Сколько прошло времени, Ершов не знал. Может быть, десять минут. Может быть, час. Если в казарме заметили его отсутствие, ему наверняка попадет.
Он продолжал кружить. Ему казалось, что каждый новый круг становится все шире. Может быть, ему это только казалось. Может быть, он все время ходил по одному и тому же кругу. Иначе он уже должен был бы наткнуться на станцию, на телефонный столб, хотя бы на исчезнувшую веревку. Но ни станции, ни телефонных столбов, ни веревки не было. Все предметы исчезли, растворились. Он брел по снежной пустыне.
Несколько раз он падал, поднимался и шел снова.
Он задыхался.
Ветер сорвал с него шапку, она отлетела недалеко и легла боком возле камня. У него не было сил поднять ее. Руки его не слушались. Тогда он лег рядом с шапкой, стараясь всунуть в нее голову. Сначала это почти удалось. Потом шапка отодвинулась. Это было как в бреду. Однажды он был в цирке. До армии он часто ходил в цирк. Там клоун проделывал точно такой же номер. Он ложился на живот и пытался всунуть голову в колпак. Колпак отодвигался. Клоун полз за ним. Цирк покатывался со смеху...
Шапка отодвигалась. Ершов полз за ней. Наконец ему удалось прижать ее к камню и надеть. Он поднялся на колени и почувствовал, что его тянет снова лечь в снег. Он заставил себя встать. Шапка держалась на голове слабо, но все-таки держалась. Под шапкой таял снег.
Согнувшись, Ершов побрел дальше. Теперь он уже не думал, куда идти. Все равно.
Когда-то, еще в раннем детстве, ему снился один и тот же сон. Ему снилось, что его, живого, засыпает песком. Он пытается выбраться, задыхаясь, разгребает, отбрасывает песок руками, а песок все сыплется, и сыплется, и сыплется. Он кричал — и просыпался. К нему никто не подходил — детдомовские нянечки спали крепко. И он долго лежал в темноте, не двигаясь, боясь снова закрыть глаза.
Теперь этот сон повторялся. Снег побеждал его.
Кажется, он вышел снова к тому же валуну, возле которого потерял шапку. Он опустился на снег и прижался к камню. И сразу стало тепло и приятно. Так бывает, когда лежишь в постели и еще не заснул, но уже чувствуешь, что сон надвигается на тебя и сладкое сонное тепло разливается по всему телу.
«Значит, правильно пишут в книгах, — неожиданно мелькнуло в голове у Ершова, — люди всегда так замерзают. Засыпают и замерзают...»
Но тут же он подумал:
«Я ведь не замерзаю. Я не могу замерзнуть. Сейчас и мороза ведь нет. Так, слегка... Я просто устал. Вот отдохну немного и пойду дальше».
Потом уже сквозь дремоту он вспомнил, что перед обедом выстирал подворотничок, а погладить его не погладил и теперь, чего доброго, не успеет сделать это до развода, до семи часов... И еще он вспомнил о письме и подумал о Юрке Снегиреве, который ждет его...
«Ничего. Вот сейчас встану и пойду... Встану и пойду...»
...Ершов не понял, что заставило его открыть глаза. Он только увидел, что наступил просвет. И пока еще не надвинулась новая снежная стена, он неожиданно услышал голоса. Люди! Здесь! Рядом! Люди! Их не было видно, но голоса слышались отчетливо.
Ершов хотел вскочить, броситься к ним и не мог пошевелиться. Он хотел крикнуть — беззвучные слова оставались в горле. Ужас охватил его. Наверно, такой ужас испытывает беспомощный парализованный человек, когда он видит, что в комнате начинается пожар, слышит, что за стеной люди, и не может ни шевельнуться, ни позвать на помощь.
Мгновенный просвет кончился, и снова понеслась стремительная снежная лавина.
Неужели все? Неужели так может быть? Зачем тогда было все это — вся его жизнь? Зачем? В детдоме его звали «хряпой» — у него был большой живот, и он всегда хотел есть. Он был самым малорослым, и ребята часто колотили его. И неужели все? Неужели так может быть? Он не хочет! Не хочет!
Он заплакал. Он мог еще плакать. И, наверно, эти слезы помогли ему сделать последнее, почти невероятное усилие. Он все-таки заставил себя оторваться от камня. Но встать на ноги он не смог. Тогда он упал в снег и пополз.