У сержанта Филимонова, командира отделения операторов и любителя поспорить на «лирические» темы, в этот день было отличное настроение. Во-первых, он получил письмо из дому, а во-вторых, — и это, конечно, было самым главным — со дня на день он ожидал демобилизации. Вообще он уже давно был бы дома, если бы не карибский кризис — из-за этих американцев пришлось просидеть здесь лишних два месяца. Но теперь все это уже было позади, не позже середины января он рассчитывал вернуться домой.

В таком веселом настроении он явился на радиоприемный центр к своему земляку-радисту, чтобы поделиться с ним последними новостями из дома.

— Эх, — говорил он мечтательно, — тянет меня на «гражданку», по ночам даже спать не могу. Жизнь там сейчас кипит. Вот приеду, надену белую рубашечку с засученными рукавами. Захочу — пойду в кино, захочу — в театр. Нет, лучше пойду к девочке, возьму ее за руку и скажу; «Давай, голубушка, поженимся...»

— Твоя голубушка уже давно, наверно, крюка дала. Нужен ты ей больно. Небось за три года забыл, как с девками обращаются?

— Ничего, другую найдем, — посмеиваясь, отвечал Филимонов, — вот деньжат подзаработаю — приоденусь. Приоденусь — в институт поступлю. Там студенточки знаешь какие есть! Моя бабушка, еще когда я родился, говорила...

Но что говорила его бабушка, Филимонов так и не успел сообщить. Зазвонил телефон. Радист поднял трубку.

— Да. Здесь. Понял. Передам.

— Тебя в роту срочно вызывают, — сказал он Филимонову. — Твой Ершов пропал.

— Как пропал? — Филимонов вскочил, торопливо натянул шинель, ткнулся в дверь. Дверь не поддавалась. Он нажал плечом. Дверь по-прежнему даже не дрогнула.

— Неужто занесло? Да ты смотри, что на улице делается! Ух ты!

Вдвоем они попытались открыть дверь, но, видно, ее здорово замело снегом. Она только поскрипывала.

— Вот черт! — нервничал Филимонов.

Пришлось звонить в роту, просить, чтобы прислали кого-нибудь помочь отгрести снег.

Когда наконец Филимонов добрался до казармы, там все уже было готово к поискам.

Командир роты торопливо отдавал последние распоряжения. Солдаты, обутые в валенки, в ватных куртках, стояли по трое. Каждой тройке капитан определял маршрут.

— А вы, Филимонов, пойдете со мной. Старшина останется здесь — через каждые десять минут запускает ракету. Сбор через полтора часа. Вопросы есть? Все.

Солдаты подходили к темному проему двери и, шагнув через порог, точно парашютисты-десантники, один за другим исчезали в гудящем снежном потоке.

Командир роты и сержант Филимонов вышли последними. Они шли, держась друг за друга, чтобы не потеряться. Расплывчатое пятно света от карманного фонаря плясало прямо перед ними, дальше луч не пробивался. Время от времени капитан стрелял вверх из пистолета, но в гудении ветра выстрелы звучали глухо, точно елочные хлопушки.

Прошло полтора часа. И так же бесшумно, как полтора часа назад исчезали солдаты, теперь появлялись из темноты заснеженные, неуклюжие фигуры. И те, кто уже пришел раньше, с надеждой смотрели на дверь, а те, кто переступал сейчас порог, с такой же надеждой торопливым взглядом пробегали по казарме. В казарме стояла тишина, солдаты переговаривались негромко, почти шепотом.

— Кто устал, кто замерз, могут остаться, — сказал капитан. — Есть такие?

Никто не отзывался.

— Тогда начнем все сначала.

И снова солдаты исчезали в темноте, и снова появлялись спустя полтора часа с белыми ресницами и бровями, с мокрыми от тающего снега, усталыми лицами, и снова не задавали никаких вопросов. И капитан больше не спрашивал, есть ли желающие остаться. Теперь была дорога каждая минута, теперь каждая минута могла стать для Ершова последней.

Мимо казармы по-прежнему несся снег, он летел горизонтально, почти параллельно земле, и так стремительно, точно где-то там, на самом краю земли, его засасывали гигантские насосы... Иногда на какую-то минуту ветер стихал, и наступал мгновенный просвет, но тут же буран, словно спохватившись, словно стараясь наверстать упущенное, начинал бушевать с новой силой.