Ученые полагают, что сон, который, как нам кажется, длится всю ночь, на самом деле продолжается не более нескольких секунд. Мы часами летаем среди облаков, или день напролет стоим голышом на людной улице, или, смеясь от счастья, обнимаем маму, которая, оказывается, вовсе не умерла тридцать лет назад, или пробегаем тридцать миль, спасаясь от такси-призрака, — но в странном мире по другую сторону сна за все это время мы едва успели бы моргнуть.

Вот и когда Тибо, запутавшийся в одеяле и изо всех сил вцепившийся в подушку, проснулся от собственного крика, воскресный перезвон, который послужил причиной сновидения, еще продолжал звучать над Дотом.

Тибо не ходил в церковь. Да, ему очень нравилось возглавлять ежегодную процессию членов Городского Совета, направляющуюся в собор, а в тяжелые моменты он, как и все добропорядочные жители Дота, которые учатся этому с детства, произносил имя Вальпурнии. У себя в кабинете он порой даже разговаривал с бородатой монашкой на городском гербе, как говорят со старым верным другом. Молитву он воспринимал как средство успокоиться и собраться с мыслями, но никогда не ждал, что будет услышан. Слова молитвы он произносил очень искренне. Они падали в его сердце, как снег в оттепель падает с крыши — но снег вскоре исчезает. Он превращается в туман или утекает в канализационную решетку, от него не остается и следа. Тибо знал, что молясь, он разговаривает сам с собой, а не со мной и, конечно, не с Богом, и понимал, что на самом деле это, разумеется, никакая не молитва, — а поскольку у себя на кухне с самим собой можно разговаривать с тем же успехом, что и в церкви, то какой смысл ходить в церковь?

Среди людей, направлявшихся тем утром в собор, были люди куда более дурные, чем Тибо, и, возможно, им это нужно было туда больше, чем ему. Тибо же в первую очередь нуждался в чашечке кофе, и у него было время ее выпить, ибо не нужно было торопиться в собор. Он побрел в ванную, а из ванной — на кухню. Все его тело ныло, словно он спал на матрасе, набитом камнями. Он все еще чувствовал себя усталым, разбитым и встревоженным после странного, неприятного, неприличного сна, который осел в его мозгу, как табачный дым оседает на шторах. Он застонал и потряс головой, но лучше не стало.

Чулки Агаты и ее белые бедра продолжали стоять у него пред глазами, и никуда не делось ощущение широкого стремительного раскачивания, как бывает, когда после поездки на пароме в ногах надолго остается ощущение морской качки. Но это ощущение было не в ногах.

Добравшись до кухни, Тибо бросил в кофейник четыре ложки кофе, поставил его на плиту и поспешил к входной двери за воскресной газетой. В ней не обнаружилось ничего интересного. Статья на первой странице — из разряда тех, которые публикуют едва ли не каждую неделю: туманные намеки на некую оплошность губернских властей, которая могла быть — а могла и не быть — следствием коррупции или, во всяком случае — возможно — далеко зашедшего кумовства. Еще была заметка об актрисе, сыгравшей роль второго плана в последнем фильме с Горацием Дюка — она поругалась со своим шофером и устроила громкий скандал; а рядом — фотография помидора странной формы, обнаруженного на огороде вблизи Умляута.

— Вот что такое для вас Умляут. Родина деформированных помидоров! — произнес Тибо вслух, швырнул газету на стол и занялся приготовлением тостов.

Остаток утра он провел, в целом, так, как и следовало бы ожидать от состоятельного холостяка, которому нечем заняться на досуге, а времени для этого самого досуга полным-полно. Он покончил с завтраком. Потом аккуратно разложил газету на квадратной зеленой жестянке с джемом, внимательно, страница за страницей, ее, газету, изучил, и пришел к выводу, что в ней нет ничего, достойного чтения. Он вымыл посуду и поставил ее в сушилку. Принял душ. Побрился. Вернулся в спальню и оделся. Когда дело дошло до пиджака от нового черного костюма, он поднес к носу его рукав — то ли для того, чтобы вдохнуть его запах, то ли чтобы убедиться, что на нем не осталось следов пота после гонки по ночным улицам.

