Рано утром на следующий день я вновь был в кафе «Македония». Сел за один столик со вчерашним знакомым, обещавшим устроить нужную мне встречу. Как я и предполагал, бывший шофер уже объявился. Войдя в кафе, он нерешительно потоптался у дверей и неуверенно направился к нашему столику. Подойдя ближе, впился в меня взглядом, придвинул стул и, словно утратив последние силы, тяжело опустился на него. Приятель его удивленно смотрел на нас:

— Да вы, я вижу, не знакомы! А я-то думал…

— Как не знакомы? — откликнулся я. — Знаем друг друга, знакомы. Возил он меня на своем грузовике.

— Наверное, с группой, что копала колодец на Капчето? — спросил шофер.

— Не помню, чтобы мы встречались еще где-то. Ну что, здесь поговорим или?..

— Как скажешь.

— Хорошо, пойдем тогда ко мне в гостиницу.

По дороге мы говорили о переменах в городе, о погоде и о многом другом. Впрочем, говорил главным образом я, а мой спутник в основном молчал. Нужно было дать ему возможность успокоиться, чтобы он поверил мне. Наконец-то передо мной живой свидетель! То, что я надеялся услышать от него, нельзя было найти ни в одном архивном документе.

Чтобы узнать, как он попал в жандармерию, я начал с вопроса:

— Ты что, служил в роте поручика Стефанова, в моторизованной?

— Никогда не был жандармом.

— Как же так, ведь это ты вел грузовик до села Топчийско?

— Действительно, я вел, но жандармом не был. В то время я был шофером рыболовного кооператива.

— Как же тогда получилось, что ты?..

— Весной сорок четвертого года меня вызвали в жандармерию. Там мне сказали, что я должен буду являться к ним на грузовике и действовать по их указанию. Я по-прежнему продолжал работать в кооперативе, но, когда властям была необходима машина, присылали за мной. До того дня развозил лишь продукты по селам для жандармских постов, людей не приходилось возить.

— Почему остановились на тебе? Разве не было других машин, других шоферов?

— Не знаю, почему выбрали меня. Машина тогда только что вышла из капитального ремонта. Возможно, поэтому и решили использовать ее.

Внезапно он замолчал. Лицо его стало мертвенно-бледным, губы посинели, на глазах выступили слезы. Его трясло как в лихорадке. Я предложил ему воды и, дождавшись, пока он немного придет в себя, тихо сказал:

— Прости, я знаю, что ты не виновен. Основных виновников давно нет, а те, которые живы, не хотят сказать правду. Поэтому и пришлось разыскать тебя.

Он с надеждой взглянул на меня. Хотел убедиться в моей искренности. Когда успокоился, продолжил:

— Я на самом деле ни в чем не виновен. Работал лишь ради куска хлеба. Начальство впутало меня в эту историю. Они прекрасно знали, зачем понадобился мой грузовик. Один я не знал, куда еду. В тот день зашел после работы в корчму. Часам к восьми появился жандарм с автоматом и приказал мне следовать за ним. Видел его впервые. У входа меня ждал унтер-офицер Иван Цветков. Спросил, где машина. Я ответил, что в гараже. «Пойдешь с нами, надо съездить в одно место», — приказал унтер-офицер. Спросил его, знает ли об этом директор, а он грубо оборвал меня: «Кому надо знать — знают. Поторапливайся!» Пошли вместе в гараж кооператива, я завел машину, затем подъехали к зданию еврейского училища. Унтер-офицер приказал жандарму оставаться в кабине, чтобы я куда-нибудь не отлучился. Сам же он, по его словам, пошел распорядиться, чтобы готовили людей. Я поинтересовался у жандарма, куда, собственно, собираемся ехать. Тот даже не удостоил меня ответом. Лишь когда я сказал, что в машине мало бензина, он буркнул: «Найдем бензин». Так мне и не удалось ничего выведать о предстоящей поездке.

— А нельзя было по их поведению догадаться, что они готовят?

— Как догадаешься?.. Около девяти стали выводить связанных ребят. Открыли задний борт и принялись заталкивать их в кузов. С обеих сторон стояло много жандармов, все с автоматами. Распоряжались Чушкин и Турлаков. В десяти шагах стоял Косю Владев и молча наблюдал.

— Как держались арестованные, не говорили ли чего-нибудь?

— Молчали. Лишь когда их сажали в машину, один простонал: «О-о, осторожно, нога!» Потом, уже из кузова, кто-то прокричал: «Пусть вы убьете нас, но Красная Армия очень скоро придет в Болгарию!» Но видимо, на него сразу же набросились жандармы — раздались шум, ругань, крики. Тут мне первый раз пришло в голову, что готовится что-то недоброе. Вновь спросил у жандарма, куда поедем, а тот ответил, что в Сливен, отвезем арестованных в тамошнюю тюрьму.

В какое-то мгновение я перестал слушать то, что рассказывал мне собеседник. Мысли были устремлены к событиям той давней ночи. В ногу был ранен Панди Неделчев. Вероятно, это он застонал, когда арестованных грубо вталкивали в кузов. А смелые слова в лицо убийцам выкрикнул, как мы узнали сразу после освобождения, самый юный из арестованных — семнадцатилетний Димчо Караминдов.

