Добрый мэр Крович был несчастен — но несчастна была и госпожа Стопак. Зимними ночами она лежала, дрожа от холода, слушала, как дождь барабанит по стеклу, смотрела, как сквозняк раздувает занавески, и размышляла, что на самом деле их колышет — ветер за окном или храп господина Стопака. Стопак лежал на спине, строго на своей половине кровати, как будто между ним и женой был положен меч, и его огромный живот, укрытый одеялом, походил на купол цирка. По пустоте, разделявшей супругов, гулял ветер, но и без того она была бы холодна, как лед.

От Стопака исходил запах шпатлевки и побелки. На серой сорочке, которую он надевал на ночь, виднелись пятна краски; краска была у него и под ногтями, а его храп напоминал Агате рев парового катка, который она однажды видела на Речной улице, когда возвращалась с работы домой.

Стопак храпел всегда, но раньше, когда они еще только поженились, это Агату ничуть не смущало. В те годы в их постели было тепло, и Стопак каждую ночь засыпал, прижавшись к ее пухлому розовому телу; его голова покоилась на ее большой белоснежной груди, его тело, словно одеяло, укрывало тело жены, одна рука пребывала между ее ног, а другая — под подушкой. И он, утомленный, лежал и храпел, а Агата, сияя от счастья, перебирала пальцами его волосы и шептала на ушко о своей любви.

Она хорошо его кормила. Прибежав с работы, она каждый раз успевала приготовить что-нибудь вкусненькое до того, как Стопак возвращался домой и усаживался за стол, покрытой скатертью с желтыми маргаритками. Однако в те времена Стопак никогда не садился за стол, не бросившись предварительно к Агате со стремительностью атакующего медведя. Обхватив ее и расцеловав, он пускался с ней в пляс по кухне, пока она, заливаясь смехом, не стукала его легонько толкушкой для картофеля и не усаживала на деревянный стул с прямой жесткой спинкой.

«Хватит! — кричала она. — Сила еще понадобится тебе попозже!» Потом она награждала его многообещающим поцелуем и кормила: ростбифом с жареной картошкой, домашним пирогом с дичью, отличным сыром, пирожными с заварным кремом и хрустящей сахарной корочкой; и, пока он ел, рассказывала обо всем, что случилось за день: кто был на приеме у мэра, как по Ратуше водили школьную экскурсию, как шляпа начальника полиции упала в ведро Петера Ставо, а вытащили ее уже совершенно белюсенькой, — и они вместе смеялись.

А потом, когда Стопак управлялся с ужином, Агата вставала со своего места, поднимала юбку и запрыгивала на него, и заключала его в объятия, и теребила его волосы, и целовала, целовала, целовала, а потом они падали в постель и в конце концов засыпали — грязная посуда могла подождать до утра. Тогда она любила его. Она любила его и теперь — но иначе. По-другому. Теперь ее любовь походила на любовь к старому слепому псу. Любовь-жалость. Любовь, недостаточно сильная для того, чтобы снять ружье со стены над камином и совершить акт милосердия.

Она продолжала любить его, потому что он был первым мужчиной, которого она полюбила, первым, с кем она разделила ложе, — а для такой женщины, как Агата, это всегда что-нибудь да будет значить. Она продолжала любить его, потому что когда-то у них была замечательная дочурка — и много лет назад Стопак стоял, склонившись переломанным пугалом над маленькой кроваткой с мертвым ребенком, и плакал навзрыд. Она продолжала любить его, потому что его коммерческие дела шли хуже некуда, потому что он был сломан и жалок. Она любила его так, как любят плюшевого медведя, игрушку детства, — не самого по себе, а как воспоминание о том, чем он был и что значил для тебя давным-давно. Не так, совсем не так должен быть любим мужчина!

Стопак, со своей стороны, не любил Агату так, как должно любить такую женщину, как она. С самого дня похорон он больше не прикасался к ней. С кладбища он вернулся, по-прежнему согнутый чудовищным весом маленького белого гробика, не обращая внимания на испачканные землей брюки, и, когда за последним опечаленным гостем закрылась дверь, рухнул на стул и зарыдал.

Агата подошла к нему и поцеловала в макушку, потом взяла за руку, вялую и холодную, как рыбина.

— Тише, тише, успокойся, — шептала она, прижимая его голову к своей груди. — У нас еще есть время. Мы снова будем счастливы, у нас еще будут дети. Конечно, не такие, как она.

Слезы текли по ее лицу и капали с подбородка.

— Таких, как она, уже не будет. Но у нас будут другие дети, мы будем их любить и расскажем им про старшую сестренку, живущую в раю. Не сейчас, но скоро.

Но Стопак, продолжавший кулем сидеть на стуле, пробормотал в ответ, едва справляясь с душившими его рыданиями:

— Нет. Никогда. Хватит. Никаких больше детей. Никогда.

И решение его было твердо. Жизнь в маленькой квартирке изменилась. Стопак стал поздно возвращаться с работы. Еда, приготовленная для него Агатой, сохла в духовке или отправлялась в мусорное ведро под раковиной. Но Агата любила мужа. Она верила, что сможет спасти его, и поэтому каждый вечер ждала, когда он вернется, и, как бы поздно он ни возвращался, садилась ужинать вместе с ним и вместе с ним жевала черствую разогретую еду. Стопак съедал все, что она ему давала, не проронив ни единого слова, словно не ужинал, а закидывал уголь в топку. Однажды она даже решила проверить его реакцию, дав ему сначала суп, потом сладкий вишневый пирог, а затем бараньи отбивные — но он и это все съел в полнейшей тишине, и было полное впечатление, что он поступил бы так же, даже если бы Агата свалила все три блюда в одну миску.

На следующий вечер, желая загладить свою вину, Агата купила пару фазанов. Придя домой, она вырезала им грудки и обернула мясо толстыми кусками копченого бекона. Пока грудки жарились, она покрошила морковки, сварила картошки и накрыла на стол. Ужин был готов к приходу Стопака, и тот съел его с таким видом, как будто жевал овсянку.

Потрясенная Агата смотрела на мужа, не веря своим глазам, и теребила густые черные волосы, чуть не вырывая их от огорчения.

— Ради всего святого, Стопак! — воскликнула она наконец. — Сказал бы хоть «Спасибо, было вкусно»!

— Спасибо, было вкусно, — сказал Стопак, достал из кармана висящей на спинке стула куртки вечернюю газету, раскрыл ее и погрузился в чтение.

Агата была огорчена, но сдаваться не собиралась. Она была женщиной и знала, что нужно мужчине. И прежде всего она знала, что нужно ее мужу.

На следующий день, едва звон колоколов собора возвестил начало обеденного перерыва, Агата встала из-за стола и зашла в пустой кабинет мэра. Там она обернула голову платком, повернулась к городскому гербу и торопливо прошептала молитву:

— Добрая Вальпурния, ты выдала себя на поругание гуннам, чтобы спасти женщин Дота. И вот я, женщина Дота, хочу, чтобы мой муж на эту ночь превратился в гунна. В гунна! Это не спасет всех женщин Дота, но может спасти одного мужчину. Помоги мне, пожалуйста!

Затем она сделала изящный реверанс, приоткрыв красивые ножки, и поспешила прочь.

Стуча высокими каблучками, она сбежала по мраморной лестнице, пересекла Белый мост и вошла в универмаг Брауна, где выложила целую стопку банкнот за несколько предметов нижнего белья — практически невидимых.

— Такие дорогие, — охнула она, подсчитав, во сколько обойдется покупка, — а материи почитай что и нет!

Пожилая продавщица улыбнулась.

— Это оттого, что они сделаны феями — из ваты, которую они собирают в полнолуние в горлышках склянок с аспирином. Об этом писал Андерсен, а один математический гений даже вывел формулу, объясняющую, отчего цена трусиков становится тем выше, чем меньше их размер. Покупаете?

— Да.

— Только вам в них будет ужасно холодно. Знаете что? Раз уж вы готовы заплатить такую цену, я, пожалуй, в придачу отдам вам еще эту милую теплую комбинацию. Носите на здоровье.

И продавщица аккуратно завернула покупку Агаты в розовую бумагу, переложенную лавандой, обвязала сверток лентами, уложила всю эту красоту в блестящую красную коробочку с золотой надписью «Браун» и стянула коробочку желтым шнурком из рафии.

Когда Агата вышла из магазина и поспешила назад в Ратушу, коробочка обнадеживающе покачивалась на ее мизинце. Весь оставшийся рабочий день коробочка провела в лотке для входящих бумаг. Когда в окно заглянуло солнце и нагрело ее, по кабинету поплыл аромат лаванды. Запах этот заставил Агату затрепетать.

До конца рабочего дня госпожа Стопак все поглядывала то на красную коробочку, то на часы над дверью в кабинет мэра и дрожала от нетерпения — дрожала так сильно, что, внося очередную запись в календарь мероприятий мэра, поставила на страницу большую уродливую кляксу. Кофе! Пришло время выпить кофе. Немедленно!

