1. Грабители

Прошлым летом, незадолго до отъезда моего сына в колледж, жена разбудила меня среди ночи.

Поначалу я решил, что она трясет меня из-за грабителей. С тех пор как мы переехали за город, у жены появилась привычка вскакивать от малейшего шума или шороха. Каждый раз я пытаюсь ее успокоить. Говорю, что это радиаторы, балки сужаются или расширяются, лисы. Да, лисы, говорит она, которые уносят наш ноутбук, лисы, которые забирают ключи от машины, а потом мы лежим и прислушиваемся. С моей стороны кровати установлена «тревожная кнопка», но я никогда бы ее не нажал, что бы не потревожить кого-нибудь, – скажем, к примеру, грабителя.

Я не очень-то смелый человек, и фигура у меня не внушительная, но именно в ту ночь я взглянул на часы – было несколько минут пятого, – вздохнул, зевнул и поплелся вниз. Переступив через нашего бесполезного пса, я обследовал по очереди все комнаты, проверил окна и двери, после чего снова поднялся по лестнице.

– Все в порядке, – сказал я. – Вероятно, воздух в трубах.

– Ты о чем? – спросила Конни, сев в постели.

– Все в порядке. Никаких грабителей.

– Я ни слова не сказала о грабителях. Я сказала, что, наверное, наш брак себя изжил. Дуглас, наверное, я хочу тебя оставить.

Я остался сидеть на краю кровати.

– Хорошо хотя бы, что речь не о грабителях, – отозвался я, но никто из нас не улыбнулся, и в ту ночь мы больше не заснули.

 

2. Дуглас Тимоти Петерсен

Наш сын Алби покинет в октябре отчий дом, и сразу вслед за ним уйдет моя жена. Оба этих события оказались так тесно связаны, что я невольно подумал: если бы Алби провалил экзамены и ему предстояла вторая попытка, наш брак продержался бы еще один хороший год.

Но прежде чем я опишу эти и другие события, случившиеся в то конкретное лето, мне следует рассказать не много о себе, нарисовать что-то вроде словесного портрета. Много времени это не займет. Зовут меня Дуглас Петерсен, и мне пятьдесят четыре года. Обратили внимание на интригующее «е» в последнем слоге моей фамилии? Как мне говорили, это наследство от скандинавского прошлого, от какого-то прадеда, хотя лично я никогда не бывал в Скандинавии и ничего интересного не могу о ней рассказать. Традиционно считается, что скандинавы – белокурые, красивые, сердечные и незакомплексованные люди, но ни одно из этих определений ко мне не подходит. Я англичанин. Мои родители, ныне покойные, воспитали меня в Ипсуиче; отец – врач, мама – учительница биологии. «Дуглас» – это их ностальгическая любовь к Дугласу Фэрбенксу, голливудскому идолу, поэтому здесь еще одна неувязка. В течение многих лет совершались попытки называть меня Даг, или Даги, или Дуги. Но сестра Карен, самозваная обладательница неповторимой «индивидуальности» Петерсенов, зовет меня Ди, Большой Ди или Профессор Ди – последнее, по ее утверждению, будет моей кличкой в тюрьме, – но ни одно из этих прозвищ ко мне не прилипло, и я остаюсь Дугласом. Мое второе имя, кстати, Тимоти, что тоже ни у кого не вызывает особых восторгов. Дуглас Тимоти Петерсен. По образованию я биохимик.

Внешность. Моя жена, когда мы только познакомились и без конца обсуждали наши лица и черты характера, что нам нравилось друг в друге и прочую ерунду, однажды сказала, что у меня «очень приятное лицо», но, увидев мое разочарование, поспешно добавила, что у меня «добрые глаза», что бы это ни значило. И то правда, у меня приятное лицо и глаза, которые можно назвать добрыми, но еще и темно-карими, некрупный нос и улыбка, заставляющая выбрасывать мои фотографии. Что еще можно добавить? Как-то раз, на званом вечере, заговорили о том, «кто сыграл бы тебя в фильме о твоей жизни?». Много веселились и смеялись, предлагая различных кинозвезд и телевизионных деятелей. Мою жену сравнили с одной малоизвестной европейской актрисой, и хотя Конни протестовала – «она слишком красивая и гламурная» и тому подобное, – я видел, что ей было приятно. Игра продолжалась, но когда очередь дошла до меня, наступила тишина. Гости потягивали вино и постукивали пальцами по подбородку. Мы вдруг все стали прислушиваться к тихо звучащей музыке. Оказалось, что я не похож ни на одну знаменитость или выдающуюся личность во всей мировой истории, наверное, это означало, что я либо уникален, либо прямо противоположное. «Кому сыра?» – подал голос хозяин, и мы все быстро переключились на относительные достоинства Корсики по сравнению с Сардинией или что-то в этом роде.

Вот так. Мне пятьдесят четыре – кажется, я уже говорил? – у меня один сын, Алби, по прозвищу Эгг, которому я предан, но иногда он смотрит на меня с явным презрением, наполняя мою душу такой печалью и сожалением, что я едва могу говорить.

В общем, это маленькая семья, несколько куцая, и, как мне кажется, каждый из нас временами сознает, что она слишком малочисленна, и жалеет, что нет еще кого-то, кто мог бы принять на себя часть ударов. У нас с Конни была также дочь, Джейн, но она умерла вскоре после рождения.

 

3. Парабола

Существует, как я полагаю, общее мнение, что мужчин до определенного момента возраст только красит. Если так, то я уже начинаю свой спуск по этой параболе. «Увлажняй кожу!» – часто повторяла Конни в начале нашего знакомства, но я скорее сделал бы татуировку на шее, чем стал применять увлажняющие средства, а в результате цвет лица у меня теперь, как у Джаббы Хатта. Уже несколько лет, как я выгляжу глупо в футболках, но, заботясь о здоровье, стараюсь держать форму. Я тщательно слежу за своим питанием, чтобы избежать участи отца, который умер от сердечного приступа раньше, чем следовало бы. Сердце у него, «по существу, взорвалось», как сказал его доктор – с неуместным удовольствием, как мне показалось, – а в результате я периодически совершаю застенчивые пробежки, во время которых не совсем понимаю, что делать с руками. Держать за спиной, наверное. Когда-то я с удовольствием играл в бадминтон с Конни, хотя она любила похихикать и подурачиться, находя игру «немного глупой». Обычное предубеждение. Бадминтону не хватает чванливого самодовольства сквоша, в который предпочитают играть молодые бизнесмены, или романтизма тенниса, но он остается самым популярным в мире ракеточным видом спортом, и играют в него спортсмены мирового уровня с инстинктами убийцы. «Воланчик может развивать скорость до двухсот двадцати миль в час, – не раз говорил я Конни, когда она стояла у сетки, согнувшись пополам. – Перестань хохотать!» – «Но у него же перья, – отвечала она, – и мне неловко ударять по этой штучке с перьями. Все равно что пытаться прибить зяблика». И она снова заливалась смехом.

Что еще? На мое пятидесятилетие Конни подарила мне красивый гоночный велосипед, на котором я иногда катаюсь по тенистым улицам, наслаждаясь гармонией природы и представляя, что сотворит с моим телом столкновение с грузовиком. На пятьдесят один год – это был костюм для бега, на пятьдесят два – маленький триммер для обработки ушей и ноздрей, предмет, который до сих пор ужасает и зачаровывает меня своей способностью глубоко жужжать в моем черепе, словно крошечная газонокосилка. Подтекст у всех этих подарков один и тот же: не останавливайся, старайся не стареть, не воспринимай жизнь как само собой разумеющееся.

Тем не менее факт есть факт – я достиг среднего возраста. Носки я теперь надеваю сидя, хожу в туалет по ночам и с прискорбием представляю свою предстательную железу как грецкий орех, зажатый между ягодицами. Мне всегда внушали, что старение – медленный, постепенный процесс, этакое сползание ледника. Теперь-то я понимаю, что все происходит мгновенно, как снег падает с крыши.

По контрасту моя жена в свои пятьдесят два года кажется мне такой же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее. Если бы я произнес это вслух, она сказала бы: «Дуглас, это всего лишь слова. Никому не нравятся морщины, никому не нравится седина». На что я ответил бы: «Но ни то ни другое не явилось для меня неожиданностью. Я с самого начала предполагал, что ты будешь стареть у меня на глазах. Так почему это должно меня тревожить? Я люблю само лицо, а не лицо в двадцать восемь, тридцать четыре или сорок три. Само лицо».

Возможно, ей понравилось бы услышать все это, но я так и не решился произнести свои мысли вслух. Я всегда полагал, что еще успею, и вот теперь, сидя на краю кровати в четыре часа утра и больше не прислушиваясь к передвижениям грабителей, я понял, что, должно быть, опоздал.

– И давно ты?..

– Не очень.

– Так когда ты?..

– Не знаю. Не сразу. Во всяком случае, пока Алби не уедет учиться. В конце лета. Осенью, когда начнется учебный год?

И под конец:

– Могу я узнать почему?

 

4. До и после

Чтобы вопрос и в конечном счете ответ имели смысл, придется кое-что пояснить. Инстинктивно я чувствую, что мою жизнь можно разделить на два четких периода: До Конни и После Конни, и прежде чем я начну подробно описывать, что произошло тем летом, наверное, стоит рассказать, как мы познакомились. Как-никак это история любви. Любовь определенно в ней присутствует.

 

5. Слово с буквы «о»

«Одиночество» – проблемное слово, такими словами легко не бросаются. Оно вызывает у людей чувство дискомфорта, за ним тянутся всевозможные неприятные прилагательные, как «печальный» или «потерянный». Ко мне всегда относились с симпатией, как мне кажется, с большим уважением, но иметь мало врагов – это не то же самое, что иметь много друзей, я не стану отрицать, что в то время я был если не «одинок», то, во всяком случае, сам по себе, вопреки всем моим надеждам.

Для большинства людей годы их молодости, от двадцати до тридцати, являются пиком общительности, когда они отправляются в реальный мир, полный приключений, строят карьеру, ведут активную и интересную общественную жизнь, влюбляются, погружаются в секс и наркотики. Я видел, что все это происходило вокруг меня. Я знал о ночных клубах и художественных галереях, концертах и демонстрациях; я видел чужое похмелье, одну и ту же одежду, в которой приходили на работу несколько дней подряд, поцелуи в метро и слезы в столовой, но я наблюдал за всем этим словно через армированное стекло. Я имею в виду конец восьмидесятых, которые, несмотря на все несчастья и беспорядки, казались мне довольно интересным периодом. Рушились стены, в буквальном и фигуральном смысле менялись политические лица. Я бы не стал называть это революцией или описывать как новый рассвет – в Европе и на Ближнем Востоке шли войны, наблюдались беспорядки и экономическая нестабильность, – но, по крайней мере, чувствовалась непредсказуемость, ветер перемен. Помню, как много я читал в цветных приложениях о Втором лете любви. Для Первого я был слишком юным, а во времена Второго я как раз завершал диссертацию о взаимодействии РНК и протеина и сворачивании протеина во время преобразования. «Единственная кислота в этом доме, – любил я повторять в лаборатории, – дезоксирибонуклеиновая». Эта шутка так и осталась недооцененной.

В общем, десятилетие подходило к концу, события происходили, но почему-то не здесь и не со мной, так что я на секунду задумался, не пора ли и в моей жизни чему-то поменяться и как мне этого добиться.

 

6. Drosophila melanogaster

Берлинская стена все еще стояла, когда я переехал в Балхем. К тридцати годам я был биохимиком, доктором наук, и жил в маленькой полумеблированной, заложенной и перезаложенной квартирке недалеко от Хайроуд, целиком поглощенный работой и прорехой в бюджете. Будни и бо́льшую часть выходных я изучал обычную плодовую мушку, дрозофилу меланогастер, для моей первой работы после диссертации. То были чудесные времена в изучении дрозофилы, когда мы разрабатывали инструменты для расшифровки и манипуляции геномов, а в моей профессиональной, пусть не в личной жизни это был своеобразный золотой период.

Теперь я редко вижу плодовую мушку за пределами фруктовой вазы. В настоящее время я работаю в частном коммерческом секторе – «корпорации зла», как называет его мой сын, – отвечаю за исследование и развитие; звучит довольно помпезно, но, по сути, означает, что мне больше неведомы свобода и восторг фундаментальной науки. Сейчас я занимаюсь организационными, стратегическими и тому подобными вопросами. Мы финансируем университетские исследования, соединяя академический опыт, новшества и энтузиазм, но при этом следя за тем, чтобы наука имела практическое применение. Мне нравится моя работа, я хорошо с ней справляюсь, я по-прежнему посещаю лаборатории, но лишь затем, чтобы координировать и управлять молодыми людьми, выполняющими ту работу, которой когда-то занимался я. И я вовсе не какой-то корпоративный монстр; я знаю свое дело, достиг в нем успеха и обеспечил себе надежный тыл. Но теперь наука не вызывает во мне былого интереса.

Потому что когда работаешь, не замечая времени, с небольшой командой преданных делу, увлеченных людей, это действительно захватывает. В то время наука меня околдовывала, вдохновляла, была хлебом насущным. Через двадцать лет наши эксперименты с плодовой мушкой могли бы привести к медицинским открытиям, которые нам трудно было даже представить, но в то время нас подталкивала вперед другая мотивация – чистое любопытство, чувство игры. Нам было просто здорово, и я без преувеличения могу сказать, что любил свой предмет.

Я не говорю, что при этом не приходилось много заниматься тяжелой рутинной работой; компьютеры тогда были капризные и примитивные, чуть лучше огромных калькуляторов и очень маломощные (современный телефон у меня в кармане гораздо мощнее), а ввод данных был утомительным, трудоемким процессом. И хотя обычная плодовая мушка имеет много преимуществ как организм для эксперимента – плодовитость, короткий цикл размножения, характерную морфологию, – никакими индивидуальными особенностями она не отличается. Мы держали одну из них как питомца в лабораторном инсектарии, она имела собственный стеклянный сосуд с крошечным ковриком и кукольной мебелью, и мы заменяли ее в конце каждого жизненного цикла. Пол у плодовой мушки распознать непросто, и мы назвали его/ее Брюсом. Пусть это будет архетипическим примером юмора биохимиков.

Такие простенькие развлечения необходимы, потому что когда усыпляешь популяцию дрозофил, а затем изучаешь каждую мушку с помощью тонкой кисти и микроскопа, выискивая крошечные изменения в пигментации глаза или формы крыла, то, честно говоря, это отупляет. Так бывает, когда берешься складывать огромную головоломку. Поначалу ты думаешь: «Будет весело», включаешь радио, завариваешь чай, и только потом до тебя доходит, что перед тобой слишком много отдельных кусочков и почти все они – небо.

В общем, я слишком устал, чтобы идти на вечеринку к сестре в ту пятницу. И не просто устал – я был настроен подозрительно, и не без причин.

 

7. Сваха

Я с недоверием относился к ее стряпне, неизменно состоявшей из макарон и дешевого сыра с подгоревшей коркой, из-под которой выглядывал либо консервированный тунец, либо жирный фарш. Я с подозрением относился ко всем ее вечеринкам, в особенности к званым ужинам; они всегда казались мне безжалостными гладиаторскими боями, когда лавровые венки достаются самым остроумным, успешным и привлекательным, а вокруг валяются трупы поверженных, истекающих кровью неудачников. Стремление казаться лучше, чем ты есть, в таких обстоятельствах меня просто парализовывало и до сих пор парализует, тем не менее сестра вновь и вновь силком выталкивала меня на арену.

– Ди, ты не можешь просидеть дома до конца своей жизни.

– А я и не сижу, я редко здесь…

– Забьешься в свою нору, один как сыч.

– Это не так… Карен, я абсолютно счастлив, когда один.

– Нет, не счастлив! Не счастлив! Как ты можешь быть счастливым, Ди? Ты не счастлив! Не счастлив!

Она была права в том, что до того февральского вечера в моей жизни было не много радостей, мало причин устраивать фейерверки или боксировать воздух. Я нравился своим коллегам, они нравились мне, но чаще всего я прощался с охранником Стивом в субботний вечер и больше не открывал рта до утра в понедельник, когда здоровался с ним же. «Как прошли выходные, Дуглас?» – всегда интересовался он. «Прошли спокойно, Стив, очень спокойно». Однако работа приносила мне удовлетворение, раз в месяц я посещал паб, выпивал по кружечке с коллегами, и если временами у меня закрадывалось подозрение, что чего-то в моей жизни не хватает, то… Разве у других не так?

Только не у моей сестры. В свои двадцать с хвостиком Карен не отличалась разборчивостью в дружбе и водилась, как говорили мои родители, с «художественным сбродом»: будущими актерами, драматургами и поэтами, музыкантами, танцорами, гламурной молодежью непрактичных профессий, которые засиживались допоздна, а днем проводили долгие часы за чашкой чая в эмоциональных дискуссиях. Жизнь для моей сестры представляла собой одно непрерывное объятие толпы, и ей, видимо, нравилось, непонятно почему, выставлять меня перед своими молодыми друзьями. Она любила говорить, что я пропустил молодость и запрыгнул прямо в средний возраст, что мне исполнилось сорок три еще в утробе матери, но в одном она, наверное, была права: я так и не узнал, что значит быть молодым. Но тогда почему она так отчаянно старалась затащить меня к себе на вечеринку?

– Потому что там будут девушки…

– Девушки? Хм… Да, я что-то о них слышал.

– Особенно одна девушка…

– Да знаю я девушек, Карен. Я с ними встречался и разговаривал.

– Но не с такой, как она. Поверь мне.

Я вздохнул. По какой-то там причине «найти мне девушку» стало у Карен идеей фикс, и она добивалась своего с притягательным сочетанием снисходительности и принуждения.

– Ты что, хочешь навсегда остаться один? Да? Хочешь?

– Не имею ни малейшего желания.

– И где ты, Ди, собираешься с кем-нибудь познакомиться? В своем гардеробе? Под диваном? Или вырастить их в лаборатории?

– Я не хочу продолжать этот разговор.

– Я говорю так только потому, что люблю тебя! – Любовь была для Карен алиби на все случаи агрессивного наступления. – Я оставлю для тебя место за столом, так что если не придешь, то испортишь весь вечер! – И с этими словами она повесила трубку.

 

8. Макаронная запеканка с тунцом

В результате тем же вечером в крошечной квартирке в Тутинге меня втолкнули за плечи в крошечную кухню, где за шаткими ко злами, предназначенными для наклейки обоев, в тесноте разместились шестнадцать человек, а посреди этого импровизированного застолья теплилась, как метеорит, пресловутая макаронная запеканка, отдающая поджаренным кошачьим кормом.

– Внимание, все! Это мой любимый брат Дуглас. Будьте с ним помягче, он застенчивый! – Моя сестра ничего так не любила, как ткнуть пальцем в застенчивого человека и заорать во все горло: «ЗАСТЕНЧИВЫЙ!»

Привет, хай, хей, Дуглас, поздоровались мои соперники, после чего я с трудом втиснулся на крошечный складной стульчик между двумя гостями – волосатым красавцем в черных колготках и полосатом жилете и чрезвычайно привлекательной женщиной.

– Я Конни, – представилась она.

– Рад знакомству, Конни, – буркнул я.

Так мы и познакомились с моей женой.

Какое-то время мы сидели молча. Я раздумывал, не обратиться ли к ней с просьбой передать запеканку, но тогда придется есть, поэтому я спросил:

– Чем занимаешься, Конни?

– Хороший вопрос, – ответила она, хотя это было не так. – Наверное, можно сказать, что я художник. Во всяком случае, я изучала живопись, просто это звучит как-то претенциозно…

– Вовсе нет, – сказал я, а про себя подумал: «О боже, художник».

Прозвучи в ответ «клеточный биолог», меня было бы не остановить, но я редко встречаю таких людей и, во всяком случае, ни разу не встречал у моей сестры. Художник. Я не противник искусства, ни в коей мере, но ненавижу, когда чего-то не знаю.

– Ну и… акварель или масло?

Она рассмеялась:

– На самом деле не так все просто.

– Эй, я тоже своего рода художник! – подал голос красавец слева, оттеснив меня плечом. – Художник на трапеции!

После такого я замолчал надолго. Джейк, ворсистый мужчина в жилете и колготках, оказался цирковым артистом, любящим свою работу и себя. Да и разве мог я соревноваться с человеком, зарабатывавшим себе на жизнь тем, что спорил с законами гравитации? В общем, я сидел тихонько и наблюдал за ней краем глаза, делая следующие умозаключения.

 

9. Семь выводов насчет нее

1. У нее отличные волосы. Хорошо подстриженные, чистые, блестящие, неестественно черные, кончики прядей зачесаны на уши («кончики прядей» – так говорят?), обрамляя чудесное лицо. Описание стрижек не мой конек, не хватает запаса слов, и хотя ее прическу в стиле кинозвезд пятидесятых моя мать назвала бы «укладкой», она смотрелась вполне стильно и в то же время современно. «Стильно» – вы только послушайте меня! Как бы там ни было, садясь, я уловил запах шампуня и духов, но вовсе не потому, что обнюхал ей затылок на манер барсука, я не настолько глуп, а потому, что столик был действительно мал.

2. Конни умела слушать. Для моей сестры и ее друзей «беседовать» означало говорить по очереди, но Конни внимательно слушала нашего воздушного акробата, подперев щеку рукой, касаясь мизинцем краешка рта. Сдержанная, спокойная, умная. Она слушала сосредоточенно, но с долей критичности и несерьезности, так что невозможно было определить, считает она предмет разговора то ли достойным внимания, то ли смехотворным, и так оставалось всю нашу женатую жизнь.

3. Хотя я нашел ее прелестной, она не была самой привлекательной женщиной за столом. Я знаю, стало традицией при описании первой встречи с любимыми утверждать, что они излучали какой-то особый свет; «ее лицо сияло, освещая собой все вокруг» или «я не мог отвести от нее взгляд». В действительности я мог отвести взгляд и отводил, и, положа руку на сердце, скажу, что она была третьей по красоте среди собравшихся женщин. Моя сестра, с ее хваленой «неповторимой индивидуальностью», любила окружать себя чрезвычайно красивыми, «классными» людьми, но классность и доброта редко сочетаются, и тот факт, что эти люди часто оказывались ужасными, жестокими, претенциозными или идиотами, был, по мнению моей сестры, небольшой ценой за их отраженный свет. Так что, хотя в тот вечер меня окружало много привлекательных особ, я был очень рад, что сижу рядом с Конни, пусть с первого взгляда мне и не показалось, что она светится, сияет, люминесцирует и так далее.

4. У нее был очень приятный голос – тихий, чуть хрипловатый, с заметным лондонским акцентом. С годами она его потеряла, но в те дни определенно проглатывала согласные. Обычно это могло служить свидетельством социального происхождения, но только не в кругу моей сестры. Один из ее друзей-кокни говорил так, словно торговал моллюсками на рынке, тем не менее его отец был епископом Бата и Уэллса. В случае с Конни она задавала искренние, умные вопросы, но в них все равно чувствовалась ирония. «Клоуны и в жизни такие же смешные, как на арене?» – в таком духе. Она говорила с природной модуляцией комика, и у нее был дар смешить не улыбаясь, которому я всегда завидовал. В тех редких случаях, когда я на людях рассказываю анекдот, то гримасничаю, как напуганный шимпанзе, но Конни сохраняла и сохраняет постную мину. «Скажите, – говорила она с непроницаемым лицом, – когда вы летите по воздуху к своему партнеру, вам никогда не хочется в самую последнюю секунду сделать вот так…» – и тут она поднесла большой палец к носу и зашевелила остальными пальцами, и я подумал, что это просто здорово.

5. Она много пила, постоянно подливая в бокал, словно из опасения, что вино закончится. Алкоголь не оказывал на нее видимого эффекта, разве что придавал некую интенсивность в беседе, требовавшей сосредоточенности. Конни пила беззаботно, с этакой лихостью – мол, перепью каждого. Веселая девчонка.

6. Она была невероятно стильной. Одета недорого, без показухи, но как-то очень правильно. Мода в те дни диктовала «мешковатость», поэтому собравшиеся за столом гости производили впечатление карапузов, напяливших на себя родительские футболки. Конни, наоборот, выглядела аккуратно и стильно в старых вещах (с тех пор я научился называть их «винтажными»), которые были подогнаны по фигуре и подчеркивали ее… простите, но иначе никак не скажешь… ее формы. Она была умна, оригинальна, на голову выше толпы и старомодна, как персонаж из черно-белого кино. Зато я, когда оглядываюсь назад, понимаю, что не произвел вообще никакого впечатления. В то время мой гардероб отличался однообразной гаммой от серо-коричневого до серого – все цвета лишайника, – и могу поклясться, что из брюк преобладали хлопчатобумажные чинос. В общем, камуфляж сработал, потому что…

7. Эта женщина справа не проявила ко мне ни малейшего интереса.

 

10. Отважный мужчина на летающей трапеции

Да и с какой стати ей было его проявлять? Джейк, воздушный акробат, – человек, глядящий в лицо смерти, в то время как я почти все вечера гляжу на экран телевизора. И цирк, в котором он работал, был не какой-нибудь рядовой, а «панк»-цирк, один из цирков новой волны, в которых жонглируют бензопилами и без перерыва барабанят по нефтяным бочкам, установленным над огнем. Цирк теперь стал эротическим; танцующих слонов заменили обнаженными акробатками, непомерным насилием и, как пояснил Джейк, «некоего рода анархической постапокалиптической эстетикой в духе „Безумного Макса“».

– Ты хочешь сказать, что клоуны больше не ездят в автомобилях, у которых отваливаются колеса? – спросила Конни с каменным лицом.

– Нет! Да какое там, блин! Эти машины взрываются! На следующей неделе мы выступаем в Клэпхем-Коммон. Я достану вам обоим билеты, приходите.

– Ой, мы не вместе, – сказала она чересчур поспешно. – Мы только что познакомились.

– А! – кивнул Джейк, словно говоря «логично».

Наступила пауза, и, чтобы ее заполнить, я спросил:

– Скажи, пожалуйста, а тебе как воздушному акробату сложно получить приличную страховку на машину?

Иногда я произношу совершенно бессмысленные фразы. Возможно, я хотел пошутить. Возможно, я надеялся скопировать лаконичность Конни, подняв брови и криво улыбнувшись. Если так, то номер не прошел, потому что Конни не рассмеялась, а налила себе еще вина.

– Нет, потому что я им об этом не говорю, – ответил Джейк с хвастливым вызовом, что у него получилось очень по-анархистски, но в то же время с предостережением.

Развернув разговор в русло бонусов по страховке, я принялся раскладывать по тарелкам макаронную запеканку с тунцом, ошпарив тыльную сторону ладони Конни жирными нитками расплавленного чеддера, горячего, как лава, и, пока она отлепляла их от руки, Джейк возобновил свой монолог, наклоняясь через меня за бутылкой. Если я когда и думал о воздушных акробатах, то воображение всегда рисовало гладкого широкоплечего типа, похожего на Берта Ланкастера, напомаженного и в трико. Джейк был дикий человек, с густым волосяным покровом цвета баскетбольного мяча, но все равно безоговорочно красивым: мужественное лицо, кельтская татуировка вокруг бицепса, спутанная рыжая грива волос, собранных в пучок грязной резинкой. Когда он говорил – а говорил он много, – глаза его горели, он смотрел на Конни сквозь меня, так что я был вынужден смириться с бессовестным соблазнением. Растерявшись, я потянулся к простецкому салату, щедро сдобренному солодовым уксусом и растительным маслом, – моя сестра обладала редким кулинарным даром, благодаря которому даже обыкновенный листовой салат отдавал у нее чипсами из пакета.

– Тот момент, когда ты находишься в воздухе, – рассказывал Джейк, протягивая руки к потолку, – когда ты падаешь, но почти летишь, ничто с ним не сравнится. Ты стараешься задержать его, но он… быстротечен. Все равно что стараться удержать оргазм. Вам знакомо это чувство?

– Знакомо ли оно мне? – невозмутимо повторила Конни. – Да я его испытываю прямо сейчас.

Это заставило меня громко расхохотаться, но я перехватил злобный взгляд Джейка и живенько начал предлагать острый салат:

– Кому салат «Айсберг»? Кто хочет «Айсберг»?

 

11. Химикаты

Макаронная запеканка с тунцом легла в желудок как кусок горячей глины, а монолог Джейка продолжался и за сладким – нелепым десертом, состоявшим из пропитанного хересом бисквита, на который выдавили столько сливок из баллончика и украсили сверху таким количеством цветного драже и мармелада, что вполне бы хватило на диабет второго типа. Конни и Джейк к этому времени уже перегибались через меня, феромоны между ними так и клубились, а эротическое силовое поле отодвигало мой стульчик все дальше и дальше от шаткого стола, пока в конце концов я не оказался практически в коридоре среди велосипедов и стопок «Желтых страниц». В какой-то момент Конни, должно быть, это заметила, потому что повернулась ко мне и спросила:

– А ты чем занимаешься, Даниель?

Что ж, с именем она почти угадала.

– Я ученый.

– Да, твоя сестра мне рассказывала. Доктор наук. В какой области?

– Биохимия, но в настоящий момент я изучаю дрозофилу, плодовую мушку.

– Расскажи.

– Рассказать?

– Ну да, – сказала она. – Если это не государственная тайна.

– Нет, конечно, просто люди обычно не интересуются подробностями. Даже не знаю, как мне… Ладно, мы используем различные химикаты, чтобы понять генетическую мутацию…

Джейк громко застонал, а я почувствовал, что моей щеки что-то коснулось, когда он потянулся за вином. Некоторые при слове «ученый» представляют сумасшедшего с дикими глазами или лизоблюда в белом воротничке, работающего на какую-то фанатичную организацию, статиста из фильма о Джеймсе Бонде. Во всяком случае, именно такими считал ученых Джейк.

– Мутацию?! – возмутился он. – Зачем подвергать мутации плодовую мушку? Оставьте беднягу в покое.

– Но в мутации, по сути, нет ничего неестественного. Это всего лишь еще один термин для эволю…

– Мне кажется неправильным вмешиваться в природу. – Теперь он обращался ко всему столу. – Пестициды, фунгициды – все это зло.

В качестве гипотезы вряд ли сойдет.

– Не уверен, что химическое соединение само по себе является злом. Его могут использовать безответственно или глупо, и, как ни печально, так иногда прои…

– У одной моей знакомой есть участок в Сток-Ньюингтоне, она использует одну органику, и продукты у нее прекрасные, просто прекрасные…

– Уверен, это так, но не думаю, что в Сток-Ньюингтоне случаются нашествия саранчи, или ежегодные засухи, или истощение почвы…

– Морковка должна иметь вкус морковки! – выкрикнул он туманный non sequitur.

– Простите, я не совсем…

– Химикаты. Во всем виноваты химикаты!

Еще один non sequitur.

– Но… химикаты повсюду. Морковь сама по себе состоит из химикатов, салат тоже химикаты. Особенно этот. Ты, Джейк, состоишь из химикатов.

Джейк оскорбился.

– Ничего подобного! – выкрикнул он, а Конни расхохоталась.

– Прости, но это так, – сказал я. – В тебе шесть основных элементов, шестьдесят пять процентов кислорода, восемнадцать процентов углерода, десять процентов…

– А все оттого, что люди пытаются выращивать клубнику в пустыне. Если бы мы все употребляли местные продукты, выращенные естественным путем, без всяких этих химикатов…

– Звучит прекрасно, но если в почве не хватает основных питательных веществ, если ваша семья голодает из-за тли или грибка, то в таком случае вы должны быть благодарны некоторым из этих злостных химикатов.

Не помню, что я еще говорил. Я страстно относился к своей работе, чувствуя, что она приносит пользу. Помимо моего тогдашнего идеализма, свою роль, должно быть, сыграла и ревность. К тому же я немного перебрал с вином, а после того, как целый вечер ко мне относились то снисходительно, то вообще не замечали, я не проникся теплыми чувствами к своему сопернику, примкнувшему к школе тех, кто считал, что проблемы болезней и голода можно решить с помощью рок-концертов.

– В мире хватит еды на всех, просто она находится не в тех руках.

– Да, но наука в этом не виновата! Это политика, экономика! Наука не отвечает за засуху, голод или эпидемии, но они происходят, тут-то и необходимы научные исследования. Мы отвечаем за то, чтобы…

– Дать нам больше ДДТ? Больше талидомида? – Этот последний удар, видимо, доставил Джейку огромное удовольствие, и он широко улыбнулся своей аудитории в восторге, что несчастья других снабдили его весомым аргументом в споре.

То были ужасные трагедии, но произошли они, насколько я помню, не по моей вине или по вине моих коллег, все из которых были ответственные, гуманные, достойные люди, соблюдавшие этику и нормы социального поведения. Кроме того, те примеры были аномалиями по сравнению со всеми замечательными преимуществами, которые даровала нам наука, поэтому я очень четко себе представил, как вишу под куполом шапито и самозабвенно перепиливаю веревку перочинным ножом.

– Что бы случилось, – принялся размышлять я вслух, – если бы ты упал со своей трапеции, боже упаси, переломал себе ноги, после чего началось бы общее заражение? Я спрашиваю, потому что в такой ситуации, Джейк, я бы очень хотел стоять рядом с твоей кроватью с антибиотиками и анальгетиками, до которых ты не мог бы дотянуться, и приговаривать: я знаю, тебе больно, но я не могу дать тебе лекарство, к сожалению, потому как, видишь ли, это все химикаты, созданные учеными, и как мне ни жаль, но придется ампутировать тебе обе ноги. Без анестезии!

 

12. Молчание

Я засомневался, не перегнул ли палку. В надежде произвести впечатление страстного человека я, видимо, повел себя как душевнобольной. В моих словах была злоба, а кому понравится на званом вечере неприкрытая злоба – конечно, никому, и, уж конечно, не моей сестре, которая сердито уставилась на меня, не замечая, что с ее сервировочной ложки капает заварной крем.

– Ладно, Дуглас, будем надеяться, что до этого не дойдет, – пробормотала она. – Кому еще десерта?

Но что самое печальное, я выставил себя в самом невыгодном свете перед Конни. Мы хоть и обменялись всего парой слов, мне эта женщина очень понравилась, и я хотел произвести хорошее впечатление. С неким трепетом я взглянул направо от себя и увидел, что она так и сидит, подперев подбородок рукой, с совершенно невозмутимым, непроницаемым лицом, и она показалось мне еще прелестнее, чем прежде, когда отняла руку от лица, положила на мой локоть и улыбнулась:

– Прости, Дуглас. Кажется, я назвала тебя Даниелем.

И только тогда… именно тогда словно зажегся свет.

 

13. Апокалипсис

«Наверное, наш брак себя изжил, – сказала она. – Наверное, я хочу тебя оставить».

Сознаю, что отклонился от темы, вспоминая радостные времена. Возможно, я теперь вижу все это в розовом цвете. Понимаю, пары склонны приукрашивать фольклор «как мы познакомились» всевозможными подробностями, придавая им значительность. Из этих первых встреч мы лепим сентиментальные мифы, уверяя себя и своих отпрысков, что все «было предначертано», и, помня об этом, вероятно, лучше всего взять паузу и возвратиться к тому, с чего мы начали, – к той ночи, четверть века спустя, когда та же самая умная, веселая, привлекательная женщина разбудила меня и сказала, что она, наверное, будет счастливее, а ее будущее полнее и богаче, что, судя по всему, она ощутит «радость жизни», если уйдет от меня.

– Я пытаюсь представить себе, как мы будем жить здесь вдвоем, коротать каждый вечер без Алби. Я знаю, он не подарок, но именно ради него мы здесь, все еще вместе…

Неужели только ради него? Это единственная причина?

– …и меня, Дуглас, приводит в ужас мысль о том, что он уедет из дома. Меня приводит в ужас мысль об этой… пустоте.

Что еще за пустота? Это я пустота?

– Да с чего вдруг возьмется пустота? Не будет никакой пустоты.

– Только мы вдвоем, болтаемся без дела по дому…

– Не станем мы болтаться! Будем заниматься делом. Мы найдем себе занятие, работу и будем все делать вместе. Мы… мы заполним пустоту.

– Мне нужен новый старт, перемена обстановки.

– Хочешь поменять дом? Хорошо, переедем.

– Дело не в доме. Дело в том, что нам предстоит вариться в одном котле целую вечность. Совсем как… в какой-нибудь пьесе Беккета.

Я не видел ни одной пьесы Беккета, но предположил, что вариться в одном котле, наверное, это плохо.

– Неужели для тебя так… ужасно, Конни, что мы с тобой останемся вдвоем? Мне казалось, у нас хороший брак…

– Да, хороший. Я очень счастлива с тобой, Дуглас, очень, но будущее…

– Так с чего тебе захотелось все это выкинуть на помойку?

– Я просто чувствую, что наш союз, мужа и жены, выполнил свою задачу. Мы сделали все, что могли, теперь можно двигаться дальше, наша работа закончена.

– Для меня это никогда не было работой.

– Ну а для меня иногда было. Временами мне казалось, что я работаю. И теперь, когда Алби уезжает, я хочу чувствовать, что это начало чего-то нового, а не начало конца.

Начало конца. Она все еще обо мне говорит? Ее послушать, так жизнь со мной – сплошной апокалипсис.

Разговор продолжался какое-то время, Конни воодушевляло все это правдоговорение, я же, наоборот, старался уклониться, несвязно бормотал, с трудом стараясь понять, что все-таки происходит. Как давно в ней зародились подобные настроения? Неужели она действительно настолько несчастна, настолько измучена? Я понимал ее потребность «вновь найти себя», но неужели этого нельзя было делать рядом со мной? Она сказала, что наша работа закончена.

Вот, значит, как. Мы воспитали сына, и он получился… в общем, здоровым. Временами даже счастливым, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Он был популярной личностью в школе и, видимо, обладал определенным обаянием. Разумеется, он был невыносим и всегда казался больше сыном Конни, чем моим; они всегда были ближе, чем мы с ним, он всегда примыкал к «ее команде». Своим существованием он был обязан мне, но, несмотря на это, моему сыну казалось, как я подозреваю, что его мать могла бы преуспеть больше. Но даже если и так, неужели он действительно был единственной целью и результатом, единственной работой двадцатилетнего брака?

– Я думал… Мне никогда не приходило в голову… Я всегда представлял… – Обессилев, я с трудом подбирал слова. – У меня всегда складывалось впечатление, что мы вместе потому, что хотим этого оба, а еще потому, что были счастливы бо́льшую часть времени. Мне казалось, мы любили друг друга. Я думал… Теперь-то ясно, что я ошибался… Но я предвкушал, что мы вместе состаримся. Ты и я, состаримся и умрем вместе.

Конни повернулась ко мне, голова ее лежала на подушке.

– Дуглас, неужели человек в здравом уме станет предвкушать подобное?

 

14. Топор

На улице рассвело, начался яркий июньский день. Вскоре мы устало поднимемся, примем душ и почистим зубы, стоя одновременно у раковины, катастрофа отложена на время, пока мы будем заниматься бытовой рутиной. Мы позавтракаем, прокричим «Пока, Албн!», выслушаем возню и стон, означающие, что он тоже с нами прощается. Мы коротко обнимемся на подъездной гравийной дорожке…

– Я пока не складываю чемоданы, Дуглас. Мы еще поговорим.

– Ладно. Мы еще поговорим.

…потом я поеду к себе в офис, а Конни направится на вокзал и уедет на поезде 08:22 в Лондон, где она работает три раза в неделю. Я поздороваюсь с коллегами и посмеюсь над их шутками, отвечу на электронные письма, затем встречусь за легким ланчем (лососина и водяной кресс) с приезжими профессорами, выслушаю их отчеты о достижениях, буду кивать, кивать, а сам все время думать: Наверное, наш брак себя изжил. Наверное, я хочу тебя оставить.

Все равно что пытаться продолжать свои дела с топором, засевшим в черепе.

 

15. Отпуск

Я справился, разумеется, потому, что публично предаваться отчаянию – непрофессионально. И только к концу последнего заседания в тот день выдержка начала меня подводить. Я дергался, потел, хлопал по карманам в поисках ключей, и не успели мои коллеги одобрить протокол собрания, как я уже вскочил, схватил мобильник, извинился, пробормотал какую-то отговорку и рванул к двери, спотыкаясь на ходу и протащив за собой стул.

Наши кабинеты и лаборатории построены вокруг площадки, названной, смеха ради, Пьяцца и гениально спроектированной так, чтобы туда не попадал солнечный свет. На плешивом газоне, топком и мокром зимой, засохшем и пыльном летом, расставили неудобные бетонные скамейки, вот я и расхаживал между ними, меря шагами это безлюдное пространство, прикрыв рот рукой, на глазах у моих коллег.

– Придется нам отменить Большое турне.

– Там видно будет, – вздохнула Конни.

– Не можем же мы путешествовать по Европе, когда такое висит над нами. Тоже мне удовольствие!

– А мне кажется, нам все-таки следует поехать. Ради Алби.

– Ну да, лишь бы Алби был счастлив!

– Дуглас, давай поговорим об этом, когда я вернусь с работы. Мне нужно идти.

Конни работает в учебном отделе известного лондонского музея, поддерживает связь со школами, сотрудничает с художниками и выполняет другие обязанности, в которых я плохо разбираюсь. И тут вдруг я представил, как она ведет приглушенный разговор со своими коллегами – Роджером, или Аланом, или Крисом, щеголеватым маленьким Крисом, в жилете и очочках. Наконец я ему сказала, Крис. Как он воспринял? Не очень хорошо. Дорогая, ты поступила совершенно правильно. Наконец ты избавишься от этой Пустоты…

– Конни, есть кто-то другой?

– О, Дуглас…

– Из-за этого весь сыр-бор? Ты уходишь к другому?

– Поговорим дома, – устало произнесла она. – Однако не в присутствии Алби.

– Ты должна сказать мне прямо сейчас, Конни!

– Никакого другого нет.

– Это Крис?

– Что-что?

– Маленький Крис, жилетный Крис!

Она рассмеялась, а я подумал: как она может смеяться, когда у меня из черепа торчит топор?

– Дуглас, ты ведь знаком с Крисом. Я пока в своем уме. Никакого другого нет, тем более Криса. Это дело касается только тебя и меня.

Я так и не понял, стало мне от ее слов лучше или хуже.

 

16. Помпеи

Все дело в том, что я любил свою жену так сильно, что не мог выразить словами, а потому редко это делал. И хотя я не очень об этом задумывался, но всегда предполагал, что мы закончим наши жизни вместе. Разумеется, это неосуществимое желание, потому что, если не считать катастроф, кому-то приходится уходить первому. В Помпеях сохранился знаменитый артефакт – мы намеревались посмотреть его во время нашего Большого турне, запланированного на лето, – двое влюбленных лежали тесно прижавшись, тела свернулись клубочком, словно кавычки, когда со склонов Везувия скатилось ядовитое облако и засыпало их горячим пеплом. Не мумии и не окаменелости, как некоторые считают, а трехмерная пустая форма, оставшаяся после того, как тела разложились. Разумеется, нельзя узнать, кем были эти две фигуры – мужем и женой, братом и сестрой, отцом и дочерью или, может быть, любовниками. Но мне кажется, что этот образ предполагает только брак; покой, близость, спасение от сернистой бури. Не слишком веселая реклама для брака, но в то же время неплохой символ. Конец был страшный, зато они остались вместе.

Но вулканы в нашей части Беркшира встречаются редко. Если одному из нас предстояло уйти первому, я искренне надеялся, что это буду я. Сознаю, звучит зловеще, но подход казался мне правильным, разумным, поскольку моя жена… она дала мне все, что я когда-либо хотел, все хорошее, стоящее, и мы вместе прошли через многое. Представить себе жизнь без нее я не мог. В буквальном смысле. Для меня это было немыслимым.

Поэтому я решил, что этого нельзя допустить.

 

17. Памятка для себя

Несколько рекомендаций для успешного проведения Большого турне по Европе:

1. Энергичность! Никогда не быть «слишком усталым» или «не в настроении».

2. Избегать конфликтов с Алби. Принимать легковесное подшучивание и не выдвигать желчных или грозных контробвинений. Добродушие с утра до вечера.

3. Совершенно не обязательно оказываться правым по любому поводу, даже если это так.

4. Быть открытым ко всему новому. Например, к необычным блюдам с грязных кухонь, экспериментальному искусству, парадоксальным мнениям и т. д.

5. Быть веселым. Наслаждаться легковесной болтовней с К. и А.

6. Попытаться расслабиться. Не зацикливаться сейчас на будущем.

7. Быть организованным, но…

8. Сохранять юмор и импровизировать.

9. Во всякое время помнить о Конни. Слушать.

10. Стараться не устраивать стычки с Алби.

 

18. Шикарное путешествие

Это была целиком идея Конни. «Большое турне, чтобы подготовить тебя к взрослой жизни, совсем как в восемнадцатом веке».

Я ничего об этом не знал. Конни рассказала, что когда-то существовала традиция, согласно которой юноши определенного класса и возраста отправлялись в культурное паломничество на континент, следуя проторенными маршрутами и с помощью местных гидов впитывая древние достопримечательности и произведения искусства, прежде чем вернуться в Англию искушенными, умудренными опытом мужчинами. На самом деле знакомство с культурой было в основном оправданием пьянству, распутству и мотовству, после чего юноша возвращался домой с крадеными артефактами, бутылками местного спиртного и венерической болезнью.

– Так почему бы мне просто не поехать на Ибицу? – спросил Алби.

– Поверь мне, – ответила Конни, – это будет гораздо, гораздо веселее.

Мы сидели воскресным утром за кухонным столом – разговор состоялся в более счастливые времена, еще до того, как жена сделала свое объявление, – передо мной лежал старый атлас, открытый на карте Западной Европы, и такой веселой я не видел Конни уже давно.

– Ты должен помнить, что в те времена еще не существовало дешевых печатных репродукций, поэтому Большое турне было их единственной возможностью увидеть все эти шедевры воочию, а не на сомнительных черно-белых гравюрах. Все великие произведения Древнего мира и эпохи Возрождения, Шартрский собор, Дуомо во Флоренции, площадь Святого Марка, Колизей… Ты научишься фехтовать, пересечешь Альпы, исследуешь Римский форум, заглянешь в кратер Везувия и пройдешься по улицам Неаполя. Ах да, ты будешь пить, и распутничать, и ввязываться в драки, зато вернешься домой мужчиной.

– В таком случае Ибица, – заявил Алби.

– Да брось ты, Эгг! Подыграй нам, – сказала Конни. Подобно генералу, разрабатывающему наступление, она водила пальцем по страницам атласа. – Смотри: начнем в Париже, где сделаем обычные остановки: Лувр, Музеи д’Орсе, Моне и Родена. Затем поездом отправимся в Амстердам, посмотрим Рембрандта в Рейксмузеуме, Ван Гога, затем переберемся через Альпы – никаких самолетов и машин – в Венецию, потому что это Венеция. Заедем в Падую ради капеллы Скровеньи, в Виченцу ради вилл Палладио, в Верону – Верона чудесна, посмотрим «Тайную вечерю» в Милане; посетим Флоренцию ради Боттичелли в Уффици и просто ради самой Флоренции, а затем Рим! Рим прекрасен. Сделаем остановки в Геркулануме и Помпеях, а завершим в Неаполе. Разумеется, в идеальном варианте мы бы возвращались домой через Вену с ее Музеем истории искусств и Берлин, но не уверена, выдержит ли все это твой отец.

Я как раз разгружал посудомоечную машину, и, признаюсь, меня отвлек низкий уровень средства для ополаскивания, а также сокрушительная стоимость всего этого путешествия. Но Конни действительно радовалась, строя планы, и я подумал, что подобный отпуск будет приятной переменой для нашего семейства, ведь все предыдущие отпуска мы проводили в скуке, не зная, куда себя деть, возле бассейна на какой-нибудь дорогой вилле или в борьбе за кусочек пляжа на Средиземноморье.

Алби по-прежнему был настроен скептически:

– То есть получается, что я отправляюсь скитаться по Европе с мамой и папой.

– Вот именно, счастливчик, – сказала Конни.

– Но если это должен быть своеобразный ритуал взросления, а вы оба будете рядом, то разве ваше присутствие не обесценит саму идею?

– Нет, Эгг, потому что ты будешь изучать искусство. Жаль, что так поздно! Если бы в свое время ты был серьезно настроен насчет живописи, это стало бы твоим университетом. Впрочем, и сейчас все в твоих руках. Ты сможешь делать зарисовки, фотографии, все впитывать. Если ты хочешь зарабатывать этим на жизнь, то нужно многое увидеть…

– Кучу старых мастеров и мертвых белых европейцев.

– …даже если и так, то тебе нужно же против чего-то протестовать. И потом, Пикассо тоже мертвый белый европеец, а ты любишь Пикассо.

– А можно мы посмотрим «Гернику»? Я бы хотел увидеть «Гернику».

– «Герника» находится в Мадриде. Посмотрим ее в другой раз.

– Вы могли бы просто дать мне деньги, и я поехал бы один!

– Но с нами путешествие станет образовательным, – сказала Конни.

– С нами ты хотя бы будешь вылезать из кровати по утрам, – добавил я.

Алби застонал и опустил голову на руки, а Конни принялась наматывать на палец прядку его волос на шее. Они так часто делают, Конни и Алби, залазят друг другу в шевелюры, словно приматы.

– И веселье тоже будет. Я проверю, чтобы твой отец что-нибудь запланировал.

– Каждый четвертый день – не слишком часто? – Я вернулся к посудомоечной машине. Дело не только в средстве для ополаскивания, но и в соли; она все прожигала насквозь, а я понятия не имел, как переделать настройки.

– Все равно ты сможешь знакомиться с девушками и напиваться, – продолжала Конни. – Просто ты будешь делать это на глазах у меня и отца. Под нашим руководством.

Алби вздохнул и подпер щеку кулаком:

– Райан и Том собираются в турпоход по Колумбии.

– Ты тоже пойдешь! На следующий год.

– Нет, не пойдет! – прокричал я в посудомоечную машину. – Только не по Колумбии.

– Помолчи, Дуглас! Эгг, милый, это будет, наверное, последний летний отпуск, который мы проведем вместе.

Я выглянул, больно ударившись головой о край кухонного агрегата. Вообще последний? Неужели?

– После него ты станешь самостоятельным, – сказала Конни. – Но пока давай попробуем хорошо провести время этим летом, ладно? В последний раз.

Возможно, она задумала свой побег уже тогда.

 

19. Шипение в полях

Когда жена сказала, что уйдет с началом осени, подошла ли моя жизнь к концу? Развалился ли я на части, влачил ли жалкое существование изо дня в день?

Разумеется, последовали бессонные ночи, слезы и обвинения, но времени на нервный срыв у меня не было. Кроме того, Алби заканчивал свои «занятия» по искусству и фотографии и возвращался усталым после трафаретной печати или обжига горшка, поэтому мы соблюдали осторожность, выводили на прогулку нашего пса, стареющего и страдающего от газов лабрадора по кличке Мистер Джонс, отходили на какое-то расстояние от дома и шипели над его головой в полях:

– Поверить не могу, что ты преподнесла мне такой сюрприз!

– Ничего я не преподносила, я чувствовала это уже много лет.

– Но ты ничего не говорила.

– Это совсем не обязательно.

– Преподнести сюрприз, тем более в такое время…

– Прости, я старалась быть честной…

– Я все же думаю, нам следует отменить Большое турне…

– С какой стати?

– Ты все еще хочешь поехать? С этим мечом, зависшим над нами?

– Думаю, да…

– Похоронный кортеж, путешествующий по Италии…

– Совсем не обязательно. Может быть и весело.

– Если хочешь отменить отели, то нужно это делать сейчас.

– Я только что сказала, что хочу поехать. Почему ты никогда не выслушаешь?..

– Потому что, если ты действительно живешь в аду…

– Не впадай в мелодраму, милый, это не поможет.

– Не знаю, зачем ты это предложила, если не хотела…

– Но я хотела и до сих пор хочу! – Она остановилась, взяла меня за руку. – Давай отложим другие решения до осени. Отправимся все вместе путешествовать, проведем фантастическое время с Алби…

– А потом вернемся и распрощаемся? Тебе даже не придется распаковывать чемодан, просто зашвырнешь его в такси – только тебя и видели…

В этом месте она обычно вздыхала и брала меня под локоть, как будто ничего не случилось.

– Там видно будет. Посмотрим, как все получится.

И мы вели Мистера Джонса домой.

 

20. Карты

Маршрут сформировался: Париж, Амстердам, Мюнхен, Верона, Венеция, Флоренция, Рим и Неаполь. Конечно, моей жене довелось побывать почти во всех этих городах, совершая эпическую одиссею, во время которой она, прежде чем поступить в школу искусств, в течение нескольких лет курила марихуану, целовалась с местными парнями, работала официанткой, гидом, няней. В первые дни нашего романа, когда моя работа и ничтожные финансы позволяли, мы иногда летели дешевым рейсом в какой-нибудь европейский город; и при виде скамейки, бара или кафе Конни пускалась в воспоминания о тех временах, когда она с друзьями целую неделю, которую они провели на Крите, спали на пляже, или рассказывала о дикой вечеринке на заброшенной фабрике недалеко от Праги, или о безымянном юноше, в которого она безумно влюбилась в 1984-м в Лионе, – механике с завода «Ситроен», пропахшего машинным маслом, с сильными руками и сломанным носом. Я обычно улыбался, хоть и с трудом, старался сменить тему, но «повидать мир» для Конни означало что-то другое. Была там, поимела его – так мы шутили. Европа означала первую любовь и закаты, дешевое красное вино и самозабвенные объятия.

Подобного путешествия мне в свое время не устроили, частично из-за отца, ярого патриота, негодовавшего, что мир отказывается подчиниться, освоить приличный английский и жить, как мы. Всё, даже с отдаленным намеком на «иностранное», вызывало у него подозрение: оливковое масло, метрическая система, ресторанная еда, йогурты, мимы, покрывала, удовольствия. Его ксенофобия не ограничивалась одной Европой; она приняла международный характер и не знала границ. Когда мои родители приехали в Лондон, чтобы отпраздновать мою докторскую диссертацию, я совершил ошибку, решив изобразить из себя космополита, и отвел их в китайский ресторан в Тутинге. «Чианг-Май» отвечал основным ресторанным критериям отца в том плане, что был пугающе дешевым и беспощадно освещенным («чтобы было видно, что за дрянь ты ешь!»), тем не менее я до сих пор помню выражение его лица, когда ему вручили пару деревянных палочек. Он наставил их на официанта, словно нож-финку. «Нож и вилку. Нож. И. Вилку».

Разумеется, мы спорили. О туннеле под Ламаншем он отзывался так: «Все равно что оставить входную дверь открытой». Что, по его мнению, могло случиться? – поинтересовался я. Что в Фолкстон, Кент, хлынет мародерствующая толпа тореадоров, трактирных официантов и торговцев луком? Если по справедливости, то отец потерял своего отца в Бельгии в 1944-м, и, наверное, это обстоятельство в какой-то степени оправдывает его враждебность, хотя она иррациональна для такого рационального человека. Для моего отца «заграница» означала странное, неизвестное место, где молоко имеет подозрительный привкус и не скисает неестественно долгое время.

Да, я не повидал мира; по правде говоря, до встречи с Конни я едва знал Европу. Куда бы мы ни отправились, она успела там побывать. Ее европейская карта была плотно утыкана красными булавками, обозначающими украденные рюкзаки, пропущенные рейсы, томные поцелуи в регулярных парках, опасность беременности, свежие апельсины, сорванные с дерева, и анисовую водку на завтрак. Впервые оказавшись в ее квартире, я скользнул взглядом по фотографиям, прилепленным к холодильнику: Конни в стиле новой волны и ее сокурсницы с напомаженными перманентами, посылающие воздушные поцелуи прямо в камеру или курящие топлес – топлес! с сигаретами! – на балконе в Сицилии.

Впервые оказавшись в ее квартире. Да я пока даже порога не переступил. Она все еще разговаривала с Джейком.

 

21. Катапультируемое кресло

Когда с нелепым десертом сестры было покончено, нас всех попросили поменяться местами и «пообщаться». Конни и Джейк слетели со своих стульев со скоростью катапультируемого кресла. Что касается «общения», то оно вылилось в продолжение начатого разговора, только уже за другой частью стола, и на моих глазах акробат вынул откуда-то, не знаю откуда, возможно из своих колготок, небольшой полиэтиленовый пакет с застежкой, в котором лежали пыльные конфеты; их он и предложил Конни, а та с кивком, чуть ли не покорно пожав плечами, приняла их, после чего пустила пакетик по кругу. Наверное, конфеты были не очень вкусные, потому что каждый клал их в рот с гримасой и тут же запивал водой. Вскоре я оказался между двух актеров под кайфом – положение, по всем экспертным оценкам, подтвержденным с тех пор, из самых худших, в каком может оказаться биохимик. Один из актеров начал свой спектакль-представление, рассчитанное на одного актера, но, как мне показалось, и одного было чересчур много, а когда полиэтиленовый мешочек дошел до нас, он потряс им перед моим носом. Сестра, сидевшая за противоположным концом стола, энергично закивала, округлив глаза.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Что, не поучаствуешь? – надулся актер. – А зря! Смелее, это здорово.

– Простите, но единственная кислота в моем доме – дезоксирибонуклеи…

– Эй, у кого-нибудь есть жвачка?

Я вышел из-за стола.

Карен прихватила меня в спальне, где я рылся среди наваленных горой пальто.

– Уже уходишь? Еще нет и десяти!

– Карен, это не совсем то, к чему я привык.

– Этого ты не узнаешь, пока не попробуешь. – Выглядела моя сестра ужасно довольной собой. Взбунтоваться в присутствии родителей ей не хватало смелости, поэтому она использовала меня вместо них. Просто я оказывался единственным нормальным человеком без отклонений, кто был под рукой. – Почему ты такой зануда, Ди?

– Потому что тренируюсь каждый вечер.

– Ты сводишь меня с ума!

– В таком случае хорошо, что я ухожу. – Я отыскал свое пальто и уже обматывал шею шарфом.

– Останься и попробуй.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не хочу, настырная ты моя! Почему ты всегда стремишься заставить меня делать то, чего я не желаю?

– Потому что считаю, что тебе следует пробовать новое! Это может открыть новые грани твоей личности.

– Что ж, прости, что разочаровал тебя, но на этом все. Точка, конец.

Карен положила ладони мне на грудь:

– Мне кажется, ты понравился Конни.

– Ну да. Конечно.

– Она сама мне сказала об этом.

– Ты такая врушка, Карен.

– Она сказала, что ты очень интересный человек, несмотря на все твои научные речи. Она сказала, что приятно познакомиться с тем, кто интересуется не только собой.

– Никак не найду вторую перчатку. Она где-то здесь…

– А еще она сказала, что находит тебя очень привлекательным.

Я рассмеялся:

– Значит, наркотик начал действовать.

– Знаю! Я удивилась не меньше твоего.

– И что заставляет тебя думать, будто она мне понравилась?

– Твой вываленный наружу язык. А кроме того, ты был бы безумцем, если бы она тебе не понравилась. Конни всем нравится, она потрясающая.

– Если моя перчатка отыщется, не выбрасывай ее, ладно? Она похожа на… вот эту, что очевидно.

Карен загородила собой выход из комнаты и начала стягивать шарф с моей шеи:

– Останься. Всего на полчасика. Как только люди начнут трогать друг друга за лица, можешь уходить.

 

22. Нечеткое фото

3,4-метилендиокси-Н-метиламфетамину не понадобилось много времени, чтобы просочиться сквозь пласт макаронной запеканки с тунцом. Такое впечатление, будто по комнате бродил невидимка и стучал по головам людей волшебной палочкой, превращая их в идиотов.

– Давайте устроимся поудобнее! – скомандовала моя сестра с выпученными глазами, и гости повалили из кухни.

Я успел положить стеклянную форму отмокать, прежде чем меня уволокли в крошечную гостиную, напоминавшую этакий студенческий гарем: подушки и свечи на полу, серая сигаретная дымка в воздухе. Альбом Кэрол Кинг «Tapestry» заменили на что-то металлическое с расстроенным пианино. Вскоре начались танцы. Одна из подруг Карен, как я заметил, танцевала в джинсовом полукомбинезоне топлес.

Я начал чувствовать себя глупо. Все равно что стоять в очереди на американские горки, не собираясь кататься. Почему я остался, прислонясь в уголке и ведя высокопарную беседу с драматургом? Моя мотивация развалилась на большой круглой подушке, наполненной полистиролом, Джейк свернулся калачиком у ее ног, как огромный рыжий кот. Карен была права: девушка мне понравилась с первой секунды. Мне импонировал ее ум, внимание к другим людям. Мне нравились озорные огоньки в ее глазах с размазанной тушью и улыбка, готовая появиться в любой момент. Разумеется, я находил ее привлекательной – и лицо, и фигуру…

Сейчас фигура Конни является предметом постоянной заботы и неутихающего спора – я выгляжу ужасно, ничего подобного, нет, ужасно, ты выглядишь чудесно, – бесконечного митинга, который мне никак не разогнать. Она чувствует и всегда чувствовала, что слишком толстая. Для меня ты прекрасна, говорю я. Она отмахивается. Я превратилась в нечеткий снимок самой себя, говорит она, у меня больше нет скул – можно подумать, кому-то нужны скулы на лице: это ведь кости. Все дело в том, что я и теперь отношусь к ней так же, как тогда, то есть с большим чувством. У нас было так мало общего, и тем не менее мне показалось, что в ней больше остроумия, изящества и жизни, чем в любом из гостей, собравшихся в этой комнате, да и вообще в любом моем тогдашнем знакомом. В конце концов она поймала мой взгляд и улыбнулась самым чудесным образом. Джейк проследил, куда она смотрит, помрачнел и попытался взять ее за руку, когда она поднялась – слегка покачиваясь, как я заметил. Она убрала его руку и направилась ко мне.

Я отделался от драматурга.

 

23. Магниты

– Ты не ушел! – прошептала она мне на ухо.

– Задержусь еще немного, – ответил я.

– Я хотела извиниться. У нас не было возможности поговорить за ужином. Джейк очень интересный человек, но лишен чувства юмора. И любознательности.

– Да, я заметил.

– Мне понравилось, когда ты пригрозил отрезать ему ноги.

– Неужели я так сказал? Я не мог… или мог?

– Я следила за твоим лицом. Ты был очень красноречив, очень воодушевлен. Конечно, я и половины не поняла из того, что ты говорил. Если речь заходит о науке, то я абсолютная двоечница. Не знаю, что вращается вокруг чего или почему небо голубое, не знаю разницы между атомом и молекулой. Даже стыдно. Прошлым летом возила свою племянницу к морю, и она спросила, почему бывают приливы и отливы, так я ответила, что это связано с магнитами.

Я рассмеялся:

– Что ж, есть и такая теория, наверное.

Она опустила ладонь мне на руку:

– В самом деле? Прошу тебя, прошу, скажи, что это магниты!

В разгар моего объяснения влияния гравитационной силы Луны на большие массивы воды она замерла, положила руки себе на грудь и широко открыла глаза.

– Прости, – сказала она, – я просто словила кайф. А ты как, тоже что-то чувствуешь?

– Ты о наркотиках? Вообще-то, я их не употребляю.

– Очень разумно. Очень.

Мы оглядели комнату. Наркотики оказывали сокрушительное влияние на осанку людей – все сутулились и трясли головой в ритме диско. Моя сестра, в частности, съежилась, как белка, сосредоточенно втянула губы и трясла воображаемыми маракасами.

– Посмотри на них, – сказала Конни, качая головой. – Только и слышишь отовсюду: «прими это, выпей то, избавишься от комплексов». Но на самом деле нам нужно вернуть эти самые комплексы. «Вот держи, попробуй, сразу поумнеешь». Мы все от этого только бы выиграли. Представь, каково это – проснуться и сказать самому себе: «Боже, вчера вечером я был совершенно закомплексован».

– Вообще-то, я так и говорю.

Она расхохоталась, в первый раз, как мне кажется.

– Счастливчик! Звучит чудесно. – Какую-то секунду мы ничего не делали, а просто улыбались друг другу, потом она сказала: – Здесь очень шумно. Хочу выпить воды. Может, пройдем на кухню?

Я поймал сердитый взгляд Джейка исподлобья.

– Вообще-то, я собирался идти домой.

– Дуглас, – бросила она через плечо и протянула ко мне руку, – ты сдаешься слишком легко.

Я не понял, что она имела в виду, но последовал за ней.

 

24. Кухонная лопатка

На кухне я боролся с желанием протереть все поверхности.

– Твоя сестра говорит, что ты своего рода гений.

– У нее низкий порог определения гениев. Она говорит то же самое практически о каждом в той комнате.

– Но ведь это не одно и то же. Она имеет в виду талант, а в большинстве случаев отсутствует даже он. Самоуверенность, вот что это такое. Когда она говорит «гений», то просто подразумевает, что у них луженые глотки. Тогда как ты действительно знаешь, о чем говоришь. Расскажи еще раз о плодовых мушках.

Я постарался что-то объяснить на дилетантском уровне, а она тем временем стояла у раковины и пила воду из высокого стакана не отрываясь, а потом так и осталась с запрокинутой головой, так что вода полилась по шее.

– …затем мы берем следующее поколение плодовых мушек и изучаем, как химические вещества изменили… Ты в порядке?

Очнувшись, она заморгала и слегка потрясла головой:

– Я? Да, со мной все отлично, просто слегка перебрала с выпивкой, и теперь… – Она вздохнула и провела руками по лицу. – Боже, наркотики! Такая счастливая идея. Видишь ли, я недавно порвала с одним человеком.

– Мне жаль.

– Нет, я все сделала правильно, это были ужасные отношения, просто… они тянулись четыре года, понимаешь?

– Срок немалый.

– Продолжай говорить, ладно? Не уходи.

Я и не собирался уходить.

– Итак, мы ищем изменения в фено…

– Ты с кем-нибудь встречаешься, Дуглас?

– Я? Сейчас нет, впрочем, уже давно. Я много работаю, – ответил я, как будто в этом была причина.

– Я знала, что ты одинок.

– Неужели это настолько очевидно?

– Нет, то есть твоя сестра мне рассказала. По-моему, она пытается пристроить нас вместе.

– Да. Да, прости за это.

– Не извиняйся. Не твоя вина. Она убеждена, что я тебе подойду или наоборот? В любом случае ничего не выйдет.

– А-а. – Мне показалось, что она излишне прямолинейна. – Что ж, я это подозревал.

– Прости, прости, дело не в тебе – ты действительно очень мил, – просто я еще не отошла от прежнего. Я немного…

Прошла секунда.

– Я решил, что тебя заинтересовал…

– Джейк? Боже, нет!

– За ужином так казалось.

– Разве? Прости, я хотела поговорить с тобой, но он болтал не останавливаясь и… Джейк? Право, не для меня. Можешь представить, как он летит по воздуху к тебе, словно огромный, выкрашенный хной медведь, вытянув руки. Лично я не вынула бы своих рук из карманов, независимо от того, натянута ли внизу страховочная сетка или нет. – Она налила в высокий стакан красного вина и выпила одним глотком, словно лимонад. – Если бы мне понадобился поглощенный собой эгоист, я бы позвонила своему бывшему. – Она ткнула в меня дрожащим пальцем. – Не позволяй мне звонить моему бывшему.

– Не позволю.

Мы помолчали, она улыбалась. Вместо помады на ее губах появилось темное винное пятно, черная челка прилипла ко лбу. Ее глаза с расширенными зрачками казались необыкновенными. Она одернула платье:

– Здесь жарко или это я так разгорячилась?

– Это ты, – сказал я, прикидывая, что лучше: поцеловать ее или успеть на последний поезд метро.

Перспектива поцелуя вырисовывалась как вполне вероятная, но, с другой стороны, было бы не слишком по-джентльменски воспользоваться ситуацией, вызванной химическими реагентами. А дело обстояло именно так, потому что теперь она вся дрожала.

– Не пойми меня неправильно, Дуглас, – улыбаясь, произнесла она, – но не мог бы ты подойти и просто… обнять меня?

В этот самый момент на кухню закатился огненный волосяной шар, подхватил ее на руки и перебросил через плечо:

– Ты что, прячешься от меня, малышка?

– Пожалуйста, Джейк, опусти меня на пол.

– Убежала с доктором Франкенштейном… – Он нес ее на плече, как скатанный ковер. – Идем, потанцуешь со мной. Прямо сейчас!

– Прекрати, прошу! – Она казалась смущенной, расстроенной, лицо ее раскраснелось.

– Джейк, мне кажется, она хочет…

– Эй, смотри сюда, доктор Франкенштейн. Сможешь повторить? – И с легкостью, достойной восхищения, если бы Конни не возражала, он подбросил ее в воздух так, что она стукнулась головой о люстру, а затем ловко поймал. Черное платье Конни задралось, и она попыталась одной рукой поправить его, приклеив на лицо невеселую улыбку.

– Я сказал, опусти. Ее. На пол!

Я сам не поверил, что это мой голос или моя рука, которая теперь размахивала пластмассовой лопаткой с остатками макаронной запеканки. Джейк взглянул на лопатку, потом на меня, расхохотался, поставил Конни на пол и ловким прыжком покинул кухню.

– Придурок! – прозвучал его прощальный выстрел.

– Надеюсь, кто-нибудь уберет твою страховочную сетку! – прокричала Конни, одергивая подол платья. – Законченный ублюдок.

– Ты в порядке?

– Я? Отлично. Спасибо. – (Я проследил за ее взглядом, который остановился на пластмассовой кухонной принадлежности, так и оставшейся у меня в руке.) – Что ты намеревался с этим делать?

– Если бы он не поставил тебя, я собирался заставить его что-то съесть.

Она рассмеялась, повела плечами и потрогала затылок, словно оценивая причиненный ущерб.

– Чувствую себя ужасно, нужно выйти на воздух.

– Я с тобой.

– По правде говоря… – она дотронулась до моей руки, – не просто на воздух, мне нужно домой.

– Метро уже закрылось.

– Ничего, я пройдусь пешком.

– Где ты живешь?

– В Уайтчепел.

– Уайтчепел? Туда шагать восемь, даже десять миль.

– Все в порядке, я дойду. У меня с собой другие туфли. Со мной все будет отлично, просто… – Она скрестила руки на груди. – Мне нужно пройтись, чтобы все это выветрилось, а если я буду одна, то обязательно во что-нибудь врежусь. Или в кого-нибудь.

– Я пойду с тобой, – предложил я.

Прошла секунда.

– Спасибо, – сказала она. – Мне будет приятно.

– Нужно заглянуть в комнату, попрощаться.

– Нет. – Она взяла меня за руку. – Давай уйдем по-французски.

– Как это?

– Это когда уходишь, не сказав «до свидания».

– Впервые слышу.

Уйти по-французски; ни тебе «спасибо, что пригласили», никаких «я чудесно провел время». Просто уходишь невозмутимо и надменно. Интересно, получится ли у меня?

 

25. Мистер Джонс

В день отъезда мы проснулись в пять тридцать утра и нежно попрощались с Мистером Джонсом, за которым теперь будут приглядывать наши соседи Стеф и Марк в течение целого месяца, пока будет длиться Большое турне. Нас всегда удивляло, как сильно мы скучаем по Мистеру Джонсу. Даже по собачьим меркам он абсолютный идиот – вечно наталкивается на деревья, падает в канавы, поедает нарциссы. Конни называет это «чувством юмора». Швырнешь Мистеру Джонсу палку, а он, скорее всего, вернется с парой выброшенных трусов. К тому же он мощно газует, устраивая нам настоящие газовые атаки. Но он дурашлеп, верный и ласковый пес, и Конни очень к нему привязана.

– Пока, дружище, мы пришлем тебе открытку, – ворковала она, уткнувшись ему в шею.

– Не думаю, что есть смысл посылать ему открытку, – сказал я. – Он ее сразу слопает.

Конни глубоко вздохнула:

– На самом деле я не собиралась посылать ему открытку.

– Да-да, я догадался.

Мы сознательно делали вид, что не понимаем шутки друг друга, с тех пор как Конни объявила о своем уходе. Ее заявление стало фоном всего, что мы делали, пусть даже и безобидным. Даже прощание с Мистером Джонсом таило вопрос: кому он достанется?

Затем мы разбудили Алби, для которого подъем до восьми утра означал нарушение прав человека, после чего взяли такси до Рединга и втиснулись в поезд до Паддингтона; Алби всю дорогу спал или притворялся, что спит.

Несмотря на все мои благие намерения, мы поругались накануне вечером, на этот раз по поводу акустической гитары, которую Алби захотел таскать с собой по всей Европе – абсурдный и непрактичный поступок, как я думал, выпендреж; ссора сопровождалась обычным топаньем по лестнице, знакомым вздохом Конни и ее знаменитым покачиванием головой.

– Я боюсь, что он собрался петь на улицах, – сказал я.

– Так пусть поет! Есть более страшные вещи, на которые способен семнадцатилетний подросток.

– Это меня тоже беспокоит.

Но, видимо, гитара оказалась такой же необходимой, как паспорт. Не стоит говорить, что именно я пропихивал футляр через турникет на железнодорожном терминале, волок его через контроль, заталкивал в неимоверно тесное багажное отделение вагона, после чего мы заняли наши места и мне пришлось вытирать салфетками горячий кофе, пролившийся на руку. Любое путешествие связано с какой-то особой неаккуратностью. Отправляешься в путь после душа, свеженький и чистенький, в удобной одежде, оживленный и полный надежд, что впереди тебя ждет путешествие в киношном духе; солнце, вспыхивающее на окнах, головы, склоненные на плечи, смех и улыбки под звуки легкого джаза. Но в действительности неряшливость начинается еще до того, как ты успел пройти таможню; засаленный воротничок и манжеты, запах кофе изо рта, струйки пота, сбегающие по спине, тяжеленный багаж, далекие расстояния, перепутанная валюта в кармане, короткие перешептывания, никакого покоя и затишья.

– Итак… прощай, Англия! – произнес я, чтобы заполнить паузу. – Увидимся через месяц!

– Мы еще не уехали, – сказал Алби, впервые обратившись ко мне за двенадцать часов, после чего достал «Никон» и начал делать крупные снимки своей подошвы.

 

26. Альберт Сэмюель Петерсен

Алби темненький, как его мать; волосы черные, длинные и спутанные, лезут в глаза и царапают роговицу, так что мне постоянно хочется наклониться и убрать их со лба. Глаза карие, большие и влажные – «томные», как принято говорить, – темная кожа вокруг них синюшного оттенка. У него длинный нос, полные темные губы, так что он по всем меркам привлекательный юноша. Одна из подруг Конни сказала, что он похож на кровожадного бандита с картины Караваджо, это сравнение ничего мне не сказало, пока я не справился в Интернете. Совершенно очевидно, что на тощих разбойников с жиденькой растительностью на лице сейчас невероятный спрос, поскольку они так и притягивают девиц, которые заявляют, что с ними можно «поговорить»; я давно уже потерял счет всем этим Ринам, Нинам, Софи и так далее, для которых мрачный характер, безответственность и плохая личная гигиена являются совершенно неотразимыми.

Но он же «клевый», говорят они, он такой глубокий; люди тянутся к нему, и в этом отношении, как и во всех остальных, он сын своей матери. По мнению наставника в колледже, в нем «нет задатков ученого», но «у него чудесный эмоциональный ум». Услышав эту фразу, я заскрипел зубами. «Эмоциональный ум» – идеальный оксиморон!

– Как они проверяют эмоциональный ум? Какую квалификацию он дает? – спросил я Конни, когда мы ехали домой. – Возможно, это задачка множественного выбора. Тебя помещают в комнату с шестью людьми, и ты должен понять, к кому из них кинуться с объятиями.

– Это означает, что он умеет сочувствовать, – сухо ответила жена. – Это означает, что он думает о чувствах других людей.

Единственная черта, которую Алби унаследовал по моей линии, – тощая фигура и высокий рост, как у моего отца. Но он, видимо, и этим недоволен: ходит вечно ссу-ту лившись, подпрыгивая и размахивая руками. Да, еще курение – это тоже он перенял у моего отца. Принимая во внимание мою точку зрения на сей предмет, он курит тайком, правда не слишком скрываясь, если учесть, сколько зажигалок и упаковок бумаги для самокруток он разбрасывает по дому, если учесть, что его одежда вся пропахла табаком, а на карнизе в его загаженной спальне полно прожженных следов. «Как они сюда попали, Алби? – поинтересовался я. – Ласточки, что ли? Курящие ласточки с пачками из дьюти-фри?», на что он рассмеялся и пинком захлопнул дверь. Да, помимо эмфиземы, рака и сердечного заболевания, которые он, предположительно, выращивает в своей узкой грудной клетке, мой сын страдает от заболевания, требующего по меньшей мере двенадцатичасового сна, и тем не менее он совершенно не способен начать этот сон до двух часов ночи.

Что еще? Он любит футболки с нелепыми V-образными вырезами, из которых постоянно торчит его грудная кость, и у него есть привычка убирать руки в рукава и засовывать их под мышки. Но он категорически отказывается носить пальто, нелепый выпендреж, – можно подумать, пальто носят одни «ботаны» и неклевые или в переохлаждении есть что-то «хипповое». Против чего он восстает? Против тепла? Удобства? «Не обращай внимания, – говорит Конни, когда он выходит из дому в шторм, подставив ветру голую грудь. – Это его не убьет». Но все-таки может убить, а если не убьет его, то убьет от расстройства меня. Возьмите, к примеру, состояние его спальни – комнаты настолько загаженной, что она превратилась в запретную зону типа Чернобыля, огромную чашку Петри с заплесневелыми хлебными корками, пивными банками и немыслимыми носками, и это не просто от лени с его стороны – нет, он немало постарался, чтобы создать ситуацию, которая вызовет максимальное недовольство. Мое недовольство! Не его матери, а мое, мое, так что это больше не спальня, а полномасштабный акт враждебности.

А еще он бормотун, проглатыватель слов. Несмотря на то что последние шесть лет он прожил в благополучной части Беркшира, разговаривает он, растягивая слова, как утомленный кокни, ибо, не дай бог, кто-нибудь подумает, что его отец преуспел в жизни или много работал, не дай бог, кто-нибудь подумает, что он живет в достатке, комфорте и любви и любят его в равной степени оба родителя, хоть он и требует внимания только одного из них.

Короче говоря, мой сын делает из меня отчима.

В прошлом у меня был опыт неразделенной любви, и могу вас заверить, дело это непростое. Но неразделенная любовь единственного отпрыска особенно больно и долго жалит.

 

27. Хельмут Ньютон

Но вот наконец поезд отошел от платформы и Алби перенес страшный и правдивый фокус камеры со своих незавязанных шнурков на бетонные стены туннеля под Восточным Лондоном, потому что, сколько бы ты ни делал снимков грязного бетона, их всегда мало.

– Надеюсь, ты сделаешь много снимков Эйфелевой башни, Эгг, – сказал я любящим тоном, чтобы его поддразнить. – Мы с твоей матерью встанем на первом плане и поднимем большие пальцы вверх. Вот так. – Мы продемонстрировали. – Или другой вариант: я раскрою ладонь и вытяну руку, чтобы казалось, будто я держу ее…

– Это не фотография, это отпускные снимки.

Видимо, тенденция нарочно не понимать шуток заразительна. Конни подмигнула мне и пожала под столом мое колено.

Сыну вскоре предстояло изучать фотографию на трехгодичных курсах, которые мы оплачивали, и хотя жена, разбиравшаяся в подобных делах, настаивала, что у него есть талант и свое «видение», я все равно тревожился и каждодневно боролся с этой тревогой. В какой-то момент он намеревался изучать театр – театр! – но мне удалось пресечь это в корне, теперь же настал черед фотографии, последнего увлечения из длинной цепи временных пристрастий: «уличное искусство», катание на скейтборде, работа диджеем, игра на барабанах, позабытые обломки которых захламляли подвал, чердак и гараж вместе с оптимистичным набором химика, который я купил, а он отшвырнул в сторону, обнадеживающим микроскопом, так и оставшимся в невскрытой упаковке, и пыльной коробкой, предлагавшей «Вырастить свои собственные кристаллы!».

Но отрицать его энтузиазм было невозможно. Вы бы видели Алби с камерой, как он извивался длинным телом, принимая форму вопросительного знака, словно играл роль фотографа. Иногда он делал кадры, вытянув руку с камерой и непрерывно нажимая «пуск» – этот стиль, кажется, называется гангстерским, – иногда становился на цыпочки и выгибал спину, как тореадор. В первое время я совершал ошибку, замирая и улыбаясь при виде камеры, но вскоре понял, что он ни за что не щелкнет затвором, пока я не выйду из кадра. В действительности из тысяч снимков, многие из которых были сделанные с любовью портреты матери – ее глаза, улыбка, – а также его обычный репертуар из мокрых картонных коробок, сбитых машинами барсуков и т. д., не было ни одной моей фотографии. Во всяком случае, лица – всего лишь крупный план тыльной стороны моей ладони, черно-белый контрастный снимок, вошедший в учебный проект, названный, как оказалось позже, «Утиль/Распад».

Страсть Алби к фотографии способствовала напряженности атмосферы и по другой причине. У меня в кабинете стоял принтер, цветная модель по последнему слову техники, чьи основные характеристики включали моментальную скорость и шокирующую стоимость обслуживания. Ничего удивительного, что я был более чем раздосадован, когда однажды, вернувшись с работы, услышал, что мой принтер работает на полную катушку. В раздражении я взял посмотреть верхний оттиск из внушительной стопки снимков 8×10. Это оказалась контрастная, скрупулезно детализированная черно-белая фотография какого-то темного мха, и только когда я присмотрелся внимательно, до меня дошло, что на самом деле это снимок обнаженной женской фигуры, сделанной, так сказать, в профиль. Я уронил его, потом осторожно взглянул на следующий. В размытых черно-белых тонах он мог бы сойти за какую-нибудь снежную горную цепь, если бы не бледный пупырчатый сосок, венчающий вершину. Тем временем из аппарата с шумом вылезала третья фотография, и, судя по началу, это появлялись ягодицы.

Я позвал Конни:

– Ты видела Алби?

– Он у себя. А что?

Я протянул ей фотографии, и, как и предвидел, она отреагировала тем, что прижала руку ко рту и рассмеялась:

– Боже, Эгг! Чем это ты занимался?

– Почему бы ему для разнообразия не сфотографировать чье-нибудь лицо хотя бы один раз?

– Потому что ему семнадцать лет, Дуглас. В его возрасте все себя так ведут.

– Только не я. Я фотографировал природу. Птиц и белок, а еще крепости железного века.

– Вот почему ты биохимик, а он фотограф.

– Я бы, конечно, не стал возражать, но он хотя бы имеет представление, сколько стоят картриджи для этой штуковины?

Конни тем временем внимательно рассматривала ягодицы.

– Держу пари, что это Роксана Свит. – Она поднесла фотографию к свету. – Довольно неплохо. Разумеется, он скопировал все с Билла Брандта, но снимки вполне хороши.

– Наш сын – порнограф.

– Это не порнография, а этюд в стиле ню. Если бы он рисовал обнаженную натуру в классе, ты бы бровью не повел. – Она прилепила снимок к стене моего кабинета. – По крайней мере, я на это надеюсь. А там кто знает?

 

28. Страсть

Вскоре Алби объявил о намерении посвятить свою жизнь хобби. Почему, спросил я у Конни, он не может изучать нечто более практическое, а заниматься тем, что ему нравится, по выходным и вечерам, как все мы? Потому что искусство так не изучают, ответила Конни; ему нужно принять вызов, развивать свое знаменитое «видение», научиться пользоваться инструментарием. Но не будет ли дешевле и быстрее просто прочитать инструкцию? Я бы мог понять, если бы люди по-прежнему пользовались темными комнатами, как во времена моей юности, но теперь все те методы устарели, и как мог Алби надеяться преуспеть в области, где любой владелец телефона или ноутбука становился профессионалом? А ведь он даже не хотел стать фотожурналистом или коммерческим фотографом, делая снимки для газет, рекламы или каталогов. Он не желал фотографировать моделей или спортсменов, как и свадьбы или природу, где львы преследуют газелей, то есть делать фотографии, которые люди могли бы купить, он хотел быть художником, фотографировать древесную кору и сгоревшие автомобили, делать снимки под такими углами, что они вообще ни на что не были похожи. Так чем же он будет заниматься в течение трех лет, помимо того что курить и спать? И на какую профессиональную работу он сможет надеяться по окончании курса?

– Работу фотографа! – ответила Конни. – Он будет фотографом.

Мы метались по кухне, яростно прибираясь, то есть мы прибирались в ярости. Предварительно мы выпили вина, час был поздний, и наш удручающий спор затянулся надолго, а сынок, который его спровоцировал, как обычно, смылся.

– Неужели ты не понимаешь? – спрашивала Конни, швыряя столовые приборы в ящик. – Пусть будет сложно, но он должен попробовать! Если ему понравится, значит нам придется позволить ему испытать свои силы. Почему ты всегда должен растаптывать его мечты?

– Я ничего не имею против его мечтаний, лишь бы они были достижимы.

– Но если они достижимы, то это не мечты!

– Вот почему это пустая трата времени! – воскликнул я. – Проблема в том, что если изначально разрешать людям делать все, что они хотят, то это объективно и фактически неверно. Так у нас весь мир состоял бы из одних балерин и поп-звезд.

– Но он не хочет быть поп-звездой, он хочет делать фотографии.

– Все-таки я остаюсь при своем мнении. Это неправда, что можно чего-то достичь просто потому, что любишь свое занятие, – неправда, и все. Жизнь диктует свои ограничения, и чем скорее он примет этот факт, тем лучше будет для него самого!

В общем, именно так я и выразился. Я верил, что пекусь об интересах сына. Поэтому вступил в полемику. Я хотел, чтобы он владел надежной профессией, прожил хорошую жизнь. Прислушиваясь в своей комнате, он наверняка уловил все мои слова, но не понял, что мною двигало.

Тем не менее в этом споре я проиграл. Перейдя на резкости и категоричные заявления, я тем не менее удивился, обнаружив, что Конни замерла, прижимая запястье ко лбу.

– Когда это началось, Дуглас? – спросила она. – С каких пор ты сбрасываешь со счетов страсть?

 

29. «Мир чудес»

– Итак, почему ты стал ученым?

– Потому что я никогда не хотел стать никем другим.

– Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..

– Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы – все живые существа.

– Сколько тебе тогда было?

– Одиннадцать-двенадцать.

– А я хотела стать парикмахером, – рассмеялась Конни.

– Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.

– Но ты не захотел стать врачом?

– Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.

Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке – наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.

– Я тебе не наскучил?

– Ничуть, – ответила она, прикрыв веки. – Рассказывай дальше.

– Родители покупали мне один журнал – «Мир чудес», кажется, так он назывался – других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…

– Ты можешь это сделать?

– Есть у меня такой дар.

– Да ты гений!

– Благодаря «Миру чудес». Любопытные факты! Ты знала, что у цезия атомный номер пятьдесят пять? И тому подобное. Конечно, в том возрасте ты все впитываешь как губка, поэтому я и запоминал много, но больше всего мне нравились страницы «Жизни великих ученых» в картинках. Там была одна история про Архимеда, которую я мог бы и сейчас тебе нарисовать: Архимед в ванне, проводит связь между объемом и плотностью, Архимед танцует голым по улице. Или про Ньютона и его яблоко, а еще про Марию Кюри… Мне нравилась эта идея о внезапном прекрасном озарении. О зажегшейся лампочке, что в случае с Эдисоном произошло буквально. Один человек испытывает вспышку прозрения, и мир внезапно фундаментально меняется.

Так много я не говорил уже несколько лет. Конни хранила молчание, и у меня появилась надежда, что она заворожена моей фантастически интересной личностью, но когда я взглянул на нее, то увидел, что ее глаза закатились под веки.

– Тебе нехорошо?

– Прости. Я просто унеслась.

– А. Ладно. Может, мне замолчать?

– Нет, мне нравится. Ты опускаешь меня на землю, но в хорошем смысле. Ух ты! У тебя огромные глаза, Дуглас. Прямо на пол-лица.

– Ладно. Итак… рассказывать дальше?

– Да, пожалуйста. Мне нравится слушать твой голос. Все равно что слушать прогноз погоды для моряков.

– Усыпляет.

– Успокаивает. Пойдем дальше. Расскажи еще.

– В общем, все эти истории чаще всего оказывались ерундой или в огромной степени упрощенными. Научный прогресс – утомительный труд и по большей части проистекает из совместной работы многих людей, которые размышляют об одном и том же, постепенно, маленькими шажками продвигаясь вперед, и озарение тут ни при чем. Ньютон действительно видел, как упало яблоко, но о силе притяжения он размышлял задолго до этого. То же самое с Дарвином, который якобы проснулся однажды и подумал: естественный отбор! Перед тем были годы и годы наблюдений, обсуждений, споров. Хорошая наука движется медленно, методично, основываясь на фактах. Как говаривал мой старый учитель: «Только ослы вроде нас с тобой предполагают!» – В этом месте я надеялся, что она, быть может, рассмеется, но она смотрела, раскрыв рот, как шевелятся ее пальцы. – Тем не менее я попался. Для меня эти ученые были героями, и я мог, по крайней мере, приобщиться к этому героизму. Обычно мальчишки мечтают стать футболистами, или поп-звездами, или военными, а я хотел стать ученым, который познает момент озарения. К нему придет совершенно оригинальная идея. И он придумает лекарство, водяной двигатель, заглянет в космос и в будущее.

– Ну и как, осенило?

– Пока нет.

– Что ж, еще есть время, Дуглас!

– Разумеется, в прошлом было гораздо легче. Намного легче оставить свой след в науке, когда считалось, что Солнце вращается вокруг Земли и существует четыре телесные жидкости. Теперь у меня небольшой шанс совершить такого рода прорыв.

– О нет! – с неподдельным чувством возразила она. – Это не так!

– К сожалению, так. Наука подобна скачкам, ты должен прийти первым. Приза за второе место не существует. Возьмем, к примеру, Дарвина – идеи витали в воздухе, но он первым опубликовал свою работу. Теперь единственный способ для меня оставить свой след – перенестись назад, скажем в тысяча восемьсот двадцатый год. Я бы тогда набросал несколько советов по поводу теории эволюции. Я бы в точности объяснил Медицинскому королевскому колледжу, почему мытье рук – хорошая идея. Я бы изобрел двигатель внутреннего сгорания, электрическую лампочку, фотографию, пенициллин. Если бы я мог вернуться в тысяча восемьсот двадцатый, я бы стал величайшим ученым, каких только знал мир, еще более великим, чем Архимед или Ньютон, Пастер или Эйнштейн. Единственное препятствие – я опоздал родиться на сто семьдесят лет.

– Ясно, что тебе нужно сделать, – сказала она, – изобрести машину времени.

– Что теоретически невозможно.

– Ну вот, ты опять мыслишь негативно. Если ты способен сделать батарейку из лимона, то тебе все должно быть нипочем. Уверена, ты бы справился.

– Ты едва меня знаешь.

– Но я могу утверждать. У меня есть чутье. Дуглас, однажды ты совершишь нечто удивительное.

Разумеется, она была далеко не трезва, и пусть это длилось не больше секунды, мне показалось, что она действительно поверила в меня. Даже что это могло быть правдой.

 

30. Туннели и мосты

Итак, мы продолжали путешествие, теперь втроем, в приятном, как мне казалось, молчании, удрав из Лондона через черный ход и всплыв на поверхность посреди унылого сельского пейзажа – сплошные столбы и дороги, внезапный проблеск реки – Медуэй, что ли? – заполненной прогулочными катерами, хандрящими под облачным английским летним небом, затем лесистые клочки и снова дороги. Вскоре кондуктор объявил, что мы въезжаем в туннель под Ламаншем, и пассажиры послушно уставились в окна в надежде увидеть – что? Косяки цветных рыбок, проплывающих мимо аквариумного стекла? Туннель под морем никогда не оправдывает ожиданий, но тем не менее все равно является достижением. Кто спроектировал туннель под Ламаншем? Никто не знает имени. Больше нет Брюнелей и Стивенсонов, и туннели по своей природе никогда не получают столько же внимания, сколько великие мосты, но все же являются великим достижением. Я высказал эту мысль вслух – что туннели недооценены и какое это чудо, в самом деле, представлять, что над нашими головами огромные массы породы и воды, и в то же время чувствовать себя в безопасности.

– А я не чувствую себя в безопасности, – сказал Алби.

Я откинулся на спинку кресла. Инженерное дело… Почему мой сын не заинтересовался инженерным делом?

За окном начинался день, сначала шли ровные ряды заборов, бетонных бункеров и откосов, их сменил приятный сельский пейзаж одинаковых равнин, протянувшихся до самого Парижа. Разумеется, это заблуждение, что пересечение условных границ на карте сопровождается изменением настроения. Поле и есть поле, а дерево – это дерево, однако то, что мы сейчас видели, могло быть только Францией, да и сама атмосфера в поезде изменилась, хотя, может быть, это только казалось: пассажиры-французы излучали довольство, что возвращаются домой, а все остальные – радостное возбуждение оттого, что наконец-то находятся «за границей».

– Ну вот и добрались! Франция!

И даже Алби не нашел что возразить.

Я уснул, шея затекла, челюсти крепко сцепились, голова, прислоненная к окну, вибрировала, потом я проснулся где-то в середине дня, когда начались предместья Парижа. Алби заметно оживился при виде граффити и городской грязи. Я раздал полипропиленовые папки формата А4 с маршрутами по Северной Европе, адресами отелей, номерами телефонов, расписанием поездов; отдельным списком шли экскурсии и развлечения.

– Не строгое расписание, а скорее руководство к действию.

Алби перелистывал страницы вперед и назад:

– А почему все это не заламинировано, па?

– Да, почему не заламинировано? – вторила ему Конни.

– Потому что отец начинает допускать небрежности.

Жена с сыном любили меня покритиковать. Это доставляло им удовольствие, поэтому я улыбнулся и подыграл им, пребывая в уверенности, что в конце концов они скажут мне спасибо.

Сойдя с поезда, мы взбодрились, и я даже перестал реагировать на то, что гитара в футляре била меня по коленкам, выпитый кофе устроил коррозию в желудке, а вокзал не вызывал ничего, кроме раздражения.

– Не спускайте глаз с багажа, – предостерег я.

– На любом вокзале, в любой точке мира, – сказала Конни сыну, – можешь быть уверен, что твой отец велит тебе присматривать за багажом.

Мы вышли с Северного вокзала и оказались под огромным небом, ярким и синим, которое нас приветствовало.

– Ты рад? – спросил я сына, когда мы садились в такси.

– Я уже бывал в Париже. – Он дернул плечом.

Мы устроились на заднем сиденье, Конни перехватила мой взгляд и подмигнула, такси тронулось в путь, останавливаясь и снова двигаясь сквозь плотное, малоприятное ядро города по направлению к Сене, мы с Конни зажали нашего сына с двух сторон, непривычно прижимаясь друг к другу боками в ожидании, что на смену торговой части Больших бульваров придет пыльная элегантность сада Тюильри, прелестный и нелепый Лувр, мосты через Сену. Мост Согласия? Мост Руаяль? В отличие от Лондона, где всего лишь два-три приличных моста, любое пересечение Сены кажется мне чудесным, по обеим сторонам сохранены красивые панорамы, и мы с Конни жадно ловили их, глядя то направо, то налево, следя друг за другом, а наш сын тем временем глядел в свой телефон.

 

31. На Лондонском мосту

Мы перешли через Лондонский мост в два сорок пять ночи или чуть позже. Район Сити выглядел в те годы другим, он был приземистым и не таким наглым, как сегодня, этакая модель деревенской Уолл-стрит, хотя и довольно недружелюбной территорией для тех, кто редко оказывался на востоке города за пределами Тоттенхем-Корт-роуд. Пустынное место в этот час, словно в ожидании неминуемой катастрофы. Мы прошли мимо Монумента, по Фенчерч-стрит, наши голоса ясно звучали в ночи, когда мы делились друг с другом историями, которые обычно рассказываем новым знакомым.

Конни вновь обрела способность нормально говорить и поведала мне о своей большой разномастной семье: мать – бывшая хиппи, легкомысленная, эмоциональная, любящая выпить; биологический отец давно канул в небытие, ничего ей не оставив, кроме фамилии. И какая же у нее фамилия? Мур. Конни Мур. «Потрясающее имя, – подумал я, – как название деревни в Ирландии». Отчим ей достался экзотический – киприотский бизнесмен, владелец ряда сомнительных закусочных, где продавался кебаб, в Вуд-Грин и Уолтемстоу, так что сейчас она считалась в своей семье аномалией: умной выскочкой, вся в искусстве.

– У меня трое братьев, наполовину киприотов, все они маленькие бульдожки, работают у отца и понятия не имеют, чем я занимаюсь. И отчим такой же – смотрит телик, где показывают какой-нибудь йоркширский пейзаж, или в отпуске увидит закат или оливковое дерево и сразу говорит, – тут она перешла на акцент, у нее всегда здорово получаются акценты, – «Конни, ты видишь? Рисуй скорей!» Или он пытается навязать мне комиссию: «Нарисуй свою мать, она красивая женщина, сделай картину. Я заплачу». Для Кемаля высший показатель художественного мастерства – нарисовать глаза, которые смотрят в одну сторону.

– Или руки.

– Точно. Руки. Если способен нарисовать все пять пальцев, ты Тициан.

– А ты умеешь рисовать руки?

– Не-а. Все равно я его люблю – Кемаля, – и братьев тоже. Они души не чают в моей маме, а она позволяет себя обожать. Но я не похожа ни на кого из них, на нее тоже.

– А что твой отец? Я имею в виду биологический?

Она пожала плечами:

– Он ушел из дома, когда мне было девять. Мне, вообще-то, не разрешают упоминать о нем, потому что мама расстраивается. Он был очень красив, я знаю. Обаятельный музыкант. Сбежал в Европу. Он… до сих пор… где-то там. – Она махнула на восток. – Да мне все равно, – сказала она и пожала плечами. – Сменим тему. Спроси о чем-нибудь еще.

Когда мы рассказываем о себе при таких обстоятельствах, то никогда не придерживаемся нейтрального тона, и она выбрала для себя образ одинокой души. Она не впадала в слащавость или слезливость, вовсе нет, но теперь, когда вся бравада испарилась, она казалась не столь самоуверенной, и я чувствовал себя польщенным такой откровенностью. Мне понравился разговор, который мы вели в ту ночь, особенно начиная с той минуты, когда она перестала галлюцинировать. У меня накопилось безграничное число вопросов, и я был бы счастлив, если бы она рассказала о своей жизни во всех подробностях, был бы счастлив пройти мимо Уайтчепела и Лаймхауса в Эссекс, в устье реки, а затем дойти до моря, если бы она захотела. Она тоже проявляла ко мне интерес, чего я не знал уже несколько лет. Мы обсуждали наших родителей, братьев и сестер, нашу работу и друзей, школы и детство, подразумевая, что нам понадобятся все эти знания на будущее.

Разумеется, спустя почти четверть века вопросы о нашем далеком прошлом все уже заданы, осталось только «как прошел день?», и «когда вернешься домой?», и «ты вынес мусор?». Наши биографии переплелись так тесно, что теперь мы присутствуем вместе почти на каждой странице. Мы знаем все ответы, потому что мы там были, и поэтому любопытство становится трудно поддерживать; его замещает, как я полагаю, ностальгия.

 

32. В нашей просоленной спальне полно чужих лошадей

Планируя нашу поездку, я первоначально подошел к этому делу с размахом, не жалея средств, потом, однако, их подсчитал и решил применить политику «удобства без излишеств». Именно поэтому мы оказались в отеле «Bontemps», что переводится, а может быть, и нет, как отель «Хорошие времена», 7-й округ. Номер 602 явно возник в результате пари на определение наименьшего пространства, куда поместится двуспальная кровать. Вульгарную латунную раму, должно быть, собирали внутри, подобно модели корабля в бутылке. При ближайшем рассмотрении наш номер также оказался репозиторием отдельных лобковых волос со всей Европы.

– Я бы предпочла шоколадку на подушке, – сказала Конни, сметая их.

– Возможно, это волокна с ковра, – предположил я с надеждой.

– Да они повсюду! Можно подумать, пришла горничная с мешком и рассыпала их по комнате.

На меня внезапно нахлынула усталость, я повалился на кровать, а Конни присоединилась ко мне, и с покрывала раздался статический разряд, словно от генератора Ван де Граафа.

– Почему мы выбрали это место? – спросила Конни.

– Ты сказала, что отель причудливо выглядит на веб-сайте. Посмотрела картинки и рассмеялась.

– Теперь мне уже не смешно. О боже! Прости.

– Нет, моя вина. Нужно было лучше искать.

– Ты не виноват, Дуглас.

– Я хочу, чтобы все было как надо.

– Все прекрасно. Мы попросим, чтобы пришли и заново убрали номер.

– Как по-французски «лобковые волосы»?

– Я до сих пор не знаю. Мне никогда не попадалось это выражение. Во всяком случае, редко.

– Я бы сказал: «Nettoyer tous les cheval intimes, s’il vous plaît».

– Cheveux. «Cheval» означает «лошадь». – Она взяла меня за руку. – Ладно. Все равно мы здесь долго не пробудем.

– Это место ночевки.

– Совершенно верно. Место ночевки.

Я сел на кровати:

– Тогда, пожалуй, нам пора идти.

– Нет, давай закроем глаза. Вот так. – Она положила голову мне на плечо, наши ноги свешивались с края, как с берега реки. – Дуглас!

– Мм?

– Я о том… разговоре.

– Хочешь обсудить сейчас?

– Нет-нет, я хотела сказать, что мы в Париже, день прекрасный, мы вместе одной семьей. Давай не будем говорить об этом. Давай подождем до конца отпуска.

– Ладно. Я согласен.

Примерно так осужденному на казнь, получающему свою последнюю трапезу, напоминают, что хотя бы чизкейк вкусный.

Мы вздремнули. Через четверть часа пришла эсэмэска от сына из соседней комнаты и разбудила нас; он сообщал, что намерен «заниматься собственными делами» до ужина. Мы сели, потянулись, потом почистили зубы и ушли. У стойки администратора я заговорил на французском, изобилующем таким большим количеством ошибок, догадок и неверно произнесенных слов, что это получился почти новый диалект; я поставил в известность дежурного клерка, что я сокрушен, но в нашей просоленной спальне полно чужих лошадей, после чего мы шагнули в Париж.

 

33. À la recherche du temps perdu

Конни все смеялась, пока мы переходили из Седьмого округа в Шестой по солнечной стороне улицы Гренель.

– Где, скажи на милость, ты учил французский?

– Я его вроде как сам придумал. А что не так?

– Всё – слова, произношение, синтаксис. Ты совершенно запутался во всех этих «кескесэ». «Что это возможно что это такси в отель отвезти нас?»

– Наверное, я не изучал язык, как ты…

– Я не изучала его! Я училась на слух, у французов.

– У французских парней. Девятнадцати лет.

– Совершенно верно. Я выучила «не так быстро» и «ты мне нравишься, но как друг». Я выучила «можно сигаретку?» и «обещаю, что буду тебе писать». Ton cœur brisé se réparera rapidement.

– Что означает?..

– Твое разбитое сердце скоро залечится.

– Полезные выражения.

– Полезные, когда тебе двадцать один. Сейчас от них толку мало, – сказала она, и это последнее замечание повисло на секунду в воздухе, так мы достигли Сен-Жермен.

Когда мы с Конни впервые здесь оказались (в те дни мы упоминали о «грязных выходных» без всякой иронии), у нас голова кружилась от Парижа, мы пьянели от красоты города, мы пьянели друг от друга, а кроме того, довольно часто, были пьяны в прямом смысле слова. Париж был таким… парижским. Меня очаровывала чудесная непохожесть всего – незнакомые шрифты, название брендов в супермаркете, размеры кирпичей и плит на мостовой. Дети, совсем еще маленькие ребятишки, а так бойко болтают по-французски! Столько сыра, и ни один из них не называется чеддер, а еще орешки в салате. А какие стулья в Люксембургском саду! Сколько в них изящества и элегантности, не сравнить с продавленным шезлонгом. Багеты! Или «французские палки», как я тогда их называл, забавляя Конни. Мы увезли на самолете целые охапки багетов, со смехом запихивая их в ящики над головой.

Но филиал «Боди шоп» одинаков во всем мире, а бульвар Сен-Жермен, как иногда кажется, расположен недалеко от Оксфорд-стрит. Похожесть, глобализация, дешевые туры, обыкновенная усталость притушили наши ощущения от всего иностранного. Город выглядел более знакомым, чем нам хотелось бы, и пока мы шли молча, нам казалось, что потребуется какое-то усилие, чтобы вспомнить, как нам было здесь весело когда-то и как, возможно, еще будет.

– Аптеки! Зачем им столько аптек? – насмешливо поинтересовался я. – Как они все выживают? Судя по их количеству, можно подумать, что в стране постоянная эпидемия гриппа. У нас на каждом углу продают телефоны, у французов – лекарства!

Она по-прежнему молчала. Пересекая боковую улочку, я заметил, что в канавах быстро течет вода, а стратегические трубы заблокированы мешками с песком. Меня всегда поражало именно это новшество в городской гигиене, видимо присущее только Парижу.

– Они как будто спускают воду из огромной ванны, – сказал я.

– Да, ты так говоришь каждый раз, когда мы сюда приезжаем. Насчет аптек тоже.

Разве? Я даже не сознавал, что говорил это прежде.

– Как по-твоему, сколько раз мы здесь бывали?

– Не знаю. Пять или шесть.

– Назовешь все?

Конни задумалась, нахмурившись. У нас обоих в последнее время ухудшается память, усилие, с которым мы вспоминаем какое-то имя или случай, становится почти физическим, от него устаешь, как от уборки на чердаке. Особенно часто из памяти ускользают имена собственные. Следующими пойдут наречия и прилагательные, пока не останутся одни местоимения и глаголы в повелительном наклонении. Ешь! Гуляй! Спи! Ешь! Мы прошли булочную.

– Гляди – французские палки! – воскликнул я и подтолкнул ее локтем; Конни не поняла. – Когда мы впервые приехали в Париж, я сказал: «Давай купим несколько французских палок», а ты рассмеялась и заявила, что я провинциал. Я сказал, что так их называла моя мама. Отец считал их варварскими. «Сплошная корка!»

– Похоже на твоего отца.

– Когда мы впервые приехали с тобой в Париж, то купили сразу штук двадцать и повезли домой на самолете.

– Помню. Ты еще ругал меня за то, что я отгрызала горбушки.

– Уверен, что я тебя не ругал.

– Ты говорил, что багеты от этого черствеют.

Мы снова помолчали немного, свернув на юг в сторону Сены.

– Интересно, что затеял Алби? – спросила Конни.

– Дрыхнет, наверное.

– Тогда все в порядке. Это можно.

– Либо дрыхнет, либо пытается понять, почему на подоконнике нет заплесневелых кружек. Наверное, до сих пор в отеле, прожигает сигаретами шторы. Обслуживание номеров! Принесите мне три банановые кожуры и переполненную пепельницу…

– Дуглас, именно для этого мы сюда и приехали, чтобы избежать подобных упреков.

– Знаю. Знаю.

А потом она замедлила шаг и остановилась. Мы находились на улице Жакоб, напротив маленького и несколько обветшалого отеля.

– Смотри. Мы здесь жили, – сказала она, беря меня за руку.

– Ты запомнила.

– Ту поездку – да. Какой у нас был номер?

– На втором этаже, угловой. Желтые шторы. Вон там.

Конни положила голову мне на плечо:

– Наверное, нам следовало поселиться здесь.

– Я думал об этом. Но решил, что будет немного странным: мы ведь теперь с Алби.

– Нет, ему бы понравилось. Ты бы рассказал ему историю, он теперь достаточно взрослый.

 

34. Отель на улице Жакоб

Случилось это восемнадцать лет назад.

Приближалась годовщина со дня рождения нашей дочери, а вслед за ней, почти сразу, та, другая годовщина. Я знал, что в эти дни Конни придется трудно. Ее горе, как я успел заметить, накатывало волнами, и, хотя промежутки между гребнями удлинялись, вселяя надежду на то, что однажды наступит день, целый день, когда мы не вспомним о нашей дочери, очередной шторм был неминуем.

В своем обычном стиле, командно-запугивающем, я пытался с маниакальной оживленностью приободрить Конни; щебетал без перерыва, как утренний диджей, беспрестанно названивал ей с работы, старался при любой возможности обнять и ласково чмокнуть в макушку. Пустые сантименты – неудивительно, что она была грустная, – вперемежку с короткими приступами ярости, когда, оставшись один, я от бессильной злобы бил кулаком в стену, потому что ничем не мог ей помочь. Да и себе тоже, потому как и я имел право на собственное чувство вины и горя.

Можно было бы ожидать, что там, где не справился я, помогут ее многочисленные верные друзья, но куда бы мы ни бросили взгляд, повсюду видели младенцев или карапузов на руках, и оба находили выставленную напоказ родительскую гордость почти невыносимой. В свою очередь, наше присутствие, видимо, смущало новоиспеченных родителей. Конни всегда пользовалась огромной любовью, всегда была популярна и весела, но случилось несчастье… и люди, казалось, были им оскорблены, особенно когда оно уничтожало их собственную радость и гордость. Поэтому, ничего не обсуждая, мы спрятались в своем маленьком мирке, где и жили тихонько сами по себе. Гуляли, работали. По вечерам смотрели телевизор. Пили, быть может, излишне много, но не по той причине.

Разумеется, я считал, что другой ребенок мог бы стать нашим спасением. Я знал, что Конни жаждет снова забеременеть, и хотя мы не потеряли нашей любви и в некотором отношении даже стали еще ближе, все оказалось не так просто. Стресс и напряжение, связанные с попытками завести ребенка, описаны в литературе много-много раз. Под влиянием того, что произошло… в общем, не стану вдаваться в детали, только скажу: злость, вина и горе – плохие афродизиаки, и наша сексуальная жизнь, когда-то такая счастливая, переросла в угрюмое чувство долга. Она перестала доставлять удовольствие. Как, впрочем, и все другое.

Значит, Париж. Возможно, Париж весной нам поможет. Банальность, я знаю, и теперь, морщась, вспоминаю, сколько усилий мне стоило, чтобы сделать ту поездку идеальной; перелет первым классом, цветы и шампанское в номере отеля, сверхмодный и дорогой ресторан, где мне удалось заказать столик, – все это еще в эпоху до Интернета, когда организация подобной поездки требовала докторантуры, не меньше, а также губительных для нервов телефонных разговоров на языке, которого, как мы выяснили, я не знал и не понимал.

Но город был прекрасен в начале мая, как ни странно, мы бродили по улицам в наших лучших нарядах и чувствовали себя как в кино. Днем мы побывали в Музее Родена, затем, вернулись в отель и пили шампанское, едва уместившись в крошечной ванне, а потом, хмельные, пошли в ресторан, который я заранее разведал, во французском стиле, но ненарочитом, спокойном, со вкусом. Не помню все, что мы говорили, зато помню, что ели: цыпленка с трюфелями под кожицей, какого мы никогда прежде не пробовали, и вино, выбранное наугад, оказавшееся таким вкусным, что вообще на вино не походило. Все еще пребывая в том сентиментальном фильме, мы держались за руки, протянув их через стол, а потом вернулись в наш номер на улицу Жакоб и занялись любовью.

После, засыпая, я вдруг заметил, что Конни плачет. Сочетание секса и слез собьет с толку кого угодно, и я спросил: что-то не так?

– Тебе незачем извиняться, – сказала она, и, повернувшись, я увидел, что она не только плачет, но и смеется. – Как раз наоборот.

– Что смешного?

– Дуглас, мне кажется, мы сделали это. Я уверена.

– Что сделали? Что мы сделали?

– Я беременна. Я знаю.

– Я тоже знаю, – сказал я.

Мы лежали рядом и смеялись.

Разумеется, мне следует отметить, что никакого способа «узнать» не существует. Скажу больше, именно в тот момент, скорее всего, это было не так, поскольку гаметам требуется какое-то время, чтобы совместиться и образовать зиготу. Ощущения Конни были примером «предвзятости подтверждения» – желания отдать предпочтение факту, который подтверждает то, во что мы хотим верить. Многие женщины заявляют, что якобы знают точно, будто они забеременели после секса. Но поскольку, как правило, это не так, они сразу забывают о своей уверенности. В тех редких случаях, когда они оказываются правы, они воспринимают сей факт как подтверждение некоего сверхъестественного, или шестого, чувства. Отсюда и предвзятость подтверждения.

Тем не менее две недели спустя тест на беременность подтвердил то, что мы оба уже «знали», а через тридцать семь недель на свет появился Альберт Сэмюель Петерсен и прогнал нашу тоску.

 

35. Лучик солнца

– Ради всего святого, Алби!

– Что за проблема?

– Ну почему ты не хочешь пойти с нами?

– У меня свои дела!

– Но я заказал столик на троих!

– Какая разница. Иди с мамой. Будете смотреть друг другу в глаза или еще что.

– А ты чем займешься?

– Поброжу немного, пофотографирую. Может быть, пойду послушать музыку.

– Нам пойти с тобой?

– Нет, па, это плохая идея. Прямо противоположная хорошей.

– Но разве смысл этой поездки не в том, чтобы мы проводили какое-то время вместе, всей семьей?

– Да мы почти все время проводим вместе, каждый день!

– Но не в Париже!

– Чем Париж отличается от дома?

– Ну, если я должен отвечать на такие вопросы… Ты хотя бы имеешь представление, сколько стоит это путешествие?

– Вообще-то, если ты помнишь, я хотел поехать на Ибицу.

– Ты туда не поедешь.

– Ладно, тогда скажи, сколько все это стоит. Так сколько?

– Не имеет значения.

– Видимо, имеет, раз ты все время об этом заговариваешь. Назови мне сумму, раздели ее на три, я буду тебе должен.

– Все равно, сколько бы ни стоило… Я просто хотел, чтобы мы провели какое-то время одной семьей.

– Увидимся завтра. Боже, па!

– Алби!

– Я увижу тебя утром.

– Отлично. Ладно. Увидимся утром. Никаких валяний в постели. Ровно в восемь тридцать, иначе нам придется стоять в очереди.

– Обещаю тебе, па, ни разу за весь этот отпуск я не расслаблюсь.

– Спокойной ночи, Алби.

– Au revoir. À bientôt. И еще одно, па…

– Что?

– Мне понадобится немного денег.

 

36. Путеводитель

Ресторан, в котором мы когда-то вкушали знаменитого цыпленка, был закрыт по случаю ежегодного исхода парижан в жилища на берегах Луары, в Любероне, Миди-Пиренеях. Я всегда невольно восхищался дерзостью этой массовой эвакуации, немного похожей на ситуацию, когда хозяева приглашают гостей на ужин, а потом оказывается, между прочим, что у них другие планы. Вместо того ресторана мы отправились в местное бистро, настолько парижское, что напоминало декорации из ситкома; винные бутылки, едва различимые под каскадами свечного воска, записи Пиаф, ни дюйма стены без плаката, рекламирующего сигареты «Голуаз» или воду «Перрье».

– Pour moi, je voudrais pâté et puis l’onglet et aussi l’épinard. Et ma femme voudrait le salade et le morue, s’il vous plaît.

– Говядину и треску для мадам. Конечно, сэр. – Официант ушел.

– Когда я говорю по-французски, почему мне все отвечают по-английски?

– Думаю, они подозревают, что ты не француз.

– Но откуда они знают?

– Для меня это загадка, – рассмеялась она.

– Если бы во время войны меня забросили за вражескую линию, как скоро я был бы разоблачен?

– Подозреваю, что еще до того, как раскрылся парашют.

– Тогда как ты…

– Я бы колесила по всей стране, незамеченная, взрывая мосты.

– И соблазняя молодых механиков с завода «Ситроен».

Она покачала головой:

– У тебя искаженное представление о моем прошлом. Все было не так. Не совсем так. А даже если и было, то не слишком весело. В то время я не была счастливой.

– Так когда же ты стала счастливой?

– Дуглас, – сказала она, беря мою руку кончиками пальцев, – не допытывайся.

К счастью, мы достигли теперь того возраста, когда нет необходимости постоянно поддерживать разговор. В перерыве между блюдами Конни читала свой роман, а я сверялся с путеводителем, проверяя часы работы Лувра и предлагая разные рестораны для завтрашнего обеда и ужина.

– Мы могли бы просто погулять и найти где поесть, – сказала она. – Давай не придерживаться расписания. – Конни не одобряла путеводителей, всегда их не любила. – Почему ты хочешь приобрести чей-то чужой опыт? Зачем примыкать к толпе?

Она была права в том, что вокруг нас звучала сплошная английская и американская речь, а персонал, видимо, давал нам то, что мы ожидали.

Но еда, когда ее принесли, оказалась превосходная, с большим количеством соли и сливочного масла, что делает ресторанную еду такой вкусной; мы выпили немного больше вина, чем следовало, и достаточно коньяка, чтобы я забыл на время о желании моей жены двигаться дальше. Мы так развеселились к тому времени, когда вернулись в наш крошечный номер, что с легким удивлением, которое почему-то в последнее время стало неотъемлемой частью того, что произошло, мы занялись любовью.

Чужая сексуальная жизнь – все равно что чужой отпуск: ты радуешься, что кто-то хорошо провел время, но тебя-то там не было, и тебе вовсе не хочется смотреть их фотографии. В нашем возрасте излишние подробности утомляют, а в том, что касается секса, возникает и проблема выбора слов. Научная лексика при всей своей медицинской точности на самом деле не передает головокружительной напряженности и т. д. и т. п., и мне бы хотелось избежать сравнений или метафор – долина, орхидея, сад, все в таком же духе. Разумеется, я также не намерен использовать весь набор бранных слов. Поэтому не буду вдаваться в детали, только скажу, что все получилось очень хорошо для обеих сторон и закончилось ярким чувством самодовольства, как будто мы убедились, что все еще способны сделать кувырок вперед. После мы лежали, переплетя конечности.

«Переплетя конечности». Откуда я это взял? Возможно, из какого-то романа, подсунутого женой. «Они уснули, переплетя конечности».

– Как молодожены, – сказала Конни совсем рядом с моим лицом и рассмеялась, как это умела делать только она, так что смеялись даже глаза с лучиками морщинок, а на меня вдруг накатила невыразимая печаль.

– Нам ведь всегда было хорошо, правда?

– Что ты имеешь в виду?

– Эту… сторону наших отношений.

– Правда. Ты сам знаешь. А что?

– Мне сейчас пришло в голову, что однажды ночью мы сделаем это в последний раз, только и всего.

– О Дуглас, – она расхохоталась, уткнувшись лицом в подушку, – ну вот, ты опять все испортил.

– Меня сейчас осенило.

– Дуглас, с каждым когда-нибудь это случается.

– Знаю, но с нами это произойдет несколько скорее, чем ожидалось.

Она поцеловала меня, скользнув рукой за шею знакомым жестом.

– Можешь не беспокоиться. Я вполне уверена, что это не был последний раз.

– Ну хоть что-то.

– Я предупрежу, когда будет последний раз. Прозвоню в колокол. Надену саван, и мы сыграем похоронный марш. – (Мы поцеловались.) – Даю слово: когда будет последний раз, ты узнаешь.

 

37. Первый раз

Когда мы впервые занялись любовью, это было совсем другое дело. Я снова опущу подробности, но если бы мне пришлось обойтись одним словом, то я выбрал бы «потрясающе», и хотя Конни, безусловно, подобрала бы слово получше, мне хочется думать, что она бы со мной согласилась. Что, наверное, удивит других. Не хочу хвастаться, но я всегда отличался в лучшую сторону в этом отношении, чем можно подумать. Во-первых, я пылкая натура, а в то время я много играл в бадминтон, поэтому был в довольно приличной форме. Кроме того, важно помнить, что Конни все еще находилась под воздействием определенных искусственных стимуляторов, и я готов признать, что это тоже был немаловажный фактор. Между нами пробежала искра, если угодно. Однажды я заметил, что Конни не отвела бы меня к себе домой, будь она трезвой. Вместо того чтобы отрицать, она рассмеялась.

– Ты, вероятно, прав, – сказала она. – Еще одна причина «Просто сказать: НЕТ».

Мы подошли к непритязательному строению террасной застройки за Уайтчепел-роуд незадолго до четырех утра. С тех пор этот район стал достаточно модным, и, возможно, Конни и ее друзья немало этому поспособствовали, заронив первое зерно, но в то время для такого типа, как я, это была терра инкогнита. Мы находились далеко от сетевых баров и пиццерий Хаммерсмита, Патни и Баттерси, почти пригородных районов, где проживало большинство моих друзей и коллег.

– Здесь в основном обитают выходцы из Бангладеш с небольшой примесью старого Ист-Энда. Мне здесь нравится. Таким когда-то был весь город, прежде чем его наводнили яппи. – Она открыла дверь.

Интересно, меня пригласят?

– Что ж… пожалуй, я пойду, – сказал я, пожав плечами, и Конни рассмеялась:

– Почти четыре!

– Я подумал, что пройдусь.

– Обратно в Балхем? Не глупи, входи.

– Я уверен, тут где-то ходит ночной автобус. Мне бы только добраться до Трафальгарской площади, там я пересяду на семьдесят седьмой…

– Ради всего святого, Дуглас, – рассмеялась она. – Для доктора наук ты чрезвычайно плохо соображаешь.

Я тоже рассмеялся:

– Я не хотел ничего предполагать.

– Только ослы вроде нас с тобой предполагают. – Потом она наклонилась, обняла меня за шею одной рукой и крепко поцеловала. И это… это было тоже потрясающе.

 

38. Лайм, водка, жвачка

Я попал в организованный хаос, где каждый дюйм стены закрывали репродукции, открытки, афиши музыкальных групп и клубов, фотографии и эскизы. Мебель отличалась эклектичностью: церковная скамья со спинкой, школьные стулья, огромный угловой диван, обитый светлой кожей и частично похороненный под отвергнутой одеждой, журналами, книгами, газетами. Я увидел скрипку, бас-гитару и набитое чучело лисы.

– Я буду водку! – прокричала из кухни Конни; я не осмелился поинтересоваться, как выглядит кухня. – Но льда в доме нет. Хочешь водки?

– Разве что чуть-чуть, – ответил я.

Она появилась с напитками, и я заметил, что где-то по пути она освежила губную помаду, и от этого тоже мое сердце запело.

– Как видишь, здесь недавно была уборка.

Я взял свой стакан:

– О, даже со свежим лаймом.

– Ну да! Так изысканней, – сказала она, вгрызаясь в дольку. – Как в клубе «Тропикана».

– Здесь есть твои картины?

– Нет, их я держу под замком.

– Я бы хотел посмотреть. Твою работу.

– Может быть, завтра.

Завтра?

– Где Фрэн?

Она многое успела рассказать мне о Фрэн, с которой снимала квартиру и которая, как все соседки, так уж издавна повелось, была «абсолютно чокнутой».

– У своего дружка.

– Ясно.

– Здесь только ты и я.

– Ладно. А как ты себя чувствуешь?

– Немного лучше. Прости, что впала в бред. Зря я приняла ту пилюлю, это была плохая идея. Но я благодарна, что ты со мной остался. Я нуждалась… в отрезвляющем присутствии.

– А теперь?

– Теперь я чувствую себя… прекрасно.

Мы улыбнулись.

– Так что, я буду спать на кровати Фрэн? – спросил я.

– Очень надеюсь, что нет. – Она взяла меня за руку, и мы снова поцеловались.

Я почувствовал вкус лайма и жвачки. По правде говоря, жвачка по-прежнему была у нее во рту, в иное время подобное обстоятельство вызвало бы у меня резкое неприятие.

– Прости, это отвратительно, – рассмеялась она, вынимая жвачку.

– Мне все равно, – ответил я.

Она приклеила кусок жвачки к дверному стояку. Ее рука легла мне на спину, а моя – на ее бедро, поверх платья, а потом и под ним. Я остановился, чтобы перевести дыхание.

– Я вспомнил, как ты сказала, что ничего не выйдет.

– Я передумала. Это ты заставил меня передумать.

– Неужели из-за батарейки на лимоне? – спросил я, а она рассмеялась прямо во время поцелуя. О да, я так и сыпал шутками.

– Моя спальня – район бедствия, – заявила она, отстраняясь. – Буквально и фигурально.

– Мне все равно, – ответил я и последовал за ней наверх.

Ну как, я кажусь необычайно обходительным? Быть может, сдержанным и невозмутимым? А все дело в том, что сердце мое словно хотело выпрыгнуть из грудной клетки – и вовсе не от радостного возбуждения, хотя все происходящее щекотало мне нервы, а от чувства, что наконец, наконец-то в моей жизни случится что-то хорошее. Я чувствовал приближение перемен, и больше всего мне хотелось, чтобы в моей жизни настали перемены. Интересно, у меня есть еще шанс почувствовать подобное? Или такое случается с нами лишь однажды?

 

39. Краткая история искусства

Наскальная живопись. Глиняная, затем бронзовая скульптура. Потом в течение примерно 1400 лет люди ничего не рисовали, кроме смелых, но примитивных картин, изображающих Деву Марию с Младенцем или распятие. Какой-то умник понял, что предметы на расстоянии выглядят меньше, после чего изображения Девы Марии и распятия несказанно улучшились. Внезапно все стали хорошо рисовать руки и лица, а скульпторы стали работать с мрамором. Начали появляться толстые херувимчики, повсюду любители искусства сходили с ума по домашним интерьерам и изображению женщин у окна, занимающихся рукоделием. Мертвые фазаны и виноградные кисти, все в мельчайших деталях. Херувимы исчезли, а их место заняли воображаемые идеализированные пейзажи, затем портреты аристократов в седле, затем огромные полотна с изображением битв и кораблекрушений. После чего снова обратились к женщинам, возлежащим на диванах или вылезающим из ванны, на этот раз слабо осве щен ным и менее детализированным, потом огромное количество винных бутылок и яблок, потом балерины. В картинах появилась «определенная размытость» – искусствоведческий термин, – так что они едва напоминали то, что изображали. Кто-то поставил свою подпись под писсуаром, и все сошли с ума. Аккуратные квадраты основных цветов сменились огромными прямоугольниками эмульсии, затем пошли в ход банки из-под консервов, после чего кто-то взял в руки видеокамеру, кто-то другой налил бетона, и вся махина безнадежно распалась в нечто непонятное, где каждый волен делать что захочет.

 

40. Филистер

Таково было мое понимание истории искусства, точнее, его развития, пока я не встретил свою жену. Вряд ли я теперь стал намного искушеннее, хотя кое-чего за это время поднахватался, чтобы как-то оставаться на плаву, а потому мое восприятие искусства почти сравнимо с моим французским. В начале наших отношений Конни взяла на себя просветительскую роль и купила мне несколько книг в лавке букиниста, поскольку на новые нам тогда денег не хватало. Одна из них – «История искусства» Гомбриха, а вторая – «Шок от нового», специально выбранная, чтобы я перестал неодобрительно хмыкать перед произведениями современного искусства. В начале влюбленности, если тебе говорят прочесть что-то, ты из кожи вон лезешь, чтобы это прочесть, и обе купленные Конни книги были замечательные, хотя я почти ничего не запомнил из прочитанного. Наверное, мне следовало бы в свою очередь подарить Конни введение в органическую химию, но она ни разу не проявила ни малейшего интереса.

И все же – я бы не решился признаться в этом Конни, хотя, думаю, она и так знает, – сталкиваясь с искусством, я всегда пребывал в некой растерянности, словно во мне чего-то не хватает и всегда не хватало. Я способен оценить мастерство и умелый выбор красок, я разбираюсь в социальном и историческом контексте, но, несмот ря на все усилия, моя реакция на искусство кажется мне самому фундаментально мелкой. Я никогда не знаю, что говорить или, если на то пошло, чувствовать. От портретной живописи я жду узнаваемости – «Смотри, это дядя Тони» – знакомых или кинозвезд. Оценка искусства в стиле школы мадам Тюссо. В реалистичных работах мне важны детали; «Взгляни, какие ресницы! – говорю я как идиот, восхищаясь тонкостью кисти. – Посмотри на отражение в его глазу!» В абстрактном искусстве я ищу цвет – «Мне нравится этот синий», – как будто работы Ротко и Мондриана не более чем огромные цветовые диаграммы. Мне понятно легкое волнение оттого, что видишь произведение искусства вживую, если можно так выразиться; осмотр достопримечательностей, когда Гранд-Каньон, Тадж-Махал и Сикстинская капелла становятся объектами, против которых можно поставить галочки. Я понимаю уникальность и редкость, прибегая к критической школе «сколько стоит?».

Разумеется, я способен увидеть красоту. В своей работе я все время ее вижу: симметричное дробление оплодотворенного яйца лягушки, подкрашенные стволовые клетки эмбриона полосатого данио или электронную микрофотографию арабидопсиса, резушки Таля; и я способен увидеть те же формы и узоры, те же приятные пропорции и симметрию в картинах. Но правильные ли те картины? Есть ли у меня вкус? Не пропускаю ли я чего-нибудь? Все это субъективно, разумеется, и правильных ответов не существует, но в картинной галерее меня всегда одолевают чувства, что охранники только и ждут, как бы выставить меня за дверь.

Мои жена и сын лишены подобных терзаний. Разумеется, они не выпендривались в Итальянской галерее Лувра, когда играли в игру, кто дольше рассматривает картину. В данном случае это была фреска Боттичелли, потрескавшаяся и поблекшая, очень славная вещь, но действительно ли в ней можно было столько всего разглядеть? Они впитывали все то, что я пропускал, – работу кисти, игру света и тени – и при этом ахали и охали. В конце концов мы двинулись дальше, проходя мимо бесконечных вариантов распятий и рождений Христа, разнообразных мучеников, отстеганных кнутом или пронзенных стрелами, был еще там один невозмутимый святой с торчащим из головы мечом, и сценка с Марией – обычно изображают Марию, – которая отпрянула от ангела, оставившего после себя лишь струйку дыма. «Брачческо, видимо, – заметил я. – Реактивный ангел!», как будто это что-то значило, и мы по шли дальше.

Мы прошли мимо потрясающего батального полотна, написанного неким художником по имени Уччелло, на котором солдаты сцепились вместе в виде черного дикобраза; трещины и разрывы холста лишь добавляли странным образом ему величия. В большом центральном коридоре мой взгляд упал на портрет бородача, чье лицо при близком рассмотрении состояло из яблок, грибов, винограда, тыквы, а нос был написан в виде большой сочной груши.

– «Осень» Арчимбольдо. Смотри, Алби, его лицо состоит из фруктов и овощей!

– Китч, – ответил Алби, подарив мне своим взглядом приз «За самое банальное замечание, когда-либо сделанное в картинной галерее».

Видимо, поэтому музейные аудиогиды стали такими популярными; уверенный голос в твоем ухе рассказывает тебе, что думать и чувствовать. «Взгляните налево, обратите внимание, пожалуйста, рассмотрите»; как было бы здорово, выйдя из музея, всегда носить с собой этот голос, в течение всей жизни.

Мы пошли дальше. Я увидел прелестного туманного да Винчи, смотришь на картину словно сквозь грязные очки: две женщины, воркующие над младенцем Христом, но шедевр, видимо, не заинтересовал ни Конни, ни Алби. Я невольно отметил, что чем известнее произведение искусства, тем меньше времени они проводят перед ним. Во всяком случае, они не проявили ни малейшего интереса к «Моне Лизе», основополагающему произведению Ренессанса, которое висело на самом почетном месте между объявлениями, предостерегающими от карманников, в огромном зале с высокими потолками, зато малоизвестные полотна они буквально пожирали глазами. Хоть день только начался, но в музее собралась целая толпа, и все фотографировали, позируя с той особой недоверчивой улыбкой, какая бывает у человека, положившего руку на плечо известной личности. «Алби! Алби, сфотографируй меня вместе с мамой…» – попросил я, но они уже предпочли Джоконде маленькие холсты по другую сторону стены с «Моной Лизой» – темного Тициана, затененного буквально и фигурально двумя обнаженными женщинами, играющими на флейте. Они все смотрели и смотрели, а я удивлялся: что в этой картине такого? Что они в ней разглядели? И в очередной раз поразился силе великого искусства, заставляющей чувствовать себя отвергнутым.

Вернувшись в большой коридор, Алби задержался у маленького портрета кисти Пьеро делла Франческа, достал небольшой альбом для рисования в дорогом кожаном переплете и начал копировать углем, а у меня упало сердце. Давно пора написать научный труд, почему осмотр художественной галереи гораздо утомительнее, чем, скажем, восхождение на Гельвеллин. Я бы предположил, что тут играет свою роль энергия, необходимая для удержания мускулов в напряжении, в сочетании с умственным усилием, когда придумываешь, что бы такое сказать. Какова бы ни была причина, я устало опустился на кожаный диван и начал любоваться Конни, движением ее рук, изгибом шеи, когда она поднимает глаза на полотно, и тем, как натягивается на попе ее юбка. Вот где искусство. Вот где красота.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и, перейдя через зал, склонилась вниз, приложив свою щеку к моей.

– Устал, старичок? Потерпи, это будет последний вечер.

– Слишком много искусства. Жаль, я не знаю, на какие картины смотреть.

– Какие хорошие, какие плохие?

– Мне бы хотелось, чтобы они помечали хорошие.

– Но, может быть, «хорошие» не одинаковы для всех.

– Я никогда не знаю, что говорить.

– Совсем не обязательно что-то говорить. Просто найди в душе отклик. Почувствуй.

Она потянула меня с дивана, и мы пошли дальше по этому огромному королевскому хранилищу, мимо древнего стекла, мрамора и бронзы, в зал, где выставлялось французское искусство девятнадцатого века.

 

41. Как воспринимать искусство

Сексуальная ностальгия – тот порок, которому лучше предаваться наедине, скажу лишь, что наш первый совместный уик-энд был бомбой. Стоял февраль, дождливый и ветреный, и нам не хотелось покидать маленькую квартирку на Уайтчепел. Разумеется, о моем возвращении в лабораторию в субботний день не могло быть и речи, и вместо работы мы спали, смотрели фильмы и разговаривали, а вечером спешили в индийский ресторанчик, чтобы купить что-нибудь навынос; весь персонал знал Конни и приветствовал, одаривая нас бесплатными хрустящими лепешками и маленькими мисочками с сырым луком, которые, впрочем, никому не нужны.

– А кто этот красивый молодой человек? – поинтересовался старший официант.

– Это мой заложник, – ответила Конни. – Он все время пытается сбежать, но я ему не позволяю.

– Это правда, – сказал я и, пока она делала заказ, написал на салфетке «Помогите!», поднял ее вверх, и все рассмеялись, Конни тоже, а у меня на душе стало очень тепло и хорошо, правда, я чуть-чуть позавидовал чужой жизни.

Воскресное утро было окрашено меланхолией, словно последний день чудесного отпуска. Мы выскочили в лавку на углу купить газет и бекона, после чего нашли пристанище в ее кровати. Разумеется, это не был сплошной секс, секс, секс, хотя в большой степени и был. Мы также разговаривали, а еще Конни играла мне свои любимые пластинки и много спала, как мне казалось, в любое время дня и ночи, и в те часы я выбирался из-под горы одеял, покрывал и простыней и принимался исследовать.

Спальня темная, плохо освещенная, на полках вдоль стен сотни книг: тома по живописи, винтажные ежегодники «Медвежонка Руперта», классические романы и справочники. Одежда развешана на голой перекладине – гардероба нет – порядок, поразивший меня почти невыразимой крутостью, и я втайне пожелал пройтись по всей перекладине, требуя, чтобы она примерила то одно, то другое. Нашел я и портфолио с ее рисунками, и, хотя она запретила мне их смотреть, я развязал тесемки, пока она спала, и взглянул.

В основном это были портреты, некоторые из них стилизованные, со слегка искривленными чертами лица, другие – более реалистичные, с четко обведенными контурами, словно трехмерная графика. Взоры потуплены, лица повернуты к полу. Они оказались более доступными для восприятия, чем я ожидал, даже обычными, и, хотя я нашел их довольно мрачными, они мне очень, очень понравились. Впрочем, в то время мне понравился бы даже список покупок, лишь бы он был в ее исполнении.

А гостиная внизу производила впечатление стильной небрежности и бессистемности, словно от дизайнера потребовалась большая работа, чтобы разместить огромную стопку детских настольных игр, вывески китайских ресторанов, древние картотечные шкафы и безделушки семидесятых годов. Горчичный ковер с толстым ворсом переходил в липкие плитки кухни, и особое место на нем занимал огромный музыкальный автомат с той же таинственной смесью «хорошего» и «плохого» вкуса: неизвестные электронные и панковские группы вперемежку с новинками семидесятых, песнями Фрэнка Заппы, Тома Уэйтса, «Токингхедс» рядом с «АББА», «Эй-Си/Ди-Си» и «Джексон файв».

Ясно, что я оказался не в своей среде. Быть может, вся разница в иронии? Да, мои культурные предпочтения не отличались утонченностью, но, по крайней мере, они были искренними, да и как я мог отличить хорошую разновидность плохого вкуса от плохой разновидности плохого вкуса? Как с иронией слушать музыкальное произведение? Как настраивать при этом уши? Неужели виниловая пластинка приобретает разные качества в зависимости от того, кто ее проигрывает? Альбом «АББА» в моих руках будет источником насмешек, в руках Конни – признаком крутости, хотя он оставался все тем же: куплет – припев – куплет. Я, например, был давнишним поклонником музыки Билли Джоэла, особенно его альбомов раннего и среднего периодов, за что частенько подвергался насмешкам хипповых, продвинутых биохимиков. Они называли его музыку пресной, заурядной, ничего не выражающей. И вот я вижу в музыкальном автомате Конни пластинку Барри Манилоу, артиста менее искушенного. Что такого сделала Конни с песней «Mandy», что она стала вдруг крутой?

То же самое относится и к декору. Предметы, подтверждавшие художественный вкус Конни и ее соседки, – скелет из медицинской школы, пара манекенов и чучела животных – сделали бы меня похожим на серийного убийцу. Я с ужасом ожидал дня, когда Конни увидит мою квартиру в Балхеме – корпусную мебель, голые светлые стены, коматозную пальму в кадке и огромный телевизор. В то же время я с ужасом думал, что, быть может, так далеко у нас дело не зайдет.

 

42. Cartes postales

Конечно, она пришла бы в ужас, если бы я напомнил ей об этом. Ироничный плохой вкус с трудом уживается в удобном семейном доме, где телефонная трубка в виде омара вряд ли вызовет улыбку. Эта эстафетная палочка перешла к Алби, находящемуся в вечном поиске интересных дорожных знаков и оторванных кукольных голов.

Одно увлечение, однако, они оба сохранили до сих пор – культ открыток. Алби, например, обклеил ими всю спальню, словно дорогими обоями, поэтому мы с сознанием долга оказались в сувенирной лавке Лувра, где они оба принялись набирать толстые пачки cartes postales. Я попытался присоединиться к игре, выбрал на этажерке одну открытку, «Плот „Медузы“» кисти Жерико, картину, которую я с удовольствием посмотрел «живьем», если можно так выразиться, из-за ее невероятного драматизма. Она висела в зале «Большой французской живописи», наряду с полотнами размером с хороший дом, изображавшими античные битвы, города, охваченные пожаром, коронацию Наполеона, отступление из Москвы; в общем, школа Ридли Скотта, много эффектов, много света и действующих лиц. Мы все втроем постояли перед огромной «Медузой»; «Интересно, как долго он ее рисовал…», и «Посмотри на этого человека. Он в беде!», и «А как бы мы справились в подобной ситуации?» – вот все мои наблюдения. Я показал открытку сыну, сила ее воздействия несколько уменьшилась от размера 4×6, он пожал плечами и отдал мне свою стопку выбранных открыток, Конни тоже, и я поплелся их оплачивать.

 

43. Открытки

В квартире на Уайтчепел открытки занимали всю кухонную стену, в некоторых местах наклеенные в два или три слоя, вперемежку с поляроидными снимками ее друзей по художественной школе. Среди них – много панкующих девиц с сигаретами, но меня также поразило количество молодых красавцев, выставленных здесь на обозрение, причем Конни или Фрэн, как правило, с обожанием висли на них, посылая в камеру воздушные поцелуи надутыми губками. Мужчины в солдатских гимнастерках или в заляпанных краской комбинезонах; мужчины с эксцентричными бородками; грозные, неулыбчивые мужчины, один в особенности, бритоголовый громила с яркими голубыми глазами, со свисающей изо рта сигаретой и бутылкой пива в руке. В камеру смотрел настоящий наемник из боевика, пока Конни висла на нем, целовала его щетинистую макушку или прижималась щекой к его щеке и надувала губы; то, что она от него без ума, не заметить было невозможно, и это вызывало ужас.

– Наверное, мне следует их снять, – сказала она за моей спиной.

– Так это?..

– Анджело. Мой бывший.

Анджело. Даже его имя явилось для меня ударом. Ну как, скажите, Дугласу тягаться с Анджело?

– Он очень красив.

– Очень. Но он для меня больше неважен. Как я уже сказала, я сниму эти фотки. – Потянув, она сорвала самую заметную фотографию со стены и спрятала в кармане халата. Не выбросила в мусорную корзину, а сунула в нагрудный карман, рядом с… в общем, грудью.

Мы немного помолчали. Это происходило в воскресенье днем, как раз в тот период, который всегда навевает невыносимую тоску, а мне очень хотелось уйти на позитивной ноте.

– Пожалуй, я лучше пойду.

– Заложник удирает.

– Если я побегу, ты меня остановишь?

– Не знаю. А ты этого хочешь?

– Я бы не возражал.

– Ладно, – сказала она. – Тогда пошли обратно в кровать.

 

44. Как в романтической комедии

Мучительно, правда? Но именно так мы когда-то разговаривали. Для меня это было открытие. Что-то во мне переменилось, и, когда я наконец выбрался из ее дома в воскресенье вечером, на шатких ногах, встрепанный и усталый, и поехал на пустом поезде к себе в Балхем, я уже не сомневался, что люблю Конни Мур.

Это никоим образом не могло служить поводом для веселья. Я иногда спрашивал себя, почему к влюбленности относятся как к чудесному событию, сопровождающемуся божественной музыкой, когда так часто любовь заканчивается унижением, отчаянием или жестокостью. Учитывая мой прошлый опыт, мне бы больше подошел саундтрек из «Челюстей», скрипки из «Психо».

Разумеется, в прошлом у меня было два или три серьезных романа, каждый из которых длился чуть дольше, чем срок хранения полудюжины яиц, и хотя там случались минуты счастья и любви, ни одно из сердец до сих пор не воспламенилось. На второй вопрос тоже отвечу «да»: на свидания я ходил, но их можно сравнить разве что с неуспешными собеседованиями, когда я не получал должности, которую, в принципе, и не хотел получить. Эти встречи происходили в основном в кинотеатрах, потому что там не нужно поддерживать беседу. Очень часто я был дома уже без четверти десять, мучась легкой тошнотой от большого пакета хрустящего драже в шоколаде. Любовь и желание не играли почти никакой роли на этих свиданиях. Основные чувства – смущение и стыд, причем они усиливались по экспоненте, при каждой новой встрече до тех пор, пока один из нас не выдерживал и бросал стандартную фразу «будем друзьями», после чего мы сразу расставались, иногда чуть ли не бегом. Что касается романтической любви, настоящей, то однажды она меня поразила, но воспоминания о Лизе Годуин доставляли мне столько же удовольствия, сколько могли бы доставить капитану «Титаника» воспоминания об айсберге.

Познакомились мы в первый день занятий в университете, где она изучала современные языки, и сразу же стали большими друзьями, неразлучными, пока я не совершил промах – не подкатил к ней с дурной мыслью на одной вечеринке, где в избытке пили херес. Она ответила на мою попытку поцелуя тем, что увернулась, низко присев и поспешно убежав, словно спасаясь от лопастей вертолета. Этот случай охладил нашу дружбу, и вскоре я уже писал записочки и письма и подсовывал под дверь ее комнаты в нашем общежитии. Когда-то наше соседство доставляло нам радость, но сейчас оно стало таким проблематичным, что Лизе пришлось переехать в другое здание, и я частенько ей туда названивал, поздно ночью, не совсем трезвый, поскольку что может быть более очаровательным и несуразным, способным растопить женское сердце, как не пьяное бормотание по телефону после полуночи?

Нужно отдать ей должное, Лиза проявляла сочувствие и понимание, но только до определенного момента, когда несколько членов футбольной команды предложили мне «отвалить» ненадолго. Их вмешательство окончательно устранило всякую неопределенность, и в битве между любовью и силой победила сила. Я больше ни разу не заговорил с Лизой Годуин. Тем не менее всю эту историю я воспринял очень плохо. Не стану употреблять слова «перебрал». Выражусь более точно: пренебрег границами безопасности. Аспирин уже был растворимым, воды, необходимой для растворения, кажется, пяти таблеток, я выпил немало, а это привело к тому, что проснулся я с ясной головой и острой необходимостью посетить ванную комнату. Я оглядываюсь назад, и все это кажется весьма для меня несвойственным, а еще постыдным, но таков был эпизод моей мелодрамы взросления. Чего я пытался добиться? Вряд ли это был крик о помощи; я бы устыдился так шуметь. Легкое кряхтение – вот что это было, наверное. Прочищение горла.

Поэтому я небезосновательно опасался повторения состояния, чьими симптомами являются бессонница, головокружение и спутанность сознания, вслед за которым наступает депрессия и разбивается сердце. Поезд Северной линии с грохотом катил в Балхем, а меня уже одолевали сомнения. И решение Конни вовсе не казалось продуктом рационального мышления, да и страсть, которую она испытывала в три часа утра, вряд ли продержится до следующего четверга, нашего второго свидания, когда мы оба будем трезвыми и застенчивыми. Кроме того, приходилось считаться с соперником Анджело, который даже сейчас оставался в кармане ее халата, у самой груди. Ни в чем нельзя было быть уверенным. Завоевание Конни Мур, удержание Конни Мур будет задачей, не решенной вплоть до этого дня в Париже…

 

45. Pelouse interdite

…где мы проспали после обеда в Люксембургском саду, парке столь элегантном и ухоженном, что того и гляди тебя попросят снять обувь. Лежать на траве здесь разрешено только на узкой полоске в южном конце, и загорающие цепляются за нее, как за остов перевернувшегося лайнера. После красного вина и соленой утки во рту у нас пересохло, и мы по очереди утоляли жажду минеральной газированной водой, которая давно перестала быть газированной.

– Как французы умудряются это делать?

– Что делать? – Голова Конни лежала на моем животе, как на подушке.

– Пить вино за обедом. У меня такое ощущение, будто я побывал под анестезией.

– Сомневаюсь, что они продолжают эту традицию. По-моему, за обедом пьют вино одни туристы вроде нас.

Слева от нас четверо итальянских студентов склонились над своими пластиковыми подносами с китайской едой навынос, и в горячем неподвижном воздухе завис запах сиропа и уксуса. Справа трое тощих русских парней слушали славянский хип-хоп по громкой связи мобильника, проводя ладонями по бритым головам и время от времени подвывая по-волчьи.

– Город Пруста, – вздохнула Конни, – город Трюффо и Пиаф.

– Тебе хорошо?

– Даже очень. – Она протянула руку за голову в поисках моей руки, но усилие оказалось непомерным, и рука ее безвольно упала.

– Думаешь, Алби рад?

– Шататься по Парижу, соря отцовскими деньгами? Еще бы! Помни, не в его принципах показывать радость.

– Куда же он все время исчезает?

– Может быть, у него здесь друзья.

– Какие еще друзья? Нет у него друзей во Франции.

– Друзья сейчас совсем другие, не то что в наше время.

– Как это?

– Ну, например, он выходит в Интернет и пишет: «привет, я в Париже», и кто-то ему отвечает: «я тоже в Париже!», а кто-то еще добавляет: «у меня друг живет в Париже, вам нужно познакомиться». Что он и делает.

– Звучит ужасно.

– Знаю. Столько новых людей, вся эта сиюминутность…

– С меня хватило друга по переписке.

Она перевернулась на живот, переключившись на новую тему.

– Дуглас, у тебя был друг по переписке?

– Гюнтер из Дюссельдорфа. Он приехал к нам, но ничего хорошего из этого не вышло. Не мог есть ничего из того, что готовила мать. Таял прямо на глазах, и я был в ужасе, что нас ждут неприятности, когда мы отошлем домой истощенного ребенка. В конце концов мой отец буквально привязал его к стулу, пока тот не доел печенку с луком.

– Какие у тебя золотые воспоминания. Ты получил приглашение в Дюссельдорф?

– Как ни странно, нет!

– Найди его адрес, выясни, где он.

– Хорошая мысль. А у тебя был друг по переписке?

– Француженка. Элоди. Она носила ненужный ей лифчик и учила меня, как делать самокрутки.

– Значит, познавательное знакомство.

Конни перевернулась опять и закрыла глаза.

– Было бы неплохо все-таки с ним видеться, – сказал я. – Время от времени.

– С Гюнтером?

– С нашим сыном.

– Сегодня увидимся. Я все устроила. А теперь дай поспать.

Мы задремали под убаюкивающие звуки русского хип-хопа, в котором, что любопытно, ругательства оставались английскими – вероятно, для того, чтобы оскорбить как можно больше интернациональной публики. Ближе к вечеру Конни села и, зевая, предложила взять напрокат велосипеды. До конца не протрезвевшие, мы сели на муниципальные велики, громоздкие, как тачки, и поехали по улицам, сворачивая туда, куда хотели.

– Куда же мы едем?

– Давай затеряемся! – прокричала она. – Путеводители и карты запрещены.

Несмотря на туман в голове, тяжелый велосипед и езду по непривычной стороне дороги, я напустил на себя беспечность и, задевая коленями боковые зеркала, не обращая внимания на высунутые в окошко кулаки таксистов, все улыбался, улыбался, улыбался…

 

46. Франсуа Трюффо

Благодать на душе продолжилась до вечера. Конни еще раньше заприметила кинотеатр на открытом воздухе в городском парке недалеко от площади Италии и решила, что мы пойдем туда и посмотрим фильм. Мы стянули из отеля «Хорошие времена» покрывало и устроили на нем пикник: розовое вино, хлеб и сыр. Вечер был теплый и ясный. Даже Алби вроде бы понравилось.

– Фильм на французском? – поинтересовался он, когда мы разбили лагерь перед экраном.

– Не волнуйся, Алби, ты поймешь. Поверь мне.

Фильм назывался «Les Quatre Cents Coups», или «400 ударов», всем рекомендую. Мои вкусы в кино ограничены жанрами триллера, научной фантастики или фэнтези, но, несмотря на отсутствие ударов, фильм оказался очень занимательным. В нем рассказывается о проступках умно го, но безответственного юноши по имени Антуан, который в конце концов вступает в конфликт с законом. Добродушный отец-рогоносец не в силах справиться с молодым Антуаном, и в результате парень попадает в исправительное заведение для несовершеннолетних. Совершив побег, он направляется к морю, которого прежде никогда не видел, – и тут, в общем, фильм заканчивается: молодой человек просто смотрит в камеру с вызовом, словно обвиняя вас в чем-то.

Что касается сюжета, это вам не «Идентификация Борна», но я все равно получил удовольствие. Это фильм о поэзии, вызове, бурном веселье и растерянности юности – не обязательно моей юности, чужой юности, – и на Алби он произвел глубочайшее впечатление; мой сын так увлекся фильмом, что на время даже забыл о бутылке, к которой до того без конца прикладывался, он сидел на пятках, выпрямив спину, положив руки на бедра, в позе, в которой я его видел на уроках физкультуры в начальных классах.

Небо потемнело, и проекция стала четче, мимо экрана проносились ласточки, а может быть, и летучие мыши, или то и другое, но Алби все сидел, отождествляя себя с главным героем, несмотря на то что (справедливо будет заметить) детство у него было очень стабильное. Время от времени я поворачивался и смотрел на его профиль, освещенный экраном, и меня захлестывала любовь к нему, к обоим, к нам, Петерсенам, этакий маленький взрыв любви и обожания, убеждения, что наш брак, наша семья не так уж плоха, даже лучше, чем у многих, и мы обязательно выстоим.

В общем, фильм произвел очень хорошее впечатление, вызвал приятные чувства, но слишком быстро закончился. Последний кадр застыл на экране, Антуан Дуанель смотрел на нас с экрана своим особым взглядом, и Алби растирал себе щеки ладонями, словно стараясь загнать слезы обратно в глаза.

– Это самый великий долбаный фильм из всех, что я видел в своей жизни.

– Алби, так ли необходимо прибегать к подобному языку? – поинтересовался я.

– А какая потрясающая работа оператора!

– Да, операторская работа мне тоже понравилась, – с надеждой вякнул я, но Алби уже обнимался со своей матерью, они оба хохотали, а потом он убежал в летнюю ночь, мы же с Конни, слишком пьяные, чтобы рискнуть снова оседлать велосипеды, взялись за руки и пошли домой через 13, 5, 6 и 7-й округа, словно юные влюбленные.

 

47. Затрудненность второго свидания

Несмотря на мою докторскую степень, сложная дилемма, что делать на втором свидании, полностью меня доконала. Каждый ресторан казался либо слишком официальным и роскошным, либо чересчур обыденным и обшарпанным. Конец февраля, значит идти в Гайд-парк холодно, а мой обычный выбор – кинотеатр – в данном случае тоже не подходил. Мы не сможем разговаривать в зале. Я не смогу на нее смотреть.

Мы договорились встретиться на четырехугольной площадке кампуса, недалеко от лаборатории, где я трудился над статьей. После окончания художественной школы Конни работала четыре раза в неделю в коммерческой галерее в Сент-Джеймсе. Работа ей не нравилась – бездарная живопись, у посетителей больше денег, чем вкуса, – но позволяла ей оплачивать жилье, пока она трудилась над своими картинами в маленькой студии Восточного Лондона, которую снимала на паях с друзьями – коллективом, как они говорили, – и каждый из них ждал собственного прорыва. В качестве карьерного плана все это казалось безнадежно неопределенным. Но галерея в Сент-Джеймсе по крайней мере означала, что Конни было чем платить за квартиру и питание. Запинаясь, я проинструктировал ее по телефону обо всех подходящих автобусных маршрутах, а именно 19-м, 22-м и 38-м.

– Дуглас, я выросла в Лондоне, – сказала она. – Я знаю, как ездить на автобусе. Увидимся в шесть тридцать.

В шесть двадцать два я уже стоял под башенными часами, уставившись в «Биохимик», глаза скользили по строчкам, но без всякой пользы; в шесть сорок я продолжал пялиться в журнал, когда сначала услышал ее, а потом уже увидел; высокие каблучки редко постукивали в этой части кампуса.

В наш век цифровых технологий мы имеем в своем распоряжении электронные средства, позволяющие воскресить в памяти более или менее любое лицо. Но в то время лица были как телефонные номера: мы старались запомнить самые важные. Однако снимки, сохраненные в моем воображении на прошлой неделе, начали блекнуть. Скромный и трезвый в этот ветреный и серый будничный день, буду ли я разочарован?

Ничего подобного. Действительность превзошла все мои ожидания: чудесное лицо, обрамленное поднятым воротником длинного черного пальто; под ним старомодное платье ржаво-красного цвета; тщательно наложенная косметика; темные глаза, губы цвета платья. Тарелка жареных креветок в «Крысе и попугае» перестала быть вариантом.

Мы поцеловались неловко: мне досталась мочка уха, а ей – волосы.

– Ты выглядишь потрясающе.

– Ты о платье? Да что ты, мне приходится носить его на работу, – сказала она, словно подразумевая: наряжалась не для тебя; прошло восемь секунд, а уже халтурный поцелуй и воображаемый щелчок по носу.

Вечер растянулся перед нами, как канат через широкий каньон. Чтобы подчеркнуть важность события, я надел свой лучший пиджак из эпатажного шоколадного вельвета и вязаный галстук цвета темной сливы. Ее рука потянулась к узлу и поправила его.

– Очень мило. Боже правый, а ты на самом деле носишь ручку в нагрудном кармане.

– Как ученый, я обязан. Это моя униформа.

Она улыбнулась:

– Ты здесь работаешь?

– Вон там, в лаборатории.

– А плодовые мушки?

– Они внутри. Хочешь взглянуть?

– А можно? Я всегда думала, что все лаборатории засекречены.

– Только в кино.

Она вцепилась в мою руку обеими руками:

– В таком случае я должна увидеть плодовых мушек!

 

48. Инсектарий

Она рассматривала облако мушек, придвинув лицо к самой сетке, как завороженная. Можно подумать, я привел ее к вольеру с единорогом.

– А почему плодовые мушки? Почему не муравьи, или жуки, или другие насекомые?

Я не мог сказать, был ли ее интерес искренним, преувеличенным или притворным. Возможно, она рассматривала инсектарий как вид художественной инсталляции; я знаю, такие экспонаты существуют. Какова бы ни была причина, я жаждал услышать вопрос типа «почему плодовые мушки?» и начал рассказывать о быстром размножении, простом содержании, ярко выраженном фенотипе.

– А это?..

– Непосредственно наблюдаемые характеристики, признаки, проявления генотипа и окружающей среды. В случае с плодовыми мушками – укороченные крылья, пигментация глаза, изменение в генитальном строении.

– «Генитальное строение». Название моей группы.

– Оно означает, что можно увидеть признаки мутации за очень короткий период. Плодовые мушки – это эволюция в действии. Вот поэтому мы их и любим.

– Эволюция в действии. А что вы делаете, когда хотите изучить их генитальное строение? Только, пожалуйста, пожалуйста, не говори, что вы всех их убиваете.

– Обычно мы их оглушаем.

– Крошечными дубинками?

– Углекислым газом. Спустя какое-то время они приходят в себя и продолжают заниматься сексом.

– Мои типичные выходные.

Прошла секунда.

– Так что, можно, я возьму себе одну? Я хочу… – она прижала палец к стеклу, – вон ту.

– Это тебе не аквариумные рыбки. Это научные инструменты.

– Да ты посмотри – я им понравилась!

– Наверное, потому, что от тебя пахнет старыми бананами! – Прошла еще секунда. – На самом деле от тебя не пахнет старыми бананами. Прости, я не знаю, почему так сказал.

Она посмотрела через плечо и улыбнулась, и я представил ей Брюса, нашего лабораторного питомца, из желания показать, что не только богемная публика умеет хорошо проводить время.

 

49. Осторожность

Экскурсия продолжалась. Я показал ей холодную комнату, где мы оба отметили, какой там холод, и комнату с температурой 37 градусов.

– Почему тридцать семь градусов?

– Потому что это температура внутри человеческого тела. Именно так себя ощущаешь внутри кого-то.

– Эротично, – сказала Конни с непроницаемым лицом, и мы двинулись дальше.

Я показал ей сухой лед, я показал ей центрифугу в действии. Мы посмотрели в микроскоп на поперечное сечение крысиного языка, зараженного паразитами. О да, это было невероятное свидание, и я начал замечать удивленные лица моих коллег, как обычно задержавшихся на работе; они смотрели с открытым ртом и поднятыми бровями, как эта прелестная женщина разглядывала колбы и пробирки. Я подарил ей несколько чашек Петри, чтобы она смешивала краски.

Когда она все осмотрела, мы пошли, по ее предложению, в крошечный восточноевропейский ресторанчик, мимо которого я проходил много раз, но даже никогда не думал туда заглянуть. Тускло освещенный, он был похож на фотографию в коричневых тонах. Сутулый древний официант принял наши пальто. По инициативе Конни мы пили водку из маленьких толстых рюмок, потом ели бархатистый суп цвета бургундского вина, вкуснейшие плотные клецки, блины и пили тягучее красное вино, сидя рядышком в углу почти пустого зала; вскоре голова у нас затуманилась, мы почти расслабились, на душе было радостно. Снаружи дождь, запотевшие окна, пылающий электрокамин – чудесно.

– Знаешь, какое качество в науке меня особенно привлекает? Определенность. Не нужно беспокоиться о вкусе или моде, не нужно ждать вдохновения или удачи. Есть в ней… методология – это научное слово? Не важно, смысл в том, что можно просто много работать, оттачивать результат и в конце концов добиться своего.

– Если не считать того, что не все так просто. К тому же работать нужно много. – Она пожала плечами и махнула рукой. – Раньше я так и делала.

– Я видел некоторые твои работы. Мне они показались удивительными.

Конни нахмурилась:

– Когда ты их видел?

– На прошлой неделе. Пока ты спала. Они прекрасны.

– В таком случае это были работы, скорее всего, моей соседки.

– Нет, это были твои картины. То, что она рисует, мне совсем не понравилось.

– Фрэн очень успешна. Она продает много работ.

– Не знаю почему.

– Она очень талантлива, и она моя подруга.

– Конечно, но мне все равно понравились твои картины. Я подумал, что они очень… – Я поискал в голове какой-нибудь художественный термин. – Красивые, то есть я не разбираюсь в искусстве…

– Но знаешь, когда тебе нравится, а когда – нет?

– Совершенно верно. А еще ты потрясающе рисуешь руки.

Она улыбнулась, взглянула на свою руку и, раздвинув пальцы, опустила на мою:

– Давай не будем говорить об искусстве. Или плодовых мушках.

– Ладно.

– Поговорим лучше о прошлых выходных. То есть о том, что случилось.

– Отлично, – сказал я, а сам подумал: «Ну вот и все». – Что ты хотела сказать?

– Не знаю. Вернее, мне казалось, что я знаю.

– Продолжай.

Она засомневалась:

– Ты первый.

Я на секунду задумался.

– Ладно. Все очень просто. Я чудесно провел время. Я рад нашему знакомству. Все было здорово. Хотелось бы повторить.

– И все?

– И все. – Это никоим образом не было все, но мне не хотелось ее пугать. – А ты что скажешь?

– Я думала… Я думала то же самое. Мне было радостно, а это так необычно. Ты был очень мил. Нет, не так, я хочу сказать другое, я хочу сказать, ты был внимательный, интересный, а еще мне понравилось с тобой спать. Очень. Было здорово. Твоя сестра права – ты тот, кто мне нужен.

Я достаточно часто оказывался в подобной ситуации, чтобы ждать неминуемого «но»…

– Но у меня не очень удачный опыт отношений. Они не ассоциируются у меня с радостью, особенно мой последний роман.

– Анджело?

– Совершенно верно. Анджело. Он обращался со мной не очень хорошо и заставил быть… осторожной. Наверное, я сама хочу быть осторожной, если продолжать дальше.

– Но ты хочешь продолжать дальше?

– С осторожностью.

– С осторожностью. И это значит?..

Она на секунду задумалась, прикусив губу, затем наклонилась вперед и опустила ладонь на мою руку:

– Это значит, что если мы прямо сейчас оплатим счет и выйдем на улицу, если мы найдем такси и отправимся к тебе домой, то я буду очень счастлива.

А потом она меня поцеловала.

…

…

…

…

…

– Официант!

 

50. Дикая вечеринка в номере 603

Вечеринка началась в час, когда большинство вечеринок обычно заканчиваются, привычный дискант под басовые бум-ц-ц-ц электронной музыки вскоре сменился низкочастотными ум-па-па, ум-па-па в сопровождении четкого скрипа.

– Это что… аккордеон?

– Угу, – ответила Конни.

– Но Алби не играет на аккордеоне.

– Значит, у него в номере аккордеонист.

– Какой ужас!

Теперь астматическое пыхтение перешло в четыре знакомых пронзительных минорных аккорда, играемые по кругу, под громкое топанье и похлопывание по бедру в исполнении моего сына.

– Что это за песня? Я ее знаю.

– Кажется, это «Smells Like Teen Spirit».

– Что-что?

– Послушай!

И точно, это была она.

Когда… если… я представляю аккордеониста, то почему-то всегда это смуглый мужчина в бретонской кепке. Но сейчас вопль «Нирваны» об одиночестве юности исполнялся женским голосом, этаким душевным криком городского глашатая, под аккомпанемент нашего сына, берущего аккорды на гитаре каждый раз с небольшим опозданием.

– И это называется музыка, – сказал я.

– Скорее, радиопомехи, – отозвалась Конни.

Смирившись с тем, что ночь будет долгой, я включил свет и потянулся за книгой, историей Второй мировой войны, а Конни засунула голову между двумя подушками и свернулась калачиком. Аккордеон, подобно волынке, – один из тех редких инструментов, которым зарабатывают деньги, если перестают играть, но следующие сорок пять минут таинственный гость моего сына терзал нещадно свою гармошку, услаждая слух пятого, шестого и седьмого этажей отеля «Хорошие времена» разнообразными песнями, среди прочих прозвучали неистовая «Satisfaction», бодрая «Losing My Religion» и вариация «Purple Rain», такая длинная и однообразная, что казалось, само время растянулось. Нам нравится концерт, Алби, – написал я в эсэмэске, – но уже поздно. Я нажал кнопку «отправить» и стал ждать, когда сообщение будет получено.

За стенкой прозвучал сигнал получения эсэмэски. Пауза, после которой зазвучала песня «Moondance» в исполнении больных эмфиземой ос.

– Наверное, он не прочел моего послания.

– Хм…

– Наверное, мне следует позвонить администратору и пожаловаться. Как будет по-французски «уберите аккордеониста из номера 603»?

– Хм…

– Хотя, конечно, нехорошо жаловаться на собственного сына.

– В прошлом тебя это не останавливало.

– Или просто постучать?..

– Дуглас, делай что хочешь, только перестань болтать!

– Эй! Это не я играю на аккордеоне!

– Иногда мне кажется, что я предпочла бы аккордеон.

– Что это значит?!

– Да ничего… просто полтретьего ночи…

И тут шум прекратился.

– Слава тебе господи! – сказала Конни. – Теперь давай спать.

Но раздражение осталось, и мы лежали под его пеленой, вспоминая подобные ночи, когда проявляли нетерпеливость, невнимание или злобу. Наверное, наш брак себя изжил. Наверное, я хочу тебя оставить.

А затем за нашими головами прозвучал удар, за которым последовал характерный ритмичный стук спинки кровати о нашу стену.

– Это они репетируют, – сказал я.

– О, Алби! – Конни хохотала, закрыв глаза рукой. – Лучше не придумать!

 

51. Рок-аккордеонистка

Мы познакомились с привлекательной музыкантшей на следующее утро в мрачном полуподвальном ресторане, где подавали завтрак. Молодежь поднялась раньше нас, что было несвойственно для Алби, но поначалу я не мог разглядеть лицо девушки, прилипшей к моему сыну с цепкостью миноги. Я прокашлялся, и они отлепились.

– Привет! Вы, должно быть, Дуглас и Конни! Надо же, только гляньте, Конни, какая вы классная! Неудивительно, что ваш сынок такой горячий, вы настоящая красотка. – Голос сиплый, акцент жителя нижнего полушария. Она взяла мою руку. – А вы, Дуги, тоже очень красивый! Ха! Мы как раз собрались позавтракать. Завтрак здесь потрясающий. Все бесплатно!

– Ну, не совсем бесплатно…

– Погодите… я уберу Стива. – Стивом, как оказалось, она звала свой аккордеон. Стив занимал отдельный стул, на котором сидел, зубасто оскалившись. – Ну-ка, Стив, позволь бедному мистеру Петерсену присесть, а то, похоже, он устал.

– Нам понравился ваш концерт вчера ночью.

– О, спасибо! – Она улыбнулась, затем быстро скроила физиономию печального клоуна, помогая себе пальцами. – Или вы говорили не всерьез?

– Вы играете очень хорошо, – сказала Конни. – Но нам понравилось бы больше, если бы все это прозвучало до полуночи.

– Ой! Простите. Неудивительно, что у вас затраханный вид, мистер Петерсен. Придется вам прийти и послушать, как я играю в нормальное время.

– Вы действительно даете концерты? – недоверчиво переспросила Конни.

– Ну, «концерт» слишком сильно сказано. Только перед Центром Помпиду.

– Вы уличный музыкант?

– Я предпочитаю «исполнитель». Впрочем, да!

Надеюсь, лицо у меня не вытянулось, во всяком случае, я старался, чтобы оно не вытянулось, хотя, по правде говоря, я с настороженностью относился к любой деятельности, перед которой шло определение «уличный». Уличное искусство, уличная еда, уличный театр – во всех случаях «уличный» предшествует тому, чем лучше заниматься внутри помещения.

– Она потрясающе играет «Purple Rain», – пробормотал Алби, развалившийся поперек банкетки, как жертва вампира.

– Мы слышали, Алби, мы слышали, – сказала Конни, рассматривая аккордеонистку прищуренным взглядом.

Девушка тем временем выскребала содержимое многочисленных порционных контейнеров с джемом на свой круассан.

– Ненавижу эти маленькие контейнеры. Ужасные, правда? Только загаживают окружающую среду. Одно расстройство! – сказала она, прежде чем вылизать языком один такой контейнер.

– Простите, мы не уловили вашего…

– Кэт. Как в шляпе! – Она похлопала по черному велюровому котелку, который носила, сдвинув на затылок.

– Вы из Австралии, Кэт?

Алби зацокал:

– Она из Новой Зеландии!

