыркнул Кейз, — что флот воюет за Бога, Короля и Отечество.

— Да, эта идея лежит а основе наших теперешних чувств, — сдержанно сказал Локкарт. — Это не просто война за правду и справедливость, война, в которой одна из сторон исключительно добродетельна. Мне это известно. И сам тезис доминирования в Европе достаточно правдив, чтобы заставить человека подумать дважды, прежде чем поверить патриотическим речам. Но если бы мы проиграли войну или даже не объявили ее, то никогда не имели бы уже возможности определить, во что же мы, собственно, верим. Как ты думаешь, чем станет Англия, если ею будут управлять нацисты?

— Здесь было бы больше порядка… — ответил Кейз.

— Я не собираюсь продолжать дальше. Все ясно, — улыбнулся Локкарт добродушно. Он почему-то решил, что его не может раздражать Кейз, давно потерявший всякую способность отличать настоящие чувства от поддельных, — Мне придется остаться мечтателем… Но патриотизм — настоящее чувство. Знаешь ли, уже много людей за него погибло.

— Ну и дураки, — презрительно сказал Кейз.

— О да, — спокойно ответил Локкарт, — но ведь они этого не знали, не так ли? Их ведь научили газеты, а вы ведь так хорошо делаете свое дело.

В тот вечер Локкарт напился. Он шел, покачиваясь, по длинной улице, спускающейся вдоль Пиккадили в сторону Найтбриджа, шел к своему дому, пытаясь в состоянии пьяной расслабленности разобраться в сути сегодняшнего дня. В войне отсутствовала святая цель, которой служили бы исключительно рыцари без страха и упрека. С другой стороны, война не была и просто скотской потасовкой коммерсантов, как ее себе представлял Кейз. В том, что он говорил, была доля правды, какая-то неясная основа для подобных мыслей.

— Не могли же мы родиться все в одно и то же время, — громко сказал Локкарт, обращаясь к фасаду большого жилого дома у Рутланд-Рейт.

Конечно же, в этом должно быть нечто больше. Локкарт никогда не был ура-патриотом. Даже теперь, принимая непосредственное участие в войне, он не чувствовал никакой преданности, кроме преданности делу победы. А уж потом — делу справедливого, равноправного устройства общества. Но победа была самым главным. Любой другой вариант означал катастрофу для всей его веры и для всех его чувств: подчинение жестокой, безличной и проклятой тирании, которая сделает невозможным исполнение лучших надежд человечества — подчинение фашизму.

Должно быть, и среди немцев были такие — обманутые, но искренне озабоченные судьбой человечества. Были, наверное, среди них хорошие солдаты, хорошие матросы, хорошие летчики, которым внушили, что они дают отпор английской попытке завоевания Европы. Жаль, что придется и их убивать.

— А я немец на самом деле, — сказал он вслух, остановившись возле фонарного столба. — Между нами нет никакой разницы, но моя часть Германии должка победить.

— Да, сэр, — сказал вдруг появившийся рядом с ним полицейский. — Вам далеко до дому, сэр?

Локкарт сделал попытку смотреть прямо перед собой. Стоящая перед ним фигура казалась огромной.

— И почему это полицейские всегда выше меня ростом! — спросил он огорченно. — Вот в Германии…

— Как насчет такси? — терпеливо расспрашивал полицейский, — Можно взять машину у Найтбридж. Это недалеко.

— Прекрасная ночь для прогулки, — сказал Локкарт.

— Прекрасная ночь для сна, — поправил его полицейский. — Кругом все спят. Мы же их не хотим будить, правда?

— Вы когда-нибудь служили на флоте? — спросил Локкарт, неясно чувствуя желание установить дружеский контакт.

— Нет, сэр, — ответил полицейский. — Мне никогда не везло. — Такси, медленно шедшее в сторону центра, остановилось рядом. — Ваш адрес?

Локкарт назвал адрес и в нерешительности задержался у дверцы.

— И почему это, когда я пьян, каждый оказывается сильнее и умнее меня?… — Он уже поставил ногу в машину. — Я шел домой совершенно спокойно, — заявил он.

— Да, сэр, — ответил полицейский.

— Мне не нужны никакие неприятности, — сказал водитель, — от флотского или от любого другого,

— Вот и хорошо, — сказал полицейский, захлопнув дверцу за Локкартом, и спросил в открытое окно: — Вы помните адрес?

— Да, — ответил Локкарт, — он выколот у меня на сердце.

— Хорошо, — сказал полицейский и кивнул водителю: — Ну, поехали.

— Мы должны победить, — сказал Локкарт на прощанье.

— Безусловно, — ответил полицейский. — Только не сразу. Оставьте хоть что-нибудь на завтра.

— Ну и как там на линкорах? — спросил водитель через плечо, когда они проехали примерно милю.

— Я думаю, скверно, — ответил Локкарт, пытаясь одновременно зажечь сигарету и снять с плеча противогаз.

— Я только так спросил, — раздраженно сказал водитель. — Они, по крайней мере, не тонут?

— А вы разве не хотите выиграть войну? — спросил Локкарт.

— Я многого хочу, — сказал водитель и бросил многозначительный взгляд на счетчик. — После полуночи двойной тариф.

— Чепуха, — возразил Локкарт.

Водитель нажал на тормоза, остановил машину и спросил угрюмо:

— Что вы сказали?

— Я родился в этом городе, — начал Локкарт мысль настолько ясную, что даже сам поразился этому. — Вы ведь знаете прекрасно…

В последний вечер своего отпуска Локкарт пошел в театр. Попал на простой мюзикл, ничем не примечательный. И там, в антракте, когда включили свет, он увидел то, что на многие месяцы осталось в памяти.

Он увидел группу офицеров королевских ВВС из госпиталя, который имеет дело с пластическими операциями. Шестеро молодых людей в военной форме были одинаковы. Глянув вдоль ряда, он так поразился их уродству, что на мгновение подумал; это лишь игра света и тени. Но лица летчиков были одинаково исковерканы, изуродованы ранами и торопливыми швами, наложенными хирургом. Одинаково изборождены шрамами и ожогами, без бровей, без ушей, без губ и подбородков были эти лица. Серовато-желтые, где их опалил огонь, и ярко-красные на шрамах. Целый ряд искалеченных лиц. И рядом с каждым из них были другие лица — свежие молодые лица девушек. Девушки оживленно улыбались и болтали. Они смотрели в изуродованные лица, не вздрагивая и не отворачиваясь. А изуродованные лица не в состоянии были улыбаться в ответ. И едва ли могли просто говорить. Они смотрели на девушек испытующе, настороженно…

— Их на должны сюда пускать, — прошептала женщина у него за спиной. — Где уважение к чувствам порядочных людей?

"3аткнись ты, сука, — подумал Локкарт, едва сдержавшись, чтобы не повторить эти слова вслух. Затем, чуть повернувшись, посмотрел на раненых, как смотрели многие сидящие в зале. Взгляды, как магнитом, притягивались этим невероятным уродством.

Бедняги, быть может, у вас все еще будет хорошо. Через некоторое время. Через год, через два… Вот лицо войны — это, а не иное. Эту сторону войны нельзя было прославлять, нельзя преуменьшать и представлять в ином свете. Он обрадовался, когда потушили свет. Обрадовался за них. Рядом с этим жестоким свидетельством продолжающейся битвы он чувствовал себя более уместным, чем где-либо в Лондоне. Эти раненые были наиболее достойными уважения во всем городе. Покрытые шрамами, опаленные огнем, изувеченные на всю жизнь, но живущие, принимающие жизнь. Их ничем уже не устрашить.

После ремонта команда едва узнала "Компас роуз". Новый мостик был точной копией мостика эсминца. С защищенным штурманским столом, очень просторный. Лазарет возглавлял фельдшер, совсем недавно числившийся в деревне обыкновенным ветеринаром. На корвете были установлены дополнительные бомбометы и зенитные пушки. Появился новый гидроакустический аппарат и совершенно новый прибор — радар.

Радар добирался до них очень долго. К этому времени его уже использовали на всех эсминцах. Эриксон не раз за последний год пытался его выпросить, но всегда возвращался ни с чем.

— Впереди вас идут почти все корабли. Фактически корветы у нас на положении щенят, — заметил чиновник адмиралтейства, никогда не отличавшийся болтливостью. — Щенят, сосущих заднюю титьку. Вам придется ждать, пока все остальные получат радары.

— Как жаль, что с нами нет Беннета, — заметил Локкарт, присутствовавший при разговоре. — Эта фраза привела бы его в восторг.

Но теперь радар уже установлен на мостике, Этот прибор был им просто необходим, особенно в Атлантике. Средство обнаружить все предметы в ночной темноте и в тумане; радар мог засечь находящуюся на поверхности подлодку, определить ее курс и скорость, мог на светящемся экране показать приближающиеся корабли… Теперь уже не нужно постоянно всматриваться в ночь, напрягая зрение. Этим займется радар. Теперь не придется искать потерявшиеся корабли или встречные конвои. Вот они, прямо на экране, хотя и находятся от корвета за много миль… '

Ласковое солнце позднего лета помогало им приготовиться к походу после отдыха и ремонта. До встречи с конвоем погода подарила им вереницу солнечных дней и спокойных, тихих ночей. Они чувствовали, что им повезло с плаванием. Команда очень быстро перестроилась с земного на морской лад. Хорошо было вернуться к привычной работе. Они вновь стали частью боевого охранения: двух эсминцев и пяти корветов, ответственных за двадцать одно тяжело груженное судно.

Прошло немного времени, прежде чем обманчивость прекрасной погоды, соблазнительность легкого похода обернулись другой стороной.

Началось все с одиночного четырехмоторного "фокке-вульфа". Возможно, они уже встречались с ним раньше. Самолет появился с востока и стал описывать над конвоем круг за кругом, как добрый знакомый. Немецкие летчики так поступали и раньше. Разведчик засекал конвой, отмечал его курс и скорость, а затем передавал эти данные какому-то своему начальству, попутно подзывая все находящиеся поблизости подлодки. На этот раз самолет появился в самом начале похода. Да еще солнце вовсю светило с безоблачно-голубого неба. Лучи его отражались от совершенно гладкой поверхности моря.

С наступлением сумерек самолет с мирным гулом улетел на восток. Корвет готовили к затемнению. Все угрюмо смотрели вслед самолету, зная, что вскоре произойдет. Эриксон оглядел небо, такое невинное и безоблачное,

— Хоть бы чуть-чуть посвежело. При такой погоде у нас нет ни малейших шансов уйти от избиения.

В этот вечер ничего особенного не случилось. Поступило только предупреждение из адмиралтейства: "В вашем районе имеются признаки появления пяти подводных лодок. Еще несколько на подходе". Предупреждение великодушно оставляло возможность спасаться как они смогут. Едва стемнело, конвой резко изменил курс. Так они надеялись уйти от погони. Возможно, именно это принесло успех, а быть может, лодки были еще на подходе, на пять часов темноты прошли без происшествий. «Вайперос», пронесшийся мимо них, как обычно, с первыми лучами солнца, просигналил: "Кажется, мы их надули". Едва "Компас роуз" слегка закачало на поднятой эсминцем волне, раздался гул самолета, и шпион вновь закружил над ними.

Первый корабль был торпедирован и загорелся в полдень. Большой танкер — все корабли конвоя были на этот раз солидных размеров. Они шли к Мальте и в Восточное Средиземноморье. Отборная добыча, лакомый кусочек для преследования и грабежа морскими пиратами. И их преследовали. И на них безжалостно нападали. Быстрая гибель первого корабля положила начало битве, уносившей из конвоя корабли ночь за ночью. Каждый рассвет начинался с трагической переклички уцелевших пока судов. Корабли охранения делали все, что могли. Но счет был слишком неравен. Не в их пользу. Дыры в обороне слишком велики, чтобы их можно прикрыть от ударов стаи врагов.

"В вашем районе девять подлодок", — как всегда, великодушно сообщило адмиралтейство с наступлением сумерек. Эти девять подлодок и поделили между собой три потопленных за ночь корабля. На борту одного из затонувших судов было двадцать вольнонаемных девушек, направлявшихся в Гибралтар. С борта "Компас роуз" видели, как девушки прогуливаются по палубе, машут им руками. Все были довольны этой компанией даже на таком большом расстоянии. В ту ночь их корабль торпедировали последним. Он затонул так быстро, что пламя, охватившее корму сразу после взрыва, даже не успело разгореться.

— Боже мой, да это те бедняги! — воскликнул Эриксон, не в силах оставаться спокойным. Но корвет ничем не мог помочь: по приказу «Вайпероса» они делали широкий поиск и не могли его прервать. Если там еще кого-то можно спасти, то это сделают другие…

Четверых девушек все же подобрало идущее следом судно. Оно смело остановилось и спустило шлюпку на воду. Утром спасенных видели на верхней палубе. Девушки задумчиво глядели на воду. Но корабль, спасший их, был торпедирован следующей ночью. Он тоже затонул очень быстро. "Компас роуз" на этот раз принял участие в спасении потерпевших, добавив к общему числу лишь четверых спасенных. Шестерых же подняли на борт уже мертвыми… Среди погибших оказалась и одна девушка. Трупы сложили на юте. Девушка была молода. Ее мокрые волосы рассыпались веером, подчеркивая линии искаженного испугом лица, когда-то очень миловидного. Локкарт, пришедший на корму пронаблюдать, как зашивают в парусину мертвецов, почувствовал комок в горле. Девушку похоронили вместе с остальными, записав ее имя в судовой журнал.

Расточительное путешествие к югу продолжалось. За двое суток погибло шесть кораблей. А им еще предстояло идти целую неделю…

Две очень темные ночи и резкое изменение курса помогли конвою сбить преследователей со следа. И хотя напряжение не спадало, все же сорок восемь часов подряд они имели возможность передохнуть. В конвое осталось теперь всего пятнадцать кораблей. Караван шел легко, набирая скорость, к югу, сулившему безопасность… На борту "Компас роуз" облегченно вздохнули после прошедших трагических событий. Спасенные прогуливались по верхней палубе, завернувшись в одеяла и остатки одежды. Подолгу стояли у бортов, глядя на корабли каравана. Надежда их росла — может быть, еще доведется увидеть гавань…

Так продолжалось два дня и две ночи. А потом самолет, описывающий круги в предрассветном небе, вновь нашел их.

Легкое движение высоко в небе, тихое мурлыканье, обозначающие, что они вновь обнаружены. Роуз, молодой сигнальщик, быстро оглянулся, чуть склонив голову набок:

— Самолет, сэр. Не знаю где, сэр.

Ферраби с Бейкером, стоявшие утреннюю вахту, одновременно насторожились. Гул нарастал слева по борту, направлялся на восток, к испанскому побережью.

— Командир! — крикнул Бейкер в переговорную трубу. — Слышу гул самолета…

Но Эриксон уже поднимался по трапу на мостик. Прищурившись, он оглядел посветлевшее уже небо, воскликнул: "Вот он" — и указал рукой направление. Прямо на траверзе, выплывая из перламутрового утреннего тумана, низко стелящегося у горизонта, висел самолет — шпионское око врага. Этот хищный вестник из другой среды, из другой сферы действия нарушал все их планы. Легко покрывая расстояние, с таким трудом отвоеванное ими у противника, стервятник был предательски неуязвим, и они не могли воспрепятствовать его появлению.

Следя за движением самолета, они ощущали беспомощность и бесполезный гнев. Теперь все начнется сначала.

Самолет быстро сделал свое дело, а лодки, вероятно, были совсем близко. Всего за двенадцать часов они снова собрались вокруг. И следующая ночь стоила каравану еще двух кораблей. Охота началась опять. Вражеская стая торжествовала победу.

Участились атаки. Боевое охранение маневрировало, конвой увеличивал скорость, менял курс — и все напрасно… Снова наступили сумерки. Ровно в полночь раздался сигнал боевой тревоги. В воздух взлетела ракета — сигнал о помощи одного из тяжело поврежденных кораблей. Этот корабль горел долго. Море было залито багровым светом. Лениво покачиваясь на мертвой зыби высоким столбом пламени позади конвоя, танкер словно напоминал о себе… Потом было около двух часов передышки, но все оставались на местах по боевому расписанию. А конвой скользил к югу под черным безлунным небом. И вдруг на горизонте, милях в пяти от корвета, раздался страшный взрыв. Яркая оранжевая вспышка расколола темноту, погасла и вновь взметнулась вверх. Торпедирован еще один корабль. На этот раз это был "Соррель"…

Несколько раньше «Вайперос» передал сигнал: "В случае атаки «Соррель» должен идти в пяти милях позади конвоя, производить отвлекающие маневры, сбрасывать глубинные бомбы и стрелять ракетами, чтобы отвлечь главный удар от каравана". Вечером они видели ракеты, означающие, что «Соррель» занят делом согласно плану. Возможно, именно этому они были обязаны двухчасовой передышкой. По крайней мере, одну атаку «Соррель» отвел от конвоя. Но в конце концов он и должен был расплачиваться за хитрость. «Соррель» стал целью в обмен на более дорогую добычу и одиноко встретил свой конец.

Бедняга «Соррель», брат-корвет… На мостике "Компас роуз" стояли люди, лучше всех знавшие его. Едва заметив взрыв, Эриксон передал в радиорубку:

— "Вайперосу" от "Компас роуз". «Соррель» торпедирован. Разрешите начать поиск потерпевших. Закодируйте как можно быстрее. Пошлите радиотелеграфом.

Они ожидали ответ «Вайпероса». Никто не произносил ни слова.

Резко зазвонил звонок переговорной трубы из радиорубки.

— Мостик, — произнес Уэлльс, склонившись над ней, на секунду прислушался, выпрямился и крикнул капитану: — Ответ «Вайпероса», сэр: "Не покидать конвоя до рассвета".

Скова наступило молчание. Болезненное, тягостное молчание. Эриксон сжал зубы… «Вайперос» не мог позволить отпустить корабль из редкого прикрытия ради такого несущественного дела. Это был правильный ответ. Но, боже мой, как трудно его было принять! Там, теперь уже в десяти милях от них, гибли люди. Люди, которых они хорошо знали. Такие же моряки, как и они. «Соррель» был первым кораблем охранения, потерянным отрядом. Команда его состояла из людей, с которыми они чаще других встречались в барах на берегу. Из людей, которых они побеждали в футбольных матчах. Тяжело было узнать, что «Соррель» торпедирован, но настоящим ударом было то, что они вынуждены оставить его команду на гибель.

— До рассвета… — вдруг произнес Морель. — Еще два часа придется ждать.

Два часа ожидания да еще несколько часов хода до места гибели «Сорреля»… Немногих удастся спасти. Действительно, они спасли всего пятнадцать человек. Пятнадцать из девяноста… Они отыскали без особых хлопот к концу утренней вахты два спасательных плота, Спасательные плоты, плавающие среди обломков «Сорреля». Люди на плотах перемазаны нефтью, окоченели от холода. Один из них с дикой энергией замахал руками, увидев "Компас роуз". Многие были уже мертвы — погибли от холода. Эриксон глядел в бинокль на группу оставшихся в живых. Заметил среди них серое лицо Рамсея, командира «Сорреля», старого своего друга. Рамсей держал на руках тело молодого матроса: голова запрокинута, рот открыт. Но живое лицо над мертвой маской едва ли выглядело многим лучше. Потеря корабля и команды, смертельная усталость последних нескольких часов — все это отпечаталось на лице Рамсея.

Лицо настоящего командира. Командира, скорбящего о погибшем корабле, в одиночку несущего бремя утраты.

Локкарт встретил Рамсея на шкафуте тепло и порывисто, когда тот поднялся на борт.

— Я рад, что вы живы, сэр! — воскликнул Локкарт. — Мы надеялись…, - Он неловко осекся, глядя а лицо Рамсея, и почувствовал, что совсем не к месту будет продолжение фразы: "Мы надеялись, что вас-то обязательно спасем".

— Спасибо, старпом. — Рамсей выпрямился и махнул рукой в сторону плотов, — Посмотрите, чтобы все было в порядке. Два матроса скончались.

— Да, сэр, — кивнул Локкарт.

— Я поднимусь на мостик, — произнес Рамсей, но остановился, облокотился на поручни и стал глядеть, как последние из его команды с помощью матросов "Компас роуз" поднимаются на борт. Когда стали поднимать на борт мертвых, он повернулся и медленно пошел к трапу мостика, шлепая босыми, вымазанными нефтью ногами по палубе.

На мостике Рамсей протянул руку Эриксону.

— Спасибо, Джордж.

— Жаль, что мы не могли прийти раньше, — коротко ответил Эриксон. — Я не мог оставить караван до рассвета.

— Это ничего не изменило бы. Большинство команды было в кубрике, а мы развалились надвое. Корвет ушел под воду за пару минут. — Рамсей отвернулся и пробормотал: — Никогда не думаешь, что именно в тебя попадет. А уж когда это случается… — Он умолк.

Сигнальщик Роуз, стояаший возле переговорной трубы, прокричал:

— Сигнал от «Вайпероса», Нам. "По получении приказа присоединяйтесь к конвою".

— Там что-то происходит, — произнес Эриксон, подошел к трапу и посмотрел вниз, на шкафут. На плотах уже никого не было, но а воде плавало около двадцати трупов. — Я бы хотел… — неуверенно начал он.

— Это не имеет значения, — покачал головой Рамсей. — Никакого, Джордж, — спокойно добавил он. — В чем, собственно, дело? Пусть остаются там.

Он ни на кого не смотрел, когда "Компас роуз" отправился в обратный путь.

Они догнали конвой и узнали, что еще один корабль торпедирован среди бела дня… В этой затянувшейся погоне не могло быть никакого отдыха. Теперь число погибших превышало число живых. К полудню седьмого дня остались всего одиннадцать кораблей. Из двадцати одного десяток потопленных прекрасных торговых кораблей. Несчетное число погибших. Страшно вспомнить о сотнях морских миль, покрытых нефтью, обломками и трупами оставшихся позади. О многом — о девушках, о «Сорреле» и воплях заживо сгоревших людей на первом торпедированном большом танкере — нельзя было вспоминать без содрогания.

На них насело слишком много подлодок. Кораблей охранения не хватало. Конвою явно недоставало скорости и маневренности. "Компас роуз" сбросил более сорока глубинных бомб. Остальные корабли охранения тоже вели себя весьма энергично. «Вайперос» после точно проведенной атаки получил убедительные доказательства попадания: пятна соляра и обломки всплыли из глубины. Но в целом все это очень напоминало мартышкин труд. Когда вокруг столько подлодок, нужно чудо, чтобы выбраться из мышеловки. А чудо все не совершалось. Победить было невозможно. Отступать было некуда, Конвой сомкнул ряды, увеличил скорость.

"Компас роуз" не был никогда так набит спасенными, как в этот раз. У них имелись теперь лазарет и фельдшер. Локкарт ни за что не справился бы с потоком раненых. Но, кроме пострадавших, нуждающихся во врачебной помощи, корвет насобирал столько моряков с утонувших кораблей, что их число превысило количество членов команды. В кают-компании расположились четырнадцать офицеров торгового флота, в их числе — три капитана. Кроме того, на борту оказался еще сто двадцать один человек. Матросы, кочегары, коки. Индийцы, китайцы. Днем и ночью слонялись они по верхней палубе, теснились в кубрике в ожидании обеда, завтрака и ужина.

Кубрик набили людьми почти до потолка. Они сидели, стояли на коленях, лежали под столами, свернувшись калачиком. Они пристраивались во всех углах, где только удавалось. Они лежали, вытянувшись на широких вентиляционных люках. Люди, страдающие морской болезнью. Люди, кричащие во сне. Люди, жадно пожирающие пищу. Люди, неподвижно глядящие в пустоту к уцепившиеся скрюченными пальцами за свой скарб. Стонущие, раненые, помешавшиеся, которые смеялись неизвестно над чем. Были там и люди, которые могли даже улыбнуться и толково ответить на вопрос. Но ни страшная теснота, ни тряпье, ни нефть, ни бинты, ни запах грязных и потных тел не мешали команде "Компас роуз" делать свое дело.

Когда Локкарт глядел на полубак, переполненный толпами спасенных, среди которых сновали матросы корвета, то думая только об одном. Предположим, в них, как и в «Соррель», попадет торпеда. Предположим, что корабль, как «Соррель», разломится пополам. Что произойдет здесь? Какая кровавая мясорубка здесь будет, когда они пойдут ко дну? А ведь некоторые из находившихся теперь в кубрике уже во второй раз были спасены.

Как-то Локкарт перевязывал руку одному из моряков, и тот спросил:

— Плавать с ней я смогу, а?

— Обязательно, — улыбнулся Локкарт, — но в этот поход лучше уж воздержаться.

Матрос посмотрел ему прямо в глаза и кивнул головой:

— Вы правы: если с нами что-нибудь произойдет, то мы, считай, в гробу.

К вечеру того же дня от адмиралтейства пришла еще одна радиограмма: "В вашем районе одиннадцать подлодок. Эсминцы «Ланселот» и «Либерал» присоединятся к конвою к 18 часов. — Эсминцы! Это же здорово! — радостно воскликнул Бейкер. — Удивительно хорошие корабли. Совсем новенькие!

— Если б так, — ответил Морель, читавший копию радиограммы, — У немцев одиннадцать подлодок. По одной на каждый оставшийся корабль. Странно даже предполагать, что больше ничего не произойдет.

Усталость и напряжение, возраставшие в последнюю неделю, достигли своего предела. Людям надо отдохнуть. А до прихода в гавань оставалось целых два дня…

Эсминцы присоединились к конвою ровно в 18.00. Они пришли с юго-востока. Стройные, быстрые и мощные. Скорее даже легкие крейсера, чем эсминцы . Каждый стоил трех обычных кораблей охранения. Эсминцы внесли оживление в их ряды. Стрелой летая вдоль и поперек конвоя на скорости 35 узлов, они подействовали воодушевляюще на унылый и потрепанный строй.

— Вот выхваляются! — сказал старший сигнальщик Уэлльс, наблюдая в бинокль, как проносились мимо эсминцы, выполняя какое-то воображаемое поручение. Но в голосе его прозвучала нотка зависти, когда он добавил: — Им хорошо так носиться. Их не было с нами последнюю неделю.

С наступлением сумерек эсминцы наконец угомонились. Один шел во главе конвоя, другой — в хвосте. В эту ночь была еще одна атака. Жертвой ее стал самый маленький корабль каравана. Он шел ко дну медленно. На нем погиб только матрос-индеец, прыгнувший в воду, а угодивший прямо в стоящую у борта спасательную шлюпку. Этот корабль был уже одиннадцатой потерей.

Зато в следующую ночь, когда конвой находился всего в трехстах милях от Гибралтара, подлодки наверстали упущенное.

Последняя ночь стоила им еще трех судов. Один танкер немцы торпедировали и подожгли прямо возле "Компас роуз". Корвет кружил вокруг горящего корабля, из разорванного борта которого хлестала нефть. Струя сразу загоралась, растекаясь по поверхности моря огромным пылающим ковром. На фоне гигантской пятидесятифутовой стены огня силуэт "Компас роуз" должен был стать великолепной целью. Эриксон прекрасно представлял себе возникшую опасность, но им приказали спасать людей. С танкера опускали шлюпки, стремящиеся уйти подальше от горящего факелом корабля. Теперь "Компас роуз" вынужден подвергнуть опасности две сотни человеческих жизней ради спасения пятидесяти…

Пока Эриксон взвешивал все «за» и «против», на корабле не было ни одного человека, который захотел бы поменяться с ним местами.

— Стоп машина! — приказ был коротким и решительным.

— Есть стоп машина, сэр…

— Старпом!

— Сэр?… — отозвался Локкарт.

— Приготовьтесь принять на борт потерпевших. Шлюпку спускать не будем. Пусть сами сюда плывут. Видит Бог, мы как на ладони. Да поторопите их в мегафон.

Корвет медленно остановился и, мягко покачиваясь на волне, замер, освещенный пламенем пожара. С мостика можно было различить каждую деталь на верхней палубе. Гигантская иллюминация освещала их ровным ярким светом. Позади корвета вытянулась длинная черная тень. Лица багровели в блеске пожара. На корме, возле своих расчетов, стоял Ферраби и следил за тремя шлюпками. Он слышал слабые крики, видел спасающихся вплавь. Ферраби хотелось, чтобы корвет оставил эту затею и снова пошел вперед.

…А всего в нескольких футах от него, на шкафуте по левому борту, стоял Локкарт. Он хладнокровно руководил подготовкой: налаживал люльку для подъема раненых, привязывал к борту сеть, по которой будут взбираться потерпевшие.

Ферраби наблюдал за его действиями не с завистью и восхищением, а с какой-то ненавистью. "Черт тебя побери, — думал он. — Черт тебя побери! Почему ты не чувствуешь того же, что и я? А если чувствуешь, то почему этого незаметно?" Он отвернулся от резко очерченных пожаром фигур и обратил взор к черному небу, покрытому клочками дыма, усеянному искрами. Ферраби хорошо понимал, что ни одна лодка, находящаяся хотя бы в пятидесяти милях отсюда, не может пропустить такой маяк. А если подлодка в пяти милях от пожара, то она не могла бы противиться искушению выпустить в корвет торпеду. А с двух миль ни одна лодка не промахнулась бы, атакуя такую мишень, резко очерченную на фоне огненной стены. Легкая добыча для любого новичка-подводника.

К борту подошла первая шлюпка. Стукнулась» о железную стенку корабля, замерла, царапаясь и скрежеща о металл деревянным бортом.

— Лезьте наверх! — крикнул Локкарт.

— Благослови вас Бог, что остановились! — раздался чей-то задыхающийся голос. И работа началась.

Минуты шли, а они все еще были целы, все еще стояли, ярко освещенные пламенем, подбирая одного за другим потерпевших. Уже сняли всех с трех шлюпок, уже подплывали одиночки, И с каждой минутой их положение казалось все более безвыходным. Занятым работой было легче. Те же, кто оставался без дела, — Эриксон на мостике, кочегары ниже ватерлинии — навсегда запомнили, что такое страх.

С ними так ничего и не случилось. Это было чудом той ночи. "Компас роуз" ничем не заплатил за свою рискованную игру. Наконец корвет снова тронулся в путь. Машина стучала громко и торжествующе. Корабль шея прочь от пламени и запаха горящей нефти, неся на борту несколько десятков спасенных, вырванных из самих зубов смерти.

Еще один корабль конвоя пошел ко дну перед самым рассветом. А когда день стал набирать силу, они оказались свидетелями последнего жестокого происшествия этого похода.

Отставший из-за какой-то неисправности корабль неожиданно стал медленно погружаться в воду. Его торпедировали. Из-за большого крена, полученного от попадания торпеды, ни одна лодка от него не отвалила. Матросы бросались в море и торопились отплыть подальше от смертельного водоворота. "Компас роуз" кружил поблизости, пока корабль исчезал с поверхности моря. Вот он совсем исчез, и на воде появились мелкие и крупные воронки водоворота. Эриксон направил корвет в центр катастрофы, к темным точкам человеческих голов. Но когда капитан уже готов был отдать приказ спустить шлюпку, эхолот засек цель. Сигнал был ясным и четким. Локкарт, находившийся по боевому расписанию в гидроакустической рубке, почувствовал, как екнуло сердце. Наконец-то!

— Засекли цель! — крикнул он. — Курс 225. Движется влево. — И сосредоточенно склонился над аппаратом.

Эриксон прибавил обороты и повернул к цели. Им требовалось расстояние для разгона, чтобы сбросить глубинные бомбы

— На что это похоже, старпом? — спросил командир. Локкарт, прислушиваясь к шумам эхолота и глядя на кривую самописца, ответил:

— Подлодка, сэр. Ничем другим это быть не может, — Он продолжал громко повторять курс и расстояние до цели.

Эриксон решил атаковать. Но сначала совсем не обратили внимания, что корвет должен сбросить глубинные бомбы там, где спасались вплавь люди…

У командира перехватило дыхание. В воде было человек сорок. Если продолжать атаку, то наверняка все они погибнут. Эриксон знал, как и все на борту, действие подводных взрывов: удар, заставляющий море подпрыгнуть вверх, закипеть, фонтаном подняться к небу. После этого на поверхности плавают обрывки водорослей и дохлая рыба. Но теперь, кроме рыбы и водорослей, в море были люди. Они торопились в их сторону с доверием и надеждой… А под ними была немецкая подлодка. Ее нужно было уничтожить. Капитан слышал шумы лодки через специальный громкоговоритель и убедился в правильности предположений Локкарта. Бежали секунды. Расстояние стремительно уменьшалось. А Эриксон все боролся с сомнениями. Инструкция гласила: "Атаковать любой ценой", И вот перед ним живая страница этой инструкции. Люди на поверхности моря не имели никакого значения, когда дело шло о том, чтобы рассчитаться с одним из убийц…

Командир еще раз попытался найти лазейку и избежать того, что должен был сейчас сделать.

— На что это похоже теперь, старпом?

— Как и раньше: очень четкое эхо… Наверняка подлодка.

Движется?

— Очень медленно.

— Прямо над этим местом плавают люди.

Ответа не последовало. Между "Компас роуз" и подлодкой расстояние все уменьшалось, Последние шестьсот ярдов. А в том месте где они встретятся, плавали люди…

— А теперь как там, старпом? — повторил свой вопрос Эриксон.

— Теперь она остановилась. Самое сильное эхо за все время.

— В воде люди.

– А под ними — подлодка.

"Ну, хорошо, — подумал Эриксон в приступе неожиданной жестокости. — Хорошо, будем атаковать лодку. Перестав колебаться, он скомандовал расчетам бомбометания:

— По местам стоять. К атаке — товсь!

Сделав этот страшный выбор, он решил думать только об атаке.

Люди в воде дико закричали, замахали рунами, поняв, что происходит. Некоторые бросились в сторону с пути корабля, прилагая отчаянные усилия уйти на безопасное расстояние от места предполагаемого взрыва глубинной бомбы. Другие, те, что соображали похуже или были сильнее утомлены, все еще думали, что корвет спешит им на помощь. Эти продолжали радостно махать руками и улыбаться до последнего мгновения. Корабль врезался в самый центр качающихся на поверхности голов, как ангел-мститель. Изумление и ужас пловцов передались многим из экипажа "Компас роуз". Особенно команде глубинников, которые все еще не могли поверить в то, что они сейчас сделают.

"Компас роуз" несся среди плавающих людей, разрубая некоторых винтом. Несся под звон боевой тревоги. Железные бочки глубинных бомб катились по рельсам к краю кормы, где их подхватывал бомбосбрасыватель.

Последовали секунды молчания. Люди в воде и на борту глядели друг на друга, не веря происходящему. Смотрели с жалостью и страхом. Как страшные удары молота, раздались взрывы бомб…

К счастью, подробности были скрыты вихрем брызг и грохотом взрыва. Но одна деталь этого страшного деяния врезалась в память каждого. Когда взорванная изнутри вода поднялась вверх огромным серым облаком, одинокая фигура человека взлетела на самую верхушку фонтана, нелепо махая руками и ногами. Всем казалось, что человек долго висел в воздухе, прежде чем упасть обратно в воду. И словно бы проклинал их…

Когда они вернулись в район взрыва, потеряв шумы подлодки, их глазам открылась жуткая картина. На поверхности воды, покрытой пленкой крови, покачивались убитые, разорванные в клочья, обезображенные. Чайки уже хозяйничали вокруг, крича возбужденно и восторженно. Кроме птиц, все замерло.

Никто не смотрел на Эриксона, когда они покидали это страшное место. Но если бы кто-нибудь взглянул в его сторону, то поразился бы опустошенности и невероятной бледности его лица, Эриксон уже понимал, что никакой подлодки не было. Эхолот засек торпедированный корабль, медленно идущий на дно. Шум создавала потревоженная им вода…

Когда они прошли проливы, почувствовали горячее дыхание африканских пустынь и взяли курс на Гибралтар, то давно уже утратили душевное равновесие. Они были в состоянии боевой готовности восемь дней подряд. Восемь бессонных ночей. Они прожили это время в постоянной тревоге. Едва ли в этом походе была хоть минута, когда они не помнили об опасности. Они жили на битком набитом корабле, население которого раза в три превышало обычные нормы.

Вряд ли можно было придумать более тщетный и более дорогой способ траты нервов и выдержки. Кроме «Сорреля», гибель которого была для всех наибольшей катастрофой, они потеряли еще 14 судов. Две трети всего конвоя. Две трети, стертые с поверхности моря серией групповых атак. Чувство неизбежной тщетности всего, что бы они ни делали, не покидало их. Сознание того, что подлодок всегда будет больше, чем кораблей охранения, что подлодки могут нанести удар а любое время, когда захотят, было самым ужасным приобретением похода. Они были способны только подсчитывать потери на рассвете да время от времени попусту демонстрировать силу. В конце концов им надоело и это убийство, и битва.

За потери конвой отплатил потопленной «Вайперосом» подлодкой и еще одной, которая, возможно, была уничтожена. "Компас роуз" спас 175 потерпевших — почти вдвое больше собственного экипажа. Но это казалось лишь каплей в море по сравнению с потерями. Ничем, по сравнению с количеством людей, которых они убили взрывами своих глубинных бомб, вместо того чтобы спасти их. И это казалось совсем ничтожным при виде горя командира «Сорреля», задумчиво и безмолвно стоявшего на мостике "Компас роуз", когда корвет входил в Гибралтарскую гавань, огибая огромный утес Рок, надменно нависший над крошечными побежденными кораблями.

Локкарт проводил капитан-лейтенанта Рамсея до его квартиры рядом с Морскими бараками. Молчаливая прогулка по шумным улицам через веселую толпу. В конце концов они расстались почти как незнакомые. Локкарт возвратился на борт, но заснуть не мог. Он дошел до конца шкафута и увидел командира. Эриксон стоял возле своей каюты, опершись на поручни, смотрел в воду и что-то бормотал.

— У вас все в порядке, сэр? — спросил Локкарт.

— Нет, — сразу ответил капитан, — Вам-то я могу сказать "нет".

Голос его был хриплым. Трудно даже сравнивать теперешнего Эриксона с тем спокойным и уверенным человеком которого Локкарт видел и слышал на мостике.

Локкарт подошел, облокотился на поручни совсем рядом с ним. Перед ними расстилалась в лунном призрачном свете бухта, чернела громада авианосца "Арк Ройал". За их спинами высился огромный Гибралтарский утес. Вершина, к которой они стремились много дней и ночей.

— Мы должны забыть все, — неожиданно сказал Локкарт. — Не стоит теперь об этом думать. Ничего не изменишь.

— Там была подлодка! — свирепо зарычал Эриксон. Он был безнадежно пьян. — Я уверен, черт побери! Это есть в рапорте.

— Это моя вина, — сказал Локкарт. — Я опознал шумы подлодки. Эти люди убиты мною.

Эриксон поднял взгляд. Невероятно! В его глазах стояли слезы. Блестящие редкие жемчужины скатывались по впалым щекам. Локкарт смотрел на своего командира с удивлением и сочувствием.

Эриксон вдруг положил руку на его плечо и сказал обычным своим голосом:

— Никто их не убил… Проклятая война. Нам приходится делать все это, а потом читать заупокойные молитвы. Вы пили, старпом?

— Выпил, сэр. И довольно крепко, — ответил Локкарт.

— И я тоже… Спокойной ночи. — Он повернулся и, покачиваясь, направился в свою каюту. Через секунду раздался глухой звук рухнувшего тела. Локкарт бросился в каюту. Капитан-лейтенант Королевского флота Эриксон перестал существовать для всего мира.

— Сэр, — сказал Локкарт официально. — Вам бы лучше лечь в постель.

В ответ раздалось тяжелое дыхание Эриксона.

— Старый бедолага, — произнес Локкарт. — С тебя и вправду, кажется, достаточно.

Двухсотфунтовое беспомощное тело капитана покоилось в кресле. Локкарт попытался поудобнее устроить его. При этом он продолжал разговаривать вслух:

— Не могу дотащить вас до постели, мой дорогой командир, но могу, по крайней мере, устроить вас поудобнее на ночь. Ну и голова ж у вас будет трещать, когда вы проснетесь. Боже вас благослови! Не хотел бы я попасть вам завтра утром под горячую руку. Так. Вытяните ноги. Вот так… — Он расстегнул рубашку и ослабил узел галстука. Секунду смотрел в лицо спокойно лежавшего Эриксона, а потом направился к выходу, — Это все, что я могу для вас сделать, — пробормотал он и щелкнул выключателем. — Пьяны вы или трезвы, Эриксон, но вы — хороший парень.

Уже за дверью он услышал слабое и сонное бормотание командира.

— Ну и хорошо, сэр, — без всякого замешательства ответил Локкарт. — Все это правда… Спокойной ночи.

Он прикрыл дверь каюты. Вокруг стояла тишина. Локкарт спустился по трапу в пустую кают-компанию. Размышлял некоторое время о прошлом корабля, о своей вине за случившееся. Потом открыл буфет, достал стакан и бутылку. И, следуя примеру, который казался ему теперь достойным подражания, напился до бесчувствия…

Морель расположился на балконе, с которого открывался вид на главную улицу Гибралтара. Потягивая из стакана такое изысканно-бледное сухое «Тио-Пейп-Шерри», он глядел вниз.

Улица заполнялась матросами, сошедшими в увольнение. В магазинах было полным-полно шелковых чулок и духов. Матросы сновали по узким улицам. Из окон кафе и пивных баров доносились песни, смех и музыка. Морель, как и все остальные, бездумно окунулся в отдых. Они стояли в Гибралтаре целую неделю. Горячее солнце, заплывы до восточной оконечности утеса Рок, незнакомые лица на улицах, весь блеск посещения чужого порта не могли им надоесть. Уж если удалось выжить в этом походе и не погибнуть, как большинству команды «Сорреля», то Гибралтар мог показаться настоящей землей обетованной.