Стоя у кофейной машины, Агата пританцовывала на месте, напевая песенку «Парень, которого я люблю» — она выучила ее еще маленькой девочкой от бабушки. Она пела эту песню господину Стопаку, когда они впервые отправились вместе погулять, — и только тогда, будучи уже взрослой девушкой, поняла, что слова в песне были несколько непристойные. Вспомнив об этом сейчас, она почувствовала себя счастливой — не только от воспоминаний о бабушке, о первых свиданиях с будущим мужем и о тогдашних своих чувствах, но и от мыслей о маленькой красной коробочке и о том, что будет вечером. Она просто чувствовала себя счастливой, и дело было не в песне, а в коробочке и в надежде. Маленькая коробочка была полна надежды, как ящик Пандоры — бед, но в отличие от последнего была совершенно безобидна. Надежда и немножко непристойности — Агата была готова с радостью выпустить их в мир.

Кофейная машина всхрапнула последний раз, как Стопак, когда переворачивался на бок, и Агата наполнила две чашки, для себя и для доброго мэра Кровича. Затем, прихватив блюдце с парочкой имбирных печений, она прошла, покачивая бедрами, мимо своего стола к кабинету мэра. Еще не успев открыть дверь, она услышала, что мэр насвистывает «Парня, которого я люблю».

— Сто лет не слышал эту песню, — сказал он, принимая блюдце из рук Агаты. — Ее любила петь моя бабушка.

— И моя тоже.

— Озорная, надо сказать, была старушка.

— Моя тоже, — рассмеялась Агата. — Она ведь, знаете ли, была дочкой пирата.

— Не может быть!

— Нет, правда. Или дочкой пирата, или потерявшейся русской принцессой — в точности никто не знал. Ее нашли на берегу. Она тогда была еще совсем маленькой девочкой, бродила себе вдоль моря, сосала кулачок и прижимала бархатное одеяльце в красно-золотую полоску. Один добрый фермер приютил ее и удочерил. Мне все-таки кажется, что она была скорее пиратского происхождения, чем царского. Подумать только — учить юную девушку таким песням!

— Все чисто для чистого сердца, — сказал Тибо и спросил, указывая ручкой в сторону Агаты: — Это мне?

Агата сначала не поняла, что он имеет в виду.

— Вот эта коробочка из универмага — это подарок для меня?

И тут госпожа Стопак с удивлением и смущением заметила, что на левой руке у нее висит, покачиваясь, красная коробочка.

— Это? А, это! Нет, это не вам, извините! Это я себе купила в обеденный перерыв. Захватила сейчас по ошибке. Извините еще раз! Вот… — И Агата начала отступать, но Тибо остановил ее.

— Госпожа Стопак, у вас все в порядке? Я имею в виду, у вас дома? Я знаю, что для вас и господина Стопака сейчас… ээ, тяжелое время. Мы все вам так сочувствуем. Если бы вы решили отдохнуть день-другой, мы бы справились. Я бы взял пока секретаршу из канцелярии, их там все равно несколько. Уверяю вас, это не доставит мне никакого неудобства!

Лицо Агаты приняло подобающе серьезное выражение.

— Вы очень добры ко мне, господин мэр, но сейчас у нас уже все хорошо. Да, было плохо, но теперь намного лучше. Правда, лучше.

— Рад это слышать, — сказал мэр. — Послушайте, вы мне сегодня уже больше не понадобитесь. Если хотите, можете спокойно идти домой.

От этих слов Агата почувствовала себя еще более счастливой. В конце концов, она купила себе обновку и хотела ее примерить. Поблагодарив мэра, она выпорхнула из кабинета и, уже закрыв дверь, услышала:

— Да, и спасибо за кофе!

Ну что за добрый человек!

Лучи солнца еще поблескивали в струях фонтанов на площади, когда Агата вышла из Ратуши с перекинутым через руку плащом. Она шла, поскрипывая гравием, по бульвару вдоль реки Амперсанд, то ныряя в потоки солнечного света, то снова оказываясь в густой тени вязов. В голове ее крутилась мелодия той самой песенки, и сумочка в руке качалась в такт. На Александровской улице она зашла в кулинарию купить хлеба, сыра и окорок, но купила в придачу еще кое-что: первую клубнику в зеленой коробке из папье-маше, бутылку вина, плитку шоколада и две бутылки пива, которые устроились на самом дне сумки, рядом с красной коробочкой из универмага Брауна. «Если святая Вальпурния выполнит мою просьбу, мне нужно будет чем-то подкрепить его силы», — сказала Агата сама себе.