Вновь заставил себя вслушиваться в слова шофера, который, опустив голову, тихо, словно для самого себя, рассказывал:

— Вначале я поверил, что поедем в Сливен. Но когда увидел, что в кузов забрались десять — пятнадцать вооруженных автоматами жандармов, понял, что арестованных собираются везти совсем в другое место. Когда добрались до Айтоса, унтер-офицер приказал мне ехать через центр города. На улице еще попадались прохожие. Машина была покрыта брезентом, и понять, кто находится в кузове, было невозможно. После Айтоса свернули на дорогу, ведущую в Руен. На краю города нас остановил жандарм. Унтер-офицер приказал ему: «Христо, полезай наверх». В Руене мне было приказано выключить фары. Остановились у школы. Встретил нас какой-то офицер, звания его не помню. Простояли примерно полчаса. В машину село еще пять человек. Офицер распорядился: «Поезжайте и, как закончите работу, сразу же возвращайтесь». У меня отлегло от сердца, когда услышал эти слова. Ну вот, думаю, наверное, строить будут что-нибудь в горах, может, окопы рыть или другое что… Но прежде чем унтер-офицер вновь влез в кабину, от сидевшего рядом со мной молоденького жандарма я наконец узнал, о какой работе шла речь. Весь словно оцепенел, даже машину с трудом стронул с места. Теперь все стало ясно, но что я мог сделать? Не знаю, как нашел силы сказать: «Господин унтер-офицер, зачем губите этих ребят, что не посадите их в тюрьму?» А тот мне: «Они все коммунисты, в горах их поймали, в горах и зароем. Для таких места в тюрьме нет». Пытался я еще что-то сказать, но он схватил меня за руку, приказал остановиться и набросился на меня с угрозами: «Ты что, хочешь им составить компанию?» Поехали снова. Унтер-офицер все время подгонял меня: «Быстрее, быстрее, опаздываем». У села Топчийско нас ждал жандарм на мотоцикле, дальше следовали за ним. На краю села съехали с дороги и стали спускаться по склону. Остановились там, где склон переходил в крутой обрыв. Подбежал какой-то подпоручик и принялся ругаться, что мы опоздали. Рядом с ним стоял парень в кожаной куртке, галифе и сапогах. Он был вооружен автоматом и тоже распоряжался.

Бывший шофер замолчал, еще ниже опустил голову и так и не поднял ее до самого конца разговора. Затянувшаяся пауза была мучительной, хотелось услышать еще очень многое, и особенно о самом расстреле. Шофер, конечно, догадывался, что именно это интересует меня больше всего. Но ему трудно было говорить — мучительный кашель и хрипы раздирали его грудь: давала себя знать застарелая астма. Наконец он почти шепотом произнес:

— О расстреле меня не спрашивай… И я хочу пожить еще немного… Нет сил вспоминать об этом.

— Хорошо, — согласился я, хотя и с сожалением.

Кашель еще более усилился: ему не хватало воздуха. Я терпеливо ждал. Вскоре, придя в себя, он продолжил:

— И до сегодняшнего дня не могу понять, что за особенные люди были эти твои товарищи. За всю дорогу никто не охнул, никто не заплакал. И умирали гордо. Похоже, что они заранее договорились молчать, словно бы бойкот какой устроили убийцам.

— Когда вернулись? — спросил я после паузы.

— Когда вернулись?.. В половине седьмого были у жандармерии. От места казни тронулись в три с минутами. Фельдфебель разделил одежду и обувь, каждый получил свою долю. Жандармы еще долго спорили между собой из-за вещей, а я не мог прийти в себя от увиденного и пережитого. Голова гудела, с трудом понимал, где нахожусь и что делаю, машину вел как во сне. Жандармы же, наоборот, развеселились: громко смеялись, кричали что-то, пели, а когда выехали на шоссе, то даже пытались плясать хоро в кузове. Потом, видно, притомились, затихли. В Руене остановились, один из полицейских вылез из машины, а мы поехали дальше. Довез их до штаба жандармерии. На прощание унтер-офицер предупредил меня: «Учти, ты ничего не видел и ничего не знаешь. Иначе тебе несдобровать». Оставив машину в гараже, я помчался к директору, раскричался: «Что вы сделали со мной, почему не предупредили?» Директор в ответ как отрезал: «Не хочешь работать — ступай, свободен. Найдем другого шофера». Что было ответить ему? Как я мог оставить семью без средств к существованию? Ушел домой, а через два-три дня вновь приступил к работе. До самого Девятого Сентября жандармы больше не беспокоили меня.