Слухи о катастрофе с конвоем быстро распространились среди персонала базы. Достаточно было сказать где-нибудь на берегу: "Я шел с АС-93", как к говорившему обращались удивленные взгляды. АС-93 был конвоем с репутацией. Всякий, кто шел с ним, должен был или погибнуть, или слегка помешаться… Заработать такую популярность что-нибудь да значило. Особенно в порту, корабли которого прославились дерзостью и мужеством, получив репутацию отчаянных. "Арк Ройал", например, чья огромная полетная палуба нависла над стоявшим совсем рядом "Компас роуз". Корабль, за которым охотились в семи морях. Который был мишенью для бомб, торпед и хвастливых газетных «уток» врага. Или, например, линейный крейсер «Ринаун». Да и остальные корабли, принадлежащие к так называемому " Соединению Н". Знаменитый отряд кораблей, которые водили конвои до самой Мальты, несмотря на яростные атаки и на угрозу встречи с «Бисмарком». Это 1000 миль на север. В итоге они загнали его насмерть, один из лучших рейдеров фашистов. Вокруг роились корабли помельче, флотилии эсминцев, минные заградители и выводок подлодок, препятствовавший каботажному плаванию немцев в Западном Средиземноморье. Через залив, под крылышком Испании, находилось шпионское око врага. Далеко на востоке лежали Крит и Греция, корчащиеся в агонии кровавого поражения. А над всем Средиземноморьем возвышался утес Рок. Пронизанный сотнями тоннелей, лифтами, складами боеприпасов и продовольствия, держащий мертвой хваткой проливы и еще тысячу квадратных миль океана.

Морель заказал еще стаканчик шерри. Ему не хотелось уходить из этого прелестного уголка крепости. Он глядел на опускающееся солнце, на все удлиняющиеся тени и с наслаждением довольством и блаженством потягивал нежный напиток. Откуда-то снизу донесся шум драки. Но он даже не шелохнулся, чтобы узнать причину беспорядка. Его не интересовало, что там происходит. Если там попался кто-нибудь с "Компас роуз", то он узнает об этом завтра утром. А если нет, тогда пусть хоть перережут друг другу битыми бутылками глотки — ему все равно. Сейчас он не хотел ни волнений, ни осложнений, ни даже ангела на своем пути… Они прошли через свою долю испытаний. Они их пережили. И очень хорошо наконец отдохнуть.

Не шестой день пути из Гибралтара, ближе к полудню, старший механик Уоттс поднялся на мостик с выражением хмурым и озабоченным. С обратным караваном пока все шло благополучно: ни самолета, ни предупреждений о подлодках.

Но им все равно не повезло.

— Капитан! — Уоттс стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. На гладких светлых досках мостика он старался не появляться, так как чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Его местом было машинное отделение, тремя палубами ниже. Среди водомеров и труб, в которых он так хорошо разбирался, он чувствовал себя как дома. Даже его нарукавники и брезентовые туфли выглядели на мостике не к месту, вокруг все разряжены в куртки и сапоги… Наслаждающийся ярким солнцем Эриксон готовил инструменты для вычисления полуденных координат. Он обернулся на голос стармеха:

— Ну, шеф? Что-то случилось?

— Да, сэр. — Уоттс шагнул вперед, обтирая руки о ветошь. Морщинистое лицо выражало явную озабоченность: — Не нравится мне один подшипник. Греется. Почти докрасна. Нужно остановить машину и посмотреть, в чем дело.

— Главный вал машины, шеф? — Эриксон понимая: его познания о машинном отделении были слишком общими, и поэтому хотел, чтобы Уоттс обо всем рассказал подробнее.

— Да, сэр. Наверное, засорился маслопровод. Похоже на то.

— А если просто сбавим ход? Уоттс энергично замотал головой:

— Если не остановим вал, его может заклинить. А я не смогу полностью проверить маслопровод. Там неудобный закуток. Задний подшипник, рядом с сальником.

Эриксон сосредоточенно нахмурился. Но положение было ясным. Перегретый подшипник может спаяться со втулкой, и тогда заклинит главный вал. Это для капитана еще сравнительно простая задача по механике… Секунду он перебирал в уме возможные выходы из положения, зная, что имеется только один. Им придется сделать самое неприятное, что может быть в морской войне, — болтаться среди океана с остановленной машиной.

– Ну хорошо, шеф, — сказал Эриксон. — Я пошлю сигнал «Вайперосу» и дам команду остановить машину. Постарайтесь управиться побыстрее.

— Постараюсь, сэр.

Они находились а пределах видимости «Вайпероса», шедшего широким зигзагом впереди конвоя. На просьбу корвета ответ был короток: "Действуйте по своему усмотрению. Постоянно держите со мною связь".

— Подтвердите прием, — коротко бросил Эриксон Роузу, вахтенному сигнальщику. Затем рулевому: — Руль право десять. — И в машинное отделение: — Стоп машина!.

"Компас роуз", сойдя с курса каравана, стал постепенно терять ход.

Мимо проходил конвой. Замыкавший строй корвет изменил курс, чтобы подойти к "Компас роуз" поближе, словно любопытный терьер, не знающий, лаять ему или гоняться за собственным хвостом. А внизу Уоттс и старший кочегар Грейс уже принялись осматривать систему масляного охлаждения. Чтобы определить скрытую неполадку, они должны проверить все трубы, самую подозрительную разобрать на части и определить, какое колено засорено. Прочистить его. Снова все собрать. В машинном отделении было очень жарко. Они работали, согнувшись в три погибели, и разбирали трубочки с двух сторон, потому что там двоим не уместиться. Некоторые секции трубопровода невозможно осмотреть, если предварительно не снять соседние. Только через два часа они обнаружили неполадку. Изогнутая в форме буквы «Г» секция, забитая сором.

Уоттс отступил на шаг и выпрямился. В одной руке он держал трубку, а другой вытирал вспотевший лоб.

— А теперь что же? — риторически спросил он. — Как определить, что там внутри?

— Пососи ее — увидишь, — ответил Грейс, который на нижней палубе считался своего рода остряком.

— Достань мне кусок проволоки, — холодно приказал Уоттс. Если кое-кому и позволялось подшучивать над стармехом, то старшие кочегары к этой категории не относились, — Только не слишком толстую. А я доложу командиру.

После двух часов непрерывной работы они не сдвинулись ни на шаг. Трубку никак не удавалось прочистить. Ни расплавить, ни протолкнуть проволокой, ни разбить на куски. Эриксону хотелось накричать на них, приказать пошевеливаться, перестать бездельничать, Но он-то знал, что лучше Уоттса никто на борту не мог выполнить эту работу. В четыре часа, когда почти все корабли конвоя уже исчезли из виду, Эриксон передал радиограмму «Вайперосу», объяснил ситуацию, а в ответ последовало только: "Вас понял". Своим подтверждением «Вайперос» разрешал корвету самостоятельно произвести ремонт и поскорее догонять конвой.

Эриксон стоял, облокотившись на поручни мостика, и глядел на темную, покрытую нефтяными пятнами воду. Позади него Ферраби, Бейкер и вахтенные праздно рассматривали детали зенитной пушки, с которой снимал чехол один из матросов. Монотонно попискивал гидроакустический аппарат — он всегда начеку. Антенна радара вращалась над мостиком, ощупывая невидимый горизонт. Оба впередсмотрящих по очереди поднимали бинокли и описывали ими одну и ту же дугу: с траверза в корму и обратно, а затем с траверза в нос. Корвет был совершенно неподвижен. Вымпел обвис. Кто знал, что скрывается под темной поверхностью моря? Кто знал, не следят ли именно сей час за ними злобные взгляды врагов? В нервной и подавляющей тишине эти мысли множились, росли. Им противостояла надежда поскорее исправить повреждение и вновь двинуться в путь. Матросы ловили рыбу со шкафута. Эриксон мог бы сказать, что под ними не менее тысячи саженей до дна, что рыбу на удочку они не поймают. Но лучше было сидеть и ловить рыбу на леску с крючком и хлебной насадкой, болтающейся в шести тысячах футов от морского дна, чем вообще ничего не делать…

Внизу, в машинном отделении, старший механик Уоттс нашел наконец выход. Правда, рискованный, но иного решения не было.

— Придется распилить трубку на куски, — сказал он Грейсу.

— А потом?

— А потом прочистим ее и все сварим.

— Ночи не хватит, — хмуро возразил Грейс.

— Войны не хватит, если мы этого не сделаем, — ответил Уоттс. — Достань-ка ножовку, пока я схожу доложить наверх.

Уоттс поднялся на мостик, когда вдалеке показался «Вайперос». Эсминец принесся как ураган с северо-запада около пяти вечера. Едва показавшись на горизонте, он замигал сигнальным прожектором, желая знать решительно обо всем: о состоянии ремонтных работ, о времени и возможности вновь отправиться в путь и о том, не засекли ли чего подозрительного эхолот, радар и сигнальщики, не появлялся ли самолет и еще кучу подобных же вещей. Поговорив с Уоттсом, Эриксон передал: нашли повреждение, сумеют с ним справиться, но потребуется почти вся ночь, а подозрительного пока, слава Богу, ничего не обнаружили.

"Вайперос" не стал подходить ближе. Войдя в визуальный контакт с корветом, он лениво прошел по дуге миль десять, пока обменивался сигналами. Потом после короткой паузы просигналил: "Не смогу обеспечить вам охрану на всю ночь".

— Ничего, — ответил Эриксон, — переспим и без вас. — Последнюю фразу он вставил специально, чтобы «Вайперос» не очень печалился о них.

Последовала еще одна пауза. «Вайперос» потихоньку удалялся на северо-запад. Когда стала видна только одна его корма, эсминец передал: "Оставляю вас. Всего лучшего" и скрылся за линией горизонта. С корвета едва различили последний его сигнал: "Спокойной ночи, Золушка!"

— "Спокойной ночи, старший братец", — продиктовал Эриксон ответ, но отменил его раньше, чем Роуз начал передавать. Капитан «Вайпероса» был немного старше его по званию, и Эриксон не хотел рисковать.

Ремонт тянулся достаточно долго, чтобы часы эти показались им настоящей пыткой. Уоттс отрезал восемь кусков трубки, прежде чем вытащил пробку — обыкновенный кусок обтирочной ветоши, ставший каменно-твердым под давлением масла в месте изгиба.

Вопрос о том, как ветошь туда попала, дал повод для оскорбительных и яростных получасовых ругательств, после которых старший кочегар Грейс и вся машинная команда стали сокрушенно проклинать про себя всю систему флотской дисциплины. Но времени терять было нельзя. Ругаясь и допрашивая своих матросов, Уоттс продолжал сваривать куски трубки в одну, нужной длины и конфигурации. Результат этой деятельности выглядел не очень надежно. Но в конце концов вся трубка была сварена, вычищена и выпрямлена. Они согнули ее и стали устанавливать на прежнее место.

А над морем опустились сумерки. Затем пришла ночь. Локкарт обошел верхнюю палубу три или четыре раза, пока не убедился, что ни один лучик света не проникает наружу. Радио в кают-компании и в кубрике выключили. Был отдан строжайший приказ не шуметь. Спасательные шлюпки приготовили для быстрого спуска, а крепления плотов сняли на случай, если "придется срочно сматываться вплавь", как мрачно пошутил Тэллоу.

— И если кто-нибудь из вас, — предупредил он матросов, — будет сегодня ночью шуметь, у того я кишки пущу на галстуки…

Сейчас было для них больше опасности, чем даже когда им пришлось остановиться у горящего танкера. Сейчас они совершенно беспомощны. Если бы торпеда прошла мимо, то им бы оставалось лишь сделать ей ручкой и ждать следующей… Шли часы. Напряжение росло. Они находились там же, где совсем недавно столько кораблей и людей нашли свою могилу по пути в Гибралтар. Корвет сидел как парализованная утка в ожидании выстрела…

Но оставалось только ждать. Вахта шла за вахтой. Матросы на цыпочках отправлялись по местам, вместо того чтобы громыхать сапогами по палубе и трапам, как это они обычно делали раньше. Корвет неподвижно покачивался на воде. Время от времени случайная волна шлепалась о борт. Яркая краюха луны, четвертушка всего, висела над центром Атлантики. На корабле царило напряжение. Неверие в будущее разливалось в душах людей. Ругали потихоньку этих чертовых машинистов, которые сначала засорили трубопровод, а теперь бездельничают, вместо того чтобы заниматься ремонтом.

Все эти часы Эриксон провел на мостике. Впередсмотрящие менялись каждые полчаса. Из кают-компании приносили какао. Эхолот и радар продолжали нескончаемую вахту. Корабль стоял беспомощной неподвижной мишенью вот уже более двенадцати часов. Память о «Сорреле» была еще у всех свежа. У многих нервы едва выдерживали.

Неожиданно их ночное бдение было прервано. В тишине сразу после полуночи, перекрыв слабый плеск волн, раздались равномерные удары кувалды. Все замерли, вопросительно глядя друг на друга. Грохот наверняка разносился на много миль окрест… Эриксон раздраженно обратился к Морелю, только что принявшему вахту.

— Сходите вниз, к Уоттсу. Прикажите ему не молотить или как-нибудь приглушить этот грохот. — Морель повернулся, чтобы исполнить приказ, когда Эриксон добавил уже не так сухо: — Скажите, что торпеда попадет первым делом в него.

"Это совершенно точно, — подумал Морель, спускаясь многочисленными трапами к сердцу корабля. В такой момент спускаться ниже ватерлинии было все равно, что сознательно лезть прямо в могилу. Морель восхитился своими товарищами, проработавшими на глубине десяти футов под водой столько часов подряд. Конечно, это их работа. Так же как его работой было стоять на открытом мостике, который на бреющем полете поливал из пулеметов немецкий самолет. Работа ниже ватерлинии требовала хладнокровия и выдержки. Если бы в корвет попала торпеда, то команда машинного отделения сделалась бы первой жертвой. За десяток секунд выбраться из этой мышеловки, пока ее не затопила вода, было невозможно. Для людей, в полной темноте сражающихся за узкий ведущий наверх железный трап, это означало смерть, хуже которой и не придумать. Но все равно не стоит производить такой шум: у всех нервы на пределе.

Удары молота прекратились, едва Морель спустился по скользкому от масла трапу и встал на металлические плитки палубы машинного отделения. Уоттс, услышав гулкие шаги, обернулся и приветствовал лейтенанта.

— Что, пришли посмотреть на развлечение, сэр? Теперь уже недолго.

— Вот это я и называю хорошими новостями, шеф, — ответил Морель. Никакая морская субординация не могла заставить его обращаться к Уоттсу, который годился ему в деды, иначе, как с простым дружелюбием. — Командира беспокоит шум. Нельзя ли его как-нибудь приглушить?

— Уже все готово, сэр, — ответил Уоттс. — Мы загоняли на место одну из скоб… А что, стук было слышно?

— Слышно! Да в округе все подводные лодки вылезли на поверхность и стали жаловаться на грохот.

Матросы, работавшие у маслопровода, рассмеялись. Морель посмотрел на лица, резко освещенные открытой переносной лампой, прикрепленной к ближайшему пиллерсу: у всех было одно и то же выражение — выражение усталости, сосредоточенности и плохо скрытого страха. Он знал всех в лицо — Уоттса, старшего кочегара Грейса, двух молодых кочегаров второго класса по именам Бино и Спурвей, которые постоянно напивались на берегу, юнгу-механика Браутона. Но его привычное представление об этих людях оказалось не совсем полным. Он видел людей, которые могли справиться со своей работой до того, как в корвет всадят торпеду. Казалось, в этих людях уже не осталось ни мелочности, ни расхлябанности — никаких недостатков.

— Ну как там насчет подлодок, сэр? — Грейс был выходцем из Ланкашира, и его забавное произношение лишало это опасное слово того грозного смысла, который в нем заключался. Произнесенное таким манером, слово это несло балаганный оттенок и казалось не более смертельным, чем «теща» или "блюдо требухи".

— Пока никак, — ответил Морель. — И конвой тоже в полном порядке. Но все равно нам не следует болтаться здесь слишком долго.

Похоже на то, что мы сами напрашиваемся на торпеду, — кивнул Уоттс и продолжил угрюмо: — Если немцы сейчас не прикончат нас, то уже никогда этого не смогут сделать.

— Долго еще, шеф?

— Часа два, пожалуй.

— Никогда мне не приходилось работать так долго, — признался Грейс. — Возни, как с линкором.

— Подамся-ка я в экипаж, когда вернемся, — сказал Браутон, — Уж лучше работать в четтамской котельной, чем здесь.

— А кто думает по-другому? — спросил Спурвей, самый маленький из кочегаров и самый большой среди них пьяница, — Я бы лучше вычистил все клозеты у причалов.

Морель вдруг осознал, как взвинчены у них нервы.

— Желаю удачи, — сказал он и стал подниматься по трапу. Наверху его приветствовали звезды и темное до черноты море. Дул легкий прохладный ветер. Мелкие волны шелестели у борта.

В холодный час между двумя и тремя утра, когда луну уже закрыло облаками и вода стала траурно-черной, по трапу мостика зазвучали шаги — весело и быстро прогремели по железным ступеням. Это взлетел по трапу старший механик Уоттс.

— Командир! — обратился он к неясной фигуре, маячащей у края мостика.

— Да, шеф? — Эриксон неловко повернулся. Тело его затекло, застыло от долгого бодрствования.

— Готовы в путь, сэр.

"Ну вот и все", — подумал Эриксон, потягиваясь. Облегчение, огромное облегчение, охватившее все его существо, почувствовал он. Ему хотелось потрясти Уоттса за руку, но он сказал только:

— Спасибо, шеф. Хорошо сделано.

Потом повернулся к переговорной трубе:

— Рубка!

— Рубка, сэр, — раздался испуганный голос рулевого, замечтавшегося по далекому дому.

— Передайте телеграфом: "По местам стоять. Пошла машина".

Вскоре они полным ходом шли на север, догоняя конвой. В шесть часов утра, с первыми лучами восходящего солнца они поймали конвой самым краем экрана локатора. Локкарт, заступивший не вахту, задумчиво посмотрел на светлое пятно, появившееся на экране. Конвой был на много миль впереди. В контакт они войдут часам к девяти. Но и теперь-то они уже не одни в бескрайних водных просторах, которые могли обернуться могилой. Он разбудил капитана. Сообщил новость, как ему и было приказано. Сонное бормотание в переговорной трубе свидетельствовало о том, что Эриксон всплыл за этой новостью на поверхность спокойствия, как форель за мухой. Закрывая отверстие переговорной трубы, Локкарт улыбнулся. Да, после такой ночи капитан заслужил право вздремнуть.

Шла утренняя вахта. И к ее концу, к восьми утра, небо на востоке совсем посветлело, блики заиграли на темной воде. Томлинсон, младший вестовой, пришедший на мостик за чашками и тарелками, мягко ступал по мокрой от росы палубе, как новый персонаж в неожиданно веселом третьем акте. Обороты машины были почти максимальными. Курс корвета был нацелен в самую середину конвоя. Локкарту оставалось только притопывать, согревая замерзшие ноги, и смотреть на экран радара, где все четче проступали очертания каравана. Приятно было видеть, как маленькое пятнышко света, не менее желанное и знакомое, чем палуба под ногами, все приближается. Это пятнышко, такое осязаемое и долгожданное. Так похожее на семью встречающую их после долгого путешествия… Мысли Локкарта блуждали далеко. Он машинально отметил, что сменились рулевые и впередсмотрящие, а значит, вахты осталось полчаса. Вздрогнул, услышав звонок из рубки радара.

— Мостик!

— Мостик, — Локкарт склонился над переговорной трубой.

— На экране слабое пятно позади конвоя, сэр, — донесся до него голос оператора, ровный и усталый. — Вы видите его на вашем экране?

Локкарт посмотрел на экран рядом с переговорной трубой, такой же, как и в рубке радара. Кивнул сам себе. Действительно, между ними и конвоем светилось крошечное пятнышко. Мерцало, гасло, но упорно появлялось вновь. С полминуты он наблюдал за этой крохотной точкой света. Она не исчезала. Теперь она упрямо светилась на экране. Ее присутствие обязательно надо было объяснить. Он снова склонился над переговорной трубой.

— У меня тоже светится. Как вы думаете, что это? — оператор не успел ответить, а он задал еще один вопрос: — Кто на вахте?

— Селларз, сэр.

Селларз, старший техник по радару. Надежный оператор. Человек, к которому можно обратиться с вопросом…

— Как вы думаете, что это? — снова спросил он.

— Трудно сказать, сэр, — ответил Селларз. — Пятно маленькое, но следует за конвоем с такой же скоростью.

— Вторично отраженный сигнал?

— Вряд ли, сэр, — голос Селларза звучал неуверенно. — Во-первых, угол не тот.

— Значит, отставший?

— Слишком мал для корабля, сэр… Видите, вот здесь, чуть правее, корабль. Он намного больше.

Локкарт вгляделся в экран. Да, совершенно верно. Он задумался: надо ли сообщать об этом капитану? Сигнал подозрительный. Но не хотелось отрывать Эриксона от заслуженного сна без достаточных на то оснований.

Понаблюдав за увеличивающимся и по-прежнему держащим равную с конвоем скорость пятном, он приказал Селларзу:

— Следите за ним, — а сам подошел к капитанской переговорной трубе и позвонил.

Когда Эриксон с затекшим лицом поднялся на мостик, протирая заспанные глаза, то был не в лучшем расположении духа. Прерывать сон из-за того, что на антенне локатора, как он твердил себе, пристроилась чайка, которую старпому не хватает ума согнать. Он проворчал что-то под нос, когда Локкарт указал на пятнышко.

— Возможно, отставший, — коротко бросил командир.

— Но оно намного меньше других кораблей, сэр, — возразил Локкарт. Он и сам раньше высказывал подобное предположение, — А эта штука миль на десять сзади замыкающего корабля конвоя.

— М-мм-м… — промычал Эриксон и спросил: — Кто оператор?

— Селларз, сэр.

— Радар! — произнес Эриксон, склонившись над переговорной трубой и громко откашливаясь.

— Есть радар, сэр! — ответил Селларз.

— Как насчет той цепи?

— Здесь, сэр, — ом дал направление и расстояние. — Миль десять позади конвоя.

— А с аппаратом все в порядке?

— Все о порядке, сэр, — недовольно ответил Селларз тоном человека, который не намерен выслушивать поклепы, даже если они исходили от невыспавшегося командира корабля. — Аппарат в лучшем виде.

— Когда-нибудь на экране появлялась такая цель?

— Пожалуй, нет, сэр, — после паузы ответили снизу. — Эта цель размером с буй или с маленькую шлюпку.

— А может, тральщик или дрифтер?

— Нет, поменьше, сэр. Шлюпка с корабля, может быть.

— Хм-м… — Эриксон вновь посмотрел на экран локатора. Принятое им решение оказалось неожиданным.

— Боевая тревога! — сказал Эриксон, неожиданно выпрямившись, и крикнул в переговорную трубу рулевой рубки: — Полный вперед! Право десять!

Локкарт открыл и тут же захлопнул рот. Изумленный приказом, он готов был уже произнести какую-нибудь глупость. Вроде: "Неужели вы и вправду думаете, что это подлодка, сэр?" Громкие продолжительные звонки тревоги и топот тяжелых ботинок по железной палубе были лучшим ответом… Старпом стоял у переговорных труб и с каким-то необычайным волнением принимал рапорты готовности подразделений и подтверждал прием. Голоса подогревали его возбуждение.

— Расчет глубинных бомб готов! — голос Ферраби с кормы.

— Орудийный расчет готов! — Морель с полубака.

— Двухфунтовка готова! — Бейкер,

— Машинное отделение готово! — стармех Уоттс снизу.

— Боцман у руля! — Теллоу из рулевой рубки.

Локкарт осмотрел корабль от носа до кормы. Впередсмотрящие на мостике стояли у зенитных пушек. Старший сигнальщик Уэлпьс находился у сигнального прожектора. В стальных касках окружил четырехдюймовку расчет во главе с Морелем, который смотрел в бинокль и отдавал команды заряжающим. На корме стоял Ферраби и приказывал снять крепления с глубинных бомб. Удовлетворенный, Локкарт повернулся к командиру:

— Корабль к бою готов, сэр! — И ушел на свой боевой пост, в гидроакустическую рубку…

Эриксон наблюдал за экраном радара. Его приказ был скорее импульсивным. Но цель, которую засекли, безусловно, странная. Полная боевая готовность корабля, во всяком случае, внушала приятное спокойствие. Он поднес к глазам бинокль — утренний туман ограничивал видимость. Эриксон вновь обратился к экрану локатора и наклонился к переговорной трубе:

— Доложите цель.

Селларз сообщил расстояние до цели и ее курс.

— Цель становится четче, сэр, — заключил он свой доклад, — Тот же размер, но сигнал четче. Что-то очень плотное.

Впервые в жизни Эриксон видел подлодку, ведущую себя точно как в учебнике: идет следом за конвоем, вне пределов досягаемости. Но эта лодка не имела представления об отставшем корабле охранения. Если бы только они могли приблизиться к ней на нужное расстояние незамеченными…

"Компас роуз" несся вперед. Следующий час может оправдать их предыдущее существование. На мостике все, у кого были бинокли: Эриксон, Уэлльс и оба впередсмотрящих, — напрягая зрение, следили за горизонтом. Цель могла появиться в любой момент.

Под форштевнем корвета пенились волны. Позади кипел высокий бурун. А навстречу хлестал резкий ветер. Солнце уже появилось над горизонтом. Бледное солнце, разогнавшее туман. Бледное, но бодро набирающее силу солнце. Оно было сегодня на их стороне. Оно пришло на помощь. Ветер стал завывать в снастях. От вращения винта дрожала корма. "Ну и дает стармех, — подумал с удовлетворенной улыбкой Эриксон, — Такая гонка немало стряхнет сажи в трубу…"

"Компас роуз" несся вперед.

— Доложите цель, — в пятый или в шестой раз приказал Эриксон.

Возбужденный и торжествующий голос Селларза подтвердил снизу, что они приближаются к цели, Эриксону казалось, что весь корабль собрался в кулак, напрягся, приготовился к прыжку, к удару. Он чувствовал под собой корабль, как наездник чувствует лошадь. Он чувствовал гордость оттого, что корабль отвечает ему готовностью к бою. Именно этого они так долго ждали. Для этого они так много трудились… Он подошел к компасу, запросил точное направление, расстояние до цели и стал через бинокль вглядываться в даль.

Он увидел ее почти сразу. Квадратный штрих на горизонте. Рубка вражеской подлодки. Даже заметил, как она слегка покачивается на волне, заметил впереди белый бурун от скрытого под водой корпуса. А еще дальше впереди, завершая картину, виднелись клочки дыма. Две цели. Два охотника. Эриксон резко выпрямился и быстро шагнул к поручням мостика.

— Морель! — рявкнул он.

— Да, сэр, — поднял взгляд Морель.

— Прямо по курсу всплывшая подлодка. Будьте готовы. Нужно влепить пару снарядов до того, как она успеет нырнуть. Конечно, если сумеем подобраться достаточно близко.

— Вижу лодку прямо по курсу! — раздался голос Уэлльса, громкий от возбуждения. Он почти тотчас взял себя в руки:

— Послать рапорт, сэр?

— Да. Радиотелеграфом. Предупредите штаб. — Эриксон собрался с мыслями. — Так… запишите: "Адмиралтейство. Копия ЭМ «Вайперос». Подлодка на поверхности. В десяти милях позади конвоя ТС-104. Курс 345 градусов. Скорость 5 узлов. Атакую. Командир "Компас роуз". Затем обратился к Локкарту: — Старпом! Там…

— Вроде бы прослушал все, сэр, — ответил Локкарт, наполовину высунувшись из окна рубки. — Но пока она слишком далеко.

— Скоро ваш чертов ящик очень даже понадобится, — улыбнулся Эриксон. — Скоро увидите срочное погружение.

— Сэр, — сказал Локкарт. — Нужно успеть сделать побольше, пока у них штаны спущены.

Приказ о готовности номер один был передан Ферраби на корму, и в машинное отделение.

— Наддай, шеф! — резко крикнул Эриксон в переговорную трубу. — У нас остается совсем немного времени.

"Компас роуз" галопом понесся к цели. В бинокле Эриксона квадратная черточка рубки стала крупнее. Из рубки высунулась голова и плечи человека, всматривающегося в горизонт, добросовестно исполняющего свои обязанности. "Не зная о своей судьбе, жертвы малые играют…" — подумал Локкарт. Он видел подлодку уже невооруженным глазом. Однако лодка находилась еще за пределами действия гидроакустического аппарата. Боже мой! На таком расстоянии они ее могут протаранить без всякого благословения науки!.. Расстояние сокращалось. Голос Селларза становился все громче и громче. На мостике зазвонил редко подающий голос звонок — звонок четырехдюймового орудия. Морель сообщил голосом человека, высказывающего исключительно теоретическую догадку:

— Я полагаю, что смогу достать лодку, сэр.

Расстояние равнялось четырем морским милям. Для их маленькой пушки это порядочное расстояние. И выстрелом все можно испортить. Но этот добросовестный немец в рубке… Должен же он наконец обернуться, увидать их и заставить лодку круто уйти под воду, в безопасную глубину. Командир немного помедлил, взвешивая шансы на успех. Их хлопушка, их единственное "крупное орудие", едва ли полезна на таком расстоянии. С другой стороны, немцы вот-вот обнаружат корвет. Он отдал приказ Морелю. Едва ли грохот выстрела мог последовать быстрее: Морель, видать, не убирал пальца со спуска.

Хороший выстрел. Расстояние определить им помог радар. Но в таких обстоятельствах выстрел все же был недостаточно точен. Серо-белый столб взметнулся к небу в тридцати ярдах впереди лодки — лучшего сигнала тревоги для немцев и быть не могло. Человек на мостике лодки обернулся и наверняка не поверил собственным глазам. Он мгновенно исчез внизу, словно его кто-то дернул за ноги. Рубка опустела. Пушка корвета вновь загрохотала. Эриксон вслух выругался. На этот раз недолет. Высокий столб воды заслонил рубку. Когда брызги опали, лодка уже погружалась под крутым углом, среди бурлящей, потревоженной воды.

Немцы оказались мастерами срочного погружения. За несколько секунд весь корпус и большая часть рубки были уже под водой. Морель сумел сделать еще один выстрел, пока поверхность моря не опустела. Но среди фонтанов воды, поднятых погружающейся подлодкой, трудно было определить точно место падения снаряда. Исчезая под водой, лодка двигалась вправо.

— Они погрузились, Локкарт! — крикнул Эриксон,

— Есть цель! — сразу же ответил возбужденный голос Локкарта,

Писк сигнала эхолота отчетливо разносился по мостику. Его слышали все. Локкарт наблюдал за работой оператора. Нельзя упустить лодку теперь, когда она едва успела скрыться с поверхности.

"Компас роуз" шел вперед очень быстро. Локкарт помогал оператору, когда тот начинал терять цель. Оператор вспотел от волнения и нервно колотил рукой по краю стула.

— Быстро уходит вправо, сэр! — крикнул Локкарт. Эриксон слегка изменил курс, направляя корабль наперерез лодке, и нажал кнопку сигнала на корму, на пост Ферраби. Теперь многое зависело от удачи: если подлодка достаточно резко изменит курс, то уйдет из опасной зоны взрывов. Несколько секунд ушли на последние ярды до цепи. Локкарт нажал кнопку, и через секунду в воду посыпались глубинные бомбы.

Море подпрыгнуло к небу от взрыва первой серии бомб. Ферраби, занятый перезаряжанием бомбосбрасывателя и обеспокоенный близостью подлодки, подпрыгнул вместе со столбами воды, до смерти перепуганный страшным грохотом совсем рядом с ними. Всем показалось совершенно невероятным, что вместе со столбами брызг не взлетела на воздух и подлодка. Так они были уверены, что попали в нее! "Компас роуз" несся дальше. На борту все потеряли дар речи. Стояли, уставившись на огромное пятно бесцветной воды в месте взрывов. Ждали, что подлодка вот-вот поднимется на поверхность и сдастся в плен.

Однако ничего не произошло. Рябь исчезла, а вместе с ней и наивные надежды. Атака закончилась полной неудачей.

— Но черт побери! — воскликнул Локкарт. — Мы должны были ее накрыть! Она была там! — он говорил за весь корабль.

— Займитесь поиском, — коротко приказал Эриксон. — Мы еще не закончили.

Локкарт покраснел от справедливого порицания. Он был взвинчен. А тут еще кэп со своими замечаниями…

— Поиск за кормой на дуге 60 градусов, — приказал он и сам склонился над аппаратом. Тут же они вновь засекли цель всего в пятидесяти ярдах от места взрывов бомб.

"Компас роуз" развернулся на 180 градусов и снова ринулся в атаку, На этот раз дело шло легче. Кажется, они все-таки повредили лодку, потому что она перестала двигаться, не предпринимала никаких попыток уйти.

— Цель неподвижна, сэр! — доложил Локкарт, когда они закончили разворот. И продолжал повторять эти слова, пока корвет приближался к цели. И опять бомбы посыпались за корму. И опять обрушился оглушительный грохот взрывов, заставивший вздрогнуть весь корабль. И опять они ждали результатов. Успеха или провала.

– Еще секунда, и… — произнес кто-то на мостике.

Подлодка появилась у них в кильватере. Огромная неуклюжая рыбина, блещущая на солнце мокрыми черными боками.

Матросы торжествующе взревели. Нос подлодки был сильно задран. Она была неуправляема. Из швов и обшивки хлеста вода. Вокруг рубки вспухали огромные пузыри. Из-под обшивки в середине корпуса растекались пятна нефти.

— Огонь! — крикнул Эриксон.

Бейкер получил возможность отличиться. Двухфунтовка, расположенная прямо за трубой, только и могла быть использована на таком расстоянии. Резкое стаккато разорвало воздух: та-та-та — как клепальный пневматический молоток, и красные трассирующие стрелы понеслись низко над водой, догоняя друг друга. Лодка вновь обрела горизонтальный киль и несколько секунд находилась в нормальном положении. Им она казалась похожей на поправшего все законы чести и общества преступника, которого все избегали и который вдруг решил отдохнуть у чужого камина.

На носу лодки взметнулись ярко-красные вспышки, над ними встали ядовитые грибки разрывов. Когда "Компас роуз", сильно накренившись на борт, вновь развернулся на 180 градусов, заговорили с невероятным треском пулеметы мостика. Лодка слегка осела. Из ее рубки один за другим вылезали матросы. Они бросались вперед, спотыкались на неровной палубе, что-то кричали в их сторону с поднятыми руками над головой. Но один, очевидно самый большой негодяй из них, открыл огонь из легкого пулемета, установленного в рубке. Очередь прошла по центру "Компас роуз", но пулемет сразу умолк, а стрелок свесился, раскинув руки, через поручни. Немецкие матросы падали и прыгали за борт, потому что снаряды "Компас роуз" продолжали наносить удары. Мокрая палуба обагрилась кровью. Она стекала в шпигаты, окрашивая отвратительно-серый корпус в приятный красноватый цвет. Лодка заскользила под воду кормой вперед. Корма исчезла в потоках нефти, среди воздушных пузырей и облаков дыма. Из рубки наполовину вылез матрос, выбросив за борт резиновый мешок. Ему никак не удавалось вылезти — убитый стрелок загородил спасительный люк. Лодка исчезла под водой до того, как он сумел расчистить себе путь. Последний разрыв поднял каскад водяных брызг, смешанных с нефтью. Стало тихо.

— Прекратить огонь! — приказал Эриксон. Море сомкнулось на месте взрыва, поверхность воды разгладилась под пленкой соляра. — Стоп машина. Приготовьте сети.

Прекрасный спектакль окончился…

Для одного из команды «Компас роуз" он окончился чуть раньше. Молодой матрос славного расчета двухфунтовки был прошит очередью пулеметчика с подлодки. Остатки команды подлодки плыли к "Компас роуз" в надежде на спасение. Напуганные и обессиленные, они звали на помощь. Матросы стали иронически подбадривать немцев.

— Вот такие потерпевшие мне нравятся, — неожиданно сказал Морель, ни к кому не обращаясь. — Они все это сами придумали. Посмотрим теперь, что они будут делать.

А делали они то же самое, что и все потерпевшие. Одни взывали о помощи. Другие в полном молчании плыли к своим спасителям. Третьи тонули. Один из них мог запросто испортить все дело спасения своим товарищам. Он сильными взмахами подплыл к висящей на борту сети, поднял голову и крикнул, вскинув правую руку: "Хайль Гитлер!" Матросы на борту "Компас роуз" тут же гневно взревели, сразу потеряв всякую охоту вытаскивать немцев на борт. — Вот наглые ублюдки, — угрюмо сказал торпедист Уэнкрайт. ~ Нужно их там и оставить. Пусть помокнут.

Локкарт, руководивший спасательными работами, тоже почувствовал сильный гнев. Ему захотелось, чтобы капитан скомандовал "Полный вперед" и немцы остались плескаться в море, пока не утонут.

— Поторопитесь! — крикнул он, притворившись, что не замечает общего настроения матросов. — Мы не можем возиться здесь целый день!

Пловцы по одному были выловлены из воды. Крикуна подняли последним. Торнбридж, человек не из легких, так наступил ему на босую ногу, что немец закричал совсем другим голосом.

— А ну заткнись! — с проговорил Локкарт. — Постройте их! — добавил он, обращаясь к Торнбриджу.

Тот согнал пленных в неровный строй. Их было четырнадцать. Пятнадцатый лежал у ног. Экипаж сгрудился вокруг пленных. Немцы выглядели невзрачно. С них стекала вода, а лица вдруг стали безразличными, словно у плохих комиков, которым только что удалось проскочить еще один акт водевиля без тухлых яиц и гнилых помидоров от публики. Далеко не герои. Без корабля они и на людей-то не стали похожи. Команда «Компас роуз» с разочарованием глядела на тех, кого сначала победили, а потом спасли. «Неужели, — спрашивали себя матросы, — это и называется командой немецкой подводной лодки?»

Но было в них нечто действующее на нервы, распространяющее беспокойство и неловкость. Это были чужаки. Их появление на борту корвета внушало неприязнь точно так же, как появление подлодки на поверхности. Это были люди из другого, совершенно несовместимого с их собственным миром круга. Не просто немцы. А немцы с подлодки. Их торопливо обыскали, записали имена и отправили в трюм.

Командира лодки, оказавшегося среди пленных, Эриксон приказал доставить в каюту. Для порядка у двери поставили часового.

Немецкий командир стоял посреди каюты, отсутствующим взглядом уставившись в иллюминатор. Он повернулся на шаги Эриксона и постарался принять высокомерное выражение. Он был высок, беловолос и молод. Молод настолько, что годился Эриксону в сыновья. «Слава Богу, что он мне не сын», — подумал Эриксон. Он был молод, да. Но лицо его было старо от болезни власти. «С этими людьми ничего не поделаешь, — мрачно подумал Эриксон. — Они неизлечимы. Их можно только убивать в надежде, что следующий урожай будет лучше».

— Хайль Гитлер! — живо начал немец. — Я бы хотел…

— Э нет, — угрюмо возразил Эриксон. — Не стоит начинать таким образом. Как вас зовут?

— Фон Хельмут, — вспыхнул немец. — Капитан-лейтенант фон Хельмут. Вы тоже командир? Как вас зовут?

— Эриксон.

— А! Настоящая германская фамилия, — воскликнул немец, удивленно поднимая белесые брови, словно обнаружил интеллигентность в бродяге.

— Разумеется, нет! — рявкнул Эриксон. — И хватит махать лапами! Вы пленный. Вы под арестом. Ведите себя как подобает.

Немец нахмурился при таком явном нарушении этикета. Во всем его виде ощущалась злобная враждебность. Даже в развороте плеч.

— Вы застали мой корабль врасплох, капитан, иначе бы…

Сам его тон намекал на нечестность в бою, несовместимую с хваленой порядочностью немецкого солдата. Нечестность и предательство вполне годились для всяких там англичан, поляков и негров. «А каким чертом вы занимались все эти месяцы? — подумал Эриксон. — Только и ловили людей врасплох. Подкрадывались к ним, не оставляя ни малейшей возможности сопротивления». Но он не собирался высказывать это вслух, а произнес с иронией:

— Война. Очень сожалею, если это для вас непосильно.

Фон Хельмут бросил на него свирепый взгляд, но замечание оставил без ответа. С опозданием он сообразил, что, жалуясь на метод, примененный Эриксоном, он признавался в собственной слабости. Взгляд его обежал каюту. Он ухмыльнулся:

— Слишком бедная каюта. Я не привык…

Эриксон сделал шаг к нему и внезапно затрясся от гнева. Где-то в глубине рассудка мелькнула мысль: «Будь у меня сейчас пистолет, тут же тебя пристрелил бы на месте. Вот что с тобой сделали эти годы!.. Вот как распространяется эта проклятая коричневая зараза!..»

— Тихо! — рявкнул он. — Скажи еще слово, и я прикажу запереть тебя в ящик из-под тушенки!.. — Он резко повернулся и крикнул: — Часовой!

— Сэр? — часовой, старший матрос с кобурой на поясе, появился в дверях.

— Если пленный сделает попытку выйти из каюты, — строго сказал он, — стреляйте.

Лицо матроса оставалось безучастным, но глаза скользнули по немцу, выразив испуганный интерес.

— Есть, сэр! — И он исчез за дверью.

— Я офицер германского ВМФ… — начал было фон Хельмут. Лицо его выражало презрение и беспокойство.

— Ты прежде всего негодяй, — оборвал его Эриксон, ощутив новый приступ гнева и удивляясь этому дикому чувству. — Мне не очень хочется доставлять тебя в Англию, — медленно и четко выговорил он, — мы можем похоронить тебя сегодня же к вечеру… Так что смотри. Смотри!

