Завтракали мы в темноте. Решили выбираться, как только рассветет. Нельзя было тут оставаться. После вчерашнего точно нельзя. Да и вода у нас кончилась, а все краны брызгались ржавой грязью.

Соня сказала, что я еще долго был не в себе. Шастал по подсобке, гремел кастрюлями, ящики двигал, как полоумный. А у самого улыбка во весь фейс, хоть на паспорт фотографируй. В паспорта у нас суровые лица клеят, но она так сказала. Я сам прошлую ночь вообще не помнил. Полная амнезия. Зомбировали меня эти нелюди, что ли? Может, они умеют гипнотизировать? Чтобы перед ними все двери открывались. Или еще как-нибудь к людям в головы залезать, не знаю.

Когда щель в ставнях стала серой, мы были уже готовы. На стеллажах я нашел ватник, там же брезентовый рюкзак. Все это дело рыбой воняло, мама не горюй! Я набил его консервами, тушенкой. Что не вошло — рассовал по карманам. Соня тоже суетилась — переоделась, нашла где-то резиновые сапоги и коробку «Марса». Сунула ее в мусорный пакет, сапоги обула — как будто спички в вазы вставила. План был такой: выбираемся из больницы и тихо-мирно, короткими перебежками двигаемся к дому Колокольцевых. Зараженных в это время суток поблизости не должно быть. Но я на всякий случай еще раз проверил, из окна — во дворе было пусто вроде.

Как я понял, этот ее дядя Семен — здравый мужик, с ним не пропадешь. Соня сказала, что он в Чечне воевал. Или в Афгане? Не помню — в башке пусто, как в небе. У него там с ногой еще какие-то неполадки, после ранения.

Мы вышли на лестницу. Ох, как я не люблю эту лестницу! В такой темнотище навернуться — раз плюнуть. Что за дебильный архитектор проектировал этот госпиталь? Нормально, по-вашему, когда на лестнице окон нет? Или как… Я пригляделся. Окна были, точно! Только они все заколочены, от и до. Вернее, заварены с внутренней стороны — огромными пластинами. Кусками толстого железа, измятыми и вдавленными внутрь. Красная вспышка сигнализации выхватила блестящую поверхность, и я увидел солнышко.

Оно было треугольное. Нарисованное. А под ним написано «МАМА». Коряво так — детской рукой. Я вдруг ясно представил себе все это. Все, что тут творилось несколько дней назад… Пока я спал, валялся в палате без сознания.

Я сейчас не сплю. Но это все равно происходит. И теперь уже со мной.

Мы спустились вниз всего на один пролет — и оказались на первом этаже. Здесь было светлей: в конце длинного коридора я увидел стеклянную дверь. Стеклянную. Я не мог понять, почему она до сих пор не выбита или не заварена. Кругом валялись обломки мебели, скомканная одежда, осколки посуды. Соня остановилась и что-то подняла с пола. Медвежонок. Почему-то зеленый, с одним глазом — он у него блестел, тоже стеклянный. Соня прижала медвежонка к себе.

— Пошли, — я потянул ее за руку.

И в этот момент глаза у нее полезли на лоб. В буквальном смысле, а рот стал медленно открываться. Она задрала вверх голову и застыла, уставившись в потолок.

— Ты чего?

Она не реагировала, белая стала как стенка. Стояла с выпученными глазами, на лице не удивление даже — шок. И выражение это не менялось три, четыре, десять секунд. А потом шок превратился в животный ужас. Я наблюдал за этими переменами и чувствовал, как на загривке волосы встают дыбом. По-хорошему, обернуться бы сейчас и посмотреть, что там — у меня за спиной.

Черт, страшно-то как.

Я потом все-таки обернулся, но не сразу, и Сонька тут же шмыгнула мне за спину.

Сначала я ничего особенного не заметил. Только — вроде бесформенный мешок в углу, завис под потолком. Но потом он шевельнулся.

Это был человек. В грязной рубашке и джинсах. Он почему-то сидел на потолке, вверх ногами. Знаете, как муха. Он держался за него руками и ногами. Не держался даже, а словно был к потолку приклеен. Не знаю почему, но я чуть не заржал. Смех разобрал меня — у него из-под джинсов трусы торчали. С Нюшами — которая из «Смешариков». Это было нелепо как-то. Нюши просто не вязались со всем этим ужасом вокруг.

Я не видел его лица, оно было повернуто к стенке. Но я понял, вернее догадался, что там у него на самом деле вместо лица. Из Сониного рассказа догадался, про бабу Марусю. Кажется, он спал. У него только спина равномерно двигалась туда-сюда, раздувалась, как у жабы.

Стараясь не шевелиться, я перевел взгляд на Соню. Ее от страха прямо парализовало. Я кивнул в сторону двери, мол, идем! И снова ее потянул.

Сонька зашипела, вжимаясь в стену:

— Я боюсь!

— Не ори, — скрежетнул я сквозь зубы. — Не видишь, он спит. Пошли скорее.

— Нет! Давай вернемся! Ну пожалуйста!

— Ты совсем? Вон уже дверь! — Меня просто бесила эта малолетка.

— Иди сам! Я боюсь! — Она стала отпихиваться от меня, вырываться. Разноцветные глаза прыгали, как у дикого звереныша.

Отлично. Просто отлично! Я опять глянул на потолок. Оно там не двигалось. Оно точно спит. Но если она сейчас не заткнется… Надо было что-то делать. Срочно, вот прямо сейчас. По-хорошему, бросить бы эту пигалицу — пускай что хочет, то и творит. Что я ей — нянька? Я отпустил.

Сонька рванула обратно, в темноту.

— Стой, кому сказал.

Я успел ее за шиворот схватить и со злостью взвалил на себя. На плечо, как мешок с картошкой — на другом у меня болтался рюкзак. Думал, она заорет сейчас, опять начнет брыкаться, но нет. Повисла молча — тише воды, ниже травы. Я выругался и двинул к дверям.

Уже когда мы вышли наружу, я снова услышал этот звук. Тошнотворный зубодробильный скрип, точно старую бормашину завели:

— Ттххххогн-хрррынт-чщууу-тттоооон…

Я обернулся. Вжался лицом в стекло. Зараженный все висел под потолком, спиной ко мне. Только голова у него была теперь неестественно вывернута, как будто ее пришили задом наперед. Пришивная голова… Он смотрел прямо на меня, этой своей дырой. И хрипел, мне в затылок точно острые когти впивались.

Из этого хрипа я вдруг вычленил свое имя.

— Ааантттттттххооооттттхххн…

* * *

На улице было тихо — ни птиц, ни собачьего лая, ни гула шоссе. Вон оно — лежит аккуратное над пригорком. Только теперь пустое. Я вдохнул полные легкие сырого весеннего воздуха. Пахло весной, а деревья стояли голые. Ни листвы, ни травы — какое сегодня число? Семнадцатое мая. Может, это из-за метеоритного дождя? Температура упала, и вот — сезоны сдвинулись. Я потуже запахнул ватник.

