Был ещё один интересный человек в нашем взводе – Карен Багдасаров. Нам, конечно, эта фамилия ни о чём не говорила, но он всерьёз уверял, что в его родном городе Багдасарова знает каждый.
– Кио знаешь? – говорил он, поблёскивая чёрными глазами.- Так вот, если в нашем городе повесят два объявления и на одном крупными буквами будет написано "КИО", а на другом – "БАГДАСАРОВ", никто не пойдёт смотреть Кио, все пойдут смотреть Багдасарова. Верно говорю…
Он и правда привёз с собой в армию значок лауреата районного фестиваля – маленький позолоченный кружок с изображением лавровой веточки – и даже носил его на гимнастёрке до тех пор, пока не попался однажды на глаза старшине.
– Это что ещё за украшение? – строго спросил старшина.- Снять немедленно!
Карен не торопясь отстегнул значок, повертел между пальцами и… на его ладони вместо позолоченного кружка оказалась самая обыкновенная двадцатикопеечная монета.
Старшина покачал головой, посмеялся, но значок носить всё же не разрешил.
Нам Багдасаров нравился. Был он весёлый парень, и каждый раз, когда мы отправлялись на кухню чистить картошку, он рассказывал нам фантастические истории из своей жизни.
Оказывается, самый главный фокусник Армении собирался выдать за него замуж свою дочь. А потом раскрыть ему все секреты. 1600 секретов! Но Карен отказался. Что поделаешь, – ему не нравилась дочь фокусника. И кроме того, ему больше хотелось учиться в радиотехническом техникуме, чем у фокусника, пусть даже самого знаменитого.
А секретов ему и своих хватало. И ещё он придумывал новые. Однажды он придумал такой фокус, что у районного Дома культуры даже не хватило денег на все механизмы и приспособления. Пришлось добавлять свои. Ведь, когда речь идёт о стоящем фокусе, ничего не жалко. Фокус назывался: "Смерть атомной бомбе!". Всё было уже готово, но пришли пожарники и запретили его показывать. Они боялись, что взрыв будет слишком сильным. А как взрыв мог быть слишком сильным, если всё было рассчитано заранее, всё было сделано на научной основе?
Карен увлекался и сердито размахивал руками.
– Ты говори-то говори, – ворчал Юрий Савицкий,- а про картошечку тоже не забывай…
– А я, знаешь, не умею два дела делать, – быстро отвечал Багдасаров. – Хорошо, я буду чистить. Я не буду рассказывать.
– Не слушай ты его! Рассказывай! – хором просили мы все, и тогда он пожимал плечами и говорил Савицкому:
– Сам видишь. Народ требует.
Вообще он был человек хитрый.
Однажды в субботу, когда в казарме начиналась генеральная уборка, он подошёл к старшине и сказал:
– Товарищ старшина, если музыкант перед концертом станет пол мыть, – что получится? Товарищ старшина, у меня завтра выступление, нужно, чтобы сегодня руки отдыхали…
– Ах, я и забыл, что ты у нас артист, – с усмешкой сказал старшина, но от работы освободил.
И пока мы передвигали койки и мыли полы, Карен сидел себе на скамеечке перед казармой и как ни в чём не бывало читал книгу. Честно говоря, нам это не очень понравилось. А особенно злился Юрий Савицкий, которого старшина назначил вместо Багдасарова.
– Подумаешь! – ворчал Юрий. – Чародей! Народный артист! Шпагоглотатель! Ещё неизвестно, что он завтра покажет…
Да, это было неизвестно. Обычно Карен очень редко показывал свои фокусы в казарме, и то лишь самые простые – с исчезающими монетами и носовыми платками, которые развязывались сами по себе. Репетировать же он всегда уходил в клуб, и репетировал там в одиночестве, запершись в маленьком кабинете начальника клуба. Там же он хранил все свои фокуснические атрибуты. И сколько мы ни просили, не соглашался раскрыть нам ни одного своего секрета.
– Зачем? – говорил он. – Чтобы стать фокусником, надо каждый день тренироваться. Полгода тренироваться. Год тренироваться. Ты будешь год тренироваться? Нет, не будешь. Зачем тогда тебе секреты? Верно я говорю?
Конечно, он говорил верно. Однако и наше любопытство, и наши сомнения – а может быть, он и не умеет ничего, кроме махинаций с носовыми платками и монетами? – от этого ничуть не уменьшались.