– Одно и то же! – Кэт громко расхохоталась. – Давайте, ребята, действуйте, пока я тут все не съела. Кто кого обгонит!

 

52. К вопросу о практической этике системы «шведский стол»

За годы поездок на конференции и семинары я приобрел некий опыт знакомства с системой «шведский стол» и сделал для себя вывод, что некоторые, оказавшись перед столом с якобы бесплатной едой, ведут себя скромно, зато другие так, будто никогда в жизни не ели бекона. Кэт принадлежала к той группе, которая полагает, что «ешь, сколько влезет» – это брошенный вызов. Она стоя ла возле автомата с соком: нальет стакан и выпьет, нальет стакан и выпьет; прямо какая-то сокозависимость, решил я и подумал, почему бы просто не открыть краник и не лечь под ним? Я улыбнулся официанту, а тот в ответ медленно покачал головой, и тут меня осенило, что если администрация свяжет вчерашний ночной концерт на аккордеоне с женщиной, которая сейчас складывала в своей тарелке гору из клубники и долек грейпфрута, то нас, возможно, ждут большие неприятности.

Мы зашаркали вдоль стойки.

– Так что привело вас в Вечный город, Кэт?

– Вечный город не Париж, – заметила Конни, – Вечный город – Рим.

– И вовсе он не вечный, – возразил Алби, – просто он создает такое впечатление.

Кэт расхохоталась и вытерла сок с губ:

– Я не живу здесь, а только проездом. С тех пор как окончила колледж, слоняюсь по Европе, тут поживу, там поживу. Сегодня Париж, завтра Прага, Барселона, Амстердам – кто знает!

– Да, мы тоже путешествуем, – сообщил я.

– За исключением того, что у нас заламинированное расписание, – усмехнулась Конни, изучая пустую вазу, где еще совсем недавно лежали грейпфруты.

– Оно не заламинировано. Я хотел сказать, что завтра мы отправляемся в Амстердам.

– Везунчики! Я люблю ‘Дам, хотя каждый раз делаю там то, о чем потом сожалею, если вы понимаете, что я имею в виду. Город сплошных вечеринок! – Она наполняла вторую тарелку, балансируя ею на согнутой руке, как профессионал, и сосредоточившись на белках и углеводах. Приподняв крышку блюда с беконом, она вдохнула мясной запах, закрыв глаза. – Я строгая вегетарианка, но делаю исключение для консервированного мяса, – заявила она, нагружая сочные кусочки, свернутые в рулеты, на уже переполненную тарелку с сыром, копченым лососем, бриошами, круассанами…

– Какой у вас сытный завтрак получается! – сказал я с застывшей улыбкой.

– Ну да! Мы с Алби нагуляли аппетит. – Она вульгарно расхохоталась, ущипнув его за задницу щипцами для бекона, но Алби лишь сконфуженно улыбнулся в свою тарелку. – Все равно бо́льшую часть я припасла на потом, – пояснила она.

По-моему, это перешло все границы. «Шведский стол» – это вам не раздолье для пикникующих и не кладовка, куда заглядывают все кому не лень. Я с самого начала решил быть милым с новыми друзьями Алби и терпеть их чудачества, но это было воровство, самое настоящее, неприкрытое, и когда в просторных карманах бархатных шортов исчезла баночка с медом, а за ней банан, я понял, что больше не могу сдерживаться.

– Вам не кажется, Кэт, что это следовало бы вернуть? – сказал я непринужденно.

– Прошу прощения?

– Фрукты, баночки с медом. Вам ведь нужна всего одна, максимум две.

– Пап! – воскликнул Алби. – Не могу поверить, что ты сказал такое!

– Я просто считаю, что это чересчур…

– Неловко! – пропела Кэт оперным фальцетом.

– Она не собирается есть это все прямо сейчас.

– И я о том же, Алби.

– Нет, все справедливо, все справедливо – вот и вот… – Кэт начала выкладывать обратно на стол баночки, фрукты, круассаны.

– Нет, нет, возьмите то, что уже взяли, мне просто кажется, что, может быть, не стоило бы рассовывать еду по карманам…

– Понимаешь, что я имел в виду, Кэт? – Алби махнул в мою сторону рукой.

– Алби…

– Я тебе рассказывал, какой он!

– Алби! Хватит! Сядь! – Это сказала Конни с самым непреклонным выражением лица.

Алби знал, когда спорить бесполезно, и мы все вернулись к столу, расселись по местам и начали слушать Кэт…

 

53. Кошка в шляпе

…как она любит Новую Зеландию, какая это красивая страна, но она росла в скучном предместье Окленда, будничном и однообразном, миля за милей похожих домов среднего класса. Там никогда ничего не происходило, вернее, кое-что все-таки происходило, ужасное, но никто об этом не говорил, люди просто закрывали глаза и продолжали жить своей обычной скучной жизнью в ожидании смерти.

– Совсем как у нас, – произнес Алби.

Конни вздохнула:

– Попробуй, Алби, назвать одну ужасную вещь, которая случилась в твоей жизни. Хотя бы одну. Знаешь, Кэт, у бедняжки Алби остался душевный шрам, потому что в две тысячи четвертом мы не купили ему «Коко попс» на завтрак.

– Ты не все обо мне знаешь, мам!

– Если на то пошло, то все.

– Нет, не все! – обиженно запротестовал Алби. – И с каких это пор ты стала таким ярым защитником дома, мам? Ты же говорила, что ненавидишь его.

Неужели она так сказала? Но Конни решила не реагировать.

– Кэт, мой сын перед вами рисуется. Продолжайте. Вы говорили…

Кэт утрамбовывала грязным большим пальцем кусок салями внутри багета.

– В общем, мой папаша, полный и абсолютный ублюдок, настоял, чтобы я училась в универе на инженера, и это было бесполезно потраченное время…

Алби, ухмыляясь, смотрел на меня, но я сделал вид, будто не замечаю его взгляда.

– Ну, наверное, не совсем бесполезно, – сказал я.

– Нет, бесполезно, если ненавидеть это дело. Мне хотелось узнать лучше жизнь, многое увидеть.

– Так что вы стали изучать в результате?

– Чревовещание. – Она поднесла к уху упаковку мармелада и тоненьким голосочком пропищала: «Помогите! Помогите!» – Занялась кукольным делом, импровизацией, поступила в уличную труппу, выступавшую с гигантскими марионетками. Мы отправились в путь, путешествовали по всей Европе, отлично проводили время, но потом все они оказались слабаками и вернулись домой, на свои ничтожные работы, в ничтожные домишки, чтобы жить скучной, предсказуемой, ничтожной жизнью. А я продолжила, но уже соло. Мне нравится! Родителей не видела вот уже четыре года.

– О, Кэт, это ужасно! – воскликнула Конни.

– Ничего ужасного! По мне, так просто здорово. Никаких обязательств, никакой квартирной платы, повсюду встречаешь самых невероятных людей. Я теперь могу жить где захочу. Кроме Португалии. В Португалию мне въезд заказан по причинам, которые я не вправе разглашать…

– А что ваши родители?

– Я шлю своей ма открытки. Звоню ей дважды в год – на Рождество и в день рождения. Она знает, что я в порядке.

– Ваш или ее? – спросила Конни.

– Простите?

– Вы сказали, что звоните ей на Рождество и в день рождения. Ее день рождения или ваш день рождения?

Вопрос озадачил Кэт.

– Мой, конечно, – сказала она, и Конни кивнула.

– А как ваш отец?

– Мой отец может пойти куда подальше, – с гордостью произнесла она, сунув в рот кусок хлеба, а я заметил, с каким восхищением Алби на нее смотрит.

– По-моему, это довольно жестоко.

– Нет, если бы вы его знали. – И она снова расхохоталась.

Так в кино смеются сумасшедшие, и взгляд официанта стал чуть суровее. Несмотря на все мои старания, мне было трудно проникнуться теплыми чувствами к Кэт. Она была явно старше нашего сына, и поэтому мне, как ни странно, хотелось его защитить, и кожа у нее выглядела стертой, словно ее обработали каким-то абразивом – лицом моего сына, видимо. Под глазами круги, как у панды, покраснение вокруг губ, тоже не без участия моего сына, и словно нарисованные, высоко изогнутые брови. Кого она мне напоминала? Когда я только поступил в университет, то явился на маскарадный показ «Шоу ужасов Рокки Хоррора» с вышеупомянутой Лизой Годуин, и это до сих пор остается самым утомительным и дурацким вечером, который мне пришлось вытерпеть, за всю мою жизнь. Но что только не сделаешь ради любви! Я не религиозен, но четко помню, что, сидя в своем кресле в рваных колготках Лизы Годуин, с намалеванной помадой красной пастью, я молился: прошу Тебя, Господи, если только Ты есть, пусть я больше никогда в жизни не исполню «The Time Warp».

Ну да, было в этой Кэт что-то от Рокки Хоррора, и, наверное, именно это привлекало к ней нашего сына: он держал руку на ее затылке, а она исследовала пальцами его коленки под рваными джинсами. Все это раздражало, и, должен признаться, я испытал определенное облегчение, когда она сказала:

– Ну ладно, господа хорошие, с вами приятно познакомиться. У вас отличный молодой человек! – И для убедительности она шлепнула его по бедру.

– Мы знаем, – сказала Конни.

– Наслаждайтесь видами! Юноша, проводите меня до дверей, не хочу, чтобы буфетная полиция повалила меня на пол и начала обыскивать! – Последовало очередное ржание и скрип стула, когда она подхватила на руки аккордеон по имени Стив и насадила котелок на свои кудряшки. Стив издал высокую трель, и они ушли.

Мы оказались в тишине, которая обычно следует за столкновением, потом Конни сказала:

– Никогда не доверяй женщине в котелке.

Мы рассмеялись, получая удовольствие от общей неприязни.

– «Ма, па, я хочу, чтобы вы познакомились с женщиной, на которой я намерен жениться».

– Дуглас, даже в шутку не говори такого.

– А мне она понравилась.

– И поэтому ты велел ей вернуть все на стойку? – захихикала Конни.

– Я разве перегнул палку?

– На этот раз скажу «нет».

– Как ты думаешь, что он в ней нашел? Мне кажется, его привлек смех.

– Не только смех. Мне кажется, секс тоже сыграл свою немалую роль. Ох, Алби, – вздохнула Конни, и на ее лице промелькнула глубокая печаль. – Дуглас, – сказала она, опустив голову мне на плечо, – наш мальчик совсем взрослый.

 

54. Откровенность, скрытность

Я надеялся, что мы все вместе проведем наш последний день в Париже, но Конни почувствовала усталость и заявила, довольно резко, что хочет минутку побыть одна, если мы не возражаем, всего лишь одну-единственную минутку, если это не противозаконно. Оставаясь вдвоем, мы с сыном обычно паникуем, но на этот раз мы взяли себя в руки и отправились в Музей д’Орсе.

Погода испортилась, над городом нависло густое, влажное облако.

– Будет дождь, – заметил я.

Алби промолчал.

– Нам понравилась Кэт, – сказал я.

– Пап, можешь не притворяться, потому что мне все равно.

– Нет, понравилась, понравилась! Нам показалось, что она очень интересная. Необычная. – Несколько шагов мы прошли в молчании, затем: – Думаешь, вы продолжите знакомство?

Алби наморщил нос. Мы с сыном нечасто обсуждаем сердечные дела. У нас были друзья – в основном друзья Конни, – которые вели со своими детьми беседы пугающей откровенности; окопаются на продавленном диване – и ну откровенничать об отношениях, сексе, наркотиках, эмоциональном и душевном здоровье, используя любую возможность, чтобы пофланировать по квартире голыми, поскольку разве не этого хотят подростки? Свидетельство возрастного угасания на уровне глаз? И хотя я считал такой подход ограниченным и неестественным, я соглашался, что у меня самого все далеко от идеала и я должен что-то сделать, чтобы преодолеть некую сдержанность. Самое большее, на что решился мой отец, «приоткрывая завесу» человеческих отношений, – разложить на моей подушке буклеты министерства здравоохранения о болезнях, передаваемых половым путем, что было прощальным подарком перед моим отъездом в университет и единственной информацией, которая мне понадобится о тайнах человеческого сердца. Моя мать переключала телевизионный канал каждый раз, когда там целовались. Обоих вседозволенность 1960-х годов даже не затронула. С тем же успехом они могли бы родиться в 60-х годах девятнадцатого века. Откуда взялись мы с сестрой, даже не представляю.

К тому же разве я не собирался работать над эмоциональной открытостью? Возможно, как раз сейчас мне подвернулся случай поболтать о сумятице взросления и, в свою очередь, я мог бы поделиться некоторыми взлетами и падениями семейной жизни. С этими мыслями в голове я ненадолго отклонился от маршрута, зайдя на улицу Жакоб, и перед отелем, где мы с Конни останавливались восемнадцать лет тому назад, я задержался и взял Алби за руку:

– Видишь этот отель?

– Да.

– То окно наверху. Угловое, на третьем этаже, с желтыми занавесками.

– И что в нем такого?

Я опустил руку ему на плечо:

– Это, Альберт Сэмюель Петерсен, спальня, в которой ты был зачат!

Возможно, я поторопился. Я надеялся, что в этой экскурсии сын увидит нечто поэтическое, ведь именно в этом месте сперматозоид и яйцеклетка слились в одно целое и дали ему жизнь. Я думал, что он сочтет забавным представить родителей молодыми, такими непохожими на их теперешнее, не такое беззаботное воплощение. Я надеялся, что его, быть может, тронет моя ностальгия по тому времени, когда он был создан в любви, которая, по крайней мере в моих воспоминаниях, была обременена эмоциями и заботой.

Возможно, я не все хорошо продумал.

– Что?

– Прямо там. В той комнате. Именно там ты зародился.

Его лицо исказила гримаса отвращения.

– Я теперь никогда не смогу прогнать эту картину из головы.

– А как, ты думал, все это случилось, Алби?

– Я знаю, что это случилось, я просто не желаю, чтобы меня заставляли об этом думать!

– Мне казалось, ты захочешь узнать. Мне казалось, ты будешь…

Он двинулся по улице:

– Отчего ты такой?

– Какой?

– Говоришь такие вещи. Это очень странно, пап.

– Ничего не странно, у нас с тобой дружеская беседа.

– Мы не друзья. Ты мой отец.

– Это не значит… в таком случае мы просто взрослые. Мы теперь оба взрослые, и я думаю, что мы можем поговорить, как это делают взрослые.

– Ну да, спасибо за откровенность, пап.

Мы пошли дальше, а я размышлял над концепцией «излишней откровенности» и о том, что такое скрытность, и можно ли когда-нибудь найти нечто среднее между ними.

 

55. Épater le bourgeois

Вскоре мы оказались в Музее д’Орсе, в вестибюле старого железнодорожного вокзала, перестроенного под музей.

– Посмотри, какие необычные часы! – сказал я с восхищением.

Алби, слишком крутой для восхищения, пошел дальше и начал рассматривать картины. Мне нравятся импрессионисты, хотя я сознаю, что увлекаться ими не очень модно, но Алби излучал такое безразличие, словно это я нарисовал все эти тополя и девочек за пианино.

Потом неожиданно мы обнаружили нечто, в большей степени отвечавшее его вкусам: «L’Orígine du Monde» Гюстава Курбе. Стиль и техника те же самые, какими рисуют балерин или вазы с фруктами, но предмет изображения другой – раскинутые ноги женщины, лицо которой осталось за рамой. Картина откровенная и решительная, приводящая в замешательство, и мне она совершенно не понравилась. Вообще говоря, я не люблю, когда меня шокируют. И не потому, что я ханжа, а потому, что все это кажется мне ребячеством и легкодостижимым.

– Откуда только они берут свои идеи? – бросил я и пошел дальше.

Но Алби определенно не собирался упустить шанс доставить мне неудобство: он остановился и все смотрел и смотрел на картину. Не желая показаться педантичным, я подал назад и вернулся к нему.

– Вот это откровенность! – сказал я.

Ничего.

– Довольно конфликтная картина, ты не находишь? – спросил я. Алби шмыгнул носом и наклонил голову, словно это что-то меняло. – Поразительно, что она была написана в тысяча восемьсот шестьдесят шестом.

– Отчего же? Думаешь, в те времена голые женщины выглядели по-другому? – Он подошел к холсту совсем близко, я даже подумал, что сейчас вмешается охрана.

– Нет, я просто хотел сказать, что мы все склонны считать прошлое консервативным. Интересно отметить, что провокация – это не изобретение конца двадцатого века. – Хорошо сказано, подумал я. Совершенно в духе Конни, но Алби лишь ухмыльнулся:

– Я не считаю ее провокационной. Я считаю ее красивой.

– Я тоже, – произнес я, хотя не очень убедительно. – Великая картина. Просто великая. – Я снова обратил внимание на подпись. – «Происхождение мира». – Когда я нервничаю, то начинаю все зачитывать вслух – заголовки, указатели, причем даже не по одному разу. – «Происхождение мира». Остроумное название. – Я выдохнул резко через нос, чтобы продемонстрировать, каким чертовски смешным я его нахожу. – Интересно, что об этом думала натурщица? Неужели обо шла холст, чтобы взглянуть на него, и произнесла: «Гюстав, я словно смотрюсь в зеркало!»

Но Алби уже достал из сумки альбом для рисования, поскольку недостаточно просто разглядывать половые органы неизвестной женщины, нужно обязательно их зарисовать.

– Встретимся в сувенирной лавке, – сказал я и оставил его энергично заштриховывать и затенять.

 

56. Зона комфорта

В последний вечер в Париже мы все отправились во вьетнамский ресторан, но мне пришлось уйти раньше, потому что я получил травму от своего супа.

Я не очень высокого мнения об острой пище, полагая, и не без оснований, что если какой-то продукт обжигает пальцы, в желудке ему делать нечего. Разумеется, Алби обожает перченые блюда, думая, что такой вкус соответствует его буйному нраву, или политике, или еще чему-то. Что касается Конни, то настроение ее немного улучшилось после знаменательного завтрака за «шведским столом», но французские бистро ей надоели.

– Клянусь, если я еще раз увижу утиный окорочок, то завизжу.

Алби предложил вьетнамскую кухню, мне пришлось согласиться, раз я обещал пробовать новое и оставить свою так называемую зону комфорта. Поэтому по предложению Алби мы отправились на наших вихляющих велосипедах во вьетнамский ресторан на Монпарнасе.

– «Authentiquement épicé»! – с одобрением прочитал в меню Алби. – Что в принципе означает «чертовски остро»!

Я заказал какой-то мясной супчик, особо оговорив «pas trop chaud, s’il vous plaît», но тарелка, когда прибыла, была настолько густо приправлена красными мелкими злобными перцами чили, что я даже подумал, не розыгрыш ли это. Возможно, Алби подговорил их и сейчас повара прижимаются лицами к маленькому круглому окошку и сдавленно смеются. В любом случае мне пришлось выпить много пива, чтобы охладить полость рта.

– Чересчур для тебя, па? – с улыбкой поинтересовался он.

– Немного. – Я заказал еще одно пиво.

– Вот видишь? – улыбнулась Конни. – Все, что не отварное мясо под соусом…

– Неправда, Конни, сама знаешь, – сказал я, быть может, немного резковато. – Если на то пошло, суп очень вкусный.

И тут он перестал быть вкусным. До той секунды я старался избегать чили, процеживая суп сквозь зубы, но что-то, наверное, проскочило, потому что мой рот внезапно охватило пламя. Я осушил кружку с пивом до дна и с грохотом поставил ее на стол, задев при этом большую керамическую ложку в супнице, которая отправила катапультой в мой правый глаз целую порцию жидкости. Бульон был так щедро сдобрен лаймовым соком и чили, что я буквально ослеп, принялся нащупывать на столе салфетку, схватил первую попавшуюся, ею оказалась салфетка Алби, испачканная соусом чили, под которым ему подали ребрышки; и этот самый соус попал мне в пострадавший глаз, а затем и в непострадавший тоже. Если бы Алби так не смеялся, он, несомненно, меня бы предупредил, но теперь по моему лицу ручьем текли слезы, а веселье Алби и Конни переросло в смущение и тревогу, когда я, спотыкаясь, побрел в туалет, налетая на других посетителей, проник сквозь завесу из бус сначала в дамский – desolé! desolé! – потом в мужской туалет и наконец обнаружил самую маленькую в мире и самую непрактичную раковину, куда я попытался засунуть голову, оцарапав лоб краном, и пустил сначала обжигающе горячую, а потом холодную воду в пострадавший глаз. Так я стоял, скривив спину, пока вода неприятно хлестала в мое глазное яблоко, потом в рот, который теперь, к счастью, онемел и только слегка побаливал, напомнив мне удаление ретинированного коренного несколько лет тому назад.

Какое-то время я не отходил от раковины.

В конце концов я выпрямился и рассмотрел свое отражение: рубашка промокла и прилипла к груди, лоб кровоточил, язык распух, а губы, естественно, покраснели, правый глаз закрылся накрепко. Я отвел верхнее веко – склера вся в венозной сетке, цвета томатного супа. Посмотрев на потолок, я заметил какую-то царапину, вроде волосинки на линзе камеры – она появилась где-то с краю, потанцевала немного, то появляясь, то исчезая, когда я попытался ее получше разглядеть. Шрам. «Вот почему, – подумал я, – у нас есть зоны комфорта, потому что в них комфортабельно. А что, собственно говоря, мы получаем, покидая их?»

Когда я вернулся к столику, Алби и Конни посмотрели на меня с серьезными лицами, как бывает перед приступом безудержного веселья. Когда смех таки прорвался, я попробовал присоединиться к ним из желания быть веселым, а не предметом веселья. Для этой цели я заранее подготовил фразу: «Теперь понимаете, зачем мы в лаборатории носим защитные очки?» – которую и произнес, но шутка не получилась.

– Похоже, тебя привязали к стулу и пытали, – хмыкнула Конни.

– Я в порядке. В порядке! – улыбнулся я и с улыбкой же отодвинул тарелку в сторону. – Вот, можете взять себе.

– Мне кажется, кормят здесь потрясающе.

– В таком случае рад, – сказал я, – но лично я предпочитаю еду, которая тебя не травмирует.

Конни вздохнула:

– Она не травмировала тебя, Дуглас.

– Нет, травмировала! В прямом смысле слова. Я получил шрам на роговице. Отныне, стоит мне взглянуть на простую белую поверхность, я буду видеть этот суп. – Это снова их развеселило, а я понял, что с меня достаточно. Разве я не старался? Разве не лез из кожи вон, прилагая усилия? Я допил пиво, третью или четвертую кружку кажется, и со скрипом отодвинул стул, собираясь уйти. – Вообще-то, я собираюсь вернуться в отель пешком.

– Дуглас, не будь таким. – Конни накрыла мою руку своей.

– Нет, вам будет гораздо лучше без меня. Держите… – Я вытягивал купюры из кошелька и воинственно швырял их на стол, как это делают в кино. – Этого должно хватить. Поезд на Амстердам отходит в девять пятнадцать, поэтому подъем ранний. Прошу вас не опаздывать.

– Дуглас, присядь, подожди нас, пожалуйста…

– Мне нужно подышать. Доброй ночи. Я сам найду дорогу обратно.

 

57. Je suis de sole mais je suis perdu

Разумеется, я потерялся. Зловещий черный небоскреб – башня Монпарнас – оказывался то за моей спиной, то впереди, то справа, то слева, скакал по кругу, а потом задние улочки привели меня на авеню, широкую, скучную и безлюдную, элегантное двухполосное шоссе, которое должно было вывести меня в конце концов на Périphérique. Я двигался к шоссе, пропитанный пивом, супом, водой и пóтом, пьяный и ослепший на один глаз, и не было в моей душе ни любви, ни теплых чувств, а только одно раздражение, досада и жалость к самому себе; я потерялся, совершенно потерялся в этом идиотском городе. Городе Света. Городе Проклятого, Проклятого Света.

Я не смел думать об этом, но, когда мы отправлялись в дорогу, я представлял, что путешествие поможет каким-то образом восстановить наши отношения, быть может, даже заставит Конни передумать. Наверное, я хочу тебя оставить, сказала она, а разве «наверное» не подразумевает сомнение, возможность передумать? Быть может, смена обстановки напомнит нам то время, когда мы только-только узнавали друг друга. Впрочем, глупо считать, что город способен что-то изменить, глупо считать, что живопись, мраморные статуи и витражи вызовут подобные перемены. Место не имеет к этому никакого отношения.

Теперь я видел огромный золоченый купол Дома инвалидов на фоне багрового неба, прожектор на Эйфелевой башне прочесывал территорию, словно искал беглеца. В воздухе появилась наэлектризованность, какая бывает перед грозой, и тут до меня дошло, что я все еще далеко от гостиницы. Мое семейство, наверное, безмятежно спит. Семейство, которое я вот-вот потеряю, если уже не потерял, и с этой мыслью я поплелся дальше по длинной, скучной, пустой дороге, удивляясь, почему мои планы неизбежно терпят крах.

Я свернул направо к Музею Родена и увидел в проеме стены скульптурную группу: пятеро мужчин, охваченных горем, стонали и выли в различной степени отчаяния, и мне показалось, что это самое подходящее для меня место, чтобы отдохнуть. Я уселся на край тротуара и услышал, как зазвенел мобильник – Конни, разумеется. Поначалу не хотел отвечать, но потом все-таки ответил: у меня никогда не получалось игнорировать ее звонки.

– Привет.

– Ты где, Дуглас?

– Кажется, перед Музеем Родена.

– Что, скажи на милость, ты там делаешь?

– Осматриваю экспозицию.

– В час ночи.

– Я немножко заблудился, только и всего…

– Я думала, что ты ждешь в отеле.

– Скоро вернусь. Спи.

– Не могу спать, когда тебя нет рядом.

– А когда я рядом, тоже не можешь, как оказалось.

– Да. Да, верно. Прямо… дилемма.

Прошла секунда.

– Я немного… вспылил. Прошу прощения, – сказал я.

– Нет, это я прошу прощения. Я же знаю, как вы с Алби любите взвинчивать друг друга, но мне не следовало к нему присоединяться.

– Давай об этом больше не говорить. Завтра Амстердам.

– Новый старт.

– Совершенно верно. Новый старт.

– Что ж… Поторопись. Будет гроза.

– Я недолго. Постарайся немного…

– Мы любим тебя, знаешь ли. Пусть мы не всегда это показываем, но мы любим тебя.

Я сделал глубокий вдох:

– Ладно. Как я уже сказал, я скоро вернусь…

– Отлично. Поторопись.

– Пока.

– Пока.

– Пока.

Я посидел немного, затем заставил себя подняться и пошел быстрым шагом, решив обогнать неминуемый дождь. Завтра Амстердам. Возможно, в Амстердаме все пойдет по-другому. Возможно, в Амстердаме все сложится хорошо.

 

58. «Эксперимент с птицей в воздушном насосе»

О, если бы вы знали, какой радостью, блаженством и восторгом был наполнен каждый последующий день, и все это так не похоже на то, что было раньше. У меня кругом шла голова, на самом деле, ведь я наконец полюбил. Впервые, теперь я точно знаю. Все остальное было неверным диагнозом – увлечением, наваждением, возможно, но ничего общего с тем, что теперь. Вот настоящее блаженство; вот она, перемена.

Перемены начались еще до второго свидания. Какое-то время я жил неверно, моя скучная квартира в Балхеме явилась отражением той жизни. Голые белые стены, корпусная мебель, пыльные бумажные абажуры и стоваттные лампочки. Женщина такого класса, как Конни Мур, этого не потерпит. Все это придется убрать, заменить на… еще не знаю на что, но впереди у меня двадцать четыре часа на решение проблемы. Итак, за день до нашего свидания я ушел из лаборатории раньше, доехал на автобусе до Трафальгарской площади и отправился в сувенирную лавку Национальной галереи, чтобы закупить искусство.

Я приобрел открытки с работами Тициана и Ван Гога, Моне и Рембрандта, плакаты Сёра «Купание в Аньере» и да Винчи «Мадонна с Младенцем». Я купил репродукции «Подсолнухов» Ван Гога и, для контраста, «Эксперимент с птицей в воздушном насосе» Джозефа Райта из Дерби, довольно омерзительную картину эпохи Просвещения, на которой мужчина душит какаду, но в то же время пробуждает наш интерес к искусству и науке. Пробежав по Риджент-стрит до универмагов, я купил рамки и диванные подушки – мои первые диванные подушки, – а также маленькие коврики и половички (я правильно их назвал? Половички?), приличные бокалы для вина, новое белье и носки и, в очередном приступе оптимизма, новое постельное белье: простое и стильное, а не с графическим орнаментом, какое купила для меня мама в середине восьмидесятых. В отделе туалетных принадлежностей я купил бритвы, лосьоны и бальзамы. Я купил отшелушивающий лосьон, не зная, что такое отшелушивание, я купил зубную нить и ополаскиватель для зубов, разные виды мыла и гелей, пахнущих корицей, сандалом, кедром и сосной, настоящий дендрарий ароматов. Потратил целое состояние и повез покупки домой в такси – городском такси! – потому что в автобусе не нашлось места для обновленного меня.

Вернувшись в Балхем, я потратил целый вечер, распределяя обновленного меня по квартире, стараясь создать впечатление, что именно так я всегда и жил. Я расставил книги, разбросал половички. Я наполнил новую фруктовую вазу свежими фруктами, выбросил унылую пальму, засохшие суккуленты и заменил их цветами – свежесрезанными цветами! Тюльпанами, кажется, – и соорудил вазу из пол-литровой конической колбы, которую уволок из лаборатории… дешево и в то же время забавно! Теперь, если – вот именно, если – она когда-нибудь переступит через порог моей квартиры, то по ошибке примет меня за кого-то другого: холостяка с хорошим вкусом и простыми потребностями, самодостаточного и уверенного, светского человека, у которого в доме пахнет деревьями и можно найти репродукцию Ван Гога и диванные подушки. В кинокомедиях иногда есть эпизод, в котором главный герой лихорадочно пытается выдать себя за другого человека, и в наступившем вечере было что-то от этого. Если парик слегка скособочился, а ус отклеился, если на фруктовой вазе остался ценник, если новый облик сидел плохо и держался на месте только с помощью липучек, что ж, я бы исправил, что смог.

 

59. «Подсолнухи»

И точно, инспекция началась наутро после успешного второго свидания. Готовя чай, я наблюдал через дверь, как Конни натянула старую футболку – о боже, какое зрелище! – взяла яблоко из вазы, внимательно его осмотрела и пошлепала по квартире, зажав яблоко зубами, она вытягивала конверты с пластинками, читала корешки книг, кассет и видео, рассматривала открытки, прилепленные с нарочитой небрежностью на пробковую доску для заметок, эстампы в рамках на стене.

– У тебя тут картина, на которой мужчина с задохнувшимся какаду.

– Джозеф Райт из Дерби! – прокричал я, словно это была викторина. – «Эксперимент с птицей в воздушном насосе».

– И ты действительно любишь Ван Гога! – прокричала она.

Неужели? А что, не следовало? Или это хорошо? Быть может, я перегнул палку с Ван Гогом? Мне казалось, Ван Гог нравится всем, но, может быть, как раз это и плохо? Я приклеил ус обратно.

– Я его обожаю! – в ответ прокричал я. – А ты?

– Я тоже. Однако не эту картину. – (В таком случае, Конни, я уберу ее.) – А еще у тебя полно Билли Джоэла.

– Ранние альбомы великолепны! – завопил я, но к тому времени, когда я принес в спальню чай – листовой «Эрл Грей» в простом белом фарфоре, молоко в новом кувшинчике, – она успела исчезнуть. Возможно, «Подсолнухи» заставили ее выпрыгнуть в окошко. Я услышал шум включенного душа и минут пятнадцать тупо простоял посреди комнаты с остывающим чаем на подносе, раздумывая, можно ли мне войти туда, заслужил ли я это право. Дело закончилось тем, что она открыла дверь ванной, закручивая вокруг себя новое полотенце, с мокрыми волосами, чисто вымытым лицом без всякой косметики. Возможно, она воспользовалась отшелушивающим лосьоном. В любом случае она была прекрасна. – Я приготовил тебе чай, – сказал я и протянул поднос.

– Я еще ни разу не видела, чтобы у мужчины было столько туалетных принадлежностей.

– Бывает.

– А знаешь, что самое странное? Все они абсолютно новые.

Я не знал, что ответить, но, к счастью, это было не важно, потому что мы как раз целовались, и ее дыхание пахло мятой и яблоком.

– Может быть, поставишь поднос?

– Хорошая мысль, – сказал я, и мы упали на диван. – Здесь не все так ужасно, правда?

– Нет, мне нравится. Мне нравится порядок. И так чисто! В моей квартире шагу не ступишь, не угодив в старый шашлык или чье-то лицо. Но здесь так… аккуратно.

– Так что, я прошел инспекцию?

– Пока да, – ответила она. – Но всегда найдется что улучшить.

Именно этим она и занялась.

 

60. «Пигмалион»

Я склонен думать, что после определенного возраста наши вкусы, инстинкты и предпочтения затвердевают, как бетон. Но я был молод, по крайней мере моложе, чем сейчас, и более податлив, поэтому Конни лепила из меня, как из пластилина.

В течение последующих недель, а затем и месяцев она начала тщательный процесс культурного обучения в художественных галереях, театрах и кинотеатрах Лондона. В свое время она не получила университетского образования и временами, наверное, комплексовала по этому поводу, хотя бог его знает, чего она недополучила, по ее мнению. Во всем, что касалось культуры, она меня опережала на двадцать семь лет. Живопись, кинематограф, литература, музыка; казалось, она все видела, все читала, все слушала, причем со страстью и чистым, незахламленным восприятием самоучки.

Взять, к примеру, музыку. Моему отцу нравилась британская легкая классическая музыка и традиционный джаз, поэтому все мое детство прошло под «Марш Разрушителей плотин», затем «Когда святые маршируют» и снова «Марш Разрушителей плотин». Отец любил «четкий ритм» и «хорошую мелодию»; субботними вечерами он сидел и охранял стереопроигрыватель, держа в одной руке конверт пластинки, в другой – сигарету, отбивая не в такт мелодию и глядя в глаза Акеру Билку. Наблюдать, как он наслаждается музыкой, для меня было все равно что видеть его в бумажном колпачке на Рождество – не очень приятно. Каждый раз мне хотелось, чтобы он его снял. Что касается моей матери, она с гордостью хвасталась, что вообще может обойтись без музыки. Они были последними британцами, которые искренне приходили в ужас от «Битлз». Слушать «Величайшие хиты» группы «Уингз» на средней громкости – максимум, чего я добился в своем панковском бунте.

Конни, наоборот, чувствовала себя неуютно в комнате, если не играла музыка. Ее отец, исчезнувший мистер Мур, был музыкант и оставил после себя лишь коллекцию пластинок; альбомы старых блюзов, регги, барочная виолончель, пение птиц, пластинки американских компаний «Стакс» и «Мотаун», симфонии Брамса, бибоп и ду-уоп – при малейшей возможности Конни проигрывала их для меня. Она использовала песни, как некоторые люди – например, Конни – используют алкоголь и наркотики: чтобы изменить эмоции, приободриться или вдохновиться. У себя в Уайтчепеле она часто наливала большие порции коктейлей, ставила какой-нибудь древний, потрескавшийся диск и принималась кивать, танцевать и петь, и я тоже проявлял энтузиазм или делал вид, что проявляю. Когда-то кто-то назвал музыку организованным звуком, но бо́льшая часть того звука, что я слушал, была очень плохо организована. Стоило мне спросить: «Кто это поет?» – она поворачивалась ко мне с открытым ртом.

– Ты что, не знаешь?

– Не знаю.

– Как можно не знать этого трека, Дуглас? – Для нее это были «треки», а не песни.

– Поэтому и спрашиваю!

– Чем ты занимался всю жизнь, что ты слушал?

– Я же говорил, я никогда особо не увлекался музыкой.

– Но как можно не любить музыку? Все равно что не любить еду! Или секс!

– Я люблю музыку, просто я не разбираюсь в ней так, как ты.

– А знаешь, – обычно говорила она, целуя меня, – тебе чрезвычайно повезло, что подвернулась я.

И она была права. Мне чрезвычайно повезло.

 

61. Форум современного танца

Мое культурное обучение не ограничивалось музыкой, а охватывало даже современный танец, вид искусства, для меня совершенно непостижимый. Я просто не мог найти для него слов. Что я мог сказать? «Мне нравится то, как они кидаются на стену»?

– Речь не о том, что тебе понравилось, а что нет, – обычно говорила Конни, – тут главное, какие чувства в тебе вызывает танец.

Чаще всего он вызывал во мне чувство собственной неполноценности и консервативности. То же самое относилось и к театру, который всегда казался мне похоронной формой телевидения; сами подумайте, разве после древних греков кто-нибудь уходил из театра, говоря: «Жаль, что так рано закончилось!» Видимо, я ходил не на те спектакли. Мы посещали представления в крошечных комнатушках над пабами и прохаживались по огромным складам, видели пропитанный кровью «Сон в летнюю ночь», поставленный на скотобойне, порнографическую постановку «Частных жизней», и ни разу мне не было скучно. Да и как могло быть иначе? Редкий вечер в театре обходился без того, чтобы кто-нибудь не размахивал искусственным пенисом, со временем я даже привык, по крайней мере научился скрывать свой шок, поскольку это было не только культурным обучением, но и своеобразной формой проверки. Мне хотелось любить то, что любила Конни, потому что я хотел, чтобы Конни любила меня. Поэтому многое перестало быть «дурацким», а превратилось в «авангардное».

Справедливости ради нужно сказать, что очень многие культурные мероприятия доставляли мне удовольствие, особенно кино (теперь мы называем их «фильмами»), совершенно отличавшееся от эскапистской жвачки, которую я предпочитал раньше и где не было места межзвездным перемещениям, серийным убийцам, вышедшим на охоту, или бомбам с часовым механизмом. Теперь мы ходили в кинотеатры, чтобы читать. Маленькие независимые киношки продавали кофе, морковные кексы и крутили иностранные фильмы о жестокости, бедности и горе; редкая обнаженка, частое зверство. Почему, удивлялся я, людям интересно смотреть на то, что в действительной жизни довело бы их до отчаяния? Разве искусству не следует развлекать, смешить, дарить чувство покоя или радостного волнения? Нет, отвечала Конни. Выставление всего этого напоказ приводит к пониманию. Только глядя на серьезнейшие жизненные невзгоды, мы можем их понять и справиться с ними. Вот мы и неслись рысцой, чтобы понаблюдать в очередной раз, как один человек бесчеловечно поступает с другим человеком. Кстати, мы также посещали и рок-концерты – мою жену забавляло, когда я произносил слово «рок-концерт», – и я вовсю старался, прыгал, издавал шумы, когда было велено.

А еще оперы. У Конни был друг, который работал в опере, – разумеется, как же иначе, – и мы получали дешевые билеты на Верди, Пуччини, Генделя, Моцарта. Я любил эти вечера даже больше, чем Конни, и если режиссер переносил действие «Così fan tutte» в Вулвергемптонскую контору выдачи пособий по безработице, то я все равно мог закрыть глаза, взять ее за руку и слушать чудесно организованный звук.

Я рассуждаю как филистер? Простодушный и неотесанный? Возможно, я таким и был, но на каждый неприукрашенный четырехчасовой фильм о жизни в ГУЛАГе приходился стильный, умный и волнующий фильм, какие редко показывают в многозальных кинотеатрах. Даже танец был красив по-своему, и я испытывал благодарность. Моя жена образовала меня; распространенное явление, как мне кажется, но мужья, которых я знаю, редко и с большой неохотой в этом признаются. Как ученый, я иногда скептически относился к громким заявлениям об искусстве – мол, оно расширяет горизонты, воспитывает умы, развивает воображение, – но если культура улучшает человека, то да, я улучшился. И еще одно: да, я знаю, Гитлер тоже любил оперу, но все же я чувствую, что моя жизнь изменилась каким-то образом, не поддающимся определению. И я не решусь использовать слово «душа». Конечно, жизнь стала богаче, но то ли благодаря современному танцу, то ли человеку рядом со мной.

Меня тревожит прошедшее время. Конни была, Конни когда-то, Конни имела обыкновение. В начале наших отношений мы дали клятву: мы никогда не будем слишком усталыми, чтобы выйти в свет, мы всегда будем «стараться», но это было одно из тех торжественных обещаний, которым не суждено сбыться. Возможно, со временем стало меньше вещей, которые ей хотелось мне продемонстрировать, но мы постепенно теряли наш энтузиазм после того, как поженились, после того, как уехали из Лондона, после того, как стали родителями. Неизбежно, наверное; нельзя же ходить на свидания двадцать четыре года подряд, это непрактично. Да и кому захочется сейчас пойти на рок-концерт? Где мы будем есть, где мы будем сидеть, что мы будем делать с нашими руками? Всегда можно заняться чем-нибудь другим. Поехать в Париж, поехать в Амстердам.

Но я по-прежнему слушаю Моцарта – правда, не на галерке рядом с Конни, а один в своей машине. Избранные произведения, редчайшие хиты. В машине у меня прекрасная стереосистема, самая дорогая модель, но музыку все равно едва слышно из-за рева кондиционера и движения в часы пик по А34. Чересчур знакомая, музыка превратилась в своего рода аудиовалиум, фоновую композицию, а не то, что я слушаю внимательно и активно. Джин и тоник после трудного дня. А жаль: ноты остались прежними, но раньше я слышал их по-другому. Раньше они звучали лучше.

 

62. С чистого листа в Бельгии

Ну разве не здорово начать новый день в абсолютно новой стране? Поезд из Парижа домчит нас до Амстердама меньше чем за три часа, проколесив через Брюссель, Антверпен и Роттердам. Конни заметила, что мы проехали мимо картин Брейгелей и Мондриана, всемирно известного алтаря в Генте, живописного городка Брюгге, зато впереди нас ждал Рейксмузеум, и я все еще был очарован европейскими железными дорогами, позволявшими сесть на поезд в Париже и сойти в Цюрихе, Кёльне или Барселоне.

– Удивительно, не правда ли? На завтрак круассан, на обед – тост с сыром, – изрек я, садясь на поезд 09:16, отправлявшийся с Северного вокзала.

– До свидания, Париж! Или следует сказать au re-voir? – произнес я, когда поезд отошел от перрона. – Судя по карте на моем телефоне, мы сейчас… в Бельгии! – сказал я, когда мы пересекли границу.

