Однажды один обычный мальчик вдруг заявил своему папе, что больше его не любит. И ушел из дома.

Так началась эта история, из которой вы узнаете, куда могут привести неосторожно сказанные слова и какие монстры таятся за мрачными мыслями.

 

Глава 1

Самая первая

Я хочу, чтобы мой папа пропал. И желательно без вести.

Чтобы, например, он проснулся ночью и пошёл на кухню — поесть или, скажем, попить. Он ночью обычно пьёт квас, который сам делает из чёрствых ржаных корочек. Так вот, допустим, идёт папа, идёт в потёмках по нашему длинному коридору, ни о чём таком ужасном не думает, почёсывает живот под пижамой. Потом заходит на кухню, открывает холодильник, а там… вместо баночки с квасом и палки колбасы — инопланетянин. Он весь квас уже выпил и съел колбасу и теперь смотрит на папу. А папа — на него. Не думаю, что инопланетянину мой папа сильно понравится. Он у меня лысый и длинный, как представитель семейства страусовых (а не Половинкиных). Но инопланетянин всё равно скажет что-нибудь вроде:

«Логариминюк тюрпель кардям чиньку».

А папа ему конечно:

«Что вы делаете в моём холодильнике? Ночью?»

«Крюнтюньбрю», — спокойно ответит инопланетянин и пошевелит хоботом.

«Зачем вы туда залезли с ногами?»

«Дюк».

«И кто дал вам право есть нашу колбасу? Вы хотя бы помыли руки?»

«Дюк берендюк», — скажет инопланетянин и будет тысячу раз прав. Ведь никаких рук у него в помине нет.

«Вы от ответа не увиливайте, милейший! — сердито скажет папа, а потом добавит: — Хулиган!»

Но инопланетянина «хулиганами» не спугнёшь. И когда папа решит прочесть ему свою любимую нотацию про мытьё рук перед едой, пришелец из космоса возьмёт и засосёт его хоботом. Как пылесос — целиком, прямо в пижаме. И улетит на свою далёкую планету, а папа вместе с ним.

И вот тогда!.. Тогда мы заживём вдвоём с мамой! Вернее, я один какое-то неопределённое время поживу. Вообще-то, мама у меня гениальная женщина. Её такие банальные вещи, как чужие грязные конечности и отвратительные манеры, в принципе не интересуют. Больше всего на свете её интересует отряд трубконосых из семейства буревестниковых. Поэтому полгода назад она улетела на Галапагосские острова — изучать этот самый отряд. Почти как Чарлз Дарвин! Теперь мы её видим только раз в неделю по скайпу. Любуемся, как она — белозубая, загорелая и в жёлтой панаме — сидит в своём солнечном орнитологическом комплексе, хотя у нас на дворе поздняя осень. А за спиной у мамы обычно сидит Просперо Гонзалес и жуёт бутерброд с арахисовым маслом. Это мамин лаборант, которого папа почему-то недолюбливает. А по-моему, он просто красавец (в отличие от того же папы). У Просперо чёрные усы и кудри вьются до плеч, хотя он тоже учёный, а никакой не конокрад, как зовёт его папа.

У меня усы пока не растут. Но всё ещё впереди — мне только десять.

Однажды я брился папиной электрической бритвой всю неделю. Хотел сразить по скайпу маму своей густой и пышной бородой. Но как я ни брился, на подбородке кроме малюсенького прыщика ничего не выросло, а бритва сломалась. Я спрятал её под кровать в надежде, что папа тоже решит отрастить бороду. Но нет. В тот же день папа полез под кровать за старым чемоданом и бритву нашёл, а меня посадил на молчаливый стул на три с половиной часа. Молчание для меня — не золото, а буквально каторга. Мой сосед по парте Перекусихин бессовестно этим пользуется. Вечно выведывает у меня что-то, выведывает, как следователь прокуратуры.

«Витя, — бывало, скажет мой папа (Витя — это я), — махнём на велосипедах в сосновый бор! Устроим пикник! Послушаем тишину!»

Представляете себе? Я — нет. Послушать тишину — это же всё равно что поесть воздуха или посмотреть темноту. Это совершенно не моё.

«А что твоё? — всё время пристаёт ко мне папа. — Чтение? Футбол? Секция бокса? Конный спорт? Может, запустим воздушного змея, а?»

Ужас. Просто житья от него нет.

«Моё — это сетевые игры и всемирная система Интернет в целом», — серьёзно отвечаю я.

«Это убийственно! — трагически восклицает мой папа. — От этого страдает твоё здоровье, интеллект и твоя малоразвитая личность!» — И с этими словами отключает Интернет навсегда.

Правда, на следующий день он снова его включает. Ему как воздух необходимы электронные письма от мамы, и в этом моё спасение.

Один раз мы писали сочинение на тему «Я горжусь своим папой, потому что…». Анна Емельяновна, наша учительница по русскому и литературе, говорит, что в произведении главное — честность. Я тоже так считаю. Поэтому я написал, что горжусь своей мамой. Она хоть и далеко, а всё про меня понимает. А папа — наоборот. Мы спим в соседних комнатах, едим из одной сковородки, резиновые сапоги у нас — и те из одного магазина «Царская охота». И при этом он понятия не имеет, что такое «Ассасин крид» и сколько у меня друзей ВКонтакте. Про папу в сочинении я вообще ничего не написал. Писать про то, что он таскает меня в походы ни свет ни заря, заставляет копать червей и есть печённый в углях картофель? Нет чтобы, как все нормальные папы, на боевик меня в воскресенье сводить, а потом в Макдоналдс! Или про то, что он читает мне на ночь вслух «Робинзона Крузо»? Да ни за что на свете! Меня же засмеют! Особенно Перекусихин — он живёт вдвоём с мамой, везёт же людям. Его мама в нашей школьной столовой работает поваром, подкладывает ему всё время двойную порцию котлет. А меня папа кормит супом. Наварит горохового с утра в понедельник, и всю неделю мы им питаемся. У меня скоро вместо волос на голове горох начнёт расти.

А ещё мой папа любит сидеть сиднем и пристально смотреть мне в затылок. Сядет на стул и глядит, глядит, как я стреляю из пулемёта по врагам. А меня это отвлекает! Я даже прицелиться в такие моменты нормально не могу! Я даже чувствую, как у меня затылок под его взглядом потихоньку нагревается! Я говорю:

— Папа, ты сходи погуляй. Проветрись. Погода хорошая, подышишь свежим воздухом, в твоём возрасте это полезно.

Видите, я заботливый. А он мне:

— А что, это идея! Махнём в парк! С деревьями обниматься!

Ну кто меня, спрашивается, тянул за язык?

Приходится тащиться в парк, обниматься там с берёзами и медленно дышать животом. Папа считает, что тем самым мы энергетически подпитываемся и становимся чуточку мудрее. А я считаю, что он просто спятил.

А ещё он любит делать со мной уроки. В этом был бы какой-то прок, если бы папа делал уроки за меня. Я бы тогда моментально выбился в отличники. Как ни крути, а он у меня сообразительный. Папа кандидат биологических наук (а попросту — ботаник) и на работе пользуется уважением окружающих. Но за меня папа задач не решает и сочинения отказывается писать. Он просто сидит рядом и меня корректирует! Из всех пап он единственный в нашем классе, кто на такое способен. А я просто терпеть не могу, когда меня корректируют, особенно сидя рядом и повторяя в левое ухо: «Запомни, сын: ученье — свет, а неученье — тьма! Твоё будущее — в твоих руках!»

Вот Перекусихин, например, уроки вообще не делает. Он у меня списывает, за пирожки. Поэтому мы оба ходим в троечниках. Его мама, эта святая женщина в поварском колпаке, считает, что главное для любого мужчины — с утра хорошо покушать. А это забота женщины, поэтому пирожки в перекусихинском рюкзаке не переводятся.

Недавно, не поверите, папа записал меня в библиотеку. В детскую. Это притом, что мне одиннадцатый пошёл. Папа сказал, что в библиотеку ходят не только за книгами, но и за общением с увлечёнными людьми из разных клубов по интересам. В нашей библиотеке, например, есть клуб любителей моделирования кораблей из дерева своими руками. И секция валяния из шерсти, но там сплошь девочки. Я взял какую-то книжку на абонемент, только чтоб от папы поскорей отделаться и чтобы меня не заставили ничего моделировать. Вечером пришёл — а Интернет отключён (у папы был очередной приступ заботы о моём будущем). Что делать? Я лёг на диван и открыл книжку. Стал читать. Читаю — и ничего не понятно! Картинок нет, текст мелкий, букв много, а на странице справа внизу вместо даты со временем — какой-то номер.

Я ту книжку так и не дочитал. Хотя папа очень обрадовался, когда увидел на обложке заглавие. Сказал, что в детстве это была его любимая книга — «Остров сокровищ». А по-моему, про острова и сокровища лучше посмотреть кино в 3D или в сетевую игру поиграть с онлайн-друзьями. Одно дело — разглядывание на бумаге скучных буковок, и совсем другое — погружение в атмосферу бесконечного драйва и экшна. Это не я так красиво сказал, это из превью «Ворлд оф Варкрафт». Космическая разница, вы чувствуете?

Теперь сами видите, почему я мечтаю, чтобы мой папа пропал. И желательно без вести. Потому что другого такого скучного, занудного, приставучего и отставшего от жизни папы в целом мире больше нет. Он даже в школу за мной не на машине, как все нормальные родители, приезжает, а на велосипеде. И я, сгорая от стыда, еду с ним на багажнике!

 

Глава 2

Самая обидная

Поссорились мы из-за того, что папа решил меня подстричь. Он сказал, что теперь у нас режим строгой экономии. И что экономить мы начнем с того, что я перестану ходить в парикмахерскую. Отныне он будет стричь меня сам. Папа даже закончил интернет-курсы для начинающих парикмахеров — втайне от меня и от мамы. А всё потому, что к приезду мамы он решил сделать ей сюрприз. Купить тандем. Это такой велосипед, рассчитанный сразу на троих человек. Чтобы мы все вместе дружно ездили на рыбалку, в лес, в горы и всякие другие малопроходимые места.

— Садись, сын! — торжественно сказал папа, пододвигая ко мне табурет.

Я сел. Просто с ним спорить — себе дороже. У папы на любые споры ответ один — тотальное отключение Интернета на сутки. А для такого зависимого от социальных сетей мальчика, как я, это смерти подобно. Поэтому я здраво рассудил, что волосы — ничто, в сравнении с полной изоляцией от сверстников. За двадцать четыре часа произойти может всякое. Статусы и юзерпики меняются теперь со скоростью света, а я просто обязан быть в курсе происходящего.

Папа укутал меня какой-то мятой плёнкой и начал стричь. Он довольно вдохновенно чикал в воздухе ножницами и красиво размахивал расчёской с частыми зубцами. Поэтому я на какое-то время расслабился и стал думать про Галапагосские острова. Про их удивительную флору и потрясающую фауну. И про маму — как она сейчас там, наверное, ест бутерброд с арахисовым маслом и кольцует птенцов альбатросов. Или занимается с Просперо Гонзалесом бердвочингом. Это такое наблюдение за птицами — не простое, а в научных целях.

В этом была моя роковая ошибка — задуматься и отвлечься, пустить всё на самотёк.

— Готово! — весело сказал папа и подал мне зеркальце.

Сначала я решил, что обознался. Что это не моё отражение в зеркале, а кого-то другого, например папино. У него иногда бывают такие вихры, когда он отращивает волосы сзади. На своей же голове я видел их впервые.

Они были справа, эти чудовищные вихры. И делали они меня похожим на уральского вихрастого голубя — мама не дала бы соврать. В то же время слева не было ничего, кроме моей начисто выбритой головы. Абсолютно! Ни единой волосинки не оставил мне слева папа! Он безжалостно срезал там всё под корень и теперь улыбался до ушей, как сто тысяч проклятых клоунов!

— Что ты наделал? — закричал я не своим голосом. — Мне же завтра в школу! У нас же послезавтра открытый урок! Придёт завуч и ещё одна женщина из районо! Что они обо мне подумают?

— Ты, главное, не горячись, — сказал папа. — Всё образуется. — По его лицу я видел, что он уже начал осознавать, что натворил. Лицо у папы было какое-то смятенное и полное тревоги.

— Образуется?! Как?!

— Как-нибудь, — тихонько ответил папа и почикал кривыми ножницами.

И тогда я сделал вот что. Я побежал в ванную, схватил с полочки его электрическую бритву (папа её уже починил) и, упрямо глядя в зеркало, сбрил всё, что было у меня справа. Подчистую!

Потом я широким шагом вернулся на кухню (как ни в чём не бывало папа разогревал на ужин гороховый суп), сбросил с себя все плёнки, покрытые моими бедными-бедными волосами, и сказал:

— Папа, я тебя… я тебя… Я тебя больше не люблю!

По правде говоря, сказать я хотел что-то ещё ужаснее, чем то, что сказал. Я хотел сказать ему, что я его ненавижу. И волосы тут, конечно, ни при чём. При чём тут было всё. Всё его существование в нашем доме мне было ненавистно. Гляделки в затылок, вылазки на природу, тандемы, багажники, удочки, червяки, разогретый в мисочке суп, отключения Интернета, печёный картофель, проверки дневников, читательские абонементы, голос, лысина, запах дезодоранта «Хвойный», «ученье — свет», объятия с деревьями, парк, лес, ночные зорьки, посиделки у костерка, расчёски с частыми зубцами… Всего этого я терпеть не мог и собирался сказать об этом папе, но сказал только то, что сказал.

А потом я натянул кроссовки с курткой и, оглушительно хлопнув дверью, выскочил на улицу.

Там шёл дождь и была кромешная темнота. Но я всё равно перед собой ничего не видел — бежал, не глядя под ноги. То и дело в лужи наступал — кроссовки моментально промокли. У меня перед глазами стоял папа. Вернее, не весь он, а только его испуганное лицо. Он страшно испугался, когда я ему про «больше не люблю» сказал. Не обиделся и не разозлился, а именно испугался.

А я испугался, что так ему сказал.

Я всё бежал, бежал, сам не знаю куда. И накручивал себя, и накручивал. Что, мол, правильно я ему так сказал. Потому что нечего! Потому что мне надоело по всяким глупым правилам жить! Мне надоело жить с мамой в скайпе! Раз они так, буду жить один! Убегу из дома навсегда, и пусть! Пусть они меня поищут с полицией, пусть фоторобот посоставляют и всякое такое. Завтра куплю газету в первом попавшемся киоске, а там — моя фотография. «Помогите! Спасите, люди добрые! От меня сбежал мальчик! Замечательный был мальчик — славный, говорливый, ел гороховый суп, играл в «Ассасин крид». Он был хорошим сыном, прекрасным ребёнком десяти с половиной лет, звёзд с неба не хватал, но всё же он был мне опорой и отрадой, он скрасил бы мои годы в старости, он подал бы мне стакан кипяченой воды, а я… Я был жестоким и равнодушным отцом. Я не ведал, что творил, — и вот результат. Я один! Совсем один! Что скажет мне уехавшая в командировку жена, когда вернётся из командировки? Как посмотрю я ей в голубые глаза? Что отвечу ей — этой святой женщине-орнитологу?»

Ну, и так далее. Папа будет горько раскаиваться и сожалеть о том, что натворил собственными руками с ножницами. Но будет поздно — слишком поздно. Я уеду на электричке далеко-далеко и не буду слать писем домой. Или буду, но без обратного адреса. Только для того, чтобы сообщить им, как прекрасно идут у меня дела. Как я живу-поживаю на каких-нибудь островах (не Галапагосских, а на других), как я стал знаменитым этим… например, этим… в общем, ещё не решил кем, но обязательно стану богатым и знаменитым. И что у меня вилла на берегу океана, и жена — красавица-туземка, и шестеро детей, удивительно похожих на меня. И что мы не живём, а припеваем, а в парикмахерскую ходим чуть ли не каждый день. И вместо велосипеда у нас теперь лимузин темно-зелёного цвета, а вместо супа — роллы с копчёным угрём.

Вот так думал я, пока бежал не разбирая пути. А когда мысли у меня в голове кончились, я остановился и огляделся по сторонам. И ничего не узнал вокруг. Потому что вокруг, кроме темени и дождя, были какие-то горбатые строения, которых я в жизни никогда не видел. Я помотал бритой наголо головой и снова пригляделся — уже внимательней. Горбатые дома знакомей не стали. Наоборот, они пристально смотрели на меня чёрными-пречёрными окнами, как будто хотели мне что-то сказать. Что-то неприятное. Какую-нибудь гадость — ещё похуже того, что я сказал своему папе. И ни в одном из этих домов не горел свет — представляете? Да и фонарей тут совершенно не было. Вся улица казалась мне какой-то сгорбленной, сутулой и чахлой. Особенно вон та башня с готическими шпилями — очень подозрительная.

— Эй! — крикнул я. Мне вдруг показалось, что в одном из окон башни, на втором этаже мелькнул силуэт.

«Эй-эй-эй-эй!» — отозвалось эхо, отразившись от обшарпанных грязных стен.

Я не ошибся — силуэт в окне точно был. Он стоял и не шевелился. И вроде бы смотрел на меня. Хотя я его глаз не видел, но чувствовал что-то такое неприятное. Прямо во рту какой-то горький привкус, как будто я съел варёную жабу. Меня передёрнуло, а по спине быстро пробежали мурашки — сначала вверх, потом вниз. Стало вдруг очень холодно — практически как зимой. Я нахохлился и сунул руки в карманы. А потом я опять крикнул:

— Эй! Где я? Вы, случайно, не знаете? — Это вышло у меня как-то пискляво. Словно я не бритый наголо парень, а девушка с косой. Неужели голос ломается?

Силуэт в окне не шелохнулся. Я уже совершенно привык к темноте и теперь прекрасно видел его белые руки на подоконнике. Они были непропорционально длинные, очень худые и в бугорках. И лежали как будто сами по себе, отдельно — словно их отстегнули от туловища. Я подождал немного и потом добавил:

— Я заблудился! Вы мне не поможете?

И тут же в окне вспыхнул свет. Это было неожиданно. Если честно, я не особенно рассчитывал, что этот долговязый придёт мне на помощь. В окне его уже не было видно, и я рассудил, что он пошёл открывать мне дверь.

Я юркнул под козырёк парадного и отряхнулся. Всё-таки я прилично вымок под этим дождём и продрог до самых косточек. Может, он угостит меня чашечкой чая? И уложит в отдельной комнате, которая запирается изнутри? Если честно, я порядком устал от всей этой беготни и переживаний. Но домой я не планировал сегодня вернуться. Уж лучше ночевать на улице, чем…

— Ночи доброй, — услышал я за спиной высокий женский голос.

Я обернулся. Передо мной стоял длинноногий старик с маленьким ртом без губ, а больше никого не было, никаких женщин с высокими голосами.

— Вы это мне? — спросил я.

— Вам, — подтвердил старик всё тем же голосом.

Это было странно. И неприятно. И я, признаться, даже немного струсил. Не каждый день встречаются мне типы с серыми лицами и отстёгивающимися руками.

Глаза у незнакомца были навыкате и находились не там, где им было положено, а по бокам. Практически у самых ушей — от этого старик походил на какое-то насекомое.

Уши были тоже довольно необычными на вид — они напоминали лошадиные и были такими же чуткими. Эти поразительные уши всё время шевелились! А сам я ни одним ухом шевельнуть не могу, хотя пробовал сто раз.

Увидев его смешные уши, я немного расслабился. Старик выжидательно глядел на меня.

— Здравствуйте, — наконец промямлил я. — Дело в том, что я заплутал. Понятия не имею, какой это район? Центральный или Октябрьский?

— Ноябрьский, — поправил меня старик.

Я знал наверняка, что никаких ноябрьских районов в нашем городе нет. Наверное, я ослышался. Но переспросить было неудобно.

— Входите вас, прошу, — сказал старик и отодвинулся в сторону, чтобы мне удобней было пройти.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Нам на второй?

— На двухсотый.

Мы поднялись на второй этаж (на это ушло примерно пятнадцать минут — ступенек тут у них очень много), и незнакомец отворил дверь, причём опять-таки не обычную. Эта дверь была треугольной формы и напоминала скорее окно — нам пришлось влезать в неё через форточку. На двери висела странная табличка:

Режим работы круглосуточный — с 00:00 до бесконечности.

То, что я увидел потом, повергло меня в сильнейший шок. Вместо стандартной малогабаритной квартиры с узеньким коридорчиком и совмещённым санузлом я оказался в… настоящем готическом замке! Папа мне рассказывал про Средние века, и ещё я просто обожаю фильмы про вампиров. Только вместо разных старинных картин до потолка, оружейных коллекций и доспехов здесь были книги. Гигантские стеллажи (кажется, из морёного дуба) уходили под самый потолок, который был так высок, что к стеллажам подвесили лифты. По моим расчётам, ни одна лестница в мире, даже пожарная, не смогла бы дотянуться до верхних полок.

— Ничего себе! — присвистнул я. — Мы что, в библиотеке?

— В папатеке, — в своём репертуаре поправил меня старик и поманил за собой пальцем.

И я пошёл. А что мне оставалось делать? Во-первых, меня разбирало ужасное любопытство. Всё происходящее казалось мне каким-то странным, даже подозрительным и одновременно меня восхищало! Я ущипнул себя за щёку, чтобы убедиться, что не сплю и мне не снится какая-то абракадабра. А во-вторых, домой, как вы помните, я твёрдо решил не возвращаться. Ни ногой. Нам с папой в одном доме делать нечего.

Неожиданно он заговорил — прямо на ходу, не поворачивая головы. Всё тем же женским голосом он стал рассказывать, что зовут его господин Будь-Благодарен-Бенджамин, но я могу никак его не звать, если мне так хочется, и что он обладатель богатейшей коллекции, которая, как ему представляется, весьма меня заинтересует. Честно говоря, меня больше интересовал горячий ужин и мягкая постель, а не коллекция старого хлама, вроде книг, но, будучи мальчиком воспитанным, я об этом промолчал. Я шёл за ним по пятам и слушал его, и слушал. Признаться, это было довольно трудоёмким занятием, потому что говорил этот Бенджамин, как иностранец. Он постоянно переставлял слова, как ему заблагорассудится, и вычленить из его витиеватого бубнёжа что-то вразумительное было сложно.

— Тысяч экспонатов около сорока содержит коллекция моя уникальная, которых из находится каждый состоянии в безукоризненном. Все коллекции представители в глубокий погружены сон, познакомиться не составит вам поэтому труда в спокойной с ними обстановке, изучить, их рассмотреть и выбором с определиться.

Уф! Ну вот как с таким человеком разговаривать? Поэтому я молча кивал и притворялся, что прекрасно всё понимаю, хотя не понимал ничего абсолютно.

Мы всё шли и шли. По длинным узким лабиринтам, освещённым масляными факелами, по галереям без окон и залам без дверей. По коридорам, которым не было видно конца и края. Мы заходили в какие-то комнаты с гигантскими очагами, в которых что-то варилось и булькало, в чьи-то спальни или усыпальницы с огромными кроватями под балдахинами. Я заметил, что в них кто-то спал, но кто? Этого я не видел. Книг становилось всё меньше и меньше, и скоро они совсем исчезли, будто это была не библиотека, а что-то совсем другое. Впрочем, я уже стал догадываться, это и есть что-то совсем другое. А библиотека, вероятно, была всего лишь прикрытием — для соседей по подъезду. Они порой бывают страшно любопытными, например, как наши.

— Вот ну, и пришли мы, — сказал господин Будь-Благодарен-Бенджамин, уперевшись лбом в абсолютно голую кирпичную стену.

— Хм, но здесь же ничего нет, — здраво рассудил я.

Старик повернулся ко мне, и я впервые увидел его улыбку.

Лучше бы я её никогда не видел. Вместо зубов у него во рту росли зубчики — частые и длинные, как на папиной расчёске. Я содрогнулся от этого жуткого зрелища.

— Ты ошибаешься, — продолжая улыбаться, ответил господин. — То именно есть здесь, тебе что нужно.

— И что же это? — Меня начинала раздражать самоуверенность этого старикана. Он же впервые меня видит, мы же знакомы каких-то сорок минут! А он делает вид, что видит меня насквозь или читает мои мысли.

Я похолодел. А вдруг? Мало ли.

Я быстренько тряхнул головой и постарался ни о чём не думать. Но мне, как назло, всё думалось и думалось. Особенно почему-то про моего несчастного папку. Про то, как он теперь там без меня, горемычный? Позвонил ли уже участковому, обегал ли соседей по этажу?

— Не беспокойся чём о ни, — вкрадчиво произнёс господин Будь-Благодарен-Бенджамин и потрогал меня за плечо.

Мне это не понравилось, я отступил назад, но в этот момент что-то заскрежетало так, что мне пришлось зажать уши, пол дёрнулся, стены поехали куда-то вверх и направо, и я решил, что вот теперь мне точно пришёл конец.

 

Глава 3

Самая загадочная

Наверное, это был склеп. Потому что там, где мы вдруг очутились, кругом стояли сплошные саркофаги — как в историческом музее. С той лишь разницей, что в саркофагах господина Будь-Благодарен-Бенджамина жевали лежие дюли! В смысле, лежали живые люди — это я от волнения перепутал слоги, со мною такое бывает. Причём эти саркофаги были разных форм. Один — как гитара, другой — как гигантский револьвер, третий был похож на самолёт, четвёртый смахивал на компьютер, пятый — на целый дом, шестой — на… Я даже не знаю на что! Словом, всё это было очень и очень странным, если не сказать больше. А крышки у саркофагов были стеклянные — поэтому я и людей в них сразу разглядел, и то, что они дышат: стекла кое-где запотели. А некоторые люди даже почёсывались и иногда чихали.

Все эти люди были мужчинами средних лет. Ни одной женщины или ребёнка! Все они выглядели довольно симпатично. Знаете, словно куклы в коробках, затянутых прозрачным пластиком. Такие новенькие, румяненькие, одеты с иголочки. Я даже подумал: а вдруг это роботы? Но нет. Оказалось, что это совсем не роботы.

— Это и есть ваша коллекция? — спросил я у Бенджамина. С каждой минутой он нравился мне всё меньше и меньше.

— Да, — утвердительно кивнул он. — Это моя папатека!

— В каком смысле?

— В мире собрание это единственное чужих пап уникальное! Аналогов всей во Вселенной ему нет!

А он хвастун, этот Будь-Благодарен.

— А зачем вам чужие папы? — насторожился я.

— Мне? Ни зачем.

— Тогда для чего вы их сюда… эмм… положили? Утрамбовали в эти гробики, снотворное им ввели? — Я начинал распаляться. — Вы же сами говорите, что это чужие папы. То есть не ваши! Другими словами, они чьи-то! А если бы вашего папу вот так взяли и увели из дома? Или вас самого? У вас же есть дети? Вам бы это понравилось? Лежать здесь, непонятно где, под стеклом, как какой-то музейный экспонат! — Я уже кричал. Я даже стал размахивать руками. И что я так завёлся, не пойму?

Старик внимательно меня слушал и не перебивал. А когда у меня закончились силы, слова и мне пришлось замолчать, он сказал:

— Я даю этих пап напрокат, — сказал он совершенно нормально, не тасуя слова, как карты.

— Как то есть напрокат? — Он меня буквально ошеломил.

— Как книги. Ребёнок может прийти ко мне, выбрать приглянувшегося папу и взять его напрокат.

— Любой ребёнок?

— Ну, не любой, конечно… — уклончиво протянул старик. — Но ты, например, можешь.

— Я?! Вы шутите? У меня есть свой собственный папа. Мне чужого не надо!

— Ты уверен? — вкрадчиво спросил господин Бенджамин и прищурился, как лиса.

— Конечно… — начал я, но осёкся.

Я вдруг всё вспомнил. Про нашу с папой ссору, про маму, про эту глупую стрижку, даже про Гонзалеса почему-то вспомнил и его усы!

Это же что получается? То есть это получается, что я могу выбрать себе здесь нового папу?! Совершенно любого? Например, известного футболиста или, скажем, изобретателя компьютерных игр?

— Ты можешь выбрать абсолютного любого папу из представленных в моей папатеке, — словно прочитав мои мысли, сказал господин Бенджамин.

— Какого захочу? — Мне всё ещё не верилось в происходящее. Я стал расхаживать между саркофагами и заглядывать к ним внутрь.

— Так точно. Выбирай — не хочу.

— Вот этот мне нравится! — ткнул я пальцем в стекло саркофага, похожего на пожарную машину.

— Отличный выбор, — похвалил меня господин Бенджамин. — Николай Фёдорович Брандспойтов, начальник пожарной охраны, сорок четыре года, женат, двое детей. Он станет тебе отличным отцом! Он научит тебя нырять в испепеляющее пламя, спасать погорельцев и их маленьких питомцев из огня!

— Да? — с сомнением переспросил я. Что-то мне не очень хотелось нырять в какое-то пламя. — А это кто? — Я показал на мужчину в красивом фраке. Саркофаг у него был в форме какой-то сложной закорючки.

— О, это потрясающий экземпляр, браво, молодой человек! Брависсимо! Это известный гастролирующий дирижёр Олег Евгеньевич Маэстров! Пятьдесят шесть лет, холост, семеро детей.

— Хм.

— Не понимаю твоего скепсиса, мой юный друг. Маэстров обучит тебя нотной грамоте и возьмёт с собой в мировое турне! Ты увидишь весь мир, ты побываешь в лучших операх Европы! Ты узнаешь, что такое скрипичный ключ, — покосился он на витиеватый саркофаг, в котором лежал дирижёр, — и раскроешь все тайны сольфеджио!

— Нет, это не моё, — привычным тоном сказал я, на ходу разглядывая саркофаги. — Так, а это у нас кто? В разноцветном гробу?

— Василий Семёнович Мумриков, художник-маринист. Он великолепно изображает морские пейзажи и…

— Не подходит. А это?

— Андрей Павлович Непопонов, потомственный циркач, заслуженный артист…

— А вон тот — в формочке от пирожного?

— Как же, как же — Аркадий Геннадьевич Блинохвостов! Кондитер-виртуоз! Заметь, все папы в моей папатеке наивысшего качества! Все как один!

— Это я уже заметил, — кивнул я и продолжил поиски.

В общем, на то, чтобы из этих мегазалежей пап выбрать кого-то одного, у меня ушло добрых полночи. Кажется, я пересмотрел их всех — а пап в коллекции господина Бенджамина было о-го-го сколько! Причём он не соврал и не преувеличил: папы здесь были просто потрясающие! Скалолазы и космонавты, полицейские и моряки, актёры кино и театра, учёные, инженеры, строители, изобретатели, шахтёры, хирурги, депутаты Государственной думы, спортсмены, силачи, писатели и даже один настоящий король из Африки! А кроме того — все как один писаные красавцы! Ни одного лысого, толстого или слишком худого, ни единого кривоногого или горбатого папы в папатеке у господина Будь-Благодарен-Бенджамина не было.

Я устал. Я так устал, что у меня подкашивались ноги и кружилась голова. Я уже не хотел никого выбирать, у меня просто не было сил — все папы слились передо мной в одну большую лепёшку. Они все стали вдруг на одно лицо, и я уже не видел между ними никакой разницы. Поэтому, когда под утро терпение старика подошло к концу (он то и дело поглядывал на часы и позёвывал), я взял и ткнул пальцем в первого попавшегося папу.

— Вот этого беру, — устало выдохнул я и уселся прямо на пол. Стульев у них в папатеке не было.

— Прекрасный выбор! — в очередной раз поддержал меня господин Бенджамин. — Лев Клементьевич Павлинов, двадцать семь лет, разведён, ребёнок шести лет.

— А кто он по профессии?

— Фотомодель, — отчего-то смутился старик.

Но мне уже было всё равно.

— Так ты берёшь? — уточнил он.

— Беру.

— Грандиозно! — обрадовался папатекарь. — Тогда подпишем контракт.

— Какой контракт? — насторожился я.

— Ну как же? Договор проката. Ты берёшь у меня напрокат Льва Клементьевича Павлинова, а я у тебя — Максима Ильича Половинкина.

— Кого-кого? — сразу не понял я.

— Твоего папу, — ласково улыбнулся старик.

— Подождите, мы так не договаривались…

— Вот теперь и договоримся. — С этими словами он вынул из кармана договор, свёрнутый в трубочку, и протянул мне.

Я развернул его и попробовал прочитать. Только у меня ничего не получалось — буквы были словно живые. Они то и дело перебегали с места на место, меняя порядок слов и предложений. Я старался вчитаться и уловить хоть мало-мальский смысл, но всё напрасно.

— Я это не буду подписывать, — наконец сказал я. — Даже не уговаривайте. Своего папу, даже такого плохенького, я никому не отдам.

Старик помрачнел.

— Смею тебе напомнить, что совсем недавно ты сам мечтал о том, чтобы он пропал без вести.

— Откуда вам это известно? — Я ошарашенно уставился на папатекаря. Значит, всё-таки читает мысли.

— Мне многое известно, — отозвался старик каким-то нехорошим голосом. Угрожающим, я бы сказал. — Рассуди сам, вернёшься ты домой с этим Павлиновым, — он пренебрежительно кивнул на саркофаг в форме подиума, — а там твой отец. Что ты ему скажешь? Двум папам в одном доме, между прочим, не место.

Точно! Старик сто тысяч раз прав. Я же совсем об этом не подумал! Ведь как отнесётся мой папа к приходу нового? Это ясно как день — отвратительно он отнесётся! Вспомнить хотя бы Просперо Гонзалеса — мой отец конкуренцию не приемлет ни под каким соусом! Тем более под соусом из нового папы.

Выход один — подписывать контракт. Ради папиного же блага. Ничего, полежит в папатеке чуток, отдохнёт, выспится на всю оставшуюся жизнь. А что? Эта мысль мне начинала нравиться всё больше и больше. Это же выход, грандиозный выход из моего ужасного положения! От проката выиграют все: я, папа, папатекарь, Павлинов, в конце концов! Это же… Это же всё равно что летние каникулы посреди зимы! То есть осени, но не суть.

— Считайте, что мы договорились! — решительно сказал я и размашисто подписал последнюю страницу договора.

— Хороший мальчик, — выдавил из себя полусантиметровую улыбочку старик. Он нажал какую-то кнопочку на стене, и оттуда тотчас выдвинулся ящик. Господин Бенджамин аккуратно положил в него контракт, и ящик захлопнулся. — Теперь ты на всех законных основаниях являешься полновластным обладателем отличного нового папы. Прими мои соболезнования.

— Вы хотели сказать поздравления? — поправил я.

— Именно вот, — опять невразумительно заговорил старик.

— Послушайте, а как быть с моим папой? Мне его когда к вам привести?