Он повернулся и вышел из каюты. И тут понял, что страшно устал.

После первой радости Эриксон стал неразговорчив. Локкарт, предложивший в кают-компании тост за успех, совершенно неожиданно получил от него выговор.

— Не стоит нам устраивать пьянку в море, — сказал Эриксон.

Но капитан был доволен, очень доволен успехом, Ом впервые понял, что такое удовольствие победы приносит почти физическое ощущение теплоты. Он не разделял шумного возбуждения, овладевшего кораблем: радостные крики раздавались из кубриков в любой час дня и ночи. Но где-то глубоко в душе понимал, что этот успех достоин венчать 1941 год — целый год напряженного, тяжелого труда и опасностей. Теперь они одним ударом сравняли счет. Для Эриксона счет этот был личным.

Только однажды он дал волю своим чувствам. К концу похода, когда уже были близко от дома и случайно оказались рядом с «Вайперосом». Поток льющихся из громкоговорителей поздравлений ослабил в нем какую-то пружину. Его охватило мальчишеское чувство благополучия и веселья. Он взял в руки микрофон.

— Хотите посмотреть на немцев? — обратился он к «Вайперосу» через двадцать ярдов разделявшей их воды. — Их самый раз проветрить… А ну извлеките их снизу, старпом, — добавил он, обращаясь к Локкарту. — Постройте на полубаке.

Вскоре пленные стали подниматься по трапу.

— Жалкая публика, — извиняющимся тоном произнес Эриксон в микрофон. — Полагаю, что мы выиграем войну. А вы как думаете?

 

Часть IV

1942 год. Рукопашная

Старый год был для корвета удачным лишь победой над немецкой подлодкой. Для Британии год этот отмечен жестокими катастрофами, Таким оказался и следующий год. Потери ВМС двух союзных стран выражались огромными цифрами: Британия за один авианалет потеряла два крупнейших корабля — «Принс оф Уэльс» и «Рипалс», — а Америка получила в Пирл-Харборе такой удар, что лишилась сразу половины действующего флота. Нападение японцев втянуло Америку в войну и сделало союзником в самый критический момент. Но Атлантика так и не стала главной заботой Штатов. Эта линия жизни всегда оставалась делом британского и канадского ВМФ. Америка занималась Тихим океаном, стараясь остановить яростный натиск японского наступления. На ринге Атлантики оставались все те же бойцы. Битва между кораблями боевого охранения и немецкими подводными лодками вступила в четвертый, самый кровопролитный раунд.

С «Компас роуз» происходили такие истории, которые надолго отпечатывались в памяти.

Был случай с «Мертвым Рулевым» (все исключительные события получали свои названия). Это происшествие имело театрально-фантастический оттенок и заставило Мореля хладнокровно сказать:

— Мы вступили в страну Летучих Голландцев.

Первым увидел спасательную корабельную шлюпку Бейкер, стоявший утреннюю вахту. Она быстро и смело шла поперек курса конвоя. Вой сирен кораблей, вынужденных менять курс, чтобы избежать столкновения, сопровождал ее. На мостик вызвали командира. Эриксон разглядывал шлюпку в бинокль. Она была в море, должно быть, уже много дней. Краска на корпусе пузырилась. Парус, прорванный и выцветший, превратился в тряпку. Но на корме сидел матрос, вцепившийся в румпель, и уверенно держал курс: парусное судно имело право проходить первым.

Все думали, что он направляется к «Компас роуз». Хотя рулевой и заставил поволноваться командира, со стороны это выглядело совершенно разумным: корабли охранения были лучше оборудованы для спасения пострадавших. Вполне возможно, что моряк хорошо знал об этом. Эриксон остановил машину и стал ждать, когда подойдет шлюпка. Она держала устойчивый курс, но неожиданно под сильным порывом ветра вильнула в сторону и прошла прямо за кормой «Компас роуз». Стоявший у бомбомета матрос бросил одинокому рулевому конец, а команда стала кричать, чтобы тот остановился. Однако рулевой и не подумал схватить конец. Даже взгляда не поднял. Лодка стала удаляться.

— Он совсем оглох, — ошеломленно сказал Бейкер. — Но не может же он быть одновременно и слепым!

— Это самый глухой человек на свете, — угрюмо сказал Эриксон, скомандовав: «Малый вперед» — и пошел следом за шлюпкой. Корвет медленно нагнал и остановил ее, закрыв от ветра. Кто-то бросил со шкафута конец с крюком. Лодку подтащили к борту.

Матрос терпеливо сидел на месте и, казалось, не замечал их.

Старший матрос Филиппс прыгнул в мягко покачивающуюся лодку и улыбнулся рулевому.

— Ну, ну, дружище! — ободряюще крикнул он и, удивленный безразличием сидящего, низко наклонился, протянув руку. Когда он выпрямился, лицо его посерело.

Он взглянул на Локкарта, ожидавшего на шкафуте.

— Сэр! — начал было моряк, но вдруг перегнулся и стал блевать за борт.

Эриксон первый догадался обо всем. Рулевой был давно мертв и странствовал по морю много дней. Босые ноги его распухли, лодыжки стали тонкими, а рука, держащая румпель, походила на скрюченную куриную лапку. Пустые глазницы, которые с такой смелостью глядели вперед, давно выклевали морские птицы. Лицо почернело и сморщилось от горячего солнца, от холодных ночей и ветра.

На лодке не оказалось ни карты, ни компаса. В рассохшейся бочке не было ни капли воды. Кто знает, сколько времени шлюпка продолжала свой бессмысленный поход. Одинокая, идущая в открытое море, прочь от земли.

Был еще случай с «Разбомбленным Судном».

Все началось в сердце океана с очень непонятной радиограммы. Удалось разобрать сигнал SOS и координаты терпящего бедствие судна: миль на 400 к северу от курса конвоя. Все остальное было просто кучей кодовых знаков, из которых выловили отдельные слова: «бомбежка», «пожар», «покидать». «Вайперосу» не хотелось отпускать корабль охранения на такой дальний и ненадежный поиск. Не было и уверенности, что координаты точны. Возможно, это могло оказаться и хитростью немецкой подлодки. Такое уже не раз случалось. Но «Вайперос» решил на этот раз рискнуть и дал сигнал «Компас роуз»: «Осуществляйте поиск согласно SOS, полученному сегодня в 13.00. До свидания».

Корвет изменил курс на 90 градусов к северу и шел так 26 часов подряд.

«Компас роуз» бороздил море всю ночь и все следующее утро, но не встретил ни мачты, ни клочка дыма. В море находились сотни кораблей, и все же казалось, что вся Атлантика принадлежит только одному корвету.

На листе миллиметровки Эриксон начертил несколько квадратов с гранями в семь миль каждый. В одном из них должно было находиться судно. Каждые два часа корвет отклонялся к северо-востоку не семь миль.

Холодало. Спустилась темнота. Час за часом. Повалил снег. А экран локатора был пуст. Их беспокоила погода. Ветер усилился. Это было реальностью. Потерпевший же корабль был мифом.

Теперь в старательно и детально разработанной схеме поиска они не видели и доли здравого смысла. К полуночи начался настоящий буран. К четырем часам утра, когда Локкарт поднялся на мостик принимать утреннюю вахту, стало обжигающе холодно.

— Не видно их там? — спросил он Мореля.

— Ничего похожего… Если они сейчас в море, помоги им Господи.

«Ничего похожего» тянулось все утро. Потом еще до полудня. В полдень ветер ослаб, а снег почти прекратился. Поиск занял уже двое суток. За последние сутки они прочесали 600 квадратных миль. Едва ли приказ обязывал их к большему…

— Я вспомнил, что сегодня день святого Валентина, — сказал Ферраби Бейкеру.

— Запишите это в бортовой журнал, — проворчал Эриксон. — Больше туда записывать нечего.

Четкое изображение на экране радара поначалу не привлекло их внимания. Но это был корабль. Судно, которое они искали. Они наскочили на него неожиданно — до самой последней минуты его маскировал несущийся по ветру снег, который так и просился на рождественскую открытку. Небольшой старенький пароход со шведской эмблемой на трубе. Он был оставлен и дрейфовал по ветру, как жалкий бродяга, продирающийся сквозь толпу. Пароход имел большой крен. Мостик и носовая часть опалены огнем и почернели от копоти. Одной спасательной шлюпки не было. Вторая, пустая и наполовину перевернутая, повисла над водой.

«Компас роуз» медленно обошел вокруг, готовый ко всему. Но с корабля не доносилось ни звука. Только тихо шелестел падающий на верхнюю палубу снег. Они включили сирену, выстрелили холостыми из пушки. Потом остановились и спустили шлюпку. Группой командовал Морель. С ним отправились сигнальщик Роуз, старший матрос Торнбридж и кочегар Ивенс. Когда шлюпка отвалила от борта, Эриксон крикнул в мегафон:

— Пароход слишком заметен. Не волнуйтесь, если потеряете нас из виду.

Морель молча махнул рукой. Он не думал уже о «Компас роуз». Он думал о том, что увидит на палубе заброшенного судно. И волосы его при этом вставали дыбом.

«Я вовсе не гожусь для подобных экспедиций, — думал он, пока шлюпка пересекала узкое пространство воды, отделявшее «Компас роуз» от потерпевшего корабля. — Не гожусь я осматривать оставленные, окровавленные корабли и другие жестокие следы разрушений…» Но Торнбридж уже прыгнул с концом в руке на косую палубу и быстро привязал шлюпку. Морелю оставалось лишь последовать за ним.

Морель поднялся на палубу и остановился. Затем сказал кочегару Ивенсу:

— Ступайте вниз, посмотрите, много ли воды в трюме. — Затем обратился к Торнбриджу: — Оставайтесь у лодки, — а сигнальщику Роузу приказал: — Пойдете со мной.

И они пошли, оставляя на палубе цепочку следов, свежую и аккуратную. Вокруг мертвая тишина. Увидели мостик, принявший на себя страшную силу прямого попадания бомбы. Там, видимо, начался небольшой пожар. Следы еще одного пожара виднелись между баком и полубаком. Трудно было определить, сколько человек находилось на мостике во время взрыва. Скорее всего там было человек шесть. Теперь от них остались одни разорванные куски, перемешанные с кровью и обрывками ткани.

«Когда папаша красил стены, не думал вовсе о таком…» — про себя бормотал Морель слова глупой песенки. Рука рулевого все еще сжимала штурвал. Но только рука. Она вырастала из пустоты. Клочки одежды, волос и внутренностей были всюду, куда ни повернись. На одной из переборок отпечатался силуэт головы.

— Ты умер с открытым ртом, — произнес Морель. — Надеюсь, ты говорил что-нибудь вежливое.

Он прошел на открытую сторону мостика, высоко торчащую над водой, и осмотрелся. Падал снег. Медленно, лениво, покрывая поверхность моря холодной пылью, перед тем как растаять. Предвечерний свет постепенно мерк. На секунду появился «Компас роуз». И тут же исчез. Морель повернулся к Роузу, стоявшему в ожидании приказаний с сигнальным фонарем в руке. Они посмотрели друг на друга. Лица обоих выражали одинаковую сосредоточенность.

— Пойдем послушаем, что сообщит Ивенс, а потом пошлем сигнал.

Пароход нужно тащить на буксире. Хотя машинное отделение и трюмы затоплены, он еще долго мог держаться на плаву. Примерно такой сигнал Роуз и передал на «Компас роуз».

Эриксон решал: сразу брать судно на буксир или сначала поискать шлюпку с командой. После таких двух холодных ночей оставалось мало надежды, что команда уцелела. Но если корабль был на плаву, то еще один день поисков не имел значения. Морелю лучше остаться на месте. Он присмотрит за кораблем, да и прибрать там нужно…

— Оставайтесь на борту, — просигналил Эриксон Морелю. — Отправляюсь искать шлюпку. Вернусь утром.

Надвигалась ночь. Пробыть на этом плавающем гробу более двенадцати часов, глазеть на снег, слушать море в компании духов… Морель позвал Торнбриджа, Ивенса и отправился с ними на мостик.

Морелю никогда не забыть той ночи. Они убрали мостик. Работали молча, сдерживая дыхание и стараясь не глядеть на свою работу. Все, что они выбрасывали за борт, исчезало в милосердной пучине. Только однажды молчание нарушил Торнбридж:

— Жаль, что нет шланга, сэр…

Они состряпали ужин из неприкосновенного запаса, взятого в лодке, вскипятили чай на спиртовой плитке, найденной на камбузе. Затем устроились на ночь в тесной штурманской рубке позади мостика. Там были матрацы, одеяла и лампа, которая давала немного тепла.

Морель не мог уснуть и вышел на верхнюю палубу, Вид спящих матросов не приносил успокоения. Сон не давал облегчения, а Морель вынужден бодрствовать. Он чувствовал, что если не заснет, то наверняка найдет предлог разбудить их. Он тихонько спустился по трапу, сдерживая дыхание. Пересек полубак и рукой конспиратора отодвинул брезент, которым они завесили вход в кубрик. Шагнул вперед. Почувствовал перед собой пустоту. Зажег спичку. При ее свете увидел, что находится в кубрике, полном теней и тишины. Увидел длинный стол, уставленный тарелками с недоеденными порциями тушенки, надкусанные куски хлеба, разбросанные ножи и вилки. Люди, которые побросали ножи и вилки, теперь наверняка мертвы. «Я мыслю банально», — подумал он, когда догорела спичка, и вышел. Но эти стандартные мысли производили не меньше впечатления, чем мысли оригинальные. Действительность давила фактами.

Преследуемый призраками, Морель пошел по верхней палубе в корму. Ветер жалобно выл в снастях. Очень близко, почти под ногами, плескалась вода. Под открытым небом Морелю тоже не было успокоения. А вдруг корабль вовсе не покинут? Вдруг какой-нибудь помешанный бросится на него с топором из темного угла? Или он увидит свежие отпечатки следов на снегу, где не ступал никто из них?

Неожиданно возле мачты метнулась тень. Руки Мореля в карманах куртки нервно сжались в кулаки. Тень ускользала от него.

— Стой! — рявкнул Морель.

Кот.

Мяукнул и скрылся.

Пришло утро, а с ним и «Компас роуз». Эриксон не сообщил ничего утешительного. Корвет не нашел ни шлюпки, ни команды. Да и Морелю нечего было докладывать. С корвета бросили легкий линь, а потом и тяжелый буксирный трос. На борту разбомбленного корабля не оказалось брашпиля, который помог бы поднять этот трос. Морелю со своей командой пришлось вытягивать его вручную, фут за футом. Им казалось, что они его никогда не втянут. Наконец трос закрепили. Дали сигнал. Буксировка началась.

Они делали менее трех узлов и ползли целых десять дней. Утром, едва рассветало, Морель приветственно махал Локкарту. Каждый вечер, когда Локкарт проверял затемнение корабля, он махал Морелю на прощание. День за днем, ночь за ночью корабли ползли по морю. Связанные пуповиной буксира, оба являлись легкой мишенью для любой подлодки. В самом устье Мерсу они наконец расстались. Морель поднялся на борт, словно пробудился от кошмарного сна.

— Жалко было расставаться? — иронически спросил Локкарт Мореля, едва тот поднялся на мостик.

— Нет, — ответил тот, потирая выросшую за десять дней щетину, — Нет, не жалко, — он обернулся и поглядел на корабль, с которым возились портовые бункера. — Я скажу, что каторжник, скучающий по цепям, является плодом больной фантазии писателей.

Был и такой случай, которому не дали определенного названия. Моряки говорили о нем как о «Встрече Капитана». В тот раз они шли с конвоем в Гибралтар, и конвой этот следовал скверной традиции всех гибралтарских конвоев: по пути на юг они постоянно теряли корабли. Стая подлодок следовала по пятам. Эриксон проявлял большой интерес к кораблю, шедшему во главе конвоя. Он частенько направлял туда бинокль и подолгу смотрел на него.

На рассвете последнего дня с «Вайпероса» пришел сигнал: ночью потоплены следующие суда: «Форт Джеймс», «Эрискей», «Булет Мейнер», «Глен Маккуртон». Соответственно измените список конвоя»

Когда Эриксон прочитал сигнал, то остался на мостике еще час, молча глядя на поредевший конвой. Потом вдруг сказал Уэлльсу:

— Передайте: «Кораблям сопровождения от «Компас роуз». Прошу сообщить о потерпевших с «Глен Маккуртон», находящихся у вас на борту».

Ответные сигналы поступали очень медленно, но командир ничем не выдавал своего нетерпения. «Вайперос» и два других корабля сообщили: «Ноль». Замыкающий корвет просигналил: «Два матроса и кочегар-китаец». Корабль, который занимался спасательными работами, прислал ответ: «Старпом, два матроса, один кочегар и пять матросов-индейцев». Это все. «Глен Маккуртон», должно быть, затонул очень быстро. Стоявший на вахте Ферраби робко произнес: — Немногих спасли, сэр.

— Да, немногих, — отозвался Эриксон, посмотрел на горизонт за кормой, потом подошел к стулу и тяжело опустился не него.

Вскоре шедшее в самом хвосте каравана торговое судно стало передавать им сигнал. Уэлльс записывал, нетерпеливо бормоча себе под нос: очевидно, мастерство его коллеги сильно отличалось от привычных военно-морских стандартов.

— Сигнал с польского судна, сэр, — доложил он Эриксону. — Немножко сумбурный…»Мы видели ваш сигнал. У нас имеется один человек с того корабля.

— Спросите кто, — приказал Эриксон спокойным голосом, но с таким напряжением, что присутствующие на мостике с удивлением уставились на командира.

Уэлльс замигал прожектором, передавая сигнал. Делал он это очень медленно, с частыми паузами и повторениями. Потом шло длительное ожидание. Уэлльс читал ответ поляка слово за словом.

— «Этот человек, — начал он, — четвертый помощник, — и стал произносить букву за буквой Э Р И К С О Н». — Уэлльс оторвал взгляд от сигнального прожектора: — Эриксон. Фамилия как у вас, сэр.

— Да, — сказал Эриксон, — спасибо, Уэлльс.

Был еще случай со скелетами. Это произошло под вечер, когда «Компас роуз» возвращался с поиска упавшего в море самолета. Они не нашли ни самолета, ни его следа. «Вайперос» передал по радио приказ: «По получении присоединиться к конвою». И корвет спешил догнать конвой до наступления темноты. Море было гладким, как стекло. Небо совершенно чистое, голубого цвета. Обнаженные по пояс матросы болтались на палубе, наслаждаясь последними часами жаркого солнца. Так иногда бывало в походе. Вдруг оператор радара доложил, что за несколько миль в стороне от курса обнаружена «подозрительная цель». Корвету пришлось повернуть к ней.

— Цель очень маленькая, — словно оправдываясь, сказал оператор. — Расплывчатая.

— Посмотрим, — обратился Эриксон с улыбкой к Морелю, когда тот вызвал его на мостик. — Кто знает значение слов «небольшая» и «расплывчатая»?

— Быть может, это просто обломки, сэр. Или только что всплывшая подлодка, как тогда? — ответил он.

— Или морская свинья, — добавил Эриксон, который сегодня был в хорошем настроении. — А может быть, и морская капуста, по которой прыгают морские блохи. Какая досада, однако, черт побери! Не хочется терять время.

Но находка задержала их ненадолго. Уэлльс — лучшая пара глаз на их корабле — первым разглядел черные штришки на поверхности, постепенно выросшие в человеческие плечи и головы.

— Никак потерпевшие?! — воскликнул Эриксон. — Бог мой, сколько же они проторчали в море?

Эриксон приказал сбавить ход. Ему показалось странным, что ни один из бедствующих не попытался плыть навстречу. Но вскоре разглядел в бинокль, что это были скелеты, высоко поднятые над водой спасательными жилетами, словно сбившиеся в кучу люди, ожидающие автобуса, который уже ушел двадцать лет назад. Их было девять. «Компас роуз» сделал круг, подняв пенный бурун. Трупы стали подпрыгивать и кланяться друг другу в каком-то дьявольском танце.

Все заметили, что трупы связаны веревкой. Потертая скользкая веревка соединяла их. Волна от винта корвета догнала мертвецов и отделила от кружка два трупа. Веревка с плеском дернулась и натянулась. Остальные закачались, закивали, словно одобряя такое проявление товарищества…»Такое и присниться-то не может», — подумал Эриксон.

— Но почему они связаны веревкой? — ошеломленно спросил Морель, когда корвет развернулся и оставил трупы за кормой. — В этом нет никакого смысла.

— А может быть, и был, — задумчиво ответил Эриксон вполголоса. — Если они находились в тонущей лодке, то могли связаться веревкой, чтобы не потерять друг друга ночью. Это давало надежду, что их найдут всех сразу.

— И не нашли, — произнес Морель после паузы.

— Не нашли. Сколько времени… — Эриксон не закончил фразы. Он подумал о том, что чувствовали оставшиеся, когда умер первый из них. И как чувствовали себя живые, когда их осталось меньше половины. И что чувствовал единственный оставшийся в живых, привязанный к восьми мертвецам…

Человек, все еще на что-то надеявшийся и понимавший, что обречен.

«Возможно, — думал Эриксон, — этот единственный сошел с ума и поплыл, таща остальных на буксире, пока не потерял силы, после чего сдался и присоединился к большинству»,

И был случай, который они считали худшим из всех. Случай с «Горящим Танкером».

На борту корвета, как и любого корабля сопровождения, ходившего с конвоями через Атлантику, особым уважением пользовались моряки танкеров. Все недели похода моряки танкеров жили как на бочонке с порохом. Они возили на своих кораблях кровь войны — самый опасный из грузов. Единственная торпеда, единственная бомба или снаряд, даже единственная шальная пуля могли превратить танкер в пылающий факел. Это случалось много раз и в конвоях, с которыми ходил «Компас роуз». Они не раз видели, как умирают эти люди, не раз подбирали жалкие останки команды танкеров.

Такой вот нефтяной танкер и принес команде корвета самый кошмарный час за всю войну, Единственный танкер из пятидесяти судов конвоя, который шел к берегам Англии. Танкер завоевал любовь моряков с корвета за то, что был мишенью номер один всех атакующих подлодок. За три ночи немцы потопили идущий впереди него корабль, один корабль сзади и корабль, шедший за тем же номером в следующей колонне. Для корвета стало личным делом чести довести танкер до гавани в целости и сохранности. Но в самый последний день похода, когда горы Шотландии уже виднелись на горизонте, танкер получил смертельный удар.

Его торпедировали средь бела дня, солнечного и прекрасного. Обычный грохот подводного взрыва, и над кораблем, который они так старательно охраняли, поднялся столб пламени и дыма. Через минуту длинный стройный корпус был охвачен пламенем.

Шедшие рядом корабли веером разбежались подальше от места катастрофы. «Компас роуз» бросился на помощь. Горящая нефть, взметенная к небу взрывом, окатила танкер языками пламени. Новые и новые тонны нефти, растекаясь по воде, поступали из разодранного торпедой корпуса. Танкер оказался в центре огромного пылающего озера. И все же в этой стене огня был просвет: огонь еще не добрался на нос и на бак. Там собралась вся команда. Маленькие фигурки, спотыкающиеся, бегущие. Видно было, как они машут руками, кричат и медлят перед тем, как прыгнуть за борт. «Компас роуз» подполз поближе. Жара стала опасной на таком расстоянии. Крики людей, ревущий огонь, пелена дыма, горящая нефть. На полубаке танкера было около двадцати человек. По одному, по двое, медленно и нерешительно, они прыгали за борт. Всплески воды, белые на темно-сером фоне корпуса корабля, показали, что все двадцать уже в воде и плывут к корвету. С «Компас роуз» неслись подбадривающие крики.

Неожиданно на корвете заметили, что растекающаяся нефть воспламеняется и движется быстрее, чем плывущие моряки. Вскоре и пловцы узнали об этом страшном открытии. Они стали кричать, предупреждая остальных, заметались в воде, словно все сразу сошли с ума.

Пламя догоняло и пожирало их поодиночке. Первыми попались те, что постарше, и те, кто не мог плыть быстро в спасательных жилетах. А уж потом — сильные пловцы без жилетов. Ни один не оказался сильнее кипящего пламенем потока. Одного за другим настигал их огонь. Облизывая, поджаривал и оставлял позади.

«Компас роуз» не мог подойти даже к тем, которые были почти рядом. Черные, вонючие облака дыма неслись над пловцами, затемняя солнце. Люди на верхней палубе корвета обливались потом. С грузом боеприпасов и топлива корвет не мог пытаться спасти этих людей, взывающих о помощи. Вскоре пришлось отступить еще дальше от натиска страшного жара, и покинуть еще остающихся в живых.

Они были бессильны что-либо предпринять. Один из впередсмотрящих, молодой матросик лет семнадцати, беззвучно плакал, глядя на огонь. Крупные слезы катились и катились по его лицу.

Когда уже спустилась ночь, на горизонте, за полсотни миль позади корвета, все еще стоял огромный столб черного дыма, по которому изредка пробегали кровавые вспышки.

* * *

Когда офицеры собрались в кают-компании после отпуска в последний вечер перед отходом и довольно невесело потягивали послеобеденный джин, Локкарт неожиданно сказал:

— Я тут набросал кое-какие цифры.

— Уверен в этом, — ехидно отозвался Морель, отрывая взгляд от газеты. — Только избавь нас от них.

— Так вот, — начал Локкарт, — я потратил большую часть дня на выписки из вахтенного журнала. Знаете ли вы, что завтрашний наш конвой — тридцатый и что мы находились в море 490 дней, почти полтора года?

— Вот не знал-то, — произнес Морель. — Теперь буду знать. Расскажи еще что-нибудь.

Локкарт поглядел на листок бумаги.

— Мы прошли под парами 98 тысяч морских миль и спасли 640 погибших в море.

— А сколько похоронили? — спросил Ферраби.

— Я опустил это… Каждый из нас отстоял около тысячи вахт…

— И за все это время мы потопили одну-единственную лодку, — прервал его Морель. — Ты что, хочешь разочаровать нас? — Он встал и потянулся. Лицо его было бледно и помято.

— А завтра мы отправляемся в еще один конвой. А потом еще. И еще, и еще… Интересно, отчего мы в конце концов умрем?

— От торпеды, — ответил Бейкер.

— От старости, — ответил Феррабп.

— От скверных продуктов, — ответил Локкарт.

— Ни от того, ни от другого, ни от третьего, — сказал Морель, зевая. — В один прекрасный день нам скажут, что война закончилась, и мы можем отправляться по домам. И тогда мы умрем от удивления.

— Не очень скверная смерть, — улыбнулся Локкарт.

— Да, совсем неплохая, — кивнул Морель. — Но я не уверен, что это произойдет завтра.

Команда корвета за три года оставалась постоянной. Эриксон вспомнил, как продвинулись по служебной лестнице члены его морской семьи: старшие матросы Филиппс и Карслейк стали старшинами, а Уэйнкрайт — старшим торпедистом. Они сделали «Компас роуз» лучшим кораблем соединения. «Вайперос» поручал им выполнение самых особых и сложных операций.

Жизнь на корветах требовала полной отдачи. Эриксон до сих пор удивлялся: ведь большая часть экипажа, в котором произошли столь разительные перемены, непрофессионалы. Они пришли на флот добровольцами или были призваны, оставив свои специальности, не имеющие даже намека на морское призвание.

У себя в каюте Эриксон прислушивался к привычным звукам на борту. Он слышал боцманскую дудку, подающую команду на построение. Слышал, как матросы бегали по палубе, закрепляя снасти, поднимая кранцы и убирая концы, отданные с причала. Раздался свисток еще одной дудки и голос боцмана:

— Проверка сигналов тревоги, проверка сигналов тревоги.

Зазвенели звонки. Их трели раздавались целую минуту по всему кораблю. Заработала машина Уоттса. От ее оборотов зазвенели стекла. Рулевая машина переложила перо руля с борта на борт. Прямо над головой Эриксона раздался звонок телеграфа, и ему слабо ответил звонок в машинном отделении. Затем прозвучал последний свисток боцманской дудки.

— По местам стоять! С якоря сниматься! Баковые — на бак, ютовые — на ют!!

В дверях каюты, держа фуражку под мышкой, появился Локкарт и отрапортовал:

— К отходу готовы, сэр!

Эриксон взял бинокль с полки над койкой, застегнул дождевик и пошел на мостик.

В устье реки возле плавучего маяка выстраивался конвой. В нем было сорок четыре судна. Все разные. Начиная от танкера водоизмещением в десять тысяч тонн и заканчивая какой-то развалюхой, которая была похожа на самый старый в мире рефрижератор. Еще шесть судов присоединятся к конвою в районе острова Мэн. И еще восемь — в устье Клайда. Бейкер, проверяя названия судов ливерпульского отряда по списку конвоя, уже в который раз удивлялся трудностям, встающим перед организаторами походов. Таких конвоев одновременно могло быть в море с десяток. И состояли они из пятисот судов. Эти суда должны прийти из множества портов, разбросанных по всему побережью Англии. Нужно их разгрузить вовремя, несмотря на трудности с железнодорожным транспортом и местами у причалов. Каждое судно должно получить инструкцию и знать свое место в конвое. Целая сотня фабрик и заводов должна приготовить для них грузы. Заснувший стрелочник где-нибудь в Бирмингеме или в Клефеме или третий помощник, напившийся во вторник вместо понедельника, могли разрушить все тщательно разработанные планы. А один-единственный из сотен воздушных налетов, которым подвергалась Англия, мог бы так опустошить конвой, что и смысла не оставалось бы посылать его через Атлантику.

И все же суда всегда оказывались на месте… Бейкер, ставя галочки в списке и слушая Уэлльса, который выкрикивал названия судов, праздно раздумывал, кто всем этим управляет: супермен-одиночка, какая-то машина или же сотни гражданских служащих, одновременно звонящие друг другу по телефону. Слава Богу, это не его забота. С него хватало и своей собственной.

* * *

Конвой шел на север мимо побережья Шотландии между островами Льюис и Великобританией. Через неспокойные воды проливов. А затем повернул на запад, мимо мыса Рот, в открытое море.

Они шли мимо острова Мэн. Мимо Ирландии. Мимо шотландских предгорий. Здесь к ним присоединился бристольский отряд. А потом клайдский. Прошли сутки. Они шли на север под прикрытием берега. Слово «прикрытие» в данном случае значило немного, коль дело касалось проливов. Узкий проход между Сторнауэем и шотландским побережьем — самая беспокойная зона с изменчивыми течениями, резкими перепадами глубин, а в северной части — с атлантической зыбью, которая поднимает болтанку независимо от прилива или отлива. В этом месте корабли никогда не знали покоя, а матросам никогда не было отдыха. «Компас роуз» шел за конвоем мимо самого красивого в мире места. Мимо беленьких коттеджей в глубине заливов. Мимо царственно пурпурных гор, вершины которых были покрыты зимним снегом.

И наконец, корвет «Компас роуз» повернул на запад, в самое сердце Атлантики. Перед наступлением темноты налетел шквал дождя.

Да, они снова отправлялись в поход. Они снова брались за старое дело. Снова встречались лицом к лицу с прежними задачами. Снова готовы были преодолеть все привычные трудности.

Когда конвой подошел к Исландии, «Компас роуз» отвел четыре судна в Рейкьявик. Теперь корвет торопился догнать конвой. Вахтенные на палубе, топая от холода ногами, равнодушно смотрели на этот странный остров. На нем было много снега, черные утесы, белые горы и широкий ледник, сползавший к урезу воды. Суровый. Холодный. Негостеприимный.

В четыре часа Эриксон поднялся на мостик, определил место и приказал механикам увеличить ход. Они отклонились от курса, но командир рассчитывал догнать конвой к полуночи.

С наступлением темноты стало еще холоднее…

* * *

Торпеда угодила в «Компас роуз», когда он шел полным ходом. Корпус потряс страшный взрыв, лязг разорванного металла и рев врывающегося в пробоину моря. Шквал жара от взорванного полубака ударил по мостику. Корвет резко швырнуло с курса. Дернувшись, он остановился, словно собака с разбитой мордой. Нос корабля полностью разворотило. Корма стала задираться в воздух, еще до полной остановки корабля.

В момент катастрофы Эриксон, Локкарт и Уэлльс были на мостике. Взрыв удивил их. Они не могли поверить, что торпеда попала в «Компас роуз». Но палуба кренилась, и это могло означать только одно. Из переговорной трубы, ведущей в кубрик, раздался звериный вой. Это кричали люди, которых взрыв застал в кубрике. У них уже не было пути к спасению. Эриксон захлопнул крышку переговорной трубы, отгораживаясь от душераздирающих звуков.

— Вызовите «Вайперос» по радио открытым текстом, — приказал он Уэлльсу. — Передайте…»Торпедированы».

Локкарту он сказал:

— Приготовьте шлюпки и плоты. Ждите команды.

Палуба стала уплывать из-под ног. Внизу раздался сильный удар. Из предохранительного клапана за трубой с ревом и свистом вырвалась струя горячего пара.

«Боже мой, — подумал Эриксон, — корвет уже идет ко дну, как «Соррель».

— Радиотелеграф поврежден, сэр! — доложил Уэлльс,

В кают-компании грохот взрыва был ужасен. Он произошел в соседнем отсеке, переборка выгнулась, выпучилась прямо над столом, за которым в этот момент сидели офицеры. Все вскочили и бросились к трапу, ведущему на верхнюю палубу: Морель, Ферраби, Бейкер, Карслейк и Томлинсон.

— Мой пояс! — кричал Бейкер. — Я забыл свой пояс!

В толчее Ферраби приподняли в воздух. Томлинсон размахивал полотенцем, а Карслейк сумел протянуть над головами руку и схватиться за поручень трапа.

Морель вдруг рванулся назад, вылез из этой кучи и метнулся в каюту. Над койкой висела фотография жены. Он схватил ее, засунул под китель и быстро огляделся, но не увидел ннчего необходимого.

Он выбежал в кают-компанию. Там уже никого не было — а ведь он отсутствовал несколько секунд. Едва он достиг трапа, как позади раздался оглушительный треск. Он невольно оглянулся и увидел, как сломалась переборка и в пролом хлынули тонны воды. Хотя он очень быстро бежал по трапу, но на самом верху его настигло море, забурлило, поднялось до пояса. Он рванулся и в страхе выбежал на открытую палубу, где в холодном ночном воздухе разносились возбужденные выкрики. Палуба круто вздымалась под ногами.

Матросы метались между двумя шлюпками, грубо ругаясь, натыкаясь друг на друга, скользя по наклонной палубе. Над их головами из предохранительного клапана со свистом и ревом вырывался пар, словно корабль, испуская дух, гневно кричал. Один из вельботов оказалось невозможно спустить при крене, который теперь имел «Компас роуз». Другой заклинило на кильблоках, и даже самые яростные усилия не могли сдвинуть его с места. Торнбрндж изо всех сил бил кувалдой, а целая дюжина матросов навалилась на шлюпку.

Торнбридж кричал одно и то же:

— А ну, парни, навались!

Грегг оказался рядом с ним. Наваливаясь нз последних сил на планшир, он прохрипел:

— Ни хрена это не помогает, Тэдд! Она слишком крепко прилипла. Она…

А Торнбридж уже кричал:

— К плотам! Раскрепляйте плоты!

Матросы бросили шлюпку, отнявшую несколько бесценных минут, и бросились к спасательным плотам. Они снова натыкались друг на друга, снова налетали на растяжки, винты, вентиляторы и мачту, снова матерились, проклиная неизвестно что. Торнбридж заставил их перетащить плот к борту, опустившемуся к самой воде. В темноте полдюжины матросов суетились вокруг плота так, словно пытались захватить на нем место. Потом Торнбридж сделал шаг назад и повернулся к мостику, откуда должен прийти последний приказ. Ощупал спасательный жилет, подтянул лямки и произнес, не заботясь особенно, чтобы его услышали:

— Холодновато будет, ребята.

В машинном отделении через три минуты после взрыва остались только Уоттс и механик Браутон. Они знали, что приказ с мостика должен поступить, верили в это… Уоттс был на вахте, когда в корабль угодила торпеда. По собственной инициативе он выключил машину, а когда крен увеличился, открыл предохранительный клапан, чтобы стравить пар. Он догадывался о происходящем по шуму и звукам. В них не так трудно было разобраться. Серия трескучих ударов в носовой части корабля — лопаются переборки. Топот ног на верхней палубе — спускают спасательные шлюпки. Крен же означал, что корабль обречен. И вот они ждут приказа — пожилой стармех и его ученик. Уоттс заметил, что Браутон все время крестится, и вспомнил вдруг, что тот католик.

С мостика раздался резкий звонок. Уоттс прильнул губами к переговорной трубе.

— Машинное отделение.

— Шеф, — донесся до него дальний голос командира.

— Сэр?

— Уходите оттуда и поднимайтесь наверх. Вот и все.

— Ну, пошли, парень! — сказал он Браутону, — Здесь нам больше делать нечего.

— Он что, тонет? — неуверенно спросил Браутон.

— Если и утонет, то без меня… Давай скорей!

Время взрыва. Плюс еще четыре минуты… На полубаке утихомирились: удары кувалд прекратились, дикие вопли захлебнулись. Торпеда угодила в неудачный момент — для многих последний и самый худший в их жизни момент. Тридцать семь матросов и кочегаров, свободных от вахты, были в кубрике. Они отдыхали, ели, спали, читали или играли в домино в тепле, за плотной водонепроницаемой дверью. Ни один из них не выбрался живым. Большинство погибло мгновенно. Но некоторые, на свою беду, еще оставались живы. Бегом или ползком бросились они к деформированной взрывом двери. Другого выхода не было, если не считать зияющей рваной дыры в борту, в которую яростно хлестала вода.

И пока вода не задушила последние вопли, не скрыла хватающиеся за что попало руки, все было так, как слышал Эриксон через переговорную трубу.

Отчаяние, ужас, судорожная ярость захватили всех…

А в другом месте корабля спокойный и решительный матрос занял пост, предписанный ему параграфом корабельного расписания. Это был Уэйнкрайт, старший торпедист. Устроившись на задиравшейся уже корме, он принялся извлекать взрыватели глубинных бомб, чтобы те не сдетонировали, когда корабль пойдет ко дну.

Делал он это методически: вывернуть, вытащить, бросить за борт… вывернуть, вытащить, бросить за борт… Он насвистывал какую-то песенку. На каждый взрыватель уходило 10–15 секунд. Всего 30 глубинных бомб. Он успеет разделаться с ними. Корма неуклонно поднималась вверх… Палуба наклонно уходила в воду. Уэйнкрайт слышал свист пара и крики матросов на верхней палубе.

Он продолжал трудиться в одиночестве, с удовольствием выбрасывая за борт то, к чему был прикован почти три года. Эти чертовы штуковины имели свои номера, названия, инструкции. Теперь они превращались в тихие всплески воды. Их даже считать не надо было. Вдруг Уэйнкрайт увидел человека, с трудом карабкающегося вверх по наклонной палубе. Человек наскочил на Уэйнкрайта, и тот, различив офицерскую форму, узнал Ферраби.

— Кто это? — прохрипел тот.

— Старший торпедист, сэр. Вывертываю и выбрасываю взрыватели.

Он продолжал работу. Ферраби несколько секунд озирался, как в страшном сне. Но потом пошел к соседнему БСУ и принялся неловко извлекать взрыватели глубинных бомб. Так они работали, спина к спине, упираясь в доски наклонной палубы. Уэйнкрайт вновь засвистел, а Ферраби, выбросив за борт очередной взрыватель, всхлипывал. Корабль резко скользнул вниз. Корма задралась еще выше, подняв нх над водой.

Прошло семь минут после взрыва. Эриксон понял, что корабль ничто не спасет. Мостик висел над морем под большим углом. Корма поднималась все выше, нос был уже глубоко под водой. Корабль, на котором они провели столько времени и на который потратили столько труда, их родной «Компас роуз» приготовился навсегда уйти под воду. До этого мгновения оставалось совсем немного времени.

Эриксон волновался, что не сумел послать сигнал на «Вайперос» и спустить шлюпки.

Уэлльс стоял наготове рядом.

— Затопить бортовые журналы, сэр? — спросил он, Эриксон кивнул. Выбросить за борт секретные инструкции и шифры они должны в последнюю очередь. В специальном мешке с грузом. Это последний сигнал покинуть корабль. С минуту командир молчал. Еще раз оглядел корабль. Вспомнил примерное место — 30 миль позади конвоя. Видел ли кто-нибудь на экране локатора, что произошло, догадался ли кто об этом? В такую холодную ночь это единственный шанс на спасение.

— Да, Уэлльс, бросьте журналы за борт, — приказал он, обернулся к другой, ожидающей в глубине мостика фигуре.

— Боцман!

— Да, сэр? — откликнулся Тэллоу.

— Дайте команду покинуть корабль.

Он последовал за Тэллоу по трапу и крутой вздыбившейся палубе под громовой голос боцмана: «Покинуть корабль! Покинуть корабль!» Толпа матросов собралась на палубе и с медленным беспокойством продвигалась к высоко задранной корме. Внизу, на черной воде, плавали спасательные плоты, ожидавшие своих жалких пассажиров. Горстка матросов из команды Торнбриджа, разделавшись с плотами, вновь занялась шлюпкой, но крен увеличивался, и освободить ее было уже невозможно.

— Шкипер! Шкипер! — раздался шепот вокруг, когда появился Эриксон, а один из матросов спросил:

— Сумеем ли мы выплыть, сэр?

Под их ногами подрагивал «Компас роуз», все больше и больше погружаясь в воду. Матрос у поручней крикнул:

— Ну, я пошел, ребята! — и прыгнул в море вниз головой.

— Пора покидать корабль, — сказал Эриксон. — Удачи вам всем!

