— Уснул, говоришь? Шастают тут всякие!

Он целился в меня из ружья. У него были борода и ватник, сразу видно — Михалыч или Петрович какой-нибудь. Дворник.

Вернее, мне так показалось спросонья, что дворник целился из ружья. На самом деле это у него была метла.

— А ну вставай! Пошли! — сказал дворник и зловеще тряхнул бородой.

— Куда?

— Иди-иди! Без разговорчиков! — Он упёр мне в спину метлу и куда-то повёл.

Я особенно не сопротивлялся. До вечера времени ещё о-го-го. Нужно провести его познавательно.

Мы шагали по пустынным улицам. Мимо кондитерских, часовых мастерских и товаров для дома. Мимо парикмахерских, пельменных и ремонта обуви. Мимо переплётных работ, чистки одежды и приёма в стирку. Мимо булочных, ателье, галантерей, цветов, головных уборов, домов быта и памятников Ленину. Мы шагали по пустынным улицам детства моего папы, и нам в затылок алело солнце. А по дороге полз одинокий троллейбус. Хорошо! Даже слышно, как птицы поют над крышами.

А у нас в семь утра жизнь кипит.

Пробки — от самого Нового рынка до Чкалова.

Мимо нас процокала лошадь, запряжённая в телегу. А я лошадей только в деревне видел у бабушки. И в цирке ещё, дрессированных, один раз.

Дворник шёл сзади и насвистывал песенку кота Леопольда. У меня в детстве был с советскими мультфильмами.

— «Я иду и пою обо всём хорошем! И улыбку свою я дарю прохожим!»

Интересно, он правда её дарит? Мне со спины не видно.

От этой песенки мне стало весело. А что, если тут остаться насовсем? Буду ходить в школу, собирать макулатуру, потом устроюсь на завод — мне дадут квартиру бесплатно, как передовику производства. На Алке женюсь, будем ездить на юг.

— Все, пионер, пришли, — сказал дворник.

«Отделение милиции Центрального района», — прочитал я вывеску на двухэтажном деревянном доме.

— Вы что, привели меня в милицию? — догадался я.

— А куда же? — хмыкнул дворник. — В милиции тебе самое место. В милиции мигом разберутся, кто тут у нас по лавкам ночует и лампочки выкручивает. Разворовывает народное добро!

— Мужчина, вы что? — Я сделал манёвр спиной и ногами, пытаясь от него улизнуть.

Но дворник был бдительный и с метлой. Кого это ты привёл, Эдуардыч?

В отделении нас встречал улыбчивый сержант с бутербродом.

От него вкусно пахло колбасой, и я вспомнил, что кроме вчерашних кукурузных палочек и мороженого ничего не ел.

— Вот, товарищ начальник, полюбуйтесь на субъекта. — Эдуардыч продемонстрировал меня сержанту со всех сторон, как единственного и дорогого сына. — У подъезда его подобрал, он выкручивал лампочки.

— Ничего я не выкручивал! — возмутился я.

— Что, с родителями поссорился? — Сержант сделал участливое лицо.

Я покачал головой.

— Несчастная любовь?

Я опять покачал.

— Чаю хочешь?

Я снова хотел покачать, но всё-таки сказал:

— Хочу.

Наполнить желудок в данном случае было всё-таки поважнее гордости.

— Ты иди, Эдуардыч, мы тут сами разберёмся, — сказал сержант.

— Вы уж разберитесь, гражданин начальник, — сказал Эдуардыч и на полусогнутых попятился к двери.

Когда он исчез, сержант налил мне из заварника чаю и придвинул блюдце с сушками.

— Угощайся.

Ага. Это он в хорошего полицейского со мной решил сыграть. Надо быть начеку. Подкупает меня сушками, ну-ну. Я взял сразу три штуки.

— Как тебя зовут? Имя, фамилия?

— Не знаю, — сказал я.

— Адрес?

— Говорю же, забыл. Господин… э-э-э… Лютиков, — про Лютикова я прочитал у него на двери, когда мы с Эдуардычем заходили в кабинет, — господин Лютиков, позавчера я попал под троллейбус, ничего не помню с тех пор.

— Во-первых, я тебе не господин. А во-вторых, совсем ничего не помнить ты не можешь. Родителей как зовут?

— Тоже забыл.

Сержант Лютиков подозрительно всматривался под столом в мои штаны и кроссовки.

— Это откуда у тебя?

— Джинсы? Мама купила на китайском рынке, — честно признался я.

— На каком?

— На кит… — Я понял, что проговорился.

Этот Лютиков расколол меня, как спелый орех.

— Значит, вспомнил всё-таки. — Сержант Лютиков опять улыбнулся.

Мне не понравилась эта его узенькая улыбочка.

— А что твоя мама делала в Китае?

Что ж, теперь надо как-то выкручиваться.

Что-то такое правдоподобнее правды сочинять.

— Она там живёт, — сказал я.

— Твоя мама живёт в Китае?

— Ну да. Она у меня китаянка. Наполовину. А я на одну треть. Вглядитесь в разрез моих глаз, видите?

Тут я не соврал, немного только преувеличил. У нас и правда предки с Востока, по материнской линии. Из Хабаровска.