Потом он надел плащ и обнаружил, что в кармане остался лежать коричневый сверток, перевязанный бечевкой — книга для Агаты. Он предполагал подарить ее в понедельник; если же взять книгу с собой сейчас, это будет означать, что он рассчитывал встретить Агату в час дня в парке имени Коперника, у эстрады — а это, разумеется, совершенно не так. Если Агата окажется в парке Коперника, это будет не более чем счастливым стечением обстоятельств, так что брать книгу бессмысленно. Глупо и бессмысленно и, к тому же, если взять книгу, то Агата, конечно, не придет.

Тибо вынул книгу из кармана и положил на полочку перед зеркалом. Хлопнула входная дверь, громыхнул медный письменный ящик, ботинки Тибо застучали по синим плиткам садовой дорожки. Тибо прошел под мокрой от ночного дождя березой, открыл несчастную покосившуюся калитку и вышел на улицу. Только пошел он на этот раз вниз по склону — в парк.

Полуденное солнце расплывчатым лимоном проглядывало из-за полупрозрачных облаков. С реки, прямо с востока, дул ветер, пролетевший бессчетные мили над степями и еще несколько миль над морем, но, несмотря на это, казалось, что в парк устремилась половина жителей Дота — лучшая половина, именно та, которую Тибо был горд представлять. Румяные представители этой половины, которой Тибо так завидовал, шли в парк, ведя за руку воспитанных, чистеньких детей в вязаных шапочках и начищенных ботиночках; завидев его, они улыбались, кивали и учтиво говорили: «Здравствуйте, господин мэр!»

Парк тоже вызывал у Тибо чувство гордости. Ему нравились его большие арочные ворота, напоминающие врата небольшого рыцарского замка, его затейливая железная ограда и широкий нежно-зеленый газон, спускающийся по склону холма между деревьями к ровному пространству, окружающему нарядную эстраду с крышей в форме колокола.

Тибо прошел через итальянский сад — детище специалистов из управления городских парков, которые каждый год, презирая данные географии и опыт своих собственных органов чувств, с неизменным успехом создавали в Доте кусочек Тосканы или Умбрии. Там было тепло и сухо и пахло базиликом. Северным оленям понравилось бы тут пастись, если бы они только вдруг надумали забрести немного на восток. Вот он идет среди высоких колонн кипарисов, задаваясь вопросом, так ли ему следует идти, и не так ли именно он ходил вчера, и не изменить ли немного походку, чтобы идти так, как пристало ходить мэру Дота и в то же время так, как подобает человеку, облаченному в новый костюм от Купфера и Кеманежича. Он движется с севера на юг, неуклонно приближаясь к эстраде — странной восьмиугольной постройке, напоминающей огромный чугунный торт красно-бело-синей расцветки с глазурью золотых полосок на самом верху. И вот он уже подыскивает свободный стул, чтобы сесть.

Концерты, которые дает оркестр пожарной бригады, всегда вызывают интерес у жителей Дота, а последний концерт в году превращается в настоящее празднество. Сюда приходят, чтобы показать новые шляпки. Несомненно, мэру города полагалось бы занять место в первом ряду, но это могли бы счесть за проявление тщеславия. А если бы он сел где-нибудь позади, где его вообще никто не заметил бы, это было бы чересчур уж скромно. Такую скромность, пожалуй, сочли бы показной — этакое смирение паче гордости.

Добрый мэр Тибо Крович занимал свой пост достаточно долгое время, чтобы знать, какое значение имеют такие мелочи, и, даже найдя подходящее место, не мог сесть, пока его не увидят, пока он не улыбнется и не кивнет нескольким людям, чьи имена, оказывается, не очень хорошо помнит, и разумеется, пока не пожмет руки нескольким известным в городе персонам, среди которых, например, господин Томазек, президент Ассоциации рестораторов («А это, должно быть, ваша сестра. Очень приятно познакомиться. Как, вы его мама? О, госпожа Томазек, не могу поверить!»), секретарь Городского Совета Горвич («Госпожа Горвич, как всегда, рад вас видеть!») и, конечно же, господин Свенсон, начальник пожарной бригады («Какие бравые у вас ребята в оркестре, Свенсон! Город ими гордится!»). И только когда, покончив со всей этой чепухой, он обернулся, собираясь сесть на присмотренное место — место во втором ряду, наиболее подходящем для мэра Дота, — только тогда он заметил Агату. Она стояла на посыпанной гравием дорожке вокруг эстрады, в своем темно-зеленом плаще, скромно держала двумя руками сумочку и вежливо ждала, пока он закончит здороваться.

— Агата! — в голосе Тибо была улыбка. — Я, признаться, не ожидал… Очень мило с вашей стороны.

И он начал пробираться к концу ряда, извиняясь на ходу, пока не добрался до прохода и не вышел на гравиевую дорожку. Он взял ее руку в свою — не так, как руку господина Свенсона или даже госпожи Горвич. Им он протягивал прямую, жесткую ладонь и пожимал руку строго, по-мужски. Агате же он протянул руку ладонью вниз, и она подняла свою руку к его ладони. Так они и стояли, держась за руки.

— Нам надо найти, куда сесть, — сказал Тибо. — Концерт вот-вот начнется.

— Здесь так много народу, — ответила Агата. — Может быть, вам лучше вернуться на свое место? Вряд ли мы найдем два пустых стула рядом. Извините, что я так опоздала. Сначала были дела, потом трамвай никак не хотел приходить, а когда я сюда приехала, я никак не могла вас найти.

— Пустяки, сейчас что-нибудь придумаем. Давайте посмотрим с другой стороны.

Субботний мэр Крович, тот, что оцепенел на Альбрехтовской улице, встретившись взглядом с адвокатом Гильомом, вряд ли бы сказал такое, а если бы и сказал, то точно не пошел бы по дорожке вокруг эстрады вот так, держа Агату за руку, — но это был другой мэр Крович, тот, который провел предыдущий вечер, глядя в камин и проклиная себя за глупость, а большую часть ночи — спасаясь от демонического такси и сплетаясь ногами с госпожой Стопак. И все же Тибо чувствовал себя быком на выставочном ринге. Каждый стул в парке был повернут в сторону эстрады, и сотням зрителей не оставалось ничего иного, как смотреть на мэра Кровича, идущего за руку с… Кстати, кто это такая? Симпатичная женщина, а? Нет. Ничего симпатичного. Тибо почувствовал, как пальцы Агаты сжались чуть сильнее. Она немножко сбилась с ноги, пытаясь успеть за ним.

Дойдя до южного края эстрады, они обнаружили Емко Гильома, занимающего изрядную часть первого ряда. Тибо резко затормозил, скрипнув каблуками о гравий, и, возможно, попытался бы сбежать, но, обернувшись, увидел, что оркестранты уже начинают выстраиваться на сцене.

А потом, снова в панике взглянув на Гильома, он понял, что бежать поздно. Адвокат восседал на толстой полированной доске, накрывавшей все стулья переднего ряда. Не то чтобы он был так широк в седалище, чтобы занимать семь стульев, — однако для того, чтобы выдержать его вес, требовались все четырнадцать ножек. Даже при том, что доска распределяла этот самый вес, стулья под ней покосились. Когда Гильом приподнял свою шляпу в знак приветствия, поверх его плеча Тибо заметил такси, ожидающее у ворот парка. Слышно было, как мотор автомобиля зловеще рычит.

— Такое впечатление, что весь город сюда пришел, — сказал Гильом, — концерт вот-вот начнется. Не соблаговолите ли вы и ваша спутница присоединиться ко мне? А то я по некоторым причинам занял несколько стульев.

Тибо и Агата переглянулись. Делать было нечего. Сидеть рядом с Гильомом было лучше, чем целый час стоять на виду у всех зрителей. По крайней мере, они будут вместе. Поэтому, несмотря на то что Агата считала адвоката виновником отставки Тибо с должности судьи и ненавидела его за это, она с благодарностью приняла его предложение.

— Спасибо, — просто сказала она и присела на край доски, оставив Тибо последний клочок свободного пространства между собой и адвокатом.

Прежде чем сесть, Тибо посчитал нужным соблюсти правила вежливости.

— Господин Гильом, позвольте представить вам мою хорошую знакомую и коллегу по работе, госпожу Агату Стопак. Агата, перед вами мой ученый коллега, господин Емко Гильом.

Гильом подался вперед, опершись на трость, — то ли привстал, то ли поклонился, причем этот жест вежливости явно дался ему нелегко, и протянул Агате руку. Та вежливо пожала ее кончиками пальцев.

— Здравствуйте, госпожа Стопак, — проговорил он. — Приятно познакомиться.

— Здравствуйте, — ответила Агата, и Тибо уселся между ними.

Неуловимым движением руки, которого следовало бы ожидать скорее от танцора фламенко, нежели от человека такой комплекции, Гильом извлек из кармана визитную карточку и протянул ее Тибо.

— Возможно, госпожа Стопак не откажется принять от меня это.

Тибо передал карточку Агате, и та благодарно улыбнулась Гильому. Она была безупречно вежлива.

— Выбор музыки удручает, — снова заговорил адвокат. — Слишком большой упор на военные марши. И все же.

— И все же? — в голосе Тибо прозвучало куда больше раздражения, чем ему хотелось бы.

— И все же я полагаю, что публика должна получать то, что хочет. Мы об этом, помнится, с вами уже говорили. Людям нужна стабильность. Им не нравится, когда ближние обманывают их ожидания. Они предпочитают, чтобы учителя воскресной школы не танцевали в свободное время танго. Им хочется, чтобы их мэр был милым, ограниченным человеком. Они до слез расстроятся, если узнают, что один смехотворно толстый адвокат на самом деле не обжора. И, конечно же, они будут просто убиты, если оркестр пожарной бригады отважится вдруг сыграть что-нибудь из Моцарта. Нет ничего хуже, чем разочарованная толпа. Нет ничего омерзительнее. — Гильом обернулся, посмотрел Тибо в лицо и добавил: — Я говорю это как человек, хорошо знакомый со всякими мерзостями.

Добрый мэр Крович был неожиданно тронут. Он дружески похлопал адвоката по колену, как потрепал бы по голове испуганную собаку.

— Гильом… — начал он так, словно хотел сказать: «Что это с вами? К чему затевать этот разговор?» — но тут, кажется, понял, что тот имел в виду, и немедленно принялся оправдываться: — Знаете ли, такой «ограниченный» мэр, как я, пригодился бы любому городу…

Гильом посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Спокойно.

Тибо так никогда и не узнал, что он хотел этим сказать. Грянула музыка.

И оказалось, что Гильом прав. Программа была ужасна. Ни изящества, ни чувства — один лишь грохот и трубные завывания, сплошная воинственная чепуха. Где-то посередине второй пьесы («Моя кокетка из Померании», если верить программке), Агата решила, что все смотрят на оркестр, а не на нее, и под прикрытием музыки опустила руку вниз. Это было приглашение, которое Тибо тут же принял. Он тоже опустил руку к их тесно прижатым бедрам и обхватил ее пальцы.

— Я взяла с собой конфеты, — сказала Агата и свободной рукой протянула ему одну конфетку. Тибо взял ее и засунул один конец фантика в рот, чтобы развернуть.

— Я люблю карамельки, — сказал он. — А орешки в ней несть?

— Нету. Спросите, он не хочет?

— Не хотите ли конфетку? — прошептал Тибо Гильому.

Тот поднял в знак отказа розовую ладонь.

— Спасибо, нет.

— Какой угрюмый тип, — сказала Агата.

Тибо сжал ее руку.

— Тсс! Вы его совсем не знаете. Он хороший человек.

— Это вы говорите после того, что он вам сделал?

— Пустяки. Он не хотел. Все забыто.

— Вы слишком мягкий… Но именно таким вы мне и нравитесь.

Агата сжала его руку и прижалась щекой к его плечу, точно так же, как когда они вместе шли по Альбрехтовской улице, до того, как мимо проехало такси.

— Ой, я испачкала ваш плащ пудрой. Извините! — И она отряхнула его рукав.