И тут людей охватил страх. Некоторые матросы сразу попрыгали в воду и поплыли прочь от корабля. Хватая ртом холодный воздух, они звали товарищей последовать их примеру. Другие сгрудились на корме, отступая подальше от воды. Когда они, наконец, тоже решили прыгать, то многим пришлось съезжать по обросшей острым ракушечником обнаженной теперь подводной части корпуса, оставляя на ней обрывки одежды и лоскуты кожи. Море покрылось покачивающимися на волнах красными лампочками спасательных жилетов. Люди, отплыв от корабля, собирались вместе, ободряя друг друга криками. «Компас роуз», возвышаясь над водой, словно раздумывал: нырять или не нырять в последний раз.

Однако медлил корвет недолго: просто не мог больше себе этого позволить. Корма поднялась еще выше. Последний матрос прыгнул с кормовых лееров в воду. Испуганный его вопль разбудил еще один звук — шум и треск глубинных бомб, сорвавшихся с креплений и с грохотом устремившихся по железной палубе к воде.

— Тонет! — вырвалось из десятка глоток одно и то же слово.

Раздался глухой взрыв. Ударная волна гигантской рукой сдавила их тела. «Компас роуз» стал быстро скрываться под водой, словно спеша прикрыть ею свой жалкий вид. Мачта упала, разрывая снасти, подняв сноп брызг. Когда в воду погрузилась и корма, над поверхностью встал столб воды, и до оставшихся в живых донесся запах мазута. Запах, к которому они успели привыкнуть за множество конвоев. Но они никогда не думали, что их собственный корабль может оставить такой же скверный запах.

Море успокоилось. Мазут растекся по его поверхности. Корабль исчез навсегда. За какие-то минуты море поглотило то, что было связано с годами их жизни. Злой холод, забытый при виде катастрофы, напомнил о себе. Их лишили корабля. Бросили одних в темноте. Пятьдесят человек наедине с несчастьем, страхом и морем.

* * *

Для всех места на плотах не хватило. Одни сидели или лежали на плоту, другие повисли на веревках, протянутых вдоль краев, третьи плавали рядом в надежде ухватиться за спасительный плот. Качающиеся красные огоньки сходились на плотах. Плавающие задыхались от страха и холода. Ледяная вода плескала в лицо. Нефть залепляла ноздри и попадала в горло. Руки быстро деревенели. Сводило судорогой ноги. Холод крепко схватил моряков, словно стремился заморозить их кровь. Они отчаянно барахтались, стараясь добыть место на плоту. Но их сталкивали в ледяную воду. Они все плавали и плавали кругом. Кричали в темноте, проклинали своих товарищей, вопили о помощи, бормотали молитвы.

Некоторые из тех, кто висел гирляндами на веревках вокруг плота, поняли, что им недолго удастся так продержаться, и поплыли прочь. У тех, кто наглотался топлива, началась рвота. Тех, кто поранился о неровную обшивку корвета, быстро охватило пронизывающим до костей, сковывающим движение холодом.

Некоторые из сидящих на плотах сделались вялыми. Другие упали духом, видя вокруг себя только воду да черноту ночи и слыша лишь шум моря да стоны товарищей, погибающих от ужаса и холода. Вскоре люди стали умирать.

Некоторые умирали мужественно. Боцман Тэллоу, старший матрос Торнбридж, старший торпедист Уэйнкрайт, старшина сигнальщиков Уэлльс и многие другие. Это были люди, которые привыкли все делать хорошо. Такими они оставались и в смерти.

Теллоу умер, заботясь о людях. Это было его работой на борту «Компас роуз». Этим он и занимался до самого конца. Он отдал свое место на плоту молодому матросу, у которого не оказалось спасательного пояса. Строго отчитал за нарушение инструкции, а потом соскользнул в воду и подтолкнул виновного на свое место. Но в воде его схватила судорога, и он не мог уже удержаться за веревки. Спасенный им матрос еще ругал «чертова боцмана, который и тут ему покоя не дает», а Тэллоу уже отплыл подальше и вскоре умер в одиночестве от холода.

Торнбридж истратил силы, сгоняя людей, чтобы вместе плыть к плотам. Он уже собрал вокруг себя с полдюжны отплывших слишком далеко, растерянных моряков, когда услышал из темноты сдавленный крик. В седьмой раз он бросился на помощь и уже не вернулся.

Уэйнкрайт решил связать оба плота и подогнать их поближе друг к другу. Но это оказалось ему не по силам. Он был зол от неудачи. Море тянуло плоты в стороны. Холод забирал последние силы. Но он упорно продолжал свое дело, пока полностью не обессилел.

Уэлльс умер за составлением списков. Он занимался этим делом всю свото морскую жизнь: списки сигналов, списки конвоев… Теперь ему казалось очень важным узнать, сколько человек спаслось с «Компас роуз», сколько еще оставалось в живых. Командир наверняка спросил бы его, а он не хотел попасть впросак. Он плавал вокруг около часа, считая головы. Досчитал до сорока семи, сбился, и начал считать снова.

На этот раз дело шло медленнее. Он поплыл к темной фигуре, не откликнувшейся на его громкий зов. Очень медленно, гребок за гребком, доплыл до нее и увидел, что человек мертв. И Уэлльс умер рядом с ним.

Некоторые умирали скверно. Старший механик Уоттс, матрос Грегг, старший вестовой Карслейк и многие другие. Это были в основном те, которых прошлая жизнь сделала эгоистичными, капризными или такими жизнелюбивыми, что они умирали от несбыточной надежды.

Уоттс умер скверно. Впрочем, было бы несправедливо ожидать от него иного. Он был стар, устал от жизни и сильно напуган. Ему бы сидеть у камина с внучатами, а вместо этого он барахтался в покрытой нефтью воде. Болтался в темноте среди людей, хорошо ему знакомых, живых и мертвых. Он все звал на помощь с той минуты, как прыгнул в воду. Он цеплялся за руки и за ноги плавающих в воде, пытаясь влезть на один из переполненных плотов. И его все более и более охватывал сумасшедший страх. Именно страх погубил его. Он стал убеждать себя, что уже не может держаться на воде и погибнет, если сейчас же не будет спасен. Страх парализовал его, а холод проник в душу. И тут смерть пришла ему на помощь.

Грегг умер, потому что яростно цеплялся за жизнь в надежде избавиться от неотвратимого. Всего за день до отплытия он получил письмо от друга, в котором говорилось: «Дорогой Том, ты меня просил присмотреть за Эдит, когда я приеду в отпуск. Так вот…» Греггу трудно было поверить, что жена «сошла с рельс» сразу же после его отпуска. Ио он все равно надеялся, что опять все поставит на место через пару дней по возвращении. «Вот только доберусь до нее, — думал он. — Она ведь еще совсем ребенок. Ей нужна моя любовь…» По этой причине он и не хотел умирать, многие из его товарищей тоже не хотели смерти. Поэтому борьба за право остаться в живых была яростной и беспощадной, особенно в дальних темных углах.

Греггу потребовался целый час отчаянных усилий, чтобы протолкнуться к плоту и занять рядом с ним местечко. Он видел, что попытка забраться бессмысленна, и втиснулся между веревкой и плотом. Надежно пристроившись, он решил провести так всю ночь, мечтая о доме и жене, которая, конечно же, вновь будет любить его, как только он вернется обратно… Время шло. Он ослаб и осоловел от холода. Веревка, державшая его плечи, соскользнула на шею. Он не успел вырваться из петли, как плот швырнуло на волне и Грегга подняло из воды. В темноте никто не видел происходящего.

Карслейк умер смертью убийцы. Небольшой деревянный щит, который плавал рядом, мог выдержать только одного человека. И на нем уже был человек. Телеграфист по имени Роулстоун. Маленький человечек в очках, очень напутанный. Карслейк увидел на щите Роулстоуна и, медленно подплыв к нему, потянул за щит. Конец щита скрылся под водой. Роулстоун поднял голову.

— Осторожно! — испуганно вскрикнул он. — Ты меня можешь перевернуть.

— Тут хватит места для двоих, — грубо сказал Карслейк и увлек щит под воду.

— Нет, не хватит!.. Оставь меня в покое! Найди себе другой щит!

Был самый темный час ночи. Карслейк подплыл к противоположному концу щита и стал бить Роулстоуна по рукам, мертвой хваткой обхватившим щит.

— Что ты делаешь?! — завизжал Роулстоун.

— Я его первый увидел, — задыхаясь, прохрипел Карслейк и попытался перевернуть щит.

— Нет, я уже был на нем! — крикнул Роулстоун, плача от гнева и страха. — Он мой!

Карслейк вновь потянул его за руки. Щит закачался. Роулстоун стал кричать, звать на помощь. Карслейк ухватился за край и ударил соперника в лицо. Роулстоун сполз со щита, но сразу стал карабкаться обратно. Карслейк подождал, когда голова Роулстоуна появится над водой, и ударил сомкнутыми в замок руками несколько раз подряд. Роулстоун охнул и умолк навсегда.

Но борьба ослабила Карслейка. Когда он попытался влезть на щит, движения его были слишком вялы и неуклюжи. Наконец ему удалось взобраться, но он не удержал равновесия. И тут же свалился в воду. Щит отплыл в темноту и исчез…

Некоторые умирали просто. Кочегар Иванс, лейтенант Морель и многие другие. У этих людей не оставалось, во имя чего стоило бы жить, или они так запутались в собственной жизни, что возможность избавиться от нее стала облегчением.

Кочегар Иванс умер из-за любви. Ее было так много, что Иванс давно потерял над собой контроль. Он обзавелся двумя ворчливыми женами — одной в Лондоне, второй — в Глазго. У него была еще потерявшая надежды молодая женщина в Ливерпуле и полная надежд вдова в Лондондерри, в Манчестере жила девушка, которая нянчила его ребенка, и еще одна девушка в Гриноке, которая такового только ожидала. Если корабль заходил в Гибралтар, на пирсе всегда оказывалась пара испанок, машущих ему. Стоило кораблю зайти в какой-нибудь исландский порт, в Галифакс, в Сен-Джонс — буквально через час на борт приходило любовное письмо или записка с угрозами. Деньги его уходили на оплату счетов за дюжину квартир и алиментов.

Обе его официальные жены как-то узнали друг о друге. Отход корабля спас его в самую последнюю минуту, но он догадывался, что его ожидает. Обе жены объединят усилия, встретятся с другими его женщинами. Те к ним присоединятся. Он видел себя в полицейском суде за преднамеренный обман. В камере за соблазнение несовершеннолетней. В тюрьме за долги. В кутузке за двоеженство. Он не видел никакого выхода. Он чувствовал лишь усталость да отчаяние. На мгновение ему показалось, что он хорошо пожил — слишком даже хорошо. Теперь пришло время расплачиваться. Если он не заплатит за все без всякой огласки сейчас, в этой холодной темноте, то дома его ждет расплата более тяжелая.

Он не сдался жестокому морю — просто ему стало все безразлично: умрет он или выживет. Иванс не стал бороться за жизнь, неизбежным спутником которой должно стать отчаяние.

Морель умер, как и жил последнее время, в полном одиночестве. Большую часть холодной ночи он провел в стороне от потерпевших, глядя на покачивающиеся красные огоньки, слушая крики перепуганных и отчаявшихся людей. Он чувствовал себя далеким от происходящего. Это часто случалось с ним и в прошлом. Он умрет здесь, в тридцати ярдах от них, если смерть вообще придет за ним.

Он много думал о жене. Мысли об Элейн жили в нем, пока был жив он сам, то есть до самого рассвета. Но пришло время, когда его закоченевшее тело и усталый рассудок встретились в одной и той же точке — точке безнадежности и маразма. Он увидел, что, когда дело касалось Элейн, он вел себя как самый последний обманутый водевильный муж, расхаживающий по сцене в маске рогоносца, в то время как любовники выглядывают из-за кулис, подмигивая огромной аудитории, Все это он понял лишь теперь. Элейн не любила его. Стало ясно как божий день, что Элейн на него наплевать. Эта холодная мысль заставила еще больше похолодеть его тело. Стоит ли жить? Прошло много времени. Исчезли всякие мысли. Когда он очнулся, то понял, что на него наступает смерть. В спокойном отчаянии он собрал воедино все о своей жизни… И склонил голову набок, как бы раздумывая, можно ли все исправить. Медлительные мысли вновь растворились… Вскоре вопросительно склоненная голова его навсегда застыла в смерти.

* * *

Очень немногие остались в живых. Капитан-лейтенант Эриксон, лейтенант Локкарт, старший оператор радиолокатора Селларз, фельдшер Краутер, младший лейтенант Ферраби, старшина Филиппс, старший кочегар Грейс, кочегар Грайсли, кочегар Спурвей, телеграфист Уидоуз, матрос Тьюсон — одиннадцать человек на двух плотах. Больше никто не выжил к утру.

На плотах, в самом центре шелестящей волнами ночи, люди ожидали спасения. Если кто-либо молчал слишком долго, это значило, что его больше нет в живых.

Место освобождалось для тех, в ком была еще хоть капля жизни и тепла.

— Бог мой, ну и холод!..

— Далеко ли был конвой?

— Милях в тридцати.

— Неблизко.

— Джеймсона никто не видел?

— Он остался в кубрике.

— Из них ни один не выбрался.

— Вот повезло… Это уж лучше, чем вот так…

— Ну, у нас еще есть надежда.

— Уж светлеет.

— Это луна.

— Да проснись ты, Шорти!

— Корвет потонул минут за пять…

— Как «Соррель».

— Тридцать маль.

— Шорти!

— Если смотрели как следует.

— Кто шел замыкающим?

— «Трефойл».

— Шорти!

— Сколько человек на втором плоту?

— Столько же, сколько и у нас, наверно.

— Бог мой, какой холод.

— Да еще ветер поднимается.

— Хотел бы я встретить ублюдка, который в нас попал.

— С меня хватит и одного раза.

— Шорти!.. Да что с тобой?

— Мы, небось, совсем рядом с Исландией?

— Нам не обязательно об этом знать.

— «Трефойл» — ничего корабль. Они должны засечь

нас локатором.

— Если у них не сидит какая-нибудь сонная баба вместо оператора.

— Шорти!..

— Да брось ты! Не видишь, что ли, он уже готов.

— Но он со мной говорил…

— Болван, это было час назад.

— Уилсон умер.

— Уверен?

— Совсем холодный.

— Тогда столкни его… Кто лезет сюда следующим?

— Ну, кто еще к нам?

— Что за польза? На плоту не теплее.

— Бог мой, ну и холод!..

Тонкая ущербная луна на миг появилась из-за облаков и осветила отчаянную сцену. Бескрайнее водное пространство. Море вздымается под ветром. Силуэты людей скопились на плотах. Людей, повисших на веревках. Тела мертвецов среди взлетающих и опускающихся волн. Красные огни бесцельно мерцали во тьме на жилетах тех, кто несколько часов назад включил их с надеждой и верой…

Ферраби не умер, но к утру ему стало казаться, что он мертв. Он держал на руках Роуза, молодого сигнальщика. Тот умер вместо него. Всю ночь они сидели на плоту рядом, разговаривали. Но вскоре Роуз перестал отвечать и навалился Ферраби на плечо, словно заснул. Феррабн обхватил его рукой и положил себе на колени. Все еще боясь поверить, он спросил:

— Как себя чувствуешь, Роуз?

Ответа не последовало. Он низко наклонился над лицом и коснулся его губами. Губы ощутили холод… Теперь он остался один. Слезы сбегали по щекам Ферраби и падали на открытые неподвижные глаза Роуза.

Локкарт не умер, хотя за ночь он много раз спрашивал себя: почему? Большую часть ночи он провел в воде рядом со вторым плотом. Ближе к утру, когда освободилось место, взобрался на плот. Огляделся, увидел невдалеке второй плот. В беспокойном море он разглядел темные тени трупов. Увидел несущиеся по небу облака, единственную звезду над головой. Услышал свист леденящего ветра. Он взял себя в руки. Себя и людей на плоту. Он решил остаться в живых до рассвета и заставить всех сделать то же самое.

Он приказал людям петь, двигать ногами и руками, бодрствовать. Он отпускал затрещины. Он пинал их. Он раскачивал плот, пока все не вскакивали на ноги. Он поглубже копнул свой старый репертуар и выдал такой набор грязнейших сальных анекдотов, что сам покраснел бы в другой обстановке. Он вывел Ферраби из подавленного молчания и заставил читать наизусть все стихи, которые тот знал. Он подражал персонажам радиопередач. Он заставил их грести, изображая соревнование на лодках, и при этом петь песню «Волжские лодочники» . Вспомнив детскую игру, он разделил людей на три группы, заставив каждую кричать одновременно «ачи», «рачи», «ичи», так что в результате получалось, будто кто-то громко чихает. Люди на плоту проклинали его, его голос и его отвратительный оптимизм. Они поносили его в глаза, а он отвечал им тем же и на том же языке, обещал добрую дозу гауптвахты по возвращении в порт.

Он вылез из воды закоченевший, мокрый и жалкий, но клоунские выходки и беспорядочная шумная суета вскоре вернули ему силы. Часть этих сил, казалось, вселилась в его людей. Некоторые поняли, в чем тут дело, и тоже ударились в придурковатую клоунаду. Благодаря этому спасли себе жизнь Селларз, Краутер и Тьюсон, находившиеся вместе с Локкартом и Ферраби. Только эти пятеро на плоту остались в живых.

Не погибли Грайсли, Филиппс, Грейс, Спурвей и Уидоуз на первом плоту, где был командир. Они остались обязаны жизнями именно ему. Эриксон, как и Локкарт, сознавал, что со сном нужно постоянно и беспощадно бороться, если они хотят остаться в живых к утру. В остаток ночи он проводил среди моряков экзамен на более высокое звание. Он сделал из этого наполовину серьезную, наполовину детскую игру. Каждому задавал по тридцать вопросов. Если ответы были правильными, все хлопали в ладоши, если неверными — кричали во весь голос: «Бу-у-у!!!» Авторитет командира заставлял исполнять эти приказы много часов подряд. Только к рассвету Эриксон почувствовал, что истощен этими отчаянными усилиями. Ряды соревнующихся стали редеть, хлопки и выкрики слабеть. Затем стало тихо. Один ветер продолжал стонать, а волны плескаться о плот. Волны, готовые их поглотить.

Едва небо посерело на востоке, Эриксон поднялся сам и поднял людей. Он заставил их грести ко второму плоту, который за ночь отнесло на целую милю. Рассвет растекался вокруг, словно был рожден холодным ветром. Плоты сближались. Люди неуверенно замахали руками, словно утверждая себя, что находятся в море не одни.

Никто не произнес ни слова до тех пор, пока плоты не подошли друг к другу и не коснулись бортами.

Оба плота были похожи. На каждом сидела горстка промокших, вымазанных нефтью людей, еще не склонивших головы. Другие неподвижно лежали у иих на руках. В воде плавали мертвые с лицами, задранными к небу, и руками, примерзшими к веревкам.

Не было большой разницы между живыми и мертвыми.

Эриксон подсчитал оставшихся в живых на обоих плотах. Лица почернели. Тела дрожали от холода. Виски и щеки ввалились. Их осталось одиннадцать. Эриксон потер руками замерзшие губы, откашлялся и сказал:

— Ну, старпом…

— Да, сэр…

Локкарт секунду смотрел на командира и отвел глаза.

Холодный ветер хлестал по лицам. Волны шептались, разбиваясь о борта плотов. Трупы вокруг отплясывали на волнах свой адский танец. Поднималось солнце, добавляя к картине жуткие подробности. Оно освещало плоты, одинокие в этой огромной жестокой водной пустыне. В покрытой нефтью воде плавали куски дерева — все, что осталось от «Компас роуз»…

Так их и нашел «Вайперос».

 

Часть V

1943 год. Время равновесия

Время двигалось к полудню. Локкарт ожидал свидания с Эриксоном. Три из четырнадцати зеркал, украшавших стены самого лучшего бара в Лондоне, представили Локкарту три варианта его собственного изображения. Одно лицо глядело прямо, одно — справа, а третье — слева. С задумчивым интересом он изучал все три отражения. Молодое худощавое лицо, мужественное лицо морского офицера. Черные круги под глазами — вполне понятное следствие переживаний недавнего прошлого. На фоне изысканного зала с толстым мягким ковром на полу, со сверкающей мебелью фигура Локкарта выглядела, пожалуй, несколько неуместно. В зале были и другие офицеры — всех трех родов войск. Они расположились вдоль стойки бара или за столиками.

Однако эти офицеры были мало похожи на фронтовиков. Выглядели так, словно сидели в этом баре с самого начала войны. «Но и я не совсем посторонний в этом месте», — решил Локкарт. К тому же его синяя форма гармонирует с цветом ковра. А еще одна порция розового джина переведет его в разряд завсегдатаев… Он осмотрелся.

— Официант!

— Да, сэр, — официант, почти уже старик, вырос рядом с ним.

— Еще порцию розового джина, пожалуйста.

— Хорошо, сэр.

— В воде сверху плавает пыль, — указал Локкарт на кувшин, стоявший на столе.

— О, простите, сэр, — старик огорченно прищелкнул языком, поднял кувшин, минуту рассматривал его на свет, а потом поставил на поднос.

— Я сейчас же заменю ее, сэр. Извините, сэр, — снова повторил он. — Война, сэр.

— О господи! — сказал Локкарт, — Ну тогда ничего.

— Вы представления не имеете, сэр, что у нас теперь творится. — старик-официант сокрушенно покачал головой. — Разбитые стаканы, льда не хватает, кусни пробки плавают в шерри. На днях у нас подали таракана в жареной картошке.

— Вам обязательно все мне рассказывать? — спросил Локкарт.

— Я только хотел упомянуть об этом, сэр. Мы вовсе не стремимся подавать такое посетителям, но что делать? Мы теперь не в состоянии получать, что когда-то получали. На прошлой неделе был американский офицер, так он жаловался, что содовая слишком тепла…

— Да, теплая содовая жуткая штука, — томно сказал Локкарт.

— Она может все испортить, сэр.

— Это уж точно, и плавать в ней ужасно.

— Простите, сэр?…

— Ничего, ничего, я просто кое-что вспомнил, — произнес Локкарт.

— Значит, порцию джина, сэр?

— Да, и, пожалуйста, двойную, — он поднял глаза и увидел Эриксона в дверях бара. Секунду размышлял, потом добавил: — Вообще-то, сделайте два двойных джина. У нас, кажется, есть что отпраздновать.

Эриксон увидел его. В движениях командира чувствовалась некоторая скованность, которую Локкарт тут же заметил, понял и оценил. Вот с каким человеком можно пройти всю войну…

— Сэр, поздравляю, — сказал он, когда Эриксон подошел к его столику, и широко улыбнулся.

Эриксон смущенно посмотрел на свою фуражку. Сияющее золотом украшение козырька говорило о присвоенном новом звании.

— Спасибо, старпом, — поблагодарил Эриксон. — мне об этом только на прошлой неделе сообщили. За выслугу лет, конечно.

— И больше не за что, конечно? — в тон ему заметил Локкарт. — Но все равно, выпью за это. — Он допил остатки джина и посмотрел в сторону бара. — Я заказал вам двойной джин.

— Ну что ж, — сказал Эриксон. — для начала неплохо.

Принесли напитки. Эриксон кивнул и поднял свой стакан. Локкарт опять посмотрел на золотые украшения козырька фуражки капитана 3го ранга.

— Сомневаюсь, что я сам когда-нибудь вырасту в звании, — наконец сказал он. — Выслуги лет не хватит. По крайней мере, я считаю, что не хватит. А больше в моем случае ничто не поможет.

— Не будьте так самоуверенны, — возразил Эриксон. помолчал и сообщил: — Я вчера большую часть дня провел в адмиралтействе. Дело продвигается.

Локкарт вдруг почувствовал нервную дрожь — ужас, который он еще не научился подавлять. Если «дело продвигается», то ему придется двигаться с ним. А это означает, что все нужно начать сначала. Нервы его, до предела натянутые после гибели «Компас роуз», казалось, принимали любую перемену как конец света. Даже бронзовые украшения на фуражке Эрискона были одной из таких перемен: они похожи на тайный сигнал, который неожиданно меняет все, что было хорошо знакомо, означает для него лишь трудности и осложнения. Одиночество, новые трудности, прощание… Он резко переменил тему разговора и спросил:

— А что вы еще делали? Ездили к жене Мореля?

— Да, я прямо оттуда, — кивнул Эриксон.

— Ну и как она?

— Лежит в постели.

— Он… Как она все это приняла? Тяжело?

— Кажется, она приняла известие очень даже неплохо, — угрюмо ответил Эриксон. — В постели она была не одна.

Глаза их на секунду встретились.

— Проклятая война, — сказал Локкарт.

— Да, — подтвердил Эриксон, — и ну ее к черту! Они выпили, Локкарт дернул плечами и спросил:

— Ну а как в адмиралтействе?

Эриксон откинулся на спинку стула и потер руки, приготовившись поделиться приятными новостями.

— Так вот… Корабль совершенно новый, старпом. Новая работа, все новое. Мне дают фрегат — самый новый тип кораблей охранения. Они дали мне вот это, — он указал на свою фуражку, — чтобы я мог командовать целым отрядом. А вам дают полнашивки.

Локкарт испуганно выпрямился.

— Боже праведный! Капитан-лейтенанта! Что же от них дальше-то ожидать?

— Вышел новый приказ. Совсем недавно, — ответил Эриксон. — Возраст у вас подходящий, и в звании старшего лейтенанта вы были уже достаточно. Кроме того, у вас есть все необходимые рекомендации.

— Это уже ваша работа, надо полагать? — улыбнулся Локкарт.

— Моя… — ответил Эриксон такой же улыбкой. — Но есть загвоздка, то есть может быть загвоздка, поскольку дело касается меня. — Он помолчал. — Я буду командиром отряда, старпомом у меня по штату должен быть капитан-лейтенант, чтобы он распоряжался и моим кораблем, и всей группой. Должность вполне соответствует рангу. Мне сказали, что я могу пригласить вас. А я пока не ответил.

Локкарт подождал. Что это? Сомнение, что Локкарт справится с работой? Или Эриксон заметил, что у него нервы все еще пошаливают?…

— Послушайте, — сказал Эриксон. — Я буду с вами откровенен, Вы могли бы взять командование отдельным кораблем, если хотите — корветом. Они уже продвигают там двух-трех лейтенантов. Вы могли бы смело взяться за это дело. Я бы дал вам рекомендацию, — Эриксон опять слегка замялся. — Не знаю, что вы решите. Если останетесь со мной, это оттянет ваше продвижение по службе на год. Должность для вас называется «старпом командира отряда». Работа хорошая. Я бы очень хотел, чтобы вы остались со мной. Но это не самое лучшее, чего вы можете добиться, — он вдруг рассмеялся. — Все очень неожиданно. Вам придется самому выбирать. В любом случае я не буду осуждать ваше решение.

Локкарт подумал: «Чепуха все это! Что здесь взвешивать? Мы с Эриксоном неплохая пара. Лучше и быть не может. Это просто благо великое, что мы будем вместе и дальше. Чего зря дурить?» Он улыбнулся, откинулся на стул, держа в руках стакан, и попросил:

— Расскажите о новом корабле.

Взгляд Эриксона был достаточно красноречив.

— Совсем новый тип. Фрегат, — сказал он. — Стоящая штука! Размер и форма эсминца. Десять офицеров. Около 160 человек команды. Там есть все, старпом. Турбины, два винта, три большие пушки, новый гидроакустический аппарат, новый радиолокатор. В группе будет три фрегата и четыре-пять корветов. Работы хоть отбавляй. Придется повозиться. Наш еще строится. Кстати, тоже на Клайде, будем принимать его через пару месяцев.

— А как называется?

— «Салташ». Они все носят названия рек. «Салташ», — Локкарт несколько раз произнес слово про себя. Странно привыкать к новому названию.

— Звучит симпатично, — произнес он. — Но я не могу похвалиться, что слышал об этой реке.

— Это маленькая речушка в графстве Старой Англии, — ответил Эриксон. — И мне пришлось заглянуть в атлас. Впадает в Тайн. На школьных картах не обозначена.

— Теперь будет, — воинственно воскликнул Локкарт и щелкнул пальцами: — Официант! Принесите еще розового джина. Да побольше. «Салташ»… — произнес он, — постараемся сделать из него что-нибудь стоящее.

Они плотно поели. К концу ужина настроение у них сильно поднялось. Выбрав ясный и отчетливый курс, Локкарт сразу почувствовал себя лучше. Эриксон уловил его настроение. С удовольствием они назначили друг другу встречу в Глазго, чтобы осмотреть корабль.

«Если мы оба довольны, значит нам повезло, и мы должны все так и оставить. — думал Локкарт. — Большего война нам предложить не сможет… Да, в этой мысли порядочно джина, но все равно, это хорошая, на редкость хорошая мысль».

— Сэр, у меня промелькнула редкостная мысль, — сказал он.

— И у меня тоже… — ответил Эриксон. — Брэнди или бенедиктин?

Но все-таки несколько позже Локкарт почувствовал, что прошлое еще живо, что его не изгнать мыслями и мечтами о будущем походе.

Он пошел в Национальную галерею послушать один из концертов, которые только начали тогда собирать толпы лондонцев. Он с некоторой опаской относился к подобным сборищам и сел подальше, полуприкрытый большой колонной. Пианистка играла Шопена. В полной тишине зала великолепные звуки рассыпались на бриллианты, тончайшие граненые н отшлифованные, монументальные и в то же время мягко-тягучие, западающие прямо в душу.

Он слушал музыку, полностью отдаваясь ей, забыв о сдержанности и окружающем мире. Пианистка сыграла два нежных концерта, а потом этюд, в котором повторяющийся отрывок был похож на скорбные причитания. Локкарт сидел откинувшись, и музыка уносила его все дальше и дальше с каждой нотой, с каждой фразой… Он глубоко вздохнул и почувствовал, что плачет.

Он плакал обо всем, что так безнадежно пытался забыть. И не только из-за слабости и нервозности, от которых еще не совсем избавился за эти два месяца. Слезы, катившиеся по щекам, были вызваны «Компас роуз», растраченной напрасно любовью к нему, теми многими, кто погиб. И другими. Теми, кто уцелел.

Он как-то заходил к Ферраби в госпиталь. Глядя на лежащего, Локкарт думал, сумеет ли тот вообще когда-нибудь восстановить нервы. Ферраби превратился в развалину, хотя и был так молод. Тощий, изможденный и истеричный. Кожа да кости. На левом запястье висел кусок веревочки.

— Это моя веревочка, — сказал Ферраби в смущении и стал ею играть. Затем признался доверчиво: — Мне ее специально дали. Для нервов. Мне сказали, чтобы я с ней возился, когда почувствую, что должен чем-то заняться.

Он хватал веревочку согнутыми пальцами, рвал и дергал ее, крутил, пытался завязывать в узел, раскачивал, как маятник. Потом сказал:

— Мне сейчас намного лучше, — упал на подушку и заплакал.

Он плакал так же, как плакал сейчас Локкарт. Теми же слезами. Или другими… Много слез можно было пролить по «Компас роуз».

Локкарт повернулся в кресле, пытаясь унять слезы, сдержать дрожь губ. Музыка кончилась. Раздались аплодисменты. Сидящая рядом девушка уставилась на него, шепнув что-то своему спутнику. Под ее любопытным взглядом Локкарт неловко встал и вышел в фойе. У него все еще сжималось горло, но слезы уже высохли.

«Ну хорошо, вот и поплакал, — подумал он. — Что из того? Кто-то ведь должен оплакивать «Компас роуз». Он того заслужил. Пусть это буду я. Не возражаю. Особенно под такую мужику и о стольких погибших, и о таком корабле. Музыка заставила меня плакать, но рано или поздно я все равно заплакал бы. Уж лучше поплачу над Шопеном, чем под звон стаканов или женский щебет. Я слушал эту прекрасную печальную музыку и видел перед собой всех. Ферраби и Мореля. Тэллоу, который отдал свое место на плоту другому…».

Боль прошла. Он вернулся обратно в зал и встал у входа, опираясь на колонну. Нечеловеческая сила музыки пропала, она его уже не трогала. И он понял, что ушли последние минуты его скорби.

* * *

Клайдские верфи… Они стали оживленнее, чем в 39-м. Тогда они только включались в военный ритм, тогда было еще свободное время и намного больше, чем теперь, простора. Сейчас все изменилось. От Кекфрью до Гурока все стапеля заставлены корпусами. Люди имели одно желание — поскорее разделаться с очередным кораблем и заняться следующим. Это сильно изменило ритм жизни реки. Новости из Африки, согласно которым войска не просто держали прежние позиции, но и двигались вперед, послужили бодрящим напитком, вызывали желание включиться в общее дело и поскорее с ним покончить. Весь Клайд метался, как в горячке.

«Салташ» — почти законченный результат искусного труда сотен рабочих — стоял у отделочного пирса напротив верфей Джона Брауна. С близкого расстояния фрегат казался огромным.

— Он похож на многоэтажный дом, — заметил Эриксон, пробегая глазами по возвышающимся бортам, надстройкам, мостику, вдоль стальной палубы к квадратной корме.

Действительно, в «Салташе» было что-то крупное, солидное и серьезное, а по своей капитальности он ничуть не уступал складским помещениям, расположенным вдоль причала. Как-то эта махина будет управляться в море… С пирса «Салташ» выглядел, как любой другой корабль, который не совсем еще отделился от суши. Первый слой краски, покрывающий его борта, был заляпан суриком. Верхняя палуба после нескольких недель отделочных работ замызгана. Оглушительный грохот клепальных пневмомолотков на полубаке подводил черту под общей картиной беспорядка.

Корабль был грязен, шумен и для случайного прохожего выглядел предметом, не достойным внимания.

Эриксон поднялся на борт и ступил на грязную палубу, заваленную упаковочными ящиками и банками из-под красок. «Салташ» был длиной более 100 метров и поднимался уступами: бак, спардек, верхний мостик, «воронье гнездо» и, наконец, радиоантенна, венчающая мачту. На всех уровнях корабль был заставлен оборудованием и, видимо, вскоре его будет еще больше. На корме специально отведено место под увеличенный запас глубинных бомб. На палубе несметное число спасательных плотов и сетей. Здесь было три больших орудия, четырехствольная автоматическая пушка и целая дюжина легких спаренных пулеметов, натыканных где только можно и похожих на ветки кустарника. Новинка — большие орудия с электрическим подъёмником. Они могли палить весело и без заминок… Два больших катера. Дальномер. Совершенно новый бомбомет, который сбрасывал за борт сразу целый веер малых глубинных бомб. Эхолот. Специальные аппараты обнаружения акустических торпед. Все это бросалось в глаза с первого взгляда. Все обещало множество осложнений и требовало тщательного изучения. Но и обещало сделать «Салташ» грозным оружием, если овладеешь всеми приспособлениями.

Эриксон оставил Локкарта осматривать минное оборудование, обоим ин незнакомое, а сам направился в машинное отделение.

Он все ниже спускался по бесконечным лестницам, которые становились все грязнее. Когда он достиг наконец машинного отделения, руки его и рукава кителя были полностью вымазаны.

Здесь было холодно и сыро. Группа рабочих монтировала маслопровод, а человек в фуражке и белых нарукавниках, подсвечивая себе фонарем, возился с пультом управления. Он обернулся, заслышав шаги Эриксона. Небольшого роста, лет сорока, с седеющими волосами и массивным загорелым лицом. На вид энергичный и знающий. Он с почтением поглядел на украшения козырька, на три золотые нашивки и орденскую ленту на плече Эриксона.

— Я командир, — после некоторого молчания представился Эриксон. — Вы мой инженер-механик?

— Так точно, сэр, — осторожно произнес тот, — Джонсон. Я только недавно получил диплом инженера.

— Здравствуйте, чиф, — Эриксон протянул руку. — Как у вас тут дела?

Джонсон широким жестом обвел помещение.

— Основное оборудование на месте, сэр. Я здесь уже около трех недель. И до этого, конечно, работали. Сейчас ставят вентиляторы и динамо. Рассчитывают через три месяца все приготовить к испытаниям.

— А каково качество работ?

— Здесь это не вопрос, сэр, — Джонсон пожал плечами. — Четвертый год войны… Турбины хороши. Здорово сделаны. Говорят, дают 20 узлов.

— Звучит многообещающе… На каком корабле вы служили раньше?

— На «Манакле», сэр, — ответил Джонсон. — В Средиземноморье.

— Вы впервые стали стармехом?

— Да, сэр, — он замялся в смущении. — В качестве офицера, я имею в виду. Я из механиков.

Эриксон удовлетворенно кивнул. Инженер-механик, прошедший школу механиков, служил на эсминце. Что же, это недурно. Двухтурбинный корабль водоизмещением в две тысячи тонн не относится к классу простых, каким был «Компас роуз». Масса сложнейшего оборудования потребует высокой степени внимания. Он увидел, что Джонсон посматривает на грязные обшлага кителя, и сказал:

— Я слегка перепачкался по дороге сюда.

— Могу найти для вас пару рукавиц, если хотите, сэр, — Джонсон почувствовал себя виноватым и был готов помочь. — Корабль грязный.

Эриксон кивнул.

— Знаю, на этой стадии трудно держать корабль в чистоте. Да, пожалуй, дайте-ка мне пару рукавиц и нарукавников, если можете. Придется полазить по трапам в ближайшее время.

— Может быть, вы хотите посмотреть, как у нас идут дела, сэр?

— Пока нет, чиф. Подожду, когда все приобретет подобающий вид.

— А на каком корабле вы служили, сэр? — спросил неуверенно Джонсон.

— На корвете. Он назывался «Компас роуз».

На лице Джонсона промелькнула тревога. Эриксон подумал: наверное, стармех знает о «Компас роуз», помнит небось, что он пошел ко дну за семь минут и что из команды в 91 человек погибло 80… Он об этом все знает, как любой на флоте, независимо от того, служит ли на эсминце в Средиземном море или прикреплен к базе на Скапа-Флоу. Тысячи моряков почувствовали чуть ли не личное горе, прочитав о гибели «Компас роуз». Джонсон был одним из них, хотя он никогда до этого даже названия корабля не слышал.

Эриксон почувствовал, что Джонсон смотрит на него во все глаза, и произнес с усилием:

— Его торпедировали.

— Я знаю, сэр, — сказал Джонсон.

Больше им не о чем было говорить…

Из машинного отделения Эриксон поднялся на мостик. Он решил оставить это удовольствие напоследок… Ноги оставляли свежие следы на покрывавшем доски инее. Эриксон поразился размерам мостика и количеству приборов. Ряды телефонов, батареи переговорных труб… Специальные дублирующие экраны радиолокаторов. Позади большая штурманская рубка, в которой размещались приборы управления огнем и великолепный гидроакустический аппарат. Имелся специальный стол для прокладывания курса, показывающий световой линией курс корабля. Тут же, на мостике, находились два сигнальных прожектора. Эриксон быстро смекнул, как много людей соберется здесь во время похода: двое вахтенных, двое сигнальщиков, двое наблюдателей, два гидроакустика, посыльный. Всего человек десять… Медленно подойдя к поручням и взглянув вниз, на полубак с двумя зачехленными орудиями, он вдруг почувствовал, как все это напрасно и бесполезно. Конечно же, он будет командовать кораблем. Но что толку? Вспомнить хотя бы его последний корабль… Он невольно вздрогнул от холодного утреннего воздуха. Под ним черный, лоснящийся от грязи Клайд нес свои воды, не очень приятно напоминая о Море, лежащем не так далеко отсюда.

Эриксон выпрямился и, пройдя через мостик, стал спускаться по трапу вниз, в свою каюту. По пути он встретил Локкарта.

— Соберите документы и вообще все, что есть у стармеха, — резко сказал он. — Для начала изучим оборудование.

Итак, все сначала…

Следующий офицер, прибывший через неделю, совсем расстроил Локкарта. Старпом сидел в конторе верфи и подготавливал черновые вахтенные журналы. Вдруг Дверь распахнлась, и чей-то голос спросил:

— Скажите, это «Салташ»?

Тот же тон, те же интонации! Локкарт резко повернулся на стуле. Однако это был не Беннет, их бывший старпом.

Но голос! Просто нет более похожего: тот же гнусавый «твэнг», те же резкие гласные, которые будили в нем и теперь старую ненависть и раздражение. Вошедший, долговязый светлолицый лейтенант в форме, сшитой из странно светлого, синего саржа, стоял в дверях с самоуверенным видом. Но вот взгляд его упал на рукав Локкарта. Он тут же вытянулся и сказал:

— Извините, что помешал вам, сэр. Я ищу «Салташ». Локкарт, зачарованно вслушиваясь в голос, взял себя в руки.

— Да, это он и есть, — и махнул рукой в сторону окна, из которого был виден неопрятный серый корпус, — А кто вы?

— Аллингэм. Артиллерийский офицер.

— Австралиец?

— Так точно, — он посмотрел на нашивки Локкарта. — А вы командир, сэр?

— Нет, старший помощник. Наш командир — капитан третьего ранга.

— Ничего себе… А почему так много золота? — кивнул Аллингэм на нашивки.

— Мы будем возглавлять отряд охранения, — несколько строже ответил Локкарт. Из-за проклятого акцента он готов был сразу невзлюбить лейтенанта. — Так что я буду старшим офицером отряда.

— Неплохо. А что на корабле? — кивнул Аллингэм.

— Пока полный беспорядок, — ответил Локкарт. — Но будет хорошо. — Он слегка успокоился.

— Там для вас полно пушек. Будет с чем поиграть.

— Здорово! — И опять акцент вырвал из памяти Локкарта прошлое.

— У нас в свое время был на корабле старпом-австралиец. По имени Беннет.

— Не Джеймс ли Беннет?

— Кажется…

— И что, он здесь у вас имел успех? — Аллингэм присвистнул.