Но наступило воскресенье, и все сомнения рассеялись.
Багдасаров был великолепен.
Он появился на сцене в белом медицинском халате, усыпанном синими бумажными звёздами, он раскланялся неторопливо и важно, совсем как настоящий иллюзионист, и сразу же принялся ловить в воздухе маленькие шарики – белые, красные и зелёные – и аккуратно складывать их на стул. Потом он доставал у себя изо рта бесконечную разноцветную ленту, потом на виду у всех наливал воду в бумажный кулёк так, что кулёк оставался абсолютно сухим, глотал шарики и попутно, сунув в карман халата синий платочек, через минуту вынимал оттуда жёлтый… И наконец, в довершение всего, он вытащил на сцену обычный фанерный ящик, такой, в каких присылают солдатам посылки из дому, заставил всех убедиться, что ящик пустой, поставил его на стол, повертел из стороны в сторону, и в следующий момент из ящика уже выскочил кролик, настоящий, живой, удивительно похожий на тех, что жили в проволочной клетке возле дома нашего старшины…
Весь зал аплодировал и топал сапогами от восторга.
А мы, конечно, аплодировали громче всех и посматривали на своих соседей с гордостью и превосходством – как-никак, а Карен Багдасаров служил в нашем взводе! Даже Юрий Савицкий забыл о своих субботних обидах и аплодировал вместе со всеми.
И когда Карен, усталый и сияющий, вернулся после концерта в казарму, мы окружили его и принялись поздравлять и даже расстраивались немного, потому что были уверены, что такой артист долго не удержится в нашем взводе – наверняка его заберут в какой-нибудь эстрадный ансамбль, в окружной Дом офицеров…
Но тут, сверкнув очками, вперёд просунулся Семён Верховский и сказал:
– Подумаешь! Об этих фокусах даже в "Юном технике" писали. Я читал.
Он был очень начитанный человек, Семён Верховский. Он сам как-то рассказывал, что дома до армии выписывал три газеты и пять журналов. И поэтому его ничем нельзя было удивить. О чём бы ни зашла речь, он обязательно говорил: "А я читал…"
Багдасаров моментально вспыхнул, обиделся.
– Зачем так говоришь? – укоризненно сказал он. – На, на, сделай, если можешь. Сделай, очень прошу тебя…
И он сунул Верховскому два разноцветных платка.
Верховский платки взял и начал с очень серьёзным видом прикладывать их один к другому. Он морщил лоб, печально шевелил ушами, так что даже дужки очков приподнимались, завязывал на платках узелки, снова развязывал их – конечно, у него ничего не получалось.
– Забыл… – вздохнул он. – Но всё равно – когда-нибудь я тебя поймаю. Только вот присмотрюсь повнимательнее и поймаю. Необъяснимых фокусов нет.
– Опять зря говоришь! – воскликнул Багдасаров. – Умнее тебя люди смотрели – ничего не видели. Говорю – десять раз буду делать, сто раз буду делать – ничего не заметишь!
– Замечу, – упрямо повторил Верховский.
– Ладно, хорошо, давай спорить! Если заметишь, я тебе все свои секреты буду рассказывать. А не заметишь, – ты свои глупые слова назад возьмёшь. Идёт?
– Идёт, – сказал Семён.
Они протянули друг другу руки, и с этой минуты начался спор, к которому сначала никто из нас не отнёсся всерьёз. Мы были уверены, что пройдёт два – три дня, и оба забудут о нём.
Но мы ошиблись. Карен был обидчив, а Семён принципиален, ни один из них не хотел уступать.
Карен теперь совсем перестал показывать свои фокусы в казарме.
– Сцена нужна. Настроение нужно. Обстановка нужна,- говорил он.
Зато, когда Багдасаров выступал в клубе, Семён Верховский всегда пробирался в первый ряд и, поблёскивая стёклами очков, не отрываясь следил за каждым его движением. Иногда он вдруг радостно подавался вперёд – наверно, ему казалось, ещё чуть-чуть – и раскроется секрет багдасаровского фокуса, но минуту спустя он разочарованно откидывался на спинку скамейки.
И каждый раз, окончив выступление, Карен насмешливо спрашивал его:
– Ну как, дорогой, заметил?
И Семёну приходилось признаваться: нет, ничего не заметил.
