— Я не буду интересоваться, кто вы и кем были в те времена, — так начал я разговор с тремя бывшими жандармами. — Для меня важнее, чтобы вы рассказали о тех событиях правду и только правду.

— Расскажем все, что помним, — ответил мне человек со шрамом на лице.

— Много лет минуло с той поры, — подхватил другой, кудрявый. — Многое забылось, но то, что помню, расскажу без утайки.

Третий мой собеседник, низенький лысый здоровяк, молчал. Он поглядывал то на меня, то на своих бывших «коллег» и к месту и не к месту ухмылялся. С первого взгляда он вызвал у меня антипатию, хотя внешне выглядел солиднее и представительнее остальных. Как-то сразу у меня родилось чувство, что напротив меня сидит не жандарм из охраны, а один из тех, кто входил в группу убийц. Я старался не встречаться с ним взглядом, так как опасался, что он догадается о моих подозрениях.

Я уже несколько лет не водил машину. Зарекся однажды садиться за руль, но на этот раз иного выхода не было — я обещал, что во время нашей поездки посторонних не будет. Тронулся я довольно неуверенно, да и потом управлял машиной довольно неумело, пока наконец ко мне не вернулись навыки вождения. Как бы там ни было, мы благополучно добрались по центральному шоссе до Айтоса, а там свернули на дорогу, круто уходящую вверх, в горы. Молчание в машине угнетало, но я не знал, о чем разговаривать с моими спутниками. Они тоже молчали. На въезде в село Руен я остановился.

— Извините, я слишком давно не сидел за рулем, и все мое внимание было поглощено машиной и дорогой, так что времени для разговоров не оставалось.

— Я так даже подумал, что вы впервые ведете машину, и вначале не на шутку испугался, — ответил кудрявый, — но, когда увидел, что едете медленно и осторожно, успокоился.

Мне ничего не оставалось, как подхватить тему о моем водительском мастерстве. Я пошутил еще немного на этот счет, мои спутники принялись успокаивать меня, стали убеждать, что машину я вел не так уж и плохо, и разговор потихоньку оживился. Прошлое, которое нас разделяло, как бы отступило. Смотрел на моих спутников — обыкновенные люди, так же, как все, разговаривают, да и вообще ничто в их поведении не напоминало о прошлом. Мне хотелось представить, как выглядели они в годы их молодости — в касках, с автоматами в руках, жестокие и наглые, как и подобало пресловутым «хозяевам» Болгарии. Но попытка представить моих спутников в роли фашистских жандармов оказалась безуспешной. Тягостные воспоминания связывались в моей памяти с какими-то другими людьми, которые вместе с прошлым безвозвратно ушли из нашей жизни.

— Как вы считаете, — спросил я, — остановимся в Руене или сразу поедем в Топчийско?

— Что нам смотреть в Руене? — пожал плечами человек со шрамом. — Поехали дальше.

— Ну почему же, можно и остановиться, — попытался возразить кудрявый.

— Давайте поедем дальше, а, если останется время, на обратном пути остановимся, — предложил я.

Чем ближе к месту казни патриотов, тем неспокойнее становились мои спутники. Они то оглядывались по сторонам, то пристально всматривались в дорогу, но не произносили ни слова. Я тоже молчал, незаметно наблюдая за ними.

— Сюда вы ехали из Бургаса на грузовике, — обернулся я к кудрявому. — Было бы неплохо, если бы вы рассказали обо всем, что произошло тогда.

— Да что произошло?.. В охрану нас было выделено человек шестнадцать-семнадцать, все из моторизованной роты. Фельдфебель Мутафчиев собрал нас после обеда и приказал приготовиться. О том, куда и зачем едем, он не сказал, да и мы его не спрашивали. К половине восьмого вечера собрались во дворе штаба. Расселись кто на крыльце, кто на каких-то ящиках, стоящих вдоль стены, и принялись ждать. Помню, в это время из штаба вышел капитан Русев и громко сказал своему адъютанту: «Буду на заседании в спортивном клубе». И ушел. Около восьми кто-то сказал, что привезли Яну Лыскову. Мы все обступили подъехавшую машину. Из нее вытолкнули пленную партизанку.

— Красивая была женщина, — прервал рассказ кудрявого человек со шрамом, — красивая!

— Люди и так знают, что красивая, нечего повторять одно и то же. Одета она была в брюки гольф, в какую-то пеструю блузку и короткое пальтишко… Подстрижена коротко… На руках наручники…

— Когда увидела сбежавшихся поглазеть на нее жандармов, усмехнулась, — вновь дополнил человек со шрамом.