Здание госпиталя было единственной высоткой в Николаеве, шестиэтажкой. Похоже, все это время я прохлаждался как раз на последнем этаже. Поэтому вчерашний спуск по лестнице показался мне длиною в вечность. Почти все окна до третьего этажа были заварены, а выше — разбиты или заткнуты тряпьем и картоном. В некоторых местах кирпичная кладка расходилась широкими швами щелей. Щели поуже расползались почти по всему зданию — точно здоровенный паук обнял его лапами. Как оно до сих пор еще не рухнуло?

Брусчатка больничного двора стояла дыбом от рытвин и воронок — диаметром в метр-полтора. Похоже, госпиталь тоже побывал под метеоритной бомбардировкой. Вокруг него шла ограда из металлических штырей, с витками и обрывками колючей проволоки. Я сразу заметил ворота, изнутри они были укреплены кусками ржавой арматуры. Но Соня пошла в другую сторону.

— Там все забетонировано. Пойдем через калитку.

Мы обошли здание вокруг и очутились на заднем дворе. Тут я и увидел вертолет. Вернее то, что от него оставалось. Разворотило его так, точно он сюда не приземлился, а рухнул, подорванный в воздухе. Вообще, вся эта картина вокруг вгоняла меня в нешуточную депру. Кажется, пока я был внутри, в госпитале, еще оставалась какая-то надежда. Крохотная, но все-таки. Но теперь у меня уже больше ничего не осталось. Только страх. Не страх даже — смутное предчувствие того, что дальше все будет только хуже. Что ничего хорошего больше уже не будет никогда.

Так, стоп. Хватит депрессировать.

— Еще далеко?

Мы шли по гравийной дороге. Колдобины, булыжники кругом с мою голову, а мы по ним прем, не оглядываясь. Я был уверен, что сейчас нам ничего не угрожает. Зараженные в лес ушли. Они всегда уходят днем в лес. А потом возвращаются, но это уже ночью. Так сказала Соня, и я ей верил. Потому что мне хотелось ей верить.

Зря.

Вдоль дороги тянулись дома. Домишки какие-то пришибленные. Черные кривые избенки, крыш под зарослями сухой травы не видать, дырявые и заплатанные заборы. Закрытые ставни, заколоченные крест-накрест двери, ни дыма из трубы, ни звука, ни голоса. Это с одной стороны. С другой — поле, а в нем на отшибе наш госпиталь. Над ним тяжелое серое небо. Оно еще в лужах отражалось — наверное, ночью был дождь. Я и не заметил. Интересно, там кто-нибудь есть в домах? Кажется, мы одни. Зона отчуждения. Вообще, ощущение такое, что деревню бросили очень давно — все какое-то ветхое, замшелое. Как застиранное белье. А ведь после эвакуации прошло всего пять дней. Прямо село-призрак.

У меня приятель есть, фотограф… Вернее был, в Штатах еще. В общем, он сталкер. Занимался индустриальным туризмом. «Urban exploration» это у них называется. Они по заброшенным городам мотались с напарником, в поисках эстетического и созерцательного удовольствия, как Стив мне объяснял. Он меня тоже звал, я в итоге потом согласился — мне курсовик надо было как раз сдавать: «Апокалипсический реализм». Короче, я тогда с ними в Детройте насмотрелся — вот где реально город-призрак, так это там. На Фейсбуке когда фотки Стивена выложил, народ просто очумел. У меня по триста лайков под каждой стояло, реально. Вот бы мне сейчас какую мыльницу… У нас, кстати, тоже заброшенных городов до фига. Штук двадцать, если не больше. Припять, Чернобыль — понятное дело. На Камчатке, в Якутии, на Сахалине — там много чего после перестройки побросали.

— У мамы было розовое пальто, ее любимое, — рассказывала на ходу Соня. — Ей папа подарил, еще давно. Она всегда носила его только весной. Осенью кожаную куртку, а весной пальто. Она говорила, от него у нее веселое настроение. Однажды мы пошли на базар. А у меня привычка — идти и под ноги глядеть.

Я, кстати, не заметил. Запинается на каждом шагу. Вообще, странная она какая-то… Вроде бы ребенок, а жесты, взгляд — как у взрослой. Хотя такое горе пережить — сразу постареешь…

— …подол маминого пальто перед глазами маячит — и я за ним гуськом. Мама остановится у прилавка, я тоже встану. Разглядываю облака в луже или трещинку на асфальте. Потом она дальше пойдет — и я следом. Тут она в очередной раз встала, встретила знакомую. Та болтает без умолку, а я прислонилась к маме, за руку ее взяла, стою, слушаю свежие сплетни. А эта знакомая вдруг взяла и замолчала. Я голову подняла, смотрю на нее, а она на меня, как баран на новые ворота. А потом вижу — прямо за ней, чуть сбоку, мама стоит… Она сметану покупала, а после меня заметила. Как я обнимаю чужую женщину в розовом пальто. Мы долго еще над этим случаем смеялись — с папой и Сережкой. Все время вспоминали. Мама у меня смешливая.

Смешливая.

Мне тоже захотелось рассказать ей что-нибудь про мамика. Про родителей там, Игорька. Я попытался вспомнить какой-нибудь случай, над чем мы недавно смеялись, но не смог. В последнее время мы мало смеялись, как-то повода не было. И вообще, мало времени вместе проводили. У меня свои дела, у них — свои. Клиника, Игорек — это меня не касалось. Жили, как через стенку, виделись только за ужином, на фоне сериала.

— Там человек, кажется, — сказала Соня. — Видишь?

По дороге навстречу двигалась одинокая фигура.

Только она двигалась как-то странно — подпрыгивала и дергалась, точно у нее что-то сломалось внутри. Время от времени человек срывался на мелкую рысцу, потом вдруг подскакивал, быстро-быстро перебирал ногами и тут же замедлял шаг. Было в этом что-то ужасно комичное. Ужасное и комичное. Мне показалось даже, что он там насвистывает — что-то такое веселенькое. Но вся эта комедия совсем не вязалась с окружающей нас действительностью.

— Эй! — крикнула Соня и замахала рукой. — Бежим скорей.

— Подожди, куда? — Я притормозил. — Вдруг это зараженный?

— Ты что? Это Сашка! Уткин! Он инвалид детства — у него ДЦП. Саааш! Сашка!

Она припустила по дороге. Бежала, чуть не падала в этих сапогах, еще и с медведем в обнимку. Я сначала хотел за ней побежать, но потом не стал. Чего я помчусь к незнакомому человеку как угорелый? К Сашке какому-то, инвалиду.

Он был уже довольно близко, когда я увидел остальных. Они все точно так же шли, как Сашка — метров в двадцати от него, сзади. Шагали, как будто их всех вместе сверху за веревки дергали. Огромный такой кукловод стоял и орудовал крестовиной, а они медленно шли — и на нас. А когда они нас заметили — это не сразу произошло, зараженные плохо видят (или не видят совсем?) — они пошли быстрее. Потом побежали. Я почему-то думал, что они не умеют бегать. Из-за всех этих трешовых фильмов про зомби, где они просто супер-мега-медлительные, и хромают, и ноги волочат. Но это был не фильм, далеко не фильм. И еще это был, конечно, уже больше не Сашка.