— Нет, — ответил Локкарт. — Я бы не сказал. Аллингэм положил противогаз и фуражку на стол.

— Но имя ведь то же самое. Тогда он здесь точно преуспел. Я слышал его лекции в Австралии.

— Лекции? — безучастно спросил Локкарт.

— Да. Он теперь на суше. Правда, что у него какое-то нервное расстройство после потопления этих подлодок?

— Я что-то не помню, — ответил Локкарт. — Вы мне об этом расскажете?

— О, там, дома, он знаменитость. Важная персона. Он, кажется, служил в свое время на корабле под названием «Компас роуз». Командир заболел, поэтому ему пришлось командовать кораблем в походе. Они тогда уничтожили две подлодки за четыре дня. Ему пришлось четверо суток стоять на мостике. После этого он слегка сломался. — Аллингэм помолчал. — Между нами говоря, газеты подняли у нас вой, так как ему за это даже медали не дали… Так это он?

— И никто иной, — Локкарт собрался с мыслями. — И что же? Он читает обо всем этом лекции?

— Конечно. Он выступает перед новобранцами. Разъезжает с речами по фабрикам. Говорят, это стимулирует производство.

— Это очень стимулирует меня, — в тон Аллингэму ответил Локкарт. — Насколько мне известно, Беннета поразила язва двенадцатиперстной кишки. Из-за того, что он слишком быстро ел консервированную колбасу. Ему пришлось списаться на берег и отправиться в госпиталь.

— А подлодки? — удивленно спросил Аллингэм. — А нервное перенапряжение?

— И подлодки, и нервное перенапряжение — все осталось нам, — покачал головой Локкарт.

— Ай да старина Джеймс Беннет! — расхохотался Аллингэм, — Да, сказки рассказывать он умеет.

— Это был негодяй, — коротко бросил Локкарт. — Я терпеть его не мог.

— У нас там не все такие, — с особым ударением произнес Аллингэм.,

— Я, кажется, начинаю это понимать. — Локкарт улыбнулся, и Аллингэм, успокоившись, сразу оставил щекотливую тему. — Да и не могут там все быть такими, иначе Австралия давным-давно развалилась бы на куски. — Он поднялся. — Давайте забудем об этом. Пойдем посмотрим корабль.

Офицерский состав «Салташа» состоял из восьми человек. Кроме Эриксона, Локкарта, Джонсона и Аллингэма, к ним направили врача-лейтенанта, двух младших лейтенантов, один из них штурман, и гардемарина, который должен быть секретарем командира. Первая встреча в большой кают-компании живо напомнила Эриксону прошлое. Царили те же сдержанность и осторожность, особенно со стороны офицеров помоложе. Они напомнили Эриксону прежних Ферраби и Локкарта, когда те прощупывали новое для них окружение, пытаясь угадать, что здесь может понравиться в них и что нет. «Но вот здесь-то и кончается сходство, — подумал Эриксон, оглядывая собравшихся за столом. — Это не новички в своем деле». За исключением гардемарина, все были в походах и знали многое о службе охраны конвоев. Этот корабль он не сумел бы вывести в море с парой новоиспеченных младших лейтенантов, которые не стояли ни на одной вахте в своей жизни, и с таким старпомом, каким был Беннет. Эриксон подождал, пока офицеры займут места, и постучал по столу.

— Я собрал вас, — начал он, — чтобы получше с вами познакомиться, и узнать, чем вы занимались до того, как пришли на «Салташ». — Он оглядел внимательные лица. — Кое-что я уже знаю: старпом служил со мной на прежнем корабле, со стармехом, — он улыбнулся Джонсону, — я успел поговорить. А что касается остальных, то мне пока известны только имена.

Командир взглянул на лежащий перед ним список.

— Ну, начнем с вас, старший артиллерист. Вы, кажется, совершили самое длинное путешествие, чтобы попасть к нам. Чем вы занимались до этого?

— Служил на тральщике, сэр, — ответил Аллингэм, словно он давно привык к тому, что его таким вот образом выделяют. — Охранял северное побережье Австралии. Потом мне все это слегка надоело, потому что не было ничего интересного и вообще не было похоже, что война подберется к нам. Вот я и подал рапорт на перевод сюда.

— Вам приходилось ставить мины?

— Мы поставили всего две за три года.

— Артиллерийский курс вы проходили уже здесь?

— Да, сэр. Я только что с Уэйл-Айленда.

— Ну и как, заставили вас там побегать?

— Мы так и не остановились ни разу, стоило нам ступить на борт. — Аллингэм улыбнулся. — Я лично потерял не один фунт веса.

Прокатился смешок. Уэйл-Айленд, королевская артиллерийская школа, прославилась своей жестокой дисциплиной, чего не отрицал ни один из окончивших ее.

— Ну пушек вам для практики вполне достаточно… — Эриксон посмотрел на следующее имя в списке. — Младшнй лейтенант Рейкс, — и вопросительно посмотрел на молодого офицера, сидящего в конце стола. — Откуда вы, младший лейтенант?

— С восточного побережья, сэр, — ответил Рейкс, будущий их штурман, очень живой, подвижной молодой человек, прямой и напористый. У Эриксона создалось впечатление, что до войны штурман занимался продажей не очень популярных бытовых приборов и некоторые навыки речи и манеры прихватил с собой на войну из своей старой специальности.

— Откуда именно? Из Гарвича?

— Так точно, сэр. Мы сопровождали конвои оттуда и до Гумбера.

— На каком корабле?

— На корвете довоенного типа. С двойным винтом.

— Помню такие… У вас было много практики в каботажном плавании?

— Так точно, сэр, — Рейкс помедлил в нерешительности, не зная, что Эриксону известно о восточном побережье и что он вообще хотел бы знать о нем. — Там есть протраленный коридор для конвоев. Каждые пять миль — буй. Если упустишь какой-нибудь из них, сядешь на камни или минное поле.

— И сколько раз с вами такое случалось?

— Ни разу, сэр.

Эриксон улыбнулся откровенному ответу.

— Ну теперь-то вам придется привыкать совсем к другой навигации. Давно вы не пользовались секстаном?

— С самого окончания учебы. Года два. На восточном побережье не требовалось. Но я специально в этом практиковался последнее время.

— Хорошо. На старом корабле расчетами я сам занимался, но теперь хотел бы возложить это на вас.

Следующим офицером, имя которого Эриксон прочитал по списку, был корабельный врач.

— Вы откуда, Скотт-Браун? — спросил он.

— Харлей-стрит, сэр, — ответил несколько удивленный Скотт-Браун.

— А-а… Так, значит, это ваш первый корабль? Скотт-Браун кивнул:

— У меня была частная практика, и я занимался исследовательской работой при Гайз-госпитале: начались сильные налеты на Лондон. А потом они меня отпустили, — все это врач говорил с извиняющимся видом, как бы доказывая, что вовсе не бездельничал, прежде чем попал в ВМФ.

— Да вы просто роскошь для нас, — заметил Эриксон. — У нас никогда раньше не было доктора с дипломом.

— А кто же у вас врачевал?

— Я, — ответил Локкарт.

— Как же вы этому научились? — обратился к нему Скотт-Браун.

— Да так, в процессе… Боюсь, что я угробил намного больше пациентов, чем вы, доктор.

— Очень смелое заявление, если учесть, что у меня восьмилетняя практика.

И снова все рассмеялись. Смех сблизил их. «Будет, очевидно, неплохая кают-компания, — подумал Эриксон, — все такие разные, но в них хватает здравого смысла, чего-то солидного и надежного».

В списке оставалось два имени — второго младшего лейтенанта и гардемарина. Краем глаза командир наблюдал за высоким, стройным молодым человеком, который воевал

с пепельницей, нервно ожидая своей очереди. «Да он почти школьник», — подумал Эриксон. Он посмотрел на сидящего рядом младшего лейтенанта.

— Винсент, — спросил Эриксон, — я вас нигде не мог видеть раньше?

Винсент, маленький, темноволосый и довольно застенчивый, заранее приготовил нужную фразу.

— Я был в том же отряде, что и вы, сэр, — вымолвил он наконец. — Служил на «Трефойле».

— Я так и предполагал. — Эриксон кивнул. Голос его звучал обыкновенно, но что-то в душе командира дрогнуло. «Трефойл». Он был братом «Компас роуз» целых два года подряд. Тот самый замыкающий корвет, который, на счастье, заметил на экране локатора, как появился и исчез «Компас роуз». Именно он доложил об этом «Вайперосу». Именно «Трефойлу» они с Локкартом обязаны жизнью. Вполне возможно, что маленький застенчивый лейтенант приложил к их спасению руку. Но командир решил расспросить о подробностях в менее официальной обстановке.

— Ну, тогда мы все знаем друг о друге, — дружески сказал Эриксон. — И вы знаете, в чем будет состоять ваша работа… Остались только вы, Хольт, — неожиданно обратился он к гардемарину. — Чем вы занимались последнее время?

Пепельница со звоном упала со стола. Гардемарин Хольт мучительно покраснел. «Боже мой, — подумал Эриксон, — да ему, небось, лет семнадцать… Я ему в отцы гожусь… Нет, я ему гожусь в деды».

— Извините, сэр, — сказал Хольт, — я только что закончил учебу на «Кинг Альфреде».

— А до этого?

— Э… э… в Итоне, сэр.

— О-о. — Эриксон поймал взгляд Джонсона, в котором была солидная доля уважения. Это его позабавило. Конечно же, Итон придавал кают-компании оттенок чего-то первоклассного, давал простым грубым морякам что-то вроде благородной приправы.

— А там вас учили морским специальностям?

— О нет, сэр, — удивленно ответил Хольт, — ведь образование там получаешь такое узкое…

Снова по кают-компании прокатился смешок, и Эриксон мог это только приветствовать. «Едва парнишка почувствует почву под ногами, он нас всех омолодит. И видит Бог, мы в этом нуждаемся…»

— Ну, для начала хватит, — откашлявшись, сказал Эриксон. — Нам предстоит много потрудиться, чтобы подготовить корабль к выходу в море. Но я уверен, что могу надеяться на ваши силы и умения. Старпом займется распределением работы по кораблю; кроме того, у вас уже имеются закрепленные за каждым подразделения. Аллингэм — артиллерия, Рейкс — навигация, Винсент — бомбы, Хольт — документы. Мы будем готовы к испытаниям не раньше чем через три недели. У вас есть достаточно времени, чтобы все привести в порядок, — он поднялся и сделал рукой знак Локкарту следовать за собой. Не доходя до двери, командир повернулся и сказал: — Мы сможем устроить в шесть вечера менее официальную встречу, если прибудет джинн.

Когда дверь за ними закрылась, в кают-компании стало совсем тихо. Джонсон изучал раскрытый учебник по двигателям, Скотт-Браун закуривал. Хольт незаметно поднял упавшую пепельницу.

Аллингэм посмотрел на Винсента и спросил:

— Что случилось со старым кораблем нашего шкипера? Его торпедировали?

— Да, — Винсент кивнул, подыскивая нужные слова. — Он догонял конвой после того, как отвел пару кораблей в исландский порт. Мы засекли корвет на экране локатора. Далеко позади. Где-то около полуночи. А потом он совсем пропал. Мы подождали немного, но он больше не появлялся. Мы доложили «Вайперосу», головному кораблю нашего отряда. Тот вернулся и нашел их на плотах уже утром.

— Повезло им еще, что кто-то на экранах их засек, — сказал Аллингэм.

— Да, — без всякого выражения сказал Винсент.

— Это были вы? — спросил, посмотрев на него, Скотт-Браун.

— Да, я тогда был вахтенным офицером.

— Неплохо, — произнес Аллингэм. — А сколько спасли?

— Десять или одиннадцать.

— Не много, — присвистнул Аллингэм.

— «Компас роуз» был хорошим кораблем, — сказал Джонсон. — Одним из лучших.

— Чертовски жаль, что они потеряли столько ребят, — сказал Хольт. Его мальчишеский голос и лондонский выговор забавно контрастировали с северным произношением Джонсона. — Интересно, как это, когда торпедируют?

— Напрасно вы интересуетесь, — строго сказал Рейкс. — Говорят, что этого лучше никогда не знать.

— Лично я таким любопытством не страдаю, — заметил Скотт-Браун.

— Да и я тоже, — сказал Аллингэм, — Мне еще хочется увидеть Австралию.

— Странное желание, — невольно вставил Хольт. Аллингэм секунду смотрел на Хольта и произнес:

— Молодой человек, вам стоит перетряхнуть свои взгляды. Вам, что же, ничего не сказали об Австралии в этой вашей шикарной школе?

— О да, — ответил Хольт. — Пару слов. Заключенные и кролики.

— Но-но, смотрите… — энергично начал Аллингэм.

— Полагаю, что юноша с вами шутит в лучшей итонской манере, — вмешался Скотт-Браун.

— О-о-э, — Аллингэм выдавил наконец из себя улыбку. — Нет ли в Британском королевском флоте указания о порке гардемаринов?

Джонсон вновь поднял взгляд:

— Уже давно такого не существует,

— Я старомоден, — возразил Аллингэем, — но кое-что хотел бы ввести вновь.

* * *

— Неплохая у нас компания, старпом, — говорил Эриксон уже у себя в каюте. — У них достаточно опыта. Раза в два больше, чем имели мы на «Компас роуз», когда начинали.

— Не бередите старые раны, сэр, — улыбнулся Локкарт.

— Я помню вас с Ферраби. Вы тогда зашли ко мне в будку у причала. Вид был у вас, как у пары белых подопытных мышей… Знаете, как-то странно снова иметь на борту австралийца. Напоминает Беннета.

— Да, — ответил Локкарт. — Скверное напоминание, не правда ли?

Хольт дважды в неделю совершал поездки в Глазго, где забирал секретные коды из оперативного отдела штаба. Он выполнял и разные другие случайные поручения, количество которых возрастало по мере приближения выхода корабля в море. Локкарт в конце концов почувствовал, что теряет покой и ему необходимо как-то выйти из атмосферы ежедневной суеты. Целых две недели он сражался со списками боеприпасов, аттестатами, накладными, а также с различными схемами и расписаниями, по которым должен жить «Салташ» в море и в гавани. Локкарт не был в Атлантике уже около четырех месяцев. Чувство личной ответственности за происходящее, владевшее им до гибели «Компас роуз» и пропавшее после нее, стало постепенно возвращаться. Пора было вновь окунуться в гущу событий, узнать, что происходит, как идет битва. Ведь и они должны возвратиться через несколько недель на поле этой битвы с новехоньким кораблем.

— Я сам поеду сегодня в Глазго, гардемарин. Мне нужен свежнй воздух, — обратился как-то раз за завтраком Локкарт к Хольту.

Скотт-Браун посмотрел на него поверх газеты:

— Вот этого-то вы там как раз и не найдете.

— Все равно, мне нужно развеяться, — улыбнулся Локкарт.

— Сэр, — обратился к нему Хольт. Локкарт вопросительно обернулся к нему: — Там есть одна красотка в оперативном…

— Что в оперативном?

— Там есть… служащая…

— И что же?…

— Говорят, самая красивая леди Королевского флота. Вокруг нее в оперативном все готовы в узлы вязаться.

— Вряд ли она виновата в этом… Ну и что же все-таки?

— Я просто так сказал, сэр.

— Спасибо… — Локкарт серьезно кивнул. — Где же я могу увидеть это совершенство?

— В оперативном центре, сэр. Она там всем заправляет.

— А что вы, спрашивается, делали в оперсекторе, если сигнальный сектор в целой миле оттуда, да ещё и на другом этаже?

— Поддерживал контакт, сэр, — улыбнулся гардемарин.

В холодное мартовское утро серый город выглядел особенно бесцветным. Должна же, наконец, в Глазго прийти весна… Локкарт медленно шагал по Арджел-стрит сквозь толпы равнодушных покупателей и унылых личностей, ожидающих, когда наконец откроются бары.

Вспомнились недели, проведенные в Глазго более чем три года назад, когда они с Ферраби делили комнату в отеле, а в свободное от службы время бродили по городу и из кожи вон лезли, чтоб чувствовать себя молодыми повесами. Сегодня у города тот же суровый и строгий вид, который ему запомнился с 1939 года. И все-таки ведь что-нибудь произошло за это время: у кого-то родились дети, кто-нибудь потерял, а кто-нибудь заработал деньги. Но ничего этого нельзя было узнать, глядя на грязные мокрые мостовые, на полупустые магазины, на бледные лица прохожих, занятых только собой.

«3десь каждый одинок, — подумал Локкарт, взглянув мельком на витрину ювелирного магазина, где грудой лежали обручальные кольца в ожидании покупателей, которые никак не приходили. — Но это все из-за войны…»

В морском штабе он взял солидную пачку денег и конвертов, спустился двумя этажами ниже, прошел по темному гулкому коридору, пока не добрался до двери с табличкой «0перативный отдел». Постучал и вошел.

В комнате сидела только одна девушка, звонившая по телефону. На целых полминуты взгляд ее задержался на лице Локкарта. Он обрадовался, что может наслаждаться этим взглядом так долго. У девушки были большие глаза с длинными ресницами. Это была та «самая красивая девушка из служащих военно-морского флота», как сказал гардемарин. Она была неповторима. Эти глаза. Это овальное лицо с высокими скулами. Темные волосы, зачесанные назад. «Интересно, чего тебе недостает?», — подумал Локкарт. Подойдя поближе, он увидел, что глаза у девушки серые. Он отвел взгляд. Увидел на столе табличку: «Хэллэм», а внизу стояло «002».

— Да, — подумал он, — второй офицер оперативного отдела».

— Отправьте это, пожалуйста, ко мне, — сказала девушка, положила трубку, записала что-то в блокнот, лежавший перед ней, вновь подняла взгляд и произнесла: — Да?

— Если это не против правил, — неуверенно начал Локкарт, — я бы хотел взглянуть на карту боевых действий западных подходов.

— Вряд ли я могу позволить вам это, — ответила она. — Эти данные секретны. — Лицо ее оставалось холодно-безразличным. Видать, к ней многие заходят под этим глупым предлогом.

— Мне это известно, — ответил Локкарт, — но, видите ли… Я участвовал во всех операциях в течение трех лет. Теперь четыре месяца на суше, принимаю новый корабль. Просто хотелось узнать, что происходит.

Серые глаза в упор смотрели на него.

— С какого вы корабля? — спросила она через секунду.

— С «Салташа».

— Ах да, новый фрегат, — она мягко улыбнулась. Локкарт даже задрожал. «Господи, я не видел ничего подобного уже целую вечность, — подумал он. — А потом, черт побери… Конечно, этому найдется объяснение». И он вновь услышал ее голос: — Нет ли у вас на борту молодого человека по имени Гэвин Хольт?

— Да, есть. Наш гардемарин. Он передавал вам привет.

— Передайте и ему… — Она продолжала дружески; — Кто ваш командир? Или это вы и есть?

— Нет, капитан третьего ранга Эриксон.

— Тогда, — взгляд ее остановился на двух золотых нашивках его рукава, — вы старший помощник?

— Да, — кивнул он.

— Вам это не кажется странным? — Лицо ее на секунду нахмурилось. — Почему вы сами не командуете кораблем?

— Потому что захотел остаться с Эриксоном, — несколько вызывающе ответил Локкарт.

— Вы что же, боитесь самостоятельности? — брови ее удивленно взметнулись вверх.

Локкарт вдруг покраснел. «Ладно, хватит», — подумал он.

— Если б я боялся быть командиром, то никогда в жизни не признался бы в этом вам.

На лице девушки появилась улыбка. Теперь улыбались и глаза, откровенно притягивавшие его взгляд.

— Извините, — сказала она после недолгого молчания. Голос был тихий и веселый. — На самом деле, прошу прощения… Слушайте, если бы вы работали здесь, где так много молодых людей и так много неуклюжих интриг, попыток получить звание повыше и при этом поменьше работать, вы бы и сами стали несколько подозрительны.

— Увы, у меня все не так, — ответил Локкарт.

— Я в этом уверена, потому что вспомнила, кто вы такой. Вы вместе с Эриксоном были на «Компас роуз», не так ли?

— Да. Откуда вы знаете? — спросил Локкарт.

— Кто-то здесь говорил об этом вчера вечером… И вы потопили лодку. Мне еще раз извиниться?

— Нет-нет, ни в коем случае… Но это хоть как-нибудь повысило мои шансы увидеть карты и услышать новости?

— Это гарантировано, — с готовностью кивнула она. — Что вам рассказать?

Они говорили о делах целых десять минут. Из этого разговора Локкарт вынес несколько сумбурное представление о том, что дела в Атлантике понемногу улучшаются после тяжелых недель Рождества, что второй офицер Хэллэм занимает должность вот уже четыре месяца и что глаза офицера скорее темно-серые.

— Полагаю, вы очень заняты приемкой корабля, — вскоре сказала она, и Локкарт принял намек безоговорочно. Такая уж это девушка.

И все же прощание Локкарта было слегка омрачено. Когда он уже выходил, в комнату заглянул молодой флотский лейтенант и спросил:

— Обедаем вместе, Джули?

— Да, Эдвард, минут через пять… — улыбнулась она в ответ.

«Джулии, — думал Локкарт, шагая вдоль мрачного коридора, — прекрасное имя!» Пройдя еще несколько шагов, он решил, что ему никогда особенно не нравилось имя Эдвард.

Конечно, Локкарт был очень занят приемкой корабля. Как и все. Команда прибыла из девонпортских казарм и состояла в основном из жителей западных графств. Теперь на борту «Салташа» было 172 человека. Их размещение и назначение на вахты было трудным и довольно скучным делом, требовавшим большого терпения. Основная забота об этом выпала на долю Локкарта и боцмана Барнерда. Барнерд — полная противоположность Тэллоу. Тэллоу был медлительным и солидным. Барнерд же оказался маленьким, энергичным, соображал быстро. Он походил на хрупкого салонного актера, пытающегося играть фермера. У него росла золотистая бородка. Локкарт, увидев его впервые, подумал, что Барнерду стоило бы ее сбрить: слишком уж она ему не шла. Но эта настоящая атлантическая бородка выращена во время жестоких штормов, когда невозможно побриться… Барнерд был сторонником жесткой дисциплины, не терпящим нарушителей. Однако он обладал и какой-то особой добротой.

Иногда офицеры развивали такую бурную деятельность, что от нее нельзя было укрыться ни в одном уголке корабля. Наибольшая доля шума и беготни, несомненно, устраивалась Аллингэмом, который горячо взялся за дело, пытаясь передать своим артиллеристам хотя бы часть той подготовки и дисциплины, которую только что сам получил в Уэйл-Айленде. Его австралийский акцент слышался в любое время суток в любом закоулке верхней палубы. Его расчеты занимались упражнениями по заряжанию и стрельбе из орудий; сначала раздавалась серия резких громких команд, затем механический лязг замков и подъемников, затем новый поток слов, обычно недовольных или угрожающих. Был в деятельности Аллингэма какой-то смак, какой-то вкус к делу, который быстро создал ему популярность среди команды, несмотря на грубые методы. Слова, употребляемые им, могли бы в устах Беннета звучать очень неприятно, но у Аллингэма они не вызывали недовольства. Аллингэм оказался исполнительным и толковым специалистом, и был всегда в состоянии все необходимое сделать сам. Так что люди шли за ним без промедления.

Деятельность же лейтенанта Винсента, отвечавшего за расчеты глубинных бомб, была совсем иной, чем методы Аллингэма. Отслужив на корветах три года, Винсент неплохо знал свою работу, но очень нерешительно отдавал приказания. Его практические занятия напоминали работу молоденькой гувернантки, единственным действенным способом для которой является обращение к доброй воле ребенка:

— Боюсь, что сейчас получилось не очень хорошо, — говорил Винсент. — В следующий раз постарайтесь сделать немного быстрее.

А в это время, совсем рядом, гремел Аллингэм:

— Если вы, ребята, хотите разбить мое сердце, разгуливая по палубе, как стадо старых шлюх на пикнике, то вам придется сшаркать башмаки до самой задницы. А ну-ка вкалывайте!

Только будущее могло решить, который из двух методов более эффективен… Джонсон же избрал средний путь. Его часто встречали на верхней палубе, молчаливого и целеустремленного, сопровождаемого толпой грязнющих и серьезных кочегаров. Они занимались погрузкой необходимых машинному отделению запасов. Иногда Джонсон останавливался послушать Аллингэма, иногда наблюдал за Винсентом. Он обычно хмурился, поворачивался к своим странным спутникам и говорил что-то неразборчивое. И они собирались вокруг того, что предстояло оттащить вниз — бочку краски, набор запчастей, — и занимались делом, ни на кого не обращая внимания.

Командира на борту не было. Целых полмесяца он находился в Ливерпуле на курсах, которые невинно назывались «тактическими курсами командиров», а фактически оказались серьезным испытанием. В задачу курса входил разбор последних событий войны в Атлантике и их практическое изучение. Сначала читалось несколько лекций, а во второй половине дня все офицеры устраивались на полу в пустой комнате возле нарисованной огромной карты. На ней были расставлены модели походного ордера судов конвоя, боевого сопровождения и подводных лодок противника. Начиналась игра в конвой, давались исходные данные, задавалась погода, тонули корабли; вокруг собирались подлодки, а боевое охранение должно было разрабатывать контрманевры и осуществлять их, как если бы все происходило в походе. Этим делом заправлял целый капитан первого ранга. Терпеливые девушки в морской форме передвигали модели, передавали сигналы и потихоньку подсказывали ученикам, что делать дальше. Это казалось морским волкам несправедливым, но девушки знали буквально все.

Даже внимательно прослушав лекции, Эриксон посчитал тактические занятия необыкновенно трудными. Многое изменилось в Атлантике за те четыре месяца, пока он оставался на берегу. Появились новое оружие, новые опасности, новые контратакующие маневры. Оказалось, что из-за недостатка практики он потерял командирское чутье. Слишком о многом приходилось думать, слишком многое предвидеть. Иногда он забывал даже отдавать приказания об изменении курса, забывал передать нужный сигнал. Будучи старше всех в чине, он обычно назначался командиром отряда охранения и, совершая ошибки, не мог забыть, что через несколько недель поведет в поход собственный отряд охранения. А если он и там повторит подобные ошибки, за них придется платить потерянными кораблями, погибшими людьми. Еще одним горящим танкером, еще одним «Компас роуз». За все будет теперь в ответе он и его совесть.

Какой из него выйдет командир отряда, если он делает ошибки, которых год назад и во сне не сделал бы?…

И вернувшись на «Салташ», Эриксон никогда не забывал своих сомнений.

Локкарт встретил его у трапа. Эриксон осмотрел корабль, и настроение его улучшилось. Рабочий день заканчивался. Первые увольняющиеся на берег матросы готовились к построению. Проверка внешнего вида и формы была очень строгой и внимательной. Впрочем, и сами матросы старались выглядеть нарядными и подтянутыми. «Салташ», казалось, уже был готов к выполнению своих обязанностей. Верхняя палуба сияла, все было ровно и чисто выкрашено.

Подробно доложив Эриксону о проделанной за время его отсутствия работе, Локкарт пригласил командира вниз, в кают-компанию, где уже все собрались на файф'o'клок.

— Ну и как курсы, сэр? — спросил Аллингэм, едва Эриксон устроился в кресле. — Туго пришлось?

— Бегать нас, правда, не заставляли, но остального было вполне достаточно. Давно мне так не приходилось работать

— Появилось ли еще какое-нибудь ужасное оружие? — спросил Рейкс.

— Ну… — Эриксон секунду подумал. — Немцы усовершенствовали гидроакустические торпеды, которые преследуют корабль по шуму винтов, пока не догонят. Идет слушок об этакой «дыхательной трубке», которая позволяет подлодке находиться на перископной глубине сколько угодно времени, — он оглядел присутствующих, — только об этом нигде не следует говорить.

— Вот ублюдки! — беззлобно произнес Рейкс.

— Нам придется чуть побольше поработать, вот и все… — Эриксон обратился к Джонсону. — Испытание начнем через десять дней, стармех. Пойдем вниз по реке до Тейл-оф-зе-Бэнк, и будем там, пока не отправимся в Арднанрейш.

— О подобной программе я уже как-то слышал, — заметил Локкарт.

— Да и я тоже, — подтвердил Винсент. — Интересно, как поживает наш свирепый старикан?

— А это кто? — спросил Скотт-Браун.

— Адмирал, возглавляющий учебную базу кораблей охранения в Арднакрейше. С самого начала войны провел громадную работу, но его нельзя назвать ангелом.

— Должность его едва ли к этому обязывает, — Эриксон задумался. — Ну что, устроим прощальный вечер перед отплытием?

— Все уже подготовлено, сэр, — сказал Локкарт. — В конце следующей недели, если вы согласны. Стармех сделает для нас небольшую иллюминацию, а потом выпивка и что-то вроде ужина.

— Достаточно ли у нас знакомых для большого вечера?

— Уже сейчас в список приглашенных входит около шестидесяти человек, — рассмеялся Скотт-Браун.

— Шестьдесят? — Эриксон удивленно поднял брови. — Чем же вы занимались в моё отсутствие?…

— Вы же знаете, как растет число посетителей кают-компании, сэр, — произнес Джонсон с угрюмым видом человека, имеющего небольшой счет в банке и полностью лишенного тщеславия. — Иногда это больше похоже на гостиницу, чем на кают-компанию,

— Да, но есть много таких, кого стоит пригласить, — сказал Скотт-Браун, — Офицеры других кораблей на верфях. Строители. Несколько человек с базы. Девушки… У меня есть предварительный список.

Он порылся в кармане, извлек листок бумаги и передал его Эриксону.

— Что, будет адмирал? — удивился Эриксон, прочитав имя, идущее под номером первым.

— Говорят, что адмирал любит такие вечеринки. И эту уж ни за что не пропустит.

— Хорошо, — Эриксон продолжал просматривать список. — Полагаю, все эти загадочные люди с шотландскими фамилиями — с верфей… А кто такой второй офицер Хэллэм?

— Красотка из оперативного, — ответил Хольт.

— Что?… — опешил Эриксон.

— Э-э-э… служащая оперативного отдела, сэр, — покраснел гардемарин. — Ее пригласил старший помощник.

— Хороша?

— С ума сойти, сэр.

Эриксон вопросительно уставился на Локкарта, который, к собственному удивлению, почувствовал смущение.

— Надеюсь, вы не поддаетесь женским чарам, старпом?

— Ни в коем случае, сэр! — ответил Локкарт. — Просто я подумал, что нужно пригласить побольше людей с берега. Они к нам хорошо относятся.

— И второй офицер Хэллэм тоже входит в эту категорию?

— Да, пожалуй,

— А вот ко мне, кажется, не очень, — вставил Хольт не очень тихо.

— Хольт! — начальственным тоном сказал Локкарт.

— Да, сэр?

— Пожалуй, хватит.

— Извините, сэр, — ответил Хольт, нисколько не смутившись. — Я думал, что вам приятно будет это слышать.

Локкарт благоразумно промолчал. Эриксон вновь посмотрел на него. Ну и ну, вот, оказывается, какие дела…

— Ну что же, надеюсь, она хороша.

Локкарт не очень-то рассчитывал, что Джули Хэллэм примет приглашение. А увидев ее в уголке быстро заполнившейся кают-компании, вообще засомневался, правильно ли сделал, что пригласил ее.

Она сидела на подлокотнике кресла в окружении поклонников. Вовсю пускал в ход свои чары Скотт-Браун. Эриксон, обходя гостей, задержался рядом с ней, развеселив своим шуткам. Постоянно вился рядом Хольт.

Адмирал, веселый и общительный человек, беседовал на королевский манер: несколько быстрых вопросов, двухминутный обмен любезностями, затем смена собеседника. Локкарту он сказал:

— Вы впервые занимаете должность старшего помощника?

— Нет, сэр, — отвечает Локкарт. — Я уже был старпомом на старом корабле капитана третьего ранга Эриксона. На корвете «Компас роуз».

— Ах да, — адмирал, у которого и память тоже была королевской, уклонился от такой, далеко не праздничной, темы. — Все ли в порядке?

— Да, сэр.

— Надеюсь, мои люди оказывают вам необходимую помощь?

— Да, сэр, они нам очень помогли.

— Хорошо, — адмирал кивнул и пошел дальше. И тут же Локкарт услышал его вопрос, адресованный Аллингэму: — Вы впервые занимаете должность артиллерийского офицера?

Локкарт заметил Джонсона в углу кают-компании и направился к нему.

— Веселитесь, чиф?

Джонсон кивнул и произнес несколько неуверенно:

— Все это для меня немного непривычно, сэр.

Прямота Джонсона особенно нравилась Локкарту. Тот совсем недавно знал лишь машинное отделение эсминца и матросский кубрик и совершенно откровенно признавался, что кают-компания для него непривычна.

— Если надоест, вы просто выверните пробки, и тогда вечеринке конец, — сказал он стармеху.

— Приму ваш совет к сведению, — улыбнулся Джонсон.

Локкарт взял поднос с закуской у одного вестового и стал обходить гостей. Он поговорил с женщиной в очень большой шляпе, которая все спрашивала:

— Одного я не понимаю: откуда вы знаете, куда плыть, когда находитесь прямо посредине моря?

Потом он заговорил с мужчиной, который сказал:

— Мы вложили в этот корабль очень много труда. Надеюсь, вы о нем хорошо позаботитесь.

Он побеседовал с начальником порта, проводил адмирала, а затем отправился на верхнюю палубу посмотреть, хорошо ли затемнен корабль. Затем сделал запись в вахтенном журнале, перекинулся парой слов с боцманом Барнердом, после чего вернулся вниз и поговорил с заместителем мэра Глазго. Время шло, но толпа не проявляла ни малейшего желания расходиться. Потом Локкарт оказался рядом со старпомом другого нового фрегата, который выпалил:

— Я, к сожалению, только что прибыл… Один из наших матросов упал во время увольнения в реку… Кто эта прелестная девушка, вон там?…

Локкарт впервые за два часа посмотрел на Джули Хэллэм. Именно в этот момент она подняла голову и улыбнулась ему. Он состроил комически-отчаянную гримасу, указывая на тесный кружок ее ухажеров, и увидел, что она поднялась и пошла к нему через толпу гостей. Локкарт пошел навстречу. В глазах Джули все еще светилась улыбка, когда она взглянула на него снизу вверх и сказала:

— Как пригласивший меня на вечер, вы сумели очень немногого добиться для себя, не так ли?

— При такой конкуренции… — засмеялся он.

— Да. Но еще вы были заняты, как любой хороший старпом, — она взглянула на часы. — Мне пора. Положено быть в казарме к десяти.

— О… А ведь мне так и не удалось с вами поговорить. Она улыбнулась еще шире, еще более откровенно глядя ему в глаза, и промолвила, несколько смущаясь:

— Вы не поверите, если я скажу, скольким я уже сообщила, что вы провожаете меня домой.

Они медленно шли в темноте, дорожа каждым дюймом черной мостовой, словно это была мера самого быстротечного времени.

— У вас, должно быть, очень веселая кают-компания, — сказала Джули. — Мне нравятся Аллингэм и ваш доктор. И уж конечно, гардемарин, ужасно мил.

— Иногда я чувствую себя рядом с ним девяностолетним стариком. Но всегда приятно иметь рядом кого-нибудь веселого и молодого.

— Это, наверное, очень заразительно… А вам, похоже, очень нравится Эриксон?

— Я чувствую, что должен закончить войну вместе с ним и ни с кем другим. Вот как я его люблю, — Локкарт увидел, что она улыбается.

— Именно это же командир сказал и о вас.

— Мы как близнецы… Это не глупо звучит?

— У нас, женщин, редко бывают такие отношения. А если и бывают, то никогда не связаны с серьезными вещами вроде войны и командования кораблем.

— Это, по-моему, единственное чувство, которому можно давать дорогу в военное время. Я все удивляюсь, как можно сочетать семейную жизнь и в то же время командование эсминцем, да еще в войну?

Они молча перешли улицу на перекрестке и вновь попали в тень здания,

— Вы пуританин? — задумчиво спросила она.

— В этом отношении да. Войне нужно посвящать всего себя. Остальное только мешает. Приходится думать только об одном, ни на что не отвлекаясь, приходится быть решительным и… жестоким. Это едва ли подходит для такой штуки, как брак.

— И почему вы стали таким? — после короткого молчания спросила она. — Вы ведь не профессионал. Зачем же вам так жертвовать собой?… Кем вы были до войны?

— Журналистом… К такому выводу я пришел не сразу. Возможно, он годится только для меня… Думаю, что даже удачный брак слишком большая ставка. Уж лучше быть одному.

— А вы очень худы, — сказала она вдруг.

— Это все из-за «Компас роуз». Да и слишком много забот и мало отдыха было у меня в последнее время. — Локкарт не хотел говорить на эту тему и заметил с легкой иронией: — А вы выглядите потрясающе.

— Хорошо, что хоть это увидели, — улыбнувшись, ответила она.

— Я имею в виду, что вы не кажетесь слишком усталой, хотя у вас изматывающая работа… Кем вы были до войны?

— Снималась для журнала мод.

— О! И вот теперь вы второй офицер оперативного отдела, а выглядите… ну, далеко не худшим образом, — сказал он, и оба расхохотались.

Словно сговорившись, они замедлили шаги.

Через минуту перед высоким угрюмым зданием Джули сказала:

— Вот здесь я и живу.

Локкарт, не зная, как с ней проститься, произнес:

— Прогулка стоила всего вечера, хотя нам и не удалось о многом поговорить.

Ее лицо, озаренное мягким светом, было серьезным и прекрасным. Прощание… Ночь, которая только что обнимала их, теперь должна разлучить…

— Неплохо мы прогулялись… И это я придумала, — сказала Джули, — Вы бы меня пригласили?

Локкарт отрицательно покачал головой.

— Из-за все той же преданности войне? — спросила она. Он вновь покачал головой.

— Просто я думал, что ответ будет отрицательным.

— В следующий раз… — начала Джули и умолкла. Они долго смотрели друг на друга.

— Даже имея дело с пуританами, трудно все устраивать самой.

— В следующий раз моя очередь, — согласился Локкарт. — Спокойной ночи.

Она кивнула и ушла, Локкарт повернулся и медленно пошел по улице.

* * *

Вице-адмирал сэр Мюррей-Форбс спустился на пирс, едва получил сигнал о подходе «Салташа». «Салташу» суждено стать 521-м кораблем, который пройдет через него. Ему был оказан точно такой же прием, как и предыдущим 520ти. Огромное количество кораблей, прошедших адмиральские заботы, никак не отразилось ни на лице адмирала, по-обычному живом и внимательном, ни в манере взбегать по трапу. Он появился на юте, где его приветствовали Эриксон и офицеры, образовавшие почтительный строй. Пройдя несколько шагов взад-вперед и оглядев все вокруг, адмирал обратился к Эриксону:

— Фрегат больше, чем я предполагал. Эриксон задал совершенно уместный вопрос, придав голосу выражение глубокой заинтересованности:

— Это первый фрегат, который заходит сюда, сэр?

— Да. И ваш прежний корабль был первым корветом здесь тогда, в 1939-м. Странно… Много времени прошло… Представьте меня офицерам.

Адмирал быстро обошел всех. Локкарту он сказал: «В последний раз вы встречали меня без фуражки». Винсенту: «Вы были, кажется, на «Трефойле». Остальные удостоились прямого острого взгляда из-под густых кустистых бровей. После чего адмирал сошел с Эриксоном в командирскую каюту, где ему подали лучшее шерри.

— Эти фрегаты, кажется, хорошие корабли, — сказал он. — Нам в Атлантике нужно что-нибудь покрупней и помощней… Хотя и корветы неплохо, просто первоклассно поработали, — адмирал посмотрел на Эриксона: — Вы потеряли «Компас роуз», командир?

— Так точно, сэр.

— Да, долгая война, — сказал адмирал. — Чертовски долгая война. Но ганс выдыхается, клянусь Богом, выдыхается! Скоро совсем выдохнется. Сейчас начало его конца. — Он тут же сменил тон: — Вы здесь пробудете три недели, Эриксон. Вряд ли вам стоит рассказывать об учебном курсе или о моих требованиях. Вы знаете мои стандарты, — он посмотрел в иллюминатор. — Вам здесь покажется несколько прохладно, как всегда. Теперь у нас есть кино и хорошая столовая. Но это, пожалуй, и все.

— Насколько я помню, сэр, у нас будет не слишком много свободного времени, — улыбнулся Эриксон.

— Клянусь Богом, что это так! Ведь еще только середина войны… Как ваш новый старпом? Лучше первого?

— Первоклассный, сэр. Мы так долго были вместе…

— Удивительно, что сейчас делают эти непрофессионалы. Никогда б не поверил в начале войны, — адмирал осушил стакан, отказался от второго и поднялся. — Пора мне и двигаться… Вы должны как-нибудь со мной пообедать. Я хочу услышать о той лодке.

«Как ему удается? — удивлялся Эриксон, сопровождая адмирала на верхнюю палубу. — Что это? Такая невероятная память или он перед визитом на корабль специально читает на каждого из нас досье?»

У трапа выстроилась команда.

— Где-то я вас видел, — сказал адмирал, глядя скорее на бороду, чем на ее обладателя.

— Барнерд, сэр, — ответил боцман.

— Боцман с «Танджерина». Тоже здесь был, — адмирал удовлетворенно кивнул. — Тогда у него не было бороды, — пояснил он Эриксону. — Но чтобы измениться до неузнаваемости, бороды мало. Я сразу его узнал…

Просвистели боцманские дудки, адмирал отдал честь, ловко спрыгнул в катер. Уже оттуда он сказал:

— Завтра ваши занятия начинаются в 5.30 утра, — он тут же отдал команду, и его надраенный, сияющий катер понесся к берегу. С катера передали сигнал: «В гавани все стволы всех орудий должны находиться в диаметральной плоскости корабля». Локкарт обернулся, увидел, что одно из орудий, увы, градусов на десять отклонено от оси корабля, и тяжелыми шагами направился разыскивать Аллингэма.