Прошёл месяц. Багдасаров выступал теперь реже, реже уходил на репетиции в клуб. Ночами нас всё чаще поднимали по тревоге, да и днём занятия становились всё тяжелее. Тактическая подготовка, сапёрное дело, противоатомная защита, работа в противогазах, да ещё строевая – мы возвращались в казарму совсем измотанные, а тут нужно было ещё смазывать автоматы, протирать резиновые маски, отмывать с сапог жирную осеннюю грязь. Тут уж было не до фокусов…
Но однажды нашему взводу пришлось особенно тяжело. Как раз накануне нам сделали уколы – прививки против чумы, а ночью, уже под утро, подняли по тревоге.
В полной боевой форме мы проделали пятикилометровый марш-бросок. У нас ещё побаливали спины; в школе и техникуме уколы всегда были достаточной причиной для того, чтобы дня три не ходить на занятия, здесь же после марш-броска нам ещё предстояло копать укрытия. Глина была вязкая, тяжёлая, она налипала на лопаты, плохо поддавалась, и дело шло медленно.
А лейтенант, командир взвода, смотрел на часы, лейтенант торопил нас, потому что мы должны были уложиться в определённое время.
Мы закончили работу только к полудню. Наши гимнастёрки были насквозь мокрыми от пота, руки ныли.
И во время мы не уложились. А это значило, что завтра повторится то же самое, и послезавтра, и послепослезавтра – до тех пор, пока мы не уложимся в норму.
Лейтенант дал нам двадцать минут на перекур. Он отозвал сержантов в сторону, и они о чём-то совещались, а мы, накинув шинели, сидели или лежали прямо на жухлой осенней траве.
Мы устали, были голодны и раздражены. А впереди нас ещё ждал пятикилометровый путь в казарму. Когда кто-нибудь из солдат прикуривал, спичка прыгала у него в непослушных пальцах.
Юрий Савицкий натёр на ладонях кровавые мозоли и теперь, сокрушённо морщась, разглядывал их.
– Вот из-за таких белоручек и не уложились… – неожиданно сказал кто-то.
Эта фраза была как первая искра.
– На себя лучше посмотри! – огрызнулся Юрий.
– Оба хороши!
– Конечно, вот из-за таких и не успели…
– А сам три раза лопату менял!
– Это я? Я – три раза? А ты видел?
Обычно наш взвод был очень дружен, но сейчас усталость и ощущение бесплодности проделанной работы давали себя знать.
Мы все понимали, что ссориться глупо, но раздражение уже не давало остановиться.
– Замолчи лучше!
– Сам замолчи!
– Привык языком работать!
– А ну, повтори! Повтори, что сказал!
– Думаешь, испугаюсь? Видали мы таких!
Ещё минута – и уже вспыхнула бы настоящая ссора. Но в этот момент вдруг вскочил Багдасаров.
– Ребята! – укоризненно крикнул он. – Зачем так делать?
На него не обращали внимания.
– Ребята, лучше сюда смотрите! – кричал он. – Все сюда смотрите! Внимание! Начинаю!
Он протянул руку и вынул из пилотки у Савицкого трёхкопеечную монету. Потом шагнул к его соседу и достал ещё одну. Потом ещё. Он шёл среди солдат и у кого из пилотки, у кого из кармана шинели, у кого из противогазной сумки вынимал маленькие медные монеты. У него уже была почти полная пригоршня меди, а он осторожно, двумя пальцами, всё вытаскивал и вытаскивал новые медяки. И при этом на его осунувшемся, перепачканном глиной лице появлялось такое изумление, словно и для него это было великой неожиданностью…
Мы заулыбались. Те, кто лежал на траве, поднимались и усаживались поудобнее.
А Багдасаров вернулся назад, на своё место, и начал одну за другой подкидывать монеты вверх. И монеты исчезали, точно растворялись в воздухе. Он делал это красиво и ловко, только на носу у него выступили крошечные капельки пота.
Но ведь у него тоже были усталые руки. И вдруг мы увидели, как он замешкался на секунду, заметили, как он перебросил монету из одной руки в другую. Он тут же подкинул вверх следующую, словно ничего не случилось, но мы-то уже поняли, в чём заключается секрет фокуса…
И все мы разом быстро обернулись и посмотрели на Семёна Верховского. Но Семён даже не шевельнулся; он, как обычно, солидно поблёскивал очками, и лицо его было серьёзно и непроницаемо.