Ну почему моя жизнь не может побыть простой хотя бы полчаса?

Соня закричала. Я схватил ее за руку и побежал. Обратно. Я хорошо бегаю. Это когда без тяжеленного рюкзака и запинающейся девчонки в сапожищах. Я ни о чем не думал. Бежал и смотрел себе под ноги, перепрыгивал булыжники. Их тут много было, чертова дорога. Сонька еще упиралась, орала, мол, это же Сашка, пусти! Они с ним с детства друзья, он ей, типа, ничего не сделает. Ага, как же. Может, прямо сейчас проверим?

Я не знаю, как они нас догнали. Я быстро бежал (я вообще могу долго бежать, не уставая, если мне надо, я тренированный), но они еще быстрее. Реально, просто спринтеры какие-то.

Когда я обернулся — один мне уже дышал в затылок. Не дышал, конечно, они ведь не дышат. Просто я увидел перед собой, прямо в нескольких сантиметрах, его лицо, вернее то, что от него оставалось. А за ним — еще одно. И еще. И еще одно.

А потом я услышал вой. Я даже не понял сначала, что это. «Скорая», откуда?

Машина мчалась со стороны села. На полном ходу она обогнала зараженных, тормознула и боком перегородила дорогу. Встала между ними и нами — Соньку чуть не сшибла. Щеку резанул острый камешек — вылетел из-под колеса, как ужалил. С гравийки взметнулась пыль, серая завеса, я почти ослеп. Ничего не видел. Зато все слышал. Я держался за щеку и слушал, как они там из-за машины орут. Зло и отчаянно, как будто их режут или не знаю что с ними делают.

— В машину! Мигом! — кто-то приказал из кабины.

Но я все стоял почему-то, пальцем не мог шевельнуть.

— Аннтхшхооонн…

Они меня звали. Опять.

И еще, кажется, они мне пели песню про прекрасное далеко. Да, именно что мне. Красивая мелодия, из фильма, я его в детстве любил. Помню, мне когда Франтика принесли, я на компе «Гостью из будущего» смотрел. Теперь, когда слышу эту песню, сразу его вспоминаю. Он был колли наполовину, только большой. Здоровенный. Он умер три года назад. Я тогда плакал. Когда бабушка умерла — нет, а когда Франтик — два дня ревел. Он, знаете, как скала был, у подножья которой я всегда мог спрятаться. Родители когда допоздна задерживались, я его к себе в кровать пускал. Он лапы на подушку положит и ждет, стесняется залезть — отец-то ему не разрешал. Тогда я его за шкирку силком втаскиваю и обнимаю. А он нюхает меня. Нос у него толстый — сожмется, разожмется, как губка. Мягкий. Он вообще весь был мягкий — от ушей и до живота. Я его тоже нюхал, мне нравилось, как он псиной воняет. А лапы пахли теплым печеньем. Помню последнюю его ночь. Он лежал в коридоре, ему было семь лет, не такой уж старый. Он лежал и умирал, но вида не показывал. Смотрел на меня и улыбался, мол, ничего-ничего, завтра встану. Пойдем гулять. Я ему не верил, но все равно с утра пошел в школу. А когда вернулся, его уже в багажник убрали.

Мы похоронили его в лесу.

— Быстрей давай! Что застрял, ну! — опять этот голос.

Он втащил меня обратно в реальность. Не хотел я обратно, но он меня силком туда втащил. За шкирку.

Недолго думая, я распахнул заднюю дверь, схватил Соньку в охапку и швырнул ее в кузов. Потом сам запрыгнул. «Скорая» тут же рванула с места, я даже дверь закрыть не успел.

— Дверь закрой, ежкин кот! — проорал водитель.

Как мне ее закрыть-то?!

Зараженные бежали за нами, падали, вставали, цеплялись за распахнутые двери, когтями скребли, снова падали. Мне эти когти на всю жизнь запомнятся: бросились тогда в глаза, в кошмарах теперь будут сниться, наверное. Длинные и синие — абсолютно ненатуральные на вид. Как из дешевого фильма ужасов. И еще запомнил: среди зараженных была одна старуха в берете. Она бежала впереди всех, огромного роста, обогнала даже Сашку. С нее берет потом слетел, и под ним она оказалась стриженой — коротко, как мужик. Не знаю, когда я все это успел разглядеть.

И знаете, что самое странное? Нет, понятно, что кругом полнейший сюрреализм творился, но все-таки. Самым удивительным было то, что они все не поодиночке действовали, а сообща. Как единый организм со множеством рук и ног. Я вжался в стенку и смотрел, как эта клоака, сгусток мертвой человеческой энергии несется за нашей «скорой». На чудовищной какой-то скорости, не отстает ни на секунду. Сейчас они догонят нас. Сейчас догонят и запрыгнут сюда.

Я скакнул к распахнутым дверям. Зажмурился, старался на них не смотреть. Очень старался, но как-то так само получалось смотреть. Тогда я вообще закрыл глаза и протянул руку. Представил, что это не моя рука, а резиновая перчатка на палке. Но все равно я чувствовал, прямо кожей, что меня сейчас схватят. Выволокут из «скорой» за эту самую палку — она у меня ходуном ходила. Не знаю, как я захлопнул двери в итоге — сначала одну, потом другую. Не знаю, как у меня получилось. Я захлопнул и свалился на пол.

Соня сидела рядом на корточках. Обхватила коленки руками — не пикнет. Она не плакала, только дрожала. Машину трясло, подбрасывало на колдобинах. Потом резко швырнуло вбок — водитель на полной скорости разворачивался. Значит, все-таки в село едем. Все нормально, едем в село. В голове дергалась одна только эта мысль, и кровь молотила в висках. Сжав челюсти, я встал на четвереньки и подполз к двери. Ага, подполз. У меня ноги прямо подкашивались. Мне казалось, что если я сейчас встану, то тут же рухну обратно. Я подтянулся на руках и выглянул в окошко. Оно было заплевано грязью. Нет, не грязью — чем-то бурым.

Они больше не бежали. И даже не смотрели нам вслед. Зараженные стояли посреди дороги и о чем-то разговаривали. Они совещались. И еще они больше уже не дергались. Они двигались, как обычные люди.

* * *

Сонькины резиновые сапоги стояли у печки. Они были теперь ярко-желтые, как две канарейки. Как «Мини Купер» после мойки — такие же. Или это от огня? В кухне было сумрачно — окна-то запечатаны ставнями.

— …а потом я побежала к Сашке, я думала, что он…

— После расскажешь, пей. Сперва надо согреться. — Колокольцев вышел из комнаты.

Я проследил за ним взглядом. Обычный человек — не толстяк и не особенно мускулистый. Такой, знаете, мясистый скорей. Грудь, как столешница, широченная. И голова с седыми кудрями. Он сильно хромал на правую ногу. Она была у него короче, что ли. Это ведь Колокольцев был — там, на «скорой». Надо отдать ему должное: появился он вовремя. Не появился бы — сгинули, как Сонька выразилась. Не забыть надо спасибо ему сказать потом.

Скоро он вернулся с двумя парами шерстяных носков. Одна Соне, другая мне. Я сразу их надел — колючие. Тепло, шерстяво, как я в детстве говорил. Я отхлебнул из кружки — чай с медом. Кажется, липовый. Горячий и приторно сладкий, я такой люблю, хоть и вредно. Еще глоток — по телу волнами расходились жар и спокойствие.

Я больше не один. Вернее, я больше не старший. Теперь главный он, дядя Семен Колокольцев. Здоровый сельский дед: колкий проницательный взгляд, губы под щетиной сжаты, морщины не от глаз, а вертикальные, поперек лба. Один из тех, кто носит на лице весь свой возраст. Угрюмый. Еще несколько дней назад я и представить себе не мог, что обрадуюсь этой встрече. Так обрадуюсь, словно встретил старого друга. Вот он, сидит на лавке, чай пьет из блюдца, излучает спокойствие. Одним своим видом — как добротно сложенный кирпичный дом. Он у него один такой в селе, с иголочки. Все остальное ветошь, да я уже рассказывал.

Значит так: Колокольцев — это моя гарантия. Спокойствие. Моя безопасность. По крайней мере, на ближайшее какое-то время.

Мне вдруг захотелось спать, просто смертельно. Упасть на лавку и вырубиться хотя бы на пару часов.

— Ты из города? — спросил он. Голос сиплый, прокуренный. Взгляд зафиксирован на мне.

Я кивнул:

— Из Москвы.

— Здесь как оказался?

— Мы с родителями дачу ехали смотреть.

— А где они?

Это что, допрос, что ли?

— Не знаю. Мы были в дороге, когда все началось. Я после удара отключился.

— Дядь Семен, а у нас тушенка есть. Шесть банок. Я могу сварить кашу, хотите?

— Потом сварим. Ты ешь. — Колокольцев придвинул к Соне глубокую тарелку: комок топленого масла и толстые ломти ноздреватого хлеба.

Мы помолчали.

— Значит, в госпитале, говоришь, встретились? — он опять спросил.

Мне не понравилось, как он это спросил — в третий раз уже. Вообще не нравился его тон. Как будто он меня подозревает. Я что, похож на зараженного?

Точно прочитав мои мысли, он сказал:

— Покажи браслет.

Я достал его из кармана.

— Синий, видите? Я здоров.

Я, конечно, все понимаю, осторожность — это хорошо. Это просто отлично. Но не до такой же степени. Морда лица у меня пока на месте, причем довольно каменная на вид. Я старался выглядеть сурово, ему под стать. Меня мамик учила — эффект зеркала, кажется, называется. Собеседника моментально располагает. Только на Колокольцева мои ухищрения не действовали почему-то.

— Вижу, что здоров, — он кивнул. — И все равно я не понимаю, где ты все это время был.

— Я же говорю, я находился без сознания.

— Дядь Семен, он хороший, — сказала Соня. — Правда. И смелый.

Вот, у меня уже заступница появилась.

Его короткая борода улыбнулась. То есть, конечно, рот под ней — но его не было видно, поэтому как будто борода.

— Правда-правда! Антон меня от зараженного спас!

Я почувствовал, что краснею. Ненавижу, когда меня при всех нахваливают. Вернее, когда хвалят — люблю, но свою реакцию на это ненавижу. Краснею, как девочка. У меня сосуды под кожей близко расположены.

— Он сидел на потолке, я идти боялась, а Антон…

Колокольцев вздрогнул.

— О чем это она?

В общем, она все ему рассказала о наших ночных приключениях. Злоключениях. Красочно так, меня аж снова пот прошиб. Колокольцев слушал внимательно, не перебивал. Только, когда Сонька умолкла, переспросил про мужика на потолке. Мол, не показалось ли нам. Нет, нам не показалось. Это я подтвердил.

Колокольцев опустил голову, переносицу потер. Потом встал, достал из ящика стола спички и папиросы. Закурил, дым из носа пускал едкий, вонючий. Я сразу закашлялся — я ж не курю. Слишком переживаю по поводу того дерьма, которое может попасть мне в легкие. И еще цвет лица от курева портится. Правда, он у меня сейчас и без того не фонтан. А Соня ничего. Привыкла, наверное. Сидит, космы свои пытается расчесать, Колокольцев дал ей гребень. А может, и сама курит — в деревне ведь рано начинают.

— Выходит, это правда.

— Что правда? — я переспросил.

Он затянулся жадно, как в последний раз, потом сказал:

— Сонь, выйди, пожалуйста. Мы поговорим.

— Я вам что, маленькая? — она фыркнула. Глянула на меня сердито. Я-то тут, интересно, при чем? — Говорите так. Я никуда не пойду.

Колокольцев кашлянул.

— Три дня назад племянник мой пришел из поселка. С Октябрьского. Там у них выживших не осталось совсем. Николай один — думал, у нас лучше. Куда там. Он потом в город подался. Когда эпидемия началась, поселковые ушли в лес. Укрывались в землянках, ждали эвакуаторов. Военные им сказали, что всех заберут — и больных, и здоровых. А там у них кладбище неподалеку.

— Черницкое? — перебила Соня. — У меня там бабушка.

— На четвертые сутки дождь пошел. Лило весь день — нас-то обошло стороной, по проселочной дороге. Слава Богу. После этого они встали. Николай говорит, если бы своими глазами не увидел — не поверил бы. Прямо из могил лезли. И те, кого недавно схоронили, и давнишние. Кладбище-то старое, там еще с девятнадцатого века остались захоронения.

— Подождите, подождите. — Я попытался сглотнуть, но чуть не сломал себе шею. — Я правильно вас понял: мертвые из могил вставали, что ли?

Это было как в анекдоте. Или в детской страшилке, которые в ходу у любителей черного юмора. Помню, мы такие в лагере на ночь рассказывали, чтобы крепче спалось.

— Все правильно ты понял. — Колокольцев смотрел не на меня, а на Соню, следил за ее реакцией. Но она нормально сидела, ждала продолжения.

— В общем, некроморфы эти — Николай так их называл, некроморфами, — они вроде зараженных. Вирус тот же. Только эти двигаются быстрее — и по стенам могут, и по потолку. И солнечного света совсем не боятся. Николай сказал, на его глазах один на дерево залез. Сидел вниз головой, как летучая мышь. Только я думал, байки. Мало ли что народ придумает с перепугу. Самому в последнее время мерещится всякое. Но если вы говорите, что в госпитале… — тут Колокольцев замолчал.

Я ждал, когда он продолжит. Ждал и слушал, как в груди ухает сердце. У меня живот прямо в узел скрутило — думал, вот-вот вывернет наружу. Просто я вдруг понял, что те, кого мы встретили на дороге, были не просто зараженные, пускай и умершие уже люди. Это были те, кто побывал по ту сторону. Понимаете? Кого похоронили когда-то. Положили в гроб, зарыли в землю и похоронили. На веки вечные. А они вылезли потом из могилы и пошли. Но это же абсурд, чертовщина какая-то. Как они оттуда вылезти-то смогли?

— Я одного понять не могу: как они у нас оказались… — сказал Колокольцев. — И тем более, вы говорите, в госпитале.

Мы встретились глазами. Он смотрел на меня долго, типа испытывал. Проверял на вшивость. Что ему от меня надо?

— Пора выбираться отсюда, — наконец сказал он. — Но сначала нам твоих родителей нужно найти.

* * *

Про «Стену плача» мне рассказала Соня. Ее так в селе окрестили — Стеной плача, вроде той, которая в Иерусалиме. Только тут никакой связи нет, я был в Израиле с родителями, знаю. И вообще, это была никакая не стена — так, забор с несколькими десятками, нет — сотнями объявлений и фоток. Куча лиц — дети, женщины, мужчины, старики. Некоторые даже кошек разыскивали, во народ дает. Только дядь Семен никого не разыскивал, даже жену не искал. Она пропала четырнадцатого, он сказал. Вышла из дома, буквально на крыльцо, на минутку — только шаль накинула. Ей показалось, кто-то ее зовет. Думала, Соня или Люба — это Сонина мать. Вышла, и нет ее, и нет. Минут десять прошло, только тогда дядь Семен хватился. Ставни приоткрыл, выглянул во двор, но ее там уже не было. Он всю ночь ее искал. Соня говорит, ее мама точно так же пропала, среди бела дня — ни следов, ничего. Она тоже слышала голос, точно кто-то ее зовет по имени. Несколько раз слышала.

Стена появилась на третий день после взрывов. Когда началась вся эта суматоха с эвакуацией. Времени было мало, люди просто не успевали сообщать родственникам, когда и куда их увозят. Центральная карантинная зона находилась в Москве, но автобусы (в первые дни людей вывозили по шоссе) уходили и в Ярославль, и в Псков. Сотовая связь, понятное дело, не работала. Сразу рухнула, еще в первый день. Информация поступала по радио и центральному телеканалу — он один вещал на тот момент. Но все равно этого было мало. Люди терялись, дети уезжали без родителей — их вывозили в первую очередь. Те, кто оставался, ничего не знали о судьбе своих. Так стихийно выросла «стена плача». Листы, вырванные из ученических тетрадей, фотографии, рисунки, открытки. Послания к родным, мольбы о помощи, призывы к волонтерам, сводки последних новостей. Я читал неровные, расплывшиеся строчки: «Разыскивается Фрезин Петр Борисович, 1955 года рождения… Пропала без вести Варшавина Ольга Вячеславовна… Помогите найти Уткина Александра Гавриловича… Прошу о помощи в поисках… Вниманию всех, чьи родственники были эвакуированы 7-го мая… Списки больных… Пострадали при тушении пожара… Светлая память погибшим… Последняя эвакуация проводится…».

Цветов почему-то не было. Я вообще нигде в Николаеве не видел цветов, ни диких, ни садовых. Тюльпанов там каких-нибудь. Даже одуванчиков. Не выращивают их тут. Зато были свечи. Много сгоревших свечей. Огарков. И еще детские игрушки.

Я посмотрел на Соню. Стоит в обнимку со своим зеленым уродом, читает. В который по счету раз? Последнее объявление повесили сюда шесть дней назад, дядь Семен сказал. Что она пытается отыскать?

— Что-нибудь есть про маму? — спросил я. Сам не знаю зачем.

Она покачала головой.

— Я вчера утром тут была. И позавчера.

Я кашлянул.

— Зато здесь про тебя.

Я решил, что ослышался.

— Я теперь вспомнила. Еще вчера, когда в столовой тебя увидела, подумала, что лицо вроде бы знакомое. Только не могла понять, где я тебя раньше видела. А теперь вспомнила. Смотри. — Соня оторвала от забора плотный коричневый лист — какую-то листовку. Она была наклеена прямо поверх других объявлений, хотя вокруг еще оставалось свободное место.

Я увидел свою фотку. Вернее, нашу семейную — мамик, отец и мы с Игорьком. На фоне новогодней елки. Мама всегда носила эту фотографию с собой в портмоне. Фотка была испачкана чем-то рыжим, клеем, наверное. Я не мог разобрать маминого лица. Только наши три морды: две улыбающиеся и моя, постная. Это мы два года назад фотографировались. Мы тот новый год на лыжной базе с Егором хотели отмечать, но отец сказал, что это наш последний семейный праздник. Вот исполнится шестнадцать, и буду делать что хочу. Я тогда решил им этот семейный праздник испортить — пива напился и матерные частушки орал за столом. Просто решил постебаться, но им не смешно было. Особенно маме. Я застал ее на кухне, уже под утро. Пришел за «Наполеоном» к холодильнику — а она сидит за столом, в этом желтом платье, и плачет. Я решил, что из-за меня. Прости, говорю, дурака такого, я больше не буду. А сам все пялюсь на платье. Но она ответила, что это не из-за меня. Она совсем не из-за меня тогда плакала, а из-за отца. Он сказал, что уходит. В смысле из семьи, от нас. Перед самым Новым годом, за бокалом шампанского, можно сказать, под бой курантов. Выкроил время, пока я ходил в туалет. У него там появился вроде кто-то, какой-то титястый монстр, наверное. Но потом он не ушел все-таки, не знаю почему. Он остался с нами. А я в ту ночь — матерные частушки, сволочь… Вот вы когда-нибудь жалели о содеянном? О сказанном?

Я иногда мечтаю, чтоб у меня была такая кнопка: нажмешь — и не было тех твоих слов. Я нажал воображаемую кнопку на локте и сказал: «Бззз». А потом у меня слезы из глаз сами потекли — я их прямо кулаками по лицу размазывал. И отвернулся, чтобы Соня не увидела, как я тут ною. Но она все равно увидела и сунула мне платок. Я опустился на корточки, уткнулся рожей в колени — меня внутри что-то душило. Гигантский горячий ком подкатил — я выдавить его хотел из себя, но не получалось. Ничего с собой поделать не мог. Ревел как баба. Навзрыд, не стесняясь уже Соньки, не боясь, что Колокольцев услышит. Не знаю, есть что-то подлое в том, когда мужик плачет. В смысле, когда он не один, когда кто-то рядом, свидетели. То есть может это и нормально для девчонок. Но не для парней. Короче, тебе должно быть реально фигово, если ты ноешь в присутствии другого человека.

Я слушал, как из меня вырываются рыдания. Колокольцев стоял поодаль, ждал, тянул очередную беломорину. Тоже слушал. Пусть! А мне сейчас хотелось крутануть время назад, рвануть его, как карусель, в обратную сторону. Попасть в тот новый год, два года назад. Я бы все тогда по-другому сделал. Сделал бы так, чтобы мама не плакала, чтобы отец никогда не произносил тех слов. Потому что хоть он и не ушел в итоге, те слова все равно с нами остались. Они до сих пор со мной.

Хотя что я мог? Вот положа руку на сердце. Все от отца зависело, только от него. И я ничего не сделал поэтому.

Я мог бы сделать что-то. Хоть что-нибудь! Но я пальцем не пошевелил.

Она присела рядом и стала гладить меня по голове. Прямо как мама. Она жива. Они все живы. Отец. Игорек. Раз здесь эта фотка, значит, они спаслись. Если только…

— Они живы, — сказала Соня. — И моя мама тоже. Их спасли.

— Откуда ты знаешь?

— Не знаю. Я верю. И ты тоже верь. Вставай давай.

Я послушался, встал. Она посадила к стене медвежонка — тоже погладила его по голове. И мы пошли.

Мне все казалось, что он нам вслед смотрит. В спину мне стеклянным глазом глядит.

* * *

Кроме этой фотки, там больше ничего не было про меня. Никакого объявления, ни записки. Не знаю, может, кто случайно сорвал. Я фотографию забрал с собой. На обратной стороне маминым почерком было написано: «Семейство Перчиков в полном составе. Всех жутко люблю!». Дядь Семен сказал, что это отличные новости. Что это значит, что их эвакуировали. Но я не дурак. И не наивный ребенок, как Сонька. Я знал, что никакой гарантии в том, что их вывезли, нет. Они до сих пор могут быть здесь — отец с мамой, вместе с остальными. С теми, которые в лесу. Наверное, впервые я был рад тому, что Игорек остался в Москве. Там у него было больше шансов спастись. Но я не буду об этом думать. Не сейчас. Главное самому из этой дыры выбраться.

— Ешь, — дядя Семен шлепнул мне в миску клейкой каши.

— Спасибо, я не голодный. — Я вспомнил про тушенку и покосился на рюкзак — он все еще валялся под лавкой.

— Ешь, говорю. Консервы побережем. Неизвестно, сколько нам тут еще ждать.

— Ждать чего? — я взглянул на него удивленно. Я что-то не понимал, о чем он. — То есть вы что, серьезно хотите тут до лета сидеть? Пока нас не сожрут? Или пока мы сами в скалолазов не мутируем?

— А ты что предлагаешь? — ухмыльнулся Колокольцев. Иронично так ухмыльнулся, мне не понравилось.

— Я предлагаю отремонтировать вертолет.

Он рассмеялся. Так — от души. Смех у него — знаете, как грохот скейтборда по асфальту.

— Ну вперед и с песней. Тебя разве кто-то останавливает?

Он преспокойно наворачивал свою кашу. Соня, между прочим, тоже — аж за ушами у них трещало. Селяне. А может, он этот — экстремал? Может, ему реально нравится тусить тут среди мутантов? Черт его знает… Чужая душа — потемки.

— Соня сказала, вы авиаинженер вроде бы. Мы бы могли вместе… Я бы, может, как-то помог. Я просто думаю, что сидеть здесь и ничего не делать — это как-то неконструктивно. Надо что-то предпринять.

— Ты все, закончил? Отличная речь, — он опять ухмыльнулся. — А теперь послушай. Во-первых, возвращаться в госпиталь очень опасно. Ты сам видел, что там сейчас творится на дороге. А во-вторых, в полевых условиях вертолет не подлежит ремонту. Я был там три дня назад, все проверил. Оба двигателя вышли из строя, неисправен главный редуктор. Верхний крепеж лопастей полетел. Так что твой план, увы, отпадает. Есть еще какие-нибудь идеи? Подумай.

Блин, это квест, что ли? Типа «Убей уродов четырьмя разными способами и выберись из ловушки, используя силу мысли»?

— Может, попробовать пешком выбираться? — Не знаю, зачем я вообще это сказал. Сам прекрасно понимал, чем эта прогулка может обернуться.

Я покачал головой. Он смотрел на меня как-то с сожалением. С разочарованием даже. На меня так отец все время смотрит. Раньше смотрел.

— Есть у меня одна мыслишка, но… Не знаю — опасно очень. — Колокольцев вытер бороду полотенцем и закурил.

— Какая мыслишка?

— В сельской управе — она от нас через четыре дома — есть переносная радиостанция. Можно попробовать выйти на связь. Девятый канал должен работать, аварийный — это служба спасения.

— Так что же вы молчали? — Я аж подпрыгнул там у него за столом. — Это наш шанс! Можно сказать, единственный!

— В управе полным-полно зараженных. Они там кишмя кишат, — дядя Семен теперь в окно смотрел, через приоткрытую ставню. — В здании сначала базировались военные — это в первые еще дни. А потом, как в госпитале мест перестало хватать, там оборудовали очередной изолятор. Последнюю партию больных перед началом эвакуации туда перевезли. Думали, временно. Их по кабинетам распределяли, группами по десять человек — стелили прямо на полу. Но серьезных мер безопасности принято на самом деле не было. Так — окна-двери наспех потом заколотили до лучших времен. А сейчас кто их знает, выбрались они, нет? По ночам их слышно, смеются. Мне их смех — что острый нож к горлу, слышал когда-нибудь? Я каждую ночь теперь слушаю. Тех, которые в лесу днюют, туда как магнитом тянет, когда стемнеет.

— Значит, надо днем туда идти. Надо попробовать! Если вместе пойдем, для подстраховки, в смысле, вы и я…

— Ты мою ногу видел? Я инвалид. Вторая группа, после ранения. Двадцать два года с минным осколком в голени — и ничего, живу как-то. Работаю. Только бегать не умею.

Прям как мой прадед.

— Я понял вас. Я один пойду. Сегодня. Сейчас.

У меня это само вырвалось. Сказал, а потом подумал: какого черта? С чего я перед ним геройствую? Но я не геройствовал. Я реально трусил — у меня ноги под столом прыгали. Я в коленки вцепился — аж костяшки на руках побелели, а они прыгают все равно.

Но у меня не было другого выхода. Серьезно. А сгинуть в этой дыре, даже не попытавшись спасти собственную шкуру — это как-то стремно.

А он удивился, Колокольцев. Вижу, что не ожидал, но вида не показывает.

— Возьмешь мое охотничье ружье, — говорит. — Стрелять хоть умеешь?

— Нет. И потом зачем мне ружье? Их разве можно убить?

— А то, — дядь Семен хмыкнул. — Газом. Либо прицельным выстрелом в голову. Или что там у них. Сонь, ты куда пропала?

— Я здесь, — быстро откликнулась она из глубины дома.

— Что-то мне ее голос не нравится, — сказал я. — Пойду посмотрю.