Проходили дни. Люди быстро привыкали к службе, и время, затрачиваемое на различные действия — стрельбу из орудий, сбрасывание глубинных бомб, передачу сигналов, спуск шлюпки, — постепенно, секунда за секундой, уменьшалось. «Салташ» становился кораблем, приближающимся к идеалу адмирала и Эриксона. Эриксон хотел, чтобы фрегат стал вторым «Компас роуз», только чуть лучше.

На корабле такого размера офицеры были больше удалены от команды, чем на «Компас роуз». В течение рабочего дня им не приходилось иметь дело с живыми людьми. Теперь люди стали номерами: «Двадцать человек — на полубак!» «Шестнадцать кочегаров — для бункеровки!» Команда «Салташа» почти в два раза больше, чем на корвете, и они уже не знали всех по именам. Не было Грегга, не было Уэйнкрайта, не было сигнальщика Уэлльса… Если даже и находились на борту подобные люди, то они не попадались на глаза Эриксону и Локкарту, оставаясь лишь номерами корабельном расписании и именами в ведомостях жалованья. По утрам, отдав приказ «Команде построиться» и глядя на двойной строй по восемьдесят человек в ряд, Локкарт иногда начинал тосковать по прежней, почти семейной, обстановке на борту «Компас роуз».

Офицеры сидели после обеда в кают-компании, когда передали сигнал к отходу, положивший конец пребыванию в Арднакрейше. Приказ был короток и деловит.

«Кораблю Его Королевского Величества фрегат «Салташ» надлежит отправиться в Гринок в 6.00 утра 15 апреля, и войти в состав Клайдского отряда боевого охранения».

— Черт побери! — воскликнул Винсент, читая приказ. — А ведь я хотел бы снова стоять в Ливерпуле.

— А мне Клайд вполне подходит, — сказал Джонсон.

— А мне подходит что угодно, — сказал Хольт. — Хочу увидеть белый свет.

— Должен сказать, — заметил Скотт-Браун, — что есть места и похуже, чем Глазго весной.

Итак, они вновь отправились на войну.

К середине 1943 года вот-вот должен был наступить момент равновесия: корабли боевого охранения отбирали у подлодок то солидное преимущество, которое было достигнуто немцами за последние три года, и добивались, хотя и с огромным трудом, чего-то вроде возможности сражаться на равных. Отряды сопровождения все еще были малочисленны. Иногда в море одновременно находилось 700 судов, и на них приходилось лишь сотня кораблей сопровождения, а это предоставляло подлодкам огромный простор для выбора целей. Но и малочисленные отряды были сильным оружием. Подлодки теперь уже не в состоянии были удерживать то кровавое преимущество, которое было у них последние три года.

Атаки волчьих стай достигли своей вершины и время от времени приносили неожиданно жестокие результаты. Так, например, в Южной Атлантике немцы за два дня потопили семь танкеров из десяти, входивших в конвой. Немцы держали в море сотню подлодок одновременно. Субмарины собирались в стаи, насчитывающие до двадцати штук. В начале года они опять стали выигрывать, а в марте потопили рекордное количество судов — 108. Новые акустические торпеды следовали за целью по шуму винтов. Но немцам пришлось считать и свои потери: в марте потоплено 15 подлодок, в апреле — 16, в мае — 45. На этой ступени войны немецкое верховное командование кое-что изменило в стратегии — подлодки стали понемногу уходить из Северной Атлантики в более безопасные места.

Корабли боевого охранения увеличивались не только численно. Теперь они могли пересекать с конвоями всю Атлантику благодаря новому методу бункеровки — заправки горючим в океане. Стало вполне достаточно кораблей, чтобы организовать специальные рейдовые группы, независимые от конвоев и способные быстро прийти на помощь. И, что самое главное, силы боевого охранения научились находить, ловить н уничтожать врага.

Никто уже не рассчитывал на счастливую звезду. Прошли времена, когда плохо обученные экипажи и слабовооруженные корабли отправлялись в бой с горсткой глубинных бомб и парой хлопушек, лезли, неизвестно на что надеясь, в самое пекло. Теперь же в Атлантике царствовали наука и люди, ею овладевшие. Локаторы и гидроакустические приборы стали поразительно точны. Системы перехвата радиосигналов подлодок дали возможность предупреждать атаки. Небольшие авианосцы, сопровождающие многие конвои, обеспечивали в самой середине океана прикрытие с воздуха, которого так не хватало раньше. Чаша весов стала склоняться а пользу конвоев. Лучшего времени для вступления «Салташа» в битву нельзя и придумать.

Эриксон собрал офицеров перед отходом к 10 часам утра, чтобы отдать командирам семи находящихся под его командованием кораблей последние приказания и еще раз сказать об организации заградительного заслона.

Его группа состояла из трех фрегатов и пяти корветов. Корабли находились на якорной стоянке у Тейл-оф-зе-Бэнк. Яркое апрельское солнце обещало веселый поход, после того как корабли покинут устье Клайда. Три фрегата — «Салташ» и два других, которые присоединились к нему в Арднакрейше, — были «с иголочки». Пять корветов оказались старыми работягами. В 9.45 от бортов кораблей стали отваливать катера. Им приходилось пробираться между скученными на рейде кораблями. Здесь стояло что-то около сорока военных кораблей: эсминцев, сторожевиков, фрегатов, корветов, тральщиков. Кроме того, там находились линкор, крейсер и два небольших авианосца, стоявшие чуть в стороне от общей массы, словно олицетворяя мощь флота. А вниз по реке, ближе к устью, на специальном рейде стояли плотной массой грузовые суда.

— Катер у борта, сэр! — доложил вахтенный старшина. — Командир «Хармера», сэр.

— Играть захождение! — приказал Локкарт. «Хармер» — следующий по старшинству после «Салташа» фрегат. Командир его был ярым поборником морского этикета. Локкарт без всякой наигранности вытянулся и отдал честь, когда прибывший командир стал подниматься по трапу.

Эриксон сидел в кресле, разглядывая собравшихся командиров. Это как раз те люди, которые ему нужны. Двое из них — он знал совершенно точно — пили больше, чем следовало, один из командиров постоянно грубил офицерам. Но все они хорошие боевые командиры…

За столом их семеро. От командира «Хармера», шестидесятилетнего (!) капитан-лейтенанта, до молодого, с лицом младенца, старшего лейтенанта, командующего «Петалом» — замыкающим корветом. Несмотря на разницу в званиях, возрасте, внешности и воспитании, всех их делала похожими одинаковая печать ответственности и знание своего дела. Их лица — морщинистые, овеянные многими ветрами — несли на себе в большей или меньшей степени резкий след войны.

«Я, наверное, выгляжу точно так же», — подумал Эриксон.

Они занимались очень незаметной работой — год за годом водили конвои между Старым и Новым Светом. Их война и войной-то, в общем, не была — скорее спасательной операцией грандиозного масштаба. Спасение судов, попавших в беду. Спасение людей, тонущих в воде. Помощь войскам, которым необходимо оружие, и самолетам, которым не хватало бензина. Спасение сорокамиллионного гарнизона Великобритании, которому, чтобы не умереть от голода и холода, необходимы продовольствие и одежда.

На столе перед собравшимися офицерами лежали списки конвоя, приказы к отходу, карты, коды и шифры, списки радиопозывных, диаграммы, схемы поиска подлодок, таблицы необходимых запасов топлива.

Эриксон посмотрел на список боевого охранения: «Салташ». «Хармер», «Стример», «Виста», «Рокери», «Роуз Арбор», «Пергал», «Петал».

— Перед вами лежит план построения боевого охранения, — сухо начал он. — На карте вы видите, как должны располагаться корабли отряда. Впереди два фрегата — «Салташ» и «Хармер», по два корвета на флангах — «Виста» и «Пергал» — на правом, «Рокери» и «Роуз Арбор» — на левом. Третий фрегат, «Стример», в свободном поиске, а замыкающим идет корвет «Петал».

— Опять Чарли на кончике хвоста, — сказал командир «Петала», молодой человек, который ничуть не смущался своего мальчишеского вида и отсутствия командирской респектабельности. — И все-таки когда-нибудь я узнаю, как выглядит нос транспортного судна.

— А об этом лучше спросите «Рокери», — ехидно посоветовал командир «Хармера», и все захохотали. Несколько недель назад отставший транспортник протаранил «Рокери», когда корвет пытался его поторопить. При этом транспортник попал в середину корпуса настолько точно, что «Рокери» стал похож на велосипедный руль. Корвет отправили в док, откуда он вышел совсем недавно.

— Я в этом не виноват, — запротестовал командир «Рокери» с видом человека, который вот уж в который раз повторяет одну и ту же фразу. — Он шел прямо на меня. Я не успел увернуться.

— Так говорят девушки с Пиккадилли. — сказал командир «Петала».

— Да и результат похож, — заметил командир «Стримера», который запомнился Эриксону грубым обращением с подчиненными. — Ему пришлось отправиться в док налегке.

Снова раздался смех. «Минуточку, — подумал Эриксон, — не такое совещание мне хотелось сегодня провести». Он резко постучал по столу.

— На сегодня достаточно сплетен, — начал Эриксон как можно холоднее. — Я бы хотел поскорее закончить, так как уверен: на ваших кораблях не меньше дел, чем на моем собственном. На этот раз мы идем через весь океан, до Сент-Джонса на Ньюфаундленде. Как обычно, в море будет бункеровка. Каждое утро передавайте мне сведения о количестве топлива. Время бункеровки буду назначать я сам. И очередность, в которой будете подходить к танкеру, сообщу вам я.

«Кажется, переборщил», — подумал Эриксон про себя, поднял взгляд и заметил, что командир «Хармера» уставился на него с выражением открытой антипатии. Через секунду последний сказал:

— До этого мы сами решали, когда нам бункероваться.

В молчании все ждали ответ Эриксона. Никому не понравилось, как он принялся за дело, как сразу решил взять отряд в ежовые рукавицы. Они считали, что знают свое дело не хуже его.

«Ну хорошо, если вы сами этого хотите, — тяжело подумал Эриксон, — тогда вам туго придется. Отряд мой. И если кто-нибудь совершит ошибку, это будет моя вина…»

Он поднял правую руку и многозначительно погладил по трем золотым нашивкам на лацкане своего кителя. Взгляды присутствующих проследили за его шестом, который не мог быть яснее и, по правде говоря, оскорбительнее. Потом Эриксон посмотрел на командира «Хармера» и сказал медленно:

— Ну тогда это будет первым, что я хочу изменить в отряде.

Приговор Эриксона задал тон остальной части собрания. И хотя Эриксон не собирался столь резко заявлять о своей власти, но отнюдь не намеревался и отступать. Он без околичностей перешел к тому, что должен был сообщить: о сигналах отражения атаки, о куче всякой рутины, которую необходимо решить перед отправлением в любой конвой. Теперь за столом все только соглашались с ним. Командиры решили посмотреть, что получится из этого нового руководства. И когда в конце собрания Эриксон, желая разрядить обстановку, сказал: «Я еще надеюсь увидеть всех вас в каком-нибудь скверном отеле Сент-Джонса», — никто не улыбнулся и не принял шутки…

* * *

Каждый день, каждая ночь похода могли принести сюрпризы. Эриксону было нелегко привыкать к новой работе. Одно дело командовать кораблем, а другое — целым отрядом. Под его началом теперь было восемь кораблей, которыми он должен распоряжаться, как единым оружием, единым щитом для конвоев. Если локатор ловил подозрительную цель, то на разведку посылался фрегат «Стример». Отсылка «Стримера», естественно, влекла за собой перестройку рядов охранения. На место фрегата приходилось ставить корвет «Пергол», как лучший из пятерки. Но тогда образовывалась прореха на левом фланге, а это самый опасный фланг — фланг, не освещенный луной. Прореху нужно быстро чем-то заткнуть. И вот «Петал» покидал место замыкающего, из-за чего отставший грузовой транспорт оставался без «пастуха». Эриксон в этом случае приказывал конвою сбавить ход, чтобы дать возможность подтянуться отставшему. Возникала масса вопросов, требующих немедленного решения. Например, при угрозе атаки. Следует ли при появлении подлодки возвращать «Стример» или же тот должен продолжать поиск?… А не осветительная ли ракета там, над горизонтом? Если это так, то не пущена ли она «Стримером»? И не нуждается ли он сам в помощи? А если нуждается, кто сможет ее оказать?…

Теперь, вспоминая прошлое, Эриксон простил командиру «Вайпероса» все бесчисленные запросы, все раздражающие сигналы… Простил и с благодарностью перенял его опыт. Эриксон чувствовал, что все еще не популярен среди командиров своего отряда. Но его это мало волновало — боеготовность и надежность кораблей охранения были куда важнее симпатий и антипатий.

Со временем для всех стало очевидным, что «Салташ» становится не только номинальным ядром отряда. Меньше делалось ошибок, меньше сыпалось глупых сигналов, меньше времени пропадало впустую. В мае «Хармер» сбил над устьем Клайда разведывательный самолет. Через месяц два корвета, «Виста» и «Роуз Арбор», совместными усилиями потопили среди океана немецкую подлодку, да так быстро, что сами удивились.

Новые корабли оправдывали себя. Небольшие авианосцы, которые придавались теперь многим конвоям, засекали подлодки до того, как те становились по-настоящему опасными. А в августе объявили новость, от которой у всех потеплело на сердце: в этом месяце подлодок уничтожено больше, чем потоплено транспортных судов. В первый раз за всю войну был достигнут перевес над немцами.

Это радовало, это было прекрасно. Теперь они уничтожали врага хладнокровно, и ничто уже не удивляло их.

На борту «Салташа», идущего во главе отряда, который растянулся вдоль Клайда на пять кабельтовых, включили проигрыватель. Звучал живой пустячный мотивчик, усиленный громкоговорителем. Играли эту пластинку по распоряжению Локкарта для бодрости.

— Право десять!

— Есть право десять, сэр!

— Курс 135.

— Есть курс 135, сэр!

«Салташ» повернул, готовясь пройти вдоль длинного фронта конвоя. Локкарт наблюдал за компасом, картушка которого двинулась влево, попытался высчитать диаметр циркуляции, но вскоре бросил эти расчеты: около 500 ярдов… В миле за кормой он едва мог различить лидера левой колонны конвоя. Он видел лишь серую кляксу, которая была чуть темнее полумрака сумерек, а также белый бурун от форштевня, иногда вспыхивающий в лунном свете. Между «Салташем» и этим кораблем фосфоресцирующая, взбудораженная винтами фрегата вода, кипя, растеклась и исчезла в темноте.

Через минуту показался лидер следующей колонны, потом еще корабль, и еще, и еще — целый строй длинных теней. Возвращаясь домой, конвой вот уже пятнадцатый день избегал встреч с немецкими подлодками.

– Справа по борту корабль, сэр! — доложил впередсмотрящий негромким голосом, так как знал, что корабль этот — «Хармер», идущий с ними параллельным курсом.

— Курс 135, сэр, — сообщил рулевой.

Снова на мостике стало тихо.

Форштевень фрегата рассекал воду. С подветренного борта проплывали таинственные тени кораблей авангарда конвоя. Фрегат совершал сейчас полагающийся по инструкции боевого охранения маневр. Мягко и неуклонно, как эти тени, бежали минуты тихой летней ночи,

Обернувшись, Локкарт заметил, что Эриксон поднялся на мостик и стоит в нескольких шагах позади него, привыкая к темноте. Он подождал, пока Эриксон оглядит небо, посмотрит на компас, отметит ближайший корабль, а потом в бинокль взглянет на «Хармер». Только после этого Локкарт обернулся и сказал:

— Доброе утро, сэр.

— Доброе, доброе, старпом, — хриплый голос, тысячу раз слышанная фраза была для Локкарта частью его вахты, так же как и плеск разбивающихся о форштевень волн. Эриксон подошел поближе к старпому, облокотился о поручни и стал всматриваться в полубак, на котором застыли фигуры семерых матросов орудийного расчета.

— Может быть, какао, сэр? Только что приготовили.

— Спасибо, — Эриксон принял чашку из рук вестового и осторожно отхлебнул напиток. — Сколько времени?

— Около половины пятого, сэр. Вы поспали?

— Немножко… Передавали без меня сигналы?

— Один. По расписанию смены шифров. И еще «Петал» выходил на радиосвязь. У одного иэ кораблей был замечен кормовой огонь, — Локкарт скорее почувствовал, чем увидел, как Эриксон весь превратился во внимание.

— Когда это произошло? — резко спросил командир.

— Сразу после того, как я заступил на вахту, сэр. «Петал» прикрикнул на нарушителя, и тот огонь погасил.

— Почему не сообщили об этом мне?

— Все решилось само собой, сэр. Я не хотел тревожить вас по пустякам, — нахмурился Локкарт.

— Вы же знаете мои требования.

— Прошу прощения, сэр.

Если бы на месте Локкарта был кто-нибудь другой, Эриксон давно уже разбушевался бы — старпому это известно. Да и теперь командир был крайне близок к гневу.

— Буквально обо всем, — отчеканил Эриксон, — буквально обо всем, что бы ни случилось с любым кораблем охранения или конвоя, должно быть немедленно доложено мне. Вы прекрасно знаете это.

— Так точно, сэр, — четко и сухо ответил Локкарт и подождал немного. Он знал, что Эриксон отходчив.

— Если что-нибудь случится, буду отвечать я, — сказал командир корабля.

— Так точно, сэр.

— И я надеюсь, что вы, старпом, покажете остальным хороший пример.

— Так точно, сэр.

Теперь командир успокоится. Он видит, что старпом осознал свою промашку и искренне сожалеет о ней.

Эриксон поставил чашку на столик, выпрямился и, глядя вперед, в сторону горизонта, сказал:

— Да, теперь начнется совсем другая война.

— Что вы имеете в виду, сэр? — улыбнулся Локкарт. Эриксон сделал неопределенный жест, как человек, старающийся объяснить что-то для него самого туманное.

— Теперь война потеряла то личное, что было естественным в самом ее начале, — медленно произнес он. — Тогда для всего находились чувства. Для поблажек, для шуток, для человеческого отношения к людям, для мыслей о том, как им живется, счастливы ли они и… и нравлюсь ли я им, например, — Эриксон вздохнул. — Теперь не так. Война перестала быть делом людей. Это уже дело оружия. Для гуманизма не осталось места. И мы сами стали машинами, военными машинами.

— И я так думаю, сэр.

— Раньше наше дело было чем-то вроде семейного занятия. Все знали друг друга по именам, конец недели — отдых, особенно если жена могла приехать… Люди еще могли себе позволить

быть людьми. Они даже обижались, если им чего-нибудь не позволяли. Вспомните «Компас роуз». Веселая у нас была кают-компания, не так ли? Все было по-дружески, по-человечески. Теперь этому пришел конец. Пришел одновременно с концом «Компас роуз».

— Лево десять, — скомандовал Локкарт.

— Есть лево десять! — откликнулся рулевой.

— Курс 65.

— Есть курс 65, сэр!

Эриксон подождал, пока «Салташ» выйдет по большой дуге на новый курс.

— Я не утверждаю, что «Компас роуз» был плохим кораблем или что мы плохо воевали для того периода войны. Просто хочу подчеркнуть, что теперь это устарело. Война вытеснила все. Теперь уже невозможно делать поблажки, прощать ошибки. Цена за такое добродушие может оказаться слишком высокой.

— Так точно, сэр.

— Такой уж стала война, — задумчиво продолжал Эриксон. — Теперь все слишком серьезно, — Он задумался на секунду. — Помню, как мы потопили подлодку и ко мне в каюту привели немецкого командира. Он мне нагрубил, оскорбил меня даже. Я тогда подумал, что, если он меня еще немного разозлит, я пристрелю его, — он вновь глубоко вздохнул. — Если бы такое произошло теперь, я бы и колебаться не стал. Я бы пришил его сразу и тут же выбросил бы за борт. И не только его, но и всех, кто вздумал бы мне противиться.

— Так точно, сэр.

— Я знаю, не за это мы сражаемся. Но нам нужно победить, а уж потом заниматься вопросами морали. Когда все кончится, я буду мил и приятен со всеми, будь то кто из матросов, немецкий капитан или… — Локкарт почувствовал, что Эриксон улыбается, — или вы, старпом…

— Постараюсь запомнить это, сэр.

— Полагаю, что вы, старпом, думаете, будто это все ерунда и войне никогда не удастся вас ожесточить?

— Так точно, сэр.

— Но ведь вы и сами, кажется, полностью посвятили себя ей? Не так ли? Недопустимы ошибки и милосердие, нет места любви и нежности. Разве вы так не считаете?

— Да, пожалуй… Трудно, не правда ли?

«Салташ» разрезал форштевнем воду, шел вперед, а за ним по темному морю медленно полз конвой. Впереди, на далеком восточном горизонте, небо уже светлело. На целую ночь пути стал ближе родной дом. «Снова Клайд, — подумал Локкарт. — Снова стоянка, снова отдых. Джули Хэллэм».

* * *

— Джули Хэллем, — в шутливо-официальном тоне начал Локкарт, — а я-то думал, что вы самая дисциплинированная военнослужащая в составе британского ВМФ.

— Так оно и есть, — ответила Джули.

— А ваши босые ноги? Что может быть большим нарушением устава? Джули посмотрела за борт ялика, на свои босые ноги, от которых поднимались журчащие бурунчики воды,

— И какой же пункт устава я нарушаю? — томно спросила Джули.

Локкарт неопределенно махнул рукой, выпустив румпель. Суденышко вильнуло в сторону. Ему пришлось возвратить ялик на прежний курс.

— Ну, вообще порядок и дисциплину. А в уставе нигде не говорится, что можно болтать ногами за бортом, когда вы находитесь на судне. Да еще под моим командованием.

— Вы мне нравитесь, — заметила девушка, — когда болтаете эту чепуху… Сейчас я стараюсь забыть о войне, хотя бы на эти пять часов. Я в увольнении. А то, что я болтаю за бортом ногами, даже Нельсон бы одобрил.

— Нельсон? Едва ли.

Ялик с мачтой и парусом под легким бризом нес их в самый дальний уголок бухты Золи-Лох. Сентябрьский день не мог быть прекраснее. Как это иногда случается в холодных северных краях, нежаркое осеннее солнце с весенним пылом заливало землю лучами.

Они молчали, но это молчание не было отчуждением…

— Ха, Нельсон! — воскликнула наконец Джули. Локкарт улыбнулся.

— Нельсон, — повторила она, — пошел бы на нарушение устава ради женщины. Вспомним хотя бы леди Гамильтон.

— Леди Гамильтон? — насторожился Локкарт. Джули посмотрела вверх, на парус, тень которого коснулась ее лица.

— Разве Нельсон однажды не был близок к тому, чтобы бросить ради нее буквально все?

— Нельсон, — Локкарт глубоко вздохнул, — никогда ничего подобного не сделал бы. Никогда в жизни. — Джули невольно посмотрела на собеседника и удивилась убежденности, отразившейся на его лице. — Он никогда ни для кого этого бы не сделал, — повторил Локкарт. — Нельсон любил только флот, Англию и леди Гамильтон. Очень любил. Иногда безрассудно. Но всегда любил их в укаэанном мною порядке.

— О… я же просто так сказала… — Джули улыбнулась, однако Локкарт раздразнил ее любопытство. — Я же не знала, что это ваш герой. Я вообще не знала, что у вас имеются любимые герои.

— Конечно… — ответил он на ее улыбку, — и еще я люблю собак. И еще футбол, пиво и страхование жизни. В мирное время каждое воскресенье мы сажали в коляску…

— Вернитесь-ка чуть-чуть назад, — остановила его Джули.

— Слушаюсь, миледи… Итак, Нельсон — мой идеал. Прекрасный моряк. Великолепный командир. Добрый, смелый человек. Страстный любовник, возлюбленная которого была готова родить ему ребенка, несмотря на то, что они не состояли в законном браке.

— Она, наверное, была красива, — промолвила Джули задумчиво.

— Вовсе нет, — Локкарт покачал головой. — Даже ее друзья признавали, что она не так уж привлекательна. Простое лицо, полная, довольно неряшливая. Но в ней было что-то необходимое для него. Когда дело касается любви, внешность женщины не так уж и важна. Или женщина желанна, или нет. И если желанна, то ни внешность, ни манеры уже ие имеют значения. А если нет, то ни светский разговор, ни наряды не помогут.

— Жаль, — сказала Джули.

— Вам-то не на что жаловаться…

— Но ведь если Нельсон был такой исключительной личностью, я вообще не понимаю, зачем ему потребовалась женщина? Такие люди, насколько я знаю, ни в ком не нуждаются.

— Вопрос вполне резонный, — подумав, сказал Локкарт. — Нельсон был разносторонний человек дела, человек воображения, человек, способный любить, Англия давала ему половину необходимого, чтобы заполнить жизнь. Леди Гамильтон была второй половиной его жизни.

— И эти две половины никогда не мешали друг другу?

— Нет. Именно это и достойно восхищения. Он был предан обеим, и для обеих в его сердце хватало места, — Локкарт замолчал и опять нахмурился. — Я подумал, что все это несколько противоречит тому, что я говорил вам раньше.

— Я не собираюсь напоминать вам об этом в такой прелестный день, — улыбнулась она. — Мне кажется, мы почти на месте?

Да, они почти добрались до места. Вскоре ялик прошуршал килем по мелкой гальке, остановился у берега. Спуская и сворачивая парус, они оглядывали незнакомый и таинственный мир, в котором оказались.

За их спинами простиралось пустынное пространство воды. Перед ними — неровная линия пляжа с одинокой сосной. Солнце согревало лица, а неподвижный воздух был как хрустальный.

Они побрели по мелкой воде к берегу. «А ведь можно было бы отнести ее к берегу на руках», — вдруг подумал Локкарт. Та же мысль, наверное, пришла в голову и Джули, ибо, когда они расстелили на гальке брезент и разложили на нем еду, между ними возникло неловкое молчание. Впервые они оказались наедине и в такой обстановке…

Они говорили о многом, но уже не было в их беседе прежней легкости и непринужденности. Они лежали, наслаждаясь солнечными лучами, но беспокойство не покидало их. Они бросали друг на друга быстрые взгляды, но взгляды эти были какими-то неловкими и неискренними…

— Сегодня почему-то все не так, как всегда. Почему это? — нахмурившись, спросила Джули и села.

— Потому что мы одни, в полнейшем одиночестве. А такого с нами до сих пор ни разу не случалось, — ответил Локкарт.

— Конечно, — она задумалась. — Но почему мы должны стесняться друг друга и чувствовать неловкость? Ведь мы же не дети!

«Дети, — подумал он, — но что же с нами происходит? Или только со мной?»

— Так и должно быть… — сказал он первую пришедшую фразу. — Это самое лучшее, что пока между нами было, — и вдруг почувствовал, что покраснел…

Локкарт смотрел на ее плечи под тонкой кофтой, ее серые глаза, губы… Он вздохнул и с трудом произнес:

— Вы так красивы… я ведь мужчина…

— О, — воскликнула Джули. — Мне прекрасно известно, что вы мужчина, — и она зарумянилась и тут же спросила: — Но нельзя ли немножко подождать?

— Что-то не очень хочется.

— Так, значит, нет?

— Вы же знаете, что я люблю вас?

— Теперь знаю, — кивнула она.

— А вы?

— Подождите секундочку, — она смотрела на воду, нерешительная и обеспокоенная. Но ясный день стал еще прекраснее от только что ими друг другу сказанного.

Джули молчала долго. Волны с шелестом накатывались на береговую гальку.

— Я бы хотела, — сказала она, доверчиво обернувшись к Локкарту, — сразу же ответить «да», но это будет не совсем точный ответ. У нас много общего, — серьезные нежные глаза с откровенностью и прямотой смотрели на него. — Это я поняла уже в первую нашу встречу. Вы тогда сказали: «Прогулка стоила всего вечера», а потом мы распрощались.

— Сначала я хотел вас поцеловать, но не решился.

— Это и было первое наше общее желание. И вот теперь мы здесь, и вы любите и желаете меня, а я… — она замолчала, но после паузы, голос ее стал решительней. — Мне часто предлагают руку и сердце. Во время войны, да еще на моей работе это, пожалуй, неизбежно. Иногда я такое предложение даже серьезно обдумываю, но вдруг замечаю в голосе мужчины фальшивую нотку, или он слишком поторопится, или кажется слишком скучным… и я оставляю предложение без ответа, — Джули наклонилась вперед и коснулась пальцами его руки. — И вот теперь вы… С вами все по-другому.

Локкарт взял ее руку и почувствовал легкую дрожь.

— О, я действительно дрожу… Слушайте! — снова заговорила она. — Когда я с вами, я чувствую, что нахожусь на грани любви, на самой-самой грани. Вы мне нравитесь, я вас уважаю…

— Так что же вас останавливает?

— И все же… это только грань любви.

Он встал и, сделав два шага, разделявшие их, смущенно сел рядом, поближе к ней.

— Я слишком рано заговорил об этом?

Джули наклонилась к нему:

— Когда вы рядом… Я знаю, что необходимо сказать вам все. Но вот мой ответ… Для любви время еще не подошло. Быть может… в следующую встречу…

— Я рядом с вами… — дрожащим голосом начал Локкарт. — Можно мне вас… тебя… поцеловать?

— На это я могу прямо ответить… — без раздумий ответила она.

Губы ее были такими нежными…

Задыхаясь, Локкарт промолвил между двумя поцелуями: «Джули», почувствовал, как дрожат ее губы… Небо, казалось, перевернулось над его головой…

Когда он открыл глаза, то поймал на себе нежный, восхищенный взгляд.

— У тебя есть все таланты, — промолвила Джули.

— Все еще на грани? — спросил Локкарт. Джули кивнула, и они рассмеялись.

— Но и эта грань приятна, — она наклонилась, быстро и уверенно поцеловала его, а затем сказала с удивительным спокойствием: — Ты просил меня выйти за тебя замуж…

Локкарт удивленно уставился на нее:

— Когда?

— Когда ты меня целовал…

— Ты права, Джули… — медленно произнес он. — Конечно, я хочу тебя и, конечно же, хочу, чтобы ты была моей. Но брак нам больше подходит.

— А как же посвящение всего себя войне?

— Милая, — это первое сказанное им ласковое слово сжало ему горло. — Не знаю теперь, что и ответить. Война продолжается. Нам еще придется воевать… Я действительно говорил, но это было слишком давно.

— Но теперь это не имеет значения… — сказала Джули, глядя ему в лицо. — Грань любви, — промолвила она. — А ты терпеливый?

— Да, очень, если есть надежда.

— И мне можно не торопиться с ответом?

— Нет, ни в коем случае.

Весь обратный путь они держались за руки.

Он повторял ее имя, прижимал ее к себе и нежно целовал.

Возле устья реки они увидели отряд боевого охранения, состоящий из двух фрегатов и четырех корветов. Отряд шел вверх по реке, возвращаясь из похода домой.

Корабли прошли очень близко, совсем рядом. Ялик затанцевал на волне. Когда отряд прошел, Джули сказала:

— Ты думаешь: «Вот отряд Аллендаля», а я думаю: «Опять эта война!»

Локкарт сжал ее плечо.

— Никогда не покидай меня, Джули. Словно не слыша его слов, она сказала:

— Я знаю, куда ты уходишь завтра. Береги себя.

— Что-нибудь особенное?

Она кивнула.

— Это будет самый холодный поход, — и, глядя ему в лицо, повторила: — Береги себя.

* * *

Север России… Боцман Барнерд, бородатый моряк с «Салташа», разглядывая захламленные причалы Мурманска, подумал, что это место ничуть не хуже и не лучше тех, которые они уже посетили за эту войну. Бледное солнце круглым рыбьим глазом глядело на землю с хмурого неба. Оно освещало деревянные причалы, снег, превращающийся в грязное месиво под ногами, крыши домов, беспорядочно разбросанных вдоль берега бухты. Еще одна гавань, в которой они бросили якорь, гавань, где вооруженные часовые построже, чем в других, а воздух намного холоднее. Чтобы добраться сюда, им пришлось вынести все, чем только располагал враг. Они потеряли с десяток транспортов, три корабля сопровождения и около двадцати самолетов с авианосцев. Они совершили изматывающую, дорогую и очень шумную экскурсию…

«Вряд ли можно надеяться, что русские будут особенно благодарны за потопленные суда», — подумал боцман с «Салташа», подводя итог своим мыслям.

Барнерд поежился, похлопал руками в перчатках по своей толстой куртке и затопал ногами по железной палубе. В Мурманске было невыносимо холодно. Вот когда боцман по достоинству смог оценить свою бороду. Все время похода их преследовал жгучий злой холод, от которого нигде не было спасения. Конвой, предприняв маневр, обогнул толстые паковые льды у острова Медвежий и мыса Нордкап. В этих арктических водах не было ночи, не было даже сумерек. Над ними постоянно висел холодный серый свет, льющийся на плоскую поверхность такого же серого моря. «Салташ» и его товарищи-корабли были похожи на модели, помещенные для большего правдоподобия за серое стекло. А сверху для украшения непрерывно сыпался снег… Но главную драматичность походу создавал противник. Немцы обрушили на конвой плотную, почти непрерывную серию атак. Торпедоносцы. Пикирующие бомбардировщики. Несколько раз против них предпринимали вылазки эсминцы, прячущиеся в одном из норвежских фиордов. Фиорды! Они кишели кораблями и торпедными катерами. Однажды даже была угроза, что сам «Шарнхорст» вот-вот появится из укрытия. Конечно, с ними были корабли охранения. Целых три группы. И всеми заправлял «Салташ». Да, командиру было чем заняться… И кроме того, рядом, за горизонтом, постоянно маячил отряд крупных кораблей, готовых поспешить на помощь, в случае чего. Но представьте себе «Шарнхорст» с тремя башнями 11-дюймовых пушек. Представьте, как он налетит на конвой еще до того, как английские корабли сумеют прийти на помощь. С них вполне хватило немецких эсминцев, когда дело дошло до артиллерийской дуэли.

«Эсминцы были, пожалуй, хуже всего, — размышлял Барнерд. — Они появились с северо-востока по три в ряд. Огромные, как крейсеры. Развернулись бортами к конвою и открыли огонь. Один из корветов охранения сразу же получил сполна. Он понесся прямо на немецкого лидера, нахал эдакий, — вот немцы и всыпали ему так, что он аж из воды выскочил, не успев ни разу выстрелить. Корветы не могли противостоять эсминцам. Да и фрегаты тоже. «Салташ» хотя и помчался на помощь, но вся его команда чуть в штаны не наделала. У немецких эсминцев шестидюймовки как-никак… К счастью, командир ухитрился сообщить об их атаке. Не успели мы и полмили пройти, как подошли крейсеры. Эсминцы тут же смылись без лишних слов. И все же они успели наделать достаточно бед. Кроме потопленного корвета, они подожгли еще три транспорта. Но могло обернуться и хуже! Хорошо, что больше эсминцы уже не появлялись ни в этот, ни в следующий день.»

«И все-таки, — размышлял Барнерд, — самолеты-торпедоносцы были еще хуже. Так же как с эсминцами, «Салташ» встречался с ними впервые. Но торпедоносцы-то появлялись каждый день. Иногда прилетали пикирующие бомбардировщики.

Со страшным воем они устремлялись вертикально вниз и выходили из пике лишь над самыми мачтами. Ничего особенного не происходило, пока бомбы не падали, а море не подпрыгивало фонтанами вверх, и не взрывались в дыму и пламени суда. Труднее всего было засечь торпедоносцы. Маленькими черточками появлялись они на горизонте и летели на небольшой высоте, так что их почти не было видно в сером свете дня. Они часто и резко меняли курс. Их невозможно было поймать в прицел. Самолеты сбрасывали торпеды почти в упор, и поздно было уже от них увиливать. После этого немцы убирались ко всем чертям. А морякам оставалось только ждать взрыва. Одного стервятника «Салташ» сбил. Но это было мелочью: ведь торпедоносцы атаковали конвой целых одиннадцать дней. Причем раза по четыре ежедневно, улетая лишь на заправку горючим в Норвегию. Самолеты могли вынырнуть с любого направления сразу штук по десять-двадцать и накидать целую кучу торпед — какая-нибудь, да угодит в цель. А если торпеда попадала в цель, то команде не на что было надеяться. Такой холод! Холод, — продолжал вспоминать Барнерд, — холод, пожалуй, был похуже эсминцев и торпедоносцев, вместе взятых. Холод царил везде — внутри корабля и снаружи. Согреться было невозможно, даже усевшись на плиту камбуза. Приходилось тоннами скидывать снег с верхней палубы. С десяток раз артиллеристы отогревали орудийные замки с помощью парового шланга, который и сам-то чуть не замерз. Когда «Салташ» подходил к ледяным полям, то жесткий пронизывающий ветер как теркой драл лицо. Один матрос снял рукавицы и попытался открыть орудийный замок — содрал с ладони половину кожи. Но это еще полбеды по сравнению с тем, что приходилось испытывать угодившим за борт…»

В воде невозможно было продержаться и нескольких минут: холод сковывал тело буквально после первого соприкосновения с суровым морем. Барнерду запомнилось, как один из истребителей охраны конвоя пытался перехватить бомбардировщики, но сам влип, и летчику пришлось выпрыгнуть из самолета чуть впереди по курсу конвоя. Парашют еще был в воздухе, а «Салташ» уже спустил вельбот. Летчик приводнился примерно в миле от них. Чтобы до него добраться, потребовалось всего три минуты. Но за эти минуты он успел превратиться в сосульку… Да, три минуты в такую погоду — большой срок!.. Вот как можно умереть в этих местах.

Барнерд, погруженный в не очень веселые воспоминания, все же услышал, как кто-то подошел и остановился рядом. Он обернулся. С артиллерийским офицером Аллингэмом они были, можно сказать, приятелями. Не говоря ни слова, они встали рядом, облокотившись на леера, натянутые на полубаке. Они глядели вниз, на причал. Там, внизу, расхаживал вазад-вперед часовой. Русский часовой. В конце причала часовой задержался на секунду. Повернувшись кругом, внимательно поглядел на приятелей. Вооруженный человек, стоящий на самом краешке своей героической земли… Барнерд и Аллингэм с любопытством наблюдали за ним. Потом австралиец вздохнул и, слегка выпрямившись, спросил:

— Ну что, любуетесь Россией, боцман!

Барнерд кивнул в ответ.

— Да, что-то в этом роде, сэр. А Россия любуется мной.

Боцман указал на часового, который все еще смотрел на иностранца тяжелым, неподвижным взглядом из-под непривычного, странной формы стального шлема. Барнерд махнул часовому рукой: «Веселее, товарищ», но тот лишь крепче сжал винтовку.

— Странные эти русские люди, сэр, — обернулся боцман к Аллингэму. — Никак не могу их понять. Некоторые ребята уже поскандалили с ними в столовой.

— Я тоже их не понимаю, — уклончиво ответил Аллингэм. — Но нельзя же, на самом деле, ожидать, что все будут похожи на нас.

Барнерд кивнул в ответ.

— Да, далековато отсюда до дома… особенно до вашего, сэр. Как вы думаете, сэр, достойны ли русские помощи? — спросил Барнерд.

— Думаю, да. Русским нужны материалы, а дерутся они как черти. Это пока единственная страна, где немцам по-настоящему приходится туго, — Аллингэм махнул рукой в сторону грязного снежного месива на причале и маленького заледеневшего городка. — Здесь, глядя на эту унылую картину, трудно представить, что там, — он махнул рукой на юг, — делаются большие дела. Если русские устроят немцам еще пару Сталинградов и мы будем помогать им через вот эту заднюю дверь, то война быстро пойдет на убыль. А такое стоит нескольких походов вроде нашего.

— Но почему они все такие суровые? — Барнерд вновь указал на заснеженного часового. — Посмотрите на этого парня. Хоть бы улыбнулся.

— Возможно, потому, — ответил Аллингэм, — что им приходится трудно. А того, что мы пока успели сделать, на карте совсем не заметно. Единственное, что русские хотели бы слышать от нас, так это весть об открытии второго фронта. Пока они не прочитают об этом в газетах и не услышат по радио, будут считать, что мы не воюем.

— И все-таки… — вновь повторил Барнерд. — Странные они люди, сэр. Помните, они не позволили ни одному человеку сойти на берег, пока их офицер не поднялся на борт для проверки…

Раздалась сирена воздушной тревоги, за ней затрезвонили колокола громкого боя фрегата, и корабль ожил, прервав, как это частенько случалось за последние дни, послеобеденный сон. Часовой на причале удалился в заваленную мешками с песком будку, но и оттуда продолжал наблюдать за ними. Где-то рядом заговорили зенитки, с неба донесся поющий звук авиационных моторов.

— Мурманск! — воскликнул Аллингэм. — По дороге сюда мы почти не спали, и здесь тоже не дают отоспаться. Чем скорее мы отсюда отчалим, тем лучше.

В море их конвой встретил шторм. Не пятый день фантастического сражения со стихией «Салташ» не сумел добраться даже до широты Исландии, и Эриксон решил, что это худшая погода за всю войну, худшая во вселенной.

Их встретил не просто сильнейший шторм, а настоящее грохочущее попе боя, через которое корабли несло, словно обрывки газеты. От шума и воя яростного южного ветра, усиливающегося с каждым днем, не было спасения.