Ужасная привычка, но молчание в замкнутом пространстве заставляет меня нервничать, вот я и стараюсь завести разговор, словно старую газонокосилку.

– Впервые в Бельгии! Привет, Бельгия! – воскликнул я, дергая за провод, дерг-дерг-дерг.

– Вай-фай на этом поезде не работает, – заметил Алби, но я улыбнулся и посмотрел в окно.

Я еще раньше решил стряхнуть тоску прошлого вечера и наслаждаться поездкой, пусть даже простым усилием воли.

Мое приподнятое настроение не вязалось с пейзажем, который по большей части представлял собой индустриализированные фермерские угодья, усеянные аккуратными маленькими городками, церковные шпили торчали повсюду, как булавки на карте. Вчерашняя гроза не дала мне уснуть, меня по-прежнему слегка подташнивало от выпитого пива, но опухоль на глазу уменьшилась, а вскоре мы уже будем в Амстердаме, городе, который я всегда считал цивилизованным и, в отличие от Парижа, непринужденным. Возможно, какая-то часть его безмятежности передастся нам. Я откинулся на спинку кресла:

– Люблю подвижные составы. Почему европейские поезда гораздо удобнее?

– Ты сегодня полон интереснейших наблюдений, – вздохнула Конни, откладывая книгу. – Откуда в тебе столько энергии?

– Я взволнован, только и всего. Путешествие по Бельгии с семьей. Для меня это волнующее событие.

– Так вот, читай свою книгу, – сказала она, – или мы столкнем тебя с поезда.

Они снова уткнулись в свои романы. Конни читала что-то под названием «Спорт и приятное времяпрепровождение» Джеймса Солтера. На обложке сутулая обнаженная женщина купалась в непрактичной лохани, а текст на задней стороне описывал роман как «чувственное, пробуждающее воспоминания, талантливое произведение эротического реализма». Что касается «эротического реализма», то лично мне кажется, что термины противоречат друг другу, зато они верно предрекли отель в Амстердаме. Алби тем временем читал «L’Etranger» Альбера Камю, который по-английски назывался как пятый студийный альбом Билли Джоэла, хотя сомневаюсь, что здесь есть какая-то связь. Книга была подарком от Конни, презентовавшей сыну подборку переводных романов европейских авторов. Мне показалось, что это был устрашающий список литературы, и Алби, видимо, придерживался такого же мнения, с трудом продираясь сквозь «L’Etranger». И все же, что касается беллетристики, он был лучшим учеником, чем я.

 

63. Взгляд на беллетристику

В начале наших отношений, во время поездки в Грецию кажется, я не взял с собой на борт самолета книгу. Подобной ошибки я больше не совершу.

– Что ты будешь делать целых два часа?

– У меня есть несколько научных журналов, по работе. У меня есть путеводитель.

– Но нет романа почитать?

– Я никогда, в общем-то, не увлекался беллетристикой, – сказал я.

Конни покачала головой:

– Меня всегда интересовало, кто эти придурки, которые не читают романов. И оказывается, это ты! Придурок.

Все это она произнесла с улыбкой, но я все равно почувствовал, что постепенно теряю в ее глазах свое обаяние, словно небрежно признался в расистском фанатизме. Могу ли я по-настоящему любить мужчину, который не видит смысла в сочиненных историях, мужчину, который предпочитает узнавать реальный мир вокруг себя? С тех пор я научился никогда не ездить ни в каком общественном транспорте без книги в руке. Если это роман, то, скорее всего, его дала мне Конни, он награжден какой-нибудь премией, но не будет слишком сложным. Литературный аналог, как я полагаю, отцовского «хорошего ритма, хорошей мелодии».

Я действительно читал много специальной литературы, которая всегда казалась мне полезнее, чем придуманные разговоры никогда не существовавших людей. Не считая научных трудов, я читаю научно-популярные книги по экономике и, как многие мужчины моего поколения, увлекаюсь военной историей, книгами «Фашизм марширует», как называет их Конни. Сам точно не знаю, почему нас тянет к этой теме. Возможно, потому, что нам нравится представлять себя в катастрофических ситуациях, с которыми столкнулись наши отцы и деды, представлять, как бы мы повели себя, как проявили бы свою сущность и какой бы она оказалась. Последовали бы или возглавили, сопротивлялись бы или сотрудничали? Однажды я поделился этой теорией с Конни, а она рассмеялась и сказала, что я типичный коллаборационист. «Рада познакомиться, герр группенфюрер! – сказала она, подобострастно потирая руки. – Если вам что-то понадобится…» – и продолжала смеяться. Конни знала меня лучше любого, но я почему-то был уверен, что в этом вопросе она ошиблась. Пусть это сразу неочевидно, но я целиком за Сопротивление. Просто у меня пока не было шанса это доказать.

 

64. Арденнское наступление

Пока поезд катил в Брюссель, я потянулся за своей книгой, историей Второй мировой войны, написанной тяжеловесно, но увлекательно. Я дошел до даты «Март 44-го», когда разрабатывался план операции «Оверлорд».

– Боже мой, – сказал я и отложил книгу.

– Что на этот раз? – поинтересовалась Конни, теряя терпение.

– До меня только что дошло, что чуть дальше в этом направлении находятся Арденны.

– Что такого особенного в Арденнах? – спросил Алби.

– В Арденнах погиб твой прадед. Смотри… – Я перелистал книгу и открыл в середине карту арденнского наступления. – Мы находимся примерно здесь. Битва произошла вон там. – Я показал на красные и синие стрелки на карте, совершенно не дающие представления о плоти и крови, которую они обозначают. – Это был «Выступ», отчаянная контратака немцев против американских сил, ужасная битва, одна из самых тяжелых, в лесу, в разгар зимы. Своего рода ужасная предсмертная конвульсия. В основном участвовали немцы и американцы, но около тысячи британцев оказались тоже вовлеченными в бой, среди них твой прадед. Кровавое месиво, такое же, как в День Д, всего в получасе отсюда. – Я указал на восток.

Алби уставился в окно, словно хотел найти какое-то подтверждение, столбы дыма или завывающие «юнкерсы» на фоне солнца, но увидел лишь поля, тучные, неподвижные и спокойные. Он пожал плечами, словно я все придумал.

– У меня в ящике стола лежат его медали. Раньше ты часто просил разрешения их посмотреть, Алби, когда был маленький. Помнишь? Он и похоронен там, в небольшом местечке под названием Отон. Мой отец ходил на кладбище только один раз, еще совсем мальчишкой. После того как он ушел на покой, я предложил отвезти его туда – помнишь, Конни? – но отец не хотел доставлять нам беспокойство. Я, помню, еще подумал тогда, как это печально – побывать на могиле своего отца всего один раз. Но он сказал, что не хочет впадать в сентиментальность.

Я излишне разволновался, стал говорлив. Никогда прежде не испытывая особой ностальгии по поводу семейной истории, я мало что знал о своих дальних родственниках, но разве это не интересно? Наше семейное наследие, наша маленькая роль в истории. Теренс Петерсен сражался в Эль-Аламейне, а также в Нормандии. Алби наш единственный ребенок, и ему достанутся военные медали. Так разве не следовало бы ему, по крайней мере, признать их важность и жертвенность его предков? Тем не менее сына больше интересовала проверка сигнала на его мобильном телефоне. Если бы я так себя повел, мой отец выбил бы телефон у меня из руки.

– Возможно, мне стоило сделать крюк и побывать там, – продолжал я. – Возможно, нам всем стоило там побывать. Выйти в Брюсселе и нанять машину. Почему я об этом не подумал раньше?

– Мы поедем туда в другой раз, – сказала Конни, которая несколько минут назад закрыла книгу и с тех пор наблюдала за мной с легкой тревогой. – Кто-нибудь хочет кофе?

Но я еще раньше слышал отдаленные раскаты надвигающейся ссоры и теперь хотел, чтобы буря разразилась.

– Тебе было бы это интересно, Эгг? Ты бы хотел поехать? – Я знал его ответ заранее, но хотел услышать, как он скажет «нет».

Алби пожал плечами:

– Возможно.

– А по виду не скажешь, что тебе интересно.

Он взъерошил себе волосы обеими руками:

– Это история. Я еще не встречал никого, кто бы имел к ней отношение.

– Я тоже, но тем не менее…

– Вон там Ватерлоо, в противоположном направлении произошла битва на Сомме, наверняка там полегли и Петерсены, и Муры.

– Это был мой дед.

– Но ты сам говорил, что никогда его не знал. Я даже не помню дедушку. Прости, но у меня нет никакой эмоциональной связи с тем, что произошло так давно.

«Эмоциональная связь», до чего идиотская фраза.

– Прошло всего каких-то семьдесят лет, Алби. Два поколения тому назад в Париже и Амстердаме действовали нацисты. Имя Алби очень похоже на еврейское…

– Ладно, какой-то очень мрачный разговор, – произнесла Конни непривычно весело. – Кто хочет кофе?

– Самое меньшее, что могло бы случиться, – тебя призвали бы в армию. Ты когда-нибудь задумывался, каково бы тебе там было? Что значит охваченному страхом человеку находиться в лесу среди зимы, как пришлось моему деду? Без всяких вай-фай-сигналов, Алби!

– Не могли бы вы оба говорить тише? И сменить тему?

Но я едва поднял голос, чтобы заглушить шум поезда, зато Алби кричал во все горло.

– Почему ты стараешься сделать из меня невежду? – раздался его пронзительный вопль. – Я знаю все это, я знаю, что произошло. Я знаю, просто не… одержим Второй мировой войной. Прости, но это так. Мы пошли дальше.

– Мы? Мы?

– Мы пошли дальше, мы не видим повсюду одну войну. Мы не смотрим на карты и не видим везде… этих стрелок. Вот так обстоят дела, ясно? Разве это не здоровый подход? Двигаться дальше, быть европейцем, а не читать без конца эти книги, упиваясь войной?

– Ничего я не упиваюсь, я…

– Прости, пап, но я не питаю ностальгии по танковым битвам в лесах, и я не стану притворяться, что меня волнуют вещи, которые на самом деле ничего для меня не значат.

Ничего не значат? Это был отец моего отца. Мой папа вырос без папы. Возможно, Алби считал, что это нормальное, даже желательное положение дел, но все же быть таким равнодушным, пренебрежительным, это казалось… предательством, малодушием. Я люблю сына – надеюсь, это совершенно ясно, – но в ту самую секунду мне вдруг захотелось ткнуть его башкой в окно, да побольнее.

Однако я выждал немного и только потом сказал:

– Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. – В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.

 

65. Швейцария

Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.

Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.

Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.

Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.

– Ты в порядке? – тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».

– Со мной все чудесно, благодарю. – Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: – Ясно, что во всем виноват я один.

– Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.

– Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.

Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.

– Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.

– Я поддерживаю, если ты прав.

– Не припомню ни одного примера…

– Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.

– В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…

– Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.

Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:

– Я нахожу такое отношение никуда не годным.

– Я все понимаю. – Конни погладила меня по руке. – Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!

Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:

– Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. – И, понизив голос, добавила: – Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?

 

66. Мирные переговоры

Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.

– Вот ты где!

– Вот где я.

– Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.

– Нет, я здесь.

– Не слишком рано для чипсов?

Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.

– Война – эмоциональная тема.

– Да. Знаю.

– Кажется, я вышел из себя.

Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.

– Твоя мать считает, что мне следует извиниться.

– А ты должен делать все, что говорит мама.

– Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.

– Все нормально. Проехали. – Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.

– Так ты идешь, Эгг?

– Через минуту.

– Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?

Он дернул плечом:

– Жду не дождусь.

– Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… – Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. – Увидимся через минуту.

– Пап!

– Что, Алби?

– Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие места, с которых я бы предпочел начать.

– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь запомнить. – Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. – Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?

– Нет, мне же не шесть лет.

– Действительно, – сказал я и вернулся на место.

Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.

 

67. Грахтенгордель

Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем – это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медны ми сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! – говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.

Мы пересекли мост у Херенстраат.

– Наш отель находится в Грахтенгорделе, который начинается здесь. Грахтенгордель буквально означает «пояс каналов»! – Я слегка задохнулся, но был настроен поддерживать обучающий элемент нашей поездки. – На карте он выглядит чудесно, этакая серия концентрических кругов, похожих на кольца спиленного дерева. Или подковы, одна в другой…

Но Алби не слушал; он был рассеян и только смотрел по сторонам.

– Бог мой, Алби, да тут настоящий рай для хипстеров, – сказала Конни.

Мы посмеялись над этим, хотя я бы затруднился дать определение хипстеру, если только оно не относилось к симпатичным велосипедисткам в огромных очках и винтажных платьях. Почему молодежь в других городах всегда кажется такой привлекательной? Неужели голландцы прогуливаются по улицам Гилфорда или Бейзингстока, а сами думают: боже мой, только посмотрите на этих людей? Возможно, нет, но Алби определенно оживился в Амстердаме. Париж, как я подозреваю, несмотря на всю свою элегантность и грацию, оказался для Алби немного тяжеловат. Но здесь – здесь был город, с которым он мог сладить. Вопрос, какой возникал при любой поездке в Амстердам, заключался в том, сколько времени пройдет, прежде чем секс и наркотики заявят о себе?

Как оказалось, меньше восьми минут.

 

68. Сексодром

Отель, рекламировавший себя как «бутик» и казавшийся вполне приятным на фотографиях веб-сайта, своим декором напоминал дорогущий бордель. Администратор, привлекательный и любезный трансвестит, приветствовал нас новостью, что мне и Конни предоставлены апартаменты для новобрачных – «ироничный люкс», подумал я, – и направил нас по коридорам, разнообразно отделанным черным шелком, атласом и пластмассой, мимо крупномасштабных эстампов с изображением госпожи в корсете верхом на возбужденной пантере, языка в стиле поп-арт, играющего парой вишен с непонятной целью и озабоченной японской дамы, обремененной веревками с различными узлами.

– У нее будет онемение, – сказала Конни.

– Ты что, пап, заказал нам номера в секс-отеле? – спросил Алби.

Их обоих скрутило в конвульсиях от смеха, пока я возился с ключом к нашему номеру, который, как я заметил, назывался «Венера в мехах», а номер Алби, расположенный рядом, – «Дельта Венеры».

– Это не секс-отель, это бутик! – настаивал я.

– Дуглас, – сказала Конни, постучав по эстампу связанной японской дамы, – этот узел называется полуштык или беседочный?

Я не ответил, хотя узел был беседочный.

Номер для новобрачных был отделан в бордово-коричневых тонах. В нем пахло лилиями и каким-то цитрусовым дезинфицирующим средством, почти все место занимала огромная кровать с четырьмя столбиками, но без балдахина, что вызвало у меня любопытство, какой цели служили столбики, во всяком случае не конструктивной. Черные простыни, ярко-розовые валики, фиолетовые и алые подушки, наваленные нелепым гималайским хребтом, – в обычных квартирах они теперь кажутся обязательными, но в данном случае, видимо, создавали эффект игровой площадки для мягкого порно. В совершенном диссонансе со всем этим бархатом и красным деревом к кровати примыкала огромная желтоватая штуковина на постаменте, похожая на специальную ванну, что встречается в домах престарелых.

– А это что такое? – удивилась Конни, не переставая хихикать.

– Наше собственное джакузи! – Я нажал одну из потертых кнопок на панели управления, и ванна осветилась снизу розовыми и зелеными лампочками. Еще одна кнопка – и агрегат начал трястись и скрипеть не хуже вертолета. – Совсем как в наш медовый месяц, – заметил я, стараясь перекричать шум.

Конни дошла почти до истерики, как и Алби, заглянувший в смежную дверь, чтобы посмеяться над нашей комнатой.

– Да, ты умеешь выбрать отель, пап.

Обидно слышать такое. Я ведь хлопотал, заказывал номера, предполагая, что отель явится для них приятным сюрпризом, но теперь мне ничего не оставалось, как сохранять чувство юмора.

– А как твой номер, Эгг, могу ли я поинтересоваться?

– В нем спать все равно что в вагине.

– Алби! Прошу тебя…

– Над моей кроватью висит огромная картина целующихся лесбиянок. Они меня заводят.

– А у нас вот этот шедевр. – Конни указала на огромное полотно некой дамы с торчащими во все стороны волосами, которая засовывала себе в рот флуоресцентную лампу. – Я, конечно, не разбираюсь в искусстве, но знаю, что мне нравится.

– Ее ударит током, если она будет лизать лампочку, – заметил я.

– Ну не возмутительно ли?! – воскликнула Конни. – Как все убого! Так и хочется взять влажную тряпку и все здесь протереть.

– Глядите, – сказал я, – чайные принадлежности.

– Жуть! Интересно, что здесь подают на завтрак? – поинтересовался Алби.

– Устриц, – ответила Конни, – и большие подносы с кокаином.

– А мне нравится. Это же бутик! – бросил я и постарался присоединиться к общему смеху.

Когда все успокоились, мы прошли в приятное кафе на Ноордермаркт и посидели на площади в тени красивой церкви. Ели тосты с поджаренным сыром, пили вкуснейшее пиво из маленьких стаканчиков и пытались говорить с голландским акцентом, не похожим ни на один акцент в мире.

– Он немного певучий, с небольшой примесью кокни, – объяснила Конни. – А «с» все произносят с пришепетыванием. – Шлушайте, добро пожаловать в наш шекш-отель. Если что-нибудь понадобится – наручники, курш пенициллина…

– Так никто не разговаривает, – сказал я, хотя звучало весьма недурно.

– Ноншенш. Получилошь идеально.

– Ты говоришь совсем как Шон Коннери.

– Потому что, Эгг, именно так это и звучит – германский кокни Шона Коннери.

Возможно, все дело в пиве, или в солнце, освещавшем наши лица, или в очаровании этого уголка, но мы, Петерсены, решили, что нам очень нравится Амстердам, что он нам прекрасно подойдет как семье.

 

69. Ночная гостья

До той поры я знал этот город только зимой, в период дождей. Когда мы впервые здесь оказались, в ноябре, примерно девять месяцев спустя после нашего знакомства, дождь лил как из ведра и продолжал лить во время нашего длительного испытательного срока. Конни пыталась приобщить меня к своей светской жизни, однако действовала с осторожностью, с какой обычно отпускают на волю животных из зоопарка. В ее обучающую программу входила и поездка в Амстердам, куда мы отправились с Женевьевой и Тайлером, ее друзьями по колледжу, которые недавно поженились. Раз они художники, предполагал я, то захотят увидеть всех Рембрандтов и Вермееров, но оказалось, что им интереснее проводить время в многочисленных кофейнях. Курение конопли меня не привлекало. Я попробовал разок, но одна затяжка «Пурпурной дымки», или «Вишневой бомбы», или «Смеющегося Будды» вызывала такую тревогу и паранойю, что это было чересчур даже для меня. Во всяком случае, у меня не возникало ни малейшего желания хихикать, когда кровь отли вала от лица, а сердце сжимал страх. Я решил предоставить их самим себе и провел в одиночестве полдня в Музее Анны Франк.

Это было незадолго до того, как мы с Конни начали совместное проживание, и моя ностальгия по той первой весне и лету остается непотускневшей. Мы виделись каждый день, но жили в разных квартирах, семьи, друзья и светская жизнь у нас тоже были разные. Оставались культурные экскурсии, разумеется, но если Конни вдруг чувствовала потребность «припоздниться» с приятелями по художественной школе или отправиться в ночной клуб, где события могли «выйти из-под контроля», что бы это ни значило, тогда я обычно предлагал, чтобы она шла без меня. Она редко протестовала, не уговаривала. Иногда мне даже хотелось, чтобы она действовала чуть настойчивее, но я не жаловался. Как только вечеринка заканчивалась, она всегда приходила ко мне повидаться хоть в два, хоть в три, хоть в четыре утра. К тому времени у нее появился свой ключ – какое это было счастье, заказывать для нее ключ, – она отпирала им дверь, молча залезала ко мне в постель, теплая, с размазанной по лицу косметикой, пахнущая вином, зубной пастой и сигаретами «для общения», и обнимала. Иногда мы занимались любовью, но случалось, что она дергалась, вертелась, потела, и я приписывал ее беспокойство алкоголю или какому-нибудь наркотику, хотя ни разу не начинал проповедовать или просить ее о чем-то. Если она не могла заснуть, мы немного болтали, и Конни очень старалась говорить трезвым голосом.

– Хорошая вечеринка?

– Обычная. Ты ничего не пропустил.

– Кто там был?

– Народ. Давай спи.

– И Анджело?

– Кажется, нет. Может, и был. Мы почти не разговаривали.

Что вообще не имело никакой логики, если подумать.

– И ты все еще его любишь?

И конечно, я воздерживался от последнего вопроса, хотя он был для меня главным, а все потому, что я слишком ценил сон. Большинство людей, вступающих во взаимоотношения, носят с собой целое досье, подразделенное на увлечения, романчики, большую любовь, первую любовь и сексуальные связи. По сравнению с моим разлинованным листом формата А4 Конни обладала трехэтажной картотекой, просматривать которую у меня не было желания. Самое главное, она рядом, разве нет? В два, и в три, и в четыре утра, всю ту чудесную первую весну, все то восхитительное первое лето.

Но был еще вездесущий Анджело. Она признавалась, что всегда считала его родственной душой, пока не выяснилось, что у него по всему Лондону найдутся такие же родственные души. Если не считать бесконечных измен, он обладал целым легионом других пороков. Он подрывал ее уверенность, насмехался над ее работами, отпускал замечания по поводу ее внешности, веса, кричал на нее в общественных местах, швырял в нее предметы, даже крал у нее деньги. Как-то она вскользь упомянула, что он был «несколько суров в спальне», а еще между ними случались драки, что меня шокировало и злило, хотя она уверяла, что «ему доставалось не меньше». Он был пьяницей, наркоманом, ненадежным, драчливым, по-детски надоедливым, грубым. «Истовым», как говорила она. В общем, он был всем, чем не был я. Так чем же он мог привлечь ее теперь? Все это было студенческое прошлое, говорила она. Да и у Анджело теперь новая девушка, потрясающая красотка, но у них осталось столько общих друзей, что они волей-неволей сталкиваются время от времени. Что здесь плохого? Не о чем беспокоиться. Я тоже с ним познакомлюсь, как-нибудь на днях.

 

70. Вельвет

Так и произошло, на свадьбе Женевьевы и Тайлера, одном из тех необычных мероприятий, когда жених и невеста въезжают в зал на мотоцикле, насколько я помню, а первый танец исполняют, подпрыгивая вверх-вниз под дикую французскую панк-музыку. Никаких белых шатров для Женевьевы и Тайлера. Гостей собрали на предназначенной под снос протезной фабрике недалеко от Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, свадьба отличалась большей долей нигилизма и несдержанности, чем я привык. Я до сих пор не встречал столько угловатых людей, собранных под одной промышленной крышей: всем им было до тридцати – ни одной веселой тетушки в шляпке, – все наворачивали кебабы. По случаю я рискнул надеть новый вельветовый костюм, и толстая ткань в теплый сентябрьский день в сочетании с определенной застенчивостью с моей стороны вызвала во мне совершенно непомерное потоотделение. Под пиджаком образовались темные круги. Мои судороги под сушилкой для рук не принесли почти никакого эффекта, поэтому я стоял, потея, и смотрел, как Конни разговаривает с красивыми людьми.

Думаю, могу честно сказать, что до сих пор не встречал ни одного биохимика, который бы мне не понравился. Мои друзья и коллеги, быть может, не отличаются особым блеском, но они открытые, щедрые, добрые, забавные и скромные люди. Радушные. Совсем другое дело – клан Конни. Шумные, циничные, чрезмерно озабоченные внешней стороной вещей. В тех редких случаях, когда я заглядывал в ее студию, снятую на паях, – не студию, а, скорее, гараж в Ист-Энде, – или ходил на частные просмотры, я всегда испытывал неловкость, чувствуя себя изгоем, болтался где-то с краю, как пес, привязанный перед лавкой. Я хотел быть причастным к работе Конни, проявлять интерес и энтузиазм, поскольку действительно считал ее чудесным художником. Но, оказываясь в обществе ее друзей-художников, я все больше замечал разницу между нами, которую стремился преуменьшить.

Все они были монстрами, разумеется. Богема – эксцентричная, импульсивная публика с дурными привычками; в большинстве лабораторий их ждала бы короткая расправа; впрочем, это естественно. Кое-кто из них были и остаются до сих пор добрыми друзьями, а несколько человек даже сделали усилие, чтобы поддержать светскую беседу. Но как только разговор доходил до «чем вы занимаетесь?», у них сразу возникала потребность «сходить по-маленькому». Вот так я и стоял на этой свадьбе, живой диуретик, в луже малярийного пота.

– Да ты только взгляни на себя, чувак! Тебе необходима солевая таблетка, – сказала Фрэн, старая приятельница Конни, с которой она снимала жилье. Я не был уверен, какого мнения обо мне Фрэн, и пребываю в этой не уверенности до сих пор, хотя она крестная Алби. Ей всегда удавалось обнимать и отпихивать тебя одновременно, что происходит с противодействующими магнитами, соединенными вместе. Потом она отступила на шаг и смахнула сигаретный пепел с моего рукава. – Почему бы тебе не снять его?

– Теперь уже не могу.

Она начала дергать за пуговицы пиджака:

– Давай же, снимай!

– Не могу, рубашка промокла.

– А, поняла. – Она с силой уперлась пальцем в мою грудную кость. – Ты, мой друг, угодил в порочный круг.

– Совершенно верно. Это порочный круг.

– А-а-а, – произнесла она, снова меня обнимая. – Чудный, чудный, забавный, чудный бойфренд Конни. Ты ведь делаешь ее счастливой, правда, Дуги? Ты хорошо заботишься о ней, правда хорошо. И она заслуживает этого, после всего того дерьма, через которое ей пришлось пройти!

– Где она, между прочим?

– Она возле диджея, разговаривает с Анджело.

Он был тут как тут, склонился над ней и загородил с двух сторон руками, словно не давая ей возможности убежать. По правде говоря, она вроде бы и не стремилась уйти, весело смеялась, дотрагиваясь до своих волос и лица. Я подхватил несколько бутылок пива и приблизился. В честь особого дня Анджело выгладил свой комбинезон механика и побрил голову. Проследив за взглядом Конни, он провел обеими руками по скальпу и стал смотреть, как я подхожу.

– Анджело, это Дуглас.

– Здоро́во, Дуглас.

– Рад знакомству, Анджело.

Стремясь избежать неловкости или озлобленности, я заранее решил вести себя дружелюбно, нарочито расслабленно, но он взял обеими ручищами мои руки, все еще нагруженные бутылками с пивом, и притянул к себе. Анджело был моего роста, но значительно шире; немигающие глаза, пронзительно-голубые, с сумасшедшинкой – хваленой «истовостью», наверное, – превратили наш разговор в соревнование «кто первый отведет взгляд».

– В чем дело, дружище? Нервничаешь? – спросил он, когда я посмотрел в сторону.

– Вовсе нет. С чего бы я стал нервничать?

– Я спросил, потому что ты потеешь, как ублюдок.

– Да, знаю. А все этот пиджак. Неудачный выбор, к сожалению.

Он вцепился в мои лацканы:

– Вельвет. По-французски «кор дю руа», ткань королей.

– Я этого не знал.

– Ну вот, и я тебя чему-то научил. Благородная ткань, очень величественная. Всегда хорошо слышать собственные брюки при ходьбе, так что люди знают о твоем приближении. В таком случае ты не можешь подкрасться к ним и напугать «У-У-У!».

Я вздрогнул, а он расхохотался.

– Анджело, – сказала Конни.

Я сознавал, что терплю поражение от этого человека и ненавижу его с такой злобой, которая была для меня внове и бодрила.

– Ясно, что Конни повезло, – продолжал он. – Повезло с тобой связаться, по крайней мере. Полагаю, она обо мне говорила.

– Нет, нет, – произнес я. – Что-то не припомню.

Анджело ухмыльнулся и протянул руку к моему галстуку:

– Вот, узел можно затянуть потуже.

– Анджело, оставь его в покое, пожалуйста, – попросила Конни, опустив руку ему на плечо.

Анджело отпрянул и рассмеялся:

– Нам следует куда-нибудь выбраться, что скажешь? Всем вместе, вчетвером. Вон там моя девушка, Су-Линь. – Он указал на девицу, которая отплясывала в бюстгальтере и войлочной шляпе. – Позволь… – Он промокнул мне лоб жирной салфеткой, засунул ее в мой нагрудный карман и ушел размашистым шагом, подвывая.

– Он здорово набрался, – объяснила Конни. – Как выпьет, так с ума сходит.

– А мне он понравился. Даже очень.

– Дуглас…

– Понравилось, как он смотрит не мигая, очень привлекательно.

– Только не начинай, прошу тебя.

– Что?

– Бодаться с ним. Он был большой частью моей жизни, давно, очень давно. Главное слово «был», он был – прошедшее время. В тот период своей жизни я в нем нуждалась.

– А в чем ты нуждаешься в этот период своей жизни?

– На это я даже не стану отвечать. – Она взяла меня под руку. – Пойдем. Поднимемся на крышу и обсушим тебя.

 

71. Первые разы

В начале любых отношений многое происходит в первый раз – первый взгляд, первые слова, первый смех, первый поцелуй, первая обнаженность и т. д., но по мере того, как дни переходят в годы, эти общие вехи появляются все реже, становясь все безобиднее, и в конце концов ты остаешься лишь с первым визитом в Национальный фонд имущества или чем-то подобным.

В тот вечер мы впервые серьезно поругались, знаменательная веха в любых отношениях, но тем не менее печальная, потому что все до того момента было… ну да, блаженством. Я ясно выразился, как мне кажется. Сплошным блаженством.

Конни, как обычно, напилась – мы оба напились – и теперь танцевала, явно не собираясь останавливаться. Она всегда исключительно хорошо танцевала – я упоминал об этом? Сдержанно, даже равнодушно. И лицо у нее становилось особенное во время танца, напряженно-внимательное, взгляд словно устремлен в себя. Губы разомкнуты, веки опущены. Если честно, было во всем этом что-то чувственное. На одной из свадеб родная сестра сказала мне, что я танцую так, словно борюсь с приступом диареи, весь зажатый, встревоженный, поэтому с тех пор я предпочитаю не отсвечивать на танцполе. Вот и сейчас вместо этого я подпирал стену и мысленно составлял список всех слов, которые мне бы хотелось высказать Анджело. Он был все еще там, разумеется, танцевал с бутылкой шампанского в руке и сидящей верхом на его спине Су-Линь.

Настало время возвращаться домой. Я пересек зал и подошел к Конни.

– Пожалуй, я двину домой! – прокричал я в грохоте музыки.

Она покачнулась и схватила меня за локоть.

– Ладно, – сказала она. Макияж смазан, ко лбу прилипли волосы, платье в темных пятнах.

– Ты со мной?

– Нет, – ответила она, прижавшись щекой к моей щеке. – Поезжай один.

Мне бы следовало уйти в ту же секунду и дождаться ее дома. Вместо этого…

– А знаешь, ты могла бы хоть раз попытаться меня уговорить.

Она удивилась:

– Ладно. Оставайся. Пожалуйста.

– Не хочу я оставаться. Мне тут не с кем общаться. Скучно. Хочу уйти.

Она дернула плечом:

– Так иди. Не вижу, в чем проблема.

Я покачал головой и пошел прочь. Она за мной:

– Дуглас, если ты не скажешь, в чем дело, мне придется угадывать.

– Иногда мне кажется, что тебе веселее, если меня нет рядом.

– Как ты можешь такое говорить! Это неправда.

– Тогда почему мы никогда никуда не ходим с твоими друзьями?

– Мы здесь, разве нет?

– Но не вместе. Ты привела меня сюда, а затем ушла.

– Это ты хочешь уйти!

– Но ты не очень-то стараешься уговорить меня остаться.

– Дуглас, ты отдельная личность. Уходи, если хочешь, мы не срослись боками.

– Боже упаси нас от такой близости!

Она попыталась рассмеяться:

– Прости, я не понимаю: ты злишься оттого, что мне весело? Или потому, что здесь Анджело? Не уходи, объяснись.

К этому времени мы оказались на бетонной лестнице и понеслись вниз по пролетам мимо затаившихся парочек – кто-то из них целовался, кто-то курил, а кто-то занимался неизвестно чем.

– Почему ты никогда не знакомишь меня со своими друзьями?

– Знакомлю! Разве нет?

– Только в самом крайнем случае. А когда мы куда-нибудь идем, то всегда вдвоем, ты и я.

– Ладно, признаю, но я это делаю, потому что тебе все равно не понравилось бы. Ты не хочешь ходить по клубам, гулять всю ночь, тебя слишком заботит, что завтра на работу, вот я тебя и не приглашаю.

– Ты считаешь, что я испортил бы все веселье.

– Я считаю, что тебе не было бы весело, а значит, и мне.

– А мне кажется, тут другая причина.

– В таком случае продолжай.

– Я думаю, ты меня иногда стыдишься.

– Дуглас, это смешно. Я тебя люблю, так с какой стати мне тебя стыдиться? Разве я не возвращаюсь к тебе каждую ночь?

– Когда рядом нет никого другого.

– Но разве так не лучше? Когда мы только вдвоем? Разве тебе это не нравится? Потому что мне нравится! Я этим дорожу, будь оно все проклято, и думала, что ты тоже дорожишь.

– Так и есть! Так и есть.

Мы вышли на улицу, по сути бросовую землю, со зданиями различной степени сноса. С фабричной крыши над нами доносились смех и музыка. С края свесились лица и смотрели на нас. Возможно, среди них был и Анджело, смотрел, как мы ругаемся среди этих блоков из шлакобетона и дорожных плит, и наш спор терял свою важность и начинал казаться глупым.

– Ты хочешь, чтобы я пришла позже? – спросила она.

– Нет. Не сегодня.

– Может, мне уйти с тобой прямо сейчас?

– Нет, веселись. Прости, если помешал.

– Дуглас…

Я пошел прочь. Было темно. Лето закончилось, подступала осень. Последний хороший день года, а я впервые за время нашего знакомства чувствовал прежнюю невыразимую печаль, что сопровождала мою жизнь без нее.

– Дуглас! – (Я обернулся.) – Ты идешь не в ту сторону. Поезда в том направлении.

Она подсказала верно, но я был слишком горд, чтобы вернуться и пройти мимо нее. Только бродя среди строительного мусора, после того как мне пришлось преодолеть несколько заборов, спасаясь от овчарок, и прижиматься к разделительному барьеру на автостраде, когда мимо проносились грузовики, только окончательно потерявшись, я вдруг понял, что наша первая ссора завуалировала нечто другое первое.

Она сказала, что любит меня.

Впервые кто-то произнес эти слова без всяких условных придаточных. Неужели мне показалось? Кажется, нет. Она точно произнесла эти слова. Я мог бы щелкнуть каблуками от радости, впервые проделав такое на Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, но я сам испортил важный момент, погрязнув в жалости к самому себе и раздражении, настолько одурманенный ревностью и алкоголем, что даже не обратил внимания на эти слова. Я остановился и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь, после чего побрел обратно той же дорогой, какой пришел.

Для такого большого здания фабрика оказалась довольно незаметной, и через полчаса хождений по пустырям я начал думать, что опоздаю, что прием закончится. Как раз когда я собрался сдаться и найти ближайшую станцию метро, я увидел в ночном небе три вспышки, за которыми прогремели выстрелы. Над фабрикой взрывался салют, похожий на сигнальные ракеты. Я повернулся и побежал в ту сторону.

Теперь они играли медленные песни; на танцполе звучала «Three Times a Lady», если я правильно помню. Конни сидела одна в глубине зала, опершись локтями о колени. Я подошел к ней и увидел, как улыбка на ее лице быстро сменилась хмурым выражением, но прежде, чем она успела заговорить, я сказал:

– Прости. Я идиот.

– Так и есть, иногда.

– Я прошу прощения. Постараюсь впредь им не быть.

– Старайся лучше. – Конни встала, и мы обнялись. – Как ты мог так думать, Дуглас?

– Не знаю, просто я… разнервничался. Ты ведь никуда не собираешься?

– Нет, я ничего не планировала.

Мы поцеловались, и немного погодя я произнес:

– Я тоже, между прочим.

– Что – тоже?

– Я тоже тебя люблю.

– Что ж, я рада, что этот вопрос улажен.

В следующий январь, спустя одиннадцать месяцев после нашего знакомства, я сидел за рулем арендованного фургона, направляясь из Уайтчепела в Балхем, рядом со мной сидела Конни, и я лихорадочно проверял зеркало заднего вида, словно опасаясь преследователей, а сам надеялся, что она всегда будет рядом.

 

72. Эротический реализм

Ночь в нашем люксе для новобрачных прошла без событий. По возвращении с ужина в одном из кафе Йордана я наполнил джакузи в надежде, что Конни ко мне присоединится.

– Испробуем эту малышку! – воскликнул я и залез в ванну.

По ощущению мне показалось, что я угодил в пропеллеры парома, курсировавшего между Портсмутом и Шербуром, а шум мешал Конни, которая забралась в постель, чтобы почитать.

– Не хочешь присоединиться? – кокетливо проорал я.

– Нет, веселись сам, – ответила она.

– Перехожу в режим турбо! – Раздался рев реактивных двигателей. – ОЧЕНЬ РАССЛАБЛЯЕТ!

– Дуглас, да выключи ты это! Я пытаюсь читать! – огрызнулась Конни и уткнулась в книгу.

Несмотря на приятный день, мы все еще не отошли от сцены в поезде, и я уже в который раз отметил, что в последнее время у наших ссор увеличился период полураспада. Как в случаях с простудами и похмельем, требовалась целая вечность, чтобы стряхнуть все и прийти к примирению, которое, если наставало, больше не отличалось прежней решительностью. Я вылез из адской машины, мы сбросили горы бархатных и шелковых подушек и закрыли глаза. На следующий день предстоял визит в Рейксмузеум, где мне понадобится вся моя сообразительность.

 

73. Саския ван Эйленбюрх

Чтобы почувствовать себя истинным праведником, нет ничего лучше поездки на велосипеде по Амстердаму. Традиционное взаимоотношение с автомобилем как с силой здесь перевернуто в другую сторону, и ты становишься частью многочисленного племени, находясь в лидирующей группе велосипедистов и посматривая сверху вниз на капоты тех глупцов или слабаков, кто не может отказаться от авто. Здесь люди крутят педали с беспечной небрежностью, качаясь из стороны в сторону, говоря по мобильному телефону, поглощая свой завтрак, и в ясный красивый августовский день, когда наши велосипеды поскрипывали и дребезжали вдоль канала Херенграхт, мне казалось, что лучшего места не существует.

Теперь направо, в Рейксмузеум. По-моему, не существует установленного образца для государственного музея, но все равно я был поражен – не столько его простотой, сколько отсутствием претензий. Никаких колонн или белого мрамора, никаких античных устремлений, никакого дворцового блеска, как в Лувре, а сплошная муниципальная функциональность; не музей, а прекрасный железнодорожный вокзал или амбициозная городская ратуша.

Центральный атриум внутри музея был огромен и ярко освещен, и я испытал – мы все испытали, как мне кажется, – возрожденный энтузиазм к нашему турне. Даже Алби, с красными глазами, пропахший дымом после ночного приключения неизвестного характера, оживился.

– Клево! – вынес он свой вердикт, и мы прошествовали в галерею.

Это было хорошее утро. В редкие моменты Конни даже брала меня за руку. Для меня этот жест связан либо с малолетством, либо со старческой дряхлостью, но здесь и сейчас он, видимо, обозначал, что я прощен. Мы переходили из зала в зал с той же медлительностью ледника, которую я испытал в Лувре, но на этот раз я не возражал. Помимо предметов искусства, там была огромная модель галеона размером с семейную машину, стеклянные шкафы, заполненные грозным оружием, а в Галерее славы совершенно необычное собрание картин. Я уже, кажется, упоминал, что не являюсь искусствоведом, но в голландской живописи меня поразило, что она такая знакомая и домашняя. Никаких тебе греческих или римских божеств, никаких распятий или Мадонн. Кухни, задние дворики, переулки, урок музыки за пианино, письма, которые пишут и получают, устрицы, которые казались влажными, молоко, льющееся из кувшина, так точно переданное, что ты буквально ощущаешь его вкус. И не было в этих картинах ничего банального или однообразного. Наоборот, гордость, даже радость, в каждодневных сценках и портретах реальных личностей, со всеми их изъянами и тщеславием, бестолковых и глупых. Пухлый, с грубыми черта ми лица, постаревший Рембрандт был отнюдь не красавец, и в «Автопортрете в образе апостола Павла» он выглядел откровенно усталым, брови приподняты, лицо наморщено, взгляд настороженный – все это я очень хорошо понимал, в отличие от всех тех святых, богов и монстров в Лувре, хотя они и были великолепны. Это было великое искусство, и я знал, что чек за почтовые открытки будет огромный.

В темно-синем зале внушительных размеров мы все уселись, локоть к локтю, перед «Ночным дозором», который, как утверждал мой путеводитель, занимал четвертое место среди самых известных картин мира.

– Какие, по-вашему, на первых трех местах? – спросил я, но никто не захотел сыграть в эту игру, поэтому я принялся рассматривать шедевр. На картине многое происходило. Как сказал бы мой отец, хороший ритм, хорошая мелодия, и я принялся указывать на все мелкие детали – забавные лица, шутки, неожиданно выстреливший мушкет, – сведений о которых я поднабрался из того же путеводителя на тот случай, если Алби их не заметит. – А ты знал, что Рембрандт ее так никогда не называл? – спросил я. – На самом деле действие происходит вовсе не ночью. Старый лак потемнел и сделал картину мрачной. Отсюда и название.

– Ты полон интересных фактов, – заметила Конни.

– Ты знал, что на картине Рембрандт изобразил самого себя? Вон там, в задних рядах, смотрит через плечо того мужчины.

– Почему бы тебе не отложить путеводитель, Дуглас?

– Если мне позволят одно критическое замечание…

– О, это будет здорово, – сказал Алби. – Папа сделал заметки.

– Если мне позволят одно критическое замечание, то оно коснется маленькой девочки в золотом. – (В потоке света, немного слева от центра, девочка восьми или девяти лет, прекрасно одетая, с цыпленком, привязанным к поясу, что, согласитесь, не совсем нормально.) – Я бы сказал: «Послушай, Рембрандт, мне нравится картина, но тебе, наверное, лучше еще разок взглянуть на маленькую девочку с цыпленком. Выглядит она очень старой. У нее лицо пятидесятилетней женщины, это сбивает с толку и отвлекает внимание от центра…»

– Это Саския.

