Проснулся я посреди ночи. Часы с зелёной подсветкой показывали 02:35. Я потрогал себя за уши, ощупал руки с ногами – кажется, всё было на месте. Только голова немного побаливала. Интересно, что он со мной делал, пока я лежал без сознания? Переодел в пижаму? Уложил в кровать и подоткнул под меня одеяло? С любовью поцеловал меня в лоб и сказал «прости, сынок»? Нет. Ничего подобного Железобетонов, разумеется, не сделал. Я так и лежал под письменным столом, в то время как сам папаня оглушительно храпел за стенкой.

Я прокрался в его спальню и на всякий случай проверил. Всё в порядке – каратист спал без задних ног, в ночном колпаке. Я чуть от смеха не умер, когда это увидел! Но я быстро взял себя в руки и решил, что Железобетонова надо связать. Крепкая верёвка нашлась в кухонном шкафчике. Однако связать его у меня всё равно не получилось. Вернее, я даже не успел попробовать. Как только я к нему подошёл, каратист перестал храпеть и подозрительно принюхался. А вдруг у него нюх как у ищейки и он меня чует даже во сне?

Я пулей вылетел из комнаты. Времени оставалось в обрез. Я оделся потеплей, сложил в рюкзак всё необходимое и аккуратно прикрыл за собой входную дверь.

С Железобетоновым я потом разберусь. А сейчас настала пора разбираться с Перекусихиными.

До дома Перекусихиных я добирался добрых три часа. Общественный транспорт, сами понимаете, по ночам не ходит, а такси я брать не стал. Не хотел привлекать к себе лишнего внимания. Поэтому я шагал на окраину города пешком, с тяжёлым рюкзаком за плечами. Если честно, я просто выдохся, когда добрался до знакомого дома с весёленькими синими ставнями. Тупик Пессимизма освещал одинокий кривой фонарь, отчего ставни были совсем не синие и уж точно не весёленькие. Дом смотрел на меня враждебно – это я моментально почувствовал. Меня тут не ждали, и дверь, разумеется, не держали открытой. Поэтому я по привычке полез через форточку. Хорошо, что я мальчик худой, хилой комплекции – в этом есть свои преимущества. Бредик бы точно в собственную форточку не пролез, а у меня это прекрасно получилось.

Оказавшись внутри – в той самой комнате, где папу вчера кормили пирогами, я хорошенько огляделся. Тут было три двери. Интересно, за какой из них лежит мой папа? Я поочерёдно подходил к каждой и прислушивался. Из-за первой доносился тоненький свист – я сразу понял, что это тётя Зина свистит заложенным носом во сне. Из-за второй двери слышалось кряхтенье. Ну, это точно Перекусихин – я его моментально узнал. Он на уроках частенько носом клюёт, особенно на математике.

Оставалась третья дверь. Я приложился к ней ухом – ни звука. Мой папа спит, как мышка. Он воспитанный человек и даже во сне старается не причинять людям неудобств. Я тихонько отворил дверь и протиснулся внутрь.

Папа спал на боку, свернувшись аккуратным калачиком и держа во рту большой палец правой руки. Я чуть не заплакал от нежности. Так жалко мне его вдруг стало! Намыкался горемычный, належался в чужих саркофагах с кроватями.

Ничего, папа, завтра ты будешь ночевать в своём собственном доме, чего бы мне это ни стоило. Я тронул его за плечо:

– Папа, проснись.

Он моментально открыл глаза и улыбнулся. Я решил, что он меня узнал, поэтому тоже улыбнулся, и мне захотелось его обнять. Но папа просто так улыбнулся – не от избытка чувств, а из вежливости. Потому что он вдруг сказал:

– Это ты, мальчик? А что ты здесь делаешь? Зина велела тебя не пускать.

– Зина спит, – сказал я. – Одевайся, папа, у нас мало времени.

Я протянул папе его любимый спортивный костюм (на мне был точно такой же, дождевик (у него зелёный, у меня – голубой) и резиновые сапоги (тоже как у меня, только в уточку).

– Какие хорошие сапоги! – обрадовался папа. – Это мне?

– Тебе, тебе. Только не кричи, а то тётя Зина проснётся и начнёт бушевать.

– Ладно, – быстро согласился папа и принялся одеваться.

Из дома мы вышли через дверь – папа бы в форточку не пролез. Я быстро шагал по тёмным улицам, стараясь обходить лужи и не поскользнуться в грязи. Я решил убраться от дома Перекусихиных подальше, прежде чем заводить серьёзный мужской разговор. Но папа то и дело приставал ко мне со всякими расспросами:

– А куда мы идём? А Зина с Бредом в курсе? А почему мы одеты одинаково? А что у тебя в рюкзаке? А как тебя зовут, я забыл? А если я захочу в туалет, мы остановимся?

Ну и так далее. Я не узнавал собственного папу. Он же тонкий, интеллигентный человек! Ему что, действительно память отшибло? Ведёт себя, как детский ребёнок!

Я вдруг испугался. А если он теперь таким навсегда останется? Случается же такое с некоторыми людьми! В газетах про такое пишут, передачи снимают. Жил себе, жил на свете человек. Хороший, работящий, семьянин и отличный отец. А потом бац! – и он бесследно исчезает. А когда опять появляется – в другом городе или даже на другом полушарии Земли, – никого вокруг не узнаёт и не знает, сколько ему лет. Заново учится держать ручку и пользоваться столовыми приборами.

Я надеялся, что в нашем с папой случае всё будет по-другому. Но как – этого я не знал. Поэтому я решил импровизировать. Потихоньку начинало светать. Скоро на улицу выйдут рабочие окрестных заводов и водители троллейбусов. Нам надо было поторапливаться.

– Пап, тебе хочется в лес?

– В лес? – Папа задумался. Наверное, вспоминает, что это такое.

– Ну да. По грибы, там, по ягоды.

– По ягоды?

И тут я понял, что промахнулся. Кто же ходит по ягоды в ноябре? Зима на носу! Вот я лопух.

– В сосняках, а особенно в молодых сосновых посадках, – сказал вдруг папа, – иногда сплошь покрытые инеем, а то и снегом, стоят тесными группками мои любимые, особенно когда в маринаде, маслята – поздний и зернистый. Также порой встречаются рыжики и сыроежки.

Я чуть не сел. Это была первая осмысленная фраза, сказанная моим папой с тех пор, как он оказался у Перекусихиных! Но я решил не заострять на этом внимание.

– Значит, идём в сосняк, – подавив в себе первую радость, ответил я.

– В сосновых лесах нашей области я выделяю семь основных групп ассоциаций, – на ходу стал рассказывать папа, – сосняки лишайниковые, брусничные, черничные, кисличные, долгомошные, сфагновые и травяно-сфагновые.

Папка! Как же я его люблю, ребята, ботаника моего курносого!

Помню, раньше я терпеть не мог папины лекции. У меня от них уши в трубочку сворачивались! Про разные цветочки, травинки, колонии мухоморов. Но теперь я шёл и слушал его в потёмках во все глаза. То есть уши! И наслушаться никак не мог. Папа рассказывал про ежей. Что они едят лягушек и червяков, даже мышей летучих! А вот грибов не любят – едят их только впрок, перед тем как залечь в зимнюю спячку.

Мне бы самому не мешало в спячку залечь. За последнюю неделю я так вымотался, что глаза у меня просто на ходу закрывались. Никаких грибов, а тем более ягод я не видел. А папа – наоборот. Он то и дело нагибался и восклицал:

– Сыроежка лазоревая!

Или:

– Маслёнок поздний!

И любовно укладывал их в лукошко, застеленное сухой травой (я и его с собой прихватил).

Потом мы набрели на целый брусничник – редкая удача для ноября. Было часов уже девять утра. Папа на корточках лазал среди кустов, а я достал из рюкзака бутерброды и решил перекусить. Я и папе один предложил – с сыром, но он уже вошёл в раж. Папа у меня страстный ягодник! Особенно он любит, когда мама печёт брусничный пирог со сметаной.

– Вот бы сейчас брусничного пирога со сметаной! – сказал папа и облизнулся.

У меня ёкнуло сердце. А вдруг и вправду всё получится?

Потом я, кажется, задремал. Вернее, глубоко задумался. Про то, что зря я раньше с папой в лес не ходил – здесь, в принципе, ничего так, даже осенью. Особенно если бутербродами запастись и горячим чаем. Порой, наверное, и дикого зверя можно встретить. Лося или зайца, например. Покормить его хлебной корочкой с солью – это лося. А зайца – капустной кочерыжкой. А медведи любят вересковый мёд, которые делают пчёлы из нектара мелких розовых цветков вечнозелёного ветвистого кустарника. Медведь карабкается на дерево с дуплом, почуяв улей. Карабкается, значит, карабкается, в предвкушении, что сейчас он полакомится свежим мёдом. А там, то есть в дупле, мой папа сидит. Он глядит на медведя с осуждением и говорит:

– Эх, Витя, Витя, неблагодарная ты морда…

– …морда короткая, округлый хвост, длинные, иногда до трети длины тела, уши…

– О ком это ты? – Я помотал головой, отгоняя наваждение. Кажется, я тут основательно продрог – руки у меня задеревенели. Я на них подышал.

– О зайцах! – радостно отозвался папа и продемонстрировал мне лукошко, полное грибов и брусники. – Я и червей успел накопать, гляди!

Хм, а они разве не впадают в глубокую зимнюю спячку?

– Молодец, – похвалил я папу. – Потому что сейчас мы с тобой как раз отправимся на рыбалку.

– Ура! – воскликнул папа. – Ты – замечательный мальчик! – С этими словами он меня крепко обнял, но не поцеловал.

До озера мы добрались за каких-то полчаса. Оно было тут неподалёку, оказывается. Я-то не знал – я же ни разу с папой на рыбалке не был, – а его, кажется, сами ноги вывели. Или он уже начал кое-что вспоминать из прошлой жизни. По крайней мере, я очень на это надеялся.

Рыбачили мы с берега. Он был глиняный и весь поросший камышом. Несколько раз я чуть не упал в воду – подошвы у сапог были скользкие. Зато удочки – в самый раз. Я прихватил их в папиной кладовке. Они были складные и замечательно вошли в рюкзак: у папы – коричневая, у меня – жёлтая, ещё новенькая. Папа показал мне, как правильно прикармливать рыбу бутербродами, как насаживать на крючок червя, как закинуть удочку, как не скользить на глине в резиновых сапогах и многое другое. А я и не знал, что папа столько всего знает интересного! Я думал, он только в цветах разбирается.

У меня, конечно, не сразу всё получилось. Сначала я проткнул себе крючком палец, потом уронил в озеро удочку и следом упал сам, набрав полные сапоги воды. Папа тут же развёл в камешках костёр, раздел меня и усадил сушиться.

Хорошо было сидеть у костерка. Он вкусно пощёлкивал и щекотал дымом нос. А ноги у меня скоро так нагрелись, что чуть не поджарились. Я надел высохшие штаны и отодвинулся подальше. Тепло огня меня разморило. Я подумал, что Железобетонов там уже, наверное, проснулся и пошёл искать меня по соседям. А мама на Галапагосских островах, наверное, места себе не находит, и Просперо Гонзалес пытается её утешать. А Перекусихины заметили пропажу папы и теперь ищут нас с полицейскими. Или господину Будь-Благодарен-Бенджамину звонят, интересуются, что со мной дальше делать:

«Может, его в погреб запереть? У нас тут отличный погреб, глубокий! Мы картошку из него выберем и Витю туда устроим. Пусть посидит, подумает какое-то неопределённое время».

«Нет, – возражает господин Бенджамин. – Я придумал ему другое наказание. Просто ужасное! Потому что такие, как Витя, заслуживают всё самое страшное в этой жизни!»

«Да, а какое?» – интересуются Перекусихины.

«Не волнуйтесь, вы сами скоро увидите…»

– …Какую я отличную уху сварганил! Пальчики оближешь!

– Папа, ты сварил суп? – Я облизнулся. Есть мне хотелось зверски. Наверное, с непривычки – от избытка чистого воздуха.

– Я сварил, Витя, царскую уху! – Папа поднял вверх палец и улыбнулся.

Вот видите, он уже по имени меня называет! Но я решил события не опережать. Не бросаться ему в объятия, чтобы не спугнуть.

– А как мы её будем есть?

– Прямо из котелка. Я выстругал нам ложки из берёзового полена!

Он и стругать умеет, понятно.

Мы ещё долго сидели у костра. Ели уху с угольками для прозрачности, пили травяной чай. Папа рассказывал мне про наше озеро. Какое оно, оказывается, древнее, и что раньше на его месте был вулкан – но это уже миллионы лет назад. И что в озере водятся щуки, но мы ни одной не поймали, только карасей, а мелкую рыбёшку папа выбросил обратно в воду – пускай себе живёт. За этот день папа рассказал мне кучу разных историй – интересных и не особенно, – а я всё слушал его, слушал. И понимал, как плохо я, оказывается, знаю своего собственного папу. Как будто мы с ним все эти десять лет не вместе жили, а порознь. Но так, наверное, и было.

А потом мы катались на лодке – нам её дал на два часа какой-то дедушка с рыжей бородой. В обмен на наш улов. Папа налегал на вёсла и весело пел старые песни, слов которых я не знал. Садилось солнце – казалось, что прямо на воду. Оно окрасило всё вокруг оранжевым, и мне чудилось, что плывём мы в апельсиновом соке. Я перегнулся через борт и зачерпнул немного в ладонь – но пробовать не стал. С берега нам кричал рыжий дед – пора, мол! Причаливайте.

Домой идти совершенно не хотелось. Я боялся, что Железобетонов устроит нам сцену, и всё тянул. Мы вышли из леса и по просёлочной дороге дошли до автобусной остановки. Автобус привёз нас в центр, прямо на площадь Эволюции. Пункт проката был ещё открыт – мы взяли на сутки пару спортивных велосипедов и поехали по вечернему городу, с ветерком. Зажигались фонари, отбрасывая в лужи длинные блестящие блики, люди расходились по домам – ужинать, смотреть телевизор и спать.

– Славный денёк, скажи? – прервал молчание папа, оборачиваясь на меня. Он ехал впереди, а я – сзади.

– Скажу, – подтвердил я.

– Надо почаще так выбираться.

– Надо, – согласился я.

– Ну что, домой? А то мама нас уже заждалась.

Я хотел сказать, что тётя Зина мне не мама и что она ему не жена. И что Тупик Пессимизма не наш адрес, а Перекусихиных. Но к ним я точно не пойду, потому что они натравят на меня господина Бенджамина. А наша мама – далеко, она учёный, и поэтому ей многое можно простить. Даже то, что она так от нас далеко сейчас.

И тут я увидел, что папа свернул не в сторону тупика, а в нашу сторону! На улицу Шишкина! То есть туда, где раньше жили мы с мамой и папой! Но теперь там живёт Железобетонов. Поэтому я не знал, радоваться мне сейчас или плакать.

– Пап?

– Что, сынок? – Он вопросительно обернулся.

– Да нет, я так – просто.

Выходит, у меня всё-таки получилось.