Громадные волны, гребни которых разделяла целая миля, с ревом набрасывались на обреченную добычу. Иногда корабль погружался в бездонную яму между волнами, весь дрожа и шатаясь под ударами обрушивающихся многотонных грохочущих потоков. Шлюпки разнесло в щепы. Трубы помяло. Мостик и мелкие надстройки покорежило. Люди исчезали за бортом без звука и следа, как исчезают от тряпки нарисованные на школьной доске буквы. Даже когда зеленые волы ослабляли на секунду свои страшные удары, завывающий в снастях ветер продолжал нагонять на всех страх… Для команды «Салташа» перестал существовать любой другой корабль, кроме их собственного. Это была целая цепь страшных дней и ночей. Обычно «Салташ», прекрасный мореходный корабль, выдержавшее множество сильнейших штормов, приходил на помощь каждому кораблю, попавшему в беду. Теперь, оставшись совершенно один, фрегат сражался только за то, чтобы остаться на плаву.

Ревел шторм, а на корабле через трансляционную систему звучала включенная каким-то мрачным шутником песенка «Кто-то тихо качает лодку моей мечты».

В кают-компании возникли свои сложности, кроме общих для всего корабля: как пообедать, не облившись супом, как поспать и не свалиться при этом с койки, как высушиться и согреться после четырех часов вахты.

Корабельный доктор Скотт-Браун был загружен работой: час за часом бинтовал порезы, вправлял вывихи и треснутые ребра, лечил от морской болезни, которая в состоянии измотать человека настолько, что ему и жизнь будет немила. Самой тяжелой жертвой шторма, потребовавшей всего врачебного мастерства и умения, стал матрос, который, пролетев через весь кубрик, приземлился на коленную чашечку, разбив ее вдребезги.

У Джонсона, стармеха корабля, была тоже сложная работка — сразу выключать дроссель, едва корабль задерет корму и винты со страшной скоростью завращаются в воздухе, грозя

разнести гребные валы.

Штурман Рейкс столкнулся с задачей еще более безнадежной. Много дней подряд солнце не появлялось, звезд не было видно, и даже приблизительно неизвестна была реальная скорость корабля. А без этих данных совсем невозможно определить координаты. Куда идти «Салташу» среди этого хаоса — взбесившегося моря и яростного ветра? Можно только догадываться. Это значило, что и кочегар, не имеющий понятия о секстане, мог теперь справиться с навигацией не хуже штурмана Рейкса. «Салташ» находился где-то в районе Полярного круга. Шестьдесят с чем-то градусов северной широты и ноль градусов западной долготы. Вот и все, что сумел определить штурман… Конвой штормовал в треугольнике между Исландией, островом Ян-Майен и Норвегией, причем к последней его все время сносило.

Встретив на море вот уже около тысячи рассветов, Локкарт стал теперь бояться, что в очередное утро, когда сквозь пелену облаков пробьется утренний свет, фрегат может оказаться под огнем береговых батарей.

На верхней палубе все начисто снесло. Около тридцати матросов исчезло за бортом…

«Салташ» со стонами полз вперед, спотыкаясь и проваливаясь среди волн. Встречал рассвет за рассветом, каждый из которых был ничуть не лучше предыдущего. Локкарту вместе со всеми приходилось только терпеть, терпеть и проклинать жестокое море.

Но никто из команды не проклинал море с большим основанием и меньшей демонстративностью, чем Эриксон. Через пять штормовых суток он так устал, что потерял и понятие об усталости. Обутые в сапоги, словно налитые свинцом, ноги командира прочно стояли на палубе. Вцепившись в поручни замерзшими, окоченелыми руками, он, казалось, слился с кораблем.

Днем с мостика можно было видеть лишь квадратную милю разъяренного моря, горы волн, над которыми неслись по ветру брызги и клочья пены, огромные провалы, готовые поглотить корабль. Мачта раскачивалась над головой, свистя в воздухе антеннами и сигнальными фалами. Ночи добавляли страх неизвестности. Они были непроглядно черны. Их населяли пугающие звуки и предательские неожиданности. Волны, обрушивающиеся неизвестно откуда. Режущая струя воды, бьющая в глаза раньше, чем удастся нырнуть в убежище. Один среди тьмы, «Салташ» поднимался на вершины волн, раскачивался на них, полз вперед. Корпус дрожал от носа до кормы и от киля до мачты. Фрегат проваливался, содрогаясь, в темные провалы между волнами. Принимал на себя тонны морской воды. С какой-то болезненной медлительностью стряхивал с себя эту массу, приготавливаясь к следующему удару.

Эриксон видел все и страдал вместе со своим кораблем. В такую погоду корабли иногда исчезают без следа. Корабли, как и люди, могут не выдержать пытки и погибнуть. В этом северном уголке мира, где ветер сошел с ума, а море бешено бурлило, здесь, где, быть может, еще плавают трупы матросов с «Компас роуз», найдется место для могилы не одного корабля. Но ни один, даже такой долгий, шторм, не может длиться бесконечно. Иначе весь земной шар давно развалился бы на куски. И вот, неохотно смилостивившись над ними, погода стала улучшаться! Море все еще свирепствовало, но уже не набрасывалось на них с прежней яростью. Ветер все еще завывал на высоких тонах, но в его голосе исчезла прежняя злоба. Корабль все еще шатался и раскачивался, но теперь хоть мог идти нужным курсом.

Настал день, когда верхняя палуба стала просыхать. Начали приводить в порядок помещения. Появилась возможность приготовить горячий обед. Впервые за много дней показалось солнце, пробилось сквозь облака, заискрилось на поверхности моря. Они отыскали три судна из пятидесяти четырех. «Салташу» потребовалось двое суток, чтобы собрать весь конвой. Командир, наконец, оставил мостик и мог часок поспать…

* * *

Эриксон едва успел сладко заснуть, как раздался звонок тревоги. Сначала он даже не поверил, а потом на командира напал такой приступ ярости и гнева, что он чуть не расплакался, как ребенок… Он с трудом поднял с койки свое отяжелевшее тело и последовал за десятками бегущих ног вверх, на мостик, ощущая лишь непомерную усталость. Как может человек вынести подобное? Как можно ожидать, что они еще будут сражаться с врагом после такой погоды?

Картина, открывшаяся Эриксону, была знакома по сотне других конвоев: караван судов, сгущающаяся тьма, а во тьме — вышедший из строя корабль, уже получивший смертельный крен и потому обреченный. Это был маленький пароходик. И ему, очевидно, в шторм пришлось испытать особенно много… Эриксон посмотрел на Аллингэма.

— Что произошло, старший артиллерист?

— Корабль просто шел и шел, — возбужденно начал тот, — а в минуту назад с него выстрелили красную ракету. Но как немцы могли торпедировать его в такую-то погоду?

— Гм-м-м… — промычал Эриксон. Этот вопрос он уже задавал себе. Возможно, у них появилось какое-нибудь новое оружие. Возможно, теперь подлодка могла выстрелить торпеду вертикально вверх, поражая корабль прямо в брюхо. Да, в этой проклятой, чертовски долгой войне уже ничему не стоит удивляться… — Кто там у нас на фланге?

— «Пергол», сэр. Делает правый разворот!

Эриксон вновь что-то проворчал. Итак, «Пергол» проверит подозрительный участок. Замыкающий корабль подберет остатки команды. «Салташ» же может по-прежнему тащиться вперед, а он, Эриксон, хладнокровно обдумает создавшееся положение. Командир заметил, что Аллингэм с нескрываемым сочувствием смотрит на его воспаленные глаза. Признаки предельной усталости, которую Эриксон ощущал в полной мере, невозможно было скрыть. Он печально улыбнулся.

— Только успел прикорнуть…

— Удивляюсь вам, сэр, — Аллингэм не стал развивать мысль, — Мне идти по расписанию или остаться здесь, сэр?

Эриксон вновь улыбнулся, поняв, куда тог клонит,

— Ступайте в пост. Я командую кораблем.

Австралиец ушел. Эриксон смотрел за конвоем, а Локкарт» — за тонущим кораблем. Хольт и сигнальщики наблюдали за маневрами «Пергола». Наблюдатели, как всегда, следили за своими секторами горизонта, а рассыльный приглядывал за Эриксоном. Когда Эриксон вдруг объявил вслух: «Мы подождем», этого оказалось вполне достаточно, чтобы окружающим стали ясны колебания командира.

Но вот гардемарин, вглядываясь в бинокль, возбужденно произнес:

— «Пергол» поднял сигнал, — и вновь стал всматриваться в корвет, который все больше забирал в сторону. — Большой флаг, сэр.

— «Пергол» докладывает «Есть целы», сэр! — крикнул старшина сигнальщиков.

«Так ли это? — подумал Эриксон. — Командир «Пергола», молодой и полный энтузиазма, готов бомбить что угодно, будь то морская корова или стая сардин». Все, кроме наблюдателей, полностью ушедших в созерцание своих участков горизонта, уставились на «Пергол». Корабль уходил все дальше вправо от конвоя. Его бросало из стороны в сторону, и на высокой скорости корвет немилосердно зарывался, струи воды и облака водяной пыли долетали от форштевня до самого мостика.

— Идет на всех парах, — одобрительно отметил Эриксон, — Сейчас сбросит бомбы наудачу.

На мачте «Пергола» появился новый флаг, и сигнальщик доложил:

— «Пергол» атакует, сэр.

Эриксон следил за ним с хозяйским интересом. Для него корвет был частью собственного оружия. Стальной рукой, протянутой от «Салташа» в поисках врага, которого надо уничтожить. Торпедированный корабль принадлежал ему, «Пергол» тоже. И если бы последний свел счеты за первый, это хоть как-то оправдало бы существование отряда боевого охранения.

«Пергол» понесся в атаку, словно сани по американским горкам. Глубинные бомбы посыпались за борт. Корвет сразу сделал крутой поворот вправо. В воздух взметнулись выброшенные взрывом столбы воды.

Последовала пауза, затем на мачте «Пергола» взвился третий флаг.

— «Пергол», сэр, — тут же доложил старшина сигнальщиков. — Цель потеряна.

— Передайте ему, — приказал Эриксон, — «Продолжайте поиск в вашей зоне. Доложите о первом контакте».

Между двумя кораблями замигали сигнальные прожекторы.

— «Цель была ясной, наверняка подлодка», — пришел ответ с «Пергопа».

— «Что вы думаете делать теперь?» — запросил Эриксон.

— «Считаю цель подлодкой, — уверенно сообщили с «Пергола» и добавили: — «Она должна быть еще здесь».

«Пожалуй, — с неожиданной злостью подумал Эриксон, — нужно организовать охоту двумя кораблями». Конечно, он рисковал, отделяя от конвоя сразу два корабля охранения. Но вряд ли здесь несколько подлодок. В такую погоду конвой могли заметить только случайно, с небольшого расстояния. У немцев не хватило бы времени собрать для атаки несколько лодок. Есть смысл

рискнуть…

План боя возник у Эриксона моментально. Все необходимые указания через несколько минут были переданы сразу тремя сигнальщиками. Отправили радиограмму в адмиралтейство, «Хармеру» послали сигнал взять на себя обязанности старшего. «Перголу» приказали продолжать поиск, пока не присоединится «Салташ». «Роуз Арбору» предписывалось занять место «Пергола», а «Стримеру» вменялось оказать помощь команде тонущего транспорта и затем присоединиться к отряду. Остальным кораблям охранения было приказано сменить походный ордер. Затем Эриксон вызвал Локкарта и Джонсона на мостик, чтобы объяснить свой замысел. «Салташ» развернулся и, подойдя к «Перголу», стал передавать длинный сигнал, начинающийся словами: «Поиск организуется в соответствии с двумя возможными вариантами…» Никогда еще Локкарт так не восхищался своим командиром, как в течение следующих двенадцати часов. «В конце концов, — думал он, — несмотря на все новые машины и приборы, главное — люди, от них зависит все…» Он знал, что Эриксон отчаянно измотан. Тяжелый, изнурительный переход до Мурманска. Пятидневный шторм. И все же во время последующей сложной охоты в действиях его командира не чувствовалось усталости.

Кроме великолепной физической выносливости, Эриксон сумел продемонстрировать высший класс тактического мастерства охоты за субмариной.

«Эриксон совершенно уверен, что лодка где-то эдесь, — думал Локкарт. — Счастливчик «Пергол» шел по верному пути и, возможно, даже повредил ее».

Было шесть часов вечера, когда «Салташ» и «Пергол» разошлись в разные стороны, чтобы начать поиск по разработанной схеме, но лишь к полуночи получили первые результаты, наградившие их за труды.

Несколько раньше Эриксон с Рейксом прикинули все шансы на удачу. Во-первых, подлодка могпа быть слегка повреждена во время атаки «Пергола». В этом случае она нырнет поглубже, в надежде одурачить преследователя и исправить повреждения. Во-вторых, лодка могла оказаться сильно поврежденной. Тогда ей немедленно нужно ползти к одному из своих портов, в убежище. И наконец, она могла избежать повреждения, находясь вне пределов досягаемости взрыва. Придя в себя от испуга, ее командир мог принять решение следовать в хвосте конвоя и ждать ночи, чтобы начать еще одну атаку. Во всех трех вариантах могли появиться и непредвиденные обстоятельства, но это давало Эриксону общую схему поиска, и он стал разрабатывать свой план, мастерски пользуясь имеющимися фактами и собственными догадками.

Третий вариант — лодка не повреждена — приходился на долю «Хармера» и остальных кораблей охранения.

«Салташу» и «Перголу» оставались два варианта: лодка «отлеживается», повиснув на большой глубине, или медленно ползет к дому. В последнем случае лодка могла идти на восток — к берегам Норвегии, на юго-восток — к берегам Германии и, наконец, прямо на юг — в один из бискайских портов. Тогда площадь поиска увеличивалась, а сама охота походила бы на поиск иголки в стоге сена. Эриксон в конце концов избрал вариант терпеливого выжидания в том месте, где были сброшены глубинные бомбы. Надежный гидроакустический аппарат и локатор «Салташа» давали ему решительное преимущество. Поиск же лодки на большой площади был затеей весьма безнадежной. У Эриксона осталось ощущение, что он дает младшему товарищу весьма сомнительный шанс прославиться… Примерно такая же мысль появилась и у неугомонного командира «Пергола», который перед тем как уйти, передал: «Не забудьте — это была моя пташка».

Эриксон, поколебавшись между сигналами: «Мы распилим медаль пополам» и «Шлите лишь необходимые сигналы», в конце концов решил не отвечать совсем…

Последующие шесть часов никому на борту «Салташа» не доставили особого удовольствия. Мертвая тишина и скучная монотонность были самыми тяжелыми испытаниями для усталых людей. Эриксон бодрствовал на мостике, а «Салташ» кружил над подозрительным местом. Час за часом гидроакустический аппарат монотонно пищал, как надоедливое насекомое, а луч локатора наталкивался только на все уменьшающуюся черточку — «Пергол», уползающий к юго-востоку. В восемь часов Эриксон наскоро поужинал. Появилась луна, но вскоре вновь исчезла, оставив их в темноте. Ветер слабел. Море успокаивалось. Холодало.

«Этот поиск может продолжаться часами. Он может продолжаться бесконечно», — думал полусонно Эриксон.

Смена вахт ровно в полночь принесла и смену обстановки. Аллингэм и Винсент едва успели принять у Рейкса вахту — последний еще возился с вахтенным журналом, — как динамик гидроакустического аппарата, вот уже шесть часов подряд издававший один и тот же надоедливый писк, вдруг изменил звук: это была четкая, ясная цель… Эриксон и все присутствовавшие на мостике вздрогнули.

— Сэр! — начал было Аллингэм.

— Мостик! — раздался голос гидроакустика.

— Командир, сэр! — крикнул старшина сигнальщиков.

— Отлично! — произнес Эриксон, усаживаясь поудобнее. — Я слышал. Какой прекрасный звук… Держите цель. Сигнал тревоги! Сигнальщик!

— Сэр!

— Передайте «Перголу»: «Возвращайтесь полным ходом».

«Перголу» потребуется около двух часов, чтобы вернуться из дальнего поиска… Но он заслужил право присутствовать при уничтожении врага и сильно поможет, если лодка попытается уйти… Гидроакустическое эхо становилось все резче. Локкарт, сидящий у «асдика», выкрикивал: «Цель медленно движется вправо». Винсент, стоя на корме у глубинных бомб, доложил о готовности. «Салташ» задрожал, набирая обороты, и устремился вперед, быстро сокращая расстояние до цели.

Но не так-то просто оказалось покончить с врагом. За час «Салташ» сбросил 68 глубинных бомб. Гидроакустический аппарат не упускал цели, но подлодка все еще была цела. Снова и снова «Салташ» разворачивался для атаки. Глубинные бомбы исчезали за бортом. За кормой подпрыгивало вверх и вскипало море. Но когда фрегат разворачивался, его прожектор упирался пустынную поверхность моря, а гидроакустик тут же снова ловил цель. Лодка постоянно оказывалась на том же месте! Да, им в лодке приходится туго… Но почему глубинные бомбы не могут поразить ее? Эриксон приготовил фрегат к очередной атаке на цель, неподвижную и надежную. Но вдруг он поднял голову и потянул носом воздух.

— Старпом! — крикнул он.

— Сэр! — отозвался Локкарт.

— Вы чувствуете запах?

Пауза.

— Да. Это соляр! — ответил Локкарт. — Топливо… Выйдя на крыло мостика, Эриксон приказал направить прожектора прямо вперед и увидел большое темное пятно. Сверкающее, жирное, отражающее свет прожектора. Они сбросили еще партию глубинных бомб на то же место, развернулись, и Локкарт доложил: «Цель потеряна».

Молчание, наступившев на мостике, было похоже на поздравление с победой. Но Эриксон чувствовал, что не может этому поверить. Появления соляра было отнюдь не достаточно — ему нужны были обломки дерева, всякий мусор, плавающий на поверхности. Солярка могла просто вытекать из небольшой пробоины. Ее можно специально выпустить, чтобы обмануть преследователей и незаметно скрыться. Возможно, лодка и повреждена, но еще не добита, Отлежится и опять перейдет на меньшую глубину. «Подождем и мы», — с угрюмой решимостью подумал Эриксон. И уже вслух приказал Локкарту:

— Ищите цель. Продолжаю поиск.

«Плевать, что вам все это надоело», — с озлоблением подумал он. Но никто не вздохнул, никто не сказал ни слова, кроме Локкарта, который повторил приказ «Искать цель» оператору гидроакустического аппарата. И «Салташ» вновь пошел кругами, вновь начал свой поиск, как будто прошедшие шесть часов так ничего и не значили. Но подлодка исчезла.

Бесстрастно вслушиваясь в монотонный писк гидроакустического аппарата, Эриксон с трудом этому верил. Когда Локкарт доложил «Цель потеряна», командир подумал, что все дело в слишком сложной для акустика обстановке, ведь взрывы бомб перемешали воду с ее слоями отражения акустических волн, но вода успокоится, и они найдут лодку через несколько минут. Но эти минуты прошли. Лодку потеряли. И это после шести часов поиска, после восьмидесяти глубинных бомб…

Подлодка была рядом. Они ее держали почти в руках. А теперь Локкарт с этими двумя тупицами-операторами дурацкой машины снова упустили ее…

Локкарт вот уже десятый раз доложил «Цель потеряна» и добавил:

— Сэр, а вы не думаете, что она потоплена?

— Занимайтесь своим делом, черт побери! — взорвался Эриксон и выскочил из рубки.

Но сразу подумал: «Не стоило, пожалуй, говорить так резко». Он обернулся и сказал:

— Старпом!

— Да, сэр? — откликнулся Локкарт, выходя из рубки. Тон его был предельно сух.

— Сожалею, что погорячился, — пробормотал Эриксон. — Забудьте об этом.

— Ничего, сэр, — ответил Локкарт, который редко отклонял извинения, особенно такие скорые.

— Я не думаю, чтобы она утонула, — продолжал Эриксон. — Нет у меня достаточных доказательств.

— Да, сэр, — ответил Локкарт. Он не соглашался с мнением командира, однако едва ли стоило говорить об этом сейчас.

— Я начинаю новый поиск. Готовность номер один остается в силе.

— Так точно, сэр!

«Не соблюдать готовность номер один, а спать надо, спать, — думал Локкарт, возвращаясь в рубку ГАС. — Вот чего я хочу, вот чего хочет он, вот чего хотят все. Этот упрямый старый хрыч не хочет внять голосу разума…» Локкарт, как и его старший оператор, был совершенно уверен, что лодка потоплена, разбита и разнесена вдребезги восемью десятками взрывов. Потеряла плавучесть и медленно шла ко дну, оставляя за собой хвост соляра. Но уж если малейшего намека оказалось вполне достаточно, чтобы вызвать такой гнев старика, то лучше заняться делом и не рассуждать… Он закрыл дверь рубки и сказал спокойно:

— Обычный режим. Продолжаем поиск.

Старший оператор повторил:

— Есть продолжать поиск, — но сразу стал неодобрительно насвистывать.

— Хватит свистеть, черт побери! — рявкнул Локкарт.

— У меня было что-то с зубом, сэр, — попытался оправдаться оператор.

— Займитесь делом.

Оператор склонился над приборами. Локкарт улыбнулся и посмотрел на него.

— Нам, пожалуй, стоит выпить еще по чашке какао. Это теперь надолго.

И правда, это затянулось очень надолго. Шли часы, но ничего особенного не происходило. В три часа утра к ним присоединился «Пергол». Прибытие корвета позволило Эриксону расширить зону поиска, перекрыв возможные направления бегства подлодки. Но и усилия «Пергола» найти подлодку были не менее тщетными, чем предыдущие старания «Салташа». В четыре часа сменилась вахта. На востоке начало светлеть. Море лежало серое и спокойное, словно размытая акварель. В пяти милях друг от друга кружили два корабля, похожие на близоруких старух, осматривающих мусорные ящики, которые давно пусты. Этот рассвет, этот вид кораблей и серые лица людей на мостике вновь вселили в Эриксона холодное сомнение. Он ведь мог и ошибиться. Подлодка могла очень далеко уйти, а могла быть потоплена их первыми атаками. За изнурительную одиннадцатичасовую охоту командир ни разу не сошел с мостика. Соблазн бросить всю эту затею, посчитать масляное пятно за явный признак победы, которую, кстати, едва ли кто мог отрицать, постоянно донимал его. Эриксон отлично знал, что все на корабле давно уж так и решили, что Локкарт уверен в уничтожении лодки, что операторы находятся в прескверном настроении по той же причине, что и на «Перголе», получив по прибытии сообщение о положении дел, думают точно так же.

Сомнения и неуверенность еще больше усиливали усталость. Ему хотелось спать. Регулярная смена каждые полчаса наблюдателей и рулевых еще более усиливала его полусонное состояние.

Локкарт опять заступил на вахту и вот уж в которой раз вышел из гидроакустической рубки доложить:

— Нет цели, сэр.

Эриксон начинал терять контроль над собственными нервами.

— Ну и что?!

Локкарт уставился на него в удивлении.

— Ничего, сэр, обычный рапорт. Мы только что закончили очередной круг.

— Что вы имеете в виду под очередным кругом?

— Я думал, что вы приказали…

— Боже мой, старпом, — начал было Эриксон, но осекся. Он подумал; «Нет, так не пойдет. И впрямь можно сдать… Через минуту еще расстреляю кого-нибудь». Капитан поднялся, расправил плечи, чувствуя страшную тяжесть. Теперь он знал, что сделает дальше.

Через несколько минут он говорил в своей каюте с доктором. Скотт-Браун, срочно извлеченный из постели посыльным, сидел в пижаме, поверх которой был надет спасательный пояс. Несмотря на нелепый вид, он старался сохранять солидность. Врач посмотрел на Эриксона и сказал с упреком:

— Вам давно пора лечь спать.

— Знаю, док, но не могу.

— Сколько времени вы отстояли на мостике?

— С тех пор, как потопили корабль из конвоя.

— Это слишком долго.

— Знаю, — повторил Эриксон, — но мне необходимо остаться там. Можете мне дать какую-нибудь таблетку?

— А в чем все же дело? — спросил Скотт-Браун.

— Вы что же, до сих пор не… — вспыхнул Эриксон, и сердце его бешено забилось. Он сел. — Под нами подлодка, — сказал он спокойно. — Я совершенно уверен, что она здесь, но до нее нужно добраться. Мне нужно что-нибудь тонизирующее, чтобы не заснуть.

— На какое время?

— Возможно, еще на одну ночь… Можете?

— Конечно, могу. Тут дело в…

— Так сделайте! — грубо прикрикнул Эриксон. Нервы его вновь натянулись до предела, — Это что будет? Инъекция?

Скотт-Браун улыбнулся, признавая поражение медицины перед кнутом служебной субординации.

— Нет, дам вам пару таблеток. Будете чувствовать себя, как весенний барашек.

— Сколько времени они действуют?

— Начнем с суток, — доктор вновь улыбнулся, — после этого вы свалитесь как подкошенный и проснетесь, как после страшной попойки.

Через несколько минут Скотт-Браун возвратился с двумя серыми пилюлями и стаканом воды. Едва Эриксон проглотил пилюли, как над головой зазвенел звонок переговорной трубы.

— Командир слушает, — Эриксон наклонился к трубе.

— Мостик, сэр, — донесся до него возбужденный голос Локкарта. — «Пергол» засек цель.

Эриксону очень хотелось воскликнуть: «Я же говорил вам! Болваны вы все!»

Но он только обернулся и спокойно сказал:

— Спасибо, док, — и пошел к двери.

За его спиной раздался голос Скотт-Брауна:

— Вообще-то вам полагается полежать десять минут, а потом… — больше Эриксон ничего не слышал. Он завернул за угол коридора и устремился вверх по трапу.

Не то от таблеток, не то от радующего глаз дневного света Эриксон почувствовал себя королем, едва поднялся на мостик. Да, теперь картина казалась совсем иной… В пяти милях от них «Пергол» разворачивался на полной скорости и на все 180°. Вода под его носом вспенилась. Корвет устремился в атаку. На фалах развевались два сигнала: «Подводная цель» и «Атакую». Эриксон вызвал гидроакустическую рубку и спросил Локкарта:

— У вас есть что-нибудь?… И Локкарт ответил:

— Цель! Справа по курсу, пеленг 90!

И сразу же динамик стал передавать сильное поющее эхо, которое могло обозначать только подлодку, находившуюся под атакой «Пергола». «Салташ» круто разворачивался на боевой курс.

Бомбы, сброшенные «Перголом», взорвались в полумиле впереди фрегата. «Салташ», на ходу уточняя курс, сбросил свою серию бомб всего в двадцати ярдах от бесцветного, все еще бурлящего пятна воды. Затем оба корабля развернулись, готовые повторить атаку сначала. Но раздался глухой подводный взрыв, и из глубины моря вырвался фонтан смешанной с соляркой воды, осколки дерева, обрывки одежды, куски оборудования. Эриксон приказал: «Обе стоп — обе назад», «Салташ» остановился среди обломков. Команда сгрудилась у поручней, с любопытством глядя на выныривающие предметы, а палубные матросы направились на корму с ведрами и крючьями в руках. Победа требовала трофеев…»И все-таки мы добились своего, она была там, я оказался прав!..» Эриксон обернулся и поймал взгляд Локкарта. Последнюю атаку старпом провел с точностью до пяти ярдов.

— Извините, сэр, — пробормотал Локкарт, виновато улыбаясь.

Эриксон, усевшись на свое место, жалел лишь об одном — о таблетках, которые не следовало бы принимать, которые следовало бы приберечь для другого случая, когда он действительно измотается…

* * *

— Сэр, — сказал Локкарт. — Похоже, что сам адмирал ожидает нас на пирсе.

— А-а, — Эриксон был слишком занят управлением кораблем, который постоянно сносило ветром и сильным отливным течением обратно в море. Потом приказал: — Малый назад, — и спросил:

— И что его сюда принесло, хотел бы я знать?

— Может, это он из-за нас?

— Обе стоп. Подать но, да поживее, иначе нас опять снесет… — Эриксон мельком глянул в бинокль на причал и кивнул. — Похоже, что из-за нас. Очень мило с его стороны. Малый вперед. Лево на борт… Надеюсь, мы не врежемся в пирс. Кранцы за борт.

— Носовой закреплен, сэр. Думаю, теперь он простит нам и это.

Вода забурлила в промежутке между кораблем и причалом. Буруны от винтов облизывали деревянную обшивку пирса. «Салташ» подходил ближе и ближе, искусно используя ветер и отлив, Подали кормовой. Адмирал на пристани заметил стоящего на мостике Эриксона и весело помахал рукой. Эриксон отдал честь.

— Вызывайте команду для захождения, старпом. Встреча, кажется, будет очень торжественной,

— Вы сами встретите адмирала, сэр?

— Да. Спущусь прямо сейчас. На случай, если ему вздумается выкинуть нечто акробатическое. Не станет дожидаться трапа, например. Принимайте командование да постарайтесь меня не опозорить, — Эриксон улыбнулся.

Прошло минут десять, пока «Салташ» как следует пришвартовался. Локкарт дал сигнал скрещенными руками, что означало: «Свернуть концы в бухты и остановить машины». Он еще несколько секунд оставался на мостике, привыкая к мысли, что они возвратились наконец домой, и наблюдая за сигнальщиками, сворачивающими свои книги и флажки, за матросами, разговаривающими на полубаке с пришедшими встретить фрегат, за текущими водами Клайда. Это прекрасное устье реки Локкарт не видел целых шесть недель. Было очень приятно, что адмирал пришел их встретить. Засвистали дудки, Локкарт увидел адмирала, поднимающегося по трапу на борт «Салташа». Адмирал улыбнулся, пожал руку Эриксону, и оба спустились вниз. «Могли бы и за мной послать, — подумал Локкарт, — разделить с Эриксоном адмиральские поздравления. А, впрочем, меня это мало волнует… Подлодку потопили. Пришли домой. «Салташ» вернулся в базу после очередного конвоя и теперь встанет на чистку котлов».

Локкарт отдал последние приказания рулевому, взял вещи и отправился по трапу вниз, в свою каюту. Он очень устал. Ноги ныли. Он неумыт и небрит. Но горячая ванна и пара порций джинна быстро исправят положение. Впереди его ждет ночь спокойного, благодатного сна.

Еще из коридора он заметил, что в его каюте кто-то есть. «Вестовой. Каков наглец, а?» — подумал он, отодвинул портьеру и увидел Джули Хэллэм.

Он смотрел на нее с улыбкой, она — серьезно и смущенно.

— Твой вестовой, хотя и удивился, но впустил меня сюда, — наконец сказала Джули.

— Конечно… Против тебя не устоят никакие правила… Джули, как я рад снова видеть тебя, как хорошо, что ты здесь, — Локкарт сжал ее руку.

— Сам адмирал пришел вас поздравить, ну и я не могла удержаться,

— Я не заметил тебя на причале.

— А я спряталась за краном. Мои поздравления совсем другого толка.

Она обняла его и сказала:

— О милый, как я рада, что ты вернулся.

— Я колючий! — сказал Локкарт, целуя ее мягкие теплые губы. Потом, отстранив от себя, посмотрел ей в глаза и спросил: — А ты в самом деле Джули Хэллэм?

Она рассмеялась:

— Ну, форма, по крайней мере, моя.

— Ты кажешься совсем другой… Что ты без меня делала!

— Ждала тебя. Каждый день следила за сводками. Думала, что произойдет завтра… Милый мой! — снова произнесла Джули. — Все эти самолеты… да еще эсминцы… я боялась, что вы туда никогда и не доберетесь! А потом эта погода на обратном пути да еще подлодка на закуску… Теперь тебе нужно подыскать береговую должность, — неожиданно серьезно сказала она, — в следующий раз в такого не вынесу.

«Ну вот и пожалуйста», — подумал Локкарт, но решил не обращать на ее слова внимания. Ему было достаточно, что Джули вновь в его объятиях. Джули зашептала ему на ухо:

— Я никогда не знала, что значит любить. Только совсем недавно… Я никогда не думала одновременно и о тебе, и о расставании, и об опасности… Раньше война была для меня просто войной. Конвой — группа кораблей. Ты — был ты. Все было отдельно. И со всем этим я легко справлялась… А лотом прочитала вашу радиограмму: «Вступаю в бой с эсминцами противника». Ты тогда оказался вдруг в страшной опасности. До этого никогда не чувствовала себя причастной. Но вот… И все из-за тебя!.. Ты был для меня конвоем, ты был для меня всем… — Она крепко прижалась к нему. — Ты вдруг стал бесценным, и я знала, что не смогу вынести, если что-нибудь случится с тобой. Бесконечное ожидание…

— Неужели ты — та Джули? — спросил, улыбаясь, Локкарт.

— Нового образца… — ответила она. — Скажи, чего ты хочешь. Я сделаю все.

— Мне пора в отпуск, — нерешительно начал Локкарт.

— Когда?

— Как только все устрою здесь, на корабле. Дня через четыре.

— Куда ты собираешься!

— Куда угодно.

— Куда-нибудь и со мной? — спросила она.

— Я люблю тебя, Джули, — произнес он.

— Теперь это двусторонее соглашение, — ответила она и протянула губы для поцелуя.

* * *

Это был маленький домик школьной подруги Джули. Сама хозяйка уехала по делам в Лондон.

Домик находился в пустынном месте, в узкой лощине неподалеку от Лох-Файн. Автобус делал только один рейс в день, и ближайший магазин находился в пяти милях. Домик был старый, сложенный из камня. В нем хозяйничали сквозняки. Камины, которые нужно было топить дровами, постоянно дымили, а тусклые лампы наполняли комнаты стойким запахом керосина. Крыша над кухней протекала, а на старой плите почти невозможно было готовить. Везде и всюду торчали низкие балки, о которые можно легко проломить голову, а лестницы были словно специально созданы, чтобы поломать ноги. Водопровод часто отказывал, а горячую воду включали редко. Сыро. Мыши бегают. Великолепно! То, что нужно.

Они вышли из автобуса под взглядами досужих обывателей. «Все будет хорошо, как только я ее поцелую, — подумал Локкарт, открыв садовую калитку. — Все будет так же хорошо, как тогда в каюте. Но почему не поцеловать ее прямо сейчас?…» Еще на пороге Джули спросила:

— Ну и что же дальше?

— Здесь сыро. Я затоплю все камины, — ответил он.

— Что ж, хорошо, — улыбнулась она.

Быстро темнеет в ноябре. После захода солнца на землю опустилась морозная ночь. В домике стало тепло. Их мирок принадлежал только им. Но темнота принесла Локкарту неловкость и напряженность. Джули была прелестна. Волосы распущены. Глаза в тусклом свете лампы большие и темные. Он чувствовал, что и в ней происходит какая-то перемена. Локкарт включил радио. Женский голос пел: «Прижать тебя к моей груди…»

— Слышишь? — нежно сказала Джули. — Это про меня, про мое желание.

— То же чувствую и я, — ответил Локкарт.

Она улыбнулась и прошептала:

— Я, кажется, очень люблю тебя.

В первую ночь Локкарт проснулся до рассвета. Джули не спала. Глаза ее, большие и нежные, смотрели на него так, будто он был ее любимым ребенком. Она протянула к нему руки. Они неторопливо говорили до самого утра. Серый рассвет, наполнив долину, мягко сочился в комнату. Спокойный рассвет, который ничем не грозит. «Я завоевал ее, — думал Локкарт, глядя на серый квадрат окна. — Теперь я должен ее удержать».

— Я пуританин, — твердо сказал он. — Ты, похоже, сомневаешься?

— Я девушка, с которой постоянно происходят самые удивительные вещи… И что ты за человек, зачем ты так ужасно лжешь?

— Это не ложь, — серьезно ответил Локкарт. — Я совсем не чувственный. Это ты меня таким делаешь… Но ведь ты — это ты… За всю войну со мной не происходило ничего подобного, — сказал он. — Никогда. Но ведь война продолжается…

— И ты вернешься к ней?

— Прежним я уже не вернусь, но вернуться мне все равно придется. Придется, Джули. И тебе тоже…

— Мой пуританин, — пробормотала она, — Ну как заставить тебя любить меня?

— А ты знаешь, что идет снег? — спросил Локкарт после паузы.

— Вот здорово! — воскликнула она. — Теперь до нас никто не доберется несколько дней!..

— Пусть идет снег! — сказал он.

— А как же твоя война?

— Война, — ответил Локкарт, — вовсе не обязательно должна дойти до Лох-Файн, — сказал он, откидываясь на подушку, — сейчас семь утра и валит снег.

Они возвратились из отпуска на берег Клайда к положенному сроку и расстались. Джули отправилась в свой штаб, а Локкарт — снова в море. Он написал ей прощальное письмо, полное любви и благодарности. Письмо кончалось так: «Кажется, мне больше нечего писать, кроме того, что ты стала дорога мне. Я обожаю тебя».

Часть VI. 1944 год. ПОБЕДА

Прошло несколько месяцев нового года, пятого из бесконечно тягучих военных лет. «Салташ» находился в Сент-Джонсе, ожидая следующего конвоя, когда им сообщили, что фрегат ставят на ремонт и переоборудование на Бруклинской военно-морской верфи.

— Нью-Йорк| — повторил Локкарт, прочитав сообщение и обращаясь к Эриксону. — Чем им не понравился Клайд?

— Слишком переполнен, наверное, — ответил Эриксон и улыбнулся. — Не может же все время везти.

— Теперь я ее целую вечность не увижу, — хмуро произнес Локкарт.

— Да, война — это кошмар, — с веселой убежденностью сказал Эриксон. Перспектива провести два месяца в новой обстановке вселила в командира праздничное настроение.

— Америка, — хмурясь, ворчал Локкарт, глядя на бланк радиограммы. — Что здесь понимают в ремонте кораблей?

Четырьмя днями позже фрегат миновал статую Свободы. «Салташ» встал в док и сразу был наводнен молчаливыми людьми, которые тут же взялись за работу,

— Вы бы отдохнули, капитан, — сказал Локкарту один из служащих верфи. — Мы отремонтируем ваш корабль как надо… Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — добавил он, не меняя тона, — Катился бы отсюда к чертям собачьим и вернулся только недель через шесть…

— Трудно разговаривать с американцами, — сказал потом Локкарт Скотт-Брауну. — Никогда не поймешь, грубят они тебе или нет.

— А это палка о двух концах, — рассудительно отвечал Скотт Браун, — Они тоже не знают, обижаемся мы или нет…

Студия огромного и шумного здания радиоцентра, где у Локкарта собирались взять интервью, походила на аквариум. Через прозрачные стены были видны мужчины и женщины, беззвучно раскрывавшие рот.

— Всего несколько фраз, — сказал седой человек озабоченного вида. — Побольше боевых историй. Ну-ка, попробуем… Сколько вы потопили подлодок?

— Две.

— Маловато. Ну да как-нибудь обыграем. Идем дальше. Вам приходилось встречаться с американскими моряками?

— Мне случалось бывать не ваших эсминцах. Но воевать вместе с вашими ребятами не довелось.

— Так, так, — одобрил Локкарта журналист, — только возьмите себя в руки… Долго вы находитесь на военном положении?

Локкарт помялся в нерешительности.

— Что вы имеете в виду под «военным положением»?

— Ба, капитан, да вы никак не в курсе нашей терминологии! — уставился на него круглыми глазами журналист.

— Да, — ответил Локкарт, — я не в курсе.

— И все-таки я намерен сделать программу. Это важное дело — установление прямых контактов с союзниками. К тому же, говорят, вы удачно выступили вчера… где это было?

— В женской секции организации посылок для Британии.

— Гм… Ну ничего, давайте все-таки попробуем.

На пути Аллингэма стоял, слегка покачиваясь, огромный детина в форме капрала морской пехоты США. Грудь его была в два ряда увешана медалями. Прохожие старательно делали вид, что ничего не замечают. Таких сцен в центре Нью-Йорка можно было наблюдать сколько угодно.

Капрал хлопнул Аллингэма по плечу.

— Что это на тебе за форма? — басом спросил он. — Откуда ты, приятель?

— Из Австралии, — ответил Аллингэм, пытаясь обойти пьяного.

— Австралии? — переспросил капрал, загораживая дорогу. — Черт бы вас там побрал! Наверное, придется разделаться с вами сразу же после япошек.

Аллингэм промолчал.

— Молчишь? Ну и правильно, приятель. И воевать вам тоже нельзя. Напялили на себя пижонскую форму и прибыли к нам отожраться хорошей американской пищей и поспать с нашими бабами. А когда драться будете?

— Только не сегодня вечером, — ответил Аллингэм.

— И никогда, — зло ухмыльнулся капрал. — Пусть дерутся американцы, самые большие в мире дураки, — он качнулся, едва не навалившись на Аллингэма, успевшего сделать шаг назад. Капрал покрутил у его носа указательным пальцем. — Ну, не хочешь говорить со мной, не надо. Но чтоб больше не попадался! Плевать мне, откуда ты и как умеешь бегать.

— А я и не думаю убегать, — с трудом сдерживаясь, ответил Аллингэм, — но и на улицах свалки устраивать не собираюсь.

— Черт побери! — воскликнул капрал. — Да они никак стали брать во флот девок! — и вдруг, повернувшись, стремглав бросился к двери ближайшего бара.

Это поспешное исчезновение рассмешило Аллингэма. Да, хорошо, что все так кончилось… Его внимание привлек ярко освещенный плакат в дверях бара: «Добро пожаловать, герои США! Через эти врата проходят лучшие в мире солдаты».

Эриксон молча стоял на открытом верхнем мостике американского эсминца. Он был доволен, что его пригласили на испытания корабля. Еще один день в море…

Американский командир нагнулся к одной из переговорных труб.

— Какой курс? — спросил он старшину рулевых.

— Двести, сэр.

— Прекрасный день, — заметил он. — Я рад, что вы зашли к нам… — Затем, вспомнив что-то, вновь склонился над переговорной трубой. — Эй, внизу, держите курс!

— Черт возьми, капитан, — донесся снизу тот же голос. — Я же вам только что говорил!

— Они совершенно не нас не похожи, — недовольно сказал Джонсон, сидя за обеденным столом в кают-компании. — У них нет никакой дисциплины.