– Кто такая Саския? – спросил Алби.

– Жена Рембрандта. Он использовал ее в качестве натурщицы для многих своих картин. И был ей предан. Так говорят.

– В самом деле? – (Об этом ни слова не говорилось в моем путеводителе.) – Как тебе кажется, она не считала это немного странным?

– Возможно. А может быть, ей понравилось, что муж представил ее в юности, еще до их знакомства. В любом случае она, скорее всего, не видела картины. Она умерла, пока он ее создавал.

Все это мне показалось маловероятным.

– Выходит, либо он рисовал картину, пока она умирала…

– Либо он рисовал ее лицо по памяти.

– Свою старую жену, одетую девочкой.

– В память о любимой. Дань уважения после ее ухода.

Я не совсем понимал, как к этому относиться, разве что лишний раз убедился, что художники в общем и целом очень странная публика.

 

74. Настоящий Амстердам

Музей мы покинули только ранним вечером, усталые, но вдохновленные и все еще преисполненные желания придерживаться нашего расписания. Сидя на Музейной площади, я предложил несколько вариантов дегустации местной кухни, но Алби весь ушел в электронную беседу, хихикая над экраном своего телефона по причинам, которые стали ясны, когда я почувствовал, как мне в спину впились два пальца.

– Не шевелиться, Петерсен! Буфетная полиция! У нас есть причина подозревать, что вы носите с собой припрятанную шоколадную булочку.

– Кэт! Какой сюрприз! – воскликнула Конни слегка напряженно. – Алби, ловкач.

Алби неприятно ухмылялся в восторге от того, как провернул свой блестящий розыгрыш.

– Я следовала за вами всю дорогу из Парижа! Надеюсь, я не напугала вас, мистер Пи, просто Алби сообщил мне, где вы находитесь, и я не смогла удержаться. Иди сюда, мой красавчик! – И тут она схватила обеими руками лицо моего сына и смачно поцеловала так, что по всему парку разнеслось эхо. – Как вам ‘Дам? Отрываетесь по полной? Ну разве не потрясающий город?

– Мы прекрасно проводим время, благодарю…

– Ну да, Алби рассказал, что вы поселили его в каком-то публичном доме для извращенцев. Со мной случилась истерика.

– Никакого публичного дома, – терпеливо пояснил я, – это бутик.

– Так что вы успели, где побывали, куда направляетесь? Расскажите все!

– Цветочный рынок, велосипедная прогулка вокруг каналов. Завтра пойдем в Музей Ван Гога и, если хватит времени, совершим экскурсию по каналу.

– Это очень-очень по-туристски. Вам нужно увидеть другой Амстердам. Давайте пошатаемся по городу все вместе! Куда вы направляетесь прямо сейчас?

Инстинкт подсказал, что мое расписание под угрозой.

– Вообще-то, мы собираемся в дом Анны Франк, а затем в Дом-музей Рембрандта.

– Ну, это не обязательно, – сказала Конни. – Можно пойти и завтра.

– Почему бы вам, ребята, не отправиться туда без нас? – с надеждой спросил Алби. – Мы с Кэт хотим все здесь исследовать.

Ясно, что идея «пошататься» всем вместе показалась Алби такой же нелепой и маловероятной, как и мне.

– Алби, я очень хочу отвести тебя в дом Анны Франк. Мне кажется, ты должен его увидеть.

– Я слишком устала, Дуглас, чтобы продолжать поход, – предательски заявила Конни. – Может быть, завтра с утра?

– Нет! Нет, завтра с утра у нас Музей Ван Гога. А днем мы уезжаем.

– Разве вы не хотите увидеть настоящий Амстердам?

Нет, Кэт, черт возьми, нет! Не имею ни малейшего желания увидеть настоящий Амстердам. Реальности нам хватает и в Беркшире, мы не для этого сюда приехали; нам совершенно неинтересно, каково истинное положение вещей. Перед моим мысленным взором всплыло идеально составленное расписание осмотра достопримечательностей.

– Если мы не пойдем в дом Анны Франк сегодня, весь план распадется. – Я почувствовал, что перехожу на визг.

– Давайте перехватим что-нибудь на обед и расслабимся, годится? У меня есть байк, и я знаю одно потрясающее вегетарианское кафе в Пейп…

 

75. Ешь сколько влезет

Нут, похожий на маленькие шарики известняка. Безвкусный резиновый творог. Не шпинат, а скорее водоросли с китайского побережья, холодная бамия, напоминающая слизняков. Некротическое авокадо, сухой, как песок, кускус, дряблые кабачки под зелено-серым водянистым соусом. Фасоль! Обыкновенная холодная фасоль, изысканно вываленная из консервной банки.

– Разве не здорово? Кому нужно мясо! – воскликнула Кэт, которая в прошлый раз, когда я ее видел, набивала свой рюкзак беконом, как какой-нибудь обезумевший таксидермист.

– В Париже мы ели много мяса. Много, – сказала Конни, смело переметнувшись в стан врага.

– Только не говорите, что вы ели фуа-гра. – Кэт предостерегающе помахала пальцем перед моим лицом.

– Нет, только утку, стейк, утку, паштет, утку, стейк…

– И мне казалось, что все было вкусно.

– Отец не станет есть то, у чего нет лица.

– Не помню, чтобы кто-нибудь из них жаловался.

– В Париже сложно достать первоклассные овощи. Посидишь немного на такой диете, и тебя распирает, – заявила Кэт, надув щеки. – Особенно от всех этих багетов. По крайней мере, в этом хлебе есть какая-то польза. – (Хлеб был тягучий и плотный, как оконная замазка, а сверху посыпан содержимым мусорного совка из пекарни.) – Я пошла на второй заход! Кому добавки восхитительных овощей? – И они с Алби поскакали обратно к стойке, где свечи под серебристыми контейнерами подогревали пищу до приятной теплой температуры.

Я со вздохом уткнулся в свою тарелку:

– Любое из этих блюд, если шмякнуть им о стенку, сначала прилипнет, а затем очень медленно сползет.

– За исключением хлеба, – рассмеялась Конни.

– Хлеб отскочит рикошетом и выбьет глаз.

– Ты сам говорил, что хочешь попробовать новые блюда.

– Я хочу пробовать только те новые блюда, которые мне понравятся, – сказал я, и Конни хохотнула. – Она что, питается только в кафе самообслуживания?

– Оставь ее в покое. Она мне нравится.

– Правда? Ты изменила мнение.

– Она ничего, когда успокаивается. Ты только взгляни на них. Как мило. – (Они стояли у буфетной стойки плечом к плечу и пытались выбрать между норовирусом и листерией.) – Молодая любовь. Интересно, мы тоже были такими, Дуглас?

– Четверть четвертого. Если мы собираемся попасть в дом Анны Франк, то нужно двигать прямо сейчас.

– Дуглас, а нельзя это оставить на потом? Даже гестапо проявляло меньше рвения, чтобы попасть туда.

– Конни!

– Мы проводим время с сыном, делаем то, что он хочет делать. Ты ведь с самого начала согласился.

И поэтому мы расправились с водянистым творогом, расплатились по счету, сели на велосипеды и до самого вечера ездили по внешним кругам Амстердама, а Кэт показывала нам удивительные маленькие бары, пустующие дома, в которых она ночевала без разрешения, парки для скейтбордистов, огромные поместья и уличные рынки. По правде говоря, многое из этого было очень милым, и, наверное, интересно увидеть, где живет марокканское население, а где суринамское и турецкое. Но когда мы сделали петлю в сторону центра, мне стал ясен еще один маршрут.

– А здесь, – заявила Кэт, – моя любимая кофейня!

Это было неотвратимо, наверное. Едва мы вступили в Амстердам, Алби то и дело поглядывал по сторонам на эти заведения, точно так же как когда-то он рассматривал магазины игрушек. И вот теперь, стоя перед «Найс кафе», он, ухмыляясь, смотрел в землю.

– Это реально крутое, жутко дружелюбное, клевое местечко, – успокоила нас Кэт. – Я знакома с хозяином, он о нас позаботится.

– Думаю, что не стоит, Кэт.

– Да бросьте, мистер Пи. В чужой монастырь…

– Нет, спасибо. Это не для меня.

– Откуда ты знаешь, если ни разу не пробовал? – Алби в точности повторил те слова, которыми я когда-то уговаривал его съесть капусту.

– Пробовал. Разумеется, пробовал, Алби. Я был когда-то молод!

– Кажется, я что-то пропустила, – сказала Конни.

– Когда я был с тобой, Конни, между прочим, а также с Женевьевой и Тайлером. Мы тогда до одурения накурились марихуаны, если помнишь.

– До одурения накурились! – хмыкнул Алби.

– Мистер Пи, а вы темная лошадка. Почему бы вам еще раз не попробовать?

– Нет, спасибо, Кэт.

– Ясно, отец – пас. – Алби даже не пытался скрыть облегчение.

– А вы что скажете, миссис Пи? – поинтересовалась Кэт, и все взгляды обратились к Конни.

– Мам? – подал голос Алби.

Конни задумалась.

– Ладно, – сказала она, – звучит заманчиво, – и отправилась парковать свой велосипед.

 

76. Разбавленное вино

В различные моменты взросления Алби я уже не раз оказывался в подобной ситуации, вынужденный решать очередную «жизненную дилемму», какими перегружены все воскресные газеты. Как правильно реагировать родителям на воровство в магазине, неподходящего друга, заведенного на игровой площадке, запах алкоголя или табака от подростка, исчезновение денег из комода, историю запросов на семейном компьютере? Насколько сильно разбавлять вино водой? Позволять ли подружке оставаться на ночь, какой придерживаться политики по поводу закрытых дверей, сквернословия, плохого поведения, неподходящей диеты? За последние годы эти дилеммы сыплются как из рога изобилия, что меня совершенно сбивает с толку. Почему до сих пор никто четко не сформулировал для нас линию поведения? Неужели я тоже доставлял своим родителям все эти этические терзания? Уверен, что нет. Самым большим проступком в годы моего отрочества было посмотреть иногда Ай-ти-ви. Тем не менее мы снова оказались перед дилеммой, началась очередная тема ток-шоу в прямом эфире. Я стоял рядом с Конни, пока она пристегивала цепью свой велосипед.

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Абсолютно уверена, спасибо, Дуглас.

– И ты действительно полагаешь, что тебе следует его поощрять?

– Я не поощряю его, просто не хочу лицемерить. Только взгляни на него! Он с девушкой в Амстердаме, он так молод. Если честно, меня больше бы обеспокоило, если бы он не захотел это сделать.

– Однако совсем не обязательно это санкционировать.

– Каким образом я это санкционирую, Дуглас?

– Тем, что присоединяешься к ним!

– Я за ним присматриваю. А еще, если хочешь знать, мне самой хочется покурить.

– Вот как? В самом деле?

– Неужели это так странно? Неужели, Дуглас?

Кэт и Алби теперь внимательно за нами наблюдали.

– Отлично. Превосходно. Но если он бросит учебу, чтобы стать наркодилером, то в этом будешь виновата ты.

– Не станет он наркодилером.

– Что ж, оставляю тебя в покое.

– Тебе совсем не обязательно уходить.

– Мне кажется, без меня вы лучше повеселитесь.

– Как хочешь, – пожала она плечами, – увидимся позже.

А я опять подумал: «А знаешь, ты могла бы хоть раз попытаться меня уговорить».

Мы вернулись к ожидавшей парочке.

– Я ухожу, твоя мать остается.

Алби согнул руку в локте и, сжав кулак, дернул им вниз, прошипев: «Йессссс!» – это был для него лучший вариант из всех.

– Только не ешьте космическое печенье, – сказал я. – Туда дозу замешивают бесконтрольно.

– Правда. Мудрый совет, мистер Пи. – Кэт похлопала меня по руке. – Девиз всей жизни.

– Увидимся в отеле, может быть, за ужином. – Конни прижалась щекой к моей щеке, после чего они все вместе отправились в «Найс кафе».

 

77. Океан заботы

Все настроение идти в дом Анны Франк пропало. Какой смысл это делать без Алби? И хотя Дом-музей Рембрандта передавал дух того времени и был очень познавательным, особенно в том, что касалось необычных технических средств и новаций семнадцатого века при создании гравюр, я осматривал все это рассеянно и кошки скребли на душе.

Потому что очень весело, не правда ли, очень круто сидеть в кафе и ловить кайф полдня в обществе мамочки! Как забавно, сколько потом будет воспоминаний! Но я-то хотел для сына другого – я хотел, чтобы у него были амбиции, мотивация и сила, и острый прозорливый ум. Я хотел, чтобы он смотрел на мир с любопытством и сознанием, а не с ужасным солипсизмом и глупостью обкуренного наркомана. Не говоря уже о медицинских рисках, потере памяти, апатии и психозе, опасности пристраститься к сильным наркотикам; что это за идиотизм с необходимостью расслабиться? Я, например, не припомню, чтобы за всю свою жизнь когда-нибудь расслабился; вот так я устроен, и разве это плохо? Быть натянутым как струна, расторопным, осознавать опасность вокруг – почему бы этим не восхититься?

Таковы были мои мысли, пока я колесил туда и обратно вдоль восточных каналов города, более утилитарных и менее живописных, чем каналы Грахтенгорделя. Я не сомневался, что вся компания отлично проводит время, занимаясь самолоботомией в «Найс кафе». Я не сомневался, что они сейчас скачут на круглых полистироловых подушках в той идиотской духоте, едят банановый хлеб и хихикают над синим цветом или высмеивают этого забавного старого зануду и его страх перед всем новым. Но почему они не могут увидеть во мне сдержанность, не узколобость, не консерватизм или осторожность, а заботу, огромную заботу, целый океан заботы? Я не одобрял потому, что неравнодушен. Неужели это не очевидно?

Тут я вдруг осознал, что разлюбил Амстердам. Начать с того, что здесь было слишком много велосипедов. И это явление полностью вышло из-под контроля, мосты, улицы, фонарные столбы задыхались от них, словно от сорняков. Многие из велосипедов являлись рухлядью, и я начал представлять, как, если бы я стал мэром Амстердама, я бы начал отбраковку ржавого хлама, ввел бы строгую политику: один человек – один велосипед. Все брошенные машины, все непригодные для езды вывозились бы с улиц, если нужно – с применением резаков, и отправлялись бы на переплавку. В теперешнем меланхолическом настроении идея меня захватила. Я бы им показал, всем этим велосипедистам Амстердама, с их слепящими фонарями, манерой ездить, держась за руль одной рукой, с их высокими седлами и самодовольными лицами. Я бы стал, как Калигула, беспощадным и бесстрашным. Я бы соорудил огромный костер. Да, и расплавил бы велосипеды, чертовы, чертовы велосипеды!

 

78. Де Валлен

Я оказался в районе красных фонарей.

Не желаю оправдываться по этому поводу, но там когда-то был китайский ресторанчик, который мне захотелось посетить вновь. Мы с Конни обедали там много лет назад, и я задумал съесть целую утку по-пекински в отместку за всю ту бамию. Был ранний вечер, все еще тепло и светло, атмосфера какой-то благодати. В этот счастливый час мужские и женские компании, застенчивые парочки и банда байкеров высыпали из баров на мост, пересекавший канал. Дамы в кабинках с красными занавесками махали мне рукой и улыбались, как старому другу, а я тем временем пытался припарковать свой велосипед в немыслимо плотно спутанном клубке железа и резины, в результате чего оказался окруженным со всех сторон злосчастными двухколесными машинами, распутал педали от цепей и руль от тормозных тросиков, затем выбил стойку своего велика, с трудом влез между рамами, чтобы пристегнуть штуковину. А потом, когда я выпрямился и попытался извлечь себя из этого железного лома, то задел один велосипед слева бедром, просто чуть-чуть подтолкнул, после чего, как случается в замедленном кино, смотрел на странную галлюцинацию, когда небольшое движение заставило велосипед врезаться в другой, соседний, а тот, в свою очередь, врезался в следующий и так дальше по цепочке, велосипеды падали один на другой, словно в какой-то гениальной и амбициозной фигуре из костяшек домино, кинетическая энергия возросла у четвертого, пятого и шестого велосипедов, пока не достигла группы винтажных мотоциклов. Их было четыре, безупречных, отполированных агрегатов, припаркованных перед баром, где их владельцы накачивались пивом. Чтобы ничего не случилось с их машинами. Чтобы никто их не повредил.

Раздался громкий скрип – это тормозная ручка последнего велосипеда оставила глубокую отметину на блестящем красном бензобаке первого мотоцикла, а затем грохот, когда все они тоже повалились на землю, первый, второй, третий, четвертый, после чего наступила тишина. Очень странно слышать тишину на запруженной городской улице. Зловещая она какая-то, хотя и длилась недолго. Кто-то рассмеялся. «Вот черт!» – воскликнул кто-то еще. Из бара байкеров – я заметил, что он назывался «Вальхалла», – донесся рев, и сквозь толпу прорвалась группа краснолицых здоровяков, которые кинулись к своим любимым байкам, сваленным теперь, с крутящимися колесами, в груду отполированного хрома.

Все это заняло секунд десять, и я по-глупому прикидывал, не успею ли уйти. В конце концов, все случилось не совсем по моей вине. Виновата гравитация, велосипед, цепная реакция, а я тут ни при чем. Возможно, если бы я просто ушел, возможно, если бы я насвистывал при ходьбе, как в мультфильмах, никто бы не обратил на меня внимания.

Но я стоял один в центре огромного круга разрушений, и вскоре ко мне подкатили мужчины, четверо, как пальцы в кулаке, с ненавистью в глазах. Голландский акцент больше не казался мне приятным – скорее, резким и гортанным, когда они быстро взяли меня в оборот, хватая за плечи, словно выравнивая для удара, который, как я знал, неминуемо последует. Один из них, с белыми, как у викинга, волосами, придвинул свой нос к моему и дышал на меня пивом. Лицо как кусок дешевого мяса, зубов не хватает – недобрый признак. «Не говорить голландский, – повторял я как идиот, – не говорить голландский», основываясь на том, что ломаный английский легче понять, чем хороший английский. Но ругань можно различить почти на любом языке. И вот уже четыре других руки схватили меня и повели – вернее, понесли – сквозь толпу, которая собралась, чтобы поглядеть на забаву. Три мотоцикла подняли с земли и осмотрели, но ближайший ко мне байк лежал на боку и несколько напоминал умирающую лошадь, а его хозяин согнулся над любимцем и тихо причитал, проводя большим пальцем по ужасному шраму на классно отполированном бензобаке. В отличие от большинства голландцев, он говорил на довольно скудном английском, потому что единственное, что я от него услышал: «Ты платить, ты платить», но потом, приобретя лингвистическую уверенность, он добавил: «Ты платить много».

– Это не я сделал!

– Это сделал твой велик.

– Нет, не мой. Мой велик вон там. – Я жестом указал на свой велосипед, стоявший безукоризненно вертикально посреди разрушений.

Тут, я полагаю, должна была последовать интересная дискуссия о причинно-следственных связях и понятии вины, намерении и возможности, но я решил сэкономить время и просто полез за бумажником. До сих пор мне не приходилось перекрашивать мотоцикл. Сколько это могло стоить?

Я начал переговоры.

– Я могу дать вам… восемьдесят евро. – (Они неприятно рассмеялись, а чья-то огромная лапа забрала у меня бумажник и начала поиск по всем кармашкам и складкам.) – Прошу прощения – позвольте мой бумажник обратно.

– Нет, мой друг, – ответил блондин. – Мы идем в банк!

– Отдай ему бумажник! – прозвучал чей-то голос, и, оглянувшись, я увидел женщину, которая пробиралась сквозь толпу, большую черную женщину с нелепыми светлыми волосами. Она на ходу завязывала халат, наброшенный поверх бодистокинга из какой-то белой сетчатой ткани. – Держи, – сказала она, выхватив мой бумажник и вернув его мне, – он твой. Держи, пока я не скажу.

Поднялся крик по-голландски с обеих сторон, женщина тыкала пальцем в грудь вожака байкеров – ногти у нее были экстравагантно длинные, загнутые и накрашенные, – затем, расправив плечи, она двинулась на него всей грудью, используя ее словно щит, а сама указывала на меня и сильно жестикулировала. Потом она что-то выкрикнула, отчего толпа заржала, а байкер обиженно пожал плечами, затем она внезапно сменила тактику и тон, принялась флиртовать с громилой, обняв его за плечи. Он рассмеялся и ущипнул себя за нос. Оглядел меня сверху вниз. Видимо, я был предметом их переговоров.

– Сколько в твоем бумажнике? – спросила дама, которая, судя по бодистокингу, была либо проституткой, либо очень продвинутой.

Неужели она тоже пойдет в банк? Вполне возможно, что она вовсе не мой союзник. Вполне возможно, они все собираются меня ограбить и сбросить в канал.

– Около двухсот пятидесяти евро, – сказал я задиристо.

– Дай мне сто пятьдесят. – Она протянула два пальца. Я засомневался, и тогда она быстро и тихо произнесла: – Давай деньги, и, возможно, останешься жив.

Я отдал ей деньги, которые она скомкала в плотный комок и сунула в кулак байкеру. Потом, прежде чем он успел их посчитать, она взяла меня за руку и начала пробиваться сквозь толпу, направляясь к лестнице. За нашими спинами раздались громкие протесты байкеров: «Ты платить больше! Больше!» Но дама пренебрежительно махнула рукой, прошипела что-то насчет полиции и подтолкнула меня к освещенному красным фонарем порогу.

 

79. Пол Ньюман

Звали мою спасительницу Регина, хотя это мог быть и псевдоним, и она оказалась ужасно милой.

– А как тебя зовут, мой новый друг?

– Пол, – ответил я и, чтобы уж быть до конца последовательным, добавил: – Ньюман. Пол Ньюман.

Не знаю, откуда взялся мой псевдоним. Ему явно не хватало достоверности, да и, скорее всего, он даже не был нужен. В конце концов, я не совершил ничего дурного. Но слишком поздно; на время я стал Полом Ньюманом.

– Здравствуй, Пол Ньюман. Проходи…

Я присел на какую-то пластмассовую платформу. Спальня, если это подходящее название для такого помещения, была оборудована раковиной и элементарным душем, освещалась темно-красным светом, и я на секунду подумал, какое это было бы отличное место для проявления фотографий. Дешевый вентилятор дул без всякой пользы, в углу стоял чайник. Была еще микроволновка, сильно пахло каким-то химическим вариантом кокоса.

– Я наблюдала за всем из окна. Тебе очень не повезло, Пол Ньюман, – сказала она и рассмеялась. – Это были здоровые парни. Думаю, они могли бы тебя убить или, самое меньшее, опустошить твой банк.

– Что ты ему сказала?

– Посоветовала обратиться в страховую компанию. У него есть страховка, так пусть ею воспользуется! Тебя трясет. – Она продемонстрировала, изобразив дрожание рук. – Хочешь чая?

– Очень кстати. Благодарю. – Мы ждали, когда вскипит чайник, и за это время я изучил ее голый зад, большой и рыхлый, который ни разу не удалился от моего лица больше чем на полметра. Я повернулся к окну на улицу, желая осмотреться с этой точки, и заметил, что здесь точно такой же офисный стул, какой когда-то был в моей лаборатории, но я не стал об этом говорить, а принялся смотреть телевизор.

– О, у вас тоже идет «Аббатство Даунтон»!

– Желаешь посмотреть что-то другое? – Регина дернула плечом и показала на маленькую стопку DVD.

– Нет-нет. Даунтон подойдет.

Не спрашивая, она добавила в чай два куска сахара и протянула мне кружку. Тогда я заметил, что руки у меня дрожат. Левую ладонь я использовал вместо блюдца. Не зная, что сказать, я поинтересовался:

– Ну и… давно ты здесь работаешь?

Регина рассказала, что занимается этим шесть или семь лет. Родители у нее нигерийцы, но родилась она в Амстердаме и начала здесь работать по рекомендации подруги. Зимой дела идут неважно, трудно оплачивать аренду маленькой кабинки без потока туристов, но у нее появились постоянные клиенты, на которых она может рассчитывать. Летом, наоборот, слишком большой наплыв, слишком большой, и она грустно покачала головой. «Мальчишники! – Она погрозила мне пальцем, словно это я их организовывал. Оказалось, многим мужчинам требовалась выпивка для храбрости, после чего они уже были ни на что не способны. – Им все равно приходится платить!» – сказала она чуть воинственно, а я рассмеялся, закивал и согласился, что это справедливо. Я спросил, знает ли она своих коллег, и она ответила, что все они в основном дружелюбны, хотя некоторых девушек обманом заманили сюда из России и Восточной Европы, что очень печалило и злило Регину.

– Они думают, что их нанимают для танцев, можешь поверить в такое? Танцовщицы! Можно подумать, где-то нужно столько танцовщиц! – Она помолчала немного и спросила: – А ты чем занимаешься, Пол Ньюман?

– Страховкой, – ответил я, сам поражаясь причудливым полетам своей фантазии. – Я здесь в отпуске, с женой и сыном.

– У меня тоже есть сын, – сказала она.

– Моему семнадцать.

– Моему только пять.

– Пять – чудесный возраст, – сказал я, хотя всегда считал подобные ремарки идиотскими.

Когда возраст перестает быть «чудесным»? «Пять – чудесный возраст, зато пятьдесят четыре – ублюдочный» – по логике вещей получается так. Как бы там ни было, пятилетний сын Регины проживал в Антверпене со своими дедушкой и бабушкой, поскольку она не желала, чтобы кто-нибудь из них видел ее на работе; в эту минуту атмосфера маленькой комнаты приобрела торжественный характер, мы помолчали где-то с минуту, следя за событиями под лестницей Даунтона и размышляя над сложностями родительской участи.

Но в целом это была интересная и познавательная беседа, хотя несколько иного рода, чем я ожидал в этот вечер, но все равно я чувствовал, что между нами установилась какая-то связь. Впрочем, я также сознавал, что трачу ее время, а также что она практически голая, поэтому я поднялся и потянулся за бумажником.

– Регина, ты была очень добра, но мы проговорили какое-то время, поэтому я хочу расплатиться…

– Ладно, – дернула она плечом. – Пятьдесят за полное обслуживание.

– Нет! Нет, нет, нет. Мне не нужно полного обслуживания.

– Ладно, Пол Ньюман, тогда скажи, что тебе нужно.

– Абсолютно ничего! Я здесь с семьей.

Она снова дернула плечом и забрала у меня кружку:

– У всех есть семья.

– Нет, мы приехали сюда ради Рейксмузеума.

– Ну да, – рассмеялась она, – я часто выслушиваю это.

– Жена сейчас с сыном. Единственная причина, почему я здесь вообще оказался, – искал один китайский ресторан. – (Тут она еще больше развеселилась.) – Прошу, Регина, не смейся надо мной, я говорю правду. Я просто искал, где бы… Я просто хотел найти…

В эту секунду испытанный шок все-таки взял свое, усугубив стрессы и напряжения последних дней, потому что, сам не знаю почему, я вдруг начал всхлипывать, нелепо, прерывисто, согнувшись на своей виниловой скамейке и закрыв рукой глаза, словно маской.

Хотелось бы мне поведать в этом месте, что Регина велела мне убрать деньги, а потом прижала меня к своей теплой мягкой груди и приголубила, как обязательно случилось бы в каком-нибудь претенциозном фильме или романе. Две потерянные души встретились или тому подобная чепуха. Но в реальной жизни потерянные души не встречаются, а продолжают бродить сами по себе, и мне кажется, со всей честностью, она была смущена не меньше моего. Нервный срыв в освещенной красной кабинке нарушал этикет, поэтому Регина с ощутимой поспешностью забрала оставшиеся сто евро, поднялась и распахнула дверь:

– Прощай, Пол Ньюман. Ступай и отыщи свою семью.

 

80. Веселые времена

В кафе «Веселые времена» играли «Величайшие хиты» Боба Марли, которые даже я отверг бы, как слишком очевидный выбор. Мой нарконаставник, высокий юноша по имени Томас, с клочковатой бородой и высоким свистящим голоском, поинтересовался, чего я хочу, и я попросил нечто, что могло бы меня одновременно успокоить и взбодрить, не слишком сильное; такой сорт существует? Видимо, да, потому что он дал мне смесь под названием «Ананасное золото» и, как хороший врач, посоветовал не мешать ее с алкоголем, хотя он опоздал с подобным советом, поскольку я успел посетить несколько баров.

Вернувшись в свой номер для новобрачных, я достал телефон и прочел целую серию текстов от Конни, представлявших, как я воображал, спираль помешательства:

Ты где?

Позвони!!!

Здесь весело!! Присоединяйся

приходи повеселимся

ты в порядке милый?

милый старичок позвони мне!!!

люблю тебя сильно

Но даже последнее сообщение не смогло меня приободрить. Интересная фраза «я тебя люблю», потому как любое небольшое изменение – отсутствие «я», прибавление слов вроде «очень» или «сильно» – делает ее бессмысленной. Я широко распахнул окна, настроил джакузи на массаж, сложил свое барахлишко в углубление на краю и забрался в ванну.

Хотелось бы мне сообщить о какой-нибудь галлюциногенной одиссее. Вместо этого на меня нахлынула все та же меланхолия, которую я обычно ассоциирую с тремя пополудни на следующий день после Рождества. Боже правый, неужели люди действительно садятся в тюрьму за такое? Голова гудела от пульсирующей боли, какая случается в слишком горячей ванне, и это ощущение усиливалось от того факта, что я действительно сидел в слишком горячей ванне, которая бурлила и пузырилась, словно отвратительная запеканка. Наркотику не удалось вызвать желанную амнезию. Если на то пошло, я лишь сильнее осознал крушение своих надежд. Несмотря на все мои усилия – или, может быть, благодаря им, – семья Петерсен пошатнулась. Будь нас двое или четверо, наверное, можно было бы обрести какое-то равновесие. Но вместе мы обладали грацией трехногого пса, ковыляющего с места на место.

Мне совсем поплохело. Комната пахла как горящая полочка со специями, а ведь это был номер для некурящих, что только усиливало мою паранойю. Сердце билось слишком быстро, я не сомневался, что оно вот-вот лопнет, как у отца, и я испущу дух подобно какой-нибудь рок-звезде на полу амстердамского секс-отеля после трех кружек пива и двух затяжек очень слабенькой смеси. Прижав руку к груди, не удосужившись вытереться, я с трудом доплелся до нашей нелепой кровати и потом долго ждал под сырыми простынями возвращения Конни.

Она появилась в три утра, совсем как в то первое лето. Я твердо решил, что буду дуться, но она была такой ласковой под действием наркотиков, положила голову мне на плечо. Ее волосы пахли дымом, дыхание отдавало незнакомым алкоголем, я также уловил легкий и неотталкивающий запах пота.

– О боже, – прошептала она, – какая ночь!

– Было весело?

– Для подростков – да. Мы отправились слушать ансамбли! Ты получил мои сообщения? Нам тебя не хватало. Где ты был?

– Я познакомился с проституткой. Ее зовут Регина. Потом я несколько перебрал с джакузи.

– Неужели правда? – рассмеялась она.

– Где Алби?

– Он в соседнем номере. Кажется, привел с собой друзей.

И точно, из-за дверей, соединяющих наши номера, послышался смех, а потом аккордеон заиграл «Brown-Eyed Girl».

 

81. Крашеные половицы

С этого момента больше не было возвращения в три или четыре утра. Теперь мы ложились спать и просыпались вместе, стояли у раковины и чистили зубы, приобретая совместные привычки и причуды, начав процесс, когда все новое и волнующее становится знакомым, затертым и любимым. А именно…

Конни всегда дремлет, когда звенит будильник, а я уже бодрствую. Конни надевает лифчик в первую очередь, я же начинаю с нижней половины, а затем перехожу к верхней. Конни предпочитает обычную зубную щетку, а я верен электрической. Конни часами висит на телефоне, я говорю кратко и по существу. Конни разрезает жареного цыпленка, как хирург, я готовлю превосходное рагу. Конни опаздывает на самолеты, тогда как я люблю приезжать в аэропорт за два часа до вылета, как положено, поскольку к чему это требование, если его не выполнять? У Конни талант к подражанию и танцам, у меня его нет. Конни не любит кружки, но редко пользуется блюдцем, когда пьет чай из чашки, постоянно пережаривает тосты, ненавидит, когда дотрагиваются до ее ушей или что-то в них шепчут, слизывает джем с ножа, разгрызает кубики льда и иногда, что приводит меня в шок, ест сырой бекон прямо с разделочной доски. Конни любит чернушные драмы, завоевавшие награды, старые мюзиклы и бранящихся политиков на новостных программах. Мне нравятся документальные фильмы об экстремальных погодных условиях. Она не любит тюльпаны и розы, цветную капусту и брюкву и уминает томаты, словно яблоки, вытирая сок с подбородка большим пальцем. Она красит ногти на ногах перед телевизором воскресными вечерами, по очереди поднимая каждую ногу; оставляет в отверстии раковины немыслимое количество волос и никогда их не убирает; у нее жуткая вмятина на черепе, которую она почему-то называет «металлической пластиной»; вмятина эта осталась у нее с детства после несчастного случая на подкидной доске в бассейне; у нее на удивление много черных пломб, крупная родинка на левом плече, по два прокола в каждом ухе. После нее на подушке остается легкий запах, она предпочитает красное вино белому, считает, что шоколад перехваливают, и обладает способностью спать бесконечно и где угодно, даже стоя, если захочет. Мы делали эти открытия каждый день, затем раздевались по разные стороны кровати, в которой занимались любовью 90 процентов наших ночей, потом 80, потом 70. Мы становились свидетелями всех мелких заболеваний, расстройств желудка, грудных инфекций, ногтевого грибка, вросших волосков, нарывов и сыпи, что лишает человека, за которого мы себя выдавали, первоначального блеска. Не важно, никакой паники, такие вещи случаются, зато мы теперь вместе ходили покупать продукты, толкая тележку слегка смущенно, пробуя, каково это – заниматься домашними делами. Мы завели то, что иронично прозвали наш «бар», и из всех зарубежных поездок привозили отвратительные ликеры. Мы поспорили по поводу чая: Конни предпочитала ароматизированные, отдававшие медициной сорта, а я – обычные чайные пакетики. Еще раз мы поспорили, когда она сломала мой холодильник, решив разморозить морозильную камеру с помощью отвертки, затем еще один раз по поводу эффективности китайской медицины, а потом насчет мебели, в результате чего мой вполне приличный диван-кровать был заменен продымленным, продавленным, обитым бархатом диваном из дома Конни. Ковровое покрытие, выбранное за его нейтральный цвет и прочность – «офисные ковры», как она его называла, – было содрано. И мы вместе покрасили все половицы, как и положено молодой паре.

Произошли и другие изменения. В те дни Конни отличалась ужасающей неряшливостью. Сейчас она не такая, и, наверное, это мне удалось на нее повлиять, но в те дни она имела обыкновение оставлять повсюду колпачки от ручек, фантики от конфет, заколки и шпильки, пластыри, блестки от костюмов, винты от сережек, пачки бумажных носовых платков, жвачку в фольге, иностранную мелочь. Для нее было обычным делом сунуть руку в просторный карман пальто и вместо ключей от квартиры вытащить маленький гаечный ключ, украденную пепельницу, высохший огрызок яблока или косточку от манго. Книги она оставляла раскрытыми на туалетном бачке, ношеная одежда оказывалась отброшенной в угол, как опавшие листья. Ей нравилось оставлять грязную посуду «отмокать» – чистый самообман, который я терпеть не мог.

Но чаще всего я не обращал на это внимания. Свет по-другому падает в комнате, где еще один человек; он отражается и преломляется, поэтому, даже когда она молчала или спала, я все равно знал, что она рядом. Мне нравилось видеть следы ее присутствия, обещавшие возвращение, нравилось то, как она изменила атмосферу моей мрачной, тесной квартирки. Я был здесь несчастлив, но это ушло в прошлое. Я словно излечился от изнуряющей болезни и теперь не мог нарадоваться. «Домашнее блаженство» – эти два слова вместе имели для меня глубокий смысл. Не хочу брать неверную ноту, но мало что делало меня таким счастливым в жизни, как вид белья Конни на моем радиаторе.

 

82. Килбёрн

Лондон тоже изменился. Город, всегда казавшийся убогим и серым, плохо задуманным, непрактичным и мрачным, теперь стал для меня обновленным. Конни была уроженкой Лондона и знала его как свои пять пальцев. Уличные рынки и питейные заведения, китайские, турецкие, тайские магазинчики и рестораны с жирными ложками. Все равно что прожить всю жизнь в каком-нибудь скучном доме, а потом вдруг сделать открытие, что в нем есть еще сотня комнат, переходящих одна в другую, и в каждой полно удивительного, красивого или шумного. Город, в котором я жил, теперь обрел смысл, потому что в нем жила Конни Мур.

Спустя полтора года мы продали мою квартиру в Балхеме, сложили вместе наши сбережения, чудом получили совместную ипотеку и приобрели жилье, которому предстояло стать нашим. На этот раз к северу от реки, квартира на последнем этаже в Килбёрне – просторная и светлая, подходящая для вечеринок (последний критерий меня раньше как-то не волновал), с маленькой, но приятной лишней комнаткой. Назначение этой комнаты не уточнялось. Возможно, в ней кто-нибудь из гостей заночует или, возможно, Конни снова начнет рисовать – она уже давно не рисовала, несмотря на мои уговоры, отказалась от своей доли в студии и посвящала все время работе в галерее в Сент-Джеймсе. У художников, объясняла она, есть несколько лет после колледжа, чтобы заявить о себе, но с ней, как она считала, этого не случилось. Она по-прежнему продавала картины, но не так часто, и не заменяла их новыми работами. Что ж, возможно, теперь она получит необходимое ей пространство. «А это… – сказала Конни подруге Фрэн, распахивая дверь, – детская!», и обе рассмеялись.

Мы и в этой квартире свернули ковры и позвали гостей на новоселье, первую вечеринку в моей жизни, которую я устроил. Мои друзья из лаборатории поглядывали на ее богемных друзей, совсем как соперничающие банды на подростковой дискотеке, но мы подали коктейли, а один из друзей Конни, музыкант, взялся быть диджеем, и вскоре все танцевали – танцевали, в моем собственном доме! – и два клана объединились после энергичного шейка. В полночь пришли жаловаться соседи. Конни сунула им в руки напитки и велела переодеть пижамы. Вскоре они тоже танцевали.

– Ты видишь это? – спросила моя сестра Карен, подвыпившая и довольная, крепко обхватив нас с Конни за шею. – Моя идея! – Она обняла нас чуть крепче. – Только представь, Ди, если бы ты остался дома в тот вечер. Представь!

Когда последний гость наконец ушел, мы заварили крепкий кофе и встали вместе к раковине, чтобы вымыть стаканы, любуясь рассветом сквозь открытые окна, смотрящие на крыши Лондона. С неохотой был вынужден признать, что мне следовало за многое благодарить сестру. Хоть это и не моя область исследования, я знаком с теорией альтернативных реальностей, просто не привык жить в той, которая мне больше всего нравилась.

 

83. Две узкие кровати, сдвинутые вместе

За те годы столько много произошло изменений, что стало невозможно скрывать правду от моих родителей, и поэтому однажды на Пасху мы двинулись на восток. Конни оказалась по недоразумению уверенным водителем и владелицей побитого старого «вольво»: окошки по периметру обросли мхом, а пол был густо усеян пакетами из-под чипсов, треснувшими кассетными футлярами и старыми картами. Машину она вела с какой-то агрессивной небрежностью, переключая музыку чаще, чем рычаг скоростей, так что напряжение успело возрасти до предела, когда мы остановились у дома моих родителей, викторианской постройки из красного кирпича, с аккуратным газоном и гравийной дорожкой, разровненной граблями.

С родственниками Конни я встречался много раз. Невозможно было не встречаться, учитывая близость, и в общем и целом мы с ними прекрасно ладили. Ее сводные братья окружали меня на семейных событиях, называя «профессором», и наперебой приглашали посетить различные закусочные на северо-востоке Лондона, настаивая: «Все, что захочешь, за счет заведения». Кемаль, ее отчим, считал меня «истинным джентльменом» и гораздо лучшей партией, чем те хулиганы, которых она обычно приводила в дом. Только Шерли, мать Конни, оставалась скептически настроенной. «Как Анджело? – обыкновенно интересовалась она. – Чем занимается Анджело? Ты видела Анджело?» – «Это оттого, что Анджело частенько с ней флиртовал», – объясняла Конни, но ни разу не предложила, чтобы я тоже пофлиртовал с ее матерью.

Приехав к родителям, я подумал, не стоит ли Конни пофлиртовать с моим отцом и, возможно, выманить его из колючей раковины. Может быть, попробовать? Когда мы подкатили, занавески дернулись. Отец помахал нам из окна, а мать уже стояла в дверях. Привет, не возражаете снять обувь?

Конни была совершенно очаровательна, разумеется, но я всегда полагал, что с родителями следует разговаривать, отчетливо произнося слова, тем же вежливым тоном, который используют для таможенников и полицейских, и вести разговор в строгих рамках. Какой чудесный дом, мы привезли вам цветы, нет, вина мне больше не наливать! Конни, однако, вообще не изменила тона и просто разговаривала с ними как с обычными людьми.

Но ведь они не были обычными людьми – они были моими родителями. Конни была обаятельна и остроумна, но отец почуял в ней богему и сразу встревожился. Мать была поражена. Что за привлекательное, гламурное, прямодушное создание, которое держит за руку ее сына? «Она очень жизнерадостна», – прошептала мать, пока вскипал чайник. Можно подумать, я явился к ним в огромной меховой шубе. Устроить нас в отдельных комнатах было бы чересчур по-драконовски, но, несмотря на то что в доме была прекрасная двуспальная кровать, нас провели в свободную комнату с двумя узкими спальными местами, моя мать открыла дверь и придержала ее, словно говоря: «Вот ваше логово разврата и позора». Конни никогда не избегала битв, и я живо представил, как родители, сидевшие внизу в столовой, уставились на потолок, так и не донеся до рта сигареты, когда мы с Конни с хохотом сдвигали кровати. Подростковый бунт в возрасте тридцати трех лет.