— А отец — русский, — на всякий случай добавил я.

— Партийный?

— Да. Он у меня в партии зелёных какое-то время состоял. Вегетарианствовал.

— Зелёных? — Лютиков насторожился. — Так-так-так… — Он вынул из ящика чистый лист и что-то на нём записал.

— И ничего не «так-так-так». Он за уссурийских тигров борется. Папа — благородный человек.

— А с кем борется? Он тебе не рассказывал?

— А как же? Между нами с папой нет секретов. Правда, он коллекцию противогазов от меня где-то в доме прячет, никак не найду.

— А оружие не прячет? Холодное, горячее, нет?

— Нет, — ответил я.

К чему это он клонит?

Я понял по его лицу, что он клонит. И по интонации.

Он снял трубку и набрал короткий номер:

— Доброе утро, Леонид Ильич. Так точно. Тут у меня мальчик… очень подозрительный, из Китая… Нет, говорит без акцента… Лампочки выкручивал…

Я стал глядеть в окно. Там висел плакат на заборе:

«МАШИНОСТРОИТЕЛЬ! СОБЛЮДАЙ БЕЗОПАСНОСТЬ ТРУДА».

И стихи были написаны, хорошие такие.

А под ними — рабочий в каске с красивым и мужественным лицом.

Лютиков ещё долго разговаривал по телефону с этим Леонидом Ильичом, сочинял про меня всякие глупости. Но я его не слушал — краем глаза только. То есть уха. Что-то там про советско-китайский конфликт шестьдесят девятого года, Даманский остров и провокаторов. А я в это время думал про то, что, кажется, влип. И что теперь, кажется, меня посадят в тюрьму. Возможно, даже на всю жизнь, если верить Тишке. Потому что китайские штаны, как я понял, гораздо хуже турецкого робота. Особенно на фоне международного политического конфликта недавнего прошлого.

И вот меня посадят в тюрьму, и я буду в ней сидеть какое-то время. А потом, в один прекрасный день, я слеплю из хлебного мякиша пистолет и убегу, взяв заложника. Возможно, им даже будет сам сержант Лютиков.

Или лучше так: я подкуплю хуба-бубой охрану и передам с ней на волю записку, то есть маляву. Для Алки, которая меня будет ждать. И Алка угонит вертолёт — она может, она бедовая. С аэродрома. И прилетит за мной. Алка посадит его прямо на спортплощадку, пока я буду тренировать под открытым небом мускулы. И мы улетим в Сингапур. Или лучше на Аляску, к северным оленям. У них рога такие, бархатные.

— Слушаюсь, Леонид Ильич. До выяснения обстоятельств под вашу личную ответственность… — Сержант Лютиков больше не улыбался, а наоборот. Он прямо весь побелел, бедный, как простыня.

— Значит, Косточкин, говоришь? — спросил Лютиков, кладя трубку.

А я что, уже такое говорил? И когда только успел?

Со мной так бывает: я иногда замечтаюсь и наговорю всякого. Я как находка для шпиона какая-то. Выходит, он уже всё разнюхал, а я и не заметил.

— А ты юморист, Косточкин!

— Я? Нет. Я, наоборот, стихи сочиняю. Хотите прочту?

И, не дожидаясь ответа, я прочёл:

— Слушай внимательно, Косточкин, и запоминай, — сказал мне на это Лютиков. — Я тебя сейчас отпущу по адресу, до выяснения обстоятельств. Но имей в виду, глаз я отныне с тебя не спущу. — У него аж скулы свело от злости.

Не Лютиков он прямо, а какой-то Лютый — даже смотреть неприятно. Хотя человека тоже можно понять. Он-то думал, крупную рыбу поймал, лазутчика или перебежчика. А тут я — Костя Косточкин, четырнадцати лет. Хотя и 1997 года рождения, что в нынешних обстоятельствах немаловажно.

— И участковому передам, чтобы взял тебя на карандаш.

— Вот это правильно, — согласился я. — Мальчик я неплохой, но, прямо скажем, непредсказуемый. Таких, как я, обязательно надо брать на карандаш. А то такие, как я, распояшутся и пойдут по кривой дорожке.

— Ты тут не выкаблучивайся, — обиделся Лютиков. — А то ведь я не посмотрю, что за тебя заступились самым возмутительным образом!

И тут он принялся рассказывать мне про моё будущее. Причём, по его словам, далеко не самое светлое. По всему выходило, через тридцать лет я окажусь среди уголовников и рецидивистов, грабителей и даже убийц.

Но вероятнее всего, я всё-таки стану диссидентом — предателем и врагом народа. И вот тогда…

Даже не хочу пересказывать, что будет со мной тогда, по версии сержанта Лютикова. Словом, он обрисовал моё будущее в очень мрачных красках. А я и не знал, что я такой непутёвый, оказывается. И что впечатление на людей произвожу не очень хорошее.

Я не стал его ни в чём переубеждать. Потому что сержанта Лютикова не переубедишь. Он из непоколебимых — я это понял по линии его подбородка.

Когда он закончил, я просто сказал:

— До свидания! Всех благ! — И ушёл.

Надо было срочно отыскать Алку.