* * *

«Милый мой, — писала Джули, — у меня может быть ребенок. Извини меня. Но ведь это же не конец света: я быстренько съезжу в Лондон, где есть люди, которые в этом разбираются. Ты не должен беспокоиться. Но возвращайся поскорее. Мне очень одиноко. Я скучаю без тебя, постоянно. У нью-йоркских женщин есть все, что может привлекать, но у них нет моего сердца, которое бьется только для тебя».

Письмо было так похоже на нее, но быстрое решение и эта уверенность задели его за живое. Они много раз говорили, что они и думать не могут о браке до самого конца войны.

Теперь он со стыдом вспомнил свои слова и понял, что говорил тогда неправду.

Он телеграфировал: «Не надо ездить в Лондон», а сам сел писать ей письмо.

Локкарт писал Джули из нью-йоркского отеля, в котором жил во время своего недельного отпуска:

«Большую часть ночи я играл в покер с какими-то газетчиками. Как мне хочется после почти двухмесячного отсутствия снова оказаться с тобой! Сейчас воскресенье. Воскресный рассвет. Поют птицы… Я люблю тебя, думаю о тебе даже в этот холодный и далеко не нежный час на четырнадцатом этаже нью-йоркского отеля. Я думаю о нашей свадьбе, о ребенке… Какие у тебя сейчас глаза? Нет, час этот вовсе не холодный. Ты всегда любима, всегда желанна, Джули, ты всегда для меня была и остаешься сестрой, ребенком и любимой. Я протягиваю к тебе руки. Мы встречали с тобою мало рассветов и расстались в один из них. Мы вновь встречаем рассвет, сегодняшний рассвет, оторванные друг от друга. Но пока все те же птицы, где-то внизу просыпается город, сквозь занавес пробивается свет, я мысленно касаюсь тебя и надеюсь, что ты проснешься…»

* * *

— Стой! — приказал боцман Барнерд, — Фуражку снять! Сигнальщик Блейк, сэр!

— В чем он провинился, боцман?

— Приклеил жевательную резинку к сигнальному прожектору, сэр!

— Поставить на вид!

— Есть поставить на вид! Фуражку надеть! Кругом марш!

— Так, значит, жевательная резинка, боцман?

— Мы стоим здесь слишком долго, сэр.

Диспуты и дискуссии в кают-компании. Несогласие друг с другом по многим вопросам: как делать то или другое, как организовывать конвои, как побеждать в войне.

Споры и ссоры с рабочими на борту и с официантками на берегу, с мужчинами в барах и женщинами в постелях. Ворчание в кубриках, драки на вечеринках, озлобленность, что другие отказываются понимать вашу точку зрения; самоволки, появление на борту в пьяном виде; стычка с береговым полицейским; жалоба на то, что один из матросов чуть не изнасиловал девушку. Воспоминания об Англии, внутреннее сопротивление роскоши, безделью, комфорту среди войны.

Благодарность американцам за радушие, которое по мере того, как настроение у всех портилось, превращалось в мысль, что так и должно быть. Смех над янки, задирающими нос. Над янки, которые жалуются на карточки; над янки, которые получают медали просто за то, что прошли от пункта А до пункта Б; над янки, которые думают, что они лучше всех, и говорят об этом вслух.

Воспоминания, а иногда и упоминания о тех первых двух годах американского нейтралитета, когда Старый Свет истекал кровью и едва не был побежден немцами. Драки, ссоры, мелкие стычки, горечь и скука. Все свойственное периоду застоя и ожидания действий.

* * *

— Беда этих людей в том, — говорил Винсент, маленький скромный лейтенант, который с самого 1939 года служил на корветах, — что они не принимают войну всерьез. Даже в теперешнем, в 1944 году они до сих пор вступили в нее только одной ногой. Их карточки — смех один. Ведь у них до сих пор можно купить сколько угодно мяса, масла, бензина. Особенно если у тебя есть знакомый за прилавком или в гараже. И кроме того, здесь считают доблестью, если удается урвать больше, чем полагается. Меня больше всего поразила их система призыва в армию. На вечеринке я познакомился с человеком, который гордился тем, что женат и имеет четверых детей. Из-за этого ему дали отсрочку. Бессмыслица какая-то… Где угодно — в Англии, в Германии, в России — жена и четверо детей как раз и есть причина, чтобы идти в бой. Это значит, что у тебя есть кого защищать. Но когда я сказал об этом, было все равно, что метать бисер перед свиньями… Они не рассматривают войну как бой, который нужно выиграть: для них война является чем-то вроде колючки на хвосте, несчастного случая, мешающего «американскому образу жизни». Если ты достаточно умен, то сможешь отвертеться от войны и предоставить своему ближнему возможность воевать, перерабатывать и жертвовать своими удобствами. Нет, так не воюют… Им чертовски повезло, что мы приняли на себя первый удар.

— Ты просто ничего не понял, — сказал Рейкс. — Конечно, так не воюют, но так выигрывают войны.

— Беда в том, — говорил Скотт-Браун, — что эти люди принимают войну слишком серьезно. Они видят в ней личную трагедию: тебя призвали — это ужасно; заставляют жить в палатках — пытка; отправляют куда-то в другое место — трагедия… Их газеты теперь подняли шумиху. Подумать только — Штаты вступили в войну! Все теперь у них самое крупное или самое великое. Удачная вылазка взвода морской пехоты или катастрофа. Каждый — герой, даже если просто напялил на себя форму и задирает официантов в ближайшем кафе. Интересно, что случилось бы, если бы на Нью-Йорк совершили хоть один приличный воздушный налет? Ведь они успели использовать свои запасы храбрости, когда прощались с Джо, уезжающим в лагеря на сборы. Газетам уже теперь не хватит эпитетов… Нет, американцы вовсе не великая нация. Просто их много.

— Беда в том, — говорил Локкарт, — что нас заставляют любить их, а ты знаешь, что этого делать не стоит… Помните, что было в середине 30-х годов? Они год за годом нас поучали и вопили, что нужно остановить Муссолини, Франко, Гитлера. Такие наставления были для них совершенно безопасны, если учесть, что раздавались они за три тысячи миль, за Атлантическим океаном. А когда война началась, они, прежде чем вступить в нее, подождали два года. Они ждали, а мы в это время прошли через Дюнкерк. Мы потеряли сотни кораблей и Бог весть сколько людей. Мы в это время совсем обанкротились. Отдали американцам почти все свои заморские капиталы и владения. И все только за то, чтобы они передали нам полсотни ржавых эсминцев, которые потом и из доков-то ни разу не выходили. А затем они, наконец, решили и сами вступить в войну. Думаете, они поторопились с этим? Черта с два!.. Они вступили в войну только потому, что на них напали японцы, и ни по какой другой причине. Если бы те этого не сделали, американцы до сих пор выжидали бы. А Гитлер-то не ждет. Если будет еще война, — мечтательно продолжал Локкарт, — я буду соблюдать нейтралитет, как янки, и займусь рассылкой инструкций о том, что нужно стоять твердо, нужно быть смелым. Возможно, создам организацию под названием «Посылки для Обеих Сторон». Но шутки шутками, а когда война кончится, американцы будут править миром, а мы, измотанные войной, будем сидеть без пенни. Они будут управлять всем. Эти дубинноголовые дети, которые не видят даже ближайшего поворота истории…

— Так их, так! — орал Аллингэм. — Боевые слова! Теперь я жду выводов.

— Выводов? А ну-ка, друг, смастери нам по ромовому коктейлю.

* * *

Локкарт снова и снова перечитывал письмо приятеля, совершенно не принимая его смысла:

«Ты наверняка слышал о том, что произошло с Джули. Как ей не повезло! Она оказалась на патрульном катере вместо одной заболевшей девушки. Катер возвращался из Хантерз-Ки поздней ночью. Налетел шквал. Двигатель отказал. Никто не знал о катастрофе несколько часов, а потом нам позвонил какой-то матрос и доложил, что пропали огни патрульного катера. Они не смогли выдержать холода и добраться до берега. В конце концов нам удалось подобрать тела семнадцати человек, среди них была и Джули…»

Она утонула… Страшные образы встали перед глазами Локкарта: слишком уж хорошо он знал Джули и хорошо помнил, как тонут люди. Он видел перед собой ее темные распущенные волосы, запрокинутую голову, ее тело, поднимающееся на волнах угрюмой серой реки, ребенка, который холодеет у нее под сердцем…

«Опять «Компас роуз», — подумал он. Он вторично ограблен тем же врагом — жестокое море отобрало ее навсегда.

Он шел один среди высоких зданий.

«Мужчины никогда не плачут на улицах, — думал он. — Никаких слез на Восьмой авеню!» Его охватила боль раскаяния. Он не должен был оставлять ее одну. Это он убил ее, уйдя так надолго… Она была уже мертвой, когда он посылал свое последнее письмо. Он писал призраку…

Матрос неудачно свернул швартов в бухту.

— Слушайте, — начал было Локкарт с мягким укором, но вдруг вспомнил что-то и отвернулся, оставив матроса в облегченном удивлении…

«Слушай» — словечко Джули. «Слушай, — говорила, бывало, она. — Ты даже не знаешь, что таков любовь…»

«Кровь нашу горе иссушает, - подумал он и ринулся в каюту Эриксона.

— Когда мы уйдем отсюда? Когда?

— Скоро, теперь скоро, — ответил Эриксон, глядя на него с сочувствием. — Вы же знаете, что я и сам этого хочу больше всего.

* * *

Когда «Салташ» вернулся наконец в строй, наступил великолепный миг — миг победы.

Это была еще не окончательная победа: враг огрызался. Но будущий успех уже маячил впереди длинного темного туннеля военных лет. «Салташ» возвращался в отвоеванный океан. Они отсутствовали всего два с половиной месяца, но за это время здесь успели произойти самые радостные перемены. Казалось, посветлели свинцовые воды Атлантики, поголубело небо, на котором по ночам сверкали победные звезды. После четырех с половиной лет смертельной борьбы противник стал сдавать.

Это проявлялось как в мелких, так и в крупных деталях. Это сказывалось на количестве потопленных подлодок — девяносто за пять первых месяцев года. Один-единственный отряд боевого охранения потопил сразу шесть лодок за двадцатидневный поход. Огромные караваны судов теперь пересекали Атлантику целыми и невредимыми. В марте, например, из тысячи снующих через Атлантику кораблей немцы потопили лишь одно торговое судно.

Настроение близкой победы чувствовалось и в сигнале, который передал один из корветов, когда «Салташ» вновь становился во главе отряда.

«Рады вас видеть, — говорилось в нем, — А мы боялись, что вы не поспеете к последнему акту».

Май 1944 года был еще не последним актом, однако признаки близкого окончания войны были налицо.

* * *

В яркое и тяжелое утро вторжения в Нормандию «Салташ» впервые за много месяцев оказался в водах Ла-Манша. Им поручили перехватывать вражеские подлодки у берегов Франции. Эриксон был очень доволен, что охраняет своих с тыла, что это связано со знаменательным вторжением. 6 июня 1944 года было всего одно место на море и на суше, достойное внимания.

По обе стороны от «Салташа» вытянулись в линию эсминцы, фрегаты и корветы, охраняя морские глубины на протяжении пятисот миль. Люди на кораблях охранения берегли тылы, а их товарищи сражались и погибали где-то совсем рядом.

«Салташ», объединив усилия со «Стримером», записал на свой счет еще одну подлодку противника. Они загнали ее почти на берег у мыса Старт и взорвали там без особых хлопот. Гонять подлодку и одновременно постоянно следить за банками под килем и скалами, выступающими в море… Им казалось, что они ловят руками золотую рыбку в мелком пруду. Нет, на Атлантику это было совсем не похоже…

* * *

Вскоре «Салташ» вновь вернулся к атлантической службе, которая теперь походила на патрулирование улиц пустого города. Подлодки больше не встречались. Огромные конвои (в одном из них было 167 судов) пересекали Атлантику совершенно спокойно, неся в трюмах грузы, жизненно необходимые для военных операций на полях Франции. Морские походы, монотонные и лишенные чрезвычайных происшествий, напоминали первые дни воины, когда подлодок у немцев было еще мало, а те, что имелись, не успели продумать тактику нападения.

Все вновь вернулось к исходной точке. Но на это ушло пять лет непрерывных усилий и стоило множества корабельных и человеческих жизней.

* * *

Рождество в своих водах. Рождество на якоре в устье Клайда.

Все знали, что это последнее военное рождество, но никто не решался сказать это вслух. В кают-компании фрегата устроили вечеринку. Много пили. Эриксон оставил их в самый подходящий момент: вестовые тоже подвыпили и залили индейку вместо соуса коньяком. Во главе стола по обычаю сидел Локкарт. В прошлом году у него была Джули. В этом году ее уже нет. Грустно. Он старался не думать. Он просто ел, пил и донимал гардемарина расспросами о его девушке.

Днем он сходил к братской могиле, где лежала она. Был холодный день, и была внутренняя боль… Один, а не с ней. Обычные пустые мысли, обычный голос и обычное ощущение несчастья…

— Старпом!

— А, извините, — Локкарт вернулся к действительности, — Что вы сказали, гардемарин?

 

Часть VII. 1945 год. ПРИЗ

— И вот поэтому, — сказал Винсент, заканчивая лекцию, — было совершенно необходимо вступить в войну и довести ее до победного конца.

Он как-то неуверенно захлопнул конспект, положил сверху брошюрку армейского бюро информации и обвел рассеянным взглядом кубрик «Салташа» и ряды равнодушных матросов. Самые различные глаза смотрели на него. Некоторые матросы явно скучали, другие глядели даже враждебно. Но на большинстве лиц была написана тупость. Глаза людей, вынужденных присутствовать на обязательной лекции «Британия и ее военные цели».

— Вопросы есть?

Молчание. Большинство отвело глаза в сторону, будто опасаясь встретиться со взглядом офицера. Где-то громко гудели генераторы. «Салташ» раскачивался на волне. Солнечный луч из иллюминатора медленно двигался по ногам сидящих в первом ряду матросов.

Наконец в одном из последних рядов поднялся матрос.

— Разрешите задать вопрос, сэр.

— Да, Вудс?

Конечно, это сигнальщик Вудс: он всегда первым, а иногда единственным на лекции задает вопросы. Эго понятно: Вудс рвется в старшие сигнальщики, а рекомендацию он может получить только через Винсента. Вот и старается.

— Сэр, если мы расправимся с наци, кто же тогда будет управлять страной? Германией, то есть. Какое там будет правительство?

«Надо его и вправду продвинуть, — подумал Винсент. — Это серьезный вопрос. А впрочем, подождет. Просто он меня слушал».

— Как я уже говорил, — подчеркнул Винсент, — мы совершенно уверены, что в Германии достаточно антифашистов, чтобы сформировать подходящее правительство.

— Спасибо, сэр, — вежливо поблагодарил Вудс с чувством исполненного долга. — Я просто хотел еще раз удостовериться.

Опять молчание. «Сейчас могла бы вспыхнуть и дискуссия, — печально размышлял Винсент, — но этого почему-то не происходит. Должны посыпаться нетерпеливые вопросы, должен возникнуть спор. Какой-нибудь особенно разбирающийся в политике моряк мог бы по-новому подойти к этой проблеме…». Конечно, и он виноват. Предмет лекции интересовал его, но передать свой интерес матросам он не сумел. Для них эта лекция означала лишь время перед сигналом «Команде обедать». Занятие более предпочтительное, чем артиллерийская учеба или покраска корабля, но менее интересное, чем игра в карты или ничегонеделание.

Но тут кто-то из кочегаров спросил, запинаясь:

— Сэр, вот вы говорили о лучшем мире… — Неужели в его устах эта фраза звучала так же уныло? — Вы имели в виду Лигу Наций или что-нибудь в этом роде? Больше войны не будет, что ли?

«Лучший мир, — подумал Винсент. — Как объяснить все это? Сам-то я знаю, что входит в это понятие? Законность? Конец фашизму? Падение зла? Об этом я уже говорил в лекции. Как мог, объяснил. Но совершенно ясно, что эти общие слова ничего не значат для задавшего вопрос…»

— Лига Наций или что-нибудь в этом роде, — ответил он, — будет, разумеется, частью послевоенного мира. Одной из целей нашего участия в этой войне было восстановление международной законности. Если, например, одна из стран захочет напасть на другую, все остальные государства должны объединиться, чтобы предотвратить это. Но, говоря о лучшем мире, я имел в виду совсем другое. Лучший мир для каждого человека: свобода от страха, отсутствие безработицы, социальное страхование, справедливая оплата труда.

И снова тишина…»Интересно, — подумал Винсент, — эти-то слова на них подействовали? Высекли ли они хоть искру интереса?»

Заговорил еще один матрос. Спросил просто, но с явным сомнением:

— Значит, все будет по-другому?

— Надеюсь, да, — ответил Винсент.

Четвертый матрос заговорил презрительно, как бы читая по записной книжке, которую постоянно носил в голове,

— Боссы всегда будут. Тут ничего не поделаешь.

«Это, кажется, выходит за рамки темы, — подумал Винсент. — И все-таки можно ли обойти такой вопрос? Если человек воевал за мир без хозяев, почему бы ему не сказать об этом? Если его война закончилась поражением, почему бы ему об этом не сказать? Но ведь в действительности-то это была не война против боссов. В том смысле, который он имеет в виду. И все же мир «с боссами» или «без боссов» — будет главной проблемой после войны. Вполне возможно, что в эту войну матросы сражались против некоторых боссов — тиранов разного порядка. Крупных боссов вроде Гитлера, мелкого «хозяина», вроде грубияна-мастера. А если так, то возник довольно опасный предмет дискуссии. Брошюрка не дает ответа на вопросы об отношениях хозяина с рабочими. В ней говорится лишь об угнетении в международном масштабе… Абстрактные проблемы совершенно не интересуют матросов».

Винсент собирался ответить уклончиво, как вдруг все тот же Вудс сказал с упреком, придя, таким образом, ему на помощь:

— К боссам эта война никакого отношения не имела.

После реплики Вудса восстановилось гробовое молчание. Контакт был потерян навсегда. Да, на прошлой неделе лекция прошла куда более успешно. Но ведь тогда и тема была другая — венерические заболевания. Винсент попробовал найти какую-нибудь фразу, которая бы разогрела дискуссию, но так ничего и не нашел. С лекцией он разделался. И вот результат — полный провал. Как раз в это время засвистела дудка. Аудитория сразу оживилась. Вахтенный старшина крикнул: «Команде обедать!» Все зашевелились. Ведь это первая за все утро по-настоящему толковая мысль. Винсент собрал бумаги.

— Это все, — сказал он, — можете идти.

Когда он вошел в кают-компанию, сидящий там Аллингэм поднял голову и спросил:

— В чем дело, Вин? Довели они тебя?

— Да, — он подошел к буфету и налил виски. — Не думаю, чтобы мои лекции приносили хоть какую-то пользу.

— О чем ты сегодня распространялся?

— Цели войны… Послевоенные перспективы. — Винсент обернулся. — Ведь это должно интересовать всех. Меня, например, это волнует. Но другим, кажется, абсолютно наплевать.

Винсент покачал головой.

— Нет… трудно говорить об этом убедительно, даже как следует все объяснить трудно… А ведь людей нельзя поднимать на бой, если они не знают, за что воюют, если не верят

в цели войны, — он посмотрел на Аллингэма. — А ты как думаешь?

— Что же, по-твоему, мы должны приукрасить войну, чтобы убедить людей в ее справедливости?

— Да.

Аллингэм сосредоточенно нахмурился.

— Раньше я тоже так думал. А теперь не уверен. Надо победить вне зависимости от того, какой материал на это пойдет — сознательный, желающий ее выиграть, или наоборот. Когда дело доходит до драки, до опасностей, матрос Булл никогда не кричит: «Еще один удар за демократию!», а просто всаживает пару очередей в немецкий самолет и орет: «На тебе, ублюдок!»

— Но тебя-то волнует, за что ты сражаешься?

— Даже и не знаю. Я на войну приехал издалека. Думал сначала, что это что-то вроде крестового похода. Сейчас же… не знаю… Но я в любом случае пришел бы… — он улыбнулся, встал и направился к буфету за бутылкой джинна. — Нельзя оставаться в стороне, даже если ты австралиец.

— Но если это просто драка, то такая война не стоит того, чтобы ее выигрывать, — печально сказал Винсент.

— А еще меньше стоит ее проигрывать, — убежденно сказал Аллингэм. — Это единственное, что я знаю наверняка. — Он поднял стакан и долго от него не отрывался. Потом улыбнулся. — Веселей, детка! Теперь-то уже поздно беспокоиться.

* * *

Наступило затишье, но это уже не было затишьем перед бурей. Скорее это походило на паузу перед праздником. Эриксон очень нуждался в такой передышке. Нуждался в ней и «Салташ». О напряжении последних месяцев можно было гораздо лучше судить по фрегату, чем по его командиру… Команда уже привыкла к седым волосам своего командира, его резкой манере обращения, к выражению его лица, с одинаковым хладнокровием взиравшего на тонущий корабль, и на мертвеца, и на нарушителя дисциплины, и на какую-нибудь красивую гостью кают-компании. Эта маска скрывала его усталость. «Салташ» же таким камуфляжем похвастаться не мог. Он служил уже более двух лет — напряженных лет, заполненных тяжелыми походами, бурями и атаками противника. Глядя на корабль из отваливающей от его борта шлюпки, Эриксон не раз думал, что фрегат похож на «Компас роуз». Уж во всяком случае, перестал быть таким красавцем, каким он его помнил. «Боже мой, — думал Эриксон, — ведь это уже мой пятидесятый год…» И он чувствовал каждый час этих пятидесяти лет.

— Мне тридцать два, — ответил ему как-то Локкарт. — Лучшие годы уже позади…

Но Локкарт, конечно, кривил душой и сам это прекрасно сознавал. Годы войны не прошли для него даром. Он очень отличался от того двадцатисемилетнего, не имевшего никакой жизненной цели, посредственного журналиста, каким пришел на флот в 1939 году. Он приобрел много: самодисциплину, веру и способность подавлять страх. «После войны у меня все будет хорошо, — думал он, — Теперь-то ничто не заставит меня бездельничать».

Как и Эриксон, Локкарт приветствовал наступившее затишье. «Именно так и должны складываться обстоятельства, — решил он. — Если бы я писал книгу, я бы закончил ее именно этим моментом. Мы выиграли войну, вот и все. В этом и была бы вся соль книги, в конце ничего не происходит».

Да, вот как кончается для него война. Тихо и незаметно… И слава Богу, что она кончается так, что он дожил до чудесного весеннего дня 1945 года, что те, кто в течение пяти лет пытались убить его, сами потерпели поражение. И прекрасно, что теперь уже ничего не происходит. Все сделано.

Вот только Джули. Джули дала бы ему тепло и счастье… в добавок к холодному удовлетворению, которое он испытывал.

В апреле, после нескольких месяцев затишья, противник вдруг снова проявил активность. Немцы все еще держали в море около семидесяти подлодок. Короткая яростная вспышка их деятельности стоила им тридцати. Но и много транспортов нашло свою гибель. Однажды «Салташ» потерял судно в конвое буквально на пороге дома, в Ирландском море. Торпеда попала в носовую часть. Судно тонуло медленно. Экипаж удалось спасти.

Они наблюдали за «Стримером», который пошел в контратаку. Все удивлялись: исход войны не вызывал сомнений, немцы потерпели поражение, но ни одна из их подлодок не действовала раньше в прибрежных водах.

— Идиоты! — воскликнул Рейкс, когда суматоха улеглась. «Стример» аккуратно разделался с подлодкой, а экипаж транспорта выловили из воды, — Ублюдки! Ведь они могли убить кого-нибудь из нас.

Он выразил общее желание: остаться в живых, поскорей покончить со всем, не рискуя и не подвергая себя опасности. Ведь за остаток войны им придется сделать еще два, ну от силы три перехода. Конечно, без потерь не обойдется. Но мы не хотим входить в их число, думали они, только не сейчас, не в самом конце, когда мы уже почти пережили войну…

Позже, сидя в кают-компании, они вернулись к той же теме.

— Немецкие подлодки в Ирландском море, — сказал Аллингэм, быстро опрокинув рюмку и наливая следующую. — Они, должно быть, совсем спятили!

— Спятили или не спятили, — заметил Скотт-Браун, — но это произошло. И может произойти еще раз. Немцы прекрасно понимают, что они проиграли. Они из кожи вон вылезут, лишь бы нанести нам ущерб. Сегодняшнее нападение было самоубийством, но они пошли на него. Им плевать на будущее. Будущего у них нет.

— Я надеюсь только на то, что мы не будем следующей жертвой, — сказал Рейкс. — Не для того я дожил до победы, чтобы схватить торпеду у самого порога дома.

— Да, это, пожалуй, не входит и в мои планы, — решительно произнес гардемарин.

— Войне конец! — воскликнул Аллингэм, — Союзники уже перешли Рейн. Мы почти соединились с русскими. Возможно, сам Гитлер уже мертв. Что они хотят, продолжая огрызаться?

— Ничего, — неожиданно произнес Винсент, молча сидевший за столом. — Они сражаются, вот и все… А если б мы стояли на грани поражения? Разве мы не делали бы того же самого, каким бы безнадежным это ни казалось?

* * *

Май.

Совершая автономное патрулирование у берегов Исландии, «Салташ» получил необычную радиограмму: «Патрулируйте район Рона». И фрегат ходил по квадрату возле одинокого осколка скалы, торчащего посреди моря в трехстах милях от берега. Это была вершина поднимающейся с самого дна Атлантики горы — могила множества кораблей и подлодок.

«Но почему именно Рона? — удивлялся Эриксон. — Чего здесь патрулировать?»

— Я полагаю, что конец, — сказал он Джонсону, когда они обсуждали положение с топливом. — Сколько у вас сейчас в распоряжении мазута, чиф?

— Около двухсот тонн, сэр. Хватит дней на четырнадцать экономического хода.

— Вряд ли нам придется идти быстрее. Сейчас мы кружим на одном месте.

Джонсон с удивлением взглянул на него.

— И сколько же мы будем кружить, сэр?

— Не знаю, чиф… Пока не пробьет час.

«Салташ» ходил по кругу, не встречая ни единого корабля. Кусок серого спокойного моря с торчащей посреди скалой и хмурым небом над головой. Экран радиолокатора был пуст. Гидроакустический аппарат ощупывал морские глубины. Каждые полчаса «Салташ» делал поворот на 90 градусов.

На мостике лежал сигнальный журнал, в который мог заглянуть каждый. Но там, кроме ежедневной записи радиограммы «Продолжайте патрулирование», ничего не менялось.

На рассвете шестого дня пришла радиограмма. «Салташ» все еще продолжал кружить возле утеса, все еще медленно ползал по кругу, как ему было приказано.

«Военные действия прекращены, — говорилось в радиограмме. — Немецкое командование приказало всем подводным лодкам капитулировать. Сигнал сдачи — большой черный флаг. Вам необходимо принять меры на случай сопротивления. В вашей зоне две подводные лодки. По обнаружении в надводном положении — конвоировать лодки в Лох-Брум».

— В нашей зоне? — удивился Эриксон. — Однако подождем, вдруг они появятся.

И они появились.

Подлодки всплывали по всей Атлантике. Некоторые из них, боясь расплаты, взрывали себя или пытались найти убежище, не зная, что такового уже не существует. Но чаще они выполняли приказ — поднимали черный флаг, сообщали координаты и ждали приказаний.

Они всплывали в Ирландском море, у самого устья Клайда, в Английском Канале. Они всплывали рядом с Исландией, где был потоплен «Компас роуз», в Гибралтарском проливе…

Они всплывали в укромных местах, выдавая свои убежища. Поднимались у берега. Всплывали в водах Центральной Атлантики, где крестики, обозначавшие погибшие корабли и суда, стояли так густо, что чернила сливались в одно неразборчивое пятно. Иной раз они злобно огрызались, но всегда получали мир, которого никогда сами не предлагали другим кораблям.

В ожидании победителей они поднимались на поверхность там, где их застал приказ.

Две подлодки поднялись навстречу «Салташу» у острова Рона.

Они появились на горизонте — два резко очерченных силуэта.

— Вижу две подлодки, сэр, — доложил сигнальщик правого борта. Голос его был спокоен, хотя это сообщение было самым неожиданным за всю войну. Объявив боевую тревогу, «Салташ» помчался навстречу.

— Продолжайте зигзаг, старшина, — приказал Эриксон рулевому.

Корабль резко лег на левый борт, начав выписывать неровную дугу. Если и будут выпущены последние отчаянные торпеды, то не для «Салташа»

Обе подводные лодки неподвижно стояли рядом. Черные флаги болтались на мачтах, а палубы были заполнены матросами, как, впрочем, и палубы «Салташа». Сильно накренившись

на крутом вираже и следя за подлодками хоботами своих пушек, «Салташ» описал круг. Подлодки закачались на волне. Немецкие матросы вцепились в поручни, а некоторые даже принялись размахивать кулаками.

— Ну, что же мы им скажем? — спросил Эриксон, явно наслаждаясь происходящим.

— А может, лучше дадим предупредительный выстрел? — с надеждой в голосе предложил Аллингэм.

Эриксон расхохотался.

— Я вижу, у вас руки чешутся, но, право, не знаю, о чем их предупреждать… — он подумал секунду. — Но вот бросить глубинную бомбу… Это, пожалуй, мысль. Не слишком далеко и не слишком близко. Чтоб как следует их встряхнуть. Чтобы по дороге они как следует себя вели. Сообщите об этом Винсенту — сброс одной бомбы по готовности.

Глубинная бомба взорвалась на одинаковом расстоянии от подлодок и «Салташа». Водяной холм вырос над поверхностью. Брызги и водяная пыль окутали субмарины, словно влажное покрывало. Команды обеих лодок подняли руки над головой, раздались недовольные выкрики, а один матрос влез на мачту и расправил флаг, чтоб его лучше было видно.

— Кажется, поняли, что к чему, — заметил Локкарт, следивший в бинокль.

— Рад, что они понимают с полуслова, — Эриксон взял в руки мегафон — Вы понимаете по-английски?

С лодок закивали головами.

— Небось из университетов типчики, — заметил Рейкс.

Эриксон вновь поднял мегафон.

— Вы видели? Это глубинная бомба, — жестко сказал он. — У меня их еще штук сто… Постарайтесь не причинять нам неприятностей, иначе… — он свирепо махнул рукой. — Мы идем в залив Лох-Брум в Шотландию. Какая у вас крейсерская скорость хода на поверхности?

Молчание. Затем до них донесся ответ:

— Десять!

— Так… это займет у нас дня два, — обратился он к Локкарту. — Полагаю, нам лучше идти фронтом. Мне не хочется, чтобы эти негодяи целились в нас. Хотя они и выглядят такими покорными… — он снова заговорил в мегафон. — Командам спуститься вниз. Следовать строем фронта слева и справа от меня. Курс 105°. Поняли меня?

Немцы на палубе замахали руками.

— Тогда отправляемся, — продолжал Эриксон, — Ни под каким предлогом курс не менять. Друг другу не сигналить. Ночью нести все ходовые огни. Да не забывайте про глубинные бомбы!

Но этому необычному конвою не суждено было добраться до места назначения без происшествий. И это происшествие по-настоящему разгневало Эриксона.

Случилось это к вечеру второго дня. Они уже подходили к северной оконечности архипелага, которая отмечала вход в ворота их дома. В течение тридцати часов подлодки вели себя в высшей степени дисциплинированно: педантично держали курс, вовремя зажигали в ночное время навигационные огни. Но Эриксон постоянно держал за работой гидроакустика. Такая предосторожность казалась совсем ненужной, но они все-таки поймали цель, да еще совсем рядом.

Эриксон быстро привел корабль в боевую готовность. Он не собирался рисковать: а вдруг это в действительности подлодка, не подчинившаяся приказу всплыть? Пленникам был передан сигнал: «Немедленно остановитесь и оставайтесь в дрейфе». Лодки подчинились. «Салташ» дал полный вперед и пошел в атаку. Локкарт сказал:

— Похоже на цель, сэр, идет тем же курсом, что и мы… Эриксон ответил:

— Сбросим глубинные бомбы, старпом. Возможно, на этой лодке еще не слышали новостей.

Сигнал «Глубинные бомбы — товсь» едва успел отзвучать, как подлодка всплыла в ста ярдах прямо по курсу. Она всплыла нехотя и медлительно, словно заявляя, что делает это по собственному желанию.

— Обе стоп, — приказал Эриксон. — Двадцать влево! «Салташ» обошел субмарину с кормы. Эриксон рассматривал серый корпус в бинокль.

— Кажется, — угрюмо сказал он, — они действительно не знали сигнала сдачи. Хорошо бы…

Он не закончил фразы, борясь с сильнейшим искушением. Отсутствие черного флага на подлодке давало ему на выстрел все законные основания. Ему хотелось атаковать врага, расстрелять его, бросить рядом с ним пару глубинных бомб. Ему хотелось доказать немцам, что война закончилась для них поражением, что британский фрегат может послать их ко дну в любой момент. Его охватил тот же гнев, который он ощутил тогда, когда командир подбитой подлодки принялся кричать «Хайль Гитлер» у него в каюте. Чертовы немцы!.. Из люка боевой рубки показался человек в фуражке с высокой тульей. Он беззаботно осмотрелся вокруг, а затем направил бинокль на «Салташ». Еще один вылез из люка и встал рядом с первым с таким видом, будто его вовсе не интересовал фрегат.

— В дураков играют! — проворчал Эриксон. — Аллингэм!

— Сэр? — откликнулся Аллингэм.

— Дайте один выстрел перелетом над их боевой рубкой. А если хотите попасть, валяйте.

Аллингэм отдал приказания. Рявкнула одна из пушек на полубаке. Снаряд поднял высокий султан воды всего в полусотне ярдов позади подлодки.

— Как раз расчесало ему волосы на пробор, — заметил Хольт.

Это был последний выстрел долгой войны. Двое на мостике рубки потеряли безразличный вид и энергично замахали руками. Остальные стали вылезать из рубки и разбегаться по палубе. Черный флаг вздрогнул и пополз вверх по короткой мачте, а сигнальный фонарь с мостика неистово замигал.

— Сигнал, сэр, — доложил старшина сигнальщиков. — «Я не хочу вступать с вами в бой».

* * *

Так окончилась битва. По всей Атлантике замерло сражение. Странно тихий конец жестокой, более чем пятилетней борьбы. Не было больше ни отчаянных нападений на торговые суда, ни пиратских выходок после дня капитуляции. Жестокая война закончилась тем, что на поверхности моря вскипали пузыри из продутых балластных цистерн, появлялась подлодка, неохотно сдавалась в плен, получая лаконичный приказ: «Следуйте за мной». Но никакой спокойный конец не мог принизить гордости за победу, стоившую им так дорого: десятки тысяч человеческих жизней, несколько сотен посланных ко дну кораблей.

Эта война навсегда останется в истории. Она останется в памяти людей. Она останется в морских традициях и станет легендарной. За решающую помощь, которую флот оказал воюющему острову, и цену, которую пришлось заплатить моряцкими жизнями. За так и не перерезанную немцами дорогу жизни через Атлантику.

Подлодки они сдали на попечение трем ершистым канонеркам, которые выскочили из Лох-Брума и на скорости около тридцати узлов с рычанием устремились к ним, а подойдя, развернулись, подняв столбы брызг и вспенив воду, и пальнули безо всякой на то причины из пулеметов. Единственным посланным ими сигналом было: «Они наши».

«Салташ» мог идти на рейд.

Большой фрегат двигался в спокойных водах залива, направляясь к группе кораблей и судов на рейде. Солнце уже зашло, было довольно холодно. Вот и вернулись домой из похода… Закутанные, одетые в теплые куртки, они все еще притопывали ногами в тяжелых сапогах. Странная тишина стояла на «Салташе», хотя на верхних палубах столпилось сотни полторы человек. Опершись на поручни или сидя на зарядных ящиках и крышках люков, они смотрели на тихую воду, на прекрасные, все еще подкрашенные солнцем горы, белые домики, сгрудившиеся на берегу залива, на рейд, к которому приближались. Был конец дня, конец войны. На палубе тихо — в такой момент нелегко разговаривать. Гораздо лучше стоять неподвижно и смотреть, смотреть вдаль.

Подойдя ближе, они увидели, что за исключением корвета, небольшого топливного танкера и нескольких мелких судов не рейде стояли немецкие подлодки. Шестнадцать подлодок, тесно пришвартованных друг к другу.

По палубе прокатился гул голосов, затем вновь все стихло. Команда фрегата столпилась у поручней, глядя сверху на субмарины. Подлодки были пусты: экипажи сняты с борта, а пушки опущены в корпус. Молчаливые и неопасные, но все еще враждебные. Много в них было такого, на что стоило посмотреть, но одна деталь привлекла внимание всех: на боевых рубках подлодок виднелась большая буква «V» . Сейчас она выглядела апофеозом проклятой войны.

«Салташ» прошел мимо. Эриксон передал в машину: «Самый малый», а Рейкс стал разыскивать береговые ориентиры для выбора места якорной стоянки. И вот на баке загрохотал брашпиль, стравливая первые футы якорной цепи. Аллингэм на баке повернулся лицом к мостику в ожидании команды «Отдать якорь».

— Выходим на траверз, сэр.

— Стоп машины!

Пока «Салташ» по инерции шел вперед, Эриксон огляделся: лучшей якорной стоянки и не придумаешь! Место защищено от ветра, рядом нет ни мелей, ни других кораблей. И подлодки на виду…

— На траверзе, сэр! — крикнул Рейкс.

— Малый назад! — скомандовал Эриксон. «Салташ» набрал задний ход, достаточный для того, чтобы на инерции натянуть цепь и зацепиться за дно как следует, погрузив лапы якоря в грунт. Эриксон приказал: «Стоп машины! Отдать якорь!»

Аллингэм повторил приказ старшине. Со звоном выскочил кулачок стопора. Якорь с лязгом и грохотом рухнул в воду, подняв веер брызг. Звуки эти отдались эхом, спугнув тучи кричащих морских птиц. По воде пошла рябь. «Салташ», натянув якорь-цепь, остановился.

Эриксон вздохнул, расправив плечи под теплой курткой,

— Ну вот и все… — и, не оборачиваясь, он бросил через плечо: — Все, машины не нужны.

Палубы уже давно опустели, но Локкарт не удивился, обнаружив Эриксона на мостике. Его крупная фигура неожиданно выросла из темноты. Локкарт догадывался, где окажется командир в эти первые часы после войны.

— Привет, старпом.

Они молча стояли рядом в холодной темноте, наслаждаясь окружающей их тишиной и спокойствием.

Уже совсем стемнело. Запутавшись в такелаже, повисла над головой луна, а на берегу вспыхивали один за другим огни — звездочки мира. Первые с самого начала войны незатемненные огни.

В лунном свете различался берег залива и горы над ним. За пределами их спокойного убежища завывал ветер, готовый жадно наброситься на «Салташ», если тот выйдет из бухты. Там, у входа в залив, яростно билось волнами о камни жестокое море.

Локкарт знал, почему они вместе стоят здесь, на мостике, под темным холодным небом. Последний день войны, которую они прошли вместе. С атлантическим сражением покончено. Настала пора собрать воедино все впечатления.

— Да, на это ушло пять лет, — вдруг заговорил Эриксон. — Даже больше. Интересно, сколько миль мы прошли?

— Я считал: на «Компас роуз» около ста тысяч, — ответил Локкарт. — Сколько прошел «Салташ», считать не стал. Думал — плохая примета.

До них доносились слабые звуки, обычные для стоянки в гавани: где-то играло радио, с плеском разбивалась о борт волна, раздавались по палубе тяжелые шаги вахтенного… Немецкие подлодки — темные тени, никого уже не пугающие, — попали в лунную дорожку.

— Жаль, что другие не могут видеть этого, — сказал Локкарт. — Джон Морель, Ферраби…

— Да. Они это заслужили, — кивнул в ответ Эриксон. Локкарт стал вслух произносить имена погибших, которые сохранились в памяти:

— Тэллоу. Старший матрос Филиппс, Уэльс…

— А кем был Уэлльс? — спросил Эриксон.

— Старшина сигнальщиков на «Компас роуз».

— Ах да…

— Он говорил, бывало, своим сигнальщикам: «Если что не так, свистните мне, и я тут же прибегу…»

— Вот когда их не хватает.

— М-мм-м…

Пожалуй, погибло слишком много, чтобы запомнить всех как следует. В конце концов, имена — это ярлычки. Молодой Бейкер, Торнбридж, Уоттс. Парни с «Сорреля». И девушки, которые утонули в гибралтарский конвой.

— Джули Хэллэм, — неожиданно произнес Эриксон. Он впервые напомнил о ней Локкарту.

— Да, Джули…

Короткий приступ боли, и сердце Локкарта вновь успокоилось. С «Компас роуз» было примерно то же самое. Есть, наверное, особый тип памяти, которая из милосердия быстро увядает, навсегда утопает с грузом печали.

— Вы так и не получили ни одной медали, — неожиданно сказал Эриксон. — Но я сделал все, что мог.

— Я это переживу, — улыбнулся Локкарт.

— Вы кое-что заслужили, старпом.

— И все же я могу это пережить… Помните тот ленч в Лондоне, когда я сказал, что хочу остаться с вами?

— Да. Это для меня очень много значило.

— И для меня тоже.

То, о чем они не собирались говорить, было сказано.

Эриксон снова вздохнул.

— А ведь мы утопили всего три подлодки. Три за пять лет.

— Видит Бог, нам для этого пришлось как следует потрудиться.

— Да, — Эриксон задумался, облокотился на леера, возле которых провел не одну и не две сотни часов. Из темноты донеслись его слова. Даже теперь, после шестидесяти восьми месяцев войны, их странно было услышать от него:

— Должен признаться, что я чертовски устал.