Революция продолжилась за ужином. Несмотря на то что родители дымили, как пара горящих шин, они довольно сдержанно относились к алкоголю и держали несколько древних бутылок в садовом сарае, среди пауков. Херес – для пропитки бисквита, бренди – на случай шока. Алкоголь развязывал языки, снимал запреты, а запреты в этом доме были в большом почете. Когда стало ясно, что родители не собираются открывать бутылку, которую мы привезли с собой, и что она присоединится к миниатюрному виски и свернувшемуся «Адвокату» в конце сада, Конни громогласно заявила, что «выскочит на минутку прикупить еще вина», и вернулась с двумя бутылками и, как выяснилось позже, со шкаликом водки, спрятанным в пальто.

Хотелось бы мне сказать, что алкоголь разрядил обстановку. За ужином, под жирную свинину, разговор зашел об иммиграционной политике, поскольку, как известно, ничто так не объединяет людей, как тема иммигрантов. К этому моменту мы все успели выпить, особенно Конни и мой отец, и мать задала вопрос о смешении рас в Килбёрне по сравнению с Балхемом. Там по-прежнему больше ирландцев, чем выходцев из Западной Индии или Пакистана? Подразумевалось, наверное, что ирландцы в некотором отношении «не так плохи». Конни ответила в спокойном тоне, что в Килбёрне много диаспор, что часто люди путают жителей Пакистана и Бангладеш, а это все равно что путать Италию с Испанией, и что смешение рас придает Лондону особую прелесть. Но чувствует ли она себя в безопасности по ночам? – поинтересовался отец.

Описывать последующий спор, видимо, нет необходимости. В защиту родителей скажу, что их взгляды разделяют многие, но они выражали их с непомерным гневом, отец согнул палец и долбил им невидимое оконное стекло, приводя свои сомнительные аргументы, и вскоре Конни уже кричала: «Мой отчим – турок с Кипра, так что, ему следует вернуться домой? Мои сводные братья наполовину англичане, наполовину киприоты. А как насчет мамы, в ней намешана английская, ирландская и французская кровь, но она вышла замуж за иммигранта – ей тоже следует уехать?»

– А что, если нам поменять тему разговора? – предложил я.

– Нет, мы этого не станем делать! – с жаром за явила Конни. – Почему ты всегда хочешь поменять тему разговора?

И мы продолжили. Конни намекала – возможно, даже высказала это прямо, – что мои родители ни больше ни меньше как провинциальные изуверы. Родители же утверждали, что Конни «не живет в реальном мире», что она не ждет муниципального жилья с тремя ребятишками, что вряд ли она потеряет работу в своей шикарной галерее из-за того, что кто-то сошел с корабля, прибывшего из Польши.

– Из Польши не ходят корабли, – строптиво заявила Конни, – оттуда прилетают.

Наступила пауза, и мы все взглянули на наш остывший ужин.

– Ты ничего не говоришь, – обиженно произнесла мать.

– Что ж, я согласен с Конни, – сказал я.

Я почти всегда соглашался с Конни. Даже если бы Конни доказывала, что Луна полностью состоит из сыра, я бы и тогда с ней согласился. Отныне я собирался всегда становиться на ее сторону, мои родители поняли это и огорчились, как мне кажется. Но какой у меня был выбор? В любой битве ты принимаешь сторону тех, кого любишь. Просто так заведено.

 

84. Огромные наручные часы

Трое господ за завтраком были как на подбор здоровые и самоуверенные: голландец, американец и русский. Хорошо одетые, загорелые, не экономящие на представительских расходах, пахнущие одеколоном, из тех людей, кто позволяет другим людям себя брить, из тех людей, кого можно увидеть на палубе яхты. Огромные наручные часы говорили о том, что они принадлежат к другой породе, и наша компания из четверых по сравнению с ними казалась серенькой и скромненькой. Мы с Конни накануне плохо спали, Кэт и Алби вообще не сомкнули глаз и по-прежнему находились то ли под действием наркотиков, то ли алкоголя, то ли того и другого. Если от них несло пивом и спиртом, то от меня несло неодобрением. Между мной и Алби назревал серьезный разговор. Администрация отеля уже успела пожаловаться насчет вчерашней ночной вечеринки, и я ждал подходящего момента объявить, что, во-первых, не собираюсь оплачивать содержимое мини-бара, а во-вторых, меня отнюдь не радует, что мы пропустили бо́льшую часть нашего последнего утра в Амстердаме из-за похмелья. Итак, мы всемером сидели в мрачной подземной комнате для завтраков за столиками, слишком близко стоящими друг к другу, и поглощали резкий кофе с крауссанами, что продают в целлофановых обертках, пока бизнесмены вели громогласный разговор.

– Люди говорят о производственной цене, – рассуждал красивый американец, – и мы не глупые, мы видим этот фактор, но где же выгода, если мы остаемся с дерьмовым продуктом? – (Молодой, около тридцати, мускулистый парень с сизым подбородком, в сшитой на заказ рубашке.) – Наши теперешние производители, мы отсылаем им назад от десяти до пятнадцати процентов как брак или несоответствие норме.

– Ложная экономия, – кивнул голландец, чуть худощавее, не такой уверенный, больше похожий на помощника или посредника. Возможно, в городе проходила деловая конференция или какая-нибудь торговая ярмарка.

– Совершенно верно. Ложная экономия. Вы нам предлагаете, и мы за это ухватились, согласованность, эффективность, транспортные связи…

– Надежность… – добавил русский.

– Беспроигрышная ситуация, – сказал голландец, нахватавшийся деловых идиом для каждого случая.

Они продолжали в том же духе, а я попробовал вернуть наш разговор ко времени регистрации, хранению багажа, важности разумной упаковки. Вечером мы отправлялись в Мюнхен поездом, в спальном вагоне, затем через Альпы в Верону, Виченцу, Падую и Венецию – путешествие, казавшееся полным романтики, когда я заказывал билеты и отели, но превратившееся в чреватый опасностями путь.

Несмотря на все мои усилия, Алби и Кэт были заворожены мужчинами за правым столиком – они все время закатывали глаза, трясли головой, насмешливо прищелкивали языком от всех этих разговоров о сроках, размерах прибыли и брендах.

– Возьмем эту модель, – сказал американец, и через стол полетела глянцевая брошюра, достаточно близко от нас, чтобы мы могли ее разглядеть.

Брошюра иллюстрировала оружие, какую-то штурмовую винтовку, и это была лишь одна из многочисленных глянцевых книжечек среди кофейных чашек. Мы сидели достаточно близко, чтобы протянуть руку и схватить какую-нибудь, и на секунду мне показалось, что Алби так и сделает. Вот винтовка, любовно снятая крупным планом, а вот та же винтовка в разобранном виде, в бережных руках наемника. Я не эксперт по боевому оружию, но лично мне этот предмет показался абсурдным. Снабженный оптическим прицелом, запасными обоймами и съемным штыком-ножом, он выглядел как оружие, которое мог бы нарисовать подросток, – космическая винтовка. И действительно, последовало обсуждение сектора охоты и отдыха, аксессуаров, которые они докупят, технических новинок и штуковин. «Интересно, – подумал я, – они что, производители оружия?» И допил свой кофе.

– Что ж, Кэт, – сказал я, – к сожалению, пришла пора прощаться!

Но никто меня не слушал. Они были очень заняты тем, что глазели на троицу и вовсю старались телепатировать неодобрение. Кэт вытянула к ним шею, расправила плечи и выпучила глаза в духе уличного театра. Мало того что эти трое капиталисты, но обсуждать подобное ремесло на публике, средь бела дня, голосами, от которых трясутся кофейные чашки?

– В общем, музей открывается в десять! – Я начал вставать.

– Вы здесь в отпуске? – поинтересовался голландец, не в силах больше игнорировать пристальные взгляды.

– Всего на два дня, к сожалению, – сказал я вполне нейтрально, как мне показалось. – Идемте же. Нам еще нужно выписаться из отеля.

В эту секунду Алби с шумом отодвинул стул, поднялся и крепко оперся обеими руками о соседний столик.

– Туалетная комната вон там, – произнес он непривычно четко.

Американец расправил плечи:

– А зачем нам туалетная комната, сынок?

– Чтобы отмыться от всей этой крови, – ответил Алби, и сразу произошло несколько событий, причем не все из них ясно отпечатались у меня в мозгу.

Помню, что американец положил одну руку на затылок Алби и принялся тыкать его лицо в свою раскрытую ладонь, приговаривая: «Где? Покажи мне хоть каплю, сынок! Где?» Я увидел, что Конни повисла на руке американца, обзывая его засранцем и пытаясь отвести его руку в сторону, чашка с кофе пролилась, голландец сердито ткнул в меня пальцем – не лезьте не в свои дела! – официант быстро пересек зал, сначала он забавлялся, но потом ему было уже не до смеха, огромный русский хохотал над всем этим, но только пока Кэт тоже не подключилась к действию: поднявшись, она взяла стакан с апельсиновым соком и вылила на брошюру, потом еще один и еще один, сок сначала образовал лужу на гладких страницах, после чего обрушился водопадом на колени русского, тот вскочил, и оказалось, что он настоящий громила, словно в немой комедии, тут Кэт принялась хохотать, по-театральному кудахча, совершенно невыносимо, что заставило русского обозвать ее глупой сучкой, глупой сумасшедшей сучкой, отчего она только больше зашлась смехом.

По крайней мере, это то, что я помню. Не было никакой потасовки, не было ударов, просто руки тянулись со всех сторон схватить кого-нибудь, шел обмен колкостями и насмешками, бессмысленный и крайне безобразный, как мне казалось. Что касается моего поведения, я намеревался исполнить роль миротворца, распутывал руки и призывал к спокойствию. Я действительно хотел сгладить ситуацию и в какой-то момент обхватил Алби руками и придержал, оттаскивая назад, но случайно тем самым позволил американцу ткнуть его в плечо – не сильно, так, легкий уничижительный толчок. Я крепко держал Алби, оттаскивая его от стола, стараясь разделить воюющие стороны и продолжить день согласно плану, который я разработал для своей семьи. Как я уже говорил, все это произошло как в тумане. Однако одно неоспоримо, потому что запомнилось всем: в какой-то момент я оттащил Алби, произнеся при этом: «Я бы хотел извиниться за своего сына».

 

85. Снова «Подсолнухи»

Алби не пошел в Музей Ван Гога. Конни тоже не хотела идти – такой мрачной и злой она была в то утро, крутила педали велосипеда, низко опустив голову от ярости, едва удосуживаясь подавать рукой сигналы.

Мы стояли перед «Подсолнухами», одной из нескольких копий, созданных Ван Гогом, и я вспомнил репродукцию, которая когда-то висела на моей стене.

– Помнишь? В балхемской квартире? Я купил ее специально, чтобы произвести на тебя впечатление.

Но она была не в том настроении, чтобы предаваться ностальгии, и все мои другие наблюдения о густоте краски на холсте и богатой палитре цветов не пробили брешь в непроницаемой оболочке ее презрения. Она настолько злилась, что даже не купила открытки. Вот вам и успокаивающая сила великого искусства.

Разумеется, ее прорвало, как только мы вышли из музея.

– Знаешь, что тебе следовало бы сделать? Когда тот тип набросился на Алби? Тебе следовало дать ему в нос, а не удерживать Алби, чтобы тот мог ударить его.

– Он не ударял – чуть-чуть толкнул.

– Без разницы.

– Алби начал первым! Он был несносен, выпендривался.

– Без разницы, Дуглас.

– Думаешь, это помогло бы? Да тот тип одним ударом уложил бы меня на пол! Разве помогло бы в той ситуации, если бы меня избили на глазах у всех? Ты это предпочла бы?

– Да! Да, тот человек сломал бы тебе нос и разбил губу, и мне захотелось бы поцеловать тебя, Дуглас, потому что ты защищал сына! Вместо этого ты, глупо улыбаясь, лепечешь: «Мы чудесно проводим здесь время, всего два дня, к сожалению».

– Дурацкий аргумент! Боже правый, тебе что, девять лет? Ну да, они производят оружие! Ты не считаешь, что нам необходимо оружие? Для полиции, армии? Ты не считаешь, что кто-то должен его производить? Так ведут себя в начальной школе – громогласно бранят людей, занимающихся законным бизнесом, даже если ты его не одобряешь…

– Дуглас, у тебя невероятная способность не видеть главного. Выслушай меня хоть раз. Спор не имеет значения. Дело здесь в другом. Алби мог поступить наивно, смешно или высокопарно, но ты извинился. Ты сказал, что тебе стыдно за него. Ты принял сторону банды торговцев оружием! Чертовы ублюдки, торговцы оружием против твоего сына – нашего сына, – поэтому ты поступил неправильно, ведь в драке надо становиться на сторону тех, кого любишь. Так заведено.

 

86. Мечты об угрозе бедствия

Я впервые почувствовал, что сын от меня ускользает – ему тогда было лет девять или десять, – когда он начал вырывать руку из моей железной хватки, и именно тогда я неожиданно для себя полюбил фантазировать. Понимаю, это похоже на извращение, но в то время я надеялся на какой-нибудь несчастный случай, почти катастрофу, чтобы я мог проявить героизм, как требовали того обстоятельства, и доказать силу своей преданности.

В Национальном парке Эверглейдс во Флориде Алби кусает змея, забравшаяся к нему в ботинок, а я отсасываю яд из его грязной пятки. Во время похода в Сноудонии внезапно начинается буря, Алби поскальзывается и ломает лодыжку, а я несу его сквозь туман и дождь в безопасное место. Огромная волна смывает Алби с мола Кобб в Лайм-Реджисе, и я, ни секунды не колеблясь, даже не думая о том, чтобы вынуть из кармана ключи, мобильник и оставить их где-нибудь в сухом месте, кидаюсь в ревущий прибой, ныряю, снова ныряю в серые воды, пока не нахожу его, и несу на берег. Выясняется, что Алби нужна почка. Моя почка прекрасно подходит – пожалуйста, будьте любезны. Возьмите обе! Если бы когда-нибудь он оказался в опасности, я нисколько не сомневаюсь в моей инстинктивной смелости и преданности.

Тем не менее в маленьком зале для завтраков в одном амстердамском отеле…

Я извинюсь – вот что я сделаю. Отведу его куда-нибудь в тихое место и объясню, что был усталым, так как накануне не спал всю ночь, скажу, что, как наверняка он заметил, между мной и его матерью напряженные отношения, а следовательно, я постоянно на взводе, и все же я его очень люблю. Так почему мы не можем теперь двигаться дальше, в буквальном и переносном смысле слова? Поезд в Мюнхен отходит через два часа, а через два дня мы будем в Италии.

Но когда я вернулся в отель, то обнаружил Конни, которая облокотилась на стойку администратора, прижимая ладони к заплаканным глазам. Даже не взглянув на меня, она пододвинула письмо, написанное на обороте моего расписания корявым почерком Алби.

Мам, пап!

Алби.

Все было здорово!

Я ценю все усилия и затраченные средства, но мне кажется, что Большое турне не получилось. Вы меня все время достаете, так что для меня этот отпуск не отпуск – что удивительно, правда? – поэтому я отделяюсь и оставляю вас доставать друг друга. По крайней мере, теперь, пап, ты сумеешь придерживаться своего расписания!

Не знаю, куда двину. Возможно, останусь с Кэт, а возможно – нет. Я забрал из вашего номера свой паспорт и немного денег – не волнуйся, пап, я все верну, и за мини-бар тоже. Запиши на мой счет.

Пожалуйста, не пытайтесь звонить, писать, посылать сообщения по электронной почте. Свяжусь, когда придет время. А пока мне нужно прояснить голову и кое-что обдумать.

Мам, не беспокойся. Пап, прости, если я тебя разочаровал.

Увидимся когда-нибудь,

 

87. Спальный вагон

Однажды мы уже ездили в спальном вагоне, сначала в Инвернесс, а оттуда на велосипедах в Скай, осенью нашего второго года.

Путешествие было сюрпризом на день рождения; встретимся там-то и там-то во столько-то, захвати с собой паспорт и купальник, беспечное веселье, абсолютно новое для меня. Если Конни была разочарована, когда выяснилось, что ни паспорт, ни купальник ей не понадобятся, то она и виду не подала, и мы много смеялись, как я помню, в крошечном купе поезда, шедшего с вокзала Юстон. В фильмах моего детства спальные вагоны были условным обозначением пикантной ситуации. Хотя на самом деле, в отличие от сауны и джакузи, спальные купе нисколько не напоминают сексодромы, как нам стараются внушить, и это еще одна ложь, которую преподносит художественная литература. Заплатите двести фунтов, чтобы заняться любовью в запертом гардеробе на платформе быстро движущегося грузовика, – получите те же самые впечатления. Тем не менее мы добились своего, несмотря на все помехи и хохот, и где-то между Престоном и Карлайлом у нас вышла осечка с противозачаточным средством.

Мы всегда очень тщательно следили за этим, и, хотя никто из нас не запаниковал, мы оба были вынуждены поразмышлять над теоретической возможностью стать родителями, что мы будем чувствовать, как это будет выглядеть. Мы думали об этом, пока колесили в дождь и ветер по Скаю, мы думали об этом, когда лежали, дыша виски, в мягких незнакомых кроватях в различных гостиницах, обещавших кров и завтрак, мы думали об этом, изучая карты, чтобы найти ближайшее укрытие от ливня. Мы даже шутили на этот счет: мол, если будет девочка, назовем ее Карлайл, а если мальчик – Престон, и мы находили эту идею… отнюдь не ужасной. «Боязнь беременности» – традиционное название, и тем не менее мы ничуть не боялись, и это тоже явилось очередной вехой.

Во время обратного путешествия в Лондон мы втиснулись на полку размером с большую детскую кроватку, и Конни призналась, что все-таки не беременна.

– Что ж, хорошая новость, – сказал я и тут же добавил: – Или нет?

Она вздохнула, повернулась и положила руку себе на лоб:

– Не знаю. Думаю, да. Во всяком случае, в прошлом она всегда была хорошей. Но если честно, я немного разочарована.

– Я тоже, – произнес я, и мы помолчали немного на нашей общей полке, переваривая, что бы это значило.

– Но из этого не следует, что мы должны начать пытаться. Пока не пришло время.

– Да, но если это все-таки случится…

– Вот именно. Если это случится… Тебе удобно?

– Небольшая судорога. – На самом деле я уже не чувствовал ног, но не хотел пока отодвигаться.

– Как бы там ни было… – начала она.

– Продолжай.

– Как бы там ни было, мне кажется, мы бы справились. То есть были бы хорошими родителями.

– Я тоже так думаю, – сказал я.

И я вернулся на свою полку, уверенный, что Конни была хотя бы наполовину права.

 

88. Спальный вагон-2

Мы почти не разговаривали в спальном вагоне, пока ехали в Мюнхен. Лежали неподвижно, устроившись на полках, в белесом отсеке заплесневелого пластика, протертого до чистоты, с достаточным количеством розеток для зарядки электронных приспособлений. Все было продумано и функционально, но гудение кондиционера и чернота за окном создавали впечатление, будто мы заключенные в какой-нибудь межгалактической тюремной камере.

Разумеется, можно было бы полететь в Италию, но мне хотелось, чтобы мы – все трое – хотя бы прикоснулись к Германии и Австрии, и разве не будет веселее, романтичнее, если мы проскользнем красным пунктиром по огромной центральной части, окруженной со всех сторон сушей? Мы бы играли в карты и потягивали вино в нашем заранее заказанном купе по сходной цене, пока Алби бренчал бы на своей гитаре или читал Камю в соседнем купе, а потом проснулись бы отдохнувшими в Мюнхене, городе новом для всех нас. Там были Рафаэли и Дюреры в Старой пинакотеке, Моне и Сезанны в Нойе, знаменитый Брейгель и Тёрнер – Конни любила Тёрнера. Мы пошли бы вместе с Алби в пивные сады, погрелись бы на августовском солнышке, чувствуя необыкновенную легкость в голове от темного пива и мяса. В Мюнхене нам было бы чудесно.

Но Алби ушел, потерялся в Европе с психованной аккордеонисткой, и мы двое брели теперь вместе, терзаясь тревогой с ее стороны и чувством вины – с моей. Пока Конни лежала на верхней полке и делала вид, что читает, я не мигая смотрел в окно.

– Без нас ему будет гораздо лучше, – произнес я уже не в первый раз. И не в первый раз не получил ответа. – Наверное, мне все-таки следует ему позвонить.

– Для чего?

– Я уже говорил. Чтобы извиниться, поболтать. Узнать, все ли у него в порядке.

– Давай просто… все это оставим на время, Дуглас. Хорошо? – Она выключила лампочку над головой.

Поезд шел дальше. Где-то там располагались Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь и Кёльн, индустриальное сердце Германии, могущественный Рейн, но все, что я видел, – огни на автобане.

 

89. Маргарет Петерсен

Вскоре после нашего возвращения с острова Скай умерла моя мать, впервые на моей жизненной дороге открылась могила. Очередная веха, наверное.

Видимо, у нее случился удар, когда она сидела тихонько за своим столом во время урока биологии, а ее неизменно послушным ученикам понадобилось какое-то время, чтобы отреагировать и поднять тревогу. Отец примчался в больницу, но узнал, что, пока она лежала на каталке, ожидая диагноза, ее убил второй удар. Я прибыл два часа спустя и видел его реакцию: он с пугающей яростью поносил чертовых учеников, которые тупо оставались на местах, чертовых учителей и персонал больницы и вообще всех, кто отвечал за весь этот бизнес, связанный с жизнью и смертью. Мать умерла «чертовски глупо», по его словам, – ей оставалось до пенсии всего два года! Горе проявлялось в нем как ярость, потом возмущение, словно произошла какая-то административная ошибка, как будто кто-то где-то чего-то напутал, внес сумятицу в установленный порядок, а теперь ему придется расплачиваться – продолжать жить одному. Помилуйте, одному; это несправедливо.

Я тоже горевал, что в какой-то степени меня удивило, поскольку было бы неверно утверждать, будто мы с матерью были особенно близки или питали друг к другу нежные чувства. Разумеется, и у нас были такие моменты. Она всегда любила природу и смягчалась за городом, становилась сердечной и добродушной, с легкой назидательностью называла мне деревья и птиц, держала за руку, рассказывала истории. Возвращаясь домой, однако, она снова становилась сдержанной и довольно консервативной женщиной. Наблюдая за другими матерями у школьных ворот, я ломал голову, почему она не станет теплее, интереснее, в противовес строгости отца. Впрочем, это был, похоже, их секрет. Наверное, они идеально подходили друг другу, как пара барабанных палочек.

Я все никак не мог нащупать взаимосвязь между тяжелейшим горем, свалившимся на меня с ее смертью, и нашей близостью – вернее, ее отсутствием – в жизни, мне пришло в голову, что, видимо, горе – в той же степени сожаление о том, чего никогда не было, как и скорбь по тому, что мы потеряли. В качестве утешения у меня теперь была Конни, которая прекрасно держалась, стойко пройдя все этапы от первого телефонного звонка, через всю организацию, подготовку, похороны, упаковку одежды, походов в благотворительную лавку, скорбное управление банковскими счетами и завещаниями, продажу дома, ставшего чересчур большим, до приобретения маленькой квартирки для папы. Хотя Конни с матерью никогда не ладили и не раз вступали в открытую борьбу, Конни понимала, что теперь это все не важно, везде присутствовала, держалась почтительно, была ласкова, но не надоедлива, не ударялась в мелодраму или снисходительность. Настоящая хорошая медсестра.

Мать похоронили декабрьским утром. Родительский дом – теперь дом только моего отца – был холоден и темен, когда мы вернулись туда и снова сдвинули узкие кровати. Конни сняла траурное платье, и мы легли под одеяла, держась за руки, понимая, что нам предстоит еще три раза испытать подобное, четыре, если когда-нибудь объявится ее пропавший отец, и мы вместе пройдем через все.

– Надеюсь, ты не умрешь раньше меня, – сказал я, что было, конечно, сентиментально, но позволительно в тех обстоятельствах.

– Постараюсь, – ответила она.

Как бы там ни было, прошли недели, прозвучали все соболезнования, глаза перестало щипать от слез, со временем я потерял особый статус скорбящего и вернулся в свое обычное состояние, и мы продолжили наш путь вместе.

Двадцать лет спустя отчим Конни остается в добром здравии, ее биологический отец тоже, насколько нам известно. Шерли, мать Конни, проявляет все признаки бессмертия, являясь живым доказательством животворных свойств маленьких сигарет-самокруток и рома. Прокуренная и проспиртованная, она, видимо, будет жить вечно, так что я жене в конце концов даже не понадоблюсь.

 

90. Спасибо и до свидания

В Мюнхене я впервые угадал с гостиницей; маленькое, приятное, семейное заведение возле Виктуалиенмаркт, удобное, без претензий, оригинальное, но не безвкусное. Нам открыла дверь пожилая дама, из тех, кого в сказках съедают волки.

– А что же наш другой гость? Мистер Алби?..

Я почувствовал, как Конни рядом со мной напряглась.

– Наш сын. К сожалению, он не смог приехать… – начал я.

Я бы хотел извиниться за сына…

– Мне жаль это слышать, – сочувственно нахмурилась дама. – Простите, но я не могу вернуть задаток без заблаговременного предупреждения.

– Danke schön, – сказал я, сам не понимая почему.

Danke schön и auf Wiedersehen – вот и все, что я знал по-немецки, поэтому был обречен провести наше время здесь, благодаря и прощаясь.

До официальной регистрации оставалось еще несколько часов, но нас все равно провели в наш номер, очень симпатичный, в духе братьев Гримм, заставленный деревенской баварской мебелью, какая должна была понравиться Конни, старой и довольно зловещей. Она плохо спала в поезде, поэтому сразу легла на огромную кровать и по-детски свернулась калачиком, как иногда делает до сих пор.

– В Германии тощие подушки, – заметил я, но она закрыла глаза, поэтому я, сидя в кресле-качалке, налил себе воды и начал читать о Брейгеле. От стакана несло затхлостью, но если не считать этого, то все остальное было отлично.

 

91. Сказочная страна

Брейгелей оказалось ужасно много, целый сонм Янов и Питеров, Старших и Младших, и делу не помогло их отсутствие чутья при выборе христианских имен.

Но из всей династии только Брейгель Старший – выдающийся художник. После него осталось всего сорок пять или около того картин, и самая знаменитая из них находится в грандиозной Старой пинакотеке, которую мы посетили тем же днем. Там было предостаточно приятных работ Янов и Питеров, вазы с цветами, деревенские ярмарки, выписанные в мельчайших деталях, те картины, из которых получаются прекрасные пазлы, но родоначальник династии отличался от них, выставленный без всякой помпезности в невзрачном зале. «Страна лентяев» изображает мифическую страну «с молочными реками и кисельными берегами» – покрытая пирогами крыша, плетень из колбасы, а на переднем плане три распухших человека: солдат, фермер и какой-то клерк или студент, окруженные недоеденной едой, с расстегнутыми штанами, объевшиеся и раздутые, не в состоянии работать. Это одна из «раздражающих» картин – живой поросенок, бегающий с ножом в спине, яйцо вкрутую на маленьких ножках, и все в том же духе, – но теперь я был достаточно сведущ в искусстве, чтобы узнать аллегорию.

– Ешь маленькими порциями.

– Что, прости? – спросила Конни.

– Смысл. Если живешь в стране, где крыши делают из пирогов, научись себя ограничивать. Ему бы следовало назвать картину «Углеводы на обед».

– Дуглас, я хочу домой.

– А как же Музей современного искусства?

– Не в гостиницу. Домой, в Англию. Я хочу вернуться сейчас.

– А… Понятно. – Я не отводил взгляда от картины. – Они падают, как мухи!

– Может, мы… присядем где-нибудь?

Мы прошли в зал побольше – распятия, Адам и Ева – и уселись на разных концах скамьи, обитой кожей, присутствие музейного охранника создавало атмосферу нелегкого тюремного свидания.

– Я знаю, на что ты надеялся. Ты думал, что, если все пойдет хорошо, у нас появится будущее. Ты надеялся, что я передумаю, и я хочу, чтобы ты знал: я бы с удовольствием передумала. Я бы хотела не сомневаться, что буду счастлива с тобой. Но эта поездка не делает меня счастливой. Мне… слишком тяжело, какой тут отпуск, если чувствуешь себя прикованной к лодыжке другого человека. Мне нужно пространство, чтобы подумать. Я хочу домой.

Я улыбнулся, преодолевая ужаснейшее разочарование:

– Нельзя же бросить Большое турне, Конни!

– Можешь продолжить, если хочешь.

– Я не могу продолжить без тебя. Что за удовольствие?

– Тогда возвращайся со мной.

– Что мы скажем людям?

– А разве мы должны что-нибудь им говорить?

– Мы вернемся из отпуска на двенадцать дней раньше срока, потому что наш сынок сбежал! Унизительно.

– А мы… притворимся, что у нас пищевое отравление, или скажем, что умерла какая-то тетушка. Мы скажем, что Алби уехал к друзьям, у него собственные планы. Или можем остаться дома, задернуть занавески, затаиться, сделать вид, что мы все еще путешествуем.

– Но у нас не будет никаких фотографий Венеции или Рима…

Она рассмеялась:

– Ни разу за всю историю человечества никто не попросил посмотреть фотографии из отпуска.

– Я хотел сделать эти фотографии не для других. Я хотел их для нас.

– Тогда… наверное, нам следует сказать людям правду.

– Что ты не смогла больше вынести ни одной минуты со мной.

Она скользнула вдоль скамьи и прижалась плечом к моему плечу:

– Это неправда.

– А что тогда правда?

Она пожала плечами:

– Правда в том, что, наверное, это не лучшее время для нас вариться в одном котле.

– Это была твоя идея.

– Верно, но еще до того, как… Прости, ты все организовал, я ценю твои усилия, но с моей стороны это тоже… усилие. Слишком много всего навалилось. Я никак не могу собраться с мыслями.

– Нам не вернут денег – все по предоплате.

– Возможно, деньги не самое важное в данный момент, Дуглас.

– Отлично. Отлично, я займусь поиском рейса.

– Завтра в десять пятнадцать есть один рейс в Хитроу Дома будем к обеду.

 

92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel

Так прошел наш последний совместный день в Европе.

Мы осмотрели оставшиеся залы галереи, но без Алби, нуждавшегося в наставлениях; Большое турне потеряло всякий смысл. Глаза скользили по Дюрерам, Рафаэлям и Рембрандтам, но ничего не запоминалось, и говорить было нечего. Вскоре мы вернулись в гостиницу и, пока Конни складывала вещи и читала, я прошелся по улицам.

Мюнхен оказался странным сочетанием величественной церемонности и шумного пьяного веселья, как накачавшийся пивом генерал, и все мы могли бы здесь отлично провести время, наверное, теплым августовским вечером. А вместо этого я один зашел в огромный пивной зал возле Виктуалиенмаркт, где под аккомпанемент баварского духового оркестра попробовал взбодриться, заказав огромную порцию темного пива и жареный свиной окорок. Как часто происходит в жизни, первый кусок был изумительно вкусным, но вскоре поедание окорока стало напоминать отвратительный урок анатомии, поскольку я начал различать группы мышц, сухожилия, кость и хрящи. Я отодвинул тарелку, потерпев поражение, допил ведро пива и, спотыкаясь, вернулся в наш номер, где проснулся вскоре после двух ночи, издавая запах ветчины, этаким полоумным засохшим стручком…

 

93. Огнетушитель

…потому что, какой от меня толк для Конни, собственно говоря? Моя выгода ясна, но в течение нашей совместной жизни я часто замечал вопрос во взглядах друзей и официантов, родственников и таксистов: зачем ей все это? Что она разглядела такого, чего не увидели другие?

Этот вопрос я не хотел ей задавать сам, опасаясь, что она нахмурится и не найдет ответа. Я верил, поскольку она сама говорила мне, что я предложил ей альтернативу тем мужчинам, которых она знала раньше. Я не был самодовольным, ворчливым, ненадежным, неуравновешенным, не тянулся к алкоголю или наркотикам, не крал у нее из кошелька, не обманывал, не был женат, не был бисексуалом, не страдал маниакальной депрессией. Короче, мне недоставало всех тех качеств, которые она с подросткового возраста и почти до тридцати лет находила неотразимыми. Я вряд ли мог бы ей предложить покурить травку, и хотя последнее требование к партнеру мне казалось элементарным, для начального уровня, я ему соответствовал: не был психопатом.

Всем также было ясно, что я любил ее до безумия, хотя преданность не всегда привлекательное качество, в чем я убедился из личного опыта. Кроме того, наша сексуальная жизнь, как я уже упоминал, всегда была более чем удовлетворительна.

Конни неизменно интересовалась моей работой. Несмотря на некоторые разочарования, я сохранил свою веру в научный поиск, и мне кажется, она восхищалась мной за это. Конни не раз повторяла, что я становлюсь очень привлекательным, если речь заходит о моей работе, и она поощряла меня говорить о ней еще долго после того, как переставала что-либо понимать. «Ты светишься изнутри», – говорила она. Когда характер моей работы поменялся, этот свет несколько померк, но Конни с самого начала ценила множество различий между нами – искусство и наука, чувствительность и разум, – поскольку, если уж на то пошло, кто захочет полюбить свое собственное отражение?

Если говорить о практической стороне нашего брака, то я сам был практическим человеком; я мог провести элементарные сантехнические работы, плотницкие и даже электрические, и только один раз меня отшвырнуло через всю кухню. Я мог войти в комнату и сразу определить несущую стену; я был дотошным и аккуратным ремонтником, всегда очищал поверхность для покраски, все растирал, не забывал мыть кисти. Когда наши финансы объединились, я неизменно и тщательно следил за порядком: пенсии, индивидуальные сберегательные счета, страховки. Я планировал наши отпуска с военной точностью, осматривал машину, сливал радиаторы, переводил часы зимой и осенью. Пока я жив, она никогда не будет испытывать недостатка в АА-батарейках. Возможно, эти достижения покажутся пресными и прозаичными, но я резко контрастировал с психованными, самопоглощенными эстетами, каких она знала раньше. Была во всем этом некая мужественность, которая для Конни оказалась в новинку и приносила чувство покоя.

Но главное, что я был исключительно надежен во время кризиса: мог поменять шину прямо на повороте М3 ночью, под дождем, мог оказать помощь эпилептику в поезде, пока остальные сидели и глазели, раскрыв рот; каждодневный героизм мелкого розлива. По улице я всегда шел со стороны проезжей части, и хотя она смеялась над этим, ей все же нравилось. Рядом со мной, признавалась Конни, она чувствовала, будто носит с собой повсюду большой старомодный огнетушитель, и я оставался доволен.

Что еще? Мне кажется, я предложил своей жене выход из того жизненного тупика, в котором она оказалась. Конни Мур в период нашего знакомства была девушкой для вечеринок, все время танцующей на столах, а я, как мне кажется, предложил ей руку, чтобы спуститься на пол. Она оставила идею зарабатывать на жизнь как художник, на какое-то время хотя бы, и начала работать полный рабочий день в галерее. Наверное, это трудно – пропагандировать картины других, а не рисовать самому, но ее талант никуда не делся, она всегда могла бы вернуться к живописи, как только мы окончательно устроимся, как только ее стиль снова войдет в моду. А пока мы веселились, ужасно веселились, устраивая ужины с друзьями, засиживаясь допоздна. Просто теперь реже случалось похмелье, меньше было предрассветных сожалений, меньше таинственных синяков. Я был самой безопасной гаванью, но при этом не могу не заметить, что я тоже умел веселиться. Не в больших компаниях, быть может, но когда спадало напряжение, когда мы оставались вдвоем, думаю, никто из нас не предпочел бы оказаться в другом месте.

Считается, что в современных взаимоотношениях большую роль играет наличие чувства юмора. Все будет хорошо, как нас уверяют, если вы способны заставить друг друга смеяться, при такой трактовке успешный брак, по сути, становится сплошной импровизацией. Для того, кто чувствовал потребность в свежем материале, вроде меня, той длинной, обезвоженной ночью, это представляло проблему. Мне всегда нравилось смешить Конни, я испытывал от этого удовлетворение и уверенность, потому что смех, наверное, основан на удивлении, а это хорошо, когда можешь удивлять. Но, как случается со стареющим спортсменом, моя ответная реакция все больше замедлялась, и теперь для меня стало совершенно обычным делом придумать остроумный ответ на реплику, произнесенную на несколько лет раньше. Как следствие, я перебирал старые шутки, старые истории, и временами мне казалось, что Конни провела первые три года, смеясь моим шуткам, а последующие двадцать один – вздыхая над ними. Где-то по пути я растерял свое чувство юмора и теперь был способен только на игру слов, что отнюдь не одно и то же. «Я опасаюсь худшего!» Шутка пришла ко мне на ум в пивном зале, и я подумал, не использовать ли ее за завтраком. Я предложу Конни белесую колбасу, а когда она откажется, скажу: «Проблема с тобой, Конни, в том, что ты всегда опасаешься худшего!» Это была хорошая шутка, впрочем, наверное, недостаточно хорошая, чтобы спасти наш брак.

И тем не менее было время, когда я постоянно смешил Конни, а когда родился Алби, я надеялся еще больше развить в себе эту способность. Мысленно представлял себя этаким Роальдом Далем, чудаком и острословом, на ходу придумывающим истории и героев, облепленный детишками с горящими лицами, выражающими смех, восторг и любовь. Я так и не достиг этого, сам не знаю почему; возможно, из-за того, что случилось с нашей дочерью. Безусловно, это меня изменило, нас обоих изменило. Жизнь больше не казалась такой легкой.

Как бы там ни было, Алби так и не оценил моего юмора. Я старался изо всех сил, но получалось тошнотворно и застенчиво, как у детского аниматора, понимающего, что выступление проваливается. Я мог оторвать фалангу большого пальца и приделать ее на место, но, если ребенок не совсем тупой, этот номер не проходит. Алби никогда не был тупицей. Когда я старался говорить смешными голосами, читая ему книжку, он явно смущался. По правде говоря, когда я думаю об этом, то даже не припомню, рассмеялся ли мой сын когда-нибудь, если только дело не касалось моих физических травм, и иногда я жалел, что Конни ни разу ему не сказала: «Ты можешь не поверить, Эгг, но когда-то в прошлом твой отец все время меня смешил, мы, бывало, проговорим всю ночь, смеясь до слез. Когда-то в прошлом».

И вот я опасаюсь худшего.

 

94. Мятные пастилки

Как это ни грустно, мы покинули гостиницу до завтрака и проехали на такси по спящему городу в Мюнхенский аэропорт, о котором мало что можно сказать. Представьте аэропорт.

Я с ужасом думал об Англии. Как провалившаяся футбольная команда, возвращающаяся после унизительного счета 9: 0, мы сидели в зале отправления, не в силах говорить и даже поднять глаза. Я бы хотел извиниться за сына. Всю жизнь буду помнить его лицо, потрясение и стыд, словно я дал ему пощечину, впрочем, по-своему это так и было. И в эту секунду аналогия с футбольной командой рассыпалась. Мы не были командой. Я был тем вратарем, который пропустил все девять голов.

Неужели я вернусь на работу почти на две недели раньше? Что скажут коллеги? Почувствуют ли недоброе? Отпуск этого человека оказался таким плохим, что разрушил семью! Они сбежали, на самом деле сбежали; один в Голландии, другая – в Германии. Даже если бы я не пошел на работу, даже если бы мы с Конни остались дома и жили за задернутыми шторами, нас бы мучило отсутствие Алби. Как я уже однажды говорил, вполне возможно, он прекрасно проводит время. У него есть паспорт, мобильник, доступ к деньгам, томик Камю и чрезвычайно сексуальная девица; ему даже можно позавидовать. Но, не зная наверняка, когда брошенные слова так и остались между нами, невозможно было не мучиться тревогой. Извиниться за сына. Где он сейчас – в каком-нибудь берлинском наркопритоне? Едет пьяным на поезде в Чехии, курит марихуану в заброшенном доме в Роттердаме, лежит избитый где-нибудь на глухой улочке Мадрида? Вернется ли он в сентябре, октябре, к Рождеству или вообще? А как же его учеба? Неужели он бросит колледж, которого добивался, хоть и слабо? Что, если Европа просто… проглотит его?

Я больше не мог сидеть спокойно.

– Пойду прогуляться, – сказал я.

– Сейчас?

– Времени полно.

– Увидимся у выхода. – Она пожала плечами. – Возьми свою сумку.

В прогулке по аэропорту есть определенный оптимизм. Что вообще мы ожидаем найти – что-то новое и очаровательное? Я пошел взглянуть, на что похож немецкий газетный киоск, и, убедившись, что он такой же, как в Англии, собрался купить мятных пастилок на последние несколько евро, когда зазвонил мобильник.

Я пошарил в кармане. Вдруг это Алби? На экране высветился номер +39 – Испания, Италия?

– Синьор Петерсен?

– Oui, c’est moi, – сказал я, растерявшись.

– Buongiorno, я звоню из пансиона Альбертини насчет вашей брони.

– Ja, ja, – произнес я, затыкая другое ухо пальцем.

– Я очень старался, но, к сожалению, передвинуть бронь за такой короткий срок невозможно. Примите мои извинения.

– Моя бронь?

– Вы же изменили планы и приезжаете теперь в Венецию завтра вечером?

– Нет, нет, вовсе нет. Только через три-четыре дня. – (Таков был наш план: поездом переехать через Альпы, потом провести по одной ночи в Вероне, Виченце, Падуе, а затем отправиться в Венецию.) – Когда он, то есть я, когда я звонил?

– Минут пятнадцать тому назад.

– По телефону?

Пауза для дураков.

– Si…

– Я бронировал один одноместный и один двухместный номер. Какой из них я попросил переписать?

– Двухместный.

– На завтра?

– Si, на завтра. Но мы говорили об этом всего пятнадцать минут назад…

– Я, случайно, не упомянул, откуда звоню?

– Я не понимаю…

– А вы уверены, что это был синьор Петерсен?

– Si.

Алби! Это наверняка звонил Алби, пытался переделать мое расписание, воспользоваться нашей бронью и сэкономить денег. Значит, они все-таки направляются в Венецию.

– Что ж, grazie mille за попытку.

– Значит, мы вас увидим в Венеции через четыре дня, как и было оговорено ранее?

– Si, si, si. Через четыре дня.

– Отлично.

– Вы мне очень помогли. Auf Wiedersehen! Ciao!

К этой минуте я отошел от газетного киоска на почтительное расстояние, зажав в ладони мятные пастилки, неоплаченные. Воришка! Я взглянул на табло вылетов. Посадка началась. Проверил карманы. Мобильник, паспорт, бумажник, все, что мне понадобится. В ручной клади – зарядка для мобильника, планшет и история Второй мировой войны. Я вернулся в зал ожидания, увидел Конни, увидел лестницