Дверь квартиры № 18, в которой проживал вдовствующий инженер Свиньин Сергей Яковлевич, мне открыл молочный поросенок. Что ж, я не был удивлен.

Поросенок был жареный, изо рта у него торчало печеное яблоко. Он вынул его копытцем и вежливо сказал:

— Прошу вас, входите, — после этого он низко поклонился. Наверное, даже сделал книксен или реверанс.

— Спасибо, — я вытер ноги о коврик, который оказался волчьей шкурой, и прошел вслед за Поросенком в комнату.

У него было уютно — кругом висели веселенькие занавески и портреты членов семьи, также стояли фикусы в кадках. Пахло ароматическими палочками, сандалом и немного зайчиками. В углу расположился противень, накрытый клетчатым пледом с кистями. Перед ним на низком столике стоял кальян.

Поросенок залез на противень с ногами и закурил.

— Прошу вас, присаживайтесь, — мелодично произнес он, выпуская из ноздрей дым. — А то вы какой-то синий.

Я не хотел задерживаться у этого Поросенка, но отказываться было неудобно. Я примостился на краешке его ложа.

— Хотите? — Поросенок протянул мне кальянную трубку. — Сегодня яблочный. На молоке.

Я покачал головой.

— Курение — это яд, — не раз повторяла Бабака, и я был с ней полностью согласен.

— Вы, простите, кто по профессии, я не расслышал? — спросил меня Поросенок.

— А я и не говорил.

— А я певец, — с достоинством сказал он. — Больших и малых академических театров.

— А-а-а.

— Вот недавно с гастролей вернулся, — Поросенок накинул на себя шелковый халат с драконом. — С «Виртуозами Москвы» в Венском оперном театре концерты давали. Аншлаги срывали.

Разве так говорят? Срывают овацию или, например, ромашки. А со шлангами что делают? Вернее, с аншлагами. Я забыл.

— Простите, я спешу. Я, собственно, к вам по делу… — начал я.

— Помнится, в Ницце с Монсеррат Кабалье выступали, — не слышал меня Поросенок. — Я ей говорю: «Монси, дорогая, пой тише, зритель меня не слышит». А она мне: «Хавроний, драгоценный…» Меня Хавронием зовут, в честь мамы. А она, значит, мне: «Хавроний, драгоценный, женись на мне!» — и обнимает меня.

— Извините, вы случайно хомячка не…

— Или вот еще был забавный случай. Записывали мы «Новогодний огонек», я в главной роли, разумеется, партию Деда Мороза пою…

Вот кого я не люблю по жизни, так это болтунов. Но мальчик я вежливый, и от этого страдаю. Или лучше так сказать: перебивать старших невежливо, и я не перебиваю. Вот и сейчас я молча сидел на противне и слушал этого Хавронтия Болтуновича в китайском халате. Я понимал, что его не остановишь.

Я понимал и страдал. А потом я просто отключился.

Я сидел на противне и думал о маме. Как она там, моя мама, в Пицунде? Наверное, сейчас арбузы ест с дынями и запивает их минеральной водой «Боржоми» или «Ессентуки». Потом я подумал о папе. Папа теперь, наверное, совсем загорелый. Он лежит на побережье весь коричневый и смотрит вдаль на теплоходы и синих китов.

После папы я думал про Аделаиду, которая лепила замок из песка, в то время как морской прибой ласкал ее голые пяточки. А в конце я подумал про Бабаку. Вернее, про то, как она вернется из отпуска, откроет квартиру своим ключом, войдет в нашу комнату, положит на кровать чемодан и увидит пустую коробку из-под хомяка…

— …А он мне, значит, так ехидно отвечает: «Вы, Хавроний, хоть и народный артист, а поете, прямо скажем, как заслуженный»…

— Послушайте, Хавронтий, вы не видели моего…

— Хавроний.

— Что, простите?

— Меня зовут Хавроний. Без т.

— Извините. Так вы не видели рыженького…

— А хочешь, я тебе спою? — воскликнул Хавроний.

— Нет.

— Возьми вон там бубен, будешь подыгрывать!

И я взял.

Вместо того чтобы раз и навсегда спросить про Фому Фомича и уйти, я взял бубен и стал подыгрывать.

Ну что ты со мной поделаешь? Я просто себя в этот момент начал презирать! Я подыгрывал даже тогда, когда Хавроний прочищал себе горло! Даже тогда, когда он всего-то сырые яйца пил!

Я тренировался.

Прочистив горло и выпив яйца, Хавроний объявил:

— «Потрясающая история любви великолепного господина Франтишека». Музыка шотландская, народная. Слова — тоже народные.

Будешь подпевать.

И он запел.

У ПАПЫ ХРЮ-ХРЮНА И МАМЫ ХРЮ-ХРЮШКИ РОДИЛСЯ КРАСИВЫЙ СЫНОК. КРАСИВЫЕ ГЛАЗКИ, КРАСИВЫЕ УШКИ, КРАСИВЫЙ С ПЯТНЫШКОМ БОК.

— О, бок! — подхватил я слабым голосом. — Красивый с пятнышком бок!

— Молодец! — похвалил меня Хавроний и запел дальше:

СРЕДИ ВСЕХ СЕСТРЁНОК, СРЕДИ ВСЕХ БРАТИШЕК КРАСИВЫЙ ТАКОЙ ОДИН. ОН ИМЯ ХРЮ-ХРЮНТИК СМЕНИЛ НА ФРАНТИШЕК, ВЕЛЕЛ НАЗЫВАТЬ «ГОСПОДИН».

— Господин? — пропел я смелее. — Велел называть «господин»!

НЕ ЕЛ ЧТО ПОПАЛО, КАК БРАТЬЯ И СЕСТРЫ, И, ХОТЬ БЫЛ ПО ВОЗРАСТУ МАЛ, КОСТЮМЧИК СОЛИДНЫЙ НОСИЛ, А НЕ ПЕСТРЫЙ И, ГЛЯДЯ НА ЗВЕЗДЫ, МЕЧТАЛ. ОН МЕЧТАЛ! И, ГЛЯДЯ НА ЗВЕЗДЫ, МЕЧТАЛ!

В этот момент в комнате появился незнакомец в килте (это такая шотландская юбка, ее носят мужчины) и с волынкой. Волынка гармонично влилась в наш с Хавронием дуэт.

НА ЭТОЙ ЖЕ ФЕРМЕ В ХЛЕВУ ПО СОСЕДСТВУ ОСОБА ЖИЛА ОДНА. И ТОЖЕ КРАСИВА БЫЛА ОНА С ДЕТСТВА, А ЗВАЛИ ЕЁ ВЕТЧИНА. ВЕТЧИНА? ДА, ЗВАЛИ ЕЕ ВЕТЧИНА!

Вслед за незнакомцем с волынкой в комнату вошел незнакомец с крошечной гармошкой и тоже, не говоря ни слова, присоединился к нам.

И ЮНЫЙ ФРАНТИШЕК ВЛЮБИЛСЯ, КОНЕЧНО, НЫРНУВ В ГЛУБИНУ ТЕХ ГЛАЗ. ОН ПИСЬМА ПИСАЛ ЕЙ ИЗЫСКАННО, НЕЖНО, СТИХИ ЕЙ ЧИТАЛ НЕ РАЗ.

— Не раз! — воодушевленно пел я. — Стихи ей читал не раз!

ОН ПЕЛ СЕРЕНАДЫ НА ЗАВТРАК И УЖИН И ПЕЛ ПОТРЯСАЮЩЕ — ФАКТ! ОНА ЖЕ В ГРЯЗИ (В УЖАСАЮЩЕЙ ЛУЖЕ) ЛЕЖАЛА И ХРЮКАЛА В ТАКТ. ДА, В ТАКТ! ЛЕЖАЛА И ХРЮКАЛА В ТАКТ!

Тут в комнату вошел третий незнакомец с гавайской гитарой в перепончатых лапах. Он вдарил по струнам.

КОГДА ЖЕ ОН В ЧУВСТВАХ ПРИЗНАЛСЯ ОТКРЫТО, ПОКЛЯЛСЯ ЕЙ В ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ, ОТ СМЕХА ОНА ПОВАЛИЛАСЬ В КОРЫТО И ДОЛГО ИКАЛА: И-И. И-И? ДА, ДОЛГО ИКАЛА: И-И! НАД НИМ ПОТЕШАЯСЬ, СМЕЯЛИСЬ ХРЮ-ХРЮНЫ: — ПРИДУМАЛ ЕЩЁ — ЛЮБОВЬ. КАКОЙ ЖЕ ТЫ ГЛУПЫЙ, НАШ РОДСТВЕННИК ЮНЫЙ, ИДИ-КА, ПОЖУЙ МОРКОВЬ!

— Морковь! — все больше распалялся я. — Иди-ка, пожуй морковь!

АХ, БЕДНЫЙ ФРАНТИШЕК, ВОТ ГОРЕ ТАК ГОРЕ, ОТВЕРГЛА ЕГО ВЕТЧИНА. ОПЛЁВАН СЕМЬЕЮ. И ПОНЯЛ ОН ВСКОРЕ, ДОРОГА ЕМУ ОДНА. ОДНА? ДОРОГА ЕМУ ОДНА!

Тем временем к нам присоединились еще двое — с маракасами и треугольником.

ИЗ ДОМА РОДНОГО УШЕЛ ПО-АНГЛИЙСКИ, У РЕЧКИ ГЛУБОКОЙ СЕЛ. И, ЖИЗНИ КОНЕЦ СОЗНАВАЯ БЛИЗКИЙ, ПЕЧАЛЬНУЮ ПЕСНЮ ЗАПЕЛ. ЗАПЕЛ! ПЕЧАЛЬНУЮ ПЕСНЬ ЗАПЕЛ! ТУ ПЕСНЮ УСЛЫШАЛ ПРОДЮСЕР ИЗВЕСТНЫЙ, БОГАЧ И АРИСТОКРАТ. ВОСКЛИКНУЛ ПРОДЮСЕР: «ВАШ ГОЛОС — ПРЕЛЕСТНЫЙ! МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ КОНТРАКТ».

— Контракт?! — уже орал я во все горло. — Могу предложить контракт!

Оркестр из незнакомцев тоже был в ударе. Каждый на свой лад, но в целом выходило красиво.

С ТЕХ ПОР У ФРАНТИШЕКА ВСЁ РАСПРЕКРАСНО. ОН В ХОРЕ ТЕПЕРЬ ПЕВЕЦ. И В ЭТОЙ ИСТОРИИ ГРУСТНО-НЕСЧАСТНОЙ СЧАСТЛИВЫЙ НАСТАЛ КОНЕЦ. — КОНЕЦ.

— Счастливый настал конец! — задыхаясь, допел я и рухнул на противень.

— Еще не конец! — крикнул мне Хавроний. — Вставай! — и снова запел:

КРАСАВИЦ ТАК МНОГО НА БЕЛОМ СВЕТЕ: И ЭТА И ТА ХОРОША, НО ВСЕ-ТАКИ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ПРИ ЭТОМ КРАСИВА БЫЛА ДУША!

— КРАСИВА БЫЛА ДУША! — в исступлении проорал я и вышвырнул бубен в окошко.

Вышвырнул я его ради красивого финала. Мне это показалось шикарным поступком.

— Спасибо, все свободны, — сказал Хавроний незнакомцам, и те молча удалились.

— Эх, здорово мы сбацали! — сказал я, отдуваясь и потрясая кулаками.

Мне очень понравилось петь и играть на бубне! Всем вместе — с Поросенком и с этими талантливыми трубадурами! Я думал поделиться радостью с Хавронием, но он сказал:

— Я, кажется, ясно выразился: ВСЕ свободны!

— Как? — я был оглушен. — Это вы мне?.. Еще мгновение назад мне казалось, что у нас единение! Что после такого выступления мы начнем гастролировать по городам и весям, все вместе, как настоящий оркестр, будем срывать овации и, может быть, даже аншлаги… Но Хавроний так холоден со мною теперь…

Мне стало немножко обидно. Зачем он тогда про душу пел?

— Значит, моего хомяка у вас не было? — спросил я тоже холодным тоном.

— Значит, не было, — Хавроний уже раскуривал кальян, давая понять, что прием окончен.

Я хотел сказать ему «до свидания», и еще много всякого я хотел ему сказать. Но не сказал. Я ушел, не прощаясь. Наверное, впервые в жизни я сделал так, и даже чуть-чуть хлопнул дверью. От этого мне сразу стало легче.