— Волнуйся не. Уладили мои помощники всё уже.

— Да? Ну в таком случае я пошёл. Вы мне не завернёте нового папу? — пошутил я.

Но старик не рассмеялся. Он даже не улыбнулся краешком губ, хотя вообще-то после подписания контракта полагается радоваться и жать друг другу руки.

В общем, он вытолкал меня в коридор, даже не позаботившись о том, как я найду дорогу назад. Сказав лишь, что новый папа будет ждать меня дома по прибытии.

Он ещё что-то такое сказал, но я уже не разобрал. Да и, признаться, мне было всё равно. Поскорей хотелось попасть домой, поесть, поспать и начать новую жизнь.

С новым папой.

 

Глава 4

Самая котлетная

— Витя, вставай! — услышал я. — Не то проспишь школу!

Я моментально открыл глаза и всё понял. Я понял, что ночью мне приснился кошмарный сон. Очень натуральный, надо сказать: я до сих пор был в поту, а уши горели, как будто меня за них выдрали.

Мне сразу стало легче: выходит, никакой ссоры с папой вчера не было? Значит, я ему ничего лишнего не наговорил? Или всё-таки наговорил, а потом уснул и сейчас проснулся?.. Где-то в животе шевельнулась совесть — надо пойти всё-таки извиниться.

Когда я умылся, оделся и, полный самых благих намерений, прошёл на кухню, меня там поджидал сюрприз.

Стоя у плиты, в мамином красном фартуке и в её же бигуди, папа варил гречневую кашу. Помилуйте, во-первых, мой папа понятия не имеет, как варить кашу. Однажды он попытался её сварить, но чуть не сломал себе руку и не сжёг весь подъезд. Во-вторых, при чём здесь мамин фартук? И, в-третьих, на чём держатся бигуди?! Мой папа лысый, в отличие от меня! Хотя уже нет — я провел рукой по своей лысине и спросил:

— Папа, в чём дело?

И тут он обернулся.

Это был не мой папа.

Это был Павлинов.

Лев.

Клементьевич.

Я чуть не упал, но вовремя схватился за спинку стула. Я сел, здраво рассудив, что в ногах правды нет, и отчаянно замотал головой. Но когда я снова на него посмотрел — Павлинов никуда не исчез. Он мне радостно улыбался и подмигивал.

— Стакан воды натощак, — сказал он мягким, словно булочка, голосом, — придаст тебе сил. А ложка рапсового масла повысит упругость кожи. — С этими словами он протянул мне стакан и ложку и снова на меня счастливо уставился.

От неожиданности я всё быстро выпил и съел. Хотя кожа у меня, кажется, и так упругая.

— Каша гречневая, вуаля! — весело рассмеялся Павлинов, ставя передо мной крошечную тарелку с кашей. Мы из неё иногда кормим синичек.

Я молча взял ложку и попробовал его стряпню. Каша была несолёная и несладкая.

— А можно сахара? — попросил я. — Или соли?

Павлинов ожесточённо всплеснул руками:

— Витя! Это же белая смерть! Мы с тобой, Витя, ведём здоровый образ жизни, разве ты забыл, Витя? Кушай, а потом побежим, Витя, в школу.

— А мы давно с вами… то есть с тобой его ведём? — на всякий случай спросил я и добавил: — Папа?

— Всю твою сознательную жизнь, Витя, — надул губы мой новый папа. Кажется, я его чем-то случайно обидел. — И я сто миллионов раз, Витя, просил тебя не называть меня папой! Я твой старший брат, ясно тебе, Витя? — Он вдруг часто заморгал, и я испугался, что Павлинов сейчас расплачется.

— Прости, я забыл, — поспешно сказал я и принялся доедать кашу.

Её было так мало, что хватило буквально трёх ложек, чтобы всё съесть, и я попросил добавки.

— Добавки?! — ужаснулся мой новый папа, вернее, старший брат. — Ты что, хочешь растянуть себе, Витя, желудок до бесконечности? Стать похожим на бегемота?

Понятно. Я сказал «спасибо» и встал из-за стола голодным. Потом Павлинов заставил меня переодеться в спортивное, и, пока он снимал мамины бигуди, выщипывал брови и выбирал наряд для пробежки, я думал о том, какой же я осёл.

Там были сотни пап. В папатеке у Будь-Благодарен-Бенджамина их были тысячи. Все как на подбор — мал мала меньше. Вернее, наоборот. Как же меня угораздило взять напрокат этого Павлинова? А может?..

— Ты готов? — Из маминой спальни, сияя, вышел мой новый папа-брат в сиреневом велюровом костюме.

Он был строен, поджар и всем своим видом излучал вселенскую радость, которую я ни капельки не разделял. Надо будет его окольными путями в школу вести — чтобы никто не заметил.

Но когда мы вышли, вернее, выбежали на улицу, выяснилось, что мой новый папа отлично знает дорогу в школу. Мы побежали через парк. Погода была для ноября чудесная: светило солнце, небо было голубое, а вчерашние лужи покрывала красивая корочка льда.

— Дыши! Слышишь, дыши! — вдохновенно кричал на меня Павлинов, всем своим видом демонстрируя, как надо дышать. Он красочно шевелил ноздрями, раздувал грудь и ослепительно улыбался прохожим девушкам, которые шарахались от нас в разные стороны. Причём среди них были старшеклассницы из нашей школы, которые могли знать меня в лицо. Мне было неловко, поэтому я бежал, вжимая голову в плечи и отводя глаза.

— Выпрямись, Витя! Смотри вперёд гордым Юпитером! — завывал на весь парк Лев Клементьевич.

Когда мы добежали до школьных ворот, я попросил его дальше меня не провожать. Мне надо было ещё успеть переодеться в форму.

— Ты уверен? — заметно скис Павлинов. — Но я как раз хотел переговорить с твоей учительницей физкультуры!

— Она заболела, — соврал я. — Папа, ты иди.

— Тщщщщ! — зашипел на меня Павлинов. — Я — брат! — Он посмотрел на часы. — Ой, я же на фотосессию опаздываю! Чмок-чмок! — Он сделал попытку расцеловать меня в щёки, но я от него убежал.

Закрывшись в кабинке мужского туалета, я быстро переоделся и оставшиеся минуты до начала урока сидел на унитазе и глубоко переживал случившееся. Несмотря на всю лучезарность Павлинова, мысли у меня в голове были сплошь чёрные-пречёрные. Жить всю жизнь (или, по крайней мере, какое-то неопределённое время) с этим чудиком мне совершенно не хотелось. То есть абсолютно!

— Эй, Половина, ты что там застрял? — услышал я неподражаемый голос Перекусихина. — Урок прогулять решил?

Я нажал педальку унитаза и вышел из кабинки. Перекусихин ел бутерброд — прямо в туалете — и смотрел на меня выжидательно. Как собака.

— И кто это был? — спросил он.

— Ты о ком? — Я сделал вид, что не понимаю, о чём он.

— Ну этот, в кудряшках, с кем ты бежал.

— А! Это! Это… мой брат. Старший.

— Врёшь, — сказал Перекусихин, откусывая от бутерброда. — Нет у тебя никакого брата.

— Он двоюродный. Вернее, троюродный, — сказал я. — Вернее, он сводный по линии отца!

— Опять врёшь. Я сам слышал, как ты его папой назвал. Давай, Половина, колись!

Но колоться мне не пришлось, потому что прозвенел звонок и мы пошли на математику.

Пока учительница объясняла новый материал, Перекусихин тоже не бездействовал. Видимо, он решил взять меня измором. Выбить из меня всю правду, какой бы жуткой она ни была. Он то и дело пихал меня локтем в бок, наступал на ногу и самое страшное — дышал мне в лицо бутербродом с колбасой. Знаете, я не трус, далеко не трус. И я могу дать отпор таким, как Перекусихин. Но дело в том, что Перекусихин гораздо крупнее меня — он толще и выше на голову. Его мама хорошо кормит, понимаете? А у меня мама — орнитолог. В этом его главное преимущество, тем более что от рапсового масла кулаки не растут. И ещё он ужасно въедливый. Приставучий, как клещ! Перекусихин знает всё и про всех. Например, что у Оли Вьясковой в доме нельзя свистеть и ходить без тапочек. Что у дедушки Коли Маркизова на правой ноге шесть пальцев, а у Валеры Сорвирогова мама уже три дня не разговаривает с папой. Или что в квартире Тамары Крокодильцевой умирают коты. Из-за этого Перекусихина поставили во главу нашей стенгазеты (не из-за котов, понятно), он у нас главред. Наверное, он решил сделать меня гвоздём своего следующего номера, поэтому работал локтями Перекусихин не переставая.

И вот он — результат. В конце третьего урока, прямо перед обедом, я сдался.

Я всё ему рассказал. И про то, как из дома ушёл, и про папатеку, и про саркофаги в форме ульев с вертолётами. Даже про Будь-Благодарен-Бенджамина всё ему выложил, хотя про него рассказывать было неприятней всего. Я когда про него рассказывал, во рту ощущал какой-то железный вкус. Вот когда зимой приклеишься к качелям губой — точно такой же. К тому же я жутко проголодался, и мы пошли в столовую. Румяная мама Перекусихина положила нам котлет с макаронами (мне одну, ему — четыре), и мы уселись за дальний столик.

— Значит, говоришь, Будь-Благороден-Бенджамин сам тебе это предложил?

— Будь-Благодарен, — поправил Перекусихина я. — Да, сам.

— Хм… Интересно, почему? Ну почему он тебе это предложил, а?

— Откуда мне знать? — Я пожал плечами. Про ссору с папой и про то, что я ему сгоряча наговорил, я решил Перекусихину не рассказывать.

— Чего-то ты недоговариваешь… — Он задумчиво жевал котлету. — Такого не бывает, чтобы раз — и нового папаню тебе дарят. За просто так.

— И вовсе не за просто так! — возмутился я. — Если хочешь знать, я своего собственного папу в папатеку сдал, чтобы этого Павлинова заполучить. За просто так, как же.

— Оу! — сказал Перекусихин. — Что, прямо взял и сдал?

— Поругались мы с ним крепко, вот я сгоряча и…

— Да? А из-за чего поругались? — Перекусихин потянулся к своему рюкзаку. Кажется, за блокнотом с карандашом. Или за диктофоном.

Тут я понял, что он меня раскусил. Как спелый орех! Перехитрил меня хитрый Перекусихин! Вот я растяпа.

— Всё, Бредик. — Я встал из-за столика, не доев от расстройства котлету (Бредиком Перекусихина назвала мама — в честь Бреда Питта). — Концерт окончен. Я надеюсь, что ты, как истинный джентльмен, в стенгазете про меня не напишешь. Ты же понимаешь, что эта информация сугубо конфиденциальная.

— Какая?

— Ну, всё должно остаться между нами. Понимаешь, Бредик, господин Бенджамин — человек непредсказуемый. Другими словами, он лютый зверь. Если узнает, что ты в курсе, месть его будет страшна. Я же договор о неразглашении тайны подписывал, так что… Ты меня понял, дорогой? — по-отечески спросил я.

— Понял, — быстро кивнул Перекусихин и громко сглотнул слюну. — Я, Половина, могила.

— Вот и отлично. — Я слегка потрепал его за плечо и пошёл на выход.

До урока оставалось шесть минут, а мне ещё надо было придумать, как избавиться от Павлинова.

 

Глава 5

Самая утончённая

Но от него не так просто было избавиться. Когда я вышел из школы (кое-как отвязавшись от Перекусихина), Павлинов уже поджидал меня у ворот.

— Сюрприиииз! — пропел он, наскоро целуя воздух вокруг моих щёк. — Ну, как прошёл день? — И, не дав мне ответить, затараторил: — А у меня восхитительно! С утра были съёмки — у самого Гадюкина, представляешь? Он гений, натуральный бог во плоти!

Я не представлял.

— Потом бассейн, тренажёрный зал — поработал над мышцами пресса, затем лёгкий ланч в любимом заведении, ха-ха-ха, встретились с Кошкиной, представь себе на минутку, у неё новый нос!

— Как это?

— И губы! Это же просто смешно! В её-то годы! Кошкиной давно на пенсию пора! Затем снова съёмки, съёмки, съёмки. Да, я востребован, как никто, к чему скрывать? Но некоторым, заметь, это не по нраву! Угрюмые, мрачные личности! — Он яростно пригрозил кому-то кулачком.

— Кто? Гадюкин или Кошкина?

— Запомни, Витя, своих близких друзей я ни с кем не обсуждаю. Даже с тобой! — поджал губы мой новый папа. — Да будет тебе известно, сын, скоро я буду на обложке «Фог»! И заметь, не в мае, не в июле и не после дождичка в четверг, а в декабре! Я буду первой мужской моделью, которая удостоилась подобной чести! Ну и вот, о чём это я. Да, ты поел? Ах, неважно, неважно! Сегодня мы будем ужинать у французов! Но никаких лягушачьих лап! Да что же ты, пошевеливайся — не то мы смертельно опоздаем!

— А куда мы идём? — Мы свернули в какой-то переулок, совсем не туда, где стоял наш дом.

— Это сюрприиииз! — опять протянул Павлинов. — Ой, ладно, сейчас всё расскажу, а то меня просто распирает! Мы идём в салон!

— Куда? — Я сначала не понял.

— Господи, ну в сало-о-он! Будем тебя стричь и вообще облагораживать. А то ты как будто не мой сын, Витя! — Он укоризненно покачал головой.

Я не знал, как можно меня постричь после вчерашнего. После того, что сделал со мной мой родной папа. Но я не возражал. Меня начал забавлять этот Павлинов. По крайней мере, он не злой и весёлый. А в салоне красоты я ещё ни разу не был.

Там его знали все. Нас встретили, словно дорогих сердцу гостей. Нас целовали и обнимали, нам говорили комплименты и не больно щипали меня за щёки. Потом Павлинов ушёл на какие-то «обертывания», а меня усадили в кресло и стали пристально разглядывать в зеркало. Их было человек пять — тех, кто меня разглядывал, и все они чем-то неуловимо походили на Льва Клементьевича.

— Лысина ему не к ушам! Категорически!

— Он похож на черепаху! Взгляните на этот узкий затылочек!

— О каком затылочке идёт речь? Его же здесь в принципе нет!

Тут я испугался и потрогал себя за затылок. Он был там, где ему и положено. Я облегчённо вздохнул.

— Наращивание. Определённо наращивание!

— Не выдумывай глупостей! Ему подойдёт парик!

— А что, если выкрасить его в номер двести девяносто восемь?

— Это будет чудовищно!

В общем, эти пятеро ещё долго рядились, что делать с моей вопиющей стрижкой. Папа там, наверное, в гробу сто раз за это время перевернулся. Вернее, в саркофаге. В конце концов меня решили просто причесать и причёсывали добрых сорок минут. Я смотрел, как парикмахер, которого звали Рома, задумчиво водит расчёской по моей голове и хмурится, хмурится, хмурится. Чтобы как-то отвлечься, я стал читать журнал, но там тоже всё было про причёски. Скоро Рома возликовал:

— Взгляните на это, а?! — Он развернул меня в кресле и продемонстрировал окружающим.

— Чудесно! Вот что значит профессионал! — затараторили наперебой остальные. — Ты преобразил его до неузнаваемости. Ну, как тебе? — спросили у меня с придыханием.

Я ещё раз посмотрел на себя в зеркало. С тех пор как я уткнулся в журнал, там ничего не изменилось. Я продолжал оставаться наголо бритым мальчиком десяти лет с оттопыренными ушами.

— Красиво, — сказал я, чтобы никого не расстраивать. Они же тут из кожи вон лезут, чтобы угодить моему новому папе.

Рома захлопал в ладоши и чуть не расплакался от благодарности за мой сухой комплимент.

Что делали со мной потом, я плохо помню. Потому что потом в салон зашла наша классная, Анна Емельяновна, и ей стали делать маникюр. Допустить, чтобы она меня увидела здесь, я никак не мог. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы стать невидимым или, по крайней мере, неузнаваемым. И когда мне предложили сделать глиняную маску, я с радостью согласился. И на всё остальное тоже — на все эти пилинги-шмилинги и разнообразные косметические процедуры.

Из салона я вышел красивый как бог и голодный как волк. И ещё я твёрдо решил, что туда я больше не ходок.

— Тебе понравилось? — спросил Павлинов и, не дав ответить, добавил: — Теперь ты писаный красавец — весь в меня! — Он с гордостью взял меня за руку и повёл через дорогу на красный свет. В ресторан.

Я ещё никогда не был в ресторане, поэтому очень нервничал. Я нервничал, когда нас встречали у порога и провожали за столик, нервничал, когда усаживался на бархатный стул, нервничал, когда изучал меню величиной с доску для сёрфинга. Но больше всего я занервничал, когда увидел, сколько столовых приборов лежит с каждой стороны моей тарелки. Всего их было десять, и о назначении некоторых я мог лишь смутно догадываться. Хорошо, что заказывать мне ничего не пришлось. Павлинов нашептал что-то официанту на ухо, и тот умчался выполнять заказ.

Нам принесли прохладительные напитки. Я хотел колу, но подали мне холодный зелёный чай. Он пах духами и был такой густой, что в нём стояла ложка.

— Я рад, что ты мой сын, Витя, — сказал Лев Клементьевич, грациозно отпивая из бокала, как настоящий павлин.

— Да? А почему? — спросил я. Честно, ничего особенно радостного в том, что я его сын, я не видел.

— Всегда хотел, чтобы мой сын пошёл по моим стопам!

— Но я не собираюсь идти по твоим стопам, — откровенно признался я. — Я мечтаю стать гонщиком «Формулы один» или, на худой конец, изобретателем.

— Ой, не смеши меня, — отмахнулся папа. — С такими внешними данными тебе прямая дорога на подиум.

— А разве у меня есть внешние данные? — заинтересовался я. Признаться, я всегда считал себя мальчиком посредственным, с маленьким носом и худыми ногами.

— Вот увидишь, пройдёт пара-тройка лет, и ты станешь знаменитым! Мы с тобой исколесим весь мир! Париж, Милан, Токио, Нью-Йорк… Мы станем первыми в своём роде! Брат и брат Павлиновы! Вернее, братья Павлиновы!

— Вернее, отец и сын, — поправил я своего размечтавшегося папашу.

— Ах, не в этом суть! — Он опять отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.

Я хотел ему возразить, напомнить о том, что молодость не вечна, что рано или поздно наступит старость, и если у него не будет нормального работящего сына, то некому будет носить стаканы с водой. Но тут пришёл наш официант и принёс закуски. Это были очень странные закуски — они все были разноцветные и не очень съедобные на вид. Одна закуска была фиолетовая и прямоугольная, а вторая — в форме ярко-зелёной пирамиды.

— Молекулярная кухня! — воздел палец к небу Павлинов, отправляя в рот что-то с оранжевым дымком.

— Какая? — не понял я.

— Ну, экспериментальная, — неопределённо поводил он в воздухе вилкой.

— Понятно, — кивнул я, притворяясь, что мне всё понятно. — А можно кусочек хлеба?

Папа хотел возразить, но официант был уже тут как тут. Он налил мне в розетку какой-то массы и убежал к другому столику.

— Что это? — брезгливо понюхал я серое вещество.

— Жидкий хлеб, ты же сам просил. Но я бы на твоём месте от мучного воздержался.

— А оно разве мучное? — Я недоверчиво покосился на подозрительный хлеб.

Павлинов вздохнул:

— Жидкий хлеб, мороженое из сельди, пельмени из прозрачного теста, взрывающийся на языке борщ, спагетти из холодца — всё это дело рук молекулярных волшебников, поваров, которые работают по законам химии и физики.

Физику и химию мы ещё в школе не проходили, поэтому мне нечего было на это возразить. Я уткнулся в тарелку с квадратной синей яичницей.

По пути домой Павлинов с увлечением рассказывал о том, что Гадюкин — настоящий гад. Только он не мне рассказывал, а Кошкиной, которая звонила ему по мобильному телефону, чтобы сообщить последние новости. А я думал, что он гений, этот Гадюкин.

— Как, он забраковал моё портфолио? — кричал папа в трубку. — Я сейчас упаду без чувств! Воды мне, воды! Нет, мне сегодня уже нельзя! Да, а ты что? А он что? А ты? А он?

Я шёл рядом и думал о том, какая это всё-таки непростая работа — быть фотомоделью. Тем более для мужчин. По-моему, женщины как-то лучше приспособлены к тому, чтобы на них мерили одежду, надевали туфли с каблуками, а потом фотографировали. И вообще, они более устойчивы ко всяким разным гадюкиным — в смысле психологически. Я посмотрел на папу (он плакал и рвал на себе пышные, красиво уложенные волосы) и от всего сердца его пожалел. Лежал себе, лежал человек в саркофаге, никто его не трогал. А тут я.

Нет, надо было что-то с этим делать. Второго такого денька на постной каше и молекулярной кухне я не выдержу. Тем более что на завтра Павлинов запланировал поход по магазинам одежды, а я этого терпеть не мог. Потому что я никакой не утончённый, а самый простой. Я обыкновенный! И папа мне нужен такой же.

С этой мыслью я прибавил шагу, чтобы поскорее добраться до дома. Ночь мне предстояла долгая.

 

Глава 6

Самая некомпанейская

Дорогу к дому Будь-Благодарен-Бенджамина я нашёл удивительно легко — меня словно кто-то туда привёл на поводке. Старик открыл мне дверь и нисколечко не удивился. Он как будто ждал меня. Я влез к нему через форточку и, разгладив на брюках невидимые складки, выложил всё начистоту:

— Мне нужен новый папа. С этим я жить не могу и не хочу.

— Спросить тебя позволь, почему? — женским голосом поинтересовался старик.

— Мы слишком разные. Я не умею выщипывать брови и подбирать одежду под цвет глаз.

Господин Бенджамин посмотрел на меня выжидающе, но я больше ничего не говорил. Всё и так было ясно. Павлинов и я — вещи несовместимые. Точнее, люди. И папатекарь, раз уж на то пошло, был обязан меня об этом предупредить. Это, можно сказать, его профессиональный долг. Но я не стал его ни в чём упрекать. Всё-таки я боялся, что он разозлится и не станет менять мне папу.

— Хорошо, — кивнул наконец папатекарь и добавил: — Следуй мной за.

Понимаете, главное в том, что теперь я был готов. На все сто! Другими словами, я сделал домашнее задание — плохонько сделал, на «троечку», но в итоге вынес для себя урок. Теперь я знал одно — искать папу нужно себе под стать. Вот что я, например, люблю? Компьютеры, сетевые игры, поспать до обеда, повалять дурака. И папу мне надо такого же! Чтобы с ним и в огонь, и в воду, и в медные трубы! Чтоб и в «Ассасин крид» вместе, и в «Майнкрафт» играть! Чтобы никто на пробежки не таскал и над душой не стоял. В общем, папа мне нужен — компанейский. А всё остальное — мелочи, которые человеку можно простить.

Так думал я, пока следовал за господином Бенджамином. В этот раз дошли мы гораздо быстрей, а может, мне так показалось. Когда старик открыл дверь папатеки (вернее, она сама образовалась в разъехавшейся в стороны стене) и я вошел внутрь, всё здесь было по-прежнему. Саркофаги стояли на своих местах, папы спали беспробудным сном, и никто не храпел. Я стал расхаживать между рядами и всех хорошенько рассматривать. Я решил не спешить, но и не тянуть резину, как в прошлый раз.

— Насколько я понимаю, с выбором ты уже определился? — опять по-человечески заговорил папатекарь.

— Да, мне нужен…

— Обрати внимание на этот экземпляр, — перебил меня господин Бенджамин. — Думаю, он тебя заинтересует.

Старик подошёл к саркофагу в виде компьютера. Я тоже подошёл и заглянул внутрь. На матрасе лежал, свернувшись калачиком, совершенно обыкновенный папа. Ничего примечательного в нём не было. Не толстый и не худой, не маленький и не особенно крупный. На голове у него рос жёсткий ёжик коричневых волос, который делал его похожим на половую щётку.

— Гм, — сказал я. — Если честно, мне хотелось кого-нибудь пооригинальней.

— Между прочим, он программист, — заметил господин Бенджамин. — Работает в компании по производству сетевых игр. Ведущий специалист!

— Правда? — Я ещё раз оглядел с ног до головы этого айтишника.

— Бери, не ошибёшься, — сказал папатекарь тоном базарного торговца с Кавказа.

— А он не будет кормить меня молекулами? — на всякий случай спросил я. — А то я и так худой.

— Уверяю тебя, у него совершенно нет на это времени.

— А играть он со мной будет? Надёжного партнера в Сети сейчас днём с огнём не сыщешь.

— Ну разумеется, — кисло подтвердил старик.

— Это хорошо. Это самое главное. А как его зовут?

— Карл Витальевич Авторизаторов, сорок пять лет, вдовец, двое совершеннолетних детей.

— Я его беру, — поспешно кивнул я, чтобы не дать сомнениям сгуститься. — Договор подписывать будем?

— Нет, ты всё уже подписал, — сухо ответил папатекарь и снова поспешил вытолкать меня за дверь.

Что это на него находит, в самом деле?

— А как же?..

— Домой отправляйся, будет устроено всё, — словно золотая рыбка, пропел господин Бенджамин из-за двери.

И мне ничего не оставалось, как его послушаться. В надежде на то, что завтра утром всё будет хорошо.

Проснулся я, когда уже было светло (как добрался до дома, я опять совершенно не помнил). Я посмотрел на часы — батюшки! Я же в школу опоздал! Анна Емельяновна мне за это голову оторвёт! А папа вообще лишит карманных денег на два месяца вперёд! А мама…

Тут я вспомнил, что мамы у меня нет (вернее, она есть, но живёт на Галапагосских островах) и папа тоже временно отсутствует. В смысле, мой родной. А тот, которого я вчера в папатеке взял напрокат, — где он? Почему он меня в школу не разбудил, как делают все нормальные папы? Я принюхался: нет, из кухни не пахло гренками или яичницей. Пахло чем-то жжёным — и не из кухни, а из нашей гостиной.

Я обул тапочки и прямо в пижаме пошёл на запах.

Он сидел возле нашего домашнего компьютера и паял. От него шёл дым коромыслом, и в комнате было сумрачно.

— Папа? — позвал я. Я хотел добавить укоризненно, что из-за него я проспал первый урок, но почему-то не стал. Что-то меня в последний момент остановило.

Карл Витальевич Авторизаторов обернулся, посмотрел куда-то мимо меня, а потом снова углубился в паяние.

Я решил его не отвлекать. Вдруг человек действительно занят? А я тут со своей школой пристаю. Я почистил зубы, умылся, переоделся в домашнее (на уроки я решил сегодня не ходить совсем) и пошёл на кухню. Готовить нам завтрак.

Вы, наверное, удивитесь, но завтрак я готовил впервые в жизни. Я взял из холодильника то, что там было (выбор у меня был невелик), и решил сделать омлет. Я взбил яйца, покидал туда колбасных хвостиков и сырных корок, покрошил лука, помазал сковородку маслом и вылил в неё свое крутое месиво. Только всё оно не вошло. Если честно, я понятия не имею, сколько нужно яиц для двоих мужчин. Здраво рассудив, что много — не мало, я использовал для омлета всю дюжину. Поэтому для моего кулинарного шедевра понадобилось три сковородки и четыре конфорки (на одной закипал чайник).

Знаете, я буквально выдохся, пока готовил. И вместе с тем проникся глубоким уважением ко всем домохозяйкам мира за их нелёгкий, героический и часто неблагодарный труд! Я красиво сервировал стол для завтрака, расставив мамины парадные тарелки, разложив приборы (почти как во вчерашнем ресторане) и салфетки. Я нарезал хлеб треугольниками, разлил по чашкам чай, достал из холодильника розетку с вареньем и залюбовался трудом своих рук. Я даже успел чуть-чуть погордиться собой и подумать о том, что, наверное, я взрослею. Становлюсь старше, опытней и мудрей. И что когда приедет мама, надо ей такой же завтрак устроить, тем более что теперь я вооружён опытом и вообще.

На кухню вошёл Авторизаторов. На носу у него были очки с толстыми линзами, в левой руке — паяльник, а в правой — мой ноутбук. Вообще-то я сам хотел за папой сходить, сказать ему подчёркнуто вежливо: «Завтрак готов», — и позвонить в колокольчик.

Но он лишил меня этого удовольствия.

Новый папа уселся за стол, развернул ноут (вообще-то я не люблю, когда без спроса трогают мои вещи) и, не глядя в тарелку, принялся есть. Большие куски омлета исчезали у него во рту, в то время как папа не отрывался от экрана компьютера.

— Папа, ты поешь сначала, — с нажимом сказал я.

Авторизаторов кивнул и с шумом отпил из чашки. Я решил его больше не беспокоить. В конце концов, у каждого должно быть своё личное пространство. Может, человек стесняется? Может, он ещё не освоился в новой обстановке. Значит, надо ему помочь.

— Вкусно? — с энтузиазмом поинтересовался я.

Он опять кивнул. Похоже, человек он не слов, а дел. Эта мысль меня как-то воодушевила. Я с нетерпением ждал того момента, когда мы усядемся перед телевизором и начнём игру. Интуиция подсказывала мне, что Авторизаторов — мужчина не промах. Мне придётся постараться, чтобы не разочаровать этого компьютерного гения. От предвкушения грандиозной игры у меня уже дрожали коленки, но я всё же заставил себя поесть.

Тем временем папа расправился с омлетом и положил себе новую порцию. Я даже не успел за ним как следует поухаживать! Вот это аппетит у человека, я понимаю! Меня пронизывало чувство глубокой благодарности к Авторизаторову, к этому новому папе со старинным именем Карл. Ведь мой собственный папа ни разу, понимаете, ни разу в жизни не позволил мне прогулять школу. Тем более по такой смехотворной, с его точки зрения, причине, как файтинг.

Наконец он наелся, напился чаю и, отдуваясь, уставился на меня.

— Я рад, что тебе понравилась моя стряпня, папа, — скромно сказал я.

Он мигнул. Я отчётливо увидел это через его очки с толстыми линзами.

— Не волнуйся, со стола я приберу, — улыбнулся я как можно обворожительней. — Одну минутку, я вымою посуду, и мы можем приступать.

— К чему? — спросил мой новый папа с сомнением, и я впервые услышал его хриплый ангельский голос. Я его уже боготворил.

Я снова улыбнулся папиной милой шутке. Эти компьютерные гении — не самые общительные люди на земле. Но для крепкой стратегической связи между игроками это не имеет ровно никакого значения. Главное — быстрота реакции, скорость в принятии решений и готовность пожертвовать собой ради общего блага.

— Предлагаю начать с «Космической дробилки», — драя ёршиком сковородку, начал рассуждать я. — Затем разомнёмся на трековых гонках и перейдём к «Спецназу против химиков». У меня сегодня куча свободного времени!

— А разве тебе в школу не надо? — рассеянно уточнил папа. — Или вы теперь туда не ходите?

Я не понял, кто это «вы» и куда это «туда». Поэтому я просто сказал:

— Не волнуйся, папа, нас никто не будет отвлекать.

Он вдруг встал и убежал, представляете? И закрылся в нашей гостиной на замок изнутри! У меня даже сковородка из рук выпала от такого поворота событий. А под ложечкой нехорошо засосало. Перед глазами мелькнула безгубая улыбка Будь-Благодарен-Бенджамина.

Я, конечно, всё понимаю. Такие люди, как мой новый папа, все — немного чудики. Но не до такой же степени! В общем, я решил, что так просто не сдамся. Я вытер руки полотенцем и прошёл в коридор. Я постучался в дверь гостиной — тихо, но настойчиво.

— Меня тут нет! — тонко крикнул Авторизаторов.

— А где ты? — Я решил ему подыграть.

— Я на работе!

— Ошибаешься, ты у себя дома, папа, — решил напомнить ему я.

— У меня работы по горло, ребёнок! Пожалуйста, не приставай. Я совершаю открытие.

Ребёнок? Стоп, приехали. Мне это нравилось всё меньше и меньше. У него, значит, работа, а как же я? Если верить папатекарю (хотя делать это становилось всё труднее и труднее), главная его работа — воспитание родного сына. То есть приёмного. То есть меня! Так при чём же тут какое-то открытие?

— Папа, не дури, — строго сказал я. — Тебя зачем сюда прислали? Чтобы следить за мной. Мною заниматься, а не микросхемы паять!

— Меня здесь нет, — снова отозвался он.

— Послушай, папа…

— Если ты будешь приставать, я вызову полицию! — пригрозил он мне, и из гостиной запахло ещё сильней.

Ах, значит, так? Я так разозлился на него, на этого Авторизаторова, что решил… решил… Я решил уйти из дома! А он пускай тут сидит в одиночестве, голодный и холодный! Отопление у нас как раз ещё не включили, а еды в холодильнике нет. А я… А я в школу пойду! У нас как раз сегодня открытый урок — ещё успею. Всё равно идти больше некуда, а в шутеры играть мне вдруг почему-то расхотелось. Тем более что телевизор у нас в гостиной.

— Ну и как там твой Павлинов? — спросил меня на перемене Бредик. — Я гляжу, ты похорошел, брови вроде выщипал.

— Отстань, — отмахнулся я от Перекусихина. — Анна Емельяновна меня искала?

— Нет. Я сказал, что ты в поликлинику пошёл сдавать анализы, а предупредить забыл.

— Да? — Я посмотрела на него удивлённо. Раньше таких благородных поступков за Перекусихиным я не замечал. — Спасибо, выручил.

— «Спасибо» в карман не положишь. — Бредик многозначительно подвигал бровями. Было ясно как день, ему не терпелось услышать подробности моей личной жизни.

— Нечего мне рассказывать, Бредик, — вздохнул я. — Павлинова я в папатеку вернул. Поменял на другого.

— Что-то я не слышу радости в твоём голосе.

— Радоваться тут нечему. Опять я с выбором промахнулся, а что теперь делать, ума не приложу.

— А чем тебе новый папаня не понравился? У меня вон — вообще никакого нет, и я не жалуюсь. — Перекусихин с хрустом откусил от яблока.

— Он некомпанейский, — скупо ответил я.

— На тебя, братец, не угодишь. Какая разница, компанейский — некомпанейский? Главное, чтобы отец был заботливым. А всё остальное — детали, усёк? Ладно, пошёл я, мне ещё к завучу надо зайти — прослушать мораль.

— Усёк, — понуро сказал я ему в спину и потопал на английский.

Я думал, что Авторизаторов мне не откроет. Не пустит меня домой и придётся выманивать этого нелюдима какой-то хитростью. Но нет. Всё случилось по-другому.

Как только я нажал на звонок, дверь с грохотом распахнулась, и Карл Витальевич буквально обрушился на меня с кулаками.

— Где ты был? Где ты шатался, я тебя спрашиваю?! — кричал на меня весь бордовый от гнева папа.

— В парке. С одноклассниками, — хмуро ответил я, переобуваясь в домашние тапочки.

— Ах, вот оно что?! — взвизгнул Авторизаторов. — Ты был в парке, а я в то же самое время был брошен на произвол судьбы?

— В каком смысле? — Я не понял. Какая его муха, в самом деле, укусила?

— Всё то время, пока ты, ребёнок, развлекался с друзьями в парке, качался на качелях, прыгал на батутах, стрелял по мишени из ружья, строил рожи в кривые зеркала, катался на американских горках… — Он вдруг замолк, набрал в рот побольше воздуха и продолжил: — Словом, пока ты предавался бессмысленным, пустым и вульгарным развлечениям, я сидел взаперти без глотка воды в пересохшем горле и куска еды в пустом животе!

— Спокойно. — Я отодвинул папу Карла к стеночке и прошёл на кухню. Он побежал за мной. — Во-первых, я тебе никакой не ребёнок, а Витя. Витя Половинкин, твой сын десяти с половиной лет. Пора бы уже знать. Во-вторых, никто тебя и не думал запирать. Отнюдь, если бы ты решил прогуляться, например в магазин за хлебом и молоком, — тут я посмотрел на него с укоризной, — тебя никто бы не остановил. И, в-третьих, ты что, в самом деле не знаешь, как включить кран?!

— Какой кран? — растерянно заморгал папа.

— Водопроводный! Откуда берётся вода, тебе хотя бы известно?

— Разумеется, из почвы! — с вызовом парировал Авторизаторов.

— Рррр! — прорычал я, заглядывая в холодильник. Там по-прежнему было шаром покати.

— Мы будем сегодня ужинать? — с надеждой спросил папа и нежно на меня посмотрел.

— А ты со мной потом поиграешь?

— Да, — быстро кивнул он.

— Ладно. Но завтра ты будешь питаться сам. Здесь тебе не ресторан у шеф-повара. — С этими словами я полез в плиту, там у мамы хранились кастрюли.

Я твёрдо решил сварить суп. Корнеплоды у нас, по крайней мере, ещё были. Не голодом же морить собственного отца.

 

Глава 7

Самая чистая

— Забирайте его обратно, — было первым, что я сказал папатекарю, когда тот открыл мне дверь.

— В дело чём?! — по-женски воскликнул старик и нахмурился. Кажется, я начинал ему надоедать.

— В том, что я просил компанейского папу! А вы мне какого подсунули? Он же нелюдимый, как снежный человек! Да ещё и патологический врун! Обещал мне после ужина сыграть в «Контртеррор», а сам закрылся в маминой спальне и притворился, что решает теорему!

— Тебя на угодишь не, — поморщился господин Бенджамин.

— Да вы даже не пробовали мне угодить! Подсовываете каких-то бракованных пап всё время! — кричал я, пытаясь протиснуться в форточку.

— Тихо, шуми не, — старик беспокойно поглядел по сторонам. — Пролезай скорее, меня у сегодня мало времени.

— А вы что, куда-то собрались? — полюбопытствовал я. Это было странно: на дворе глухая ночь, а он куда-то спешит.

— Меня у встреча. — Папатекарь покосился на ручные часы. Они у него были, кажется, песочные. Или я плохо разглядел впотьмах.

— Вы только меня не подгоняйте, дайте спокойно выбрать. С чувством, с толком, с расстановкой, — инструктировал я его, шагая по пятам знакомыми бальными залами и усыпальницами. — Поймите, мне нужен папа заботливый, — рассуждал я, памятуя о недавнем разговоре с Перекусихиным. — Такой, чтобы и кормил меня, и поил, и уроки за меня делал. Чтобы он купил мне планшет и всегда тихонько прикрывал за собой дверь, когда я сижу Вконтакте и страшно занят. Чтобы целовал меня на ночь в лоб, заправлял по утрам постель, разрешал пить кока-колу и завести обезьянку. Вы понимаете, о чём я толкую?

Мне всё казалось, что он меня не понимает. Что мы говорим со стариком на разных языках и никак не можем договориться.

— Понимаю, — кивнул папатекарь, по своему обыкновению взглядом раздвигая стены склепа.

— Я очень на вас надеюсь, — сказал я, упирая на «очень».

В склепе всё было по-прежнему. Бесконечные ряды разнокалиберных саркофагов уходили вдаль, выбирай — не хочу. Я хотел. Я очень хотел! Но просто когда перед тобой такой грандиозный выбор, ты совершенно забываешь, что именно тебе надо. Зачем ты сюда пришёл, вернее, за кем. Ну, вот представьте себе: заходите вы, скажем, в кондитерскую за шоколадкой. А там, на витрине, огромный кремовый торт, а рядом с ним — ещё один, только лимонный. И таких тортов в кондитерской — целая витрина и холодильный шкаф! Это помимо пирожных, кексов, слоек и маффинов. Я уже молчу о конфетах и булочках. Теперь вы чувствуете то вселенское напряжение, которое я чувствовал в папатеке? То-то же.

— Выбирай, — поторопил меня папатекарь.

У меня моментально разболелся живот. Он всегда у меня болит, когда я о чём-то переживаю. Я оголтело забегал между рядами, словно какой-то петух с отрубленной головой. Я заглядывал в саркофаги, но видел перед собой одно и то же: спящих мужчин приблизительно одного роста и в приблизительно одинаковой одежде, за редким исключением. Как же их различить? Понять, что вот этот, например, мужчина с бородой станет мне заботливом отцом, а тот — с усами — совсем наоборот?

— Хватит, остановись, — сказал вдруг господин Бенджамин. — Так ты ровным счётом ничего не добьёшься, только ещё сильнее запутаешься.

— И что же мне делать? — спросил я, чуть не плача.

— Ты можешь воспользоваться моим советом, — спокойно ответил он и опять покосился на часы.

— Ладно, — вздохнул я. — Только, пожалуйста, советуйте мне что-нибудь стоящее. Не как в прошлый и позапрошлый раз.

Папатекарь проигнорировал мою обидную реплику.

— Обрати внимание на этого мужчину средних лет, — молвил он, подходя к саркофагу в виде пирожка.

— Так-так, а кто это? — заинтересовался я. Пирожок мне уже нравился — он настраивал меня на хорошие мысли.

— Хозяйкин Иван Иванович, тридцать восемь лет, женат, четверо детей.

— А по профессии?

— Иван Иванович — профессиональный домохозяин, — с гордостью сказал господин Бенджамин. — Стирает, гладит, готовит и пылесосит он воистину виртуозно!

— В самом деле? — Этот Хозяйкин нравился мне всё больше и больше. — А что, он не скандалист? С кулаками на меня не будет бросаться? — на всякий случай спросил я, вспомнив вчерашнюю некрасивую сцену с Авторизаторовым.

— Иван Иванович добрейший человек, — заверил меня папатекарь. — Он станет тебе заботливым отцом, вот увидишь.

— А…

— А теперь мне пора. Я же сказал, у меня важная встреча.

— Ясно, — кивнул я, не желая больше задерживать старика. Всё-таки он отличный малый, этот Будь-Благодарен. Я ему на самом деле был ужасно благодарен за то, что он опять мне навстречу пошёл. А ведь мог бы и вытолкать взашей — условия договора это позволяют.

Я наскоро попрощался и побежал домой. Завтра всё будет хорошо, теперь уж наверняка.

Разбудил меня чудесный аромат свежеиспечённых булочек. Я даже сначала решил, что это мама вернулась. Она всегда, когда приезжает из командировки, балует нас с папой булочками.

На кухне уже вовсю хозяйничал Иван Иванович. Он был румян, гладко выбрит, самую капельку пухловат и пребывал в отменном настроении. Это сразу бросалось в глаза.

— Витенька! Добрейшее утречко, сынок! — обрадовался он мне как дорогому единственному сыну. — Умывай личико, мой ручки и скорее за столик! Булочки тебя уже заждались! — Тут мой папа радостно рассмеялся, и я заметил, какой у него во рту розовый язык и белые-пребелые зубы.

— Я уже умылся, — тоже радостно сказал я, усаживаясь на стул.

— Молодчинка! — обрадовался Иван Иванович и опять захохотал. — Тебе чайку с молочком или с лимончиком?

Я удивился, что в нашем доме завелись молоко и лимоны, но вида не показал.

— А можно какао?

— Разумеется, малыш!

— А кока-колы?

Иван Иванвич нахмурился, но всего лишь на минутку.

— Кока-колкой тебя побаловать? — Он подмигнул мне левым глазом. — У папочки как раз есть бутылочка на чёрненький денёк!

Хозяйкин действительно достал из холодильника бутылку с колой и налил мне полный стакан.

— Спасибочки, — сказал я, принимаясь за булочки.

Они были необыкновенные, эти булки! Пышные, ещё тепленькие и с разными начинками! Я такой вкуснятины сто лет не ел.

— Объедение! — похвалил я моего нового папу.

Он сидел напротив меня, уложив на руки тройной подбородок и, кажется, любовался тем, как я ем. Он на меня просто наглядеться не мог!

— Кушай, кушай, сынок. А на обедик я сварю борщик и запеку курочку.

Жизнь с Иваном Ивановичем мне начинала нравиться. Она была радужная эта жизнь, начиная с раннего утра, полная улыбок, положительных эмоций и булочек. По крайней мере, с ним я отъемся, а там поглядим. Вроде бы он хороший малый.

— Всё было очень вкусно. — Я так объелся, что едва вылез из-за стола. — Ну, мне пора в школу.

— Конечно-конечно, я тебя провожу! — оживился Хозяйкин.

— Не надо, — молниеносно отреагировал я, накидывая куртку. — Мы с соседом в школу ходим, из второго подъезда.

— А дорожку вам нужно переходить? — озабоченно спросил папа, с силой приглаживая мне ладонями волосы.

— Всего одну.

— Будь осторожен, сынок! — С этими словами он звонко поцеловал меня в лоб, оставив на нём мокрый след, и отворил дверь.

— Ладно, пока! — Я махом слетел на пролёт вниз, чтобы не целовать его в ответ.

— Я люблю тебя, слышишь?! — громко крикнул Хозяйкин мне вслед. — Люблю, Витенька!

Только бы его никто не услышал, кроме меня.

Перекусихин был сегодня какой-то не такой. Он молчал всю математику. Слушал учительницу, решал примеры и молчал, представляете? Ни слова мне не сказал! Не спросил даже, как там поживает мой новый папа. Это было странно. Так не похоже на Бредика!

На русском всё было точно так же. Мы писали диктант, причём Перекусихин писал его сам — ко мне в тетрадку не заглядывал и не списывал. А когда я попытался посмотреть, что он там намарал, он загородился локтем и укоризненно мне сказал:

— Списывать нехорошо.

Ничего себе! Это он мне говорит! Я спросил у него на большой перемене:

— Перекусихин, ты что, заболел?

— С чего ты взял? — сказал он, отправляя в рот сосиску в тесте.

— Ты какой-то сегодня тихий. Просто сам не свой. Ни о чём меня не расспрашиваешь. Тебе что, неинтересно?

— Витя, твоя жизнь — это твоя личная жизнь, — серьёзно ответил Бредик, и я чуть не упал со стула.

Дело в том, что для Перекусихина такого понятия, как чья-то личная жизнь, в принципе не существует. Все те годы, что я его знаю (с первого класса по четвёртый включительно) он только и делал, что совал нос в чужие дела. Вы уже знаете, я рассказывал. Хлебом его не корми, дай только в замочную скважину подсмотреть или в окно — за тем, как чья-нибудь мама с чьим-нибудь папой ссорятся. Или подслушать, как чей-нибудь дедушка с чьей-нибудь бабушкой ругают правительство на чём свет стоит. Поэтому сегодняшние его откровения стали для меня полной неожиданностью. Я даже немного обиделся на него — за полное отсутствие интереса к моим насущным проблемам с папами.

— Значит, тебе совершенно неинтересно, что у меня очередной новый папа? — уточнил я, пытаясь разжечь его любопытство.

— Именно так.

— И то, что он печёт самые вкусные на свете булочки тоже?

Перекусихин помолчал.

— Не интересно.

— Но почему?! — Я отказывался верить своим ушам.

— Потому что у меня теперь своя личная жизнь, Половина. И мне нет дела до чьей-то ещё.

Вот как. Хм. Я тоже помолчал, переваривая услышанное. Если честно, меня разобрало страшное любопытство, что там у него за жизнь такая, полная захватывающих приключений и секретных неожиданностей? Но я тоже у него ничего расспрашивать не стал. Больно надо! Он просто строит из себя, вот и всё.

— Ладно, Перекусихин, иди — живи своей загадочной жизнью, а я на физкультуру пошёл (у Бредика от физкультуры освобождение).

Я развернулся и действительно пошёл медленным шагом. Я всё ждал, что он одумается и пойдёт за мной, начнёт с расспросами приставать как обычно. Но нет. Он пошёл в мужской туалет, доставая из кармана мобильный и читая СМС-сообщение. Интересно знать, от кого?

По дороге домой я всё понял. Наш Перекусихин влюбился! Во дела! Просто умора! Вот и ходит, напускает на себя загадочность. Он даже в столовую сегодня не ходил. Может, решил похудеть?

А дома меня ждал королевский обед. Мой новый папа расстарался на славу. Он сдержал своё отцовское слово и действительно сварил мне борщ и пожарил курицу. А ещё наготовил целую кучу разных салатов, закусок и на десерт подал торт «Наполеон», мой любимый!

Но не пищей единой жив человек, хотя это тоже немаловажно. Я решил поговорить с папой по душам. Узнать его поближе, понять, что он за человек. Но вместо того чтобы поболтать часок-другой за стаканчиком кока-колы (как мы нередко делали с моим родным папой), он достал из кладовки моющий пылесос и принялся пылесосить. Пропылесосив в нашей квартире всё, включая диваны с портьерами, он стал мыть полы, потом протирать пыль влажной тряпочкой, драить окна, скрести ванну и раковину, начищать кафель и газовую плиту, перемывать посуду (включая ту, что была уже вымыта), снимать паутину с люстр, протирать книги в маминой библиотеке и так далее, и тому подобное. Когда он взялся за мой ноутбук, собираясь помыть его с мылом, я не выдержал.

— Папа! — крикнул я, выхватывая из его работящих рук мой компьютер. — Ты можешь хоть на минутку остановиться?

— Сейчас, сейчас, — виновато улыбнулся он. — Вот только бельишко постираю.

Бельишко?! Мне стало скучно, просто смертельно. Какая-то чёрная тоска вдруг сковала моё бедное сердце. Я смотрел, как мой новый папа, вооружившись отбеливателем, стирает вручную мамины наволочки, и чуть не плакал. Я что, опять промахнулся? С ним же, кроме каши, ничего не сваришь! С ним же, кроме жареной курицы, ни о чём не поговоришь! Я сделал ещё одну попытку установить с Хозяйкиным эмоциональный контакт.

— Папа, расскажи мне о своём детстве.

— О детстве? — встрепенулся он, и во мне зажглась искорка надежды.

— Ну да. В какие игры ты, например, любил играть, когда был в моём возрасте?

— В дочки-матери. — Он отложил наволочку на краешек таза и на минутку задумался. Мечтательная дымка заволокла его глаза, а по лицу блуждала рассеянная улыбка.

— Понятно. — Я сник. Играть с ним в дочки-матери у меня не было никакого желания.

Но я решил дать папе ещё один шанс. Последний.

— Я пойду во двор, погуляю.

— Надень шапочку! — сразу оживился Хозяйкин. Кажется, он только и ждал, как бы выпроводить меня из собственного дома. Чтобы никто ему прибираться не мешал.

Папа застегнул меня до самого подбородка на все пуговицы и вытер мне нос.

— Будь умницей. — Он снова поцеловал меня в лоб и крепко прижал к себе, словно провожая на войну.

— Непременно, — заверил я. Посмотрим, что произойдёт после ужина. Всё-таки я ещё питал надежды на его счёт.

Когда я вернулся с прогулки (два часа я только и делал, что сидел под дождём, на качелях, в полном одиночестве) промокший до нитки и уставший, как боевой слон, на кухне меня ждало жаркое из баранины с картофелем по-французски. Есть я совершенно не хотел, поэтому, сказавшись больным, сразу прошёл к себе в комнату.

Я надел пижаму и лёг, решив почитать что-нибудь. Не новостную ленту и не статусы друзей, а что-нибудь новенькое. Книжку, что ли? Я взял с полки единственную книжку, которая там была, и открыл её на середине. Точно, библиотечный «Остров сокровищ». Я его полгода назад читал, а потом бросил. И сдать забыл! Интересно, как он там? Не остров, конечно, а папа. Спит, родной, в саркофаге, не ведает, что тут с его бедной кровиночкой происходит, какие драматические события переполняют мою непростую жизнь.

Книжка оказалась довольно интересной. Особенно мне понравился этот Джон Сильвер, одноногий пират, у него ещё на плече всё время сидел попугай. Вот бы мне такого папаню! Ух, мы бы с ним устроили соседям весёленькую жизнь!

— Тук-тук-тук! — сладко пропел из-за двери Иван Иванович. А я про него уже, признаться, забыл — зачитался. — Витенька, к тебе можно?

— Входи, — разрешил я.

— Я тебе молочка подогрел и яблочко почистил. Покушаешь? — с надеждой спросил папа.

Неужели он думает, что если будет меня пичкать чем попало, как фаршированную утку, я его сильней полюблю?

— Спасибо. Я уже почистил зубы, — безжалостно ответил я.

Иван Иванович заметно сник. Он хотел мне что-то сказать, но, кажется, не мог подобрать нужных слов. Весь его словарный запас ограничивался кулинарными рецептами и инструкциями по химчистке ковров.

— Зубки, да? — наконец изрёк он.

Этого я уже вынести не мог. Все эти зубки, борщики и поцелуйчики в лобик меня ужасно раздражали. Я хотел накричать на него, на этого несчастного домохозяина, и накричал бы. Но, признаться, мне его было жалко. Жалостливый я, иногда даже чересчур. Я посчитал в уме до десяти и сказал гробовым тоном:

— Спокойной ночи, девочки и мальчики. — И выключил свет.

Он ещё немного постоял на пороге моей чистой-пречистой комнаты, потом тяжело вздохнул и отправился на кухню. Кажется, драить кастрюли.

 

Глава 8

Самая непредсказуемая

Я стоял посреди склепа, не в силах решить, кого же мне всё-таки надо. Я знал, я понимал, что скоро ангельское терпение самого терпеливого папатекаря в мире подойдёт к концу. И мне надо было успеть сделать последний выбор. Да, на сей раз я поклялся, что он будет последним. Лишь на этом условии господин Будь-Благодарен-Бенджамин разрешил мне пройти внутрь.

— Вы сегодня никуда не торопитесь? — на всякий случай уточнил я.

Папатекарь устало покачал головой.

— Отлично. Тогда я поброж у здесь полчасика? Всё обмозгую?

— Мозгуй, — согласился старик. — Но учти, больше у тебя такой возможности не представится. Так что мозгуй хорошенько.

Никак не могу привыкнуть к его женскому голосу. Папатекарь вышел из склепа, взглядом затворив за собой дверь, и я остался в полном одиночестве. Вернее, я неправильно выразился — в склепе нас было несколько тысяч человек. И всё равно я почему-то ощущал себя страшно одиноким. Интересно, а где тут мой папа лежит? В смысле, мой настоящий папа, родной?

Я встал на цыпочки, пытаясь заглянуть в несколько склепов сразу, но тщетно. Я его тут не найду. Это всё равно что в стоге сена искать иголку. Но меня, если честно, в последнее время всё больше волновала его судьба. Как ему спится, удобно ли? Мягкая ли у него подушка? Не слишком ли низкая температура в саркофаге? Мне не хотелось, чтобы папа тут у них простыл и слёг с воспалением лёгких. Потому что в этом была бы моя вина. Именно моя, а не чья-то. А что, если папа у них тут на самом деле умер? И лежит теперь мёртвый под стеклом, а про это никто не догадывается?! От ужаса я покрылся холодным потом и стал задыхаться. Мне натурально воздуха перестало хватать!

Я подбежал к тому месту, где была дверь, и забарабанил в стену:

— Эй! Откройте! Господин Бенджамин, вы меня слышите?

Я замолчал и прислушался. Никого. Мне вдруг показалось, что кто-то на меня пристально смотрит — оттуда, из крайнего саркофага. Я резко обернулся, готовясь к самому страшному, но…

Всё было по-прежнему. Ни один из пап не шелохнулся. Они так же неподвижно лежали в каменно-стеклянных ящиках и дышали ровно. А ведь они, все до единого — чьи-то родные папы. Вот и папатекарь говорит, что у кого-то двое детей, у кого-то целых четверо или пятеро. Как же они сюда попали? Неужели их собственные дочери и сыновья отказались от них добровольно? А ведь те, наверное, любили их, своих маленьких неблагодарных детишек.

Я вдруг покраснел до ушей. Только не спрашивайте почему. Всё равно не расскажу.

Ладно. Я тряхнул головой. Дождусь старика, а дальше вместе будем разбираться. Я сел в уголок на корточки и моментально заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то сильно ущипнул меня за нос. Я ойкнул, открыл глаза и увидел папатекаря. Он стоял наклонившись и демонстрировал мне свою редкую расчёску, вернее, зубы. Что это он так разулыбался?

— Ты подумал?

Я кивнул.

— Окончательно определился с выбором? — Я уже видел, как он потирает свои отстёгивающиеся руки в предвкушении, что скоро от меня избавится навсегда.

— Определился, — поддакнул я, вставая с корточек. Ноги у меня затекли и гудели. — Я хочу забрать своего папу.

Улыбка моментально исчезла с безобразного лица.

— В каком смысле?

— В том смысле, что верните мне моего родного папу, пожалуйста. И я вас больше никогда не потревожу. Клянусь своей селезёнкой!

— Зачем мне твоя селезёнка? — страшно закричал папатекарь. — Ты договор подписал! Заметь, собственноручно! Никакого папу я тебе возвращать не буду. Точка.

— Почему? — изумился я. — Он же мой папа, собственный. Я же давал вам его напрокат. А теперь хочу забрать. Всё по-честному! Ваш Иван Иванович мне тоже не нужен, заберите его от меня, пожалуйста. Он мне уже надоел.

— Это меня не волнует. Я так и знал! Я знал, что ничем хорошим это не закончится! — бушевал папатекарь. — Мне вообще не следовало тебя сюда пускать. Таких наглых, испорченных и неблагодарных мальчишек, как ты, свет ещё не видывал!

— Зачем же вы так? — обиделся я. — Не надо обзываться. Я же на вас не обзываюсь.

Но он меня не слушал. Он всё кричал, кричал о том, какой я жалкий, невоспитанный, избалованный, глупый, самонадеянный и не признающий авторитетов мальчишка. Я в жизни не слышал о себе столько ужасных слов! Папа с мамой никогда себе такого не позволяли.

Старик вдруг замолчал и схватился за сердце. Он сейчас умрёт! Что делать?

— Вы только не волнуйтесь! — Я бросился к нему, чтобы поддержать за локоток (на нём были какие-то шурупчики). — Может, вызвать «скорую»?

— Нет! — крикнул господин Бенджамин. — Мне уже легче.

Он немного подышал носом, а потом спросил ледяным тоном:

— Ты будешь менять папу?

— Только на своего собственного.

— Это невозможно.

— Но почему?!

— Потому что твоего папу уже забрали.

 

Глава 9

Самая жуткая

Сначала я даже не понял, что он имеет в виду. Как забрали? Куда? Кто посмел?

— А что ты думал? — ехидно спросил папатекарь. — Такие замечательные папы, как твой, у меня не залёживаются.

— Как? То есть его кто-то взял и забрал? В свою семью?

— Ну да, а что такого? — буднично переспросил старик. — Это же папатека, а не морг. Здесь тебе не музей и даже не биб лиотека, в которую нынче никто не ходит. Приличные папы теперь — ходовой товар.

— Товар?! — ужаснулся я.

— Не товар, конечно, — поспешил добавить старик, — а экземпляр проката, если выражаться точней.

— Так. Мне всё понятно. Тогда я сам разберусь, — решительно сказал я. — Вы мне только адрес скажите — тех, кто его забрал. Он же в какой-то семье?

— Вот именно.

— В какой? — Я требовательно на него уставился.

— Это конфиденциальная информация.

— Вы что, надо мной издеваетесь? Сначала выманили у меня папу, а теперь не хотите отдавать обратно?

— Смею тебе напомнить, что ты отдал мне его добровольно. И договор подписал.

— Да чихать я хотел на ваш договор! Отдавай мне папу, обманный гнусник! То есть гнусный обманщик! — От волнения я тоже стал путать слова.

— И не подумаю.

В отчаянии я накинулся на него с кулаками, но вовремя вспомнил, что передо мной пожилой человек.

Он вдруг цепко схватил меня за воротник и с неожиданной силой поднял вверх. Я повис и завертелся на его протезе, как шальная собачонка.

— Послушай, Витя, — вкрадчиво зашептал он мне прямо в лицо, — всё кончено. Папу ты уже не вернёшь. А если будешь шуметь, я приму исключительные меры.

Я не знал, какие именно исключительные меры он имеет в виду, но решил не рисковать.

— Ладно, я всё понял. Опустите меня на пол, пожалуйста. Я больше так не буду, — сказал я как можно правдоподобней.

— Вот и славно, — обнажил свою расчёску старик. — Я рад, что мы наконец нашли общий язык.

— Я тоже.

— Кстати, последний выбор всё ещё за тобой. Если ты, конечно, не передумал.

— Отчего же? Я не передумал. Меняю Хозяйкина Ивана Ивановича на… в общем, хоть на кого. Махнёмся не глядя, да? — Я тоже ему насильственно улыбнулся.

— Разумеется. Но это твой последний раз, — напомнил старик. — С завтрашнего утра двери моей папатеки для тебя закрыты. Навсегда.

— Я всё понял, — заверил я старикана.

— В таком случае у меня для тебя есть подходящий вариант. Признаться, я давненько приглядел его именно для тебя. Но…

— Но что?

— Но думал, что всё как-нибудь обойдётся.

— Ладно, показывайте ваш ненаглядный вариант. А то уже скоро утро.

Господин Бенджамин подошел к саркофагу, стоявшему у самого входа в склеп, и торжественно объявил:

— Железобетонов Борис Гаврилович, двадцать девять лет, в разводе, имеет сына.

— Железобетонов? — По загривку у меня пробежал холодок.

— А что тебя не устраивает? У него, между прочим, чёрный пояс по карате.

— Нет, нет, всё меня устраивает. Пускай будет Борис Гаврилович.

— Не падай духом, — посочувствовал мне старик. — Он выкует из тебя отличного парня, вот увидишь.

— Угу, — подавленно кивнул я.

— А теперь ступай. С новым папой ты увидишься утром. Прощай.

— Прощайте. Можно, я у вас в туалет схожу?

— По коридору направо, а потом налево. Только там слив не работает.

Мне было всё равно, работает он или нет. Главное сейчас было — найти адрес тех, кто забрал к себе моего папу. И кажется, я знал, где его искать. Разумеется, не в туалете, а в картотеке — той, которая была у входа. Я её ещё в первый раз заметил, среди всех этих книжных полок и стеллажей.

Я свернул направо, а после налево — на тот случай, если старик за мной следит. На минутку зашёл в туалет, вымыл руки, а потом стремглав помчался к выходу.

Картотека у папатекаря была колоссальная. Наверное, у меня ушла бы целая вечность на то, чтобы пересмотреть все адреса. Но я мальчик сообразительный, поэтому сразу догадался, что искать надо по алфавиту. Фамилия у меня и у папы — Половинкин, следовательно, мне нужна буква П. Я побежал вдоль высоких деревянных шкафов с миллионом, наверное, ящичков.

А… — читал я на ходу.

Б… — показалась вдали.

В… — замаячила на горизонте.

Ж… — я уже начал задыхаться.

И… — сердце в груди бабахало, как барабан.

К… — когда же я доберусь?

Н… — силы мои на исходе!

О… — всё, сейчас упаду и умру.

П — ну наконец-то! Я добежал до заветной буквы и свалился на пол. Так быстро и долго я бегать не привык, поэтому на то, чтобы восстановить дыхание, у меня ушла целая минута. Невероятным усилием воли я заставил себя подняться и открыл заветный ящик.

— Павелев, Павленко, Павлинов…

Интересно, это тот самый? Я вынул из ящика коричневую карточку и прочёл. Точно! Лев Клементьевич Павлинов! Мой бывший папа! Вот и адрес упапавителей: ул. Шишкина, дом 5, квартира 22. Наш адрес! Значит, я на верном пути. Я судорожно стал листать карточки дальше.

— Павлюнок, Паняшкин, Паромщиков, Пастушков, Пельменев, Пингвинов, Пируэтов, Поворов, Половинкин!

Половинкин Максим Ильич, кандидат биологоческих наук, сорок лет, женат, имеет сына. Точно, это мой папка! Так-так, читаем дальше. Характеристика личности: сангвиник (живой, уравновешенный, выдержанный, сохраняет самообладание в сложной обстановке). Речь — громкая, быстрая, отчётливая. Общителен, легко входит в коллектив, быстро включается в новую работу и быстро переключается на новую работу. Инициативен, но в решениях часто несобран и легкомыслен. Характер покладистый, отзывчивый…

Чем больше я читал про собственного папу, тем сильнее недоумевал. Как же я раньше всего этого не замечал? Всех этих замечательных и редких качеств? Вечно на него дулся и недооценивал. Он же у меня просто золото, мой папочка! Самый лучший папа в мире! И при всём при этом он мой!

Тут я похолодел, вспомнив, что никакой он уже не мой, а чей-то. Кто-то забрал его к себе, и, как пить дать, живётся папе теперь несладко. Надо скорее его выручать!

Я не стал дальше читать — хотя там много ещё хороших слов про моего папу было написано. Я и без сопливых папатекарей всё знал. Мне нужен был лишь адрес упапавителей. А вот и он: ул. Тупик Пессимизма, дом 1/2.

Хм, и где это у нас такой тупик? Я не знал, совершенно не имел понятия. Я ещё раз прочёл название улицы, чтобы ничего не перепутать, и уже повернулся к выходу (до него оставалось каких-то двадцать метров), как вдруг…

— Что здесь делаешь ты? — Господин Будь-Благодарен-Бенджамин стоял от меня в трёх шагах, и вид у него был как у грозовой тучи. Он даже как будто посверкивал.

— Простите, но я опять заплутал, — развёл я руками, улыбаясь как дурачок.

Я по глазам видел, что он не верит ни единому моему слову.

— Видите ли, у меня прихватило живот, а потом я решительно сбился с пути, — витиевато признался я. — У вас тут запутаться немудрено, — для пущей правдоподобности я взялся за живот и поморщился. — Мне больно.

Папатекарь бездушно отодвинул меня в сторону и заглянул в картотеку. Хорошо, что я ящичек успел закрыть!

— В моей картотеке ты рылся! — страшно закричал он.

Ой, значит, не успел.

— Что вы, я бы никогда себе этого не позволил!

Он вдруг стал надуваться. Знаете, прямо как воздушный шар! Он на глазах становился всё больше, больше и круглей. Я такого ужаса в жизни не видел! Это что, какой-то фокус? Лицо мне его тоже не понравилось. Оно и раньше меня не привлекало, но теперь казалось особенно безобразным. Лягушачьи глаза окончательно разъехались в стороны, редкие зубцы один за другим выпали изо рта, нос провалился внутрь, а щёки стали такой величины, что скоро заняли бы собой всю комнату. А она была не маленькая! Руки у папатекаря отвалились, и вместо них из мясистого тела высунулись две когтистые лапы.

— Тебе конеееец, — скрежетнуло в ушах, как по металлу, и отвратительная гигантская сущность двинулась прямо на меня.

— Я ничего не трогал, клянусь! — Я попятился к двери.

— Врё-ё-ёшь, не уйдё-ё-ёшь… — Звук из папатекаря доносился, словно из старого дедушкиного граммофона — тихий и потрескивающий.

Он что, решил меня убить? Или это какой-то злой розыгрыш? Просто я себе представить не мог, что однажды, в расцвете лет, погибну вот так — в кривых лапах надувного монстра, о существовании которого простые люди даже не догадываются. Это было так неправдоподобно, что мне не верилось в происходящее.

И тут он схватил меня за ногу.

— Что вы делаете? Больно же! — заорал я, брыкаясь изо всех сил.

Кажется, я заехал ему пяткой в глаз. Совершенно случайно, я даже не целился! Папатекарь взвыл и тут же от меня отцепился. В мгновение ока я подскочил к двери и стал карабкаться к форточке. В моём распоряжении было каких-то пять секунд. Я весь скукожился, стараясь протиснуться через узкое отверстие. Я даже успел скинуть ботинки и швырнуть их в этого бармалея! Через мгновение я уже был по ту сторону, в подъезде! Свобода, ура! Но я не стал ликовать. Я бросился по лестнице вниз, памятуя о том, что бежать ещё двести пролётов, и припустил наутёк.

Лишь оказавшись снаружи, я понял одну простую вещь: только что я собственноручно избежал самой нелепой смерти за всю историю человечества.

 

Глава 10

Самая драматичная

— Виктор, вставай! — прогремело где-то над ухом.

Я решил, что это мне всё ещё снится кошмарный сон про надувное чудовище с отпавшими протезами, и, накрывшись подушкой, беспокойно продолжил спать.

— Я два раза предупреждать не буду, — прогрохотало через минуту, и на меня обрушился проливной дождь. Просто ледяной!

Я вскочил с постели и во все глаза уставился на того, кто это сделал. На того, кто окатил меня из ковшика с головы до ног!

Это был Железобетонов, я его сразу узнал по железным мускулам и бетонному выражению лица. Значит, папатекарь всё-таки сдержал слово! Несмотря на все мои хитрости… Поменял мне папу в последний раз. Мне вдруг стало немного стыдно за вчерашнее, правда, совсем чуть-чуть. Всё-таки я ради родного отца пошёл на обман, а не из личной выгоды.

— Шагом марш умываться! — скомандовал новый папаша. На нём было синее трико с иголочки, а на шее болталась медаль. Интересно, он её всё время носит? Или только по пятницам?

Пятница! Как же я забыл? Сегодня же мама будет звонить с островов! Что же делать, что же делать? Ей же понадобится предъявить папу, иначе она будет волноваться и переживать! Он ещё ни разу не пропускал её скайп-звонков.

— Я три раза предупреждать не буду, — пробасил Железобетонов и снова окатил меня из ковша.

— Ты что? Я же простужусь! — закричал я от возмущения.

— Контрастный душ закалит твоё худосочное тело, — отрезал папа. — А растирание полотенцем улучшит кровоток!

Всё с ним ясно. Я не стал спорить с этой железобетонной конструкцией, а сразу пошёл в ванную — закаляться и улучшать кровоток. Мне это, кстати, сегодня не повредит. День предстоит суматошный.

Умывшись и переодевшись в школьную форму, я по обыкновению прошёл на кухню. Завтрак меня уже ждал на столе.

— Спортивное питание превыше всего! — объявил папа, кивая на гигантский стакан с чем-то зелёным внутри. — Белковый коктейль повысит уровень протеина в твоём ослабленном организме! — не очень понятно добавил он и махом опрокинул в себя точно такой же стакан.

Я отпил немного болотной жижи и поморщился. Она была горьковато-сладковато-кисловатая, а это мой самый нелюбимый вкус.

— А есть у нас что-нибудь пожевать? — спросил я.

— Жуют коровы, — отчеканил папа. — А спортивные мужчины питаются правильно.

Да уж. С этим экземпляром я, пожалуй, и суток не протяну.

В общем, я зажал нос и выпил всё — до самого донышка. Наскоро распрощавшись с Железобетоновым (пожимая руку, он чуть не сломал мне пальцы), я побежал в школу. На прощание он крикнул, что сразу после обеда мы двинем в спортзал. Укреплять мои слабые мышцы спины и качать несуществующий пресс. Я представил, как буду тягать штангу под его зорким руководством, и содрогнулся.

Но до школы я так и не добежал. Я свернул в переулок и дворами-огородами добрался до самого центра. Там, на площади Эволюции стоял стенд с большой и разноцветной картой нашего городка. Мне нужно было срочно с ней свериться. Где находится Тупик Пессимизма, я представлял себе весьма смутно.

У меня ушло добрых десять минут, чтобы отыскать на карте этот самый тупик. Он был таким крошечным, что заметить его было почти невозможно. Тупичок находился на самой окраине, до которой ехать пришлось целый час. Сначала на трамвае, потом на троллейбусе и ещё чуть-чуть пешком.

Когда я наконец добрался до тупика, третий урок подходил к концу. Был обычный ноябрьский день. Дождь не шёл, листья уже опали, на небе не было ни кусочка голубого. Ветер дул на меня сразу со всех сторон, и под ногами шуршала пожухшая трава. Асфальта в Тупике Пессимизма не было в принципе — одни бродячие коты. Да уж, ну и местечко! Не самое подходящее для такого жизнелюбивого папы, как мой. Да он у них тут скоро с тоски зачахнет! Нет, надо было срочно действовать. И действовать решительно.

Дом 1/2 стоял в самом начале тупика и был там единственным. В отличие от окружающего пейзажа домик был вполне весёленький: белый, с синими ставнями и красными занавесками в розовый горошек. Окружал дом невысокий деревянный забор, перелезть через который мне не составило большого труда. Я спрыгнул с забора и угодил прямо в лужу.

— Ёлки зелёные! — тихонько ругнулся я. — Все штаны перепачкал!

Ладно, штаны сейчас не самое главное. Крадучись, я подобрался к окошку и заглянул внутрь (занавески были раздвинуты в стороны). То, что я увидел, привело меня… в полнейшее замешательство! Я даже сначала решил, что обознался. Или что у меня проблемы со зрением.

В комнате за роскошно сервированным обеденным столом сидел мой папа. Дорогой мой папа в махровом халате и с тюрбаном на голове! Тюрбан был из махрового полотенца, я потом разглядел. Папа ел суп — кажется, это были кислые щи (до меня из щёлок долетал смутный запах) — вприкуску с хлебом, щедро намазанным маслом. Помимо супницы и хлебницы, на столе стояло блюдо с пирожками, тарелка с чебуреками, поднос с беляшами и целый противень расстегаев, а рядом с папой — кувшин с компотом. Я облизнулся.

Но кувшин был не единственным, что находилось рядом с моим любимым папой. Возле него, буквально локоть к локтю сидела…

Тут мне решительно стало плохо. Я даже на минутку отвёл глаза, чтобы их чем-нибудь отвлечь. Но когда я снова посмотрел в окошко, она всё ещё сидела там. И к тому же обнимала моего папу за шею.

Это была наша школьная повариха — тётя Зина. Это точно была она! Ошибки быть не могло. Тётя Зина цепко обнимала папу левой рукой, а правой подкладывала ему в тарелку пирожков. При этом она заглядывала папе в глаза и что-то ласково шептала на ухо. Я решил, что папа сейчас отодвинется и скажет ей что-нибудь строгое. Например:

— Не приставайте ко мне, Зинаида Антоновна, я давно и счастливо женат!

Но ничего подобного папа не говорил. Наоборот, он улыбался, а потом взял и поцеловал тётю Зину в розовую щёку.

И в этот самый момент в комнату вошёл Перекусихин.

Что? Перекусихин?! А он как здесь оказался?!

И тут я всё понял. Я понял, почему Бредик так раскованно, ни капельки не стесняясь, уселся за стол рядом с моим папой и стал наворачивать суп. Потому что это был его дом! Перекусихинский! А тётя Зина была его родной мамой (я сначала забыл).

А потом я понял что-то ещё более ужасное. Я сам, собственными руками, отдал Перекусихиным своего папу. Ведь это я рассказал Бредику про папатеку, и как я здорово, без хлопот сдал туда собственного отца. Так вот почему Перекусихин ходил в последнее время такой задумчивый! Так вот с кем встречался господин Бенджамин позавчера!

Всё вдруг стало на свои места. Что же я натворил?!

Неожиданно меня разобрала жуткая злость. Ведь я считал Перекусихина почти что другом, а он? Втёрся ко мне в доверие, выведал все секреты и родного отца из-под носа увёл?!

Ну нет. Этого я ему так не оставлю.

Больше не прячась и не таясь, я зашагал к порогу — прямо через лужи и грязь. Перемахнув четыре ступеньки, я взлетел на крыльцо и забарабанил в дверь.

— Открывайте, слышите? Именем закона! — кричал я, и перед глазами у меня прыгали какие-то красные чёртики. — Не то я выломаю дверь!

— Кто там? — послышался встревоженный голос тёти Зины.

— Это Витя Половинкин! Немедленно откройте! — Я перестал кричать и прислушался.

За дверью кто-то приглушённо шептался. Они что, не желают меня пускать? В то же мгновение занавески в окне задёрнулись.

— Витя, а Бредика дома нет, он в школе, — наконец отозвалась Перекусихина.

— Не обманывайте. Я собственными глазами всё видел. Если вы сейчас же не вернёте мне папу, я вызову полицию!

— Подожди! — взвизгнула повариха. — Я уже открываю!

То-то же.

Когда она отворила наконец все засовы с щеколдами, я как ветер ворвался внутрь. Не снимая грязных ботинок, я стремительно протопал в комнату. Только это была другая комната — не та, в которой держали моего папу. Сконфузившись, я вышел в коридор и заметался из угла в угол.

— Где вы прячете моего отца? — спросил я без обиняков.

— Успокойся, Витя! — Перекусихина попыталась меня обнять, но я вырвался. Ещё чего не хватало! Может, она и меня решила усыновить?

— Не трогайте меня! Где он, я вас спрашиваю?

— Никто его не прячет. Здесь он, в столовой. Максим Ильич обедает.

— Не выдумывайте! Сейчас только десять часов утра!

— В этом доме обедают дважды, — не без гордости вставила тётя Зина и добавила: — Прошу, покушай с нами.

Кушать я не хотел, тем более с ними, но в столовую всё равно прошёл.

Комната оказалась большой и светлой. Здесь было много пузатой мебели — всякие комоды с буфетами — подушек и фарфоровых слонов. В углу стоял фикус, а под потолком висела клетка с поролоновым попугаем. Папа всё так же сидел за накрытым столом и ел, ни на кого не обращая внимания. Бредика нигде не наблюдалось. Кстати, а почему он не в школе?

— Папа! — крикнул я, как раненый зверь, и бросился к отцу в объятия.

Я обнимал его и целовал, я его даже понюхал! Он как обычно пах берёзовой стружкой и дезодорантом «Хвойный». Я трогал его за уши и плечи, гладил его по тюрбану и всё приговаривал:

— Папа, мой папа нашёлся!

Но папа на меня совершенно не реагировал. Вернее, он отреагировал, конечно, но не так, как это положено родному отцу. Папа смущённо от меня отстранился и спросил своим обычным голосом:

— Здравствуй, мальчик. Мы разве с тобой знакомы?

Я сел. Хорошо, что тётя Зина успела подставить мне стул, иначе бы я упал.

— Прости, но в последнее время я совершенно никого не узнаю, — виновато улыбнулся папа. — Даже собственную жену и сына не вполне, просто какая-то беда. — Он развёл руками.

— Потому что она не твоя жена! — крикнул я. — А это не твой сын! — Я ткнул пальцем под стол — Перекусихин прогуливал уроки именно там. — Твой сын я!

Папа поднял брови и многозначительно посмотрел на тётю Зину. Та была очень бледная, но брови тоже подняла и даже ими подвигала.

— Перестаньте, я всё вижу! — ещё больше разозлился я. — Папа, неужели ты меня не помнишь? А маму? Она у нас орнитолог, работает на Галапагосских островах, изучает отряд трубконосых из семейства буревестниковых. А я — ученик средней школы, четвёртого класса «Б». А это — всего лишь Бредик Перекусихин. Помнишь, ты видел его на родительском собрании и сказал, что ему не мешало бы похудеть?

Тётя Зина нахмурилась, а папа покраснел.

— А это мама Бредика, тётя Зина — она в нашей школьной столовой работает.

— Это правда? — спросил папа у тёти Зины.

— Работаю, — подтвердила та.

— Вот видишь! Они не имеют к тебе ровным счётом никакого отношения.

— Мальчик, ты меня совсем запутал, — сказал папа. — И у меня заболела голова.

— Милый, я принесу тебе таблетку! — проворковала тётя Зина, а Бредик вылез наконец из-под стола.

Милый? Гм-гм.

— Как ты мог? — спросил я у Бредика напрямик. — Я же тебе доверял.

— А что я такого сделал? — пожал плечами Перекусихин. — Ты же сам его в папатеку сдал. А нам отец позарез нужен! Я, между прочим, давно на твоего засматривался — он мне понравился ещё тогда, в первом классе. Вот я и решил: раз тебе он теперь не нужен, я его к себе заберу. Пусть поживёт человек, отъестся, выспится, отдохнёт. Знаешь, как мама за ним ухаживает? Пылинки с него сдувает! А кормит пять-шесть раз в день — собственноручно!

Моя мама, конечно, пылинки ни с кого не сдувала, зато она умная и красивая.

— Он что, младенец, чтобы его с рук кормить?

— Мужчина заботу любит, — наставительно ответил Бредик голосом тёти Зины. — А в вашей семье он всё равно авторитетом не пользовался.

— Бредик! — В комнату вошла тётя Зина с таблеткой и стаканом воды. — Мы же с тобой договаривались…

— А что я такого сказал? — пожал плечами Перекусихин и потянулся за чебуреком.

— Не суди, да не судим будешь, — сказала тётя Зина. — Витя, ты не волнуйся. Твоему папе у нас хорошо. Мы его гулять выводим — в парк (у нас тут парк недалеко). На велосипедах вчера катались, а завтра пойдём на рыбалку чуть свет.

Я смотрел на неё как на сумасшедшую. Неужели она это серьёзно?

— Папа, ну что ты молчишь? Разве ты не видишь, что в этом доме происходят вопиющие вещи?! — Я попробовал потрясти папу за плечи, чтобы он пришёл в себя, но Бредик мне этого не позволил. Как будто это и в самом деле его папа, а не мой.

Отец глядел куда-то сквозь меня, и по лицу его блуждала рассеянная улыбка.

— Я понял! Они тебя напичкали какими-то таблетками! Они тебя отравили, и тебе отшибло память!

— Не говори ерунды, Половина, — с набитым ртом кинул мне Бредик. — Никто никого не травил. Папа к нам сразу таким попал.

— Каким это таким?

— С отшибленной памятью и готовностью стать полноценным членом семьи.

Братцы, а ведь точно. Все мои бывшие папаши ничуть не удивлялись таким драматическим переменам в своей жизни. Все как один принимали меня за собственного сына! Значит, у хитрого папатекаря всё изначально так было задумано… Какой же я беспросветный глупец! Попался на его удочку и сам того не понял.

До меня наконец-то стал доходить страшный смысл всего происходящего. То есть получается, что папы я лишился навсегда? Другими словами, я теперь навеки безотцовщина?

Словно прочитав мои мысли, тётя Зина погладила меня по голове и сказала:

— Ну ведь у тебя же теперь другой папа. Бредик говорил, что вы с ним чудесно ладите.

— Бредик врал! Мне другой папа не нужен — мне нужен только мой! — Я вдруг почувствовал, что силы меня покидают. Я уронил голову на руки и заплакал. Заревел белугой — по большей части от жалости к самому себе, а по меньшей — в надежде разжалобить Перекусихиных. Всё же они не звери.

Но я их недооценил. Тётя Зина вдруг посуровела и железным тоном сказала (я не раз его слышал в столовой, на большой перемене):

— Ну вот что, заканчивай свой концерт. Максима Ильича мы тебе всё равно не отдадим.

— Вы безжалостные люди.

— Нет, мы не безжалостные. Но господин Бенджамин нас предупредил: обратного хода у договора нет. Твой папа — уже не твой, он — Бредика. И с этим нам ничего не поделать. А если ты попытаешься своевольничать и самоуправствовать, то господин Бенджамин…

— Да чихать я хотел на вашего господина!

— Не шути с огнём, — предупредила Перекусихина.

— Ладно, я всё понял. Я пошёл, — сказал я, поднимаясь со стула. — Меня дома Железобетонов ждёт.

— Это кто? — оживился Бредик.

— Это мой новый папа. — С этими словами я вышел из негостеприимного дома Перекусихиных, на старого папу даже не взглянув.

Ничего, у меня ещё вся жизнь впереди, чтобы на него наглядеться.

Домой я успел вовремя — с минуты на минуту должна была звонить мама. Пока я шатался по городу, Железобетонов времени даром не терял. Он переоборудовал гостиную в спортивный зал: пол застелил матами, по стенам расставил турники, а к потолку повесил боксёрскую грушу. Я съел протеиновый обед (из чего он был приготовлен, я так и не понял) и заперся у себя в комнате, чтобы никто нам с мамой не мешал.

Зазвучали знакомые позывные скайпа, и я нажал на приём звонка.

— Привет, малыш! — сказала мама.

Она так буднично и ласково это сказала, что я опять чуть не разревелся.

— Привет, мам.

— А что такой грустный? С папой опять поссорились? Ты его не обижай! — Она рассмеялась и сделала глоток кофе из большого картонного стакана.

— Он сам кого хочешь обидит. — Я покосился на дверь. Из-за неё доносились какие-то стоны и вскрикивания. Как будто там кого-то убивали.

— Ну что у вас опять произошло? — насторожилась мама.

— Да нет, мамуль, всё нормально, ты только не переживай. Как там твои альбатросы? Все уже вылупились? — Я насильственно улыбнулся и помахал рукой конокраду. Вернее, Просперо Гонзалесу. Он, как всегда, жевал свой бутерброд и разглядывал мамин затылок. Папе бы это не понравилось, уж точно.

— Вылупились, — сказала мама. — Ты мне лучше расскажи, как дела в школе? Троек много нахватал?

— Что ты! У меня в последние дни сплошные пятёрки.

— Свежо предание, да верится с трудом. Надо мне Анне Емельяновне электронное письмо отправить, всё у неё разузнать.

— Лучше не надо, мам, — испугался я. Меньше всего мне хотелось, чтобы мама была в курсе моих прогулов.

— Почему это?

— Анечка у нас интернет-зависимая. Ей доктор категорически запретил выходить в сеть.

— Ну ладно, фантазёр. Позови папу — я по нему соскучилась.

— По нему, значит, соскучилась, а по мне — нет? — Я тянул время, яростно соображая, что делать дальше.

— По тебе я так соскучилась, что взяла бы тебя и съела! — рассмеялась мама, а Просперо Гонзалес поморщился. Он что, понимает по-русски?

— Папы нет, — сказал я.

— А где он? — очень удивилась мама.

— Он… э-э-э… — Надо было заранее придумать, где он. — Он в магазин пошёл — за сосисками! — выпалил я первое, что пришло в голову.

— Странно, папа же сосиски не ест.

— Это он для меня. Это я его попросил. Что-то так сосисочек захотелось!

— Хм… Ну ладно, мы его подождём. — Я видел по маминому лицу, что она мне не очень-то верит.

— Он в дальний магазин пошёл! А потом ещё прогуляться!

— Слушай, Витька, хватит сочинять. Что у вас там происходит?

И в этот момент, в этот самый неподходящий момент, дверь в мою комнату стала ломаться. Вернее, это Железобетонов принялся её ломать. Он что, ненормальный?

— Сюда нельзя! — закричал я. — Я занят!

— У вас что, гости? — взволнованно спросила мама.

— Да! У нас гости! Давай я тебе перезвоню?

— Не смей выключать камеру, слышишь? — прикрикнула мама. — Я хочу знать, что творится в моём доме!

Дверь тем временем сломалась уже наполовину. Железобетонов проломил её кулаком и теперь пытался нащупать щеколду.

— А-а-а-а! — завизжала мама. — Чья это там рука? Волосатая?!

— Где?!

— У тебя за спиной! О боже! — Мама закрыла ладошкой рот и вытаращила глаза.

— Мам, это всё помехи — Интернет барахлит. У нас тут всё в полном порядке!

— Но там же какой-то мужчина! — настаивала на своём мама. — Он лезет к тебе в комнату через огромную дыру в двери!

— Нет-нет, ты ошибаешься. Никакого мужчины тут нет, — врал я напропалую.

— И что ты здесь, позволь узнать, делаешь? — прогремел у меня над ухом Железобетонов. — Вместо того чтобы отправляться на тренировку, он сидит и неизвестно чем вообще занимается!

— Мужчина! — взвизгнула мама. — Да, да, я к вам обращаюсь! Немедленно отойдите от моего сына! Не то я…

Но договорить она не успела. Потому что Железобетонов взял и выбросил мой компьютер в форточку. Только он промахнулся — ноутбук ударился об оконную раму, упал на пол и разбился.

— Ты что делаешь? — возмутился я. — Это была моя мама!

— Нет у тебя никакой мамы, — прищурившись, сказал Железобетонов. — У тебя теперь есть только я. А уж я сделаю из тебя настоящего мужика! — пригрозил он.

— Не надо из меня мужиков делать! Я себе и так нравлюсь!

— Ха-ха! Господин Бенджамин меня предупреждал, что с тобой надо держать ухо востро! — Он вдруг расставил в стороны ручищи и медленно пошёл на меня.

— Не надо держать ухо! — Я полез от него под стол. Я просто не знал, чем всё это может обернуться.

— Я тебя возьму в ежовые рукавицы. Я вылеплю из тебя спартанца. Я выкую тебе железные мускулы, — приговаривал Железобетонов, залезая за мной под стол.

Огромная волосатая рука схватила меня за шиворот и куда-то поволокла. Я подумал: хорошо, что мама ничего этого не видит, и потом сразу отключился.

Чтобы не видеть, как меня сейчас будут лепить.

 

Глава 11

Самая опасно-сентиментальная

Проснулся я посреди ночи. Часы с зелёной подсветкой показывали 02:35. Я потрогал себя за уши, ощупал руки с ногами — кажется, всё было на месте. Только голова немного побаливала. Интересно, что он со мной делал, пока я лежал без сознания? Переодел в пижаму? Уложил в кровать и подоткнул под меня одеяло? С любовью поцеловал меня в лоб и сказал «прости, сынок»? Нет. Ничего подобного Железобетонов, разумеется, не сделал. Я так и лежал под письменным столом, в то время как сам папаня оглушительно храпел за стенкой.

Я прокрался в его спальню и на всякий случай проверил. Всё в порядке — каратист спал без задних ног, в ночном колпаке. Я чуть от смеха не умер, когда это увидел! Но я быстро взял себя в руки и решил, что Железобетонова надо связать. Крепкая верёвка нашлась в кухонном шкафчике. Однако связать его у меня всё равно не получилось. Вернее, я даже не успел попробовать. Как только я к нему подошёл, каратист перестал храпеть и подозрительно принюхался. А вдруг у него нюх как у ищейки и он меня чует даже во сне?

Я пулей вылетел из комнаты. Времени оставалось в обрез. Я оделся потеплей, сложил в рюкзак всё необходимое и аккуратно прикрыл за собой входную дверь.

С Железобетоновым я потом разберусь. А сейчас настала пора разбираться с Перекусихиными.

До дома Перекусихиных я добирался добрых три часа. Общественный транспорт, сами понимаете, по ночам не ходит, а такси я брать не стал. Не хотел привлекать к себе лишнего внимания. Поэтому я шагал на окраину города пешком, с тяжёлым рюкзаком за плечами. Если честно, я просто выдохся, когда добрался до знакомого дома с весёленькими синими ставнями. Тупик Пессимизма освещал одинокий кривой фонарь, отчего ставни были совсем не синие и уж точно не весёленькие. Дом смотрел на меня враждебно — это я моментально почувствовал. Меня тут не ждали, и дверь, разумеется, не держали открытой. Поэтому я по привычке полез через форточку. Хорошо, что я мальчик худой, хилой комплекции — в этом есть свои преимущества. Бредик бы точно в собственную форточку не пролез, а у меня это прекрасно получилось.

Оказавшись внутри — в той самой комнате, где папу вчера кормили пирогами, я хорошенько огляделся. Тут было три двери. Интересно, за какой из них лежит мой папа? Я поочерёдно подходил к каждой и прислушивался. Из-за первой доносился тоненький свист — я сразу понял, что это тётя Зина свистит заложенным носом во сне. Из-за второй двери слышалось кряхтенье. Ну, это точно Перекусихин — я его моментально узнал. Он на уроках частенько носом клюёт, особенно на математике.

Оставалась третья дверь. Я приложился к ней ухом — ни звука. Мой папа спит, как мышка. Он воспитанный человек и даже во сне старается не причинять людям неудобств. Я тихонько отворил дверь и протиснулся внутрь.

Папа спал на боку, свернувшись аккуратным калачиком и держа во рту большой палец правой руки. Я чуть не заплакал от нежности. Так жалко мне его вдруг стало! Намыкался горемычный, належался в чужих саркофагах с кроватями.

Ничего, папа, завтра ты будешь ночевать в своём собственном доме, чего бы мне это ни стоило. Я тронул его за плечо:

— Папа, проснись.

Он моментально открыл глаза и улыбнулся. Я решил, что он меня узнал, поэтому тоже улыбнулся, и мне захотелось его обнять. Но папа просто так улыбнулся — не от избытка чувств, а из вежливости. Потому что он вдруг сказал:

— Это ты, мальчик? А что ты здесь делаешь? Зина велела тебя не пускать.

— Зина спит, — сказал я. — Одевайся, папа, у нас мало времени.

Я протянул папе его любимый спортивный костюм (на мне был точно такой же, дождевик (у него зелёный, у меня — голубой) и резиновые сапоги (тоже как у меня, только в уточку).

— Какие хорошие сапоги! — обрадовался папа. — Это мне?

— Тебе, тебе. Только не кричи, а то тётя Зина проснётся и начнёт бушевать.

— Ладно, — быстро согласился папа и принялся одеваться.

Из дома мы вышли через дверь — папа бы в форточку не пролез. Я быстро шагал по тёмным улицам, стараясь обходить лужи и не поскользнуться в грязи. Я решил убраться от дома Перекусихиных подальше, прежде чем заводить серьёзный мужской разговор. Но папа то и дело приставал ко мне со всякими расспросами:

— А куда мы идём? А Зина с Бредом в курсе? А почему мы одеты одинаково? А что у тебя в рюкзаке? А как тебя зовут, я забыл? А если я захочу в туалет, мы остановимся?

Ну и так далее. Я не узнавал собственного папу. Он же тонкий, интеллигентный человек! Ему что, действительно память отшибло? Ведёт себя, как детский ребёнок!

Я вдруг испугался. А если он теперь таким навсегда останется? Случается же такое с некоторыми людьми! В газетах про такое пишут, передачи снимают. Жил себе, жил на свете человек. Хороший, работящий, семьянин и отличный отец. А потом бац! — и он бесследно исчезает. А когда опять появляется — в другом городе или даже на другом полушарии Земли, — никого вокруг не узнаёт и не знает, сколько ему лет. Заново учится держать ручку и пользоваться столовыми приборами.

Я надеялся, что в нашем с папой случае всё будет по-другому. Но как — этого я не знал. Поэтому я решил импровизировать. Потихоньку начинало светать. Скоро на улицу выйдут рабочие окрестных заводов и водители троллейбусов. Нам надо было поторапливаться.

— Пап, тебе хочется в лес?

— В лес? — Папа задумался. Наверное, вспоминает, что это такое.

— Ну да. По грибы, там, по ягоды.

— По ягоды?

И тут я понял, что промахнулся. Кто же ходит по ягоды в ноябре? Зима на носу! Вот я лопух.

— В сосняках, а особенно в молодых сосновых посадках, — сказал вдруг папа, — иногда сплошь покрытые инеем, а то и снегом, стоят тесными группками мои любимые, особенно когда в маринаде, маслята — поздний и зернистый. Также порой встречаются рыжики и сыроежки.

Я чуть не сел. Это была первая осмысленная фраза, сказанная моим папой с тех пор, как он оказался у Перекусихиных! Но я решил не заострять на этом внимание.

— Значит, идём в сосняк, — подавив в себе первую радость, ответил я.

— В сосновых лесах нашей области я выделяю семь основных групп ассоциаций, — на ходу стал рассказывать папа, — сосняки лишайниковые, брусничные, черничные, кисличные, долгомошные, сфагновые и травяно-сфагновые.

Папка! Как же я его люблю, ребята, ботаника моего курносого!

Помню, раньше я терпеть не мог папины лекции. У меня от них уши в трубочку сворачивались! Про разные цветочки, травинки, колонии мухоморов. Но теперь я шёл и слушал его в потёмках во все глаза. То есть уши! И наслушаться никак не мог. Папа рассказывал про ежей. Что они едят лягушек и червяков, даже мышей летучих! А вот грибов не любят — едят их только впрок, перед тем как залечь в зимнюю спячку.

Мне бы самому не мешало в спячку залечь. За последнюю неделю я так вымотался, что глаза у меня просто на ходу закрывались. Никаких грибов, а тем более ягод я не видел. А папа — наоборот. Он то и дело нагибался и восклицал:

— Сыроежка лазоревая!

Или:

— Маслёнок поздний!

И любовно укладывал их в лукошко, застеленное сухой травой (я и его с собой прихватил).

Потом мы набрели на целый брусничник — редкая удача для ноября. Было часов уже девять утра. Папа на корточках лазал среди кустов, а я достал из рюкзака бутерброды и решил перекусить. Я и папе один предложил — с сыром, но он уже вошёл в раж. Папа у меня страстный ягодник! Особенно он любит, когда мама печёт брусничный пирог со сметаной.

— Вот бы сейчас брусничного пирога со сметаной! — сказал папа и облизнулся.

У меня ёкнуло сердце. А вдруг и вправду всё получится?

Потом я, кажется, задремал. Вернее, глубоко задумался. Про то, что зря я раньше с папой в лес не ходил — здесь, в принципе, ничего так, даже осенью. Особенно если бутербродами запастись и горячим чаем. Порой, наверное, и дикого зверя можно встретить. Лося или зайца, например. Покормить его хлебной корочкой с солью — это лося. А зайца — капустной кочерыжкой. А медведи любят вересковый мёд, которые делают пчёлы из нектара мелких розовых цветков вечнозелёного ветвистого кустарника. Медведь карабкается на дерево с дуплом, почуяв улей. Карабкается, значит, карабкается, в предвкушении, что сейчас он полакомится свежим мёдом. А там, то есть в дупле, мой папа сидит. Он глядит на медведя с осуждением и говорит:

— Эх, Витя, Витя, неблагодарная ты морда…

— …морда короткая, округлый хвост, длинные, иногда до трети длины тела, уши…

— О ком это ты? — Я помотал головой, отгоняя наваждение. Кажется, я тут основательно продрог — руки у меня задеревенели. Я на них подышал.

— О зайцах! — радостно отозвался папа и продемонстрировал мне лукошко, полное грибов и брусники. — Я и червей успел накопать, гляди!

Хм, а они разве не впадают в глубокую зимнюю спячку?

— Молодец, — похвалил я папу. — Потому что сейчас мы с тобой как раз отправимся на рыбалку.

— Ура! — воскликнул папа. — Ты — замечательный мальчик! — С этими словами он меня крепко обнял, но не поцеловал.

До озера мы добрались за каких-то полчаса. Оно было тут неподалёку, оказывается. Я-то не знал — я же ни разу с папой на рыбалке не был, — а его, кажется, сами ноги вывели. Или он уже начал кое-что вспоминать из прошлой жизни. По крайней мере, я очень на это надеялся.

Рыбачили мы с берега. Он был глиняный и весь поросший камышом. Несколько раз я чуть не упал в воду — подошвы у сапог были скользкие. Зато удочки — в самый раз. Я прихватил их в папиной кладовке. Они были складные и замечательно вошли в рюкзак: у папы — коричневая, у меня — жёлтая, ещё новенькая. Папа показал мне, как правильно прикармливать рыбу бутербродами, как насаживать на крючок червя, как закинуть удочку, как не скользить на глине в резиновых сапогах и многое другое. А я и не знал, что папа столько всего знает интересного! Я думал, он только в цветах разбирается.

У меня, конечно, не сразу всё получилось. Сначала я проткнул себе крючком палец, потом уронил в озеро удочку и следом упал сам, набрав полные сапоги воды. Папа тут же развёл в камешках костёр, раздел меня и усадил сушиться.

Хорошо было сидеть у костерка. Он вкусно пощёлкивал и щекотал дымом нос. А ноги у меня скоро так нагрелись, что чуть не поджарились. Я надел высохшие штаны и отодвинулся подальше. Тепло огня меня разморило. Я подумал, что Железобетонов там уже, наверное, проснулся и пошёл искать меня по соседям. А мама на Галапагосских островах, наверное, места себе не находит, и Просперо Гонзалес пытается её утешать. А Перекусихины заметили пропажу папы и теперь ищут нас с полицейскими. Или господину Будь-Благодарен-Бенджамину звонят, интересуются, что со мной дальше делать:

«Может, его в погреб запереть? У нас тут отличный погреб, глубокий! Мы картошку из него выберем и Витю туда устроим. Пусть посидит, подумает какое-то неопределённое время».

«Нет, — возражает господин Бенджамин. — Я придумал ему другое наказание. Просто ужасное! Потому что такие, как Витя, заслуживают всё самое страшное в этой жизни!»

«Да, а какое?» — интересуются Перекусихины.

«Не волнуйтесь, вы сами скоро увидите…»

— …Какую я отличную уху сварганил! Пальчики оближешь!

— Папа, ты сварил суп? — Я облизнулся. Есть мне хотелось зверски. Наверное, с непривычки — от избытка чистого воздуха.

— Я сварил, Витя, царскую уху! — Папа поднял вверх палец и улыбнулся.

Вот видите, он уже по имени меня называет! Но я решил события не опережать. Не бросаться ему в объятия, чтобы не спугнуть.

— А как мы её будем есть?

— Прямо из котелка. Я выстругал нам ложки из берёзового полена!

Он и стругать умеет, понятно.

Мы ещё долго сидели у костра. Ели уху с угольками для прозрачности, пили травяной чай. Папа рассказывал мне про наше озеро. Какое оно, оказывается, древнее, и что раньше на его месте был вулкан — но это уже миллионы лет назад. И что в озере водятся щуки, но мы ни одной не поймали, только карасей, а мелкую рыбёшку папа выбросил обратно в воду — пускай себе живёт. За этот день папа рассказал мне кучу разных историй — интересных и не особенно, — а я всё слушал его, слушал. И понимал, как плохо я, оказывается, знаю своего собственного папу. Как будто мы с ним все эти десять лет не вместе жили, а порознь. Но так, наверное, и было.

А потом мы катались на лодке — нам её дал на два часа какой-то дедушка с рыжей бородой. В обмен на наш улов. Папа налегал на вёсла и весело пел старые песни, слов которых я не знал. Садилось солнце — казалось, что прямо на воду. Оно окрасило всё вокруг оранжевым, и мне чудилось, что плывём мы в апельсиновом соке. Я перегнулся через борт и зачерпнул немного в ладонь — но пробовать не стал. С берега нам кричал рыжий дед — пора, мол! Причаливайте.

Домой идти совершенно не хотелось. Я боялся, что Железобетонов устроит нам сцену, и всё тянул. Мы вышли из леса и по просёлочной дороге дошли до автобусной остановки. Автобус привёз нас в центр, прямо на площадь Эволюции. Пункт проката был ещё открыт — мы взяли на сутки пару спортивных велосипедов и поехали по вечернему городу, с ветерком. Зажигались фонари, отбрасывая в лужи длинные блестящие блики, люди расходились по домам — ужинать, смотреть телевизор и спать.

— Славный денёк, скажи? — прервал молчание папа, оборачиваясь на меня. Он ехал впереди, а я — сзади.

— Скажу, — подтвердил я.

— Надо почаще так выбираться.

— Надо, — согласился я.

— Ну что, домой? А то мама нас уже заждалась.

Я хотел сказать, что тётя Зина мне не мама и что она ему не жена. И что Тупик Пессимизма не наш адрес, а Перекусихиных. Но к ним я точно не пойду, потому что они натравят на меня господина Бенджамина. А наша мама — далеко, она учёный, и поэтому ей многое можно простить. Даже то, что она так от нас далеко сейчас.

И тут я увидел, что папа свернул не в сторону тупика, а в нашу сторону! На улицу Шишкина! То есть туда, где раньше жили мы с мамой и папой! Но теперь там живёт Железобетонов. Поэтому я не знал, радоваться мне сейчас или плакать.

— Пап?

— Что, сынок? — Он вопросительно обернулся.

— Да нет, я так — просто.

Выходит, у меня всё-таки получилось.

 

Глава 12

Самая радостная

Я открывал дверь своим ключом. Сердце у меня стучало где-то под подбородком, а руки ходили ходуном. Ключ никак не хотел вставляться в замочную скважину. Я всё ждал: вот сейчас, ещё чуть-чуть — дверь распахнётся и на меня и бедного, ни о чём не подозревающего папу обрушится эта громадина с кулаками. Железобетонов, будь он неладен.

Но время шло. Секунда, другая, ключ провернулся в замке, характерно щёлкнув, и дверь открылась.

Тотчас меня подхватил и закружил в объятиях запах пирога с яблоками! Это что же, Железобетонов решил меня вкусненьким побаловать? За то, что я прогулял школу и весь день прохлаждался неизвестно где? Вместо того чтобы укреплять мускулатуру, боксируя грушу в нашей бывшей гостиной. Я был уверен, что Анна Емельяновна ему уже нажаловалась и вызвала на разговор с директором.

Да, это решительно на него не похоже, на Железобетонова. В голову мне прокралась смутная мысль. Такая смутная, что я никак не мог поймать её за хвост и хорошенько обдумать.

— Разувайся, папа, — сказал я, подавая ему тапочки.

Действовать я решил по обстоятельствам. Если сейчас, допустим, Железобетонов полезет драться, я буду биться с ним как лев. Папу я ему в обиду не дам — он и так настрадался.

— Мой руки, папа, скоро будем ужинать.

— Что это ты раскомандовался? — спросил папа своим обычным ироничным тоном.

Я удивлённо на него взглянул. Да, папа совершенно пришёл в себя и теперь, кажется, собирался за что-то меня отчитать. Ура!

Однако эмоции в сторону. Железобетонов что-то радужно насвистывал на кухне. Или это не Железобетонов?

Это…

же…

МАМА!

Это её художественный свист! И пирог с яблоками только она так прекрасно печёт!

Я ворвался на кухню и набросился на неё прямо сзади. Я схватил её руками, вцепился в неё ногами и прижался из последних сил! Мама! Моя загорелая мама приехала!

— Ой, Витька, как ты меня напугал! — воскликнула мама. — Я и не слышала, как вы вошли!

— А мы вошли неслышненько, да! — кричал я, как ужаленный. — Я думал, что тут Железобетонов, а это ты! Какая ты красивая, мама! — Я и забыл, какая она у меня красивая. — Какие у тебя длинные волосы! Какой у тебя нос и уши, мама!

Мама смеялась, а папа её смущённо разглядывал.

— Подожди, мама, а почему ты дома? — вдруг спросил я, от неё отстраняясь. — Ты же должна быть на островах с Просперо Гонзалесом!

Она вдруг посуровела.

— Должна. Но я всё бросила и примчалась сюда первым же рейсом. Витя, что за человек был здесь вчера?

— Какой человек? Когда?

— Когда мы разговаривали с тобой по скайпу. С волосатыми руками! Он же тебя душил!

— Что такое? — насторожился папа.

— А! Это как раз и был Железобетонов. Только его уже здесь нет, по-моему. Погодите, я сейчас!

— Куда ты? — крикнули мне родители. Я сто лет не слышал, как они оба на меня кричат! И двести лет не видел, как они обнимаются!

Я быстренько обежал квартиру, заглянул под кровати, в шкафы — но каратиста и след простыл. В доме всё было по-прежнему — никаких боксёрских груш и тренажеров. Интересно, куда всё подевалось?

— Всё в порядке, его больше нет, — отрапортовал я, сияющий как отполированная Хозяйкиным сковородка. — Вы только не волнуйтесь, сейчас я вам всё объясню.

— Ладно, — вздохнула мама. — Главное, что вы у меня живы и здоровы. И давайте сначала поедим. А то, боюсь, после твоих объяснений мне расхочется пирогов.

И тогда мы сели есть — пирог, и яблоки, и салат, который по-быстрому приготовил папа. А я сделал на всех брусничный морс — по его рецепту. Его на самом деле просто делать: бруснику в банке растолок, воды добавил — и, считай, готово.

 

Глава 13

Самая короткая

В это время на другом конце города (на улице Кислых Щей) Вика Четвертинкина ссорилась со своей мамой. Всё опять произошло из-за супа, который Вика не хотела есть. Ведь никто кроме неё в целом городе не ест щи на ужин! А мама её заставляет. Словом, поссорившись, Вика решила, что такая мама ей не нужна. Поэтому Вика надела резиновые сапоги, куртку с шапочкой и ушла из дому.

Навсегда.

Конечно, было бы гораздо лучше, если бы из дому ушла мама. И Вика жила бы тогда вдвоём с папой, который, в отличие от мамы, Вику любит и бережёт. Но мама никуда уходить не собиралась, и у Вики просто не было другого выбора.

«Вот бы она пропала, — думала Вика, шагая по тёмным-претёмным улицам ночного города в никуда. — Без вести! На всю жизнь!»

Проходя мимо белого дома с синими ставнями, Вика невольно заглянула в окно. В комнате горел яркий свет, и Вике всё было прекрасно видно — даже издалека. Там, за круглым столом, накрытым клеёнкой, сидели трое. И эти трое, заметьте, ели не остывший суп с кружочками жира, а кремовый торт с розочками! На торте ещё был домик (кажется, из песочного теста). Но он целиком достался одному из этих троих — подтянутому, с волосатыми руками — его кормили с вилочки двое других, потолще.

Вика облизнулась и от души позавидовала семейному счастью безымянной троицы. Вооружившись новым приступом гнева, она смело двинула дальше. В темноте уже маячил дом с высокими готическими башнями.

Ещё мгновение — и в одной из них зажжётся окно.

 

У брата и сестры Бори и Оли Прикольских замечательные родители, но не слишком замечательная жизнь. А все потому, что родители доверили воспитание детей гувернантке по фамилии Кикиморова. Оля и Боря сразу понимают, что гувернантка ненавидит детей, но папа с мамой ничего плохого и слышать о ней не желают. Ведь она работает у них задаром!

И кто знает, чем бы закончилось пребывание Кикиморовой в этой семье, если бы в один прекрасный день в доме Прикольских таинственным образом не появилась совершенно загадочная личность — Авдотья Чемодановна Свирепова. С ее появлением в доме начинают совершаться чудеса, а может ли быть что-то прекраснее чуда?

 

Глава 1

Вещи куда кошмарнее…

В ночь с субботы на воскресенье, приблизительно в три часа тридцать три минуты, в небольшом городе Большие Пупсы в небе что-то взорвалось.

Секунду спустя окошко детской в доме по улице Маршала Тараканова озарилось яркой вспышкой. Борис Эдуардович Прикольский юркнул под одеяло и притаился: а вдруг это разбилась тарелка с инопланетными существами? Прямо в их огороде, под тополями, где картошка цветёт! Сейчас они придут в себя, эти маленькие серо-буро-малиновые пришельцы из космоса, выберутся из-под осколков и начнут ломать входную дверь. А она у Прикольских всего-навсего деревянная! Её сломать — что глазом моргнуть, особенно если он у тебя один и светится прямо посредине живота.

— Ты где потерялся? — Одним рывком Ольга Эдуардовна сдёрнула с дрожащего Бориса Эдуардовича одеяло. — Только умоляю, не говори мне, что ты боишься грозы! Тебе сколько лет?

— Мне? — удивился Борис Эдуардович.

Дело в том, что они с Ольгой Эдуардовной родились в один день. В одном и том же городе Большие Пупсы, на одной и той же улице имени трижды героя Соплёнкова, на одном этаже и даже в одной и той же родильной палате. Скажем больше: у одной и той же мамы, прекрасной Шурочки Николаевны Прикольской! Так почему же теперь, в тот самый момент, когда их родной дом атакуют проклятые инопланетяне, Ольга Эдуардовна спрашивает, СКОЛЬКО ЕМУ ЛЕТ?!

— Мне девять, — с достоинством молвил Борис Эдуардович (он же Боря) и снова залез под одеяло. — Скоро будет десять.

— Вот именно, что девять! Заметь, не четыре и даже не семь с половиной! Тогда почему ты боишься грома и молний как какой-то восьмилетний карапуз? — С этими словами Ольга Эдуардовна (она же Оля) снова потянула одеяло на себя. Это было любимое Олино занятие — как в прямом, так и в переносном смысле.

— Прекрати, пожалуйста, — попросил её Боря.

Он хоть и был Олиным близнецом, но по характеру сильно от неё отличался. Боря был тихим и скромным мальчиком, а Оля наоборот: громкой и нескромной девочкой. И она не желала ничего прекращать. Оля подошла к окну и отдёрнула занавеску, чтобы Боре стало ещё страшней.

А на улице творилось что-то несусветное. Во-первых, шёл жуткий ливень — как будто где-то наверху прорвало кран. И даже, может, не один, а сразу целых сто или тысячу. Эти гигантские краны извергали на бедный домик Прикольских тонны дождевой воды. Краны плевались и брызгались — наверное, дом скоро смоет с лица земли вместе с папиным гаражом и маминым огородом! Ещё за окном сверкали молнии — они чиркали по чёрному небу, словно какой-то великан зажигал спички — одну, другую, третью… А ещё на улице кто-то стучал в огромный барабан. Какой-то, наверное, папуас, решивший разбудить боем весь город. Он повесил луну себе на грудь и теперь колотил по ней из последних сил. И как только мама с папой его не слышат? Они что, оглохли? Спят себе в дальней комнате и в ус не дуют! А тем временем хитрые пришельцы уже украдкой выпиливают замок.

Так думал Борис Эдуардович, вернее, Боря, дрожа от холода и страха. Надо отдать ему должное — у Бори было богатое воображение, и это было скверно. Потому что богатое Борино воображение всегда разыгрывалось в самый неподходящий момент (особенно по ночам) и подсовывало ему сплошные кошмары. Чего нельзя было сказать об Олином воображении.

Она тем временем скакала по детской, подпрыгивала на кровати и карабкалась вверх по портьерам. При этом она загадочно вращала над головой руками и кричала страшным шёпотом:

— Чур меня! Чур! Я повелительница грозы родом из племени!

— Оля, ты сошла сума? — спросил у неё Боря. — Перестань, ты разбудишь родителей.

Ему всё это уже порядком надоело. Боре хотелось всего двух вещей, вернее, трёх: спать, и чтобы прошла гроза, и ещё чтобы Оля сейчас же, прямо сию минуту, задёрнула занавеску, легла в кровать и крепко заснула. Не подумайте ничего плохого: Боря любил сестру нежной братской любовью. Особенно когда Оля спала и не храпела во сне.

— Ха! О каких родителях идёт речь? — грохотала Оля в унисон с грозой. — О тех, что бросили нас на произвол судьбы посреди Северного Ледовитого океана? О тех несчастных родителишках, которые скормили нас голодным нильским крокодилам? Или о тех, что продали нас в рабство плантаторам на долгие пятьдесят восемь лет?!

— Оля, угомонись, — опять попросил её Боря. Он видел, что Оля уже вошла в раж и в одиночку ему с ней не справиться. Он встал с кровати и на цыпочках, по стеночке подкрался к двери.

— О тех жалких родителях, которые подсунули нам эту дохлую Кикимору? Чтобы она вила из нас верёвки и через два с половиной года выпила из нас все соки?! — прокричала Оля из-под потолка и с криком «Ум-ца-ца!» спикировала прямёхонько в плюшевое кресло.

Тут в нашей истории мы сделаем небольшую паузу и расскажем, о чём именно толковала Оля: какой такой дохлой Кикиморе.

Кикиморой Оля и Боря звали свою няню — Изольду Тихоновну Кикиморову. Почему они её так звали, для нас остаётся загадкой. Изольда Тихоновна Кикиморова на самом деле была великолепной женщиной. Ей было ровно двадцать два года, и недавно она окончила специальный институт для нянь, причём с красным дипломом. Чтобы увековечить этот замечательный факт в истории, Изольда Тихоновна купила себе красный велюровый костюм и помаду такого же цвета и с тех пор с ними не расставалась. Потом она купила себе красную пижаму, красные штаны, сапоги, пальто… В общем, всё в гардеробе Изольды Тихоновны с тех пор стало красным. Она даже обои переклеила в своей комнате, когда переехала жить к Прикольским, — жёлтенькие одуванчики заменила на каких-то кроваво-красных карликов.

Они нашли Изольду Тихоновну по объявлению (не карлики, а Прикольские, разумеется), когда мама Оли и Бори вдруг решила что-то изменить в своей судьбе и устроиться на работу в магазин. Не будем скрывать, что уход на работу мамы и приход вместо неё Изольды Тихоновны близнецы восприняли в штыки. Особенно Оля — в первый же день пребывания Кикиморы в доме она подсыпала ей в суп сушёных мотылей, на которых летом рыбачил папа. Изольда Тихоновна мотылей съела и ничего необычного не заметила. Это утвердило Олю в мысли, что Изольда Тихоновна — нечеловек.

— Она нечеловек, — сказала Оля Боре в ту же самую ночь.

— А кто? — испугался Боря.

— Я же говорю: НЕЧЕЛОВЕК. Разве человек при входе в чужой дом говорит: «Здравствуйте, меня зовут Изольда Тихоновна. А почему у вашей входной двери нет прорезиненного коврика?» Разве человек, садясь обедать за чужой кухонный стол, протирает дезинфицирующей салфеткой нож, вилку и сиденье стула? Разве человек нюхает, чем пахнет в чужом холодильнике, прежде чем поставить туда свой вонючий кефирный гриб? Разве человек пьёт грибы? Разве человек ест сушёного мотыля? РАЗВЕ ЧЕЛОВЕК НЕНАВИДИТ ДЕТЕЙ?

— С чего ты взяла, что она нас ненавидит? — спросил Боря.

— Она сама мне так сказала.

— Правда?! — изумился Боря.

— Нет. Но я просто чувствую. Нутром чувствую, ты меня понимаешь?

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— А по-моему, ты преуменьшаешь!

С тех пор Боря стал внимательней приглядываться к Изольде Тихоновне. Он был мальчиком осторожным и внимательным, но всё равно ничего нечеловеческого в ней не замечал. Хотя Изольда Тихоновна ему тоже не очень нравилась.

Например, Боре не нравилось, когда Кикимора чистит ему уши ватной палочкой. И не потому, что он считал, что чистить уши вредно, а просто это всегда была одна и та же ватная палочка. Изольда Тихоновна её потом мыла и убирала в коробочку до следующего раза.

— Она хочет тебя отравить, — говорила Оля (сама она не позволяла Кикиморе приближаться к своим ушам ближе чем на метр). — Она пичкает твои уши вялотекущим ядом.

— Каким-каким?

— Вялотекущим. Мало-помалу из тебя, прямо через уши, вытекут все внутренности, мы тебя похороним, а Кикимора переедет на твою кровать.

— Зачем ей моя кровать?

— Чтобы подобраться поближе ко мне! Из Прикольских Кикимора ненавидит меня больше всех! Она чувствует, что я — её ходячая угроза.

Кстати, это было чистой правдой. Изольда Тихоновна ладила со всеми членами семьи, даже с мамой. Но только не с Олей Прикольской. Хотя с ней Изольде Тихоновне приходилось проводить гораздо больше времени, чем с остальными. Потому что Олю она не только водила гулять, кормила обедом и заставляла делать уроки — она учила Олю музыке. Если бы Боре при рождении не наступил на ухо медведь, она бы и его научила. Но медведь наступил, за что Боря ему был премного благодарен.

— Я убью её и похороню в гостиной комнате! Прямо вот в этом пианино! — клялась Оля, в сто пятьдесят шестой раз барабаня гамму.

— Она через некоторое время начнёт пахнуть, — предупредил Боря.

— Нет, она же превратится в мумию. А мумии ничем не пахнут, я сама в музее нюхала.

В другой раз (во время парковой прогулки) Оля говорила Боре:

— Подойди к Кикиморе сзади и столкни её в пруд. Смотри, вон — она лебедей корками кормит, чтобы они подавились и утонули!

— Я не могу, — отнекивался Боря. — Меня посадят в тюрьму.

— Ну и что? Отсидишь и выйдешь. Зато в мире станет на одного нечеловека меньше!

— Если тебе так надо, сама толкай.

— Тряпка, — отвечала на это Оля и уходила в кусты, немного побыть в одиночестве.

Нет, Оля тоже очень любила своего брата-близнеца. Но искренне считала его мягкотелым.

Что касается мамы и папы Оли и Бори Прикольских — они-то как раз были в восторге от Изольды Тихоновны. Она казалась им верхом совершенства (тут заметную роль сыграл её красный диплом). И потом они были очень заняты на работе — папа работал в офисе, а мама — в магазине игрушек. Ни в офисе, ни в магазине больших зарплат не платили. Поэтому найти такую няню, которая согласилась бы работать у них за копейки, Прикольским было тяжело. Но Изольда Тихоновна почему-то согласилась, и этого было достаточно, чтобы родители прониклись к ней чудовищным чувством благодарности.

— Она святая, — шептала мама перед сном, намазываясь ромашковым кремом с головы до пят.

— О да, — поддакивал папа. — Вчера я видел, как Изольда Тихоновна рылась у тебя в шкафу.

— И что ты сделал?

— Я извинился и прикрыл за собой дверь, чтобы не мешать.

— Какой ты у меня молодчина! — счастливо смеялась мама. — Сегодня Изольда Тихоновна съела на завтрак целую банку икры, которую мы берегли к Новому году, представляешь?

— Серьёзно? — умилялся папа, натягивая пижаму. — А ты что?

— Я сказала ей: пожалуйста, не стесняйтесь. Я завтра ей ещё куплю.

— Умница! — похвалил папа маму.

Примерно такие разговоры вели родители о няне своих единственных близнецов. Поэтому все Олины жалобы и Борины недовольства насчёт «Кикиморы» они принимали со снисходительным недоумением. Никто, даже собственные дети, не могли разуверить их в святости этой поразительной женщины-бессребреницы (планы которой отнюдь не ограничивались поеданием чужой икры, а, как выяснится позднее, были куда коварней).

Но не будем забегать вперёд. В конце концов, наша история совсем не о родителях Прикольских и уж точно не об Изольде Тихоновне. А о куда более грандиозной персоне, которая пока ещё не появилась в нашем рассказе. Но скоро она появится. Да, уже совсем скоро.

Вот прямо сейчас.

Итак, Боря прокрался к двери, чтобы сбегать за Изольдой Тихоновной. Она, как никто, умела утихомирить разбуянившуюся Олю. Недаром же в институте нянь ей выдали красный диплом. Но Боря не успел никого позвать. Потому что в ту самую минуту, когда он уже открывал дверь детской, за окном чиркнула особенно яркая спичка, вернее, молния. В то же мгновение на противоположной стене комнаты возник силуэт.

Он был гигантский! Кто-то большой и толстый стоял там под дождём и отбрасывал страшную тень прямо в детскую Оли и Бори. А детская, кстати, была на втором этаже.

— Смотри! — С Олиного лица тотчас сползло всё веселье. — Кто это? — Она протянула руку и дрожащим пальцем ткнула в чёрный силуэт на стене.

— Я н-н-не з-з-знаю, — пролепетал Боря, от ужаса начиная заикаться. Он вдруг почувствовал, как под пижамой побежали мурашки. Целая толпа мурашек! Они буквально бросились наутёк, оставив Борю стоять у двери в полном одиночестве.

Тем временем за окном происходило вот что. Кто-то прилепил на ту сторону стекла круглую присоску и, словно по циркулю, вырезал идеально ровную окружность. Стеклянный кругляшок отпал и с тихим звоном разбился о камушки. Тут же в детскую дунул мокрый холодный ветер, а по подоконнику застучал косой дождь. Гроза ворвалась в комнату со всеми своими прибамбасами — молниями и барабанами. А через мгновение в неё ворвётся что-то ещё ужасней. Вернее, кто-то!

Борю словно приклеили к стенке. Он вдруг вспомнил тот ужасный случай про одного мальчика, которого ударило шаровой молнией. Она залетела через форточку и, полетав по комнате, приземлилась тому мальчику прямо на макушку. С тех пор тот мальчик ни с кем не разговаривает и ест только сырое мясо (Боря хорошо его знал, они сидели за одной партой). Но самое главное — этот мальчик стал абсолютно белым, хотя раньше был негритёнком.

Боря попытался пошевелить пальцами на ногах, но их тоже как будто приклеили к полу. Что творилось с Олей, было не совсем понятно. У неё стало какое-то каменное, не двигающееся лицо. На самом деле Оля уже мысленно прикидывала, как потише и побыстрей расправиться со взломщиком. Огреть его по голове табуреткой или откусить ему палец, когда негодяй попытается нащупать шпингалет.

Но всё произошло по-другому. Негодяй (а точнее, негодяйка) не стал просовывать в дырку голову и даже не попытался открыть окно с внутренней стороны. Вместо этого жуткий чёрный силуэт оторвался от земли, завис ненадолго в воздухе, а потом…

В то, что случилось потом, не поверили ни Боря, ни Оля. Мы бы тоже, кстати, не поверили, будь мы очевидцами тех жутких событий. Прикольские решили, что они спят и снится им один сон на двоих (с близнецами это иногда случается). Потому что одно дело — оторваться от земли, на это способен всякий. Ну, может, и не всякий, а, например, индийский йог — Прикольские видели его один раз в цирке. А вот сделаться желеобразным, скукожиться до размера кота и просочиться через маленькое круглое отверстие способен далеко не всякий.

Но Авдотья Чемодановна Свирепова была способна на вещи куда кошмарнее. А это была именно она.

 

Глава 2

На третьей полке сверху

Очевидно, что Авдотья Чемодановна Свирепова была женщиной колоссальной — как снаружи, так и внутри. Всё в ней было большим: сердце, душа, размер ноги ((9-й), челюсть обширная, как сжатая нива, рост, занесённый в Книгу рекордов Гиннесса, бородавки, количество которых удваивалось день ото дня, и конечно же чемодан. Свой возраст и вес Авдотья Чемодановна скрывала от окружающих как истинная леди. Но, судя по количеству продуктов, съедаемых Свиреповой ежедневно, вес был отнюдь не бараний. В первый же день пребывания в доме Прикольских Авдотья Чемодановна сломала их напольные весы и чуть не проломила пол в мансарде, запнувшись о порог своей новой спальни.

Где именно будет жить Авдотья Чемодановна, категорически решила она сама. Первым делом она обошла в доме все комнаты (включая спальню Изольды Тихоновны, что привело ту в натуральное бешенство) и в конце концов остановила выбор на мансарде.

— Я буду жить тут, — объявила Авдотья Чемодановна, ставя чемодан на пол совершенно пустой, пыльной комнаты с голыми стенами и грязным полом.

— Но кто вы такая? — робко поинтересовался у неё папа. Он был не выспавшись и поэтому многого недопонимал.

— Зовите меня просто: Чемодановна, — сказала Авдотья Чемодановна Свирепова, что было очень мило с её стороны.

Признаться, каждый раз называть её Авдотьей Чемодановной Свиреповой — это довольно утомительное занятие даже для рассказчика. Что уж и говорить о бедных членах семьи Прикольских, которым, видимо, предстояло прожить с Авдотьей Чемодановной Свиреповой всю оставшуюся жизнь.

— Это что, такая фамилия? — растерялся папа.

Чемодановна смерила папу испепеляющим взглядом.

— Это отчество, — отчеканила она. — Ещё вопросы есть?

— А вашего папу звали Чемодан? — спросила Оля и хихикнула.

— Вот именно!

— Но позвольте, с чего вы взяли, что мы хотим, чтобы вы у нас жили? — не унимался папа. Без мамы (она все ещё спала и ничего подозрительного не слышала) он чувствовал себя жалким и беспомощным перед этой странной, пожилой, циклопических размеров женщиной.

— Кстати, да, — вступила в разговор Изольда Тихоновна.

Она, в отличие от папы, в отсутствии мамы чувствовала себя как дома. Иной раз, забывшись, она называла папу «мой дорогой» и «котик», что ужасно злило Олю, расстраивало Борю и смущало самого папу. Он не любил, когда посторонние женщины звали его котиком, особенно если рядом не было мамы.

— Почему вы решили, — сказала Изольда Тихоновна, — что останетесь тут жить? И вообще, по-моему, вам уже пора. А то я сейчас пойду и вызову полицейских с собаками.

— Цыц, — только и сказала на это Чемодановна, не удостоив Кикиморову даже взглядом. — Ольга и Борис Эдуардовичи, помогите открыть чемодан!

Похоже, новая гостья тоже чувствовала себя у Прикольских как дома.

Оля и Боря бросились выполнять приказ. Если честно, они не сводили с чемодана глаз уже добрых полчаса. С тех самых пор, как Чемодановна просочилась к ним в дом через оконную дырочку. Он был неописуемый, этот чемодан — то есть в прямом смысле слова.

— Какой у вас замечательный чемодан! — воскликнул папа. — Моего любимого зелёного цвета!

— Ты хотел сказать коричневого, — поправил его Боря.

— Не коричневого, а оранжевого, — вставила Оля (это был её любимый цвет).

— Красного! — не удержалась Изольда Тихоновна, а потом добавила: — Так я полицию вызываю?

— Подождите, Изольда Тихоновна, — прошептал папа. — Я сначала у неё паспорт попрошу. — Он откашлялся и громко сказал: — Можно мне ваш паспорт попросить?

— Разумеется нельзя, — отрезала Чемодановна.

— Но почему?! — опешил папа. Он не привык, чтобы старые женщины вели себя, как какие-то полководцы или фельдмаршалы.

— Потому что у меня его нет.

— А где он? — насторожился папа.

— Он у вас.

— У меня?!

— Вот именно. У вас в шкафу. На третьей полке сверху, лежит под стопкой нижнего белья и ничего ему не делается, — отрапортовала Чемодановна.

Оля опять хихикнула, а Боря промолчал — он всё ещё пытался разобраться с замысловатым замком на чемодане. Ему казалось, что замок… э-э… как бы это получше выразиться… словом, живой. Замок то и дело хихикал (совсем как Оля) и пытался от Бори ускользнуть.

— Вы заблуждаетесь, — вдруг разулыбался папа и стал неистово двигать бровями, подавая Изольде Тихоновне какие-то знаки.

Папа (кстати, мы забыли сказать: его звали Эдуард Константинович — почти как великого изобретателя Циолковского, только наоборот)… Итак, папа вдруг всё понял. Он понял, что перед ним — сумасшедшая. Скорее всего, эта пожилая женщина сбежала из специальной лечебницы. Иначе как объяснить то, что одета она в пижаму и полосатый халат с капюшоном? И всё остальное тоже как объяснить?

Кажется, Кикимора тоже всё поняла. Потому что она вдруг попятилась к двери, стараясь не привлекать к себе внимания.

— Стоять! — взревела Чемодановна, чем моментально пригвоздила Изольду Тихоновну к полу. — Ну, вот что, — уже тише добавила Чемодановна, опускаясь в шикарное кожаное кресло с пуфиком для ног. Боря мог бы поклясться, что ещё минуту назад никакого кресла в комнате не было. — Я продрогла до самых костей и сейчас буду принимать ванну с пеной.

— Но у нас нет ванны, — сказала Оля. — У нас только баня и душ.

— Деточка, ты ещё слишком мала, чтобы разбираться в подобных вещах, — ответила Чемодановна.

При этих словах стенка за её спиной раздвинулась, и глазам ошарашенных Прикольских с Изольдой Тихоновной предстала мраморная ванна на позолоченных львиных ножках. Ванна зарычала и сама собой начала наполняться.

— Аудиенция окончена. Всем спать, — позёвывая, сказала Чемодановна. — Борис, Ольга, марш в кровати.

— А как же чемодан? — разочарованно спросил Боря. Он так надеялся заглянуть внутрь!

Глаза Чемодановны предупреждающе сверкнули — и этого было вполне достаточно, чтобы Прикольские моментально покинули комнату. А Изольда Тихоновна легла спать, так и не вызвав полицейских с собаками.

Кстати, никакого паспорта у папы в шкафу на третьей полке сверху не оказалось.

 

Глава 3

Отравленные пирожные

А на следующий день за завтраком кое-что произошло.

Завтракали молча: так у Прикольских было заведено. Вернее, так завелось с появлением в доме Кикиморы. Её любимое выражение было «когда я ем, я глух и нем». И ещё: «Когда я играю, я глух и нем. Когда я гуляю, я глух и нем. Когда я учу уроки, я глух и нем…» Ну, вы поняли. Изольда Тихоновна вообще не любила, когда дети разговаривают. Она любила, когда они, наоборот, молчат.

— Дети должны побольше слушать и поменьше болтать, — часто повторяла Кикиморова, покрывая свои длинные ногти красным лаком.

Однако на этот раз Оле с Борей помалкивать не пришлось. Потому что, когда папа намазывал третий тост вареньем, мама заваривала вторую чашечку кофе, а Изольда Тихоновна пила кефирный гриб, на пороге кухни появилась…

…Чемодановна!

Да, именно так — с красной строки, многоточием спереди и восклицательным знаком сзади. Чемодановна вообще любила эффектные появления, как вы уже догадались.

На этот раз на ней не было пижамы и полосатого халата. Зато на голове у неё красовалась высокая малиновая причёска в форме дома — с дверями и окнами. Одета Чемодановна была в розовый спортивный костюм и туфли на каблуках. Причём Оля могла бы поклясться, что это мамины туфли. А костюм — её собственный! В котором Оля ходит на физкультуру! Только он каким-то непонятным образом налез на Чемодановну и даже не разошёлся по швам.

При виде Чемодановны папа пошатнулся на стуле и уронил на пол тост. Честно говоря, он сначала очень обрадовался, когда не увидел вчерашнюю ночную гостью за кухонным столом. И даже решил, что она ему приснилась в кошмаре.

Изольда Тихоновна тоже отреагировала на Чемодановну неадекватно. Она поперхнулась кефирным грибом и выплюнула его прямо в папу. Оля же и Боря, наоборот, заметно повеселели, когда увидели Чемодановну. Но на всякий случай они решили скрыть это от окружающих. Как ни в чём не бывало дети продолжили ковыряться в остывшей каше.

Но самая странная реакция на появление этой пожилой женщины была у мамы. И даже не потому, что мама видела её впервые, а совсем наоборот. Ведь именно мама, прекрасная Шурочка Николаевна, знала Чемодановну лучше всех остальных членов семьи. Мама знала её лучше, чем кто бы то ни было в этом безумном мире. Мама знала её, можно сказать, вдоль и поперёк, как облупленную, как свои пять пальцев! Поэтому при виде Чемодановны не папа и не Боря с Олей полезли под стол, а именно мама. Прямо с кофейной чашкой в зубах!

— Мам, ты чего? — Близнецы заглянули к ней под стол.

— Тсс, — сказала мама, выплюнув чашку, прижав палец к губам и сделав страшные глаза. — Меня тут нет. Совсем. Вы меня поняли?

— Шурка, вылезай сейчас же! — прогромыхала Чемодановна, с грохотом усаживаясь во главу стола (на бывшее мамино место). — Я всё вижу, между прочим! Я не глухая!

Прикольские молча переглянулись с Изольдой Тихоновной. «ШУРКА»?!

Но мама сидела под столом, как мышь. На что она, интересно, надеялась? Может, на то, что Чемодановна каким-нибудь чудесным образом испарится отсюда? Например, просочится обратно через дырочку?

Но ничего подобного не произошло. Как ни в чём не бывало Чемодановна принялась накладывать себе в тарелку еду. Причём это была какая-то странная еда. Это была еда совсем не из скромного рациона Прикольских, который ограничивался скучными тостами, надоевшими хлопьями и опостылевшей кашей с комками. Эта была еда из витрины кондитерской (на углу Тополиной и Розмариновой)! Еда, которую Оля с Борей могли поглощать круглые сутки, если бы их родители могли себе это позволить. В тарелке Чемодановны одно за другим, как из воздуха, появлялись пирожные, кексы, булочки с сахаром и изюмом, куски шоколадного и лимонного торта, маффины, пирожки с вареньем, ватрушки, расстегаи, творожные калачи — словом, всё то, от чего изо рта у нас с вами текут слюнки и что так замечательно есть на завтрак, запивая газировкой или в крайнем случае апельсиновым соком.

— Что вы на меня уставились? — спросила у близнецов Чемодановна. — Пирожных никогда не видели? — С этими словами она отправила в рот сразу десять корзиночек с кремом! Целых десять. Боря не даст нам соврать: он посчитал!

Близнецы сглотнули голодную слюну и с отвращением посмотрели на остывшую кашу.

— У вас, может, рук нет? — спросила Чемодановна. — Или рты не работают?

— Работают, — сказал Боря.

— Ещё как! — подтвердила Оля и в доказательство поклацала немного зубами.

— Ах, вот оно что! — изумилась Чемодановна. — Другими словами, свежайшим шоколадным пирожным, испечённым самим маэстро Кулинарди, вы предпочитаете мерзкую холодную кашу, сваренную Кикиморой на воде, без добавления даже кусочка масла и ложечки сахара?

— Меня зовут Изольда Тихоновна! Я вас попрошу! — покраснела от злости Изольда Тихоновна, почти сливаясь с велюровым костюмом.

Но Чемодановна опять сказала ей «цыц» и больше ничего.

— Нет, мы не предпочитаем! — стали оправдываться близнецы. — Совсем даже не предпочитаем!

— В таком случае остаётся два варианта: у вас жутко болят зубы или вы попросту стесняетесь, — заключила Чемодановна.

— Зубы у нас в порядке, — сказала Оля. — Просто каша полезная, а пирожные…

— Это яд! — закончила за неё Изольда Тихоновна и с силой погладила Олю по голове в знак всемерного одобрения.

— Правда? — удивилась Чемодановна. — Впервые об этом слышу.

Она вдруг побледнела, потом побагровела, потом пошла мелким зелёным горошком, потом схватилась за горло и закашлялась так, что в буфете задрожали зеркала.

— Что с вами? — ужаснулся папа.

— Вы что, не видите? Меня отравили! — простонала Чемодановна, закатывая глаза. — Вот она! — Толстый палец упёрся в ярко накрашенное лицо Изольды Тихоновны. — Эта Кикимора болотная подсыпала мне в пирожные яду! — Чемодановна почмокала губами и добавила: — Кажется, змеиного! Я сейчас умру, прямо у вас на глазах, а вы потом сразу вызывайте полицию с этими, как их там, собаками!

— Что вы несёте? — поразилась Изольда Тихоновна. — Послушайте, я ничего вам не подсыпала!

— Да? — Чемодановна тут же пришла в себя, прочистила горло и с удвоенным аппетитом принялась за огромный торт с розочками. — Вот видите, дети, Изольда Тихоновна вам наврала. Так что ешьте спокойно. А кашу выбросьте от греха подальше, а то меня сейчас от её вида стошнит.

— Куда? — восхищённо спросили Оля и Боря.

— Прямо из форточки — на улицу. Её потом воробьи склюют.

Под гробовое молчание папы и Кикиморы близнецы сделали так, как им сказала Чемодановна, и с урчанием набросились на пирожки с малиной.