У мусорных баков рядом с ее подъездом играл маленький черный котенок. Агата остановилась, подняла его, погладила и сказала:

— Черные кошки приносят удачу, но у меня она уже есть, спрятана в маленькой красной коробочке. Так что тебе, дружок, придется остаться здесь.

И, посадив котенка назад на тротуар, она начала подниматься по лестнице. Ручки тяжелой сумки врезались в пальцы, но она этого не замечала. Из-за маленькой красной коробочки все на свете казалось легким.

Войдя в квартиру, Агата спиной (вернее, тем, что пониже) захлопнула дверь и выложила продукты на стол. Потом вооружилась острым ножом, нарезала хлеб, сыр и окорок, красиво разложила их на блюде, а бутылки с пивом завернула в мокрую ткань и выставила на оконный карниз.

«Вот и славно. Нечего жарить, нечего разогревать. Садись за стол и ешь, все уже готово». Но вино она решила не открывать — пусть это сделает муж. Это его, мужская работа. Потом она взяла красную коробочку, ушла вместе с ней в ванную, закрыла дверь и повернула краны.

Пока она раздевалась, ванную комнату наполнили клубы пара. Агата расстегнула платье. В зеркале над раковиной другая Агата сделала то же самое. Первая Агата, наша, оценивающе посмотрела на нее. Агата по другую сторону стекла в ответ улыбнулась. Тут обе они сделали легкое движение плечами, и платья с легким шорохом упали на пол. Наша Агата подняла свое платье и повесила его на крючок на двери. Оно еще понадобится ей позже. Зеркальная Агата, вероятно, поступила так же, но точно сказать нельзя, потому что она скромно прикрылась занавесью пара. На нашей стороне, в том Доте, где движение на улицах правостороннее, а милая родинка у Агаты над верхней губой слева, Агата стянула с себя нижнее белье и свернула его в шар. Оно ей больше не понадобится.

Оставшись сияюще нагой, она открыла коробочку из универмага Брауна. Вот разумно-теплая комбинация, подарок пожилой продавщицы. Как мило с ее стороны. Агата улыбнулась и положила рубашку на зеленый деревянный табурет. А вот розовая оберточная бумага. Когда Агата развернула ее, на пол посыпались лепестки лаванды. Агата хихикнула и наклонилась, чтобы собрать их с кафеля, не заметив, как это движение всколыхнуло аромат ее собственных духов. А вот Тибо заметил бы.

Через пару мгновений Агата уже держала в руках свою обновку. Поднесла ее к зеркалу и стала любоваться ее переливчатой прозрачностью и мягкостью, ее почти-несуществуемостью, а потом повесила на леску над ванной, туда, где обычно ночью сушились чулки. Так она могла видеть свою надежду, лежа в горячей воде.

Она аккуратно сложила всю упаковочную бумагу, сказав себе: «Пригодится на Рождество». На дне коробочки еще лежал слой лавандовых лепестков. Аромат от них шел чудесный: чистый, яркий, тонкий, летний. Агата глубоко вдохнула воздух из коробочки и задержала дыхание, чтобы прочувствовать аромат как следует; потом вытряхнула лепестки в ванну и помешала воду.

Положив красную коробочку на пол, подальше от опасного пара и брызг, — этим сокровищем следовало дорожить, — Агата шагнула в ванну.

Она была богиней. Тициан и тот не смог бы передать ее красоты. Она была Дианой, купающейся в лесном озере вдали от глаз смертных. Вода нетерпеливо сомкнулась, приняв в себя ее тело, и лизнула края ванны, а Агата, коснувшись дна, вздохнула от переполнявшей ее спокойной радости. Волосы свои она подняла, чтобы не намокли, и прибывающая вода шевелила темные завитки на шее. Она посмотрела вверх, на свое новое нижнее белье, и улыбнулась, пытаясь представить себе, как отреагирует на него муж, какие желания оно в нем породит, и на что она согласится — согласится с радостью — ради него.

Она опустила глаза и посмотрела на свое тело, порозовевшее от горячей воды, на изгибы пальцев ног под далекими кранами, на спелые дыни груди, омываемые лавандовой водой, на темные волосы на лоне, шевелящиеся, словно анемоны, в такт приливам и отливам — пусть не океанским, а ванным.

Агата, так долго не знавшая ласки, начала поглаживать себя — и остановилась. Потянулась за мылом. Намылиться для уважаемой замужней женщины вполне допустимо — но только намылиться. «Ну, Вальпурния, ты уж, будь добра…» — прошипела она сквозь зубы. Потом задержала дыхание и опустилась под воду.