Рация. Нет, можно, конечно, попробовать. Нужно даже. И потом, даже если я один пойду, чего такого? В конце концов, не в первый раз я с ними сталкиваюсь — проносило же. Это пока…

Я зашел в комнату — в спальню дяди Семена. В углу горела свечка. Соня сидела на кровати, ко мне спиной. У нее в руках была видеокамера. С виду старая, кажется, еще пленочная. Она ее прямо перед собой держала, почти у самого лица. И говорила — негромко, быстро, словно куда-то торопилась.

— …я тебя очень люблю. Больше всех на свете. Даже когда папа был жив и Сережка, все равно. Знаю, это ужасно звучит, но раз правда. Ты самый родной у меня человек. Помнишь, как мы в тот раз в Москву ездили? В зоопарк. Тебе тогда больше всего фламинго понравились. Я еще спросила, почему они розовыми называются, раз на самом деле оранжевые. А ты сказала, что у них диета, их кормят свежей морковкой, поэтому. И еще обезьяны, помнишь? У них попы были красные под хвостами. Я их увидела и заплакала. Ты решила, что я обезьян испугалась. А я думала, что они умирают, раз у них попы такие — простыли и умирают теперь. Я стала с себя рейтузы стягивать, чтобы одеть обезьян потеплее. Ты же говорила, что попу надо держать в тепле. — Соня шмыгнула носом. Помолчала. — Я тебя обязательно найду. Я тебе обещаю. Мы скоро будем вместе, ладно, мам?

* * *

Когда я вышел, было еще светло — я чуть там не ослеп. Все привыкнуть не могу: в доме темень, а на улице еще день. Или уже. Ружье болталось на спине, как абсолютно неуместная, ненужная мне штуковина. Обезьяна с ружьем. Дядь Семен все мне показал-рассказал: как целиться, стрелять. Но одно — показать, а применить на деле — совсем же другое. Ружье — это ведь не просто кусок металла. Это выбор. В зависимости от того, во что или в кого целишься, этот выбор может изменить всю твою дальнейшую жизнь. Тебя самого — в долю секунды. Но я-то знал, уверен был, что, даже если приспичит, все равно не выстрелю. Не смогу просто. Я и в детстве, когда пацаны из рогаток по голубям молотили, сбегал. Не мог смотреть на это, шифровался в подъезде.

Я шел к управе, шагал по пустой деревне. Если бы она была пустой. Если бы только я был уверен, что вокруг нет никого, никто за мной не следит. Но вот это гнусное чувство — что меня преследуют по пятам, исподтишка за мной наблюдают — оно постоянно при мне было. С тех пор, как очнулся в госпитале, в той палате. Параноик малолетний. Нервы надо беречь. Нервные клетки не восстанавливаются. Хотя это все вранье. На самом деле всё восстанавливается, еще как. Но суть не в этом.

Я поднялся на крыльцо. Дядь Семен сказал, что входная дверь будет открыта. Но она не просто открыта — она распахнута настежь. Что бы это значило?

Я встал у двери и стоял, наверное, с минуту. По загривку мне словно холодным утюгом кто-то прохаживался. А я думал, что делать дальше. Я не мог переступить порог — просто физически даже, меня как будто к крыльцу приклеили. Клеем «супер-момент». Я стоял и понимал, что если сейчас обратно поверну, то все. Во второй раз мне на это крыльцо в жизни не забраться.

Я шагнул в темноту.

Вонь тут была страшная — глаза моментально заслезились. Я прислушался: тихо все. Ни звука. Пошел прямо по коридору. Я точно знал, куда надо идти — дядя Семен начертил мне план и все подробно объяснил. Я ничего не видел, все равно как ослеп. Значит так: десять шагов прямо по коридору, поворот налево, еще шесть шагов, и я упрусь в дверь. Это будет кабинет бухгалтерии. Рация там. Видимо, бухгалтерам в Николаеве она была нужнее всего. Шучу. В управе это единственная комната, окна которой выходят на перекресток — здесь располагался военный штаб. Зараженных там точно нет. По крайней мере, не должно быть. Их же вроде замуровали. Если только… Я остановился — нет, все тихо. Восемь, девять, десять. Поворот. Раз, два, три, четыре. Я услышал шорох. Замер опять, прислушался. Где-то вроде бы мышь скребется. Или крыса — какое-то мелкое зверье то и дело сновало под ногами. Больше ничего. Пять и шесть. Я протянул руку — дверь вот она, прямо передо мной. Сейчас будет самое интересное: либо она заперта, либо… Я нащупал ручку и повернул — дверь открылась. Отлично. Просто отлично. Только как-то все слишком легко, вам не кажется?

Я был внутри. Рация должна где-то на столе лежать. Если нет, то в ящиках. Стол напротив окна. Точно — я ткнулся ногой об угол, черт! Я тихо выругался и зашарил обеими руками по столешнице: куча каких-то бумаг, папки, тарелки вперемешку со стаканами. Один я случайно смахнул вниз — он ударился об пол и покатился.

Я вдруг вспомнил ту кастрюлю. И испуганное Сонькино лицо.

В темноте кто-то чихнул.

Звучит почти смешно, я знаю. У меня мысль сразу мелькнула: как это? Зараженный и чихает. Но мне в тот момент было совсем не до шуток. Я судорожно вцепился в ружье.

— Кто здесь?

Молчание.

Кто-то притаился в дальнем углу. Я не видел его, скорее, чувствовал чужое присутствие. Ни дыхания, ни шороха — но он точно был там. И, кажется, он от меня прятался. Он меня боится. Боится, поэтому не шевелится и не дышит. Я отчетливо ощутил ужас, он прямо волнами от него расходился. И еще я вдруг понял, что он меня видит. Видит в темноте меня и ружье.

Стараясь не делать резких движений, я снял его с плеча, опустился на корточки и положил на пол.

— Кто здесь? — ровным голосом повторил я. Теперь я слышал, как он там дышит, в темноте.

В углу шевельнулись и зачастили скороговоркой:

— Только не стреляйте, не стреляйте, прошу, не стреляйте! Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте!

— Я не собираюсь стрелять, вы видите?

— Хорошо, хорошо, я сейчас, сейчас, у меня тут фонарик… Я думал, я один остался, а тут же зараженные кругом… А я один… думал, что всех уже вывезли… Вы спасатель? Я знал, знал, что за мной вернутся… Я верил…

Он включил фонарь. Тусклый оранжевый свет, чуть ярче, чем от свечки. Это был парень — длинный, кожа да кости. На вид вроде старше меня. У него глаза туда-сюда бегали. Шуровали без остановки, и еще сопли из носа текли. Фонарик прыгал в руке, выхватывая из темноты куски мебели, стены, дощатый пол.

— Ты кто? — спросил я.

— Вова. Володя. Я из города. К тетке приехал погостить, на майские, а тут такое началось… У вас попить случайно не будет? Пить жутко хочется, я тут третьи сутки сижу… спасибо, спасибо вам, что меня спасли! — Он смахивал на перепуганного зайца в свете фар. — Мы вертолетом полетим? Спасибо! А в Москве, там сейчас как? У нас-то тут такие дела, такие дела — да что я говорю, вы же сами знаете… Я, как все это началось, в теткином погребе спрятался. Не знаю, сколько там просидел… а как вылез, уже никого не было… я думал, что уже все… конец света… Как же я рад, друг!

У меня не было попить. И поесть у меня тоже не было. И вообще, у меня не было никакого желания спасать этого болтливого перца. Не внушал он мне. Не внушал и все. Надо радио искать. Найти и как можно быстрее валить отсюда. Остальное — не мои проблемы. По-любому не мои.

— Дай сюда фонарь. — Я решил не церемониться с этим Вовой.

Он отдал мне его без звука.

Радиостанция была тут. Стояла, родимая, заваленная всяким барахлом — йес! Йес, йес, йес! Я чуть не заорал от радости! Я схватил рацию, сунул ее в мешок, поднял ружье и повернул было к выходу.

— Подождите! А я?

«А я?» — он это тонким, почти детским голосом сказал и потрогал себя за кончик носа.

— Я не спасатель.

— Как?.. — он опешил. — Не спасатель? А кто?.. Значит, вы не за мной?.. Подождите, все равно! Возьмите меня с собой!

Ишь чего захотел.

— Браслет.

— Что, простите? — Он поднял бровь и вдруг улыбнулся. Как собака, которая выпрашивает кусок колбасы.

— Покажи браслет, — я направил на него фонарь.

— Я не понимаю… — Рот у Вовы дергался. — У меня нет никакого браслета.

— Тем хуже, — я протянул руку к двери.

— Стойте! — Он схватил меня за рукав. — Вы не можете меня здесь оставить! Тут в соседних комнатах… Я просто еще одну ночь не выдержу. Я с ума сойду. Вы думаете, я заражен? Вы ошибаетесь! Я здоров! Родителями клянусь! Вот вам крест! — он уже просто орал, блажил во все горло и быстро-быстро крестился.

— Заткнись, — процедил я, направляя на него ствол. Клянусь, его вопли было слышно на все село. А тут ведь полно зараженных. Правда, они что-то сидели тихо. Я ничего подозрительного не слышал. — Будь тут. И молчи, понял? Если все нормально, я еще вернусь.

Мне надо было по-быстрому от него отделаться. Я боялся, что зараженные нас почуют и начнут щемиться сюда. Лишь бы он больше не причитал. Может, прикладом по голове его — легонько? Только чтобы отключился ненадолго.

— Нет! Нет! Прошу вас!

Он вцепился мне в руку. Вцепился, как собачонка, и шепчет мне в лицо прямо — я даже запах зубной пасты у него изо рта разобрал. Еще подумал: он тут и зубы где-то чистит, хорошо же устроился. А я как бомж которые сутки… Он почему-то мне Грибка напомнил. Ну моего одноклассника, Грибкова. Мы с пацанами тогда собрались после уроков, у ворот его дождались и вели до самого дома. А он, главное, идет и нас в упор не замечает. Цветочки, помню, всё нюхал. Сорвал одуванчик и стоит, нюхает у забора. Мы с Егором и еще одним парнишкой к нему подошли, он сразу перестал нюхать. Испугался. Нет, удивился даже скорей. Тот парнишка учился в одиннадцатом, он Грибка даже и не знал. Он от меня про него узнал, про прыщи эти — заинтересовался. Ну он просто всеми всегда интересовался, кто да что. Короче говоря, он Грибкову тогда предложил на выбор: или мы ему нос ломаем или он встает на колени. Он колени выбрал, наш Грибок.

А потом он мне начал сниться. Как он там стоит на асфальте, за домом, за углом, мимо люди идут, а он на коленях стоит, и у него лицо такое… Как будто так и надо. Как будто он знает, что заслужил это, и вот стоит сейчас перед нами, баранами, с покаянным лицом.

Я его больше не видел — я же в Штаты уехал. Не видел года два. А потом встретил случайно на улице, хотел подойти поздороваться. Но он на другую сторону перешел. Не знаю, видел он меня или нет.

— Не бросайте меня. Умоляю. Ведь я живой человек. Я хочу жить. Вы понимаете, очень хочу!

* * *

Не знаю, зачем я его привел. Вернее так: я знал, что дядя Семен придет от этого в бешенство, и все равно привел. Колокольцев меня самого, прежде чем в дом пустить в первый раз, заставил раздеться догола. А браслет мой чуть не под микроскопом изучал целый час. И ведь главное — меня этот Вова самого бесит. Он мне всю дорогу до дома рассказывал подробно, где у него и что болит. Да как он, бедный, шоколад трое суток жрал, а теперь в туалет сходить не может.

В общем, не знаю, как так получилось. Понятия не имею. Ну, Колокольцев мне и врезал за такие дела. По полной программе. Сначала, правда, спросил, принес я рацию или нет, а потом врезал. Нам обоим — мне и Вове.

— Ты понимаешь, что мы смертельно рискуем? — орал он на меня яростным шепотом. Вову он запер в сенях. Типа на карантин. Воды ему налил, плюхнул ком каши в тарелку и взялся за меня.

— Вы же сами видите, он здоровый.

— Я вижу? Я не вижу! Откуда ты это взял? Где его браслет? А вдруг он носитель вируса? А если вирус постоянно мутирует, мы все под угрозой. Ты, я. Ты о Соне подумал?

— Слушайте, по-моему, вы сильно сгущаете краски. Он же абсолютно нормально выглядит.

— А ты специалист? Может, медик?

— Я в меде учусь. На первом курсе.

Дядя Семен глянул на меня волком. Не верит. Думает, вру.

— Дядь Сема, пускай он останется. Жалко же, — вмешалась в разговор Соня.

Она стояла, облокотившись о стенку. Абсолютно лысая стояла. Я глянул — у меня аж сердце зашлось. Пока я мотался за радиостанцией, она сбрила волосы. Наголо, всю эту стекловату. Сейчас она была похожа на ушастого мальчишку. Но ей это даже шло почему-то.

Она заметила мой взгляд и смутилась. Коснулась лба, словно хотела поправить челку.

— Жалко ей. Себя бы пожалела. Нет, я категорически против.

— И куда мы его денем? — спросил я. — Выставим из дома, так он начнет орать — зараженные со всего села сбегутся. Пускай он хоть в сенях переночует, что ли. Временно. До завтра. Пока не решим, что с ним делать дальше. Как вам такой вариант?

— Нет, я же сказал.

— Дядь Сем, ну пожалуйста!

— Нет! — Колокольцев ударил кулаком по столу. Соня аж подпрыгнула.

— Он человек. Понимаете? Человек.

Я спокойно это сказал, без эмоций и без надрыва.

— Может и не ахти какой человек, может и больной. Мы с вами ведь тоже люди.

Колокольцев смотрел на меня пристально. Сканирует он меня, что ли? В этом тяжелом взгляде я разобрал что-то похожее на удивление. Мелькнуло на секунду, а потом исчезло.

— Да делайте что хотите, — выдохнул он и махнул рукой.

Если честно, я сильно удивился, когда это услышал.