— Где там усмехнулась! — запротестовал кудрявый. — Она лишь холодно взглянула на нас и спросила: «Куда?» А затем пошла к крыльцу.

Мысли перенесли меня к событиям той ночи.

Весь день под усиленной охраной мы работали в принадлежащих жандармам садах в местности Капчето. Капитан Русев был, по-видимому, совершенно уверен в незыблемости существующих порядков и потому выхлопотал весною у местных властей для своих подчиненных участки общинной земли под садовые плантации. Для рытья колодцев и других работ жандармы использовали даровую рабочую силу — томящихся в фашистском застенке заключенных. Вернувшись в камеру к шести часам вечера, мы застали там нашего товарища Димитра Узунова — его оставили в штабе жандармерии для дальнейшего допроса. Несмотря на попытки Димитра выглядеть спокойным, по его лицу легко было догадаться, что случилось что-то плохое. Из его рассказа мы поняли, что двое других наших товарищей, Захарий Димитров и Пенчо Тотев, также уведенные еще утром на допрос, переведены жандармами в отдельную камеру. В чем дело? И как раз в этот момент жандармы втолкнули в камеру заключенного, который был уведен на допрос уже после возвращения с работ. Он испуганно прошептал:

— Привезли Яну Лыскову.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? — буквально засыпали вопросами пришедшего.

— Сам видел, как ее вели на верхний этаж.

— Что с отрядом? — спросил кто-то.

Но никто не мог дать ответ на его вопрос. Все мы уже много дней томились в жандармском застенке. Взглянули на Димитра: может быть, он слышал что-нибудь днем. Но он молча стоял в углу камеры и старался не глядеть нам в глаза.

— Что голову опустили? — попытался подбодрить нас Георгий Джендов. — Жаль, конечно, что врагу удалось схватить Яну, но причин для паники тем не менее нет. Давайте-ка лучше перекусим, а о том, что не зависит от нас, нет смысла много рассуждать.

В тот день многие из нас получили передачи со свежим сыром и брынзой. Сев в кружок, мы приступили к ужину.

— Большинство из нас несовершеннолетние, — шепнул мне Димчо Караминдов, — так что расстреливать нас никому и в голову не придет.

— Хорошо, если так! — тихо ответил я. — Но неизвестно, что думает на этот счет капитан Русев.

Димчо улыбнулся:

— А ты пойди спроси его об этом.

— Если дадите мне еще один кусочек, то, пожалуй, и я буду сыт, — шутливо вздохнул Янаки.

Все засмеялись, потому что «кусочек» для такого богатыря, как Янаки, означал весьма изрядный ломоть хлеба. Кто-то потянулся к караваю и отхватил «кусочек». Но хлеб остался нетронутым, так как всех нас насторожил нарастающий шум в коридоре. Отчетливо доносились резкие команды, топот кованых сапог, лязг оружия. Дверь распахнулась.

— Всем оставаться на своих местах! — срываясь на крик, распорядился Чушкин.

У двери застыли двое жандармов с автоматами на изготовку. Владимир Турлаков начал зачитывать имена по списку. Названные товарищи молча выходили в коридор. Последним в списке оказался Георгий Джендов. В дверях он обернулся и выкрикнул:

— Прощайте, товарищи!

Наверное, еще тогда он все понял. Не помню, ответил ли ему кто-нибудь из нас. Георгий запомнился мне взволнованным и бледным, но с гордо вскинутой головой.

Из коридора не доносилось ни стонов, ни криков. Наши товарищи уходили молча. Слышно было, лишь как Турлаков в соседних камерах зачитывал очередные имена по списку, затем раздавались звук шагов и лязг оружия. В те минуты каждый из нас ждал, что следующим будет произнесено его имя…

— Кто связывал им руки? — спросил я бывших жандармов.

— Я находился возле грузовика и ничего не видел, — откликнулся кудрявый. — После узнал, что этим занимались фельдфебель Мутафчиев, унтер-офицер Цветков и рядовой Стойков.

Мне вспомнились показания Цветкова. «Чушкин и Турлаков выводили арестованных из камер, — писал жандармский унтер-офицер. — А мы с Мутафчиевым связывали им руки и затем привязывали по нескольку человек к одной веревке».

— К девяти часам всех вывели во двор, — продолжал кудрявый. — Шофер открыл задний борт. Кто-то подставил стул, и арестованных начали вталкивать в кузов. Яну Лыскову посадили самой первой. Все мы, выделенные для охраны, стояли с оружием на изготовку.

— Кто распоряжался при посадке арестованных?

— Чушкин и подпоручик Крачков. Косю Владев и поручик Дринев стояли в стороне и наблюдали. Когда посадили всех арестованных, в кузов поднялись и охранники. Едва все разместились. Вместе с нами в кузове был фельдфебель Мутафчиев. Цветков сел в кабину к шоферу.

