В двадцать третьей квартире, сколько себя помню, жили супруги Гусевы. Но теперь я уже не был так в этом уверен. Я посмотрел на часы с Микки-Маусом: 20:21. Как странно. Я нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась почти сразу — сама.

Вернее, это мне так сначала показалось.

— Здравствуйте, вы ко мне? — раздался голос с пола.

На пороге стоял небольшого роста гусь в чепчике и вязаной кофте. Меня сразу поразили его печальные глаза.

— Так вы ко мне? — в голосе Гуся звучал не вопрос — надежда.

— Я — да, — сказал я и улыбнулся как можно веселее.

— Правда?!

Мне захотелось как-то подбодрить этого Гуся, и я сказал:

— Да! — и вошел в квартиру.

— Вы понимаете, — говорил Гусь, стоя на детском табурете и работая вязальными спицами, — я — гусь.

— Понимаю, — кивал я.

— Я рожден гусем. Быть гусем я сотворен Природой. Я высижен гусыней, моей покойной матушкой, и вылуплен из гусиного яйца.

Я обучен плавать, нырять и летать ровным клином. Быть гусем — мой долг, как гражданина и гуся. Быть гусем — мое право и обязанность, если хотите, перед обществом. Вы меня понимаете, о Мальчик?

Мне было не по себе, что за один вечер меня уже в третий раз называют «о Мальчиком», но я стерпел.

— Да, — сказал я.

— Вот только представьте! — воскликнул Гусь, взмахнув вязальными спицами. — Вы гусь! Вы гнездитесь у водоема, едите червей, или что там едят гуси — я уже не помню, живете с мыслью, что вас зафаршируют яблоками и подадут к рождественскому столу, а вашим пухом набьют подушку, и вместе с тем…

— И вместе с тем?

— И вместе с тем перьев на вас нет.

— Перьев на мне нет?

— Ну, разумеется, на вас, о Мальчик, перьев нет. В данном случае я говорю о себе. Ведь на мне совершенно нет перьев!

Я был удивлен.

— Вы приглядитесь, приглядитесь.

Я пригляделся к Гусю внимательней. На нем была вязаная кофта с высоким воротом и тапочки на босу лапу. Я глянул в зеркальное трюмо, стоявшее у Гуся за спиной. В нем отражалась гусиная попа. Она была совершенно голой.

— Ну? Что вы видите?

— М-м-м-м…

— Вот и я о том же! — Гусь сокрушенно покачал головой. — А вы говорите, что вязание — это не мужское занятие…

— Я так не говорил.

— Но подумали! А что мне еще остается?

Я вынужден жить здесь, в этой двадцать третьей квартире, в этой панельной коробке, среди этих соседей! А ведь некоторые из них даже не вегетарианцы!!

— Плюс коты.

— Плюс коты! Вот видите, вы сами все прекрасно понимаете! — на Гуся было жалко смотреть. — Ведь по большому счету для жильцов нашего дома я — еда. Обыкновенная снедь! Меня даже ощипывать не надо — только кофту снять. Эх, да что тут говорить… — Гусь вынул из нагрудного кармашка платочек и тихо высморкался.

— Но, наверное, можно что-то предпринять? — спросил я и почувствовал легкое головокружение.

— Предпринять? — Гусь горько усмехнулся. — Можно.

— Но что?

— Я мог бы улететь в жаркие страны и…

— И?!

— …и там, после операции по пересадке перьев, поселиться инкогнито, но…

— Но?!!

— Это невозможно.

— Операция очень дорогая? — догадался я и услышал в ушах барабанную дробь.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— В перелетном инстинкте. Я его в себе подавил — меня воробьи научили.

— По-нят-но, — по слогам сказал я, хотя совершенно ничего не понимал.

На меня вдруг нахлынула такая слабость, что я даже языком не мог пошевелить. Даже мизинчиком. И вдруг Гусь запел. Он запел сильным и приятным голосом. Текст его песни я привожу ниже дословно.

Ах, это, друг мой, не игра, Быть голый — просто наказанье. На мне ни пуха, ни пера, Освоить вынужден вязанье. Тебе скажу я, не тая: В природе это случай первый. Ах, что со мной? Не знаю я. Наверно, нервы, друг мой, нервы. Нет у меня совсем друзей, Виной тому всего лишь перья. Мир не видал таких гусей, А может быть, не птица — зверь я? Но где тогда, скажите, мех? Его ведь тоже нет на теле! Мой вид смешил ужасно всех, Всех-всех, кто знал меня доселе. Быть может, чей-то в том каприз, Что нет на теле оперенья. Но хоть несчастен я и лыс, Пишу пером стихотворенья!

— Вы, кажется, синеете, — Гусь вдруг перестал петь и уставился на меня.

— Синею? — я ужаснулся и стал судорожно ощупывать свое лицо. Вернее, это мне показалось, что я ощупываю. Мои щупальца, то есть пальцы, меня совершенно не слушались.

— Точно синеете. Ко мне вы пришли совершенно розовым. Телесным, я бы даже сказал, — Гусь тоже был ошарашен. — Кстати, зачем вы приходили?

— За-Фо-мой-Фо-ми-чом, — еле выговорил я. Мне не понравилось, что Гусь говорил обо мне в прошедшем времени и во множественном числе.

— Его тут нет, — ответил Гусь.

Но это я уже и сам понял. На синтепоновых ногах я кое-как подобрался к трюмо и увидел в нем свое отражение. Я был синим. С головы до ног истошно — синим, весь — кроме волос. Одежда тоже оставалась своего натурального немаркого цвета.

— Вы ели сегодня на ужин что-нибудь синее? — спросил Гусь, дотрагиваясь холодным крылом до моего синеющего лба. — Виноград, баклажаны, жимолость, плоды шелковицы, сливы, яйцо сильно вкрутую, сыр с плесенью, курицу из супермаркета, нет? Поганки? Медный купорос, тоже нет?

— Я-пил-си-ний-чай-у-Ко-то-ви-ча.

— У пианиста? Вы с ума сошли!

— Я думал, он с вареньем.

— Теперь пиши пропало, — сказал Гусь, заглядывая в мои поквадратевшие зрачки. — Теперь вы таким будете навсегда.

И тут я отключился.

Вот так: