Глава 1

Сразу после обеда Таня взяла чистую тетрадь, аккуратно обернутый учебник немецкого языка, словарик, ручку и пошла к Генке.

Дом, в котором жил Гена Федосеев, был красный, кирпичный, двухэтажный. Это был очень старый дом — внизу кирпичи давно позеленели, а над парадной дверью еще виднелись следы от старых букв: «Братья Масловы и Кo». Чем занимались эти братья Масловы, теперь никто не помнил, но зато каждый раз, когда в городе снимались кинокартины из дореволюционной жизни, операторы облюбовывали именно Генкин дом. Возле него вырастали старинные фонари, прохаживались дамы в длинных платьях и смешных шляпах, останавливались извозчичьи пролетки… А потом Генка и все мальчишки из их класса бегали в кино и радостно вопили, когда узнавали «свой» дом.

Таня не любила этот дом. Раньше она боялась его, а теперь просто не любила.

Когда она была совсем маленькой, няня пугала ее на ночь:

— Вот не будешь спать, придет горбун, заберет тебя… А вот уже идет хромой дядька с мешком, собирает в мешок непослушных детей. Слышишь — скрипит лестница: скрип, скрип, кто здесь не спит? Скрип, скрип… Кто здесь балуется?

Таня пугалась, пряталась под одеяло, затихала.

Однажды нянины присказки услышала мама.

— Зачем же вы пугаете ребенка? — сказала она. — Хромой или горбатый человек может быть ничуть не хуже нас с вами. Зачем же девочке его бояться? Пожалуйста, больше не делайте этого, прошу вас…

С тех пор няня перестала рассказывать по вечерам свои поучительные истории, но все равно у Тани надолго остался страх перед инвалидами. И когда, гуляя, она проходила по улице мимо красного кирпичного дома, всегда отворачивалась. В доме жил человек с одной ногой. Однажды, как раз когда Таня с нянькой шли мимо, он вдруг точно выпрыгнул из парадной, стукнув костылями о каменные плиты тротуара, и остановился, осматриваясь по сторонам. Одна его щека была порезана — наверно, он только что брился, но тогда эта свежая царапина на его лице почему-то показалась Тане особенно страшной. Да и то, что он не пошел сразу ни направо ни налево, а стал осматриваться, словно искал кого, и то, что он появился именно в этот момент, будто подстерег их, так напугало Таню, что она прижалась к няньке и долго боялась оглянуться: ей казалось, что одноногий скачет за ними на своих костылях…

Страх ее перед этим человеком и перед этим домом стал еще больше, когда однажды случайно она подслушала разговор взрослых. В тот вечер к Таниному отцу пришли гости, и Таню рано отправили спать. Спать ей не хотелось, она лежала в темноте с открытыми глазами и прислушивалась к разговору в столовой. Сначала взрослые говорили тихо, приглушенно, но потом, видно, решили, что она уже заснула, и голоса стали громче.

— Нет, вы подумайте, вот так, ни с того ни с сего наброситься на человека… Видите ли, раз он инвалид, так ему все простится…

— Да вы знаете, инвалиды тоже разные бывают. Другому ногу в пьяном виде трамваем отрезало, а он кричит громче всех, что на войне пострадал…

— Нет, вы подумайте, вот так, ни с того ни с сего, точно знаю. — Это папин голос.

— На фронте-то на фронте, но надо же все-таки сдерживаться.

— Я так ему и сказал, — это опять папа, — а он, представляете, буквально с кулаками кинулся. Побагровел весь, я уж испугался, думал, его удар хватит. И главное, ведь я же хорошего ему хотел, не понимаю, чего он…

— Так он, наверно, пьяный был.

— Не знаю, не могу сказать, тут уж не до того было, чтобы разбираться.

— Подождите, а какой это Федосеев, что-то не представляю.

— Ну как же, рядом здесь живет, в красном доме. У него еще четверо детей.

— Беда детям с такими родителями, одно несчастье…

— Ну что же делать, дети здесь ни при чем…

Голоса снова стали тише, но теперь Таня уже не решалась закрыть глаза — она была уверена: стоит только закрыть глаза — и ей приснится одноногий Федосеев.

С тех пор, если ей приходилось одной появляться на улице, она всегда обходила этот дом стороной. Одноногого человека она больше не встречала. Потом ей сказали, что он умер.

Тогда она еще не знала, что этот человек был Генкиным отцом. Тогда она и самого Генку не знала, потому что еще не училась в школе.

А теперь она училась уже в седьмом классе, и Генка тоже в седьмом, и она шла к нему домой, потому что он получил двойку по немецкому и ей поручили взять над ним шефство.

Это было ее первое поручение, и в дом к незнакомым людям она тоже шла впервые: раньше она ходила только к своим подругам да вместе с мамой к маминым друзьям в гости.

Она не решилась сразу переступить порог этого дома и сначала несколько раз прошлась по улице туда и обратно, словно просто гуляла, словно у нее и не было никакого дела. Но ходить так бесконечно было нельзя, к тому же она сообразила, что Генка может увидеть ее из окна.

Наконец она набралась храбрости и вошла в дом. На лестнице пахло сыростью, погребом, перила были скрипучие, шаткие. «Скрип, скрип…» — неожиданно вспомнилось ей.

Таня поднялась на второй этаж и позвонила.

Дверь открыл Генка.

— А-а! — сказал он. — Явилась? Ну, проходи.

Таня заранее решила не обращать внимания, если он будет грубить или дразниться. Мама всегда говорила, что это самое лучшее средство в таких случаях — не обращать внимания.

Она вошла в переднюю и робко осмотрелась. Хотя она знала, что того человека давно уже нет здесь, все-таки ей было не по себе — казалось, все в этом доме непременно должно напоминать о нем.

Ей казалось, что вот-вот где-нибудь в углу она увидит костыли или какую-нибудь коляску для безногих, какое-нибудь кресло на колесиках.

Но в передней стояли самые обычные вещи: лыжи с палками, бамбуковое удилище, банка из-под краски…

Таня стала вытирать ноги о резиновый коврик, и тут над дверью в комнату вдруг вспыхнула световая табличка: «Вытирайте ноги!»

— Ой! Что это? — сказала она.

— А это мы с братом делали такую штуку, — торопливо пояснил Генка, — только немного недоделали. Пока зажигается не тогда, когда нужно. Понимаешь, надо, чтобы зажигалась, когда человек проходит мимо коврика, а сейчас получается наоборот. Можно, конечно, сделать, чтоб она все время горела, а как ступишь на коврик, сразу бы гасла… Только батареек жалко, они быстро выдохнутся. Да не бойся, больше ничего такого не будет.

— А я и не боюсь, откуда ты взял?

Вслед за Генкой Таня вошла в комнату.

Комната была большая, даже очень большая, почти как зал, с огромными окнами, с разными завитушками на стенах у потолка. Посреди комнаты стол, покрытый клеенкой, у стены буфет, диван, еще один небольшой столик. Обстановка как обстановка, самая обычная обстановка.

Таня положила на стол свой учебник, и тетрадь, и словарик, и ручку — она проделала это неторопливо и обстоятельно, в точности как учительница немецкого языка Анна Леопольдовна, когда входит в класс. Но Генке, видно, не очень-то хотелось заниматься — он побродил вокруг стола, потом сказал:

— Хочешь, я тебе аквариум покажу? Знаешь, какие у меня рыбы есть! Ни у кого таких нет…

— Гена!

— А хочешь — приемник покажу, какой я делаю? Карманный!

— Гена, перестань, пожалуйста!

— Ну, ладно, вот ответь мне на два вопроса, и тогда будем заниматься. А не ответишь — не будем. Идет? Вот слушай.

— Ничего я не буду слушать!

— Нет, ты скажи, ты вот скажи, зачем человеку учить немецкий, если он, может, за всю свою жизнь ни одного немца не встретит и ни одной немецкой книжки не прочтет? А? Или вот еще: зачем человеку учить, например, ботанику, если он станет физиком? Выходит, человек только зря тратит время, так?

— Зачем, зачем… Получишь еще одну двойку, тогда сразу узнаешь, зачем.

— Нет, ты правда ответь. Что? Не можешь? Ага — не можешь? Не можешь!

— Перестань сейчас же. Или завтра я все расскажу Анне Леопольдовне. Понятно? Итак, начнем с повторения. Was ist das? — И она, совсем как Анна Леопольдовна, строго сведя брови, показала на окно.

— Das Fenster.

— Хорошо. Пошли дальше.

— А если хочешь знать, — сказал Генка, — я могу и сам весь немецкий за месяц выучить. Стоит только захотеть.

— Ну и захоти.

— Ну и захочу.

— Ну и захоти.

— Не веришь? А вот давай будем соревноваться. Будто мы две команды. Я — «Спартак», ты — «Динамо». Вопросы задаем по очереди. За правильный ответ — очко. И кто победит. Спрашивать можно обо всем, что в этой комнате. Идет? — И, пока Таня думала, соглашаться или нет, Генка быстро показал на клеенку: — Was ist das?

Таня не знала.

— Ага! Один-ноль в мою пользу! Один-ноль! Один-ноль! — орал Генка.

Таня не удержалась и показала на диван:

— Was ist das?

Теперь промолчал Генка.

— Was ist das? Два-один! Was ist das? Два-два! Три-два! Четыре-два!

— Внимание! Внимание! Вперед вырывается команда «Динамо»! Болельщики на трибунах неистовствуют! Счет становится четыре-три! Еще немного — и «Спартак» сравняет счет!

— Was ist das?

— Der Funter.

— Какой такой «Funter»?

— Funter, обыкновенный, — невинным голосом повторил Генка.

Таня принялась торопливо листать словарь.

— Да такого и слова нет, жулик несчастный!

— А что? Мог же я ошибиться?

Оба, и Генка и Таня, уже увлеклись, оба торопливо оглядывались вокруг, выискивая в комнате оставшиеся еще не названными предметы.

— «Динамо» все больше и больше вырывается вперед! «Спартак» отчаянно обороняется! До конца встречи остаются считанные минуты. По-видимому, «Спартаку» уже не удастся отыграться. Трибуны ревут!

— Was ist das? — Таня показала на фотографию, висящую на стене. На фотографии нахмуренный молодой человек в кожаной куртке стоит возле мотоцикла.

— Das ist… Das ist… Это мой отец, — негромко сказал Генка, — это довоенное фото.

Мотоциклист на фотографии был очень молод и совсем не похож на того одноногого человека, который остался в Таниной памяти.

Таня подождала, ей казалось, что Генка сейчас еще что-то добавит, расскажет еще что-то.

— Двадцать два-десять в пользу «Динамо», — объявил он. — Матч закончен.

Большие настенные часы — die Uhr — пробили шесть. Как незаметно прошло время. Хлопнула входная дверь — это вернулась с работы Генкина мать.

Она торопливо прошла через комнату, кивнула Тане:

— О! У нас гости?

Потом появилась Генкина сестра.

— Ген, ко мне никто не заходил?

Сразу вслед за ней прибежала ее подруга.

Квартира, только что такая тихая, сразу ожила, вся наполнилась звуками: хлопаньем дверей, шумом воды в умывальнике, звяканьем посуды…

Таню приглашали остаться ужинать, но она застеснялась, смутилась, заторопилась домой.

* * *

Вечером Таня, как всегда, готовит уроки, потом садится за пианино — она занимается музыкой в Доме пионеров. Мама говорит, что вовсе не стремится из своей дочери сделать великую пианистку, но все-таки каждый культурный человек обязательно должен уметь играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Потом Таня ужинает, пьет кефир, еще полчаса читает книгу и отправляется спать. Забирается под одеяло и лежит, согреваясь, свернувшись калачиком. Она слышит, как в соседней комнате папа шуршит газетой, как позванивают чайные ложечки — мама убирает со стола.

Это самые любимые Танины минуты. Сейчас войдет мама… Вот она уже входит, присаживается рядом с Таней на край кровати. В такие минуты с мамой можно говорить обо всем, обо всем, и мама тоже всегда советуется с ней, совсем как со взрослой, по-серьезному…

— Танечка, — говорит она, — ты знаешь, мы с папой думаем купить новую мебель. Помнишь, такую, как у тети Сони.

— Ой, мамочка! Как хорошо!

— Но тогда тебе не придется покупать сейчас новое пальто, и с часами тоже придется немножко подождать… Ты не против?

— Ну конечно, нет, мамочка…

— Девочки, что вы там шепчетесь? — кричит из соседней комнаты папа. — Раз, два, три, я иду подслушивать!

И хотя это повторяется почти каждый вечер, всякий раз Тане становится ужасно весело — она смеется, прямо-таки изнемогает от смеха и тоже кричит в ответ:

— Не надо, папа! Не надо! У нас секреты!

— Мама, — немного отдохнув от смеха, спрашивает она, — а вот скажи мне, пожалуйста, зачем человеку учить ботанику, если человек, например, хочет стать физиком? И ботаника ему никогда не пригодится. Выходит, он только зря тратит время?

Минуту, другую мама молчит, думает.

— Видишь ли, девочка, — наконец говорит она, — во-первых, в вашем возрасте человеку еще очень трудно определить, что ему пригодится, а что нет. Может быть, он мечтает стать физиком, а станет как раз ботаником. Или наоборот… А во-вторых, даже взрослые люди, даже ученые не всегда знают, что им понадобится завтра. Вот подумай сама: еще недавно медицина прекрасно обходилась без математики. А теперь хороший врач обязательно должен знать и математику и физику. И наконец, чем разностороннее знания, чем образованнее человек, тем легче ему работать, тем скорее он может сделать какое-нибудь открытие. Теперь понятно тебе?

— Понятно, — уже сквозь сон отзывается Таня, — очень, очень понятно. Спасибо, мамочка.

— Ну, тогда спи. Спокойной ночи. Спи.

 

Глава 2

Напрасно Таня так ждала пятницы и так волновалась — в пятницу урок немецкого не состоялся. Вместо урока директор разрешил провести пионерский сбор. Вообще-то сбор на тему «Борющаяся Африка» был назначен после уроков, но в последний момент выяснилось, что африканец, приглашенный на этот сбор, может приехать только к началу пятого урока. И, ввиду таких чрезвычайных обстоятельств, директор отменил немецкий.

Приглашала африканца в школу председатель совета отряда Зина Котова — она вместе со старшей пионервожатой специально ездила к нему в гостиницу — и теперь так гордилась, так посматривала на всех, словно он должен был приехать лично к ней.

Встречать гостя в вестибюле поручили Тане и Зине — двум отличницам, но когда он появился, Зина все-таки умудрилась выскочить вперед и первая взяла его за руку и повела по лестнице.

Негр был высок и худощав. У него было усталое лицо с обострившимися скулами. И руки совсем худые, с тонкими пальцами и острыми локтями.

Он был одет необычно и очень красиво — в голубую тогу, в легкие бесшумные сандалии на босу ногу, и когда он шел по лестнице, тихий и сосредоточенный, длинный конец одежды, переброшенный через плечо, чуть развевался.

И потом, уже в классе, пока Зина Котова читала по тетрадке доклад о борьбе народов Африки за свободу, и пока братья Сазоновы, Борис и Глеб, показывали ребятам флаги свободных стран Африки, и пока Миша Уткин осторожненько, с помощью пинцета, демонстрировал африканские марки из отцовского альбома, негр сидел неподвижно, напряженно сцепив тонкие пальцы, задумчиво глядя на ребят.

Анна Леопольдовна изредка наклонялась к нему и хрипловатым от волнения голосом коротко переводила гостю, о чем говорят ребята. Правда, переводчик — молодой, веселый парнишка, студент университета — сидел тут же, рядом, но ей, видно, очень хотелось самой поговорить с африканцем. И ребята с уважением поглядывали на учительницу, — они никогда не подозревали, что их Анна Леопольдовна, их «немка», так ловко говорит по-английски. А негр быстро кивал в ответ, но лицо его по-прежнему оставалось усталым и печальным.

Только когда ребята начали просить гостя рассказать что-нибудь, какую-нибудь историю, самый интересный случай из своей жизни, он улыбнулся и что-то быстро сказал переводчику.

— Патрик спрашивает вас, любите ли вы играть в футбол?

— Любим!

— Еще как!

— Каждый день играем! — заорали мальчишки.

— Ну вот и я очень любил играть в футбол, — сказал негр. — Правда, сначала мяча у нас не было, мы играли чем придется. А потом, когда я уже стал постарше, то не расставался с мячом, меня даже взяли в сборную команду города. Однажды у нас был очень важный матч. Мы, африканцы, играли с командой британской армии. На трибунах были почти одни белые. Нам угрожали, свистели. «Смотрите, — кричали с трибун, — эти черные ублюдки хотят выиграть, а еще не научились надевать бутсы!» Дело в том, что мы играли босиком, просто у нас не было денег на ботинки. И все-таки мы старались изо всех сил. Когда счет стал два-один в нашу пользу, на трибунах творилось что-то невероятное, — нас грозили убить, если только мы посмеем выиграть. Но мы не могли проиграть, мы должны были выиграть — вы понимаете, почему… — Негр говорил все быстрее и быстрее, переводчик едва успевал за ним. Но глаза негра по-прежнему оставались грустными и спокойными. — И мы выиграли. Я никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в тот день. И нам удалось уйти целыми со стадиона. Но потом… Потом одного из моих товарищей убили прямо на улице только за то, что он участвовал в этом матче.

— У, гады! — выкрикнул Миша Уткин. — Я бы их!

— Ты бы, ты бы, — толкнула его Зина Котова. — Помолчи лучше.

В классе наступила тишина. Негр начал прощаться. Ребята сразу повскакали с мест, окружили его, трогали голубую непривычную одежду… Те, кому не удалось пробиться к негру, обступили переводчика и не отпускали, расспрашивали его.

Тане и Генке повезло — они стояли возле самого гостя, только вот жаль: они не могли ни о чем спросить его, потому что не знали английского, просто ни слова не знали по-английски. Эх, если бы они на уроках изучали английский!

Негр видел, что они изо всех сил стараются понять его, что они страдают оттого, что не знают ни слова по-английски, — они что-то показывали жестами и мотали головами, но все равно ничего не получалось. Негр обернулся, поискал глазами переводчика. Тот был тоже окружен ребятами.

Тогда гость взял вдруг мел и старательно вывел на доске рисунок.

И поставил восклицательный знак.

Ребята обрадованно зашумели, засмеялись.

А он снова застучал мелом по доске. И теперь на доске появился другой рисунок.

И рядом знак вопроса.

— А?

— Скоро! Скоро! — весело закричали ребята.

— Скоро! Скоро! — закричали Таня и Генка.

Они отлично поняли его.

И негр тоже обрадовался, и лицо его стало совсем-совсем детским.

Но переводчик показывал знаками, что пора идти, что уже поздно. И негр виновато улыбнулся и двинулся к двери.

Все вместе, и ребята и африканец, спустились вниз в вестибюль, и здесь Таня вдруг набралась смелости и робко дотронулась до его худой руки.

— Послушайте, — сказала она, — вот вы вернетесь к себе, там же могут узнать, что вы были в Советском Союзе. Вы не боитесь?

Негр внимательно слушал переводчика.

И вдруг лицо его изменилось — оно точно вспыхнуло, исчезла вдруг усталость.

Он заговорил горячо и резко.

И все ребята, и Генка, и Таня вдруг услышали, как на английском языке прозвучало слово «революция».

И когда переводчик начал переводить, все уже знали, все уже догадывались, что он скажет:

— Нет, я не боюсь. Это борьба. И в борьбу не вступает тот, кто боится. Мы — революционеры. И мы будем бороться до конца.

А потом все вышли на улицу и долго махали руками, когда машина уже тронулась, и кричали:

— Приезжайте! Приезжайте к нам еще! О-бя-за-тель-но!

И он улыбался, и прижимал руки к груди, и что-то говорил, но что́, уже не было слышно…

 

Глава 3

В воскресенье Таня хотела отправиться к Генке, но мама сказала, что сегодня они пойдут в гости к тете Соне.

Ходить в гости для Тани — сплошное удовольствие. Ее радует все, начиная с самого «приготовления к гостям», с той легкой праздничной суматохи, которая всегда предшествует выходу из дома. Ей нравится наблюдать, как перебирает мама свои платья, раздумывая, какое надеть, как прикидывает она сначала одно, потом другое, как долго стоит затем в нерешительности перед зеркалом, как подкрашивает губы, чуть касаясь рта губной помадой, нравится легкий запах духов, плывущий по комнатам… А папа тем временем бреется, потом завязывает перед зеркалом галстук и одновременно торопит маму…

И когда, наконец, они выходят из дома, и все вместе, нарядные, идут по улице, Таню распирает радостное чувство оттого, что все видят, какая красивая и молодая у нее мама, какой веселый отец…

— Вот семья, так семья, — говорит тетя Соня, — такой семье можно только позавидовать. Теперь не так часто встретишь дружную семью…

Детей у тети Сони нет, и потому Таня все время со взрослыми: она слушает их разговоры, смотрит телевизор или разглядывает старинные пухлые фотоальбомы и яркие глянцевитые открытки, доставшиеся тете Соне еще от ее матери, или роется в шкатулке, где хранятся старинные диковинные пуговицы, бусы, сломанные брошки и разноцветные камешки, собранные самой тетей Соней на берегу Черного моря.

Потом все вместе обедают. После обеда муж тети Сони, извинившись, уходит отдохнуть.

— Привычка, — говорит он, вздыхая, — ничего не поделаешь… Мы ведь по-свойски…

А мама, папа и Таня начинают собираться домой.

Мама никак не может расстаться с тетей Соней, и они еще долго разговаривают, сначала стоя в коридоре, потом в передней, и, наконец, на лестничной площадке…

Домой они уже не идут пешком, а едут на трамвае, и мама всю дорогу говорит о том, какие все-таки милые люди тетя Соня и ее муж.

Но в этот раз все настроение Тане портят мысли о Генке.

«Нехорошо все же получилось, надо было хоть предупредить, что не приду. А то он, наверное, сидел весь день и ждал, а может быть, и сейчас ждет…»

И когда они возвращаются домой, Таня не выдерживает и ластится к матери:

— Мамочка, можно я к Генке сбегаю? Ну, на минутку… Я же обещала…

Мама пристально смотрит на нее и качает головой:

— Что это, свет клином сошелся на твоем Генке? Дня без него не можешь прожить. Ну ладно, беги… Только на минутку.

Таня чмокает ее в щеку и сначала не спеша идет в коридор, потом хлопает дверью и — вниз! вниз! — быстро бежит по лестнице.

Она уверена, что Генка ждет ее. Ждет и удивляется — ведь это первый раз так получилось, что она пообещала и не пришла.

«Entschuldigen Sie»… — придумывает она на ходу немецкую фразу: «Извините меня, я немного опоздала». — Так всегда говорит Анна Леопольдовна, если входит в класс чуть позже звонка.

Вот и старый кирпичный дом, старая скрипучая лестница… Запыхавшись, Таня останавливается на втором этаже и, нажав кнопку звонка, ждет. За дверью раздается легкий шорох, и странно изменившийся Генкин голос произносит:

— Никого нет дома.

— Генка, это я, Таня!

Но за дверью стоит тишина, словно человек там, в квартире, затаился и прислушивается.

— Генка! Открывай! — говорит Таня. — Хватит баловаться!

Она уверена, что это шутка, что сейчас дверь распахнется и появится улыбающийся белобрысый Генка.

Но в квартире по-прежнему тихо.

Тогда Таня поворачивается и, поминутно оглядываясь, начинает медленно спускаться по скрипучей лестнице.

— Ты уже? Вот молодец! — говорит мама.

Она стоит спиной, убирает в шкаф платье и потому не видит, какое у Тани лицо. И хорошо, что не видит. А то бы, наверно, сразу стала спрашивать, что произошло. А Таня и сама не знает, что произошло.

* * *

Утром, собираясь в школу. Таня решила больше не разговаривать с Генкой. Ни за что. Никогда. Пусть он хоть сто двоек получит по немецкому. Пусть с кем хочет устраивает свои дурацкие шутки…

Первые три урока она даже не смотрела в Генкину сторону. Но когда на перемене Генка подошел к ней и спросил: «Чего ты дуешься? Почему вчера не приходила?» — она не удержалась и, вместо того чтобы отвернуться и промолчать, пожала плечами и сказала:

— А что, я обязана?

— Или, может, ты заходила?

— Тебе лучше знать, — сказала Таня возмущенно.

— Это почему же?

— А потому, что «потому» кончается на «у». Понял?

Он вдруг засмеялся:

— Ладно, не злись, после уроков я тебе кое-что покажу.

Конечно, она вовсе не собиралась идти к нему после уроков. Но Генка был упорный человек. Он схватил ее за руку и потянул за собой — она даже не думала, что он такой сильный. Таня никак не могла вырвать свою руку. Сначала она упиралась всерьез, а потом только для вида, потому что ей действительно стало интересно, что же он хочет ей показать.

Дома в передней он опустился на колени возле какого-то ящика, присоединил провода.

— Ну-ка, позвони теперь…

— Вот еще! — Таня нерешительно стояла в дверях, она ждала от Генки какого-нибудь подвоха.

— Да позвони, будь человеком, не бойся…

Таня осторожно нажала кнопку звонка.

И сразу вслед за звонком в передней раздался шорох, потрескивание и Генкин голос произнес: «Никого нет дома».

И стало тихо.

Генка смотрел на нее, и его большой рот постепенно растягивался в улыбке.

— Ну что, поняла теперь? Это мы с Люськой, с моей сестрой, придумали.

Таня вздохнула.

Права Генкина мать, когда говорит, что в этом доме можно ожидать всего, чего угодно. «Можно ожидать, — говорит она, — что в один прекрасный день все двери начнут открываться сами собой; можно ожидать, что трамвай въедет в коридор, только нельзя дождаться, чтобы кто-нибудь починил мясорубку или сменил электропроводку. Наверно, мне, старой женщине, придется принести лестницу и самой лезть к потолку менять шнур…»

— Это будет очень интересный акробатический номер, — тут же отзывается Люся. — Только не забудь натянуть сетку…

Первое время, когда Таня слышала такие разговоры, она вся сжималась и испуганно смотрела на Генкину мать: ей казалось, что вот-вот вспыхнет ссора. Но мать не обижалась, и все подобные разговоры в доме Федосеевых обычно заканчивались всеобщим авралом. Генка отправлялся на кухню чинить мясорубку, а Люсины товарищи-студенты притаскивали лестницу-стремянку и принимались менять электропроводку…

Больше всего, конечно, доставалось Генке. Если взрослые, придя домой, обнаруживали, что дома нет хлеба, Люся говорила своим подругам:

— Нет, вы только подумайте, я до сих пор была уверена, что у меня заботливый брат, а оказывается… Нет, товарищи, вы только взгляните на его лицо — обратите внимание на то выражение злорадства, с которым он наблюдает, как его родная сестра медленно умирает с голоду…

И все сразу начинали качать головами и рассматривать Генку так, словно видели его в первый раз, словно он и правда был редким злорадным экспонатом из зоопарка.

Генка ворчал и тоже пытался острить, но у него это получалось плохо, — он начинал злиться, и преимущество всегда оказывалось на Люсиной стороне. Генке не оставалось ничего другого, как послушно идти в булочную.

Дома у Тани все происходит по-другому. Дома у Тани мама говорит:

— Танечка, если ты ничем не занята, будь добра, сходи за хлебом.

И Таня отвечает:

— Хорошо, мамочка, сейчас.

Пока Таня была занята своими мыслями, Генка уже притащил какую-то картонную коробочку.

— Угадай, что это?

У него на ладони — хрупкое переплетение тонких проводков, соединенных с черными шляпками на проволочных ножках, с крошечными, меньше копейки, оранжевыми кружками, с красными и зелеными деталями, похожими на цветные камешки.

— Карманный приемник — вот что!

У Таниного отца тоже есть маленький транзисторный приемник, но по сравнению с ним, купленным в магазине, упрятанным в блестящую коробку, этот, Генкин, выглядит таким хрупким, таким легким, почти невесомым, таким беззащитным, — кажется, только дунь, и он разрушится, исчезнет; даже не верится, что здесь, в этих тонких проволочках, в этих крошечных деталях, может родиться звук. Но Генка присоединяет маленький динамик, что-то вертит, скрепляет какие-то провода, и схема вдруг оживает, в динамике сначала раздается шуршание, а потом слышится музыка, не громкая, но самая настоящая музыка. Бывает же так: лежит у тебя на ладони обыкновенная сухая веточка, и вдруг дунул ветер, шевельнул ее, и ты видишь, что это вовсе не сучок, не веточка, а живое существо — какой-нибудь богомол кивает тебе головой и перебирает своими тонкими ногами. И сейчас в руках у Генки произошло точно такое же превращение: только что все эти проволочки были неживыми, холодными, и вдруг началась в них какая-то своя жизнь, началась невидимая глазу работа, и вот из ничего возникла музыка.

— Это я для брата подарок делаю, — говорит Генка, осторожно пряча свое сооружение в картонную коробку, — у него скоро день рождения. А что? Вот достану футляр — приемничек еще получше будет, чем в магазине!

Старшего Генкиного брата Таня еще ни разу не видела. Он работает в каком-то институте, его очень ценят, он способный, даже талантливый, и у него все время пропасть разных дел, — кончит одно и сразу берется за другое, вот потому он так мало бывает дома, все занимается… Но слышит она о нем сто раз в день. В углу комнаты лежат гантели — это брата. В передней стоят лыжи — брата. Почтальонша принесла бандероль — брату. Люся купила толстый англо-русский словарь — для брата. Совсем как в сказке про кота в сапогах.

Сломается телевизор — «придет брат, починит», «надо спросить брата», «надо рассказать брату», «брат говорит»… Даже удивительно, что это за человек такой — все умеет, все может, если верить Генке. Взглянуть бы на него хоть одним глазком. Иногда Тане становится даже обидно оттого, что у нее нет ни сестер, ни братьев…

Раздается звонок. Это пришли за Генкой одноклассники, братья Сазоновы, Борис и Глеб. Они взволнованы. Перебивая друг друга, они сообщают, что поле уже почти просохло после вчерашнего дождя, что пацаны из соседнего двора уже собрались, что мяч уже надут: «Во, потрогай какой!». Но Генку и не надо уговаривать. Он торопливо натягивает пальто.

— Танька, айда с нами, будешь болеть!

И что-то странное происходит с Таней. Она вдруг забывает, что еще не была дома, что ее ждет мама, что ей надо разучивать вальс Штрауса, — сейчас она совсем не думает об этом. Она бежит вместе с мальчишками вниз по лестнице в распахнутом пальто, бежит на пустырь, где уже идут последние приготовления к матчу: сваливаются в кучи, вместо штанг, портфели и пальто, засыпается песком огромная лужа посреди поля, двое счастливых обладателей формы с непроницаемыми лицами зашнуровывают бутсы.

Наконец игра начинается. Мокрый мяч тяжело катится по непросохшей земле, мальчишки толпой, отталкивая друг друга, несутся за ним.

— Пас! Пас! — надсаживается кто-то слева.

Прыгает вратарь между двумя грудами пальто. Свистят и орут болельщики.

— Бей! — кричит Таня вместе со всеми, когда Генка прорывается к воротам. — Бей!

Двое мальчишек рядом с ней курят не скрываясь. У мальчишек самые что ни на есть хулиганские физиономии, но Тане почему-то вовсе не страшно, — азартный восторг, ощущение самостоятельности захватывают ее.

— Давай! — кричит она. — Давай, Генка!

Глеб, взмокший, краснолицый, уходит, прихрамывая, с поля.

— Судья — жи́ла, — говорит он, — у них был явный офсайд.

И хотя Таня не знает, что такое «офсайд», она кивает, она соглашается. Ей весело и жарко, она хочет сбросить пальто, но в этот момент кто-то берет ее за плечо.

— Так вот ты где, — слышит она мамин голос. — А я тебя везде ищу. Ты знаешь, сколько сейчас времени?

И тут Таня все вспоминает. Вспоминает, что не была дома. Вспоминает, что еще не обедала. Вспоминает, что ее ждет вальс Штрауса.

— Мамочка, — говорит она, — я…

Глеб Сазонов с интересом смотрит на нее: что-то будет?

— Мама, — неожиданно говорит Таня. — Это Глеб. Познакомься.

— Очень приятно, — сухо, как взрослому, говорит мама. Но по ее лицу Таня видит, что ей нисколько не приятно, что она очень рассержена.

— Идем, — говорит мама.

Таня берет портфель, и они уходят с пустыря, где по-прежнему, разбрызгивая лужи, носятся мальчишки.

— Ты, конечно, уже взрослая девочка, — говорит мама ровным голосом, — и можешь поступать, как тебе вздумается, и приходить домой, когда тебе угодно. Только давай договоримся так: я больше ни переживать, ни волноваться за тебя не буду. Мы будем просто как чужие люди…

— Мамочка! — говорит Таня. Только теперь она понимает, что наделала.

— Я уже бог знает что передумала, я так переволновалась, — говорит мама, — даже в школу звонила. Машины, трамваи… Мало ли что может случиться. Мне уж всякие мысли в голову приходили…

Мама вдруг замолкает и отворачивается.

— Мамочка! Я никогда больше так не буду! — в отчаянии говорит Таня. — Вот увидишь, я больше никогда-никогда так не буду!..

 

Глава 4

Несколько дней Таня не ходила к Федосееву. Она чувствовала себя виноватой перед матерью и знала, что, если попросит разрешения сходить к Генке, мама пожмет плечами и скажет: «Ну что ж, иди», но будет недовольна.

Генке Таня сказала, что у нее ужасно много дел, ну, ни минутки нет свободной.

И это была правда. Она готовилась выступать 7 Ноября на концерте, до концерта оставались считанные дни. Тане казалось, что она ни за что не успеет подготовиться и обязательно соврет, возьмет не ту ноту, будет такой позор!

А тут еще новую мебель привезли, и Таня вместе с мамой несколько раз переставляла вещи. Стол, торшер, диван, сервант, кресла, журнальный столик, шкаф — все это передвигалось, переезжало из комнаты в комнату, от стены к стене, из угла в угол, словно происходила игра в гигантские шашки. Только пианино каждый раз неизменно оставалось на своем месте, потому что вдвоем его было не сдвинуть. Сначала мебель ставили по-Таниному, потом по-маминому, затем, когда пришел с работы папа, ему показали сначала Танин, а потом мамин вариант, и папа, конечно, предложил свой, и все началось заново.

Так что времени у Тани действительно не было. Да и особой необходимости идти к Федосееву — тоже. Двоек по немецкому Генка больше не получал, Анна Леопольдовна была им довольна.

Но однажды Генка не пришел в школу.

Случилось это в среду, как раз в день контрольной по немецкому, и Анна Леопольдовна, подозрительно посмотрев на пустое место за предпоследней партой, спросила:

— Товарищи, кто знает, почему нет Федосеева?

— Заболел, наверно! — выкрикнул Глеб Сазонов.

— Вот и неправда, — тут же сунулась Зина Котова. — Можно мне сказать, Анна Леопольдовна? Я его сегодня утром видела, он по улице шел.

— Ну и что? — проворчал Глеб. — Может, он сначала шел, а потом заболел.

— Хорошо. Не будем зря тратить драгоценное время, — сказала Анна Леопольдовна. — А ты, Таня, сходи сегодня, пожалуйста, к Федосееву, узнай, что с ним произошло. И передай ему: если он надеется, что избавился от контрольной, то глубоко ошибается.

Так Тане снова пришлось отправиться к Генке.

Она была уверена, что Гена, как обычно в это время, сидит дома один, и очень удивилась, когда дверь ей открыла Ольга Ивановна, Генкина мать. У нее было озабоченное и в то же время отсутствующее, рассеянное выражение лица, она посмотрела на Таню так, словно не сразу узнала.

— А, Танюша… Проходи.

— Я на минуточку, — смущаясь, проговорила Таня. Она хотела тут же спросить, что с Генкой, но в этот момент в коридоре появился он сам, здоровый и невредимый.

— Ты что это прогуливаешь?

— А у меня брат уезжает.

— Ну и что же? Значит, надо контрольную пропускать, да? Анна Леопольдовна сказала…

— Да он не просто уезжает. Он в такое место уезжает, — быстро заговорил Гена, — откуда, если хочешь знать, даже письма не идут.

— Так я и поверила! Где же это такое место, интересно знать?

— А это секрет, тайна. Понимаешь, он даже маме ничего не говорит. Только сказал: «Возможно, писем от меня месяца два не будет, так вы не волнуйтесь». Да ты сама его спроси, если не веришь… За ним сейчас на машине должны приехать, на ЗИМе, наверно, — быстро шептал Гена, поглядывая на дверь комнаты.

И, словно в подтверждение его слов, снизу, с улицы, раздался автомобильный гудок. И еще один.

Генка, совсем забыв о Тане, бросился в комнату, но в ту же минуту дверь открылась — и Таня увидела Генкиного брата. По коридору шел самый обыкновенный человек, просто даже удивительно, до чего обыкновенный — невысокого роста, в плаще и кепке, с небольшим чемоданом в руке.

— Мама, — говорил он, — ты только, пожалуйста, не волнуйся, прошу тебя… Я даю тебе слово, ничего страшного…

Тут он взглянул на Таню. Он улыбнулся и сказал:

— А, так это та самая Таня… — Но видно было, что думает он совсем о другом, что весь он уже во власти неизвестных Тане забот.

Он прошел мимо, и ей вдруг ужасно захотелось сделать сейчас, немедленно что-то такое, чтобы этот человек обратил на нее внимание, чтобы он заметил ее по-настоящему. Она не привыкла, чтобы взрослые не замечали ее.

Но что сделать — она не знала, она ничего не могла придумать, а тем временем Генка уже схватил ее за руку и потащил за собой.

Все вместе они спустились по лестнице и вышли на улицу. У подъезда стояла черная блестящая «Волга».

Генкин брат поцеловал мать и Генку и пожал руку Тане.

И в те недолгие минуты, пока он прощался, пока садился в машину, и мать, и Генка, и Таня — все улыбались ему, как улыбаются люди на вокзальных платформах, когда толстое оконное стекло уже разделяет людей и делает все слова неслышными и незначительными. И он тоже улыбался в ответ.

Потом машина дрогнула и, шаркнув шинами по асфальту, укатила.

И тогда все перестали улыбаться и пошли наверх.

Ольга Ивановна сразу ушла в кухню мыть посуду, и Генка, тихий и послушный, понес вслед за ней грязные тарелки. Таня осталась в комнате одна. Но Генка не возвращался слишком долго, и Таня с беспокойством посматривала на часы — давно пора домой. Наконец она не выдержала, взяла свой портфель и пошла на кухню проститься.

Она прошла по темному коридору и остановилась в дверях кухни.

Ольга Ивановна плакала.

Наклонив голову, она вытирала посуду, и слезы бесшумно падали на чистые сухие тарелки. Генка стоял возле нее спиной к двери и растерянно повторял:

— Мам, не надо… Ну, не надо, мам… Он же сказал, что не надо волноваться… Мам, слышишь?

— И что это за семья такая, — говорила Ольга Ивановна. — Вечно все куда-то торопятся. Подумать только — родной брат уезжает, а у сестры даже нет времени его проводить… У нее тоже дела… И так все время — один приезжает, другой уезжает… Хоть бы год пожить вместе, спокойно… Вот и отец так же говорил всегда: «Не волнуйся». И уезжал… Я устала, просто устала…

— Мам, — говорил Генка, — ну, не надо, слышишь?

Тане стало неловко, даже стыдно, словно она подсмотрела что-то такое, чего ей не полагалось видеть, о чем даже не полагалось догадываться. Она не решилась окликнуть Генку, а вернулась назад в комнату и там терпеливо ждала его. А когда он пришел, быстро продиктовала ему домашнее задание, попрощалась и побежала домой.

* * *

Дома были гости: папин приятель дядя Гриша с женой Викторией Ивановной. Они восхищались новой мебелью и говорили, что даже не могут решиться сесть на такие великолепные стулья, что просто прикасаться страшно к таким изумительным вещам. А мама, очень довольная, смеялась и говорила, что ничего страшного, что в конце концов, мебель для человека, а не человек для мебели…

— Танюша совсем взрослая стала, как незаметно растут дети, — сказала Виктория Ивановна. — Кстати, вы не видели последний итальянский фильм? Подождите, как же он называется, выпало из головы… Так там артистка, ну прямо вылитая Таня, особенно линия рта, разрез глаз… как две капли воды…

Таня не удержалась и, будто случайно, взглянула на себя в зеркало. Артистка… Самая обыкновенная худая длиннорукая девочка смотрела на нее из зеркала. И волосы не поймешь какие, ни светлые, ни темные, — каштановые, говорит мама, а на самом деле, пожалуй, и не каштановые. И глаза не то серые, не то зеленые, не поймешь…

— Таня, перестань смотреться в зеркало, — сказала мама. — Виктория Ивановна, вы портите мне дочку, теперь ее от зеркала не оторвешь…

Потом дядя Гриша расспрашивал Таню, как она учится и много ли нахватала двоек. Он всегда так и говорил: «нахватала», хотя прекрасно знал, что у Тани не то что двоек, даже четверок никогда не бывает. Потом Тане, как всегда, пришлось сесть за пианино и сыграть для гостей, но играла она плохо, рассеянно, потому что все думала о Генкином брате и все видела перед собой два лица Ольги Ивановны, Генкиной матери, — одно спокойное, улыбающееся, когда она стояла возле машины, и другое — усталое, заплаканное, на кухне… И какое-то тревожное, неясное чувство охватывало Таню.

Наконец Танина мама не выдержала и сказала, что она больше слышать не может такой игры, что если Таня так будет играть, то наверняка провалится на концерте, лучше уж тогда сразу отказаться и не выступать, не позориться… А дядя Гриша сказал, что он, конечно, не специалист в музыке, но, по его мнению, Таня играла совсем неплохо, даже хорошо. И все пошли за стол пить чай.

Пили чай и говорили о литературе.

— Папа, — спросила Таня, — а откуда человек может не писать целых два месяца?

— Как это — откуда?

— Ну, вот человек уезжает и говорит: «Два месяца писем от меня не будет, не ждите…»

— Да не может быть сейчас такого. Сейчас везде есть почтовые отделения. Ну, разве что в какой-нибудь геологической экспедиции… Да и то вряд ли… Другое дело — во время войны… А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — сказала Таня. Она по-прежнему думала о Генкином брате. Ей представлялось, что летит он сейчас на большом самолете, над ним звездное небо, под ним — снежная пустыня, а на крыльях самолета вспыхивают и гаснут зеленый и красный огоньки, вспыхивают и гаснут…

И потом, уже лежа в постели, она думала, что все-таки существует, наверно, такое место, где нет ни почтового отделения, ни магазинов, ни домов, ничего нет… Какой-нибудь исчезающий остров, вроде Земли Санникова… Может же быть такой остров, раз пишут об этом в книгах…

По обыкновению заглянула к ней на минутку мама, поправила одеяло, поцеловала.

— Спи.

— Мамочка, — спросила Таня, — а почему наш папа никогда не ездит в командировки?

— Что за странные вопросы ты задаешь сегодня, Таня? Просто у него такая работа. Ты же знаешь. Спи.

Дверь в столовую осталась чуть приоткрытой, узкая полоска света падала на пол, и доносились негромкие голоса взрослых.

— А вы знаете, я недавно встретила одну приятельницу, — говорила Виктория Ивановна, — так муж ее знакомой был в прошлом году во Франции… И он рассказывает, будто бы там…

Тане очень хотелось узнать, что же делается во Франции, но тут кто-то притворил дверь, полоска света погасла, и голоса затихли…

 

Глава 5

А на следующий день, после урока химии, случилось неприятное происшествие.

Если бы Таня ушла из химического кабинета вместе со всеми, если бы не задержалась, складывая книги в портфель, может быть, ничего бы и не произошло, все было бы хорошо и спокойно. Но она задержалась, и как раз в этот момент братья Сазоновы, Борис и Глеб, разбили колбу. Конечно, они разбили ее случайно, просто Борис толкнул Глеба, а Глеб толкнул стол, а на столе стояла колба. Она упала со стола и разбилась. Сазоновы сразу бросились в коридор и побежали, и когда учительница химии Зинаида Марковна торопливо вышла из комнатки за кабинетом, где хранились всякие химические реактивы, в кабинете осталась только одна Таня. Наверно, разбитая колба была очень ценная, может быть, даже совершенно незаменимая колба, потому что Зинаида Марковна даже побледнела, когда увидела на полу осколки.

— Соловьева, кто это сделал?

— Я не знаю, я не видела, — быстро ответила Таня, краснея.

— Как же это ты не видела? А кто же тогда видел?

— Я не знаю, Зинаида Марковна. Я стояла спиной, а они разбили и сразу убежали.

— Кто они?

— Я не знаю.

— Соловьева, я до сих пор была уверена, что ты честная девочка. А ты прямо в лицо говоришь неправду. Я вижу по твоим глазам, Соловьева, что ты говоришь неправду.

Таня покраснела еще больше и молчала.

— Ну как, Соловьева, долго я еще буду ждать?

— Я не видела… — Таня говорила совсем тихо, опустив голову, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

— Ты же пионерка, Соловьева, а пионеры всегда должны говорить правду. Выходит, ты плохая пионерка… — Зинаида Марковна старалась заглянуть ей в глаза, но Таня все ниже и ниже опускала голову.

— Ну что ж, — осколки колбы хрустнули у Зинаиды Марковны под ногой, — оказывается, ты еще и упрямая. Видно, придется вызвать твою мать и поговорить с ней.

Таня испуганно взглянула на Зинаиду Марковну. Этого она не ожидала. Ее маму ни разу, никогда не вызывали в школу… Таня даже представить себе не могла, чтобы ее маму вызывали в школу, как вызывают родителей второгодника Тюрина. А мама… что скажет мама!

— Я жду, Соловьева. Или ты скажешь, кто разбил колбу, или придешь завтра с матерью. Ну, кто же?

— Сазоновы. — Таня сказала это почти беззвучно, одними губами, и даже подумала, что, наверно, Зинаида Марковна не расслышала, и тогда она уже ни за что не повторит эту фамилию.

Но у Зинаиды Марковны был хороший слух.

— Вот это дело другое. Теперь я вижу, что ты действительно честная девочка. Можешь идти.

И Таня пошла в класс.

Братья Сазоновы, и Борис и Глеб, ничего не подозревали. Они как ни в чем не бывало носились по коридору.

Но прошла перемена, прошел урок, и другая перемена, а все было спокойно, и Таня, еще не веря себе, начала думать, что, может быть, все так и обойдется, что, может быть, Зинаида Марковна забудет об этой несчастной колбе, как забыли о ней братья Сазоновы. Тем более, что их классный руководитель Семен Борисович был болен, и, скорее всего, Зинаида Марковна оставит это дело до его выздоровления, а там оно наверняка забудется…

Никогда еще Таня с таким нетерпением и беспокойством не ждала звонка — чем меньше времени оставалось до конца последнего урока, тем чаще она поглядывала на дверь.

«Хоть бы Зинаида Марковна забыла, хоть бы забыла, хоть бы забыла…» — повторяла она про себя.

Только один раз до сих пор испытывала она примерно такое же ощущение. Это было недавно, когда им объявили, что после уроков будут делать уколы. Таня очень боялась уколов, и все уроки до самого конца, до самой последней минуты, она все надеялась на какое-то чудо, она все повторяла про себя: «Хоть бы отменили, хоть бы отменили, хоть бы отменили». Но чуда не случилось и уколы не отменили.

Наконец раздался звонок, и Таня облегченно вздохнула.

Но звонок еще не успел вызвониться, как дверь распахнулась и в класс вошли Зинаида Марковна и старшая пионервожатая Алла.

Таня вся сжалась, притаилась за партой, а братья Сазоновы, увидев Зинаиду Марковну, моментально прекратили играть в морской бой и напустили на себя рассеянно безразличное выражение.

Первой говорила Зинаида Марковна.

Она рассказала, как два пионера — вот они сидят сейчас на последней парте и делают вид, что им ничего неизвестно, — разбили колбу, очень ценную химическую посуду, и, вместо того чтобы честно признаться, трусливо скрылись. А вот Таня Соловьева — тут весь класс, все ребята разом повернулись и стали смотреть на Таню — не испугалась и назвала их фамилию.

— Таня поступила, как настоящая пионерка, — сказала Алла, едва только замолчала Зинаида Марковна. — Я думаю, что мы должны сегодня обсудить поведение братьев Сазоновых и заодно поговорить о смелости подлинной и смелости ложной. Кто хочет выступить?

Выступать никто не хотел.

Молчание затягивалось. Алла по очереди смотрела на каждого. Ребята ерзали за партами и отводили глаза. Только Зина Котова не выдержала. Когда Алла остановила свой взгляд на ней, Котова быстро подняла руку.

— Я думаю, что Таня поступила честно и смело. Она не испугалась, что ее будут дразнить. Я думаю, что все мы должны брать пример с таких пионерок, как Соловьева.

Больше говорить никто не хотел.

— Может быть, Сазоновы что-нибудь скажут? — спросила Зинаида Марковна.

— А что говорить? — пробурчал Борис Сазонов. — Ну, разбили, ну, велика важность… Ну, не будем больше…

— А если без «ну»?

— Не будем больше.

— Вот дело другое.

А Таня сидела за своей партой, не глядя на ребят, и думала: за что же ее хвалят?

Ведь на самом деле она просто испугалась, что Зинаида Марковна вызовет ее мать, только и всего, и сама Зинаида Марковна это прекрасно знает, так почему же она говорит: «смелая», «честная»?

Из школы она возвращалась одна, никто не пошел с ней, только Зина Котова подскочила: «Хочешь, будем дружить?», но домой идти им все равно было не по пути. Даже Генка не подождал ее, как обычно. Ушел.

Дома Таня ничего не рассказала; сначала хотела рассказать, а потом раздумала: почему-то стыдно ей было, словно сделала она что-то нехорошее.

А на другой день в школьной стенгазете появилась заметка о собрании в их классе, и опять в этой заметке хвалили Таню и называли настоящей пионеркой. А на Сазоновых была нарисована карикатура.

И постепенно — Таня даже сама не заметила, как это произошло, — ей вдруг стало казаться, что, может быть, действительно она честная и смелая, а ребята злятся оттого, что завидуют. Не будут же зря говорить и писать в газете… Но почему же тогда даже Генка смотрит на нее, как на предательницу? И почему все молчали на собрании — могли бы сказать… Все время Таня думала только об этом.

А из школы опять возвращалась одна.

Она пересекла школьный двор и вдруг увидела Бориса Сазонова. Он стоял возле калитки, прислонившись спиной к ограде, и помахивал портфелем. Легонько так помахивал — вправо, влево — и даже не смотрел в ее сторону, но Таня сразу поняла, что он видит ее и ждет. Она хотела было вернуться назад в школу, но было уже поздно. Борис шагнул ей навстречу и поманил пальцем:

— Иди, иди, ты же смелая…

Он улыбался, показывая ровные зубы.

Таня попятилась, и тогда Борис быстро подскочил к ней и, размахнувшись, ударил по щеке.

Таня выронила портфель и закрыла лицо руками.

Сазонов ударил ее еще раз и еще — по рукам, по лицу, но тут из дверей школы выскочила нянечка и закричала:

— Ах, ты, хулиган этакий, балбес здоровый, чего к девочке привязался? А ну-ка убирайся отсюда, пока к директору не свела!

Сазонов убежал, а Таня, плача, всхлипывая, размазывая слезы, пошла домой.

Так она появилась перед матерью, заплаканная, с распухшим носом и багровой щекой.

— Господи! — сказала мама. — Что это с тобой? Кто это тебя? Да говори же! — закричала она.

А Таня, продолжая всхлипывать, рассказала о вчерашнем происшествии в химическом кабинете, и о разговоре с Зинаидой Марковной, и о собрании, и о Сазонове…

— Ну вот видишь, я же тебе говорила, никогда не связывайся с хулиганами. Им же ничего не стоит искалечить человека. Они не посмотрят, что перед ними девочка. Я тебе столько раз говорила: не связывайся…

— Да-а… Не связы-ва-айся…

— И учителя тоже хороши. Сами не могут справиться с хулиганами, так детей используют. Куда это годится? Я сейчас же пойду к директору, я потребую…

И мама, даже мама, говорила совсем не то. Все словно сговорились, словно нарочно делают вид, что ничего не понимают…

— Нет, мама, не надо. Только не ходи в школу. Я не хочу…

— Нет, я пойду. Это нельзя так оставлять!

Она уже стояла в коридоре, такая решительная, уже надевала пальто.

— Мама, — сказала Таня, перестав всхлипывать, — если ты сейчас пойдешь, я… я… не знаю, что сделаю… Я больше никогда не приду в школу…

— Таня, как ты разговариваешь с матерью?

— Да, да не приду! Слышишь?

Мама покачала головой и сняла пальто.

— Ладно, — сказала она уже спокойно, — я вижу, ты сегодня изнервничалась. Отдохни. Успокойся. Ну, хорошо, хорошо, никуда я не пойду…

…Неизвестно откуда, может быть, от нянечки, а может быть, еще от кого, но в классе узнали, что Сазонов избил Таню. На следующий день, на первой перемене, Федосеев подошел к парте, за которой сидели братья Сазоновы, и сказал:

— Слышите, вы! Если кто-нибудь из вас еще тронет Соловьеву, будет иметь дело со мной!

Он стоял перед братьями вполоборота, худенький, угловатый, вздернув правое плечо, словно уже приготовившись к драке.

— Силач бамбула — поднимает два стула! — сказали братья. — Когда злой бываю — семерых убиваю! Ха-ха-ха!

— Ладно, посмотрим, — сказал Генка. И, проходя мимо Тани, буркнул: — А ты тоже не воображай много, ябеда.

— Больно нужно! — фыркнула Таня.

Прошло еще два дня, и вся история с разбитой колбой стала забываться. Только еще раз напомнил о ней классный руководитель, учитель географии Семен Борисович Лондон, по прозвищу «Берлин», когда вернулся в школу после болезни. Придя в класс, он недовольно пошевелил мохнатыми седыми бровями и сказал:

— Так, так… Значит, уже успели без меня прославиться? Ну что ж, если вас интересует мое мнение, то я считаю, что Сазоновы в данном случае вели себя просто возмутительно. Но и Соловьевой, по-моему, медаль за отвагу выдавать еще рано. Согласны со мной?

— Согласны! — закричали ребята.

— А ты, Соловьева, согласна?

Таня молча кивнула.

 

Глава 6

В этот день дежурной была Инга Макарова. На большой перемене девочки выгнали в коридор мальчишек и заперлись в классе. Инга показывала, как танцуют твист.

Она умела танцевать все танцы, эта Инга, она лучше всех в классе крутила хула-хуп. Казалось, она стоит неподвижно, а обруч сам летает вокруг нее, словно привязанный. Жаль, что за хула-хуп не ставили отметок, а то Инга по всем предметам не выползала из троек.

— Ну что ж, — говорила она, — если у меня такие ограниченные способности, не могу же я надрываться. Вон у нас в квартире соседка два института окончила, а потом туберкулезом заболела. Подумаешь — радость!

Еще Инга собирала фотографии известных киноартистов. Правда, в классе многие девочки увлекались этим, но ни у кого не было такой богатой, такой разнообразной, такой великолепной коллекции, как у Инги. И все новые модные песенки, и новые танцы она всегда узнавала самая первая.

Девочки оттащили учительский стол к окну и, усевшись кто на столе, кто на партах, следили за каждым движением Инги. Время от времени в дверь барабанили мальчишки — им, конечно, не терпелось посмотреть, что делается в классе.

— Не ваше дело! Секрет! Много знать будете — скоро состаритесь! — весело визжали в ответ девочки.

Им очень нравилось позлить мальчишек. А то вечно твердят, что девчонки — любопытные, а сами теперь небось изнывают в коридоре от любопытства.

Вдруг кто-то застучал особенно сильно. Швабра, просунутая, как засов, в дверную ручку, запрыгала и накренилась — вот-вот выпадет.

— Эй, открывайте! Важное сообщение! — Это был голос Генки Федосеева.

— Так тебе и поверили!

— Смотри, какой умный!

— Да не обращайте, девочки, внимания…

— Открывайте же! Слышите! Честно говорю!

В этот момент зазвенел звонок, пришлось быстренько передвинуть учительский стол на место и открыть дверь.

Мальчишки ворвались в класс, подозрительно оглядываясь по сторонам, стараясь догадаться, что же здесь происходило.

Но девочки уже как ни в чем не бывало мирно сидели за своими партами.

— Ребята! — закричал Генка, забираясь на парту и размахивая газетой. — Смотрите, что написано!

Он развернул газету и начал читать:

— «Как сообщает корреспондент агентства Ассошиэйтед пресс, в Южной Африке готовится еще одна расправа… На днях здесь был арестован видный борец за свободу Африки Патрик Мизонго…»

В классе наступила тишина.

— «Его обвиняют в том, что он нелегально выезжал в страны социалистического лагеря. Патрику Мизонго угрожает смертная казнь. В настоящее время во всех странах свободной Африки проходят митинги протеста. Жизнь мужественного борца должна быть спасена».

Генка спрыгнул с парты.

В классе было тихо, так тихо, что, открыв дверь, Семен Борисович даже застыл на пороге.

— В чем дело?

И тогда закричали, зашумели все разом:

— Семен Борисович, его арестовали!

— Семен Борисович, наш негр…

— Семен Борисович, его же убьют!

— Да объясните мне толком, в чем дело!

Генка протянул ему газету.

— Да-а… — сказал Семен Борисович. — Да-а… Не знаю даже, чем мы можем помочь…

Он задумался, и ребята снова затихли.

— Не знаю… Хотя вот что… — Его мохнатые брови шевельнулись. — Давайте пошлем телеграмму. Даже две телеграммы. Одну, конечно, их правительству… А другую, я думаю, в Комитет солидарности стран Азии и Африки…

— Вот здорово! А примут?

— Примут. Почему не примут? Должны принять…

— А как подпишемся?

— Так и подпишемся: такой-то класс такой-то школы, как есть…

Весь урок ребята сочиняли текст телеграммы. Потом собирали деньги. А после уроков Таня, Генка и Зина Котова пошли на почту.

Тане все-таки не верилось, что телеграмму примут. Правда, она не раз слышала по радио и читала в газетах эти слова — «телеграмма протеста», но ей казалось, что такие телеграммы посылают какие-то особые люди, а оказывается, каждый может? Почему же тогда все люди не торопятся сейчас на почту, почему так спокойно читает газету вот этот толстый мужчина в зеленой шляпе, и почему с такими беззаботными лицами стоят эти женщины на автобусной остановке, и почему так беспечно разговаривают два парня возле пивного ларька? Разве они ничего не знают? Ничего не слышали?

На почте девушка долго читала текст телеграмм, потом ушла с ними в соседнюю комнату, но, вернувшись, ничего не сказала, только с интересом посмотрела на ребят и выписала квитанцию.

Домой Таня и Генка возвращались опять вместе, как и раньше. Они шли рядом, не торопясь, чуть касаясь друг друга локтями, как ходят люди, только что выполнившие сообща трудное и важное задание.

— Представляешь, сколько телеграмм придет! — говорил Генка. — Ты думаешь, мы одни послали? Как бы не так! Со всего мира! Они испугаются и освободят его!

Весь этот день ощущение важности, необычности выполненного дела не покидало Таню. Первый раз она с таким нетерпением поглядывала на радиоприемник — ждала последних известий. Ей казалось, что сегодня, обязательно сегодня же, сообщат, что Патрик Мизонго освобожден. А то, может, еще и про их телеграмму скажут — вот будет здорово.

Вечером мама читала книгу, забравшись с ногами на диван, отец решал шахматную задачу из календаря. Обычно в такие вечера Таня любила пристроиться на диване рядом с мамой, приласкаться, пригреться возле нее и потихоньку заглядывать в мамину книгу — это куда интереснее, чем читать свою, взятую в школьной библиотеке…

Но сегодня Таня сидела перед радиоприемником и терпеливо слушала, сколько стали сверх плана выплавили металлурги Запорожья, и как соревнуются друг с другом нефтяники Каспия, и что за новая выставка открылась в Русском музее…

Наконец диктор перешел к зарубежным новостям.

Волнения в Сайгоне… Забастовка в Аргентине… Де Голль вылетел в Лондон…

«Ну вот, сейчас скажет… Сейчас…»

Голос диктора звучал ровно, спокойно.

— Как сообщает корреспондент агентства Ассошиэйтед пресс, сегодня днем трибунал приговорил Патрика Мизонго к смертной казни. Патрик Мизонго помещен в камеру смертников. В странах Африки…

В комнате ничего не изменилось. Мама по-прежнему читала свою книгу. Папа в задумчивости трогал себя за ухо, склонившись над шахматной доской.

«Патрик Мизонго помещен в камеру смертников…»

Таня вдруг ясно увидела его лицо с печальными, усталыми глазами и обострившимися скулами, его худые, словно детские руки, вспомнила, как рисовал он на доске веселый кривой земной шар и маленькую ракету возле него, как рисовал вопросительный знак и ребята радостно кричали в ответ: «Скоро! Скоро!»

«Неужели его не спасут? Неужели никто не спасет его?»

 

Глава 7

— Слушай, Таня, я знаю, куда уехал мой брат. Хочешь, я расскажу тебе? Только это большая тайна, ты никому не должна рассказывать. Понятно? Тогда слушай внимательно…

Они сидели вдвоем в квартире у Федосеевых, в своем любимом углу, возле окна, где стоял небольшой Генкин стол, где на стене на гвоздике висел паяльник и рядом наушники, а на полке в коробочках хранились радиодетали. Генка, как обычно, устроился на подоконнике, поставив ноги на батарею отопления, подтянув колени к самому подбородку.

— Только слушай внимательно, и не перебивай, и не удивляйся…

На улице уже темнело, но Генка не зажигал свет, и в комнате стоял сумрак.

— Тюрьма, куда привезли Патрика Мизонго, была расположена на самой окраине города. Это была самая большая и совсем новая тюрьма, оборудованная по последнему слову техники. Ее высокие стены были опутаны колючей проволокой, и каждого, кто прикасался к этой проволоке, моментально убивало током. На вышках днем и ночью дежурили часовые со спаренными пулеметами. Лучи прожекторов постоянно освещали тюремный двор. А в воротах было сделано особое устройство — стоило только повернуть ключ в замке, как сразу начинала выть сирена и звенели звонки у начальника тюрьмы и у начальника охраны, и у всех других начальников… Вот какая это была тюрьма!

Каждое утро и каждый вечер два черных тюремщика, два черных охранника в касках, надвинутых на самые глаза, вели Патрика Мизонго на допрос.

И каждое утро, и каждый вечер они отводили его назад в камеру, избитого и окровавленного.

Допрос вел белый человек, начальник полиции.

«Назови своих друзей, — говорил он Патрику Мизонго, — расскажи нам, где они скрываются, и ты будешь свободен. Ты даже получишь деньги, правда, небольшие деньги, но все же деньги».

Но Патрик Мизонго молчал. Он даже не смотрел на этого человека. Он смотрел на своих черных конвоиров, смотрел на них с презрением и жалостью. Он знал, что эти люди, так же, как и он, родились в бедных хижинах и бегали босиком, и голодали, и боялись каждого белого, — так почему же они теперь стали конвоирами, охранниками, тюремщиками? Почему теперь с такой важностью держат они автоматы?

И конвоиры угадывали это презрение в его взгляде, и потому били его особенно жестоко… Били на глазах у белого начальника, чтобы заставить говорить.

Но он молчал. Он не говорил ни слова.

На третий день его отвезли в суд.

В зал суда никого не пустили. Повсюду стояли полицейские.

«Патрик Мизонго, — спросил толстый судья. — Признаете ли вы себя виновным в преступной деятельности?»

Патрик Мизонго поднял голову. После пыток он едва держался на ногах. Но сейчас он собрал все силы.

«Если борьбу за свободу вы считаете преступлением, — сказал он гордо, — если борьбу за то, чтобы белые и черные были равны, вы считаете преступлением, то да, я признаю себя виновным в таком преступлении».

«Он признался! — закричал судья, обращаясь к пустому залу. — Вот видите, он признался!»

А Патрик Мизонго только улыбнулся и не сказал ничего больше.

Приговор он выслушал спокойно. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда судья произнес: «Смертная казнь».

Его увезли назад, в тюрьму, но поместили уже в другую камеру, в камеру смертников. Это была просторная светлая камера — сквозь решетку небольшого окна было видно небо и птиц в небе. В этой тюрьме смертников специально помещали в такие камеры, чтобы им еще сильнее хотелось жить, чтобы еще страшнее было умирать…

Патрик Мизонго опустился на железную койку. Он не заметил, как наступил вечер и в камере стало совсем темно. Он думал о своей жизни и о друзьях, которые остались на свободе, и о том, что теперь у него впереди только одно-единственное дело — умереть достойно…

И ни он, ни охранники, что стояли на своих вышках, ни начальник тюрьмы, который, отдыхая, курил в своем кабинете толстую сигару, никто не знал, что над тюрьмой кружит вертолет. Это был совсем особенный, бесшумный вертолет. Правда, одному из охранников показалось, будто какая-то тень скользнула по его лицу, но он подумал, что это пролетела ночная птица или промчалась мимо летучая мышь…

Уже наступила ночь, темная африканская ночь, и лучи прожекторов шарили по двору тюрьмы и по стенам.

А тем временем вертолет так же бесшумно застыл над крышей — и по веревочной лестнице из него спустились два чернокожих человека.

«Вот здесь!» — сказал один из них.

«Быстрее!» — сказал другой.

И оба принялись за работу.

Патрик Мизонго вздрогнул, когда услышал какой-то легкий скрежет. Он поднял голову и увидел, что в потолке камеры появилось небольшое отверстие…

Через несколько минут Патрик Мизонго уже поднимался по веревочной лестнице в вертолет.

А когда, наконец, спохватились охранники, когда зазвенели отчаянные звонки в кабинете начальника тюрьмы и в кабинете начальника полиции, когда во дворе завыла сирена и залаяли сторожевые собаки, и заметались по небу узкие лучи прожекторов, вертолет был уже далеко — возле самой границы. Ведь это был особенный вертолет — когда надо, у него убирались лопасти, включался реактивный двигатель, и тогда он несся со скоростью звука…

Пока вертолет не пересек границу, в кабине стояла напряженная тишина. Но вот граница осталась позади, и теперь летчик обернулся — он был бледнолицым и светловолосым — и весело подмигнул Патрику. И Патрик Мизонго, хотя совсем ослаб от побоев в тюрьме и от пережитого волнения, все-таки тоже улыбнулся в ответ.

«Кто это?» — тихо спросил он своих чернокожих спутников.

«Наш друг, — ответили те. — То-ва-рищ. Ни-ко-лай Фе-до-се-ев».

А тюремщики и полицейские, и солдаты в касках, надвинутых на самые глаза, в бессильной ярости метались возле границы со своими сторожевыми собаками и спаренными пулеметами — и ничего не могли поделать…

Генка замолчал. Он сидел совсем тихо, не двигаясь. В комнате было уже темно, Таня едва различала, как смутно белеет его лицо на фоне окна.

— Ты выдумал это, да? — тихо, почти шепотом спросила Таня.

Генка ничего не ответил. Он спрыгнул с подоконника и зажег свет.

 

Глава 8

Тане скучно. Уроки она уже сделала и музыкой позанималась — торопливо сыграла заданные на дом этюды — и теперь явилась на кухню и ластится к матери:

— Мамочка, можно я схожу к Гене? Мамочка, ну на полчасика?

Обычно мать в таких случаях не выдерживает, уступает, но сегодня она никак не поддается.

— Нет, Таня, ты и так совсем от дома отбилась. Целые дни пропадаешь у своего Генки. Перед людьми даже неудобно — будто своего дома у тебя нет. Неужели ты не можешь завести себе подругу? Пригласила бы ее к нам, занимались бы вместе, играли. А то только и слышно: «Гена, Гена…» Или свет клином сошелся на Федосееве?

Когда мама начинает говорить вот так — ровным голосом, это значит, она теперь не скоро остановится. А как ей объяснишь, что дома у Генки всегда происходит что-нибудь интересное, всегда какие-нибудь новости?

Вот вчера — пришла Люся, Генкина сестра, остановилась в дверях. В левой руке — папка, в правой — голубая коробка с пломбирным тортом.

Люсю, пожалуй, нельзя назвать красивой, но все-таки она ужасно нравится Тане: высокая, коротко подстриженная, в сером свитере и узкой юбке, она выглядит очень гибкой и ловкой — настоящая спортсменка. Она и правда играет в баскетбол и волейбол, Генка говорит, даже очень неплохо играет. Когда Таня вырастет, она обязательно будет носить такой же свитер и такую же юбку и обязательно научится шутить так же, как Люся, с самым непроницаемым серьезным выражением лица.

— Лови! — подмигивает Люся брату и ловко, так, что торт летит, ни разу не перевернувшись в воздухе, бросает коробку Генке. Генка ловит коробку и смеется.

— Можете поздравить, — говорит Люся. — Все в порядке. Распределилась.

— И куда же? — спрашивает Ольга Ивановна.

— Куда и хотела. На Камчатку.

— На Камчатке кипяток бьет прямо из-под земли, — говорит Генка. — И вулканы. Вот здорово!

— Совершенно верно. У тебя блестящие познания в географии. Но это еще не причина для того, чтобы единолично набрасываться на торт. Мама, посмотри, какого ужасного сына ты воспитала. Хоть бы ради вежливости изобразил сначала печаль на лице. Все-таки сестра уезжает…

— Да, конечно, — вздыхает Ольга Ивановна. — В нашей семье расстояний меньше, чем до Камчатки, просто не признают…

— Вот именно, — в тон ей тут же отзывается Люся, — поэтому я и родилась в Забайкалье…

А потом все садятся за стол и мирно едят торт из пломбира, и рассуждают о том, что особенно пригодится Люсе на Камчатке…

А два дня назад принесли письмо от Генкиного брата, не от старшего, а от другого, от того, что служит в армии, солдатом, тоже интересно. Он так подробно описывал в письме лыжные соревнования… Только не простые лыжные соревнования, а особенные. Они называются: «бег патрулей». Это значит, что лыжник бежит с вещмешком за плечами и с винтовкой, да еще потом должен стрелять в мишень. Пробежать десять километров и стрелять не так-то просто…

Вообще в почтовом ящике у Федосеевых редко бывает пусто. Если Генка достает почту, то обязательно выуживает оттуда либо открытку для матери, либо толстую бандероль, адресованную брату, опоясанную рядами разноцветных марок. Марки Генка тут же отдирает, хотя никогда не коллекционировал и не собирается коллекционировать их. Так, на всякий случай…

А Тане ужасно завидно — почему им даже самые обыкновенные письма приходят так редко — только по праздникам. Зато уж когда наступают праздники, жаловаться не на что, почтальоны то и дело звонят в их квартиру. По праздникам даже Таня получает открытки от маминых родственников. Только одно плохо — Таня уже заранее знает, что там будет написано, и какого числа придет открытка, и чья там будет подпись… А вот Генка потому всегда так бежит к почтовому ящику, что он никогда не может сказать заранее, что его ждет там сегодня… А еще, наверно, он надеется, что вдруг да придет письмо от старшего брата… Хоть и говорил тот «не ждите», но все-таки, кто знает, вдруг да придет… Но от него по-прежнему нет никаких известий…

— Ма-ам… Ну, мамочка… — снова канючит Таня. Ей начинает казаться, что именно сегодня, без нее, произойдет что-нибудь особенно интересное. Может быть, вернется старший брат Федосеева или начнет работать удивительный Генкин телевизор, который он стал собирать недавно и который непременно должен принимать все страны мира. Или… Да мало ли что может там случиться…

— Ма-ам, ну что тебе, жалко? Ну, всего на полчасика…

— Таня, я же, кажется, ясно сказала: нет. Неужели ты не понимаешь русского языка? Можешь ты, в конце концов, посидеть дома? Если тебе так необходим твой Федосеев, могла бы его пригласить к нам. Почему бы ему не прийти сюда?

Таня промолчала. Она и сама уже несколько раз звала Генку к себе, но он все отнекивался: то телевизор, то футбол, то еще что-нибудь: все некогда. Раньше только от взрослых Таня слышала это слово — «некогда».

«А может быть, это только отговорка, — неожиданно подумала Таня, — может быть, из-за отца он не хочет…»

О Генкином отце в доме Федосеевых при Тане никогда не говорили, а сама она не решалась спрашивать: почему-то ей казалось, что здесь наверняка кроется какая-то тайна… Стоило ей только подумать о нем, и сразу перед глазами возникал так испугавший ее человек на костылях, со свежей царапиной на щеке…

Может быть, именно поэтому Генка не заходит к ним? Может, он что-то знает? И все знают, только не хотят ей говорить?

Особенно запомнился Тане один случай. Как-то в воскресенье они втроем, всей семьей, возвращались из кино. Фильм был веселый, и теперь все, перебивая друг друга, вспоминали самые смешные места и снова начинали смеяться:

— А этот-то, этот… длиннолицый…

— А как он в воду… бух!

— А собака, помнишь? Его за штаны!.. Ха-ха-ха!

Больше всех, конечно, смеялась Таня.

И вдруг впереди, на углу, она увидела Генкину мать. Ольга Ивановна стояла у входа в магазин с авоськой в руке и разговаривала с какой-то пожилой женщиной. Таня хотела было рассказать ей, какой смешной фильм они видели, пусть Генка обязательно сходит, но папа и мама прошли мимо не останавливаясь, только поздоровались, и Ольга Ивановна коротко кивнула им в ответ, а пожилая женщина, ее собеседница, быстро взглянула на Таниного отца и тут же отвела взгляд.

Они пошли дальше и снова начали говорить о фильме, но почему-то прежнего веселья уже не получалось, разговор быстро увял.

Отчего они не остановились, как обычно, хоть на минутку поговорить, как останавливаются всегда, когда встречают на улице знакомых? И почему так странно взглянула на отца эта женщина — словно узнала его, но нарочно сделала вид, что они незнакомы? А может быть, все только показалось ей, может быть, виновато ее воображение?

Но все-таки эта встреча осталась надолго у Тани в памяти. И теперь всё вместе — и встреча эта, и давнишний подслушанный разговор, и упорное нежелание Генки заходить к ним — все вырастало в одну тайну, о которой она не решалась говорить со взрослыми…

— Видишь ли, Таня. — Мамин голос продолжает звучать ровно и спокойно, как голос учительницы Анны Леопольдовны, когда она объясняет трудный урок. — Ты уже взрослая девочка и должна понимать, что, если девочка все время ходит в дом к мальчику, это уже становится, ну, как бы тебе сказать, ну, не совсем удобно, что ли… Я, конечно, не хочу сказать, что думаю что-нибудь плохое, нет, избави боже… Но ведь никому неизвестно, что думает мать Гены Федосеева, его сестра…

Неожиданно мама пристально посмотрела на Таню, и Таня сразу почувствовала, что краснеет. Она вдруг вспомнила, как вчера на большой перемене шушукались девочки и вдруг моментально замолчали, как только увидели ее. Раньше такого ни разу не было. И Таня тогда почувствовала себя так неловко, как чувствует себя человек, если он, ничего не подозревая, входит в комнату, где полно людей, и вдруг оказывается, что у него вымазано лицо, или порвана одежда, или оторвана какая-нибудь пуговица…

Она повернулась и сразу вышла из класса.

Ну, девочки — это понятно… Но мама, ее мама!

— Ты не обижайся, Таня, но я просто хочу, чтобы ты об этом задумалась… Я ведь могу говорить с тобой, как со взрослой, правда?

И она обнимает одной рукой Таню за плечи и прижимает к себе, и Тане начинает казаться, что ее мама такая откровенная и такая умная, и такая простая, и неизвестно куда сразу же исчезают все слова, которые она только что собиралась сказать матери. Отчего-то вдруг становится и радостно и стыдно, и хочется, чтобы продолжался этот разговор, и в то же время страшновато, потому что Таня не знает, и никто не знает, к чему он приведет…

 

Глава 9

Передавали последние известия.

Уже несколько дней по радио ничего не говорили о Патрике Мизонго, и ребята как-то успокоились: они были уверены — раз молчат, значит, все в порядке, значит, все-таки испугались и не решаются казнить этого человека…

Таня читала книжку «Великое противостояние» — очень интересную книжку об одной девочке, которая снималась в кино, а потом хотела стать киноактрисой, — и краем уха слушала радио.

Голоса дикторов, как всегда, сменялись: то говорил мужчина, то женщина. И Тане казалось, будто идут по дороге два человека и обгоняют друг друга — сначала один вырвется вперед, потом другой, потом снова первый — и так все время…

Мама возилась возле шкафа, перебирала, укладывала выстиранное белье, папа помаленьку отпивал из стакана остывший чай и просматривал газету. Обычно он всегда возвращался с работы в одно и то же время — даже удивительно — точно, минута в минуту, хоть часы проверяй. «Точность — это вежливость королей», — часто повторял папа. И хотя Таня не совсем понимала, при чем здесь короли, ей нравилась эта звучная фраза. Лишь по пятницам он задерживался, потому что по пятницам у них на работе заседал цехком, а он был членом цехкома. И сегодня как раз была пятница, и потому он пришел позже и только-только поужинал.

— Риточка, — сказал он, выглядывая из-за газеты, — мне предложили два билета на пятницу в Театр комедии. Говорят, очень хороший спектакль, билеты достать невероятно трудно. Пойдем?

— Конечно, если тебе хочется, — сказала мама, — я с удовольствием.

— Ой, па-ап! — вмешалась в разговор Таня. — Какой хитренький! Лучше бы на воскресенье. Ты уже давно обещал на «Снегурочку». Обещал?

Вообще-то Таня даже любит, когда папа с мамой уходят в театр. Ей нравится оставаться на весь вечер одной, самостоятельно хозяйничать в квартире. Включать и выключать телевизор, когда захочется, рассматривать папины книги, готовить себе ужин или даже просто так бродить по комнатам, придирчиво посматривая вокруг, воображая себя взрослой женщиной, настоящей хозяйкой, к которой вот-вот должны прийти гости… Потом она послушно ложится спать, точно в то время, как велела мама, но никогда не засыпает до маминого возвращения. Мама появляется оживленная, от нее пахнет снегом, легким морозцем, у нее румяные щеки и блестящие глаза. Она обязательно приносит Тане шоколадку, или апельсин, или конфеты — почему-то конфеты, купленные в театральном буфете, кажутся всегда особенно вкусными — и шепотом, торопливо рассказывает о спектакле…

Но, конечно, больше всего радуется Таня, когда в театр отправляются все вместе, всей семьей, днем в воскресенье.

— Обещал? Ведь обещал, помнишь? — не отставала она от папы.

— А ты знаешь, сколько обещанного ждут? — засмеялся папа. — Ну, хорошо, не дуйся. Раз обещал — значит, все. В следующее воскресенье устраиваем культпоход. Да, кстати, Риточка, завтра у нас совещание у главного инженера, надо быть при полном параде. Ты приготовила мне чистую рубашку?

И в этот момент Таня услышала, как диктор сказал:

— Как стало известно, вчера утром был казнен видный борец за освобождение Африки Патрик Мизонго…

Таня охнула, потом застыла, замерла на секунду, потом бросилась к приемнику, стала крутить ручку, словно этим еще можно было успеть что-то изменить.

— Мама! — сказала она. — Мама…

— Народы мира никогда не простят… — гремел голос диктора уже на всю комнату.

— Сколько крови льется повсюду, — сказала мама. — Только подумать, сколько крови… Не дают людям пожить спокойно. — Она вздохнула. — Рубашку твою я положила на нижнюю полку, смотри только не спутай, здесь рядом лежат неглаженые… Танечка, да сделай, пожалуйста, потише…

— Итак, свершилось еще одно преступление. Народы Африки… — говорил диктор.

Таня ушла к себе в комнату, легла, не раздеваясь, на кровать и заплакала.

«Неужели это так просто — убить человека? И никому, никому во всем мире до этого нет дела?»

По-прежнему тикают часы на стене, и громыхают на улице трамваи, и папа смеется в соседней комнате, рассказывая о заседании цехкома, а человека вывели на рассвете в тюремный двор, и он уже знал, что его убьют, но все-таки, наверно, надеялся, до самой последней минуты надеялся…

Почему его не спасли?

Однажды, еще в прошлом году, Тане приснилось, что она должна умереть. И будто все люди вокруг нее это знают, и она просит их, чтобы помогли ей, она умоляет, чтобы хоть кто-нибудь сжалился, чтобы поняли, как ей страшно, как не хочется умирать… Но все молчат. Они словно не слышат ее.

Таня проснулась тогда и долго не могла прийти в себя — нет, даже не от страха — от ощущения непоправимости, неизбежности того, что должно было случиться…

И вот теперь она снова испытала это невыносимое чувство.

— Танечка! Что с тобой? Ты плачешь? — Это вошла мама, остановилась возле кровати. — Ну что ты, девочка, нельзя так расстраиваться… Ты, наверно, просто заболеваешь. Дай-ка я посмотрю, нет ли у тебя температуры. А голова не болит?

— Ничего у меня не болит! Ничего! — сердито сказала Таня.

— Вот вчера ты бегала в расстегнутом пальто, наверно, и простудилась. Ну, ладно, ладно, успокойся…

«Почему, ну почему даже мама ничего не понимает?» — думала Таня. Она всхлипнула и затихла, уткнувшись лицом в подушку…

Так она лежала довольно долго и вдруг услышала негромкий разговор в соседней комнате.

— Ты знаешь, — говорила мама, — мне что-то не нравится Таня последнее время, с тех пор, как ходит к этому своему Гене… Она стала нервная какая-то, дерганая…

— Мне вообще с самого начала не нравилось, что она ходит в этот дом, я тебе сразу сказал, — отвечал папа.

— Но это же было ее первое поручение, не могла же я препятствовать.

— Ну, конечно, но все-таки…

Таня замерла даже, напружинилась вся, чтобы лучше слышать. Но разговор оборвался.

«Ну почему, почему они ничего не понимают?» — снова подумала Таня, и ей вдруг стало так жалко себя и так одиноко и тоскливо, как никогда еще не бывало раньше.

* * *

— Дети, — сказал Семен Борисович и грустно пошевелил седыми мохнатыми бровями, — вы все, конечно, уже слышали печальное известие. Я предлагаю почтить вставанием память нашего друга и борца за свободу Африки Патрика Мизонго. Прошу встать.

Он сказал это тихо и торжественно, и ребята сначала замерли, затихли от неожиданности, а потом разом встали — и в классе наступила такая тишина, что у Тани перехватило горло и холодные мурашки побежали вдруг по спине.

— Садитесь, — сказал Семен Борисович.

Он отошел к окну и долго стоял молча, сгорбившись, думая о чем-то своем.

— Семен Борисович! — не выдержал наконец Миша Уткин. — Неужели его не могли спасти? Объявили бы войну этим гадам! Двинули бы пушки, самолеты, раз-раз! Они бы испугались и освободили Патрика.

— Эх, Уткин, Уткин, это не так просто, — сказал Семен Борисович. — Вот посмотри, что делается в мире. — Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. — Я беру только один день. Слышишь? Только один. Вот посмотри… В Сайгоне полиция и войска расстреляли демонстрацию, убито пять человек. В Португалии арестовано три человека. Они обвиняются в принадлежности к коммунистической партии. Им грозит либо смерть, либо длительное заключение… В Анголе отряд карателей сжег деревню… В Западной Германии начался процесс над сторонниками мира… Видишь? Это только один день. Просто вы до сих пор как-то не задумывались над тем, что каждый день кто-то умирает, чтобы другим людям жилось лучше. Вы не задумывались над этим, пока это не коснулось вас лично… А борьба есть борьба. Там, где идет борьба, там неизбежны и жертвы… Настоящие люди никогда не думали только о себе, они всегда выбирали самую трудную дорогу… Так всегда было и так будет, пока существуют на земле зло и несправедливость…

И снова голос его звучал негромко и торжественно, и снова Таню охватило такое волнение, словно и она теперь была причастна ко всем великим событиям, происходящим в мире… Она даже боялась шевельнуться, боялась посмотреть по сторонам, посмотреть на своих товарищей, чтобы не нарушить, не спугнуть это чувство…

— Ну что же, — сказал Семен Борисович. — Начнем урок.

Он начал объяснять новую тему и показывал что-то указкой на карте, а Таня, примерная ученица, отличница, наверно, первый раз в жизни не слышала, что говорил учитель…

«Отчего, — думала она, — одни люди бросают все и уходят из дома навстречу опасностям и невзгодам?.. И мерзнут и голодают, и скрываются от преследования… Ведь их никто не заставляет, они сами выбирают этот путь… А другие живут себе спокойненько, без риска и без невзгод… Отчего так?..»

И неожиданно ей вспомнилось, как давно, еще совсем маленькой, мама читала ей сказку.

Вспомнилось, как подошел добрый молодец к развилке дорог и остановился перед камнем.

А на камне том надпись:

«Направо идти — молодец будет сыт, а конь голоден.

Налево идти — молодец будет голоден, а конь сыт.

А прямо идти — живому не быть…»

Подумал добрый молодец, подумал и пошел прямо по третьей дороге.

Так в одной сказке, и в другой, и в третьей…

«Почему? — спрашивала тогда Таня. — Почему? Он же знает, что будет убит, почему же он идет по этой дороге?»

А мама смеялась:

«Это же сказка. А в сказке всегда все кончается хорошо. Вот увидишь…»

И теперь снова, как в те дни, Таня спрашивала себя: «Почему? Кто заставляет их? Почему они идут по этой дороге?»

 

Глава 10

Первый раз в жизни Таню пригласил мальчишка на каток. Пригласил Генка. Правда, никакого особого приглашения не было, просто после уроков, когда они вместе шли домой, Генка спросил:

— Ты уже каталась в этом году на коньках?

— Нет…

— И я нет… — Он помолчал и буркнул, смущаясь: — Может, пойдем сегодня? А? Я буду ждать.

И Таня ничего не ответила, только кивнула.

Конечно, она и раньше ходила на каток, и в прошлом, и в позапрошлом году, но ходила вместе с девочками или совсем одна, а такого, чтобы заранее договориться, чтобы мальчишка ждал ее на катке, — такого никогда не было.

Маме она ничего не сказала — собиралась сказать, но чем дольше собиралась, тем труднее оказывалось это сделать — слова застревали в горле. И те слова, что, скажи сразу, она бы произнесла очень просто, естественно, теперь наверняка она бы сказала не своим, сдавленным голосом, да еще бы покраснела при этом. И как бы отнеслась к этому мама, неизвестно… Нет, Таня, конечно, не собиралась обманывать маму, она никогда не обманывала ее, даже не представляла, что могла бы обмануть, просто она решила, что расскажет все после, когда вернется с катка…

Таня надела красный свитер и черные узкие спортивные брюки, и даже посмотрела на себя в зеркало, совсем как мама, когда она собирается в театр.

Генка уже ждал ее в саду, возле входа на каток. Конечно, ему вовсе не обязательно было стоять здесь, он мог бы прекрасно идти и кататься — Таня все равно бы нашла его. Но он все-таки стоял здесь, у входа, и ждал.

Таня подошла к нему и только тогда заметила, что неподалеку на льду крутятся Инга Макарова, и Зина Котова, и Глеб Сазонов. Инга и Зина держались за руки, а Глеб как раз в этот момент лихо подкатил к ним, но тут увидел Таню и объявил громко, так, чтобы она услышала:

— А вот и невеста! Невеста к жениху пришла!

Инга хихикнула, а Зина серьезно, строго посмотрела сначала на Глеба, а потом так же строго на Генку и Таню.

И Таня сразу ужасно смутилась — ей захотелось тут же повернуться и уйти. Она даже боялась взглянуть на Генку, так стыдно ей было.

Но Генка только махнул рукой и засмеялся.

— Если на каждую глупость обращать внимание, — сказал он, — сам скоро дураком станешь…

Он был совершенно спокоен, даже не рассердился, не смутился и не обиделся: медленно проехал мимо всей троицы, развернулся и снова подкатил к Тане:

— Ну, пошли!

Таня не очень хорошо каталась на коньках, только третий год, как научилась, но сегодня — то ли погода была такая: легкий морозец и редкие снежинки, словно специально для украшения повисшие в воздухе, то ли незаметно помогал ей Генка — только все время она старалась угнаться за ним, не отстать и очень быстро забыла про обиду. Ощущение легкости, уверенности, точно она каталась лучше всех, захватило ее.

Ей казалось, будто смотрит она на себя со стороны — будто скользит она легко и красиво, круг за кругом, круг за кругом скользит по льду девочка в красном свитере… И будто расступаются все перед ней и глядят на нее с восхищением: «Смотрите, смотрите, как прекрасно катается эта девочка в красном свитере!» Круг за кругом, круг за кругом…

И Генка берет ее за руку, и они катятся вместе, летят по льду, и он кричит ей:

— Здорово! А?

Может быть, все это только казалось ей, может быть, все было совсем не так, но все же сегодня она впервые приглашена на каток, впервые в жизни, и был такой замечательный морозец и снежинки, такие легкие, застыли в воздухе!

Время пролетело совсем незаметно, и Таня удивилась, когда стемнело.

Она торопливо выбралась из толпы, сняла коньки, быстро оделась в темном холодном гардеробе.

Было жалко, что так быстро кончился этот день.

Снег скрипел и потрескивал под ногами, молочные шары фонарей висели в воздухе.

Сначала и Таня и Генка шли молча, потом заговорили о школе, о заданных на дом уроках, о Генкиной сестре, которая уже готовилась уезжать, о вулканах на Камчатке, о сейсмологах… И так свободно и просто шел этот разговор, так незаметно перескакивал с одной темы на другую, что Таня вдруг осмелела и спросила:

— А ты почему это к нам никогда не заходишь? Мама тебя звала…

— Зайду… Понимаешь, все некогда, — совсем как взрослый, сказал Генка. — Но обязательно зайду. А у тебя отец кем работает?

Почему он вдруг спросил об ее отце?

— Инженером.

— А что делает?

— Как что? Инженер, я же сказала… — Таня запнулась, отец никогда не рассказывал о своей работе, было у него правило такое: никогда не говорить дома о работе.

«Только тот хорошо работает, кто хорошо отдыхает, — любил повторять он. — Наговориться о делах мне вполне хватает семи часов».

— Мой отец тоже инженером был, — сказал Генка, — электриком… Все по строительствам электростанции мотался. Где он только не побывал!..

Таня быстро повернулась и взглянула на Генку.

— А твой отец… Скажи мне… какой он был?

Она спросила это тоже легко и просто и с нетерпением, с волнением даже ждала ответа. Она ждала, что Генка сейчас скажет об отце плохо или смущенно промолчит, и тогда все станет понятно.

Но Генка помолчал минутку, потом усмехнулся как-то грустно и сказал:

— Какой? Очень хороший…

Больше Таня не стала ни о чем спрашивать, не решилась. Они уже давно вышли из сада, уже приближались к ее дому.

— Ну, заходи как-нибудь, — сказала Таня не очень уверенно.

— Зайду…

Снег сыпал все гуще и гуще, и фонари едва проглядывали сквозь снежную пелену.

Они попрощались за руку, и Генка сказал, что рука у Тани очень теплая.

— Это потому, что у меня варежки, — сказала Таня.

— Варежки, — повторил Генка и засмеялся.

«Варежки, — подумала Таня, — какое смешное слово…»

«Варежки, варежки, — повторила она про себя, — смешное и теплое. Даже пушистое».

Она засмеялась и побежала в парадную. А Генка пошел домой.

Только уже поднимаясь по лестнице, приближаясь к своей двери, Таня вдруг заволновалась, забеспокоилась оттого, что опять возвращалась позже, чем обещала…

Еще в передней мама сразу пристально посмотрела на нее и сказала своим ровным голосом:

— Наверно, с Федосеевым каталась?

Таня кивнула.

— Смотри, скоро докатаешься до четверок, совсем перестала заниматься. Я еще раз говорю тебе, Таня, ты взрослая девочка и сама отвечаешь за свои поступки. Я, конечно, знаю, уверена, что ничего нехорошего у тебя и в мыслях нет, но все-таки ты еще многого не понимаешь… Поэтому подумай, что могут сказать люди…

— Ну, если все глупости слушать, сам скоро дураком станешь. — Таня вовсе не собиралась обидеть мать, вовсе не собиралась говорить ничего подобного, просто эта фраза вдруг промелькнула в голове и сказалась сама собой.

— Ах, вот как ты начинаешь разговаривать с матерью? Ну что ж, я знала, что дождусь этого. Мало того, что ты уже обманываешь меня, ты еще и грубишь!

— Мама! — уже чуть не плача и все больше и больше чувствуя себя виноватой, сказала Таня. — Мама, я же не обманывала…

— Ну как же? Ты ведь прекрасно знала, что пойдешь на каток вдвоем с Федосеевым, но предпочла промолчать — разве это не ложь?

Таня молчала, опустив голову.

«Отчего так получается? — думала она. — Только что было так хорошо… А теперь так плохо…»

 

Глава 11

И вот он вернулся, старший Генкин брат, живой и здоровый, целый и невредимый, и сидит как ни в чем не бывало за столом вместе с матерью, и Люсей, и Генкой… И Таня тоже сидит вместе со всеми.

Наконец-то она может разглядеть как следует Генкиного брата. Он в белой рубашке с засученными рукавами, и, может быть, поэтому его руки, открытые по локоть, кажутся такими сильными, такими крепкими — даже хочется их потрогать.

Весело за столом, одной Тане только немножко обидно и грустно. Грустно оттого, что сегодня чувствует она себя здесь все-таки чужой. Все они, и Генка, и Люся, и их старший брат, вдруг посмотрят друг на друга и начинают хохотать или слово какое-нибудь скажут, пустяковое, случайное слово, и опять смеются, — может быть, у них что-то свое, какое-то воспоминание, история какая-нибудь с этим словом связана, а Таня не знает…

А главное, Таня сидит как на иголках. Мама отпустила ее сегодня только на полчаса, мама не хочет, чтобы она ходила к Генке. «Смотри, чтобы это было в последний раз, — сказала она. — Если нужно, пусть сам к нам приходит».

Таня уже несколько раз порывалась уйти, но ее не отпускают.

— Ничего, Танечка, посиди, — говорит Ольга Ивановна, — ведь не каждый день бывает такой праздник. А я сейчас схожу и позвоню твоей маме. Ее Маргарита Сергеевна зовут, да?

— Маргарита Сергеевна… Маргарита Сергеевна, — повторяет Генкин брат, — очень знакомое имя… Соловьева… Откуда же я ее знаю? Подожди, так это…

Он тут же осекся, замолк под взглядом матери. Но уже поздно. Таня заметила этот взгляд и вся напряглась. Все время от нее что-то скрывают, думают, она ребенок, ничего не понимает, ничего не видит…

— Что? Что вы хотели сказать? Ну почему вы молчите?

— Да ничего, Танечка, успокойся, — говорит Ольга Ивановна.

— Нет, почему вы не хотите сказать? Думаете, я не вижу?

— Да не обращай внимания, Танечка. Все давным-давно забыто…

— Нет, отчего же, — неожиданно говорит Генкин брат, — раз уж так получилось, раз уж зашел разговор, зачем же скрывать? Если Таня хочет знать, я расскажу. Она уже взрослый человек, все поймет правильно. Так вот. Это давно случилось, тогда твой отец был председателем цехкома, и наш отец тоже работал на заводе, только в другом цехе. Но он у нас был человек беспокойный, во все вмешивался. И хлопотал он об одной женщине — она в войну потеряла детей и жила, больная, одинокая, в очень тяжелых условиях. Он добивался, чтобы ей комнату дали. Ну, и пришел к твоему отцу. А тот возьми и спроси: «А вы-то что вмешиваетесь? Вы, собственно, какую цель преследуете?» Ну, отец и вспылил. Какую цель он мог преследовать? Только одну — сделать человеку лучше. Неужели это так трудно было понять?

Таня слушает, закусив губу, опустив глаза. Ей не по себе от мысли, что сидит она вот так по-свойски за одним столом среди людей, которые плохо думают об ее отце… Точно предательница. А еще ей неловко, стыдно оттого, что она испортила всем настроение, сбила веселье.

— Да ты, Таня, не расстраивайся, — говорит Ольга Ивановна, бросая на старшего сына сердитые взгляды. — Ну, поссорились — обычное дело. Все живые люди, с недостатками. Наш-то Василий Николаевич последнее время очень нервный был, я и сама не раз ему говорила: «Не вмешивайся, пожалей свое здоровье». Да разве его убедишь…

А Таня вдруг вспоминает ту встречу на улице и женщину, которая так странно взглянула на ее отца.

«Нет, — думает Таня, — мой папа не мог так! Не мог!»

Она сегодня же спросит его обо всем, поговорит с ним, и он все объяснит, и все сразу выяснится. Эта мысль немного успокаивает ее.

— Коль, а Коль, — канючит тем временем Генка, — ну, скажи, где ты был? Что, это такая тайна, да? Ну, ты только первую букву скажи. Давай, я буду угадывать, ладно?

А Николай лишь посмеивается, хрустит печеньем, с удовольствием пьет горячий крепкий чай, потом неожиданно говорит:

— Ну-ка включи радио. Может быть, по радио тебе что-нибудь скажут.

Так вот оно что!

Генка сломя голову бросается к громкоговорителю. Наверное, он думает, что сейчас всю комнату заполнят знакомые позывные и диктор торжественным голосом объявит:

«Внимание! Внимание! Передаем сообщение ТАСС!»

Но ничего этого нет — ни позывных, ни торжественного дикторского голоса. По радио передают самые обыкновенные последние известия…

И Таня даже не особенно вслушивается, когда диктор говорит:

— Недавно в Советском Союзе были проведены опыты, с тем чтобы проверить, как может повлиять на человека пребывание в условиях длительного космического полета. Исследования проводились в течение одного-двух месяцев. Человек помещался в кабину космического «корабля» и находился в условиях полной изоляции. Опыты дали много интересного для…

— Слушай, это ты?! — вскакивает Генка. — Коль, ты?

— Ну, допустим…

Таня во все глаза смотрит на Генкиного брата.

А Генка минуту-две молчит, только шевелит губами, словно прикидывает, подсчитывает что-то в уме.

— Выходит, ты как бы до Марса слетал?

— Выходит, так…

— И благополучно вернулся?

— И вернулся…

— А почему же тебя торжественно не встречали?

— Еще как встречали! Ты бы видел, как в лаборатории ко мне все бросились, когда я вышел из своей кабины. Я даже испугался, что после такой встречи уже никакой ценности для врачей представлять не буду…

— У тебя борода, наверно, огромная выросла, да?

— Зачем же? Я там брился каждый день, как и дома…

— Ну-у, лучше бы борода… А про тебя в газетах напишут?

— А как же, обязательно, во всех!

— И портреты будут?

— Конечно, на каждом перекрестке.

— Ну, вот опять смеешься… А ты потом на Марс по-настоящему полетишь?

— Нет, не полечу.

— Почему?

— Потому что есть люди, подготовленные лучше, чем я.

— Ну-у… Это нечестно. Я бы так не согласился. Я бы обязательно полетел.

— Гена, дай человеку спокойно выпить чаю. Он же два месяца уже не пил чай, — вмешалась Люся.

Генкиного брата еще долго расспрашивали об этой кабине, о долгих днях одиночества, и он рассказывал, посмеиваясь, пошучивая как обычно…

Потом пили чай, потом Николай и Люся пели песни — и о диких степях Забайкалья, и «Барабанщика», и «Бригантина поднимает паруса», и Ольга Ивановна тоже негромко подпевала и все посматривала с грустью на Люсю, — теперь уже скоро ей собираться в дорогу, скоро ее провожать…

 

Глава 12

Тане не терпелось как можно скорее рассказать дома о Генкином брате. Только что она сидела за одним столом с человеком, который целых два месяца провел в космической кабине, — кто еще может похвастаться таким?

И Таня рассказала обо всем матери торопливо и сбивчиво, сразу, еще стоя в передней, стаскивая с себя пальто и разматывая кашне…

— Очень интересно, удивительно, — говорила мама, — кто бы мог подумать… Только, пожалуйста, причешись, приведи себя в порядок, у нас гости.

Гости были все те же — дядя Гриша и его жена Виктория Ивановна. Они играли в карты и разговаривали между собой, и посматривали на экран телевизора. «В наш атомный век, — часто повторял папа, — надо уметь делать не меньше трех дел сразу».

Обычно, когда отец играл в карты, Таня любила стоять у него за спиной, следить за тем, как выбирает он карту, любила, когда он в шутку советовался с ней…

Но сегодня не до этого. Она подсела было к телевизору, но не смотрела на экран, а все поглядывала на отца и дядю Гришу, ждала, когда, наконец, они прекратят игру и она сможет сообщить свою новость…

Все испортила мама.

— Вы слышали, Таня рассказывает, в этих опытах, ну, о которых сегодня передавали по радио, оказывается, участвовал брат Гены Федосеева…

— Хм, — сказал папа, — интересно.

— Это теперь очень модно, — сказала Виктория Ивановна, — сейчас все космосом занимаются.

— У меня туз треф, — сказал дядя Гриша.

— Нет, вы знаете, — сказала мама, — у них вся семья такая… странная… Все их куда-то тянет из дому… В отца, наверно, пошли, у них отец всю жизнь перекати-полем провел…

— Им овладело беспокойство, охота к перемене мест, — сказал дядя Гриша.

— Я за разговором не ту карту случайно положила, — сказала Виктория Ивановна.

— Вот и сестра у них, — продолжала мать, — Таня говорит, после института на Камчатку решила поехать…

— Ну, это просто, значит, не смогла устроиться, — сказал папа.

Он произнес это мельком, равнодушно, не отрываясь от карт, и Таня быстро взглянула на него. Она даже сама не поняла, что произошло с ней. Только почувствовала, как жарко стало ее щекам. Как он может так думать! Как он может так говорить!

Таня вскочила со стула.

— Неправда! Неправда! Она сама едет!

Таня хотела сказать это громко, на всю комнату, ей казалось, что она крикнет эти слова, но губы прыгали, она чувствовала, что вот-вот заплачет, голос сорвался…

За столом продолжали играть в карты. Только мама строго посмотрела на нее и сказала:

— Танечка, сколько раз я тебя просила не вмешиваться в разговоры взрослых, это неприлично…

— Ну и ладно, — буркнула Таня.

Она ушла к себе в комнату, остановилась возле окна, прижалась лбом к холодному стеклу. Смотрела на улицу. Иногда по улице проезжали автомобили, и тогда свет фар, пробежав по стенам, снова исчезал за окном — и в комнате становилось еще темнее.

«Как он может так думать! Как он может так думать!» — повторяла про себя Таня. У нее снова начинали дрожать губы.

И вдруг она вся замерла от одной мысли. Она подумала…

Она вдруг ясно представила, как спрашивает ее отец таким вот равнодушным тоном того человека, Генкиного отца: «Вы-то, собственно, какую цель преследуете?» И человек вспыхивает. И уже не в силах сдержаться. Она вдруг поняла сейчас, что так может быть, что так могло быть…

Сколько она помнит отца, он ни разу, никогда не закричал на мать или на нее, на Таню… «Мой муж никогда не повышает голоса», — любила говорить мама своим знакомым. «Ваш муж удивительно спокойный человек, — говорили маме ее знакомые. — Вам просто повезло».

И Таня тоже всегда гордилась этим.

А теперь… Теперь она не знала, что думать, она совсем запуталась в своих мыслях.

Она слышала, как прощались гости, как говорила Виктория Ивановна:

— Что же это нам Танечка сегодня ничего не сыграла? Я так люблю слушать, как она играет…

А мама отвечала:

— Наверно, устала. Теперь ведь у них огромная перегрузка в школе, ужасно много задают уроков…

Потом все затихло, даже телевизор перестал работать, наверно, папа выключил его, принялся за газеты.

В коридоре хлопнула дверь, прозвучали мамины шаги, и мама вошла в комнату.

— Таня, ты еще не легла? А я думала, ты спишь… Ну, тем лучше. — Она подошла к Тане и положила руку ей на плечо. — Таня, я давно тебе хотела сказать, ты портишься прямо на глазах. Я даже не знаю, что и думать. Я всегда мечтала, чтобы у меня была воспитанная дочь, а ты сегодня… Мы как раз с папой собирались купить тебе часы, а теперь…

— И не надо! Не надо мне ваших часов! Ничего не надо!

— Таня, как ты разговариваешь с матерью! Прекрати сейчас же! Я завтра же пойду в школу и наконец выясню, кто на тебя так влияет!

— Ну и иди! Иди, пожалуйста! — выкрикнула Таня и заплакала.

Несколько минут мать молчала. Потом она осторожно тронула Танино плечо.

— Таня, я не понимаю, что с тобой происходит? Раньше ты была со мной откровенна, у нас не было друг от друга никаких секретов. А теперь мне кажется, что ты от меня что-то скрываешь…

— Девочки! — прокричал из соседней комнаты папа. — О чем вы шепчетесь? Раз, два, три, я иду подслушивать!

В первый раз Таня не ответила ему, как обычно, но он, видно, и не заметил этого, потому что снова зашуршал своей газетой.

А Таня молча глотала слезы, она ощущала на своем плече ласковую мамину руку, ощущала ее тепло, знала, что сейчас они помирятся, и в то же время с горечью и грустью угадывала, что это не последняя ссора, что впереди будут другие, что что-то уже изменилось и их отношения никогда уже не смогут стать такими же, как раньше…