У Оли и Бори было двойственное чувство (а как иначе — они же близнецы!). С одной стороны, они страшно боялись Чемодановну, а с другой — ничуточку её не боялись, а наоборот. Она вдруг показалась им каким-то верхом совершенства, особенно по сравнению с сидящей рядом Изольдой Тихоновной. С поджатыми губами, та восседала на стуле белая, как кефирный гриб, и раздавленная авторитетом Чемодановны.

Боря вдруг заметил, что в грандиозной причёске у Чемодановны кто-то шевелится. Какой-то крошечный человек с довольно неприятным хмурым лицом. Он сидел на лавочке прямо у дома из волос и, поймав на себе пристальный Борин взгляд, вдруг показал Боре язык. Он был зелёный (не Боря, а язык)! От удивления Боря зажмурился, а когда опять открыл глаза, человечка на лавочке уже не было.

— Шурка, ты долго там ещё будешь сидеть? — громко спросила Чемодановна, заглядывая под стол.

— А вы что, знакомы с моей супругой? — деликатно поинтересовался папа. Этот вопрос его мучил уже целых полчаса. Те долгие полчаса, которые мама сидела под столом и щипала его за пятки.

— Немного, — сказала Чемодановна, допивая чай из чашки величиной с небольшую клумбу. — Она моя непутёвая дочь.

— ЧТО?! — разом вскричали Прикольские и Кикиморова.

— Да, — призналась мама, вылезая наконец из-под стола. — Авдотья Чемодановна Свирепова — моя родная мать. К огромному моему сожалению.

— А Чемодан — что, твой дедушка? — спросила Оля, но тут же притихла, осознав всю нелепость этого риторического вопроса.

Не каждый день выясняется, что твой собственный прадедушка — Чемодан.

 

Глава 4

Калоши и макинтоши

Когда Оля и Боря поднялись с Чемодановной в мансарду, они решили, что ошиблись адресом. Или объелись пирожными и попали в параллельный мир. Или сразу и то, и другое, и третье. Потому что маленькую пыльную комнату с низким сводчатым потолком и облупившимися стенами они совершенно не узнали. Хотя последний раз были здесь прошлой ночью.

Итак, сейчас мы будем описывать спальню Чемодановны, а вы внимательно слушайте и запоминайте, потому что другой такой комнаты вы не найдёте больше нигде: ни в детской книжке, ни в мамином журнале по интерьеру. Она одна в своём роде, уникальная, понимаете?

Во-первых, эта комната была мягкая — целиком и полностью. Пол, потолок и стены были обиты плюшем на синтепоне и отлично пружинили! Так что прямо с порога Боря и Оля, как следует оттолкнувшись, взмыли вверх. Немного побарахтавшись в воздухе, они приземлились попами на мягкий пол и тут же снова взлетели.

Во-вторых, мебели в этой комнате не было. Никаких стульев со столами и скучных шифоньеров. Они появлялись лишь, когда были необходимы хозяйке (или её гостям). Это было очень удобно: не обо что было ушибиться лбом или разбить себе нос.

В-третьих, в чудесной комнате Чемодановны пахло апельсинами. Это была любимая Олина еда. Она могла есть апельсины бочками! А Боре пахло свежей эмалевой краской и технической резиной. Когда Боря бывал в папином любимом магазине «Ремонт и стройка», он тайком открывал баночки с краской и нюхал резиновые шланги. Если бы у Бори спросили, почему он это делает, он бы затруднился ответить. Чем пахло у Чемодановны маме, папе и Изольде Тихоновне, мы не знаем. Потому что их в комнату не пускали ни под каким предлогом.

В-четвёртых, прямо посередине комнаты висела дверь. Она была прозрачная, лишь из замочной скважины лился мягкий малиновый свет и немного дуло. Куда эта дверь вела и вела ли вообще куда-нибудь, мы с вами пока не знаем. Но не волнуйтесь, непременно узнаем.

В-пятых, в-шестых и в-седьмых, в этой необыкновенной комнате было светло, тепло и весело. Всегда — даже безлунной промозглой тоскливой ночью.

В-восьмых и в-девятых, на потолке комнаты всё время показывали мультики, а по полу бегали плоские человечки, которые играли в футбол. Они то и дело попадались детям под ноги. Но даже если на них нечаянно наступали, человечки не обращали на это никакого внимания.

И в-десятых, истинным украшением волшебной комнаты Чемодановны был, как вы уже догадались… Нет? Ещё не догадались? Ну, подумайте тогда минутку.

Подумали? И вовсе не хрустальная люстра в тысячу свечей. И не аквариум с акулами-людоедами. Попробуйте мыслить логически.

Правильно! ЧЕ-МО-ДАН!

Как ни пытался, Боря так и не смог его открыть.

— Дай мне попробовать, — сказала Оля и, вынув из хвоста заколку, стала ковыряться в замке.

— Мне щекотно! — пискнул замок и спрятался от Оли с другой стороны чемодана.

— Он что у вас, говорящий? — удивилась та.

— Кто, замок? — Чемодановна ухмыльнулась. — Сделай милость, не болтай глупостей!

— Но я собственными ушами слышала, как он сказал, что ему щекотно! — упрямо твердила Оля.

— Значит, тебе пора чистить уши.

— Но он от меня сбежал!

— И от меня! — подтвердил Боря. Ему не нравилось, когда кто-то отчитывал в его присутствии единственную сестру. Особенно зря.

— Да будет вам известно, деточки, что к каждому замку, как к ребёнку, нужен особый подход. Одному подойдёт метод кнута и пряника, другому — исключительно ласка, а третьего можно и коленями на горох поставить! — В голосе Чемодановны звякнули металлические нотки. — Цып, цып, цып! — поманила она пальцем замок.

Тот моментально прибежал назад и замурлыкал, как сытый кот.

— Вот сорванец, — с любовью проворковала Чемодановна и впервые за утро улыбнулась.

Это было устрашающее зрелище.

— А ну сюда, живо! — приказала Чемодановна Боре и Оле уже безо всякой любви. — Знаете, что замок любит больше всего на свете?

— Ломаться? — предположила Оля.

— Ржаветь? — догадался Боря.

— Больше всего на свете он любит вишнёвое варенье! — объявила Чемодановна, и тут же в воздухе появилась литровая банка с вареньем. — Вишнёвое! — удостоверилась она, сунув в банку палец и облизнув его. — Давай же, макай скорей ключ! Что ты медлишь?

Замок уже подпрыгивал и облизывался от нетерпения.

Боря взял ключ и опустил в банку с вареньем. Как только он его вынул, замок с урчанием набросился на лакомство, чуть не оттяпав Боре указательный палец. Что-то внутри у него щёлкнуло (не у Бори, а у замка), и он открылся!

— А ты не безнадёжен, — похвалила Прикольского Чемодановна. — Ну что, хотите посмотреть, что там внутри?

— Хотим! Мы хотим! — с готовностью закивали близнецы.

Не станем скрывать: детям очень, просто ОЧЕНЬ хотелось поскорей заглянуть в оранжевый, вернее, коричневый (а может, серый) чемодан и убедиться наконец в том, что Чемодановна — натуральная ведьма. Не то, что у них были на этот счёт какие-то сомнения — вовсе нет. Просто не каждый же день в твоём доме появляются ведьмы, которые к тому же являются твоими родными бабушками. Оля и Боря были уверены, что содержимое таинственного чемодана прольёт свет на эту тёмную историю. Ведь мама, прекрасная Шурочка Николаевна, отказалась его проливать, напившись успокоительного и заперевшись у себя в спальне на шпингалет.

И вот этот волшебный миг настал. Дети стояли перед чемоданом на коленях и едва сдерживались, чтобы его не распотрошить. Но всё-таки они ещё побаивались Чемодановну, поэтому ничего подобного, конечно, не сделали.

— Так мы открываем? — с замиранием сердца спросили близнецы.

— Слушайте, ну открывайте уже! — рассердилась Чемодановна. Она в это время делала себе новую причёску, сидя перед роскошным трюмо эпохи Людовика XIV. Кажется, она совсем не чувствовала всей торжественности этого исторического момента.

— Значит, мы открываем…

— Ещё одно «открываем», и я спущу вас обоих в унитаз! — пригрозила Чемодановна, и дети ей мгновенно поверили.

С сильным сердцебиением в груди и дрожью в пальцах Оля и Боря взялись за крышку и…

И!

Они открыли чемодан!

Да, они это сделали! При этом в ушах у обоих засвистел ветер, и кто-то протяжно крикнул:

— Дюди бодпые, миня чичас бздует!

Вдруг поднялся страшный ураган — даже, наверное, смерч, судя по большой воронке. Олю и Борю оторвало от пола и потащило куда-то вверх и налево.

Дети в ужасе переглянулись и протянули друг к другу руки, чтобы обняться в последний раз… И вдруг всё стихло — так же неожиданно, как началось.

Близнецы шмякнулись на мягкий пол и переглянулись. Перед ними лежал настежь распахнутый чемодан. Но, увы и ах, в нём не было ничего такого сногсшибательного или хотя бы мало-мальски головокружительного. Нет, он вовсе не был пуст. Хотя, наверное, лучше бы он был пуст и в нём, допустим, оказалось второе дно, как в шляпе фокусника, из которой вытаскивают зайца.

Но в чемодане лежали не сокровища лесных эльфов и даже не магические кристаллы, а самые обыкновенные панталоны.

Белые.

Панталоны, вы чувствуете всё космическое разочарование, которое почувствовали Оля и Боря? То-то же.

Помимо белых панталон, в чемодане лежали чёрные панталоны, серые панталоны, бежевые панталоны и при всём при этом ни одних оранжевых или хотя бы коричневых! Близнецы перерыли всё и, кроме коробки с берушами и разбитого градусника, ничего больше не нашли.

— Почему вы такие кислые? — поинтересовалась Чемодановна. Она уже доделала новую причёску — теперь на голове у неё красовался корабль с малиновыми парусами.

— Но тут же абсолютно ничего нет! — чуть не плача, воскликнула Оля. Если честно, она рассчитывала найти в чемодане ворох бальных платьев с кринолинами. Ну или в крайнем случае космический скафандр. — Одни глупые панталоны! — горько добавила она.

— Что ты сказала? — прищурилась Чемодановна, сразу делаясь похожей на голодного крокодила.

— Ничего, — робко вступился за сестру Боря. — Она ничего такого не сказала.

— Если хотите знать, мои панталоны поумней некоторых будут! Вас уж точно! Правильно я говорю? — обратилась Чемодановна к своим драгоценным панталонам.

Те молча закивали головами (или что там бывает у панталон).

— Они что, тоже волшебные? — обрадовался Боря.

— Ручные. Но способны на очень и очень многое. Так что их лучше не злить, — предупредила Чемодановна, вставая из-за трюмо. Оно тут же растворилось в воздухе. — Я сейчас поведу вас гулять, так что надевайте калоши с макинтошами.

— Но у нас нет никаких макинтошей с калошами, — растерялись близнецы.

— Не говорите ерунды! Разумеется, есть! — С этими словами Чемодановна протянула Боре и Оле два плаща-дождевика и пару отличных калош К) — го размера.

Прогулка обещала быть увлекательной. За окном всё ещё лил дождь.

 

Глава 5

Полёты на дирижаблях

В парке никого не было. Даже голубей — они спрятались под карнизом здания мэрии и теперь удивлённо наблюдали за странной троицей, шагающей прямо по лужам.

Впереди ковыляла пожилая женщина огромного размера. Она была похожа на надувной малиновый шар, только очень целеустремлённый. Женщина то и дело спотыкалась (на ней были высоченные каблуки), и по парку неслись проклятия:

— Сто семьдесят тысяч бесов! Лопни моя селезёнка, если я ещё раз надену шпильки!

Позади малинового шара трусцой бежали два шарика поменьше — оранжевый и коричневый. Казалось, им доставляет огромное удовольствие прыгать по лужам и окатывать друг друга грязными брызгами.

— Стоять! Мы пришли, — вдруг заявила Чемодановна и резко затормозила (это, как вы уже догадались, была именно она). — Значит, так: я сейчас буду дышать озоном и открывать себе чакры.

— Что-что? — не расслышал Боря.

— Не «что-что», а чакры! — Чемодановна уселась на мокрую лавку, закрыла глаза и расставила в стороны руки с растопыренными пальцами. Дождь гулко застучал по её прорезиненному макинтошу.

— А нам что делать? — спросила Оля.

— Вам? — Чемодановна приоткрыла один глаз. — Ну, я не знаю, можете изваляться в грязи. Или, допустим, пострелять из рогатки по голубям — вон они, видите, какие толстые? — Старуха кивнула в сторону мэрии, и голуби содрогнулись. — Или, например, раздеться и побегать голышом под дождём.

— Голышом?! — ужаснулся Боря.

— Погорланить, поопрокидывать мусорные урны, пописáть на лавках разные слова, попугать ворон, полазать по заборам, покачаться на ветках, попрыгать с невысоких крыш, поплеваться, потолкаться, пообзывать друг друга дохлой крысой, подействовать мне на нервы… Ну, вы дети, в конце концов, или кто?

— Мы — дети.

— Так что я вам рассказываю? Идите и похулиганьте как следует!

— А ты не будешь нас во всём контролировать? И нас ругать? И вытирать нам носы антибактериальной салфеткой, а потом сажать на задумчивый стул до самого ужина?

— Я?! — возмутилась Чемодановна, не открывая глаз. — Я что, по-вашему, похожа на сумасшедшую?

«Вообще-то да», — хотел сказать Боря, но на всякий случай промолчал.

Честно говоря, более сумасшедшего человека он ещё в жизни не встречал. И это нравилось ему, и одновременно страшно его пугало! Хотя, к примеру, Изольда Тихоновна вовсе не была сумасшедшей — наоборот, она всегда была в здравом уме и твёрдой памяти. Но ведь именно Кикимора делала с детьми все эти возмутительные вещи, перечисленные Борей! И кто после этого сумасшедший? Вот видите, всё в этом мире относительно.

Боря покосился на Чемодановну. Та сидела с малиновым кораблём на голове, не обращая внимания на проливной дождь. Борю вдруг захлестнул какой-то розовый приступ нежности (у него даже перед глазами всё порозовело, а вокруг запахло розами). Неожиданно ему захотелось обнять эту странную толстую старуху и поцеловать её прямо в нос, усыпанный такими милыми волосатыми бородавками.

— Ты правда наша родная бабушка? — ласково спросил Боря.

— Нет, я ваш двоюродный дедушка! — хмыкнула Чемодановна. — Не задавай дурацких вопросов, а то испепелю.

Но Боре почему-то вовсе не было страшно, поэтому он сразу задал следующий вопрос (который, кстати, волновал не только Борю, но и Олю и Олиного с Борей папу):

— А почему мы тебя раньше никогда не видели?

Чемодановна открыла глаза и уставилась на него. Боря решил, что точно — сейчас она его испепелит. Но правда была всё-таки важней, поэтому Боря не отвёл взгляда, а только два раза моргнул и громко сглотнул слюну.

Чемодановна всё глядела на него, глядела… Однажды Боря читал про василиска с головой петуха и туловищем жабы, который умел испепелять взглядом и угробил целую кучу людей. Но однажды нашёлся храбрец, который показал василиску зеркало — и тот испепелил сам себя. Это была потрясающая история, Борина любимая. Он тоже мечтал и изо всех сил старался быть храбрым, но у него ничего не получалось. Боря вдруг почувствовал запах гари. Точно, это дымится его макинтош! Сейчас он вспыхнет (резина же вспыхивает?), и Боря сгорит от взгляда своей единственной бабушки!

— Кто-то бросил в урну непотушенный окурок, — сказала Оля. Боря и забыл, что она стоит тут, рядышком.

— Гады, — в сердцах бросила Чемодановна и, вытащив из-за пазухи огнетушитель, направила его в сторону дымящейся мусорницы, на которой мгновенно выросла пенная шапка, похожая на сугроб. Чемодановна отшвырнула огнетушитель в кусты и сказала: — Потому что ваша мама, прекрасная Шурочка Николаевна, сбежала от меня. Ровно одиннадцать лет назад.

Сначала Боря даже не понял, о чём это она. А когда понял, то пришёл в ужас. Он попытался поставить себя на мамино место и представить, от чего бы он сам сбежал из родного дома. Может, Чемодановна маму колотила? Или держала её впроголодь? Или заставляла перебирать гречку долгими зимними вечерами? А может, она сама её прогнала, а теперь всё валит на маму, чтобы казаться беленькой и пушистой?!

Просто это было так непохоже на их маму, прекрасную Шурочку Николаевну. Во-первых, то, что она взяла и сбежала.

Мама никогда ещё ниоткуда не сбегала, наоборот. Она всегда возвращалась из магазина в чудесном настроении и даже иногда обнимала холодильник, давая окружающим понять, как сильно она любит свой милый дом. А во-вторых, почему мама, эта родная им с пелёнок женщина, скрывала от них — от Бори, Оли и папы — свою собственную мать? Это же на самом деле ужасно! Вот так взять и запросто лишить детей бабушки, а мужа — любимой тёщи.

Нет. Нет, нет и ещё раз нет. Их мама, прекрасная Шурочка Николаевна, на такое категорически не способна.

— Вы мне не верите, — даже не спросила, а констатировала Чемодановна. — А хотите, я расскажу вам сказку?

Оля поморщилась. Она считала себя уже слишком взрослой, чтобы слушать какие-то там сказки-колбаски.

— Не хотите, а я всё равно расскажу, — заявила Чемодановна, откидываясь на спинку скамьи. — Просто потому, что я деспот.

— А кто такой деспот? — спросил Боря. Он любил запоминать новые непонятные слова.

— Властный самодур, не считающийся с чужими интересами и желаниями. Ну так вот, — как ни в чём не бывало продолжила Чемодановна. — В одном городе жила-была одна замечательная женщина. Звали её на букву Ч. У этой женщины была единственная дочка — тоже очень замечательная, великолепная и всё такое.

— И звали её на букву Ш? — на всякий случай уточнила Оля.

— Вот именно. Жили они душа, как говорится, в душу. Вместе ходили по магазинам, где покупали одинаковые бальные платья, вместе обедали в кафе-мороженом, где объедались шоколадом, вместе катались на дельфинах, летали на дирижаблях, дрессировали тигров, ходили сквозь зеркала, переодевались призраками, чтобы пугать прохожих, вламывались в чужие дома, чтобы устроить соседям сюрприз… Словом, они вдвоём делали все те прекрасные вещи, которые, если их делать в одиночку, становятся гораздо менее прекрасными.

Так они и жили — мать на букву Ч и дочь на букву Ш — до тех пор, пока дочери не исполнилось восемнадцать лет. В день её совершеннолетия произошла одна неожиданная вещь. Задувая свечи на именинном пироге, дочь сказала матери, что она больше не желает летать на дирижаблях и вламываться в чужие дома.

«Но почему?!» — искренне изумилась мать.

«Потому что это ненормально. Детство кончилось, ты меня понимаешь, мама?»

«У меня оно кончилось восемьсот лет назад».

«Вот именно! А ведёшь ты себя до сих пор, как ребёнок!»

«И что в этом плохого?»

«Ничего. Просто я так жить больше не хочу».

«Как это — так?»

«Катаясь на гиппопотамах и питаясь одними высококалорийными булками!»

«Какими, какими булками? Эй, ты куда?»

«Я ухожу. Пожалуйста, мама, не ищи меня. И по возможности не проклинай. Договорились?»

Это были последние слова, услышанные матерью на букву Ч от дочери на букву Ш. Она, конечно, не стала никого проклинать и разыскивать с полицейскими и собаками. Потому что она была хоть и свирепая женщина, но добрая мать. И всё понимала. Она понимала, что детей нужно рано или поздно отпускать. Желательно на все четыре стороны. А вернутся они или нет — это уж как детям заблагорассудится. То есть теперь уже, конечно, взрослым.

Чемодановна замолчала.

— А дальше?

— А уже всё. Больше мне нечего сказать. Потому что больше ничего хорошего в жизни матери на букву Ч не было. Она, конечно, так и продолжала дразнить драконов и поедать на завтрак шоколадные рулеты. Но это уже не приносило ей такого удовольствия, как раньше. Она пробовала забыть свою скверную, неблагодарную дочь на букву Ш, но у неё никак не получалось.

«Странно, — подумал Боря. — А ведь у мамы это прекрасненько получилось».

Он вдруг жутко разозлился на свою маму. Да как она могла так подло поступить с Чемодановной? Ведь матерью на букву Ч была именно Чемодановна, если вы ещё не догадались. Это так низко! Это так бессердечно, в конце концов!

— А как она её нашла? — спросил Боря.

— Кто кого? — не поняла Чемодановна. Она уже опять сидела с растопыренными пальцами и напевала себе под нос что-то трагическое.

— Ну, буква Ч — букву Ш?

— Тебя что, в школе не обучили алфавиту? У, Ф, X, Ц, Ч, Ш, Щ… Нет, не припоминаешь?

— Припоминаю, — обиделся Боря. — Только я не понимаю, при чём здесь алфавит?

— А притом, что Ч и Ш всегда идут рядом, рука об руку, понимаешь? И даже если их разлучат, им не составит никакого труда отыскать друг друга. Если им, конечно, этого захочется.

«Какая-то абракадабра», — подумала Оля и глубокомысленно кивнула.

— Вообще-то я вас через детективное бюро нашла, — призналась Чемодановна. — Наняла частного сыщика, и он вас сразу отыскал. Правда, обобрал меня, как липку, но я его в тот же вечер на улице ограбила.

— За нами следили сыщики? — пришёл в восторг Боря. — Вот это да!

— Ну вот что, хватит лясы точить. Дождь уже кончился, так что идите отсюда. Куда-нибудь подальше! Только смотрите, чтобы вас машина не задавила, а то мне потом отвечай.

Боря тихонько улыбнулся — не Чемодановне и не Оле, а самому себе. Если бы у него в это время спросили, чему он улыбнулся, Боря бы не смог этого нормально объяснить. Он взял за руку Олю и повёл её прямиком к мэрии. В кармане у него лежала отличная новенькая рогатка.

 

Глава 6

Правдивый гороховый суп

— Это возмутительно! — возмущалась Изольда Тихоновна, попивая кефирный гриб. — Вы что, не видите, как она влияет на Бориса и Ольгу?

— Борису и Ольге, между прочим, не помешает немного влияния, — сказал папа и покосился на маму.

Та сидела за столом подавленная. С тех пор как в доме появилась Чемодановна, мама не находила себе места. С одной стороны, Шурочка Николаевна прекрасно понимала, что никоим образом не может выгнать из дома родную мать. Какой бы ужасной ведьмой та ни была. Ведь одно дело — уйти из дома самой, и совсем другое — кого-то об этом попросить. Во-вторых, в глубине души Шурочка Николаевна была немножко рада снова увидеть свою непутёвую мать. Ей в тайне нравилось, что муж её, Эдуард Константинович, кажется, проникся к Чемодановне симпатией. И дети тоже. Сама Шурочка Николаевна не понимала, что может быть в Чемодановне симпатичного, кроме цвета волос.

С такими противоречивыми мыслями мама грустно пила кофе, вполуха прислушиваясь к семейному разговору.

— Вчера эта кошмарная женщина устроила в мансарде погром! — верещала на всю кухню Изольда Тихоновна.

— Не погром, а бой испанских быков! — заступился за Чемодановну Боря.

— Неужели с настоящими быками? — восхищённо спросил папа.

— Ну естественно! — сказала Оля. — Я была тореадором, а Боря подавал мне бандерильи.

— Вот видите! Какие-то ещё бандерильи! — Кикимора чуть не захлебнулась от возмущения своим грибом. — А в следующий раз, помяните моё слово, она устроит в детской всемирный потоп! Или ещё чего похуже! И потом, что прикажете делать мне? Дети совершенно отбились от рук! Вчера Ольга категорически отказалась садиться за инструмент, обозвав меня нехорошим словом!

— Каким? — испугался папа.

Изольда Тихоновна с готовностью придвинулась поближе к папе и прошептала ему что-то на ухо. Папа тихонько прыснул в кулачок.

— И ничего, между прочим, смешного! — побагровела Кикимора.

— Но вы же действительно похожи на крысу, — благодушно заметила Оля. — Смиритесь с этим, в конце концов.

— Нет, вы слышали? — взвилась Кикимора. — Это всё она! Ваша разлюбезная Чемодановна! Она пагубно влияет на неокрепшую психику детей!

— У кого это психика неокрепшая? — В кухню неграциозно вплыла Чемодановна.

Сегодня на ней были пиратские лохмотья, а на голове возвышалась гигантская треуголка из волос.

Изольда Тихоновна вскочила из-за стола и со словами:

— Я удаляюсь. Дети, за мной! — в полном одиночестве вылетела из кухни. Оля с Борей не шелохнулись.

— Эдуард, — обратилась Чемодановна к папе, делая ударение на букву У. — Признаться, я в замешательстве. Зачем вы держите у себя эту крысу?

— Изольда Тихоновна на самом деле великолепный человек, — начал оправдываться папа. — Просто у неё натянутые нервы и тонкая душевная организация. Зато она копейки с нас не берёт практически. Можно сказать, работает задаром.

— Ещё бы она с вас копейки брала! — ухмыльнулась Чемодановна, поливая сливками из баллончика огромный кусок торта. — Да за то, что она присматривает за этими выдающимися сорванцами и гениальными хулиганами, Кикимора вам ещё сама приплачивать должна!

Оля с Борей переглянулись и засияли, как два начищенных чайника.

— Думаете, зачем она у вас поселилась?

— Разумеется, чтобы ухаживать за моими детьми, — вставила мама.

— Ты глубоко ошибаешься. Она хочет занять твоё место, дорогая. А до твоих детей — ей как до лампочки.

— Как это? — захлопала глазами мама, а папа подавился сосиской.

— Просто взять и стать вместо тебя Прикольской. Только не Шурочкой Николаевной, а Изольдой Тихоновной.

— А как же я? — У мамы был шокированный вид.

— А ты опять будешь Свиреповой. Сначала Кикимора выживет из дома меня, потом тебя, потом Олю с Борей…

— А потом меня? — ужаснулся папа.

— А на тебя, Эдуард, у Кикиморы Тихоновны далеко идущие планы. Поверь мне на слово.

— Но какие?!

Дело в том, что папа, Эдуард Константинович Прикольский, был тоже великолепным человеком, но близоруким. В буквальном смысле, он дальше носа своего ничего не видел, кроме мамы. А «котика» и «моего дорогого» (как часто называла его Изольда Тихоновна) он списывал на её природную непосредственность. Поэтому слова Чемодановны стали для него откровением.

— Кикимора хочет тебя на себе женить, — пробасила Чемодановна, запихивая в себя очередной торт. — Это понятно? Или мне ещё по-китайски объяснить?

— Не верю! — хором сказали мама с папой и тоже хором добавили: — Изольда Тихоновна — кристальной души человек. Она сердечная! Она добрая!

— И пушистая, — мрачно добавила Оля.

Чемодановна ухмыльнулась и что-то хотела сказать, но потом, наверное, передумала. Она поднялась из-за стола и прошествовала к кухонному шкафу.

— Где тут у вас сыпучие смеси? — Чемодановна стала шарить по полкам и двигать банки туда-сюда.

— Что-что? — не поняла мама.

— Ну, гречка там, пшено. Горох тоже подойдёт, раз вы такие незапасливые.

— Горох у нас есть, — с готовностью сообщил папа. — На верхней полочке, в самом углу.

В таких вещах он разбирался куда лучше мамы, которая вечно всё теряла.

Чемодановна высыпала горох в большую миску, добавила туда молока, вишнёвого варенья, крыжовника, сыра с плесенью, колбасных хвостиков (папа их для чего-то копил в коробочке из-под маргарина) и что-то ещё. Боря толком не разглядел, что именно. Однако ему почудилось, что из рукава Чемодановны выползли два паука и тоже прыгнули в миску.

«Наверное, это секретный ингредиент», — догадался Боря.

— А что вы делаете, Авдотья Чемодановна? — робко поинтересовался папа.

— Варю гороховый суп, — ответила та, помешивая в кастрюльке пахучую смесь. — Скоро уже закипит.

— Но мы же только позавтракали. — Папа не любил гороховый суп, да ещё с крыжовником. Но признаться в этом любимой тёще он не осмелился.

— А я и не заставляю его есть. Вы только понюхайте. — С этими словами Чемодановна сняла кастрюлю с огня и водрузила её в центр стола на деревянную подставку.

В тот же миг по кухне начал распространяться какой-то дурманящий аромат с нотками колбасных хвостиков.

— А я, между прочим, спряталась за кухонной дверью и вас подслушиваю, — донёсся из-за двери голос Кикиморы.

— Как это некультурно с вашей стороны, — сказала папа. — Ай-яй-яй! — И тут же в испуге прикусил язык. Он никогда ещё не отчитывал драгоценную няню своих детей.

— Вы не стесняйтесь, Кикимора Тихоновна, — сказала Чемодановна, — идите к нам!

Два раза Кикимору звать не пришлось. Она впорхнула в кухню и вновь уселась на прежнее место.

— Итак, все в сборе, — объявила Чемодановна. — Прошу вас, начинайте.

— Что начинать? — спросили Оля и Боря. Всё происходящее казалось им очень и очень странным. И от этого им было жутко весело.

— Говорить чистую правду, естественно. Сколько можно друг другу врать и не договаривать?

— Ой, а можно, я первая? — попросила Кикимора. — Давно вам хотела сказать, Шурочка Николаевна, что я вас ненавижу. Представляете? Ха-ха-ха! Буквально лютой ненавистью!

— Прекрасно! — похвалила её Чемодановна. — Продолжайте.

— Вас, кстати, тоже, — прибавила Кикимора и обезоруживающе улыбнулась. — И вот их ещё. — Она ткнула наманикюренным пальцем в Борю и Олю. — А хотите, я поделюсь с вами своей заветной мечтой?

— Хотим, — сказал папа.

— Не хотим, — сказала мама.

— Я мечтаю, чтобы их, — она снова показала на Борю с Олей, — задавило троллейбусом. Или, в крайнем случае, ударило током и парализовало на всю жизнь. А один раз я прокралась в детскую и хотела задушить их подушкой!

— Так-так-так, а почему не задушили? — уточнила Чемодановна.

— Я испугалась, — честно призналась Изольда Тихоновна. — Знаете, я очень боюсь, что когда-нибудь меня посадят в тюрьму, и я состарюсь там в полном одиночестве. Я ещё одиночества и старости очень боюсь.

— Какая вы гадкая! — не сдержалась мама. Обычно она была очень сдержанной, но правдивый гороховый суп подействовал даже на неё. — Я всегда подозревала, что вы нехорошая женщина. Хорошие женщины не роются в чужих шкафах!

— А вы зато старая! — крикнула Кикимора и показала маме язык.

— Я? Мне всего двадцать девять лет!

— Натуральная старуха! — демонически расхохоталась Кикимора. — Скоро Эдуард тебя бросит (она вдруг резко перешла на ты) и женится на мне! А детей мы отведём в тёмный лес, привяжем к дереву, и пусть их едят там серые волки, чтобы мне в тюрьме не сидеть!

— Как Гензеля и Гретель? — ужаснулся Боря. Так вот почему Кикимора каждый вечер читала им братьев Гримм, всё понятненько.

— Значит, это правда? — побледнел папа.

— Да, котик. Это чистая гороховая правда, мой дорогой! — С этими словами Кикимора схватила папу за воротничок, притянула к себе и поцеловала! Прямо в нос! — Из нас выйдет отличная пара, вот увидишь, — пообещала она.

Чемодановна наблюдала за этим со спокойствием слонопотама. Чего нельзя было сказать о папе. Он вырвался из цепких объятий Кикиморы и, поправив воротничок, сказал:

— Вон!

— Я не понимаю, котик.

— Я сказал: вон из нашего дома! Здесь нет места детоненавистникам и соблазнителям чужих пап!

— Правильно, папуля! — завопила Оля. — Кикиморам не место в доме прекрасных Прикольских!

— Ну, знаете ли! Вы ещё об этом горько пожалеете! — сказала Изольда Тихоновна, вскакивая из-за стола. — Особенно вы, гражданка Свирепова! Уж я наведу о вас справки, не сомневайтесь! Уж я управу на вас найду!

Как подстреленная, Кикимора выскочила из кухни, взметнулась по лестнице и загремела наверху чемоданами. В отличие от Чемодановны, у неё было их десять, и все красные.

— Только не забудьте выложить мои платья и драгоценности! — крикнула ей мама, улыбаясь до ушей. Если по-гороховому честно, ей никогда не нравилась Изольда Тихоновна, и мама была рада от неё избавиться.

— О каких драгоценностях идёт речь?! — раздалось из-под потолка. — Об этих фальшивых стекляшках? Я вас умоляю!

Ещё некоторое время из спальни Изольды Тихоновны неслись приглушённые проклятия, звон разбитого стекла, скрип мебельных ножек об пол и треск раздираемых в клочья платьев (вероятней всего, маминых). Далее Изольда Тихоновна с грохотом сбросила вниз все десять чемоданов, процокала каблуками по лестнице и со словами:

— Вы у меня ещё попляшете, несчастные! — громко хлопнула входной дверью, разбив при этом тонированное стекло.

В доме Прикольских воцарилась тишина.

— Спасибо, мама, — помолчав, сказала Шурочка Николаевна, впервые за долгие годы назвав свою маму мамой. — За суп и вообще.

— Спасибо в карман не положишь, — ответила на это Чемодановна. — Ну, что расселись? — обратилась она к близнецам. — Сию минуту наверх! Устроим в бывшей Кикимориной комнате космодром Байконур!

 

Глава 7

Собака Баскервильевых

После ухода из дома Кикиморы дышать Прикольским стало гораздо легче. Никто больше не шарил в чужих шкафах, никто никого не заставлял играть на пианино, никто не чистил Боре уши, а кефирный гриб из холодильника вылили в унитаз.

Теперь в доме хозяйничала Чемодановна, и это было прекрасно! Иметь собственную бабушку — это было просто замечательно! Во-первых, ей не надо было ни за что платить. А как мы помним, с финансами у Прикольских было всё не просто. Во-вторых, ела она своё, так сказать, «волшебное», да ещё и подкармливала остальных. Хотя мама отказывалась есть высококалорийные булочки — она следила за фигурой, — а вот папа, наоборот, не отказывался. И, в-третьих, дети Прикольские были от бабушки без ума. Хотя, бывало, она отвешивала им подзатыльники и ругалась не совсем приличными словами. Но это было мелочью по сравнению, например, с тем, что в причёске у Чемодановны жил человек.

Да, Боря тогда не ошибся: на голове у его родной бабушки обитал живой человечек. Только он был крошечный — размером с обычную флешку. Это именно он кричал, когда Боря в тот раз открыл чемодан, и его (не Борю, а Илью Ильича — так звали человечка) чуть не «бздуло».