Не знаю почему, но я почувствовал жалость к этому человеку. Смотрел на его изборожденное морщинами старческое лицо и думал о судьбе людей в монархо-фашистской Болгарии. Каждый должен был тогда определить свое место по одну или другую сторону баррикад. Все колеблющиеся и пытавшиеся остаться нейтральными быстро становились легкой добычей властей. О многом еще хотелось мне расспросить этого человека, но я понимал, что жестоко продолжать мучить его воспоминаниями. Я надеялся, что, если когда-нибудь в будущем мне вновь придется обратиться к нему, он не откажет мне в помощи и расскажет даже то, о чем сегодня предпочел умолчать. Я задал ему только еще один, последний вопрос:

— Ты тогда рассказал кому-нибудь о случившемся?

— Рассказал. Как вернулся домой, обо всем рассказал жене. Плакал и рассказывал. А она слушала, смотрела на меня и не могла поверить. Затем глаза ее расширились, она побледнела и потеряла сознание. С того дня слегла моя Матильда, и не прошло и года, как она умерла. Через несколько дней после казни заглянул я в кафе, что было близ общинной управы. Встретил там Караминдова, многие годы были с ним приятели. Рассказал обо всем и ему. Смотрю — плачет. «И моего Димчо, — говорит он мне, — наверное, ты вез на смерть. Четыре дня, как его нет в жандармерии. Возвращают передачи». А я и не знал, что сын его арестован.

Не глядя на меня, бывший шофер встал и пошел к выходу. Я не посмел остановить его. Он неплотно закрыл дверь и остановился, так что мне была видна только его рука, которой он придерживал дверь. Но очень скоро он вновь приоткрыл дверь и, застыв на пороге, промолвил:

— Убитых было не двадцать три человека.

— Как не двадцать три? — удивленно переспросил я.

— Там вместе с вашими был убит и я.

Вышли на улицу. Морской бриз освежил нас. Я решил проводить старика до остановки автобуса, но он остановился и как-то тяжело, с придыханием выговаривая слова, предложил:

— Хочешь, покажу тебе, по каким улицам проехали тогда?

— Если тебе нетрудно…

— Что обо мне говорить? Хочу, чтобы люди, проходя по этим улицам, вспоминали о ребятах.

Подошли к зданию бывшего еврейского училища, в котором некогда размещался штаб жандармерии. Старик на секунду задержался на том месте, где тогда стоял его грузовик. Затем, не произнеся ни слова, лишь махнув рукой, словно указывая направление, двинулся вперед. Чуть позади шел я. Сначала наш путь лежал по улице Штерю Воденичаров, затем свернули на улицу Константин Фотинов, потом на улицу Славянская, пересекли площадь Баба Ганка и вышли на бульвар Освобождение.

— Ну а отсюда тебе уже ясно, по шоссе… туда.

Не прощаясь, старик торопливо ушел. В течение тридцати пяти лет он, наверное, пытался избежать подобного разговора. Мне было вполне понятно его душевное состояние, и поэтому я больше не задерживал его, а вновь вернулся к бывшему штабу жандармерии. Мне хотелось еще раз пройти по городу той дорогой, которая стала последней для восемнадцати моих товарищей. На улице Константин Фотинов раньше размещалась торговая гимназия. Лишь за месяц до расстрела — 24 мая — Янаки Георгиев получил диплом о законченном среднем торговом образовании. Из этой же гимназии 5 мая ушел в отряд Здравко Петков, а 30 мая — Димчо Караминдов.

Дорога привела меня к мужской гимназии. В ней учились Димитр Узунов, Захарий Захариев и Пенчо Георгиев.

Техническое училище находилось раньше на самом краю города. До перехода на нелегальное положение в нем учились Иван Немцов и Георгий Джендов.

У мемориальной плиты с именами погибших в борьбе студентов училища я вновь вспомнил о тех, кто принимал участие в расстреле. Вместе с обреченными на смерть патриотами из города выехало восемнадцать жандармов. В Айтосе к ним присоединился еще один жандарм, по имени Христо. В селе Топчийско грузовик встретил Тодор Стоянов из моторизованной роты жандармерии. Еще раньше к месту казни прибыл взвод подпоручика Теню Дончева из третьего батальона жандармерии — около тридцати пяти человек. Вместе с ними были начальник бургасской полиции Андров с группой полицейских, агент Айтосского околийского управления Георгий Георгиев с тремя полицейскими и сын управляющего Сливенской околией, связной генерала Георгия Младенова, — Цветан Византиев с двумя лесными сторожами. Каким цинизмом было присутствие представителей так называемых «сил общественного порядка» при казни. По самым скромным подсчетам, свидетелями и участниками жестокой расправы над патриотами были более шестидесяти человек. Впоследствии народный суд сурово покарал лишь непосредственных организаторов преступления и участвовавших в казни палачей. Ряд лиц был приговорен к различным срокам тюремного заключения, а свыше сорока человек вообще остались на свободе. Я верил, что хотя и поздно, но мне все же удастся встретиться с некоторыми из них, чтобы вновь пройти по тому роковому маршруту. Те из них, с кем мне уже удалось побеседовать, и изученные мною архивные материалы полностью подтверждали слова шофера: «…что за особенные люди были… За всю дорогу никто не охнул, никто не заплакал. И умирали гордо».

А ведь все они были молоды, совсем молоды…