— Не помните, о чем говорили арестованные в те минуты?

— Они о чем-то украдкой переговаривались еще там, во дворе жандармерии, но в общем шуме их слов я не слышал. Помню лишь, что кто-то из них выкрикнул: «Если даже убьете нас, Красная Армия все равно скоро придет в Болгарию!» В грузовике все вначале молчали. Я сидел в глубине кузова. Когда тронулись, один из арестованных спросил меня: «Куда везете нас?» Я ответил, что и сам ничего не знаю.

— По всей видимости, арестованным не разрешали переговариваться в пути? — спросил я.

— Да, приказ был самый строгий, — согласился кудрявый. — За разговоры полагалась смерть на месте, прямо в кузове грузовика.

— Наверное, многие из арестованных надеялись, что вы везете их в тюрьму?

— Вполне возможно. Должен сказать, что и из нас не все знали, куда мы едем.

Не исключено, что все так и было. Чтобы сохранить, по крайней мере вначале, все в тайне, организаторы казни вполне могли подбросить версию о тюрьме, причем так, чтобы ее слышали и наши обреченные товарищи. Бывший жандарм Христо Ачев позднее вспоминал: «Вначале нам сказали, что нужно отвезти арестованных в Сливен. В Айтосе, когда мы свернули на дорогу к селу Руен, нам объяснили, что пленные партизаны должны показать расположение тайных баз и убежищ». В показаниях фельдфебеля Мутафчиева я обнаружил следующую фразу: «В Руене я спросил у поручика Стефанова, куда, собственно, мы едем. Он ответил, что обо всем знает Тодор Стоянов».

…Двери камер вновь были заперты. Наступила тягостная тишина. Мы с болью оглядывали опустевшую камеру. Остались лишь вещи осужденных. Когда первым было зачитано имя Янаки Кирякова, он молча пошел к двери, но в последний момент вернулся на свое место.

— Ты что? — недовольно спросил его Чушкин.

— Заберу свои вещи.

— Нет необходимости, после получите их, — злобно бросил палач.

Мы, конечно, понимали, что жандармы увезли наших товарищей на казнь, но в душе у каждого все же теплилась надежда, что все обойдется и они вернутся к нам. Хотелось верить, что даже привыкшие к жестокости фашистские палачи не решатся на столь чудовищное преступление. Наступила мучительная ночь. Никто не смог сомкнуть глаз, сердце сжимала щемящая боль. Каждый по-своему переживал случившееся, каждый цеплялся за малейшую надежду. Лишь тяжелые вздохи товарищей и мерные шаги охранников в коридоре нарушали тишину. В какой-то момент у одного из нас не выдержали нервы, он вскочил со своего места и разбил висящую под потолком лампочку. Камера погрузилась в темноту. Через несколько секунд дверь распахнулась и в проеме застыли жандармы с автоматами в руках. Луч фонаря скользнул по камере и выхватил виновника переполоха, которого товарищи тщетно пытались заслонить. Жандармы увели его и через час втолкнули обратно в камеру избитого до полусмерти, Вновь наступила тишина.

В это время Косю Владев и поручик Дринев совершали традиционную вечернюю прогулку в морском парке. «Не могу переносить подобные вещи, — разглагольствовал позднее шеф жандармского сыска. — Мы с поручиком издали наблюдали за отправкой арестованных, а потом пошли подышать свежим воздухом к морю. На душе у меня было тяжело».

В это же время председатель самого большого спортивного общества в городе капитан Русев занимался обсуждением плана проведения предстоящего футбольного турнира. Кое-кто из его подручных надеялся через пару дней, сменив жандармский мундир на спортивную форму, завоевать своей игрой аплодисменты футбольных болельщиков. Позднее капитан Русев безо всяких угрызений совести заявил: «Участия в казни партизан и нелегальных я не принимал. Соответствующий приказ был передан мне майором Димитровым… Но подробности, связанные с его исполнением, мне неизвестны».

— Сообщили ли арестованным версию, что их везут в горы якобы для того, чтобы они показали партизанские базы и тайники? — спросил я у моих спутников.

— Да, они наверняка слышали, как об этом говорили.

— И как думаете, поверили?

— Конечно нет! Им все было ясно. Один из них сказал мне: «Зачем обманываете? Разве мы не понимаем, с какой целью вы везете нас в горы на ночь глядя?» Большинство молчали. В Руене нас встретили поручик Стефанов и подпоручик Аврамов. Хотя в кузове и так негде было повернуться, посадили еще пятерых арестованных. Проехали мимо села Добра-Поляна, и на въезде в село Топчийско нас остановил часовой. Там же был и Тодор Стоянов. Он поехал на мотоцикле впереди, мы следовали за ним. Остановились в сотне метров от склона, внизу возле ручья зияла свежевырытая могила.