Илья Ильич поселился на Чемодановне несколько лет назад. До этого он жил в пакетике из-под чипсов. Но его постоянно гоняло ветром по парку — и Илье Ильичу не нравилось так жить.

Он не находил себе покоя. Однажды мимо пакетика проходила Чемодановна — она шла из парикмахерской, где только что перекрасила волосы в малиновый цвет (раньше они были ярко-зелёные) и сделала новую причёску в виде Пизанской башни. У Ильи Ильича перехватило дыхание, когда он её увидал. Не Чемодановну, а башню — прекрасную уютную тёплую башню, которая могла передвигаться по парку на двух ногах. Немедленно Илья Ильич собрал свой скарб и попросился жить на голову к Чемодановне.

Они сразу крепко сдружились. Вернее, не сразу — сначала Чемодановна чуть не прибила Илью Ильича, приняв его за гигантского комара. Но, выслушав его печальную историю, Чемодановна мгновенно прониклась сочувствием и даже позволила Илье Ильичу перевезти в башню кое-что из мебели. По правде говоря, вовсе не по душевной доброте пустила Чемодановна жить к себе этого человечка. Мы с вами знаем, что никакой душевной доброты у Чемодановны не было и нет. Просто она была жутко одинока, а Илья Ильич — словоохотлив и неглуп. Единственным его недостатком было то, что он всё время боялся, что его сдует ветер или съедят. Прожив всю жизнь в пакетике из-под чипсов, он стал робок и пуглив. А ещё он разговаривал с сильным иностранным акцентом. Иногда понять его было совершенно невозможно.

— Моченодавна, — обращался он к своей домоправительнице. — У немя япоть четёт шкыра!

Вы что-нибудь поняли? А Моченодавна, то есть Чемодановна, его, как никто, понимала. Поэтому она шла, покупала суперстойкий лак для волос и чинила протекающую крышу. А точнее, делала себе новую причёску, в которую переселялся довольный Илья Ильич.

Боря с Олей пришли от человечка в полный восторг.

— Не бойся, — ласково сказала ему Оля. — Мы тебя не обидим.

На что Илья Ильич отреагировал как-то странно. Он укусил Олю за палец, и у неё пошла кровь.

— Он сам кого хочешь обидит, — сказала Чемодановна. В который раз она перебирала вещи в своём чемодане.

— А где панталоны? — удивился Боря. — Которые лежали вот тут?

— Никаких панталон тут не лежало! — отрезала Чемодановна.

— Но я их прекрасно видел!

— Я ничего подобного не ношу! — Бабушка так свирепо посмотрела на Борю, что тот был вынужден замолчать.

Из пустого чемодана Чемодановна достала поводок и объявила во всеуслышание:

— Мы выдвигаемся на прогулку.

— Опять? — Лица Бори и Оли стали кислыми. Им совсем не хотелось снова гулять по парку, пока Чемодановна делает там что-то со своими чакрами. Гораздо больше им нравилось проводить время в её чудесной мансарде. Кувыркаться, ходить пешком по стенам, гонять с плоскими футболистами мяч… Сами понимаете: на улицу им совершенно не хотелось!

— Не будьте такими чёрствыми эгоистами. Илье Ильичу необходим свежий воздух и старая добрая пробежка.

— У немя гони теказают, — поддакнул Илья Ильич, — елси на ондом семте дисеть.

— Вот именно, — кивнула Чемодановна. — Все на выход!

На поводке Илья Ильич шёл, как заправский пёс. Он неторопливо обходил лужи и украдкой поглядывал по сторонам: не видно ли на горизонте прохожих? Илья Ильич старался не попадаться им на глаза. Реакция прохожих на крошечного говорящего человека могла быть непредсказуемой. Однажды его чуть не раздавили кирзовым сапогом, приняв за полевую мышь. А в другой раз поймали, отвезли в научную лабораторию и чуть там не препарировали. Благо Чемодановна вовремя ворвалась в лабораторию и учинила погром, за что её посадили в тюрьму на двое суток.

Сами понимаете, в таких враждебных условиях Илье Ильичу приходилось быть крайне осторожным. Но в тот день всё пошло кувырком. Илья Ильич отвлёкся на очередную лужу и не заметил, как из-за угла вывернул толстый мальчик. Чемодановна же была увлечена беседой с Олей и Борей. Бабушка рассказывала им про то, как в Средние века таких людей, как она, сжигали на кострах.

— У меня уже юбки загорелись, но тут я превратилась в кошку и сбежала. Им досталось только моё бальное платье.

— А ты что, жила в Средние века? — удивилась Оля.

Но Чемодановна не успела ответить.

— Кого я вижу! — раздался чей-то неприятный голос. — Прикольские, вы что, теперь с бабушкой гуляете? Я, наверное, сейчас от смеха умру! Ха-ха-ха!

— Это кто ещё? — поморщилась Чемодановна.

Перед ними стоял, перегораживая собой дорогу, упитанный парень лет десяти — в шортах и панаме. На поводке он держал мускулистого добермана — тот скалился и капал на асфальт слюной. Это был сосед Бори и Оли — Миша Баскервильев и его верный пёс по кличке Собака.

Боря знал, что Миша с папой по ночам тренируют Собаку кусать других людей. Поэтому он очень испугался, когда их увидел. В первую очередь за Илью Ильича, а за себя и Олю во вторую. За Чемодановну бояться было просто смешно.

— Это наш добрый сосед Миша, — представил его Боря. — А это наша родная бабушка.

— А почему я её раньше никогда не видел? — спросил Миша и подозрительно прищурился. Собака зарычал.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — предупредила его Чемодановна и тоже прищурилась.

Но Миша плохо знал Чемодановну, поэтому не обратил внимания на её угрозу. Признаться, он был отвратительным мальчиком, этот Миша. Особенно по отношению к тем, кто был младше его и слабей. Чужих бабушек он тоже не боялся. Только пап.

— Какая у неё дурацкая причёска! — сказал Баскервильев и от души рассмеялся. — Это что у вас, чемодан?

На голове у бабушки действительно был чемодан — вернее, конструкция из волос в форме чемодана.

— Миш, ты бы шёл отсюда, — попросила его Оля. — Подобру-поздорову.

Но Миша никуда не собирался уходить. В этот долгий июльский день ему было страшно скучно, а Прикольским, похоже, наоборот, жутко весело. С точки зрения Миши, это было несправедливо.

— Интересно, и куда это вы намылились? — не унимался Баскервильев. — Такие расфуфыренные?

Можно было, конечно, попытаться отодвинуть его в сторону, но Собаке бы это точно не понравилось. Вдруг Миша заметил Илью Ильича. Всё это время человечек прятался в длинных юбках Чемодановны, но тут неосмотрительно выглянул и…

— Опаньки! — воскликнул Миша и ударил себя по коленкам. — Это у вас кто такой? Гуманойдик, что ли?

— Сам ты гуманойдик, — разозлилась Оля. — А ну пропусти! — Она с силой пихнула Мишу в живот, но тот даже не покачнулся.

Тем временем Собака тоже заметил Илью Ильича: он стал пыхтеть как паровоз и вырываться от Миши. А Баскервильеву вдруг безумно захотелось отобрать у Прикольских гуманойдика. Забрать его себе, посадить в тесную клетку от попугая (он недавно как раз умер) и стать его повелителем! А тот пусть будет его рабом.

— А он что у вас, говорящий? — опять полюбопытствовал Миша, бочком-бочком придвигаясь к человечку.

— Ну всё, я тебя предупреждала! — сказала Чемодановна и с этими словами плюнула в Мишу Баскервильева. Прямо ему в лицо.

— А-а-а! — заорал Миша, как резаный. — Противная бабка старая! Она плюнула в меня ядовитой слюной! — Он принялся утираться рукавами, но было уже поздно.

На глазах поражённых Оли и Бори их сосед Миша Баскервильев, этот толстый, пышущий здоровьем мальчик из дома напротив, стал покрываться морщинами, сутулиться, горбиться… Словом, превращаться в деда старого! У него подкосились коленки, мгновенно отросла борода, вместо панамы заблестела лысина и на носу взгромоздились старомодные очки.

— Что вы наделали?! — орал новоиспечённый дед обиженным детским голосом.

— А я тебя, между прочим, предупреждала: много будешь знать — скоро состаришься! — отчеканила Чемодановна, и Боря окончательно убедился, что шутки с ней плохи.

Но тут произошло что-то ещё ужаснее, чем то, что произошло с Мишей Баскервильевым. Собака, совершенно перестав узнавать своего хозяина, вдруг набросился на него, покусал (как тренировали его по ночам Миша с папой), вырвался и кинулся на Илью Ильича. От неожиданности человечек подпрыгнул и с громким воплем: «Сапсите! Могопите! Динбаты бивауют!» бросился наутёк. Через мгновение оба — Илья Ильич и Собака — исчезли за поворотом.

— Скорей! За ними! — скомандовала Чемодановна, и все четверо, включая старого деда Мишу, ринулись в погоню.

Вечерело. Небо над крышами двухэтажек стало ярко-оранжевым. Щебетали птицы, люди шли по тротуару в свои дома, у кого-то бубнило радио, сообщая, что на улице плюс X). Вот уже три с половиной часа Прикольские искали сбежавшего Илью Ильича, но найти никак не могли. Он скрылся. Исчез. Они обыскали все подворотни, урны и канализационные люки — Илья Ильич словно испарился. Чемодановна заставила Борю обшарить даже лужи — на тот случай, если человечек утонул. Но всё было тщетно. Просто всё-превсё.

На Чемодановне не было лица. Боря с Олей ещё ни разу не видели её такой подавленной. Мысленно она уже похоронила Илью Ильича и теперь оплакивала его горькими слезами.

— Он был героем! Маленьким и отважным! — рассказывала Чемодановна, ведя под локоток престарелого Мишу. — Однажды он спас мне жизнь, приняв неравный бой с ядовитой коброй! Он поборол змею, вооружившись моей собственной шпилькой! О, это был отчаянный человечек! Крошечный, но гордый!

— Скажите, а вы меня скоро отпустите? — жалобно интересовался Миша. — А то у меня радикулит. Мне домой надо или сразу в больницу.

— Нет у тебя больше никакого дома, — безжалостно отвечала Чемодановна. — И вообще, никуда мы тебя не отпустим, пока Илью Ильича не найдём. Это ты во всём виноват, несчастный. Ты мне, между прочим, сразу не понравился.

— Вы мне тоже.

— Стойте! — воскликнул Боря. — Слышите?

Откуда-то из-за деревьев доносился отчаянный лай. Там кто-то лаял! Вероятнее всего Собака!

— Скорее, туда! — закричала Оля и бросилась напролом в кусты. Остальные бросились следом.

Илья Ильич, маленький и несчастный (кажется, гораздо меньше и несчастней обычного), сидел на дереве и стонал что-то неразборчивое. Под деревом остервенело прыгал Собака… И что-то странное было в нём. Издалека Прикольские не разглядели, что именно, но, подойдя поближе, сразу увидели.

Собака просто сиял — как от счастья сияют люди. Он отчаянно крутил хвостом, улыбался во всю пасть, тряс ушами и даже повизгивал, как новорождённый поросёнок.

— Что вы сделали с моим псом? С этим кровожадным и беспощадным людоедом? — завопил Миша Баскервильев. — Что вы с ним сотворили, я вас спрашиваю?

— Чениго босоненного. Я стопро зурачил его винанедить дюлей, — невинно отозвался Илья Ильич с дерева. При ближайшем рассмотрении он оказался вовсе не несчастным, а совсем наоборот.

— Что он несёт? Каких дюлей?! — кричал старый Миша, напрочь забыв о радикулите.

— У бетя отчилно лучиполось, — улыбнулась Чемодановна, смахивая невидимую слезу. — Я так рада, что тебя никто не съел. Я просто счастлива.

— Унерда! С катой Басокой мне петерь нитко не трасшен! — С этими словами Илья Ильич слез с дерева и вскарабкался Собаке прямо на шею. Тот, казалось, ничуть не возражал. Наоборот, он был безумно рад! Новый хозяин оседлал его и теперь ласково чесал за ушами.

— Собаченька, а как же я? — чуть не плача, позвал Собаку Миша. — Ты не узнаёшь меня?

Собака отвернулся. В этот раз он прекрасно узнал Мишу Баскервильева. Даже с его седой бородой и розовой лысиной. На то и даны собакам носы, чтобы разбираться в людях. А Собака прекрасно в них разбирался — поэтому он притворился, что Мишу не узнаёт.

Не в силах больше сдерживаться, Миша Баскервильев разрыдался. Этот толстый дед сидел под деревом и ревел, как мальчишка. Он плакал от обиды и злости. И ещё от жалости к себе. Миша был теперь старый и никому не нужный — даже своему Собаке.

— Пойдёмте отсюда, — сказала Чемодановна. — Уже темнеет Родители меня за вас убьют.

— А как же он? — спросила Оля.

— Мы что, его бросим? — удивился Боря.

— А что с ним ещё делать? — пожала плечами Чемодановна. — Может, расцеловать? Или осыпать розами?

— Преврати его, пожалуйста, обратно в мальчика, — попросила Оля. — Он всё осознал. Он больше так не будет.

— Я осознал! Я не буду! — подтвердил Миша.

— Что-то я сильно сомневаюсь, — хмыкнула Чемодановна.

— Я никогда больше не буду обижать маленьких и старых! Я никого больше не буду заставлять кусаться! Клянусь своей бородой!

— Ну, положим, борода не твоя.

Они ещё долго так препирались, но Чемодановна в итоге всё-таки расколдовала Мишу Баскервильева. На неё Оля надавила — и она расколдовала. Правда, не сразу, а через два дня — чтобы впредь неповадно было.

А ещё через два дня Илья Ильич переехал жить на Собаку насовсем. К зиме Миша предложил ему перебраться в клетку от попугая, и тот сказал: «Мотсоприм…»

 

Глава 8

День Гулливера Крузо

— Сегодня необычный день! — таинственно сказала Чемодановна, закрывая чемодан.

Да, вот именно что «закрывая», а не открывая на этот раз.

— Какой?! — еле сдерживая любопытство, спросили Оля и Боря.

— Сегодня — день великого путешественника Гулливера Крузо!

— Ты хотела сказать: Робинзона Крузо? — поправила Чемодановну Оля.

— Или Лемюэля Гулливера, — предположил Боря. Он любил книжки про приключения и прекрасно знал, как обоих зовут.

— Я хотела сказать именно то, что сказала, — отрезала Чемодановна, переворачивая чемодан кверху дном.

— Ой, а что это за наклеечки? — удивилась Оля, разглядывая пёструю поверхность чемодана.

Раньше никаких наклеечек на нём не было, Оля могла бы в этом поклясться. Он был просто оранжевым. Ну, или коричневым, по мнению Бори, но тоже без ничего.

А теперь здесь были ярлыки — с надписями на разных языках, ярлыки разных цветов, форм и размеров. Круглые и треугольные, маленькие и большие, жёлтые, красные, синие… Старые и стёртые, абсолютно новенькие и блестящие, ярлыки с названиями стран, городов, кораблей, авиакомпаний, железных дорог и отелей. Ярлыки с изображением замков, башен, древних руин, флагов, памятников, редких зверей, политических карт мира, рек, морей, гор, айсбергов и джунглей.

— Я немного путешествовала по миру, — небрежно бросила Чемодановна.

— А ты что, была в Мачу-Пикчу? — изумился Боря. Он, можно сказать, всю жизнь мечтал побывать в Перу.

— И в Антарктиде? — восхитилась Оля. Она просто обожала пингвинов и айсберги.

— Была, ну и что? — сказала Чемодановна таким тоном, словно речь шла не о путешествии на край света, а о походе в продуктовый магазин. — Значит, так: живо переодевайтесь в немаркое.

— Мы что, опять пойдём в парк? — Близнецы моментально скисли.

— Вот ещё! — фыркнула Чемодановна.

— А куда тогда? — натягивая джинсовый комбинезон, появившийся, как водится, из воздуха, уточнила Оля.

— Много будешь знать…

— Скоро состаришься. — Оля ещё не забыла бедного Мишу Баскервильева.

— Плохо будешь спать! — отчеканила Чемодановна. — Ну, переоделись? Тогда за мной!

С этими словами бабушка (в одежде цвета хаки) подхватила чемодан и настежь открыла дверь. Помните, ту — стеклянную, которая висела между полом и потолком? Вот её. На Олю и Борю пыхнуло чем-то горячим, как будто в лицо им дунул дракон.

— Сейчас немного поболтает, так что вот вам. — Чемодановна протянула каждому коричневый бумажный пакет. Точно такой Боре давала одна добрая стюардесса, когда его тошнило в самолёте. — Готовы? — Не дожидаясь ответа, Чемодановна сделала решительный шаг в пустоту и тут же пропала.

Переглянувшись и на всякий случай мысленно попрощавшись с родителями, Оля и Боря проделали то же самое.

Они очутились в маленькой белой комнате. Чемодановна уже сидела в кресле, пристёгнутая ремнём безопасности, и обмахивалась веером. Здесь было душно, а кондиционеры не работали.

— Ну, что вы там копаетесь? — нетерпеливо спросила она. — День Гулливера Крузо, между прочим, не резиновый.

Близнецы поспешно уселись в кресла и тоже пристегнулись. В ту же секунду комната взревела и затряслась, как какой-нибудь трактор или космическая ракета. Боря судорожно вцепился в подлокотники и покрылся потом, а Оля от восторга стала похрюкивать. Она, в отличие от брата, просто обожала летать, особенно когда тебя трясло и швыряло в разные стороны. А трясло и швыряло тут куда сильней, чем на аттракционах.

— Э-ге-гей! — орала Оля, не в силах сдерживать нахлынувших эмоций. — О-го-гой!

— Замолчи, Оля, — попросил её Боря. — А то у меня от тебя уже уши закладывает.

— Это не от неё. Это от перегрузок и полёта в безвоздушном пространстве, — доложила Чемодановна.

— А мы уже в космосе? — изумилась Оля.

— А как ты хотела до Антарктиды за четыре минуты добраться? Только через космос! Решительно через космос!

— Подожди, а мы что — ЛЕТИМ В АНТАРКТИДУ?!

— Конечно нет. И хватит задавать глупые вопросы. Мы уже, между прочим, приземлились. — Чемодановна поправила помявшуюся причёску и отстегнулась.

Они стояли посреди пустыни. Вокруг было много песка и сплошные барханы — а больше ничего. Даже чемодан с ярлыками куда-то исчез. Чемодановна раздала всем чалмы от солнца и заправским лекторским тоном объявила:

— Каракумы — песчаная пустыня на юге Средней Азии. Здесь много ящериц, змей и черепах, а также водятся ослы и антилопы. Площадь Каракумов составляет бла-бла-бла тысяч километров… А давайте лучше на верблюдах покатаемся! — вдруг предложила она.

— О, давайте! — обрадовались близнецы.

Они вскарабкались на верблюдов (те как раз выплыли из-за ближайшего бархана) и уселись между горбов. Сидеть между горбов было очень удобно и даже уютно — как в домике. А когда верблюды поднялись с колен и медленно пошли по Каракумам, Оля и Боря чуть не заплакали от счастья. Они ещё ни разу ни на ком не катались! Боре было даже немного неловко сидеть на верблюде, он всё думал: а вот если бы верблюд сидел на нём, ему бы это вряд ли понравилось… Но кажется, верблюд не возражал. Он плавно шёл среди барханов и красиво шевелил длинными ресницами, пристроившись вслед за верблюдом Чемодановны. Олин верблюд был замыкающим.

Но скоро близнецам это надоело. Во-первых, в Каракумах было жарко, а газировку тут нигде не продавали. Во-вторых, в Каракумах абсолютно не на что было смотреть! Никаких тебе оазисов, миражей или стоянок бородатых бедуинов.

Первой не выдержала Оля.

— Я хочу домой! — заявила она.

— Размечталась, — отозвалась Чемодановна. — День Гулливера Крузо только начинается.

— Но я хочу пить! — Оля сделала страшную гримасу, по которой было яснее ясного, что она просто умирает от жажды.

— Верблюд может прожить без воды сорок пять дней, — сообщила Чемодановна.

— Я не верблюд.

— Я это вижу — очень жаль. Ладно, давайте закрывайте глаза, — вздохнула Чемодановна. — Закрыли? А теперь открывайте.

Когда Боря с Олей открыли глаза, они сначала ничего не увидели — только какое-то зелёное помутнение с пузырьками. А всё потому, что они вдруг оказались под водой. Когда близнецы вынырнули, то сразу увидели вдалеке горы.

— Чемодановна, я плавать не умею! — страшным голосом закричал Боря и судорожно захлопал по воде руками. — Я сейчас утону!

— Не ори. На тебе, между прочим, спасательный жилет, — отрезала Чемодановна и, перевернувшись на спину, спокойно поплыла к берегу.

Боря продолжал орать. Просто он жутко боялся, когда под ногами простиралась чёрно-зелёная бездна.

— Если ты сию минуту не перестанешь, я тебя сама утоплю, — пригрозила Чемодановна. — Бери пример с Ольги — с этой храброй девицы-амфибии!

— Я пить хочу, — напомнила Оля.

— Так пей. Вода в озере Лох-Несс практически питьевая.

— Что значит — практически?

— То и значит. От заворота кишок ты точно не умрёшь. Быстрее утонешь.

— А что значит, в озере Лох-Несс? — спросил Боря. Он уже немного успокоился и даже хлебнул воды. Она была вкусная и пахла водорослями.

— Озеро Лох-Несс расположено в высокогорьях Шотландии и опоясано вертикальными скалами. В его глубинах водится (или не водится) всемирно известное лох-несское чудовище, представляющее собой исполинское водоплавающее существо со змеиной шеей.

— Так водится или нет? — уточнил Боря. Он бы предпочел, чтобы никого исполинского в этих глубинах не водилось.

— Это мы сейчас с вами проверим. — Чемодановна перевернулась, достала откуда-то бинокль и подкрутила окуляры. — Гм-гм, а вот и оно! Нам, дети, сегодня несказанно везёт!

— Дай мне посмотреть! — Оля забрала у Чемодановны бинокль. — Точно! Чудовище! Какое оно хорошенькое! Так на дракончика похоже!

— Оля, ты серьёзно? — насторожился Боря и сразу подобрал под себя ноги. Ему вдруг почудилось, как что-то коснулось его чуть ниже спины. Кажется, чей-то хвост. Гигантский, скользкий, мерзкий хвост!

— Смотрите, он кого-то поймал! — радостно воскликнула Оля. — Точно! Он перевернул лодку с туристами и сейчас их ест! Одного, второго, третьего… Он съел четырёх туристов, представляете? Какой он всё-таки лапочка!

— Ольга, перестань. Ты пугаешь своего несчастного брата.

— Ой, кажется, он нас заметил! — взвизгнула Оля. — Точно — он плывёт сюда! Эй, Несси, плыви к нам!

— Ты с ума сошла?! — страшно закричал Боря, судорожно пытаясь плыть. Он уже видел, как что-то огромное и чёрное стремительно двигается в их сторону. — Он же нас сожрёт!

— Не бойся, он уже наелся, — успокоила его сестра.

— Откуда ты знаешь? Помогите! Спасите! — орал Боря, в панике хватаясь за голову Чемодановны.

— Отцепись, ты меня утопишь.

— Я вижу его острые зубы и витиеватые рога!

— Ладно, — вздохнула Чемодановна. — Закрывайте глаза. Всё, уже можно открывать.

— Где это мы? — спросил Боря.

Вокруг не было ничего, кроме снега. Боря моментально успокоился — снег он любил гораздо больше, чем водоплавающих чудовищ. К тому же вместо мокрого спасательного жилета на нём был сухой комбинезон из какого-то блестящего материала, похожего на фольгу.

— Мы находимся в кратере действующего стратовулкана на острове Хонсю, в девяноста километрах к юго-западу от Токио. Словом, мы, дети, на Фудзияме — самой высокой горе в Японии! — торжественно объявила Чемодановна.

— Ух ты! — захлопала в ладоши Оля. — А что мы тут будем делать?

— Играть в снежки, а потом лепить снежную бабу, разумеется.

— А давайте лучше построим и́глу и будем в нём жить, как эскимосы, — предложил Боря.

— Давайте, — тут же согласилась Чемодановна.

Она немедленно нарубила снежных блоков и мастерски сложила из них замечательный иглу, а внутри всё украсила шкурами и развела костёр. Стали пить чай. Он был вкусный и приятно горячил озябшие внутренности.

— Вот бы сейчас тушёнки с гречневой кашей! — мечтательно вздохнул Боря. Он много раз видел по телевизору, как голодные альпинисты за обе щёки уплетают тушёнку, и всегда им завидовал. Мама не разрешала ему её есть.

— На! — Чемодановна протянула Боре закопчённый котелок. — Тушёнка — высший сорт!

Сама она по инерции ела шоколадный торт, а Оля — гамбургер с картошкой фри и апельсинами. Это была её любимая комбинация.

Вечерело. Температура в иглу упала до минус двадцати градусов, и Боре с Олей немедленно захотелось сменить обстановку.

— Закрывайте глаза, — сказала Чемодановна, выливая остатки чая в костёр. — Теперь открывайте.

— Мы в джунглях! — догадалась Оля. — Сколько вокруг лиан и всяких ползучих гадов! — восхитилась она.

— Никого не трогайте руками, — предупредила Чемодановна, пробираясь сквозь плотные влажные дебри. — Тут все поголовно ядовитые.

— Можно, я залезу на дерево? — попросил Боря. Ему очень не хотелось, чтобы его кто-нибудь укусил. Боре не очень нравилось в джунглях, если честно.

— Нельзя. Там спит удав. И если ты его разбудишь, тебе конец.

— А кто спрятался вон в тех кустиках? — спросила Оля, не отставая от Чемодановны. Из кустов кто-то недружелюбно за ними наблюдал.

— Это горилла обыкновенная. Не бойся, она тебя не укусит. Если подойдёшь поближе — сразу прибьёт.

— Понятно. — Боря поёжился. — А это кто такая, полосатенькая?

— Это древесная кобра. Если она тебя укусит, ты умрёшь в течение трёх минут. Причём в страшных муках.

Ходить по джунглям было неприятным занятием. Во-первых, тут было душно и влажно, как в бане. Во-вторых, вокруг летали гигантские комары и так и норовили тебя искусать. А в-третьих, в-четвёртых и в-пятых, джунгли просто кишели всякими ядовитыми растениями и диким зверьём. Нет, Боря, конечно, любил шимпанзе и бородатых свиней. Но только в том случае, если они сидят в клетке в каком-нибудь зоопарке и едят из ведра, а не косятся на него дикими глазами: кто знает, что у них на уме?

— Бабушка, нам ещё долго идти? — слабым голосом позвал Боря.

— Нет, мы уже пришли.

Джунгли вдруг расступились в стороны, и дети увидели саванну. А посреди неё — озеро! Оно было синее-синее и блестящее, как новенькая сковородка! Оно было очень красивое! Такое красивое, что даже Боря залюбовался, хотя его всего искусали комары.

А в озере купались слоны. Они набирали воду в мягкие толстые хоботы и поливали сверху друг друга и своих слонят А рядом, элегантно изогнув длинные шеи, пили жирафы. Чуть подальше — из озера лакало целое семейство львов, во главе с самим царём саванны. Словом, сегодня здесь были все: страусы и носороги, лемуры и леопарды, антилопы и зебры, крокодилы и бегемоты, фламинго, марабу и многие, многие другие. Они пришли на водопой — и по неписаным законам саванны не могли есть друг друга. Как бы сильно им этого ни хотелось.

— Ну что, путешественники, напутешествовались? — спросила Чемодановна, украдкой смахивая слезу. Иногда она была сентиментальна, в особенности на сытый желудок.

Дети переглянулись и хором сказали:

— Не-е-е-е-ет!

Они ведь только во вкус вошли! День Гулливера Крузо только начинается!

— Тем хуже, — отрезала Чемодановна и приказала: — А ну, закрывайте глаза!

Когда Прикольские их открыли, им тут же пришлось зажмуриться. Огромное малиновое солнце опускалось за горизонт, освещая длинными лучами город на пологом склоне холма. Дети стояли на облаке (оно было кучевое, и на нём вполне можно было стоять), и отсюда городок казался игрушечным. Точно такой — только из раскрашенного картона — продавался в мамином магазине, и Боре давно хотелось его купить. Аккуратные деревья, стриженые кусты, лужайки, булыжные мостовые, дома под рыжими черепичными крышами, площадь и высокая мэрия. А в самом центре — старый парк, больше похожий на сказочный лес. Всё это Боря очень любил, и казалось ему, что никакие джунгли с фудзиямами не сравнятся по красоте с его родным городком.

Ведь это был именно его город — его и Олин, милые сердцу Большие Пупсы. Прикольские были дома — осталось лишь спуститься с облака и открыть скрипучую калитку.

День Гулливера Крузо закончился, как кончается всё в этой жизни. Но Боре почему-то не было грустно. Ведь с ними была Чемодановна, и он думал, что никуда она от них теперь не денется.

Но, к большому нашему сожалению и даже прискорбию, Боря сильно ошибался.

 

Глава 9

Подарочные карты

Обычно день рождения Оли и Бори отмечали скромно. Мама, прекрасная Шурочка Николаевна Прикольская, пекла именинный пирог — один на двоих. Папа покупал в магазине подарок — тоже один на двоих (обычно это была компьютерная игра, приставка или сам компьютер в кредит), и отводил близнецов в кино. Тоже одно на двоих, конечно. На этом всё — день рождения Прикольских заканчивался. Поэтому, сами понимаете, Оля и Боря не очень-то любили отмечать тот факт, что они на год становились старше. Ничего замечательного они в этом не видели, особенно Оля. Если честно, ей хотелось вечно оставаться юной.

Так было обычно — но не в этот раз. Ведь на сей раз день рождения устраивала сама Чемодановна. Поэтому Оля с Борей просто с ума сходили от нетерпения! Тем более что у них юбилей — целых двадцать лет на двоих.

Первым делом Чемодановна запретила Шурочке Николаевне печь пирог.

— Торт! Решительно торт! Трёхъярусный, шоколадный, со взбитыми сливками, клубникой и всякой всячиной!

— Я не умею печь торты, — испугалась мама. — Тем более ярусные.

— Не сомневаюсь. Что ты вообще в этой жизни умеешь, кроме как игрушки продавать?

— Продавать игрушки, между прочим, очень интересное и полезное занятие! — обиделась мама.

— Ошибаешься, милочка. Интересное занятие — это дарить игрушки. А продавать их — пошло.

— Ты находишь? — Мама ещё ни разу не задумывалась об этой стороне вопроса.

— Вы лучше сходите на улицу, погуляйте с Эдуардом. Мы справимся и без вас, — распорядилась Чемодановна. — Но возвращайтесь к ужину.

Мама с папой покорно надели шляпы и ушли, чтобы не мешать Чемодановне устраивать праздничный завтрак.

Когда завтрак был готов, она отправилась будить именинников.

— Семь утра! Просыпайтесь, лежебоки, не то проспите всё самое ужасное!

Оля с Борей моментально проснулись. Всё самое ужасное они, разумеется, никак не могли проспать.

За завтраком, который для разнообразия состоял не из тортов с пирожными, а из любимых блюд близнецов — жареных сосисок, вафельных рожков из-под мороженого, чипсов со вкусом солёных огурцов, взрывающихся во рту карамелек, сахарной ваты, острых куриных крылышек и конечно же апельсинов — Чемодановна вручила Оле и Боре подарки.

— Спасибо, — кисло поблагодарили внуки бабушку.

Они были воспитанными детьми, но даже на их вежливых лицах нельзя было не заметить горького разочарования. Оля и Боря ждали от Чемодановны чего-то другого. Чего-то эдакого, понимаете? Чего-нибудь вроде говорящего надувного бегемота, избушки на курьих ножках, в которой можно спать, или хотя бы машины времени. А что подарила им Чемодановна? Банальные подарочные карты из пластика со штрих-кодом! Оле — оранжевую, а Боре — коричневую, как будто это играло какую-то роль.

От Чемодановны не ускользнуло явное недовольство близнецов.

— Не нравится, отдавайте обратно.

— Нам нравится! Очень! — испугались Оля и Боря. Подарки, пусть даже такие неинтересные, гораздо лучше, чем вообще никаких. И потом, они очень боялись расстроить бабушку. Дети прекрасно знали, что ничем хорошим это не обернётся.

— Ой, тут что-то написано, — сказала Оля, разглядывая свою карточку.

— Серьёзно? Ну надо же! — воскликнула Чемодановна с набитым ртом. Она жевала восемнадцатую сосиску.

— «Именная подарочная карта даёт право Прикольской Ольге Эдуардовне провести день рождения с самым ненавистным человеком в мире…» — Оля удивлённо посмотрела на жующую Чемодановну. — Ты что, издеваешься?

— Нет.

Заикаясь от волнения, Боря прочёл надпись на своей карточке:

— «Именная подарочная карта даёт право Прикольскому Борису Эдуардовичу провести день рождения в самом страшном месте в мире»… Ты это серьёзно, Чемодановна?

— Такой серьёзной я не была уже семьсот пятьдесят лет.

— Но это же ужасные подарки! — в сердцах воскликнули Оля и Боря. Они больше не могли и не хотели быть вежливыми и, так сказать, не смотреть в зубы дарёному коню.

— Вот именно! В мире нет ничего прекрасней таких вот ужасных подарков! — улыбнулась Чемодановна, вытирая салфеткой рот. — Согласны?

— НЕТ!

— Цыц. Вы что-то распоясались, я погляжу. Забыли, что в любой момент я могу вас испепелить? Значит, так, дорогая, решай, кого ты ненавидишь больше всего на свете. Только быстро.

— Но я никого не ненавижу, — растерялась Оля.

— Не верю ни единому слову. Ненавидишь, и ещё как.

— Ты имеешь в виду Кикимору? Но я её не ненавижу — скорее, терпеть не могу.

— А как насчёт Баскервильева? — прищурилась Чемодановна.

— Это отвратительный, приставучий и высокомерный тип из дома напротив? — Олю передёрнуло от отвращения. — Но я не хочу проводить с ним целый день! Тем более собственный день рождения!

— Почему?

— Да я его просто ненавижу!

— Отлично, — хлопнула в ладоши Чемодановна. — Теперь твоя очередь, дорогой.

— Пожалуй, я проведу этот день в кино, — скромно сказал хитрый Боря. — Там темно и показывают фильмы ужасов. И потом, это наша семейная традиция.

— Пф! — только и пфыкнула на это Чемодановна.

— Мне будет страшно! Клянусь!

— Я тебя умоляю! Значит, выбирай: ты прыгнешь с парашютом с утёса в бездну или зайдёшь в клетку к кровожадному льву?

— Прыгну в бездну, — немедленно отозвался Боря.

— Значит, будет тебе лев!

— Но…

— Никаких но.

— А давайте поменяемся, — предложила Оля. — Я зайду в клетку, а Боря пусть идёт в гости к Баскервильеву.

— Какие вы у меня хитренькие, — зубасто улыбнулась Чемодановна. — Не бывать этому никогда! А ну — живо надевайте парадную одежду!

Такого ужасного дня рождения у Оли с Борей ещё никогда не было. Как на заклание шла Оля через дорогу — к дому ни о чём не подозревающего Миши Баскервильева. Чемодановна проводила её до порога, нажала звонок и ушла, оставив несчастную Олю в полном одиночестве.

Какое-то время дверь не открывали, и Оля уже обрадовалась, что дома никого нет. Но дома как раз-таки был Миша — он выглянул из-за занавески, увидел Олю, чуть не упал в обморок и тут же убежал к себе в комнату, переодеваться.

— Тко мат? — отозвались из-за двери.

— Открывайте, это я, — приободрилась Оля. По крайней мере, она будет с Баскервильевым не одна.

Дверь открылась. В коридоре стоял Собака Баскервильева с Ильёй Ильичём на шее.

— Олькоск тел, олькоск миз! — воскликнул человечек и полез на Олю целоваться.

В это время из комнаты вышел сам Баскервильев. На нём был серый костюм-тройка (это в такую-то жару!), который был ему явно мал, и розовый галстук-бабочка.

— Ты куда намылился? — хмуро поинтересовалась Оля.

— Я? Никуда. Я всё время так по дому хожу, — соврал Миша и даже не покраснел.

— Какой ты странный, — сказала Оля. — Я пройду?

— Разумеется.

Миша взял Олю за руку (рука у него оказалась влажной и липкой, как у бородавчатой жабы) и провёл в гостиную.

Всё здесь было уставлено кубками и увешано медалями с дипломами Миши Баскервильева. Миша профессионально занимался боксом и мог любого побить, что красноречиво подтверждали его дипломы. На полу лежал толстый разноцветный ковёр. Точно такой же висел на стене, а в углу стоял большой телевизор, который показывал двух людей, бьющих друг друга в лицо. Оля уселась на диван, почему-то обёрнутый полиэтиленом (впрочем, как и кресла).

— У меня сегодня день рождения, — мрачно сказала она. — И я почему-то решила отметить его с тобой.

— Правда?! — Это признание так ошеломило Мишу, что он сорвал с себя галстук-бабочку и вышвырнул его в окно. Оля возненавидела его ещё сильнее.

— Иди на кухню и поставь чайник, — приказала она, переключая бокс на мультики.

— Куда? — не понял Миша.

— На плиту. Чтобы вскипела вода. А ты тем временем приготовишь бутерброды. Илья Ильич любит с сыром, а Собака…

— С лбакосой, — подсказал человечек.

— Понял, — с готовностью кивнул Баскервильев. — А с чем любишь ты?

— Я не ем чужую еду, — деспотично отрезала Оля.

— Понял, — снова кивнул Миша и умчался на кухню выполнять приказ.

ФФФ

Тем временем Боря шёл в зоопарк. Если бы он шёл туда один, то точно бы не дошёл. Боря бы свернул за угол, побежал и спрятался. Но рядом с Борей шагала бесстрастная Чемодановна, поэтому на побег у него не было шансов.

Дойдя до зоопарка, Чемодановна купила билеты и сразу направилась к клетке со львом, самой популярной клетке в зоопарке. Лев был всеобщим любимцем, и посетителям нравилось кормить его сырым мясом. Со страшным рыком лев набрасывался на мясо и терзал его в клочья, прежде чем проглотить. Посетители были от льва в восторге!

Чемодановна пристроилась в конец очереди и приказала Боре наблюдать.

— За чем?

— Не за чем, а за кем. За львом, разумеется. В твоём распоряжении каких-то пять минут. За это время ты должен изучить его характер, повадки и слабости.

— Зачем? — опять спросил Боря. Ему совсем не хотелось изучать льва, ему хотелось домой — к маме.

— Затем, чтобы он тебя не сожрал. Вот тебе ножницы и бритва!

На этот раз Боря не стал спрашивать «зачем?» — он лишь умоляюще посмотрел на Чемодановну.

— Представишься парикмахером. Иначе не пустят в клетку.

ФФФ

Дрожащими руками Миша поставил поднос на кофейный столик. Здесь были чайные пары, чайник и бутерброды, которые Миша делал своими дрожащими руками впервые в жизни. Оля налила себе чаю и стала кормить Собаку колбасой. Она подкидывала бутерброд к потолку, Собака прыгал и ловил колбасу в открытую пасть. Хлеб подхватывал Илья Ильич и прятал его за пазуху на чёрный день (его у Баскервильевых недокармливали). Миша молчал, с восторгом наблюдая за Прикольской. Она восхищала его.

— Ты что, воды в рот набрал? — позёвывая, спросила Оля.

— Нет, чаю.

— Что-то скучно тут у вас.

— А хочешь, приёмчик покажу?

— На ком?

— Да хоть на нём!

Прежде чем Оля успела возразить, Баскервильев схватил Илью Ильича за голову и поставил его на поднос. Человечек даже не пискнул, кажется, он уже привык к подобному обхождению.

— Что ты делаешь?! — ужаснулась Оля.

— Не бойся, я его не больно побью, — хмыкнул Миша и, как орангутанг, запрыгал по гостиной. — Защищайся!

Илья Ильич тоже запрыгал по подносу — только как кузнечик. Бой был неравным, поэтому он закончился, даже не успев начаться. Бесстрашный Миша отправил трусливого Илью Ильича в нокаут. Человечек покачнулся и упал на блюдце, потеряв сознание. Баскервильев возликовал.

— Ты что, совсем того? — спросила у него Оля, подхватывая на руки Илью Ильича. — Он же маленький!

— Я ради тебя хоть кого побью! — радостно отозвался Миша.

— Нет, я этого не вынесу. — Оля посмотрела на часы и закрыла глаза.

ФФФ

Когда подошла очередь Бори, он заупрямился. Подходить к клетке, а уж тем более залезать в неё ему совершенно не хотелось. Ни под каким соусом!

— Расступитесь, граждане, — громогласно вещала Чемодановна. — В сторону, в сторону! Гражданочка, не видите, ко льву парикмахера привезли?

— Но это же маленький мальчик!

— Я это без вас вижу. А вам кого надо? Большую девочку? Отойдите, я должна открыть клетку.

— Но ведь это смертельно опасно! — перешёптывались ротозеи.

— Лев голоден! Он сейчас его съест!

Сами понимаете, в такой ситуации Боря никак не мог залезть ко льву в клетку. В конце концов, на дворе двадцать первый век! Третье тысячелетие! Цивилизованное общество не позволит всяким деспотичным бабушкам самоуправничать и рисковать жизнью собственных внуков! Сейчас не те времена!

— Помогите мне, люди! — кричал Боря, упираясь руками и ногами в железные прутья. — Я вовсе не парикмахер! Я Боря Прикольский, мне почти десять лет!

Но цивилизованное общество не пришло Боре на помощь. Просто цивилизованному обществу на самом деле стало очень интересно, съест Борю лев или пожалеет. Некоторые члены этого цивилизованного общества даже достали из карманов телефоны с камерами и стали Борю фотографировать.

— Немедленно полезай в клетку, я сказала, — проскрежетала Чемодановна. — Не то хуже будет!

И Боре, этому несчастному мальчику, которому сегодня должно было исполниться десять лет, ничего не оставалось, как молча войти в клетку ко льву.

ФФФ

— А хочешь, анекдот расскажу? — предложил Баскервильев.

— Валяй, — разрешила Оля.

— Спортсменам тяжело — они потеют. Но хуже всего боксёрам — они даже почесаться не могут, — сказал Миша и как сумасшедший захохотал.

Оля поёрзала на диване, обёрнутом в полиэтилен.

— Вот ещё один! После второго раунда боксёр спрашивает у тренера: «Ну как, смогу я его победить?» — «А то! Если будешь так же махать руками, он простудится и заболеет!» — Миша снова громко засмеялся.

Оля встала и подошла к окну. Две кошки сидели на дереве и смотрели на неё с сочувствием.

— Слушай ещё! — Похоже, Миша вошёл в азарт. — Папа говорит, что всегда приятней дать, чем получить.

— Он у тебя, наверно, священник?

— Нет, боксёр.

Очередной взрыв хохота сотряс гостиную.

Оля сжала кулаки так, что у неё побелели костяшки. Но Баскервильев ничего не заметил.

— А знаешь, что самое трудное в боксе? Собирать зубы, не снимая боксёрских перчаток!

Оля развернулась и прямым ударом уронила Мишу на толстый разноцветный ковёр.

ФФФ

— Ну вот, а ты боялся. — Чемодановна умилённо смотрела на внука, стоящего рядом с наголо бритым львом.

Животное лежало у ног Бори и лизало его коленки — все в синяках. Посетители зоопарка восхищённо наблюдали за этими двумя — бесстрашным мальчиком (вернее, уже не мальчиком, но мужем) и кротким царём зверей. Кстати заметим, что некоторые обладатели телефонов с камерами наблюдали за ними довольно разочарованно. Они ожидали более кровавой развязки.

Зато Боря был доволен собой и тем, что спас льва от испепеляющей июльской жары. Никто, даже сам директор зоопарка, не догадался постричь животному гриву, а Боря догадался. Вернее, это догадалась Чемодановна, но ведь именно он, Боря Прикольский, стриг и брил этого грандиозного льва по имени Бонифаций! Согласитесь, такой поступок достоин, чтобы о нём написали в газете или в детской книжке. Боря тоже так думал, поэтому он, отбросив ложную скромность, позировал перед набежавшими вдруг журналистами.

— Как вам в голову пришло залезать в львиную клетку? О чём вы думали, брея наголо льва? Кому вы посвящаете этот героический подвиг?

— Ну хватит, вылезай, — распорядилась Чемодановна, вытаскивая Борю из клетки. — А вы, господа журналисты, не морочьте мальчику голову. Кыш отседова!

ФФФ

Миша лежал в кровати у себя в комнате. Туда его втащила Оля с помощью Собаки и Ильи Ильича. Баскервильев был без сознания, чем и воспользовалась Оля, тщательно рассмотрев, что именно висело у него на стенах. Кроме дипломов и фотографий Миши Баскервильева на пьедестале в боксёрских перчатках, там висели её, Олины, фотографии!

Вот Оля качается на качелях в саду. Вот Оля идёт по парку из школы. Вот она ест котлету в столовой, вот — отвечает у доски. А вон там — Оля ковыряет в носу указательным пальцем…

— Ты что, СОВСЕМ УЖЕ?! — заорала Оля, опять накидываясь на Мишу с кулаками.

— Это моя любимая фотография, — слабо улыбнулся Миша, приходя в себя и даже не пытаясь увернуться от ударов.

— Сними это немедленно! Не то я вызову полицию!

— Никакая полиция мне не страшна, — меланхолично отозвался Миша, и Оля решила, что он сошёл с ума.

— Тогда я натравлю на тебя Чемодановну!

— Вот этого не надо, — помрачнел Миша и принялся снимать со стены фотографии.

— Все снимай, до единой! И пошевеливайся! — подгоняла его Оля. — Ненормальный!

— Стопро но бяте бюлит, — сказал вдруг тихонько Илья Ильич, потирая ушибленный затылок.

— Тко?! — растерялась Оля.

— Шима. Зарве ыт ен дивишь?

— Ент. Это правда? — Оля во все глаза уставилась на Баскервильева.

Тот кивнул, сделавшись любимого цвета Кикиморы.

Помолчали.

— Ладно, — сказала наконец Оля. — Вот эту можешь оставить себе. — Она покосилась на фотографию с пальцем.

— Спасибо, — кивнул Миша, не поднимая от пола глаз.

— Ну, я пошла?

— Иди.

— Не провожай меня.

— Не буду.

Оля вышла на крыльцо. Там её уже ждали Боря и Чемодановна.

На город опускались малиновые сумерки. Оля смотрела на них и на облака вверху какими-то другими, новыми глазами.

И Боря тоже.

 

Глава 10 Пакетик растворимого пюре

— Теперь домой? — спросил Боря.

В принципе, проведённого в зоопарке дня ему было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Но Чемодановна, как обычно, думала по-другому.

— Домой?! Ещё чего! У вас день рождения, между прочим, забыли?

— УРА! — закричали близнецы. И ещё раз: — УРА!

— Сегодня вы вели себя, на удивление, сносно и, кажется, заслужили чего-то откровенно ужасного.

— Как? ОПЯТЬ?!

— Шучу. Вы шуток не понимаете? Сейчас мы с вами отправимся на торжественный пир. Вы ведь проголодались?

— Зверски! — сказал Боря.

— Меня у Баскервильевых даже приличными бутербродами не накормили, — поддакнула Оля.

— Отлично, тогда шагом марш за мной! — скомандовала Чемодановна и свернула в ближайшую подворотню.

Она повела детей какими-то тёмными закоулками. В малиновом полумраке Боре то и дело мерещились чудовища, отдалённо напоминающие наголо бритых львов. Но Боре вовсе не было страшно — наоборот. А Оле ничего такого не мерещилось — она всё думала о Баскервильеве. А точнее, о том, что если он перестанет избивать людей, то из него, наверное, выйдет довольно сносный мальчик, которого вполне можно полюбить, ведь любит же его за что-то Собака?

— Ну вот, мы и пришли. — Чемодановна остановилась напротив мэрии, прямо посреди городской площади.

В это время суток никого на площади уже не было. И в мэрии тоже — все разошлись по домам: ужинать и отдыхать после работы. Трёхэтажное здание — самое высокое в городе — смотрело на именинников пустыми тёмными окнами.

Чемодановна достала из кармана ключ, отперла парадную дверь и щёлкнула выключателем. Сразу в мэрии стало светло и уютно. Кругом стояли мраморные статуи людей и зверей, висели хрустальные люстры, лежали шёлковые ковры, а широкая лестница (кажется, тоже вся из мрамора) вела куда-то вверх и направо.

Дети поднялись следом за Чемодановной (она вдруг стала вести себя церемонно, как будто её позвали на аудиенцию к королеве) и очутились в просторном зале с высоким-превысоким потолком. Зал был абсолютно пустой, а настежь раскрытые двери из разноцветного стекла вели на полукруглый балкон.

— А где все? — разочарованно спросила Оля.

— И всё? — добавил Боря.

— А кого и чего вам надо? — хмыкнула Чемодановна.

— Ну, например, гостей. И побольше всякой вкуснятины!

— Так чего же вы стоите столбом?

— А что нам делать? — Близнецы недоумённо переглянулись.

— Что-что — придумывайте себе гостей и вкуснятину! На что вам фантазия, в конце концов?

— А это всё разве можно придумать? — Детям как-то не верилось в происходящее.

— Не выводите меня из себя, — предупредила их Чемодановна и уселась посреди зала прямо на паркетный пол.

— Не сиди на холодном, — сказал Боря, зажмурился и добавил: — Вот, держи!

Тут же под гигантской попой Чемодановны появилось роскошное бархатное кресло — не хуже, чем у королевы.

— Премного благодарна, — кивнула довольная старуха.

— А это от меня! — воскликнула Оля и тоже сильно зажмурилась.

В руке у Чемодановны заблестел фужер с розовым шампанским.

— Моё любимое, — похвалила Чемодановна. — Двести лет уже такое не пила.

Воодушевлённые мгновенным успехом, дети стали наперебой придумывать себе гостей и вкусную еду. Каждый норовил перещеголять другого. Например, Боря пригласил целый взвод спецназовцев в камуфляже, а Оля — бразильский кордебалет с огромными коронами из перьев на голове. А ещё биг-бэнд. Белозубые чернокожие музыканты ударили по тарелкам, спецназовцы подхватили танцовщиц, и начались пляски.

А гости всё прибывали. Среди приглашённых были известные артисты (только те, которые снимаются в смешном кино), клоуны, акробаты, иллюзионисты, дрессировщики зверей, любимый детский писатель Бори (который уже умер), пара инопланетян, один знаменитый бандит (грабитель банков), три космонавта (русский, китайский и американский), укротитель крокодилов из Вьетнама, племя папуасов из Новой Гвинеи, огнедышащий дракон, снежный человек по имени Вадик, естественно Илья Ильич (под руку с какой-то миниатюрной барышней), половина школы Бори и Оли (исключительно младшие классы) и учитель рисования Анатолий Аркадьевич Пржевальский. Словом, сплошь приятные во всех отношениях люди. К чему приглашать неприятных? Обычно они приходят сами, когда их никто не ждёт.

Джазовый оркестр был в ударе. Стучали барабаны, кричали трубы, пианист гремел фортиссимо, а саксофон выдавал такие трели, что ноги у гостей сами пускались в пляс. Толстая певица из Нового Орлеана, чем-то отдалённо напоминающая Чемодановну, завывала что-то на непонятном языке:

— Па-дэ-дэ-дэ-дэ-ду-пи-па-по-бгдэ-бгда-бгдо-дири-дири-бу-бааай-би-ри-би-би-бааай-тру-ля-ля-ю-пи-пи-па-паай!

Сама Чемодановна сидела в Борином кресле и с бесстрастным лицом ела торт в форме пожарной машины. А угощения было целое море! Столы ломились от сладостей, солёностей, кислостей и даже горькостей, как говорится, на любой вкус. Стараясь переплюнуть друг друга, близнецы придумывали всё новые блюда: карамельные пудинги, лимонные запеканки, ванильные ростбифы, спагетти из мармелада, клубничные сосиски, шоколадные пиццы, вафельные котлеты… Но когда в зал торжественно вкатили гигантский апельсин до самого потолка, разрезали его на дольки, а внутри он оказался из мороженого, Боря понял, что проиграл, а Оля возликовала! Она по праву выиграла этот грандиозный кулинарный поединок!

Потом играли в фанты. Как водится, на желания. А желания у гостей были самые экстравагантные. Например, укротитель крокодилов пожелал стать парикмахером (оказывается, он всю жизнь об этом мечтал), а детский писатель (тот, который умер) потребовал, чтобы его немедленно воскресили и дали ему медаль. Спецназовцы попросили сделать их ненадолго детьми и отпустить погулять во двор, а бразильские танцовщицы решили, что жить не могут без снега, и отправились в Антарктиду. Инопланетяне пожелали, чтобы им срочно отремонтировали тарелку, а один всемирно известный артист решил вдруг стать всемирно неизвестным.

И снова гремела музыка, плясали гости, сотрясая стены и люстры, шампанское и газировка лились рекой, а апельсин из мороженого таял на глазах.

Взявшись за руки, Боря и Оля стояли на полукруглом балконе и чувствовали себя очень счастливыми. У них никогда ещё не было такого дня рождения! Никогда-никогда!

В небе что-то взорвалось. Нет, на сей раз это была не летающая тарелка (её успешно починили, и пришельцы улетели домой) и даже не гроза. Это был салют — из целого миллиона огней! Огромные пламенные цветы распускались в ночном небе, освещая город внизу яркими малиновыми всполохами.

— Спасибо тебе, Чемодановна, — тихо сказал Боря.

Та стояла рядом с запрокинутой головой и задумчиво рассматривала небо.

— За что? — по привычке ухмыльнулась старуха.

— За всё это чудо, — ответила Оля. — За то, что ты так неожиданно появилась в нашей жизни, сделав её прекрасной и удивительной!

— Я тебя умоляю! — поморщилась Чемодановна. — Терпеть не могу высокопарных фраз. И потом, спасибо в карман не положишь.

— Но у нас больше ничего нет. — Близнецы растерянно переглянулись.

— Вы что, шуток не понимаете? — рассердилась Чемодановна. — Мне от вас, между прочим, ничего не надо. Кроме вас самих.

Близнецы улыбнулись, глядя на неожиданно растроганную Чемодановну.

— Только любите меня немножко, ладно? — попросила она голосом какого-то ангела. — Совсем чуть-чуть.

— Ещё чего, размечталась! — хором сказали дети, и все трое рассмеялись от радости и нежных чувств друг к другу.

— Молодцы, моя школа, — похвалила Чемодановна. — Ладно, слюни и сопли в сторону. Теперь о деле. — С этими словами она вынула из кармана какой-то бумажный пакетик и протянула его Оле с Борей.

— Что это?

— Это подарок.

— Но ведь у нас уже столько разных подарков! — запротестовали было близнецы. — Угощение, гости, карточки…

— Это всё ерунда, — отрезала Чемодановна. — Настоящий подарок — вот.

— А что это вообще такое? — спросил Боря, вертя в руках ничем не примечательный пакетик.

— Ты что, ослеп? Это растворимое картофельное пюре.

— А-а-а…

— Бэ! Его надо заварить кипятком, съесть и загадать желание. Только одно на двоих, заветное — и тогда оно обязательно сбу…

Но Чемодановна не успела договорить. Потому что в этот момент раздался чей-то душераздирающий крик.

 

Глава 11

Конец всему

— Пожар! Мы горим! — отчаянно кричал кто-то. — Помогите!

— Я так и знала, — мрачно сказала Чемодановна. — Не надо было дракона звать, тем более огнедышащего. Он подпалил нам занавески — только полюбуйтесь!

— А что теперь делать?! — встревожились близнецы. Им вовсе не хотелось, чтобы по их вине сгорела городская мэрия. И ещё меньше им хотелось попасть за это в тюрьму.

— Снимать штаны и бегать. — Чемодановна фыркнула. — Тушить пожар, конечно! Вот, держите брандспойт, только покрепче. — Она протянула близнецам толстый пожарный рукав, из которого уже под напором лилась вода.

Вдалеке послышался вой сирен. Одна пожарная, другая, кажется, полицейская. Прикольские похолодели.

— Держите шланг, говорю! Поливайте окна, хлюпики! — командовала Чемодановна.

На ней уже был защитный костюм и блестящая пожарная каска (на Боре и Оле тоже). Перепуганные гости высыпали на балкон и теперь толкались и кричали от страха.

— Мои рукописи! — кричал детский писатель, в отчаянии дёргая себя за волосы.

— Рукописи не горят! — кричал новоиспечённый парикмахер (бывший укротитель крокодилов). — Спасайте именинный торт!

— Есть кто живой?! — кричали спецназовцы, бесстрашно ныряя в огонь и сразу из него выныривая. — Нет никого!

— А как же дракон! Ведь он же сгорит!

— Чегино нме не сладеется! — рокотал дракон на языке Ильи Ильича, наматывая круги по горящему залу. — Я огнепоурный!

— Что же теперь будет? Неужели мы все сгорим? — в ужасе прошептала Оля. Ей ни капельки не хотелось умирать — тем более в свой собственный день рождения.

— Без паники, — отрезала Чемодановна. — Никто тут не собирается сгорать. Вон видишь, уже пожарные сюда лезут. Пора сматываться.

Действительно, через балконные перила уже перелезали усатые пожарные. У Бори отлегло от сердца — теперь всё будет хорошо.

Но когда огонь потушили, всех эвакуировали, а Олю с Борей вывели на площадь и зачем-то укутали в одеяла, оказалось, что ничего хорошего больше уже не будет. Никогда. Всё хорошее кончилось, потому что:

Во-первых, мэрия сгорела дотла.

Во-вторых, вместе с мэрией сгорели все важные бумаги мэра, а также его любимый плюшевый медвежонок.

В-третьих, директор зоопарка был в страшном гневе. Он примчался на пожар и теперь потрясал над головой газетой с фотографией Бори и лысого льва, ругаясь при этом неприличными словами.

В-четвёртых, в гневе был папа Миши Баскервильева. Он потрясал над головой кулаками и демонстрировал толпе зевак огромный фиолетовый синяк под глазом своего Миши. Кто ему поставил этот синяк, вы, разумеется, помните.

В-пятых, вокруг Оли и Бори прыгала откуда-то взявшаяся Изольда Тихоновна Кикиморова во всём красном и со словами: «Это всё она виновата! Наших детей чуть не угробила! Я на неё О́РГАНЫ натравлю! Сейчас-сейчас!» — звонила кому-то по мобильному телефону.

В-шестых, из-за пожара и последующего наводнения (Оля и Боря вылили на мэрию несколько тонн воды) вышла из строя единственная в Больших Пупсах электрическая будка, которая тоже стояла на площади. В результате во всём городе вырубили свет.

В-седьмых и в-предпоследних, на маме с папой, стоявших у фундамента сгоревшей мэрии, не было лиц. Рядом с ними стояла Чемодановна, и её тоже было не узнать. Она как будто вся вдруг сморщилась и в пять раз усохла, а от знаменитой бандитской ухмылки не осталось и следа.

— Мама, что же ты наделала? — спросила у неё прекрасная Шурочка Николаевна.

Чемодановна ничего на это не ответила. Она молча разглядывала свои ноги в подгоревших туфлях на каблуках, не смея поднять глаз на собственную дочь.

— Авдотья Чемодановна! — Эдуард Константинович печально покачал головой. — Мы так ждали вас к ужину…

— Вот! Это про неё я вам рассказывала! — К Прикольским подскочила Изольда Тихоновна с двумя строгими на вид женщинами в штатском. — Дорогие органы, примите немедленно меры, не то она весь город угробит!

— Смотрим-смотрим, — сурово сказали женщины из органов. — Значит, непосредственно записываем: имеются дети в количестве двух штук, безответственные родители — в том же количестве и некто Чемодановна — одна штука. — Обе женщины яростно застрочили что-то в блокнотах.

— Это не «некто», а наша родная бабушка! — в сердцах крикнул Боря.

— Тем хуже, — сказали женщины из органов. — Значит, так, граждане родители, у вас непосредственно два варианта: либо вы добровольно избавляетесь от вашей опасной для общества бабушки, либо…

— Либо что?! — ужаснулась прекрасная Шурочка Николаевна.

— Либо мы непосредственно изымаем у вас этих несовершеннолетних детей мужского и женского пола в количестве двух штук! — отрапортовали органы.

— Нет! — пронзительно закричала Шурочка Николаевна, бросаясь на плечо к папе.

— Не нет, а непосредственно да! — строго сказали женщины и переглянулись с Изольдой Тихоновной.

— Не надо никого изымать, — заговорила вдруг Чемодановна.

— Это ещё почему? — насторожились органы.

— Я сама уйду. Кикимора Тихоновна абсолютно права, это я во всём виновата. И ты, Шурочка, тоже во всём права. Мне вообще не следовало к вам являться.

— Чемодановна! — горько закричали Оля и Боря, бросаясь в её необъятные объятия. — Мы тебя никуда не отпустим!

— Всё будет ужасно хорошо, — улыбнулась им бабушка. — Зуб даю!

С этими словами Чемодановна исчезла в воздухе, и даже органы с полицией и собаками не успели её непосредственно допросить.

А в-восьмых и, пожалуй, в-последних, подарок Оли и Бори (помните пакетик растворимого картофельного пюре?) тоже пропал.

Бесследно. Вместе с чемоданом.

 

Глава 12

Всё будет ужасно хорошо

Последние августовские дни подходили к концу. Лето увядало, уступая место прохладному сентябрю. Оля и Боря Прикольские готовились к школе. Хотя в общем-то им совершенно этого не хотелось. Не хотелось ходить по магазинам, выбирая школьную форму (за лето Боря и Оля так вытянулись, что старая им оказалась мала), не хотелось покупать новенькие тетрадки и учебники, так вкусно пахнущие типографской краской, не хотелось дочитывать заданные на лето книжки и доделывать гербарии.

С тех пор как от них ушла Чемодановна, близнецам вообще ничего не хотелось. Всё вокруг казалось каким-то тусклым, серым и пресным — даже любимые Олины апельсины. По вечерам дети уходили в парк, где подолгу сидели на любимой скамейке Чемодановны и тяжело молчали. Голуби с опаской поглядывали на них с карниза мэрии (её отстроили за несколько дней рабочие из соседней страны), но детям было теперь совсем не до голубей.

Кончилось тем, что Боря и Оля слегли. Мама, прекрасная Шурочка Николаевна Прикольская, была вынуждена взять в магазине игрушек неоплачиваемый отпуск, чтобы сидеть с больными. А папа, Эдуард Константинович, — работать в офисе в две смены, чтобы семья могла сводить концы с концами. Признаться, однажды они даже хотели позвонить Изольде Тихоновне и попросить её вернуться, но потом передумали.

До начала школьных занятий оставалась всего неделя, а дети всё не шли на поправку. Тогда мама позвонила своему бывшему однокласснику — известному на весь город детскому врачу, — и он в тот же вечер примчался на помощь.

Врач вымыл с мылом руки, отказался от чая и сразу прошёл в детскую. Он ощупал лоб и подбородок Бори, проверил коленные рефлексы у Оли, измерил обоим температуру, рассмотрел гланды, проверил уши, заглянул в носы, пощупал животы и вынес вердикт:

— Поздравляю, ваши дети абсолютно здоровы!

— Ура! — обрадовался папа.

— Но тогда что же с ними? — испугалась мама.

— А ничего особенного. Их элементарно заела тоска.

— По кому? — хором спросили родители, хотя и сами всё прекрасно знали.

— Это вы у них спрашивайте, а я пойду, — сказал врач и откланялся.

На следующее утро он перезвонил Шурочке Николаевне и посоветовал свозить детей к морю.

— У нас нет на это денег, — сказал папа.

— Чтобы попасть на море, много денег не надо, — сказала мама и принялась паковать чемоданы.

На море ехали на старой папиной машине. Она уже давно стояла в гараже без дела и вся проржавела насквозь. Хорошо, что море было недалеко, иначе Прикольские бы туда не добрались.

Приехав на море, мама с папой облюбовали пустынный песчаный пляж и разбили палатку. Детей вынули из машины (на тот момент Оля и Боря уже отказывались передвигаться самостоятельно) и уложили на махровые полотенца. Теперь близнецов приходилось лишь изредка переворачивать, чтобы они не сгорели на солнце, а также следить за тем, чтобы с них ветром не сдуло панамы.

Первым пошевелился Боря — это случилось к исходу второго дня. На следующее утро пошевелилась Оля. Морской воздух, солнце и забота родителей всё-таки способны творить чудеса. К обеду оба близнеца потребовали гречневой каши с тушёнкой и, когда требуемое было выполнено, навернули целый котелок.

С тех пор дети пошли на поправку — они начали ходить, разговаривать и даже изредка улыбаться. А один раз Боря заплыл за буйки. Мама с папой искренне надеялись, что к началу учебного года дети полностью придут в себя.

В тот день — последний день пребывания Прикольских на море — на небе было ни облачка. Ярко светило августовское солнце, пуская по морю блёстки.

— Я нашёл лодку, — сказал Боря сразу после завтрака.

— Где? — удивилась Оля.

— В гроте, за теми скалами. Кто-то оставил лодку прямо в песке. А может, её принесло сюда штормом. Она как новенькая — я проверял.

— Отлично, — сказала Оля. — Поплывём прямо сейчас.

Оставив родителей собирать морские ракушки, Прикольские захватили длинный канат из багажника и прямиком направились в грот. Лодка лежала в мокром песке, перевёрнутая кверху дном. С ней пришлось изрядно повозиться, прежде чем близнецы смогли спустить её на воду. Один конец каната Боря крепко привязал к валуну, а другой к мысу лодки.

— Отчаливаем! — воскликнула Оля и впервые за долгие-долгие дни рассмеялась.

Плыли молча — каждый думал о своём. О чём именно, мы не знаем. Вернее, знаем, но не будем рассказывать. Ведь каждый имеет право хранить чужие секреты. Долго ли они плыли, коротко ли — дети не вели счёт времени. Но когда Боря обнаружил, что канат исчез, солнце уже стояло в зените, а берега видно не было.

— Лопух! Старая развалина! — ругал сам себя Боря. — Что же я наделал? Я погубил нас!

— Успокойся, — холодно сказала Оля. — Мы что-нибудь обязательно придумаем.

— Что? У нас ведь даже нет вёсел! — паниковал Боря.

— Кажется, дождь собирается, — сказала Оля и посмотрела на небо.

Оно вдруг стало серым, а вокруг солнца собрались плотные сизые тучи.

— Этого ещё не хватало! — Боря передёрнул озябшими плечами.

Стало ветрено. Сначала это был лёгкий ветерок, но скоро он набрал силу и дунул так, что поднялись волны и по поверхности моря побежали барашки. Вода потемнела, стала плотной и свинцовой. На нос Оле упала крупная капля. Настала Олина очередь паниковать.

— Кажется, мы погибли, — мрачно сказала она. — Мы скоро утонем, и никто нас тут никогда не найдёт.

— Нас съедят рыбы, а наши кости через двести лет превратятся в морское дно, — гробовым тоном прибавил Боря.

Лодку шатало из стороны в сторону. Волны были такими высокими, что вода вот-вот могла хлынуть внутрь. Близнецы легли на дно и обнялись. Они не плакали, ведь, в сущности, они были храбрыми детьми, хотя, возможно, об этом и не подозревали. Косые струи дождя с силой барабанили о борт, и от этого близнецам казалось, что они не одни.

Они были не одни.

Рядом находился кто-то, хотя никого поблизости не было. Это сложно объяснить — практически невозможно. Боря и Оля лежали на дне лодки, посреди стонущего моря, в полной уверенности, что они будут спасены.

К счастью, так и произошло. Лодка вдруг дёрнулась, и неведомая сила потащила её обратно к берегу. На огромной скорости! К их лодке словно приделали бесшумный невидимый мотор!

Когда Прикольские достигли берега, буря уже улеглась. Дождь кончился, но солнце всё ещё не желало выглядывать из-за туч. Боря первым ступил на твёрдый песок и протянул Оле руку.

— Смотри! — воскликнула та. Глаза её расширились и сверкнули.

На берегу, рядом с тем самым валуном, к которому Боря привязывал лодку, лежал чемодан. Старый потрёпанный чемодан — не поймёшь, какого цвета. Он был укутан водорослями и весь перепачкан в песке.

Это был ЕЁ чемодан!

Когда близнецы его открыли, то обнаружили на дне совершенно сухой бумажный пакетик. Удивительно, правда?

Наверное, вы догадались, что сделали с ним дети? Точно, всё именно так и произошло: они вернулись к палатке, развели костёр, вскипятили воду, заварили растворимое картофельное пюре в эмалированной кружке и съели его. Одну половину — Оля, а вторую — Боря.

И о том, что именно они загадали, вы наверняка и без нас уже догадались. Ведь у Оли и Бори Прикольских было одно заветное желание.

Всего одно на двоих.