Когда в тот вечер мы возвращались из спортивного зала, я еще не знал, что вот так, все вместе, мы идем в последний раз, что очень скоро мы расстанемся с Аликом.
В понедельник Алик не пришел в школу, и я решил, что у него началась какая-нибудь очередная болезнь, но вечером он появился во дворе живой и здоровый и сообщил, что его родителям дали квартиру в новом районе, что уже есть ордер и ключи, и что сегодня они с отцом ездили смотреть свое новое жилище.
- Ничего квартирка, нормальная, главное - с балконом!
Алик был очень взбудоражен, взвинчен и говорил, не замолкая ни на минуту. Остановить его было невозможно.
До сих пор они вчетвером - Алик, отец, мать и бабушка - занимали маленькую комнату в коммунальной квартире, такой огромной, что в ее коридоре вполне можно было сдавать нормы ГТО по бегу.
На другой день я отпросился с последнего урока,
чтобы помочь Алику переезжать. И Вадик, и Серега, и молчаливый Витёк, и даже Эрик в своей специальной английской школе - все тоже отпросились.
Шофер грузотакси с ленивым любопытством наблюдал, как мы, обгоняя друг друга, носимся по лестнице и таскаем связанные бечевкой стопки книг - их было так много, что казалось просто невероятным, как только они могли умещаться в крохотной комнатке… Наверно, шофер все ждал, когда же мы начнем грузить что-нибудь более существенное, но так и не дождался: всю старую мебель родители Алика решили выбросить.
В новой квартире было очень тихо, светло и прохладно. Мы сидели кто на полу, кто на книгах, а мамаша Алика угощала нас дыней.
Дыня была огромная, наверно, килограммов двадцать, ну, может быть, не двадцать, но десять-то уж точно. А сверху на ее корке были вырезаны большие буквы - наши инициалы, это, конечно, Алик постарался.
Сам он восседал среди нас со счастливым, перепачканным дынным соком лицом и говорил:
- Ничего, ребята, я буду приходить к вам, обязательно буду, вот увидите. Подумаешь - если на автобусе ехать, то всего каких-нибудь полчаса. А скоро метро проведут, совсем близко будет.
И, конечно, в этот момент Алик верил, что он обязательно, чуть ли не каждый день будет приезжать к нам, что ничего не изменится, но я-то лучше Алика знал, что это неправда. И так-то последнее время он все реже появлялся по вечерам во дворе, возле шестой парадной - все готовился к каким-то олимпиадам; все решал задачки, все занимался своей любимой физикой - где уж теперь ему выбраться! И от этого мне сделалось грустно: все-таки Алик был мне ближе всех из нашей компании, сколько лет мы прожили вместе с ним в одном доме, на одной лестнице -* с самого дня рождения, это же не шутка!
Вообще наша компания, кажется, начинала постепенно разваливаться.
Серега, похоже, становился знаменитостью. Он занял первое место в районном турнире, а потом во время сеанса одновременной игры умудрился обыграть гроссмейстера, и его даже показывали по телевизору. Было очень интересно увидеть на экране знакомую физиономию. Интересно и смешно. Серега явился на передачу в черном костюме, в рубашке с ослепительно белыми манжетами и запонками, и рядом с ним гроссмейстер в обычном сером пиджаке и клетчатой рубашке выглядел совсем невзрачно. Серега очень волновался, не знал, куда деть руки, и поминутно поправлял галстук. «Подумаешь, ничего особенного, только жарко», - сказал он нам после. Конечно, у него теперь не оставалось времени, чтобы безыдейно торчать во дворе.
- Вы даже не представляете, - говорил он нам, - что это значит: всерьез заниматься шахматами.
Он подчеркивал слово «всерьез».
Меня почему-то раздражали его разглагольствования - получалось, будто мы бездельники, у нас есть время собираться и торчать у парадной, а он - ужасно серьезный, занятый человек, ему некогда.
У Лильки тоже появились какие-то свои дела.
Так что все чаще мы теперь собирались вчетвером: Эрик, Вадик, Витёк и я.
Иногда мне представлялось, как пройдет несколько лет, может быть, десять или пятнадцать, а мы, четверо, останемся по-прежнему верны нашей дружбе. И вот однажды мы будем идти по улице и нам навстречу вдруг попадется Алик или Серега, или Лилька.
Но мы, конечно, уже не узнаем друг друга. В этой картине было что-то очень красивое, трогательное и в то же время грустное…
Как-то дома я в одном из старых журналов случайно обнаружил анкету-вопросник - на нее предлагалось ответить всем читателям. Всего вопросов было пять или шесть, и я, конечно, немедленно пристал к отцу, чтобы он ответил, ну хотя бы на первые два.
- Ну-ка, что там у тебя такое? - Он заглянул в журнал и усмехнулся. - Придумают же люди…
- Пап, только серьезно, слышишь?
Он подумал немного, потом быстро написал что-то и протянул мне журнал:
- На, читай.
Я прочел:
«Что вы считаете в жизни самым страшным для человека?
Потерять уважение к самому себе.
Что вы считаете самым трудным?
Всегда оставаться самим собой.»
Я подозрительно посмотрел на отца - мне вдруг показалось, что эти ответы он написал специально для меня, особенно второй. Я и сам последнее время замечал, что нет-нет, да и промелькнет у меня какой-нибудь жест Вадика или словечко Эрика, его интонация, его манера растягивать слова. Ну и что же? Что в этом плохого? Мне, например, очень нравится их взрослость, их самостоятельность, их независимость. Я даже на школьном вечере, пока собираюсь пригласить танцевать незнакомую девочку, пока собираюсь заговорить с ней, раз десять покраснею и потом пробормочу что-нибудь нечленораздельное, а Эрик, тот подлетает как ни в чем не бывало: «Здравствуйте, мне кажется, мы с вами уже где-то виделись. Ах, нет? А может быть, все-таки да? Вы никогда не бывали в Супикове? Да нет, я не шучу, город такой есть, посмотрите_на карте…» И все, и начался разговор, и через пять минут они оба уже смеются как старые знакомые…
Так что если я и перенял что-нибудь от своих приятелей, не вижу в этом ничего ужасного…
На следующий день вечером я с журналом помчался во двор, мне не терпелось узнать, что ответят на вопросы анкеты мои друзья.
- Самое страшное, - многозначительно сказала Лилька, - это разочароваться в жизни.
- А по-моему самое страшное, - неожиданно сказал молчаливый Витёк, - это когда человек болен и знает, что умрет.
- Ничего подобного! - выкрикнул Эрик. - Самое страшное, на восьмидесятом этаже небоскреба вспомнить, что ключи от квартиры забыл внизу!
- Самое трудное - это штаны снимать через голову, - мрачно сказал Вадик.
И пошел самый настоящий треп. Каждый старался придумать что-нибудь посмешнее. Так мне и не удалось выяснить, что же мои друзья всерьез считают самым страшным и самым трудным в жизни..,
В конце ноября произошло важное событие: Вадика приняли в комсомол.
Автобиография в двух словах, общественная работа, как учишься, что такое демократический централизм - и все в порядке, Вадим Банщиков, можешь считать себя комсомольцем.
На собрании Вадик держался солидно, по-взрослому. Я давно уже подметил, что чем больше люди переживают из-за своего роста, тем солиднее, значительнее они стараются выглядеть. У Вадика эта способность была развита блестяще: при посторонних людях он словно надувался, делался таким важным, что даже подойти к нему было страшно.
На вопросы он отвечал обстоятельно и неторопливо, почти не волнуясь. Да и что ему было волноваться - уже заранее было ясно, что примут.
И только один человек, один-единственный человек во всем зале сомневался - стоит ли принимать Вадима Банщикова, 1947 года рождения, русского, в комсомол… И этим человеком был я, его приятель, его товарищ, его друг.
Почему? Я и сам не мог объяснить толком.
Тот случай с волейболом меня смущал, что ли..» Или тогда в трамвае…
Впрочем, все это, пожалуй, относилось уже к области «эмоций и туманных сновидений», как говорит наш физик Андрей Петрович, когда кто-нибудь из нас несет у доски полнейшую отсебятину…
И разве я мог выступить против Вадика - это было бы настоящим предательством. Да и не было у нас в школе ни одного такого случая, чтобы кто-нибудь выступал против, разве что только учителя или директор, если в комсомол принимали заядлого троечника.
- Почему до сих пор не вступал? - крикнул Вадику кто-то из зала.
- Считал себя недостаточно подготовленным, - ответил Вадик и скромно потупился.
Он мог обмануть кого угодно, но только не меня, нам-то он обычно говорил совсем другое, нам он отвечал коротко: «А зачем?»
- Все ясно, - сказал председатель. - Если других предложений нет, приступаем к голосованию. Кто за?
Если бы была моя воля, если бы от меня это зависело, я бы принимал в комсомол только таких ребят, только таких.., ну, самых честных, что ли, самых достойных. ..Ия бы устраивал всем проверку, я бы испытывал всех каким-нибудь трудным делом, только по-настоящему трудным. А не таким, какое поручили мне, когда я стал комсомольцем. Тогда у нас в школе решили организовать свой музей, свою малую Третьяковку и на мою долю досталось вырезать репродукции из старых «Огоньков». Ужасно ответственное поручение! И вообще, по-моему, это была глупая затея - развешивать картинки по стенам, лучше было лишний раз сходить в Эрмитаж или Русский музей…
Но пока что от меня ничего не зависело, и в нашей школе в комсомол принимали всех подряд, лишь бы не было двоек, лишь бы участвовал в общественной работе. А за отличниками так даже бегали, уговаривали их подавать заявления… Так почему же не принять Вадима Банщикова, чем он хуже?
- Кто за? - повторил председатель. - Прошу поднять руки.
И все подняли руки. И я тоже поднял.