— Пожалуй, там было больше ста метров, — вмешался человек со шрамом. — От большого дерева, возле которого остановился грузовик, до могилы было никак не меньше двухсот двадцати — двухсот пятидесяти метров.

— Когда приедем на место, вы, наверное, сможете припомнить все подробности, — сказал я и взглянул на третьего спутника — лысого здоровяка, чье упорное молчание давно уже раздражало меня.

Незаметно добрались до села Топчийско. Я пытался припомнить все, что уже знал о расстреле из архивных документов и рассказов участников и очевидцев. Машину я оставил неподалеку от памятника павшим борцам, дальше мы пошли пешком.

— Грузовик стоял здесь, — в первый раз нарушил молчание лысый, — возле этого дерева.

Я обернулся — лоб лысого здоровяка был покрыт мелкими капельками пота. Пряча глаза и словно бы преодолевая смущение, он продолжал:

— На этом месте грузовик остановили подпоручики Дончев и Андров. Подле них вертелся и полицейский агент Георгий Георгиев. Я стоял на посту немного в стороне, почти под самым деревом. Подъехали они где-то около часа ночи.

В разговор вмешались и остальные мои спутники, они принялись горячо спорить между собой о том, до какого же точно места доехал тогда грузовик. Я отошел в сторону и, склонив голову, замер. Разговоры за спиной неожиданно смолкли. Затем я почувствовал, что мои спутники подошли ко мне, и, не оборачиваясь, спросил:

— Она здесь упала?

— Где-то здесь, — подтвердил лысый. — Когда приехал грузовик, подпоручик Дончев был уже вне себя от злости и принялся всех распекать за опоздание. А тут еще Византиев подлил масла в огонь. «Необходимо все закончить за полчаса, таков приказ». «Первой давайте сюда Яну Лыскову», — приказал Дончев. Яна сама спрыгнула на землю. Подпоручик направил ей в лицо луч фонаря и осклабился: «Смотри-ка, какая красавица!» Со всех сторон раздался довольный гогот солдатни. Яна стояла неподвижно и, не отводя глаз, гордо смотрела на окруживших ее со всех сторон палачей. Не выдержав ее взгляда, подпоручик Дончев отступил в сторону. В этот момент с криком «Не смейте никто ее трогать, сам зарежу!» к Яне устремился Георгий Георгиев. Но его опередил Делю Делев: схватив Яну за руку, он оттащил ее на несколько шагов в сторону и почти в упор выпустил в нее очередь из автомата. С налившимися кровью глазами Георгиев бросился на Делева, но тот вскинул автомат и предупредил: «Лучше не подходи ко мне!» Подпоручик Дончев принялся разнимать не поделивших жертву: «С ума сошли, идиоты. В кузове еще двадцать два — на всех работы хватит».

— Вы были в кузове грузовика, — обратился я к кудрявому. — Как реагировали товарищи на убийство Яны?

— Когда грузовик остановился, большая часть охранников спустилась на землю, наверху нас осталось лишь несколько человек. Арестованные начали переговариваться между собой. Один из них, с длинными волосами, сказал: «Товарищи, спасения нет. Так не будем же унижаться и молить врага о пощаде. И молчание есть борьба!» Потом другой, совсем молоденький, громко крикнул: «Вы убьете нас, но победа будет на нашей стороне! Ваши дни сочтены, Красная Армия уже близко!» Помню, кто-то сказал, что парнишка тот был из Бургаса.

Бывший жандарм продолжал что-то рассказывать, но я уже не слышал того, что он говорил. Вспомнились последние слова Димчо, произнесенные им за несколько минут перед тем, как его увели навсегда. «Большинство из нас несовершеннолетние. Так что расстреливать нас никому и в голову не придет», — шепнул мне он. Димчо был самым молодым из двадцати трех арестованных, включенных жандармами в список смертников. У него было худенькое и нежное, совсем мальчишеское лицо, до которого еще не дотрагивалась бритва. Но у этого хрупкого юноши нашлось достаточно сил и мужества, чтобы в последние минуты своей жизни, на пороге неминуемой гибели, вести себя так, как подобает непобежденному борцу и мужественному патриоту. Из рассказа бывшего жандарма я понял, что именно Димчо гордо и презрительно бросил в лицо палачам слова о скорой победе Красной Армии и крахе монархо-фашистской власти в Болгарии.

Постояв еще немного на месте гибели Яны, я направился туда, где ненасытные убийцы срывали одежду со своих жертв. До моего сознания стали доходить слова бывших жандармов, шедших следом за мной.

— Совсем не там, — доказывал человек со шрамом. — Он все время стоял здесь, я прекрасно помню, потому что разговаривал с ним.

— Ошибаешься, — горячился кудрявый, — я сам отвел его к тому месту, где раздевали арестованных.

— О ком речь? — поинтересовался я.

— О старике Борукове, о бае Йордане, — ответил человек со шрамом. — Он одним из первых спустился из кузова на землю. Но Дончев приказал не трогать его пока. «Пусть посмотрит, как прикончим его сынка с дружками, — сказал подпоручик. — А там и до него очередь дойдет». И я совершенно уверен, что бай Йордан до самого конца находился возле грузовика.

— Запамятовал ты, как все было, — оборвал его кудрявый. — Вначале старик Боруков действительно стоял возле грузовика, там, где горели два керосиновых фонаря. Когда он увидел среди жандармов лесного объездчика Димо Кирова, то окликнул его: «И ты, оказывается, здесь, Димо. Были мы с тобой оба лесными объездчиками, один хлеб ели, да, видно, так я тебя и не раскусил — ты вон каким оказался». «Кто меня спрашивал, не по своей воле я тут. Приказали — и все!» — смущенно ответил Киров и поторопился отойти прочь. Когда подошла очередь Райо Борукова, то вместе с ним повели и отца. Я был в числе тех, кто их конвоировал. Пока шли, услышал, как старый Боруков сказал сыну: «Не уберег я тебя, сынок… Но и ты ошибся… Не следовало ходить в тот дом». «Виноват я, отец, что не послушал тебя», — ответил ему Райо. Что они имели в виду — не знаю. Когда подошли туда, где раздевали арестованных, фельдфебель Мутафчиев тщательно осмотрел одежду обоих, затем развязал им руки, и они сами разделись. Вновь увидев проходившего поблизости Кирова, бай Йордан окликнул его: «Димо, расскажи обо всем старухе… Может, когда поставит свечку за нас». Киров ничего не ответил, поспешил в сторону грузовика и исчез в темноте. В это время к нам подошел и принялся нас распекать подпоручик Дончев: «Сказал же вам — оставить старика напоследок, пусть пока полюбуется!» Что было после, я не видел, так как вернулся к грузовику.

О том, что было после, рассказал на заседании Народного суда бывший полицейский, а позднее жандарм Христо Желязков, принимавший участие в расправе над патриотами: «Прежде чем мертвых зарыли, я подошел к краю могилы. В этот момент к яме подтащили какого-то пожилого, довольно полного человека. Ему приказали сесть на край ямы лицом к убитым. Раздалась автоматная очередь, и он свалился вниз, на трупы других расстрелянных».

Картину дополняют показания другого жандарма — Владо Калоянова: «Когда Йордана Борукова подвели к яме, он сказал: „Чему быть, того не миновать“».

Какое глумление над отцовскими чувствами, над человеческим достоинством! Откуда взялась такая бездна жестокости и садизма у подпоручика Дончева, этого еще молодого, двадцатичетырехлетнего парня в жандармском мундире! Как мог он превратить последние минуты жизни человека, годящегося ему в отцы, в столь бесчеловечную муку! Как мог он так спокойно, с кривой ухмылкой на губах наблюдать за осуществлением своего чудовищного замысла! Видел бай Йордан, как, скошенный автоматной очередью, рухнул его сын, на его глазах были убиты и другие арестованные. Затем настала его очередь. Но не дрогнул бай Йордан, не запросил пощады. Не о себе думал в последние минуты жизни этот шестидесятилетний человек, опаленный боями трех войн и снискавший в них славу храброго солдата. Кровью исходило сердце о сыне, жаль было всех его товарищей, всю эту молодую поросль, безвременно погубленную жестокой рукой палачей. Может быть, ему придавали силы огненные слова вождя болгарских коммунистов Георгия Димитрова, выступления которого ему довелось слышать на Южном фронте, или пробитое пулями и осколками Красное знамя, под которым он сражался во время Сентябрьского восстания в 1923 году, или вера в то, что недолго уже осталось болгарскому народу терпеть деспотизм и беззаконие монархо-фашистского режима.

Мои спутники показали мне место, где жандармы раздевали осужденных. В ту памятную ночь здесь распоряжался фельдфебель Мутафчиев. Ему помогали Павел Тодоров, Иван Ботев и еще несколько человек.

— Не совсем ясно, — спросил я, — кто именно высаживал арестованных из машины и кто приводил их сюда, на это место?

— Из кузова они вылезали сами, — ответил лысый. — Никто не сопротивлялся. Из группы охраны были выделены пять-шесть человек, которые и приводили их сюда, к Мутафчиеву. Возле грузовика распоряжался унтер-офицер Иван Цветанов. Он же разрезал и общую веревку, к которой были привязаны арестованные.

— А кто из ваших оставался в кузове?

— Йордан Тодоров, Петко Киряков, Янко Стоянов, и кажется, там был и Никола Чорбаджиев. Когда арестованных в кузове оставалось уже совсем мало, почти все наши тоже спустились вниз и отправились посмотреть саму казнь.

— Как же случилось, что такой отпетый убийца, как Иван Ботев, не участвовал непосредственно в расстреле? — спросил я и взглянул на моих спутников.

— Не знаю, — ответил лысый.

— Кажется, он был не совсем здоров, — неуверенно произнес кудрявый. — Если не ошибаюсь, у него было что-то с рукой, она была перевязана.

Я невольно усмехнулся. Кудрявый смутился и принялся переступать с ноги на ногу. Ему стало неудобно за поспешный ответ. Затем он негромко добавил:

— Ботев всегда стремился туда, где можно было чем-нибудь поживиться. Его интересовала только добыча, поэтому он и оказался, причем добровольно, в числе тех, кто раздевал осужденных. Поговаривали, что он в ту ночь прибрал к рукам немало денег, перстней и наручных часов…

— Когда все закончилось, — вмешался лысый, — вспыхнула ссора. Тодор Стоянов, Георгий Штерев и Георгий Георгиев набросились на Ивана Ботева. Особенно возмущался Тодор Стоянов: «Мы с Георгиевым перестреляли больше всех красных, а ты присвоил себе все наиболее ценное». Они хотели даже обыскать его, но не посмели, испугались — Ботев был способен на все.

Этот разговор напомнил мне выдержку из показаний Цветана Византиева: «Когда все закончилось, Георгий Георгиев и Тодор Стоянов еще долго ссорились с остальными, доказывая, что им полагаются самые ценные трофеи, так как они собственноручно казнили больше всех партизан и подпольщиков».

Мы остановились возле небольшой площадки, где в ту далекую ночь орудовали фельдфебель Мутафчиев и его подручные. Отсюда круто вниз сбегали сто пятьдесят пять ступеней, которые вели к месту расправы.

В моей памяти всплыли отрывки из показаний других участников этого кровавого преступления. Один из них, Христо Желязков, так описал события той ночи: «После того как была убита Яна Лыскова, начали высаживать из кузова других партизан. По двое их отводили на освещенную фонарями площадку, где раздевали почти догола. Затем им вновь связывали руки и вели под охраной к краю могилы, где и убивали выстрелами в упор». Активный участник расправы над патриотами Тодор Стоянов в своих показаниях на заседании Народного суда был немногословен: «Арестованных из грузовика высаживали по одному… Одежду они перед казнью снимали сами… Не видел, чтобы у кого-то во рту был кляп… Никто не плакал и не просил о пощаде…»

Мы стали спускаться по ступеням вьющейся по склону обрыва каменной лестницы. Она заканчивалась у крохотной полянки размером в несколько квадратных метров. Рядом шумел быстрый ручей. Здесь и была вырыта могила. Во время казни патриотов ставили на самый край ямы, стреляли почти в упор. Вспомнились слова одного из убийц — Цветана Византиева, связного генерала Младенова: «Место для казни выбирали подпоручик Дончев, полицейский агент Георгий Георгиев, Тодор Стоянов, лесной объездчик Киров и я». Попытался представить, как эта шайка убийц осматривала окрестности в предвкушении предстоящей кровавой бойни. «Здесь место хорошее, самое что ни на есть подходящее», — убеждал Димо Киров. «Копайте на двадцать три человека, — распорядился подпоручик Дончев, приняв решение. — Необходимо, чтобы до наступления темноты все было готово». И вот уже Тодор Стоянов и Димо Киров помчались на мотоцикле в ближайшее село, чтобы привезти кирки и лопаты.

Я присел на бетонную ограду. В моем сознании с пронзительной отчетливостью возникали образы павших товарищей. Вот они один за другим молча подходят к самому краю зияющей ямы и застывают, твердые и непреклонные в своем последнем поединке с врагом. «Не будем молить о пощаде, — сказал в кузове грузовика юноша с длинными волосами. — И молчание есть борьба!» И они не унизились перед врагом. Они погибли, но их мужество и преданность священной борьбе за свободу так и остались несломленными.

— А почему вырублены все кусты вокруг? — удивленно спросил я и взглянул на бывших жандармов, о присутствии которых я совсем забыл, погруженный в свои мысли.

— Может быть, их вырубили, чтобы лучше был виден памятник? — неуверенно предположил кто-то из них.

Я поднял глаза. Мои спутники стояли на той самой площадке, откуда стреляли убийцы, и молча смотрели на меня. На миг я представил их в касках и с автоматами, освещенных колеблющимся светом керосиновых фонарей, развешанных на израненных пулями буках.

Затем один из них — это был лысый — направился ко мне. Он медленно, с опаской спустился по склону, перешагнул через ручей и как-то виновато взглянул мне в глаза. Только сейчас я увидел в его руке несколько алых гвоздик. Бывший жандарм нагнулся и бережно положил цветы к памятнику казненным патриотам. Затем со вздохом присел рядом со мной и после короткого молчания заговорил:

— Вы, конечно, ненавидите нас, и, в общем-то, вполне заслуженно…

— Все это дело прошлого, — с подчеркнутым равнодушием ответил я, так как знал, что последует за этой фразой.

Во время многочисленных встреч с различного рода «бывшими» мне порядком наскучило выслушивать их столь похожие друг на друга раскаяния. Как правило, оказывалось, что все они всегда имели прогрессивные убеждения, помогали патриотам, спасали людей…

— Для нас, пока мы еще ходим по этой земле, нет прошлого, — продолжал бывший жандарм. — Душа болит и будет болеть… Был я тогда бедняком, еле сводил концы с концами. А тут еще замучили непрерывными призывами в армию. Только, бывало, вернешься со сборов домой, как, глядишь, уже новая повестка пришла. Пошел я к сельскому кмету, думал, он чем-нибудь поможет. А он мне говорит: «Я слышал, создают жандармерию, поступай в нее. Иначе, пока идет война, все равно призовут в армию. А там по крайней мере деньги будешь получать». Ну я и согласился. Лишь после, когда уже было поздно, понял, что собой представляет эта самая жандармерия, да только никто уже меня не отпустил оттуда.

— Тебя судили после Девятого Сентября?

— Только допросили, с тем и отпустили. Когда вернулся домой, вступил в кооператив. Семнадцать лет был бригадиром. Уважали меня люди, даже орден мне дали… А душа-то болит… Как загудят сирены второго июня, в День памяти павших борцов, места себе не могу найти, ухожу куда-нибудь в лес и возвращаюсь уже затемно.

— В каких операциях жандармерии принимали участие?

— Только в расстреле у села Топчийско. Был включен в группу охраны. Еще в самом начале службы — как оказалось, к счастью — заболел малярией, и меня перевели в хозяйственный взвод. Поэтому, когда получил от вас письмо, сразу решил, что у меня нет причин уклоняться от встречи. Среди них был кто-нибудь из ваших родственников?

— Все они мне родные…

— Понимаю.

Взглянул на площадку. Двое других моих спутников все еще стояли там. Высокие буки шумели над нами. В шелесте листвы мне почудилась какая-то пронзительная грусть, в нем словно бы сохранились отзвуки последних стонов людей, сраженных пулями фашистских убийц.

— Лес еще плачет по ним, — произнес я тихо, — не может забыть.

Мне больше не хотелось ни видеть моих спутников, ни слушать их. Если бы не они и им подобные, не было бы жестокой расправы над патриотами у села Топчийско, не было бы и многих других кровавых преступлений болгарских монархо-фашистских властей.

Взглянув в последний раз на памятник погибшим, я встал и пошел к машине. Трое моих спутников молча шагали следом. Я почему-то был убежден: они уже сожалеют, что приняли мое приглашение. Может, надеялись встретиться с кем-нибудь из молодых корреспондентов, получивших задание написать статью в газету о давно минувших событиях, который явится к ним и попросит рассказать о годах их молодости?

— Ну и как вы считаете, — прервал молчание я, — все ли мне рассказали?

— Из того, что вспомнили, ничего не утаили, — последовал единодушный ответ.

— Тогда я расскажу вам о некоторых событиях той ночи, о которых вы, видимо, забыли. Убийцы сами подходили за своими жертвами к площадке, где подручные унтер-офицера Мутафчиева раздевали обреченных на смерть патриотов. Однако и в группе охраны нашлось немало желающих поглазеть на казнь с более близкого расстояния, и они добровольно вызвались сопровождать осужденных к месту казни. Один из палачей, Цветан Византиев, дал следующие показания: «Одного из партизан привели к могиле со связанными проволокой руками. Я поставил его спиной к яме и выстрелил ему в лоб из автомата. Не издав ни звука, он упал на тела других убитых». Хочу напомнить вам и другое. Когда часть товарищей уже была расстреляла, кто-то заметил, что Яна Лыскова все еще жива.

— Это Иван Цветков заметил, — подтвердил человек со шрамом на щеке. — Он подошел к ней, присел на корточки и стал щупать пульс. Затем громко закричал: «Она еще жива!» К ним бросились Васил Атанасов, Васил Тенев и Коста Пеев. Я сам видел, как Яна Лыскова в этот момент поднялась и бросилась бежать. Но она успела сделать лишь несколько шагов — очередь из автомата, выпущенная Костой Пеевым, свалила ее.

Конец разыгравшейся той ночью трагедии мне был хорошо известен по показаниям участников преступления, данным ими во время предварительного следствия и судебных заседаний. После того как улеглась суматоха, убийцы вновь деловито принялись за «работу». Теперь обреченные на смерть один за другим проходили мимо тела Яны Лысковой по тропе, обрывающейся у зияющей ямы.

Наконец в кузове грузовика остались двое — Кина Йорданова и ее супруг и товарищ по борьбе Йордан Петков. Их присоединили к осужденным в Бургасе. Им выпала нелегкая доля проводить в последний путь своих товарищей. Более часа Кина и Йордан, руки которых были связаны, стояли крепко прижавшись друг к другу, словно ища друг в друге поддержку. Затем пришел и их черед. Тодор Стоянов и Никола Царевский забрали их прямо из кузова грузовика. Разве Тодор Стоянов мог согласиться, чтобы последний выстрел произвел кто-нибудь другой? Тем более что за каждого убитого причиталась награда! По подсчетам Стоянова, полицейский агент Георгиев опережал пока его по количеству казненных. Поэтому-то Тодор Стоянов и не поленился лично отправиться к грузовику за последними жертвами.

Фонари давно погасли. На миг умолкли выстрелы — палачи отдыхали. Наконец из кузова на землю спустились Кина и Йордан. Они, как и все их товарищи, держались мужественно и не просили о пощаде. Несмотря на туго затянутые веревки, Кина и Йордан так крепко сплели руки, что даже жандармы не смогли разлучить их перед смертью. «Они так крепко держались за руки, — написал в своих показаниях Тодор Стоянов, — что мы не смогли оторвать их друг от друга. Так и вели до самого ручья. Здесь при помощи Мутафчиева мы сняли с них одежду. На краю ямы они обняли друг друга, насколько позволяли веревки на руках, и, так и не разжав объятий, упали в могилу, когда мы с Царевским выстрелили в них».

После убийства Кины и ее мужа очередь дошла и до последнего оставшегося в живых — бая Йордана, которому перед смертью выпала жестокая доля быть свидетелем кровавой расправы над сыном Райо и его соратниками.

«Когда все было кончено, — вспоминал бывший жандарм Христо Петков, — мы бросили труп Яны Лысковой в могилу… После все уселись в кузов грузовика и уехали».

Да, кровавая драма завершилась. Палачи торопливо забросали могилу землей, несмотря на то что многие из казненных еще стонали, замаскировали ее сверху ветками и папоротником и направились к грузовику. Прекратились споры о дележе добычи. Мутафчиев уже погрузил в машину три узла: один — для жандармов подпоручика Дончева, второй — для жандармов из моторизованной роты и третий — для полицейских подпоручика Андрова. Убийцы продолжали спорить лишь о том, кто из них больше отличился этой ночью. Затем всех охватило безумное веселье и жандармы принялись отплясывать хоро прямо в кузове, да так лихо, что весь грузовик ходил ходуном. И это в то время, когда еще шевелилась земля над свежезасыпанной могилой. Вот что вспоминал доктор Борис Белков, который присутствовал при вскрытии могилы: «Все трупы были без одежды. У всех, кроме Яны Лысковой, были связаны руки и ноги. Ее труп лежал на самом верху, с левой стороны… Картина была потрясающей… Мне не раз приходилось присутствовать при эксгумации, но подобного ужаса видеть никогда не доводилось… Сверху могила была засыпана срезанными ветвями и папоротником… Безусловно, имелись и смертельные раны, но на некоторых трупах обнаружить их не удалось… Руки и ноги были переплетены… Из расположения трупов можно допустить, что некоторые люди были зарыты еще живыми и умерли затем от удушья… Большинство были сброшены в могилу еще агонизирующими. На одном трупе были обнаружены раны, нанесенные холодным оружием».

Закончилась драма, которую сами жандармы будут называть кровавой. Грузовик с беспечно веселящимися убийцами помчался в Бургас. В тенистой лощине остались кучки гильз в высокой траве, отброшенная в сторону ученическая фуражка, свежезасыпанная могила и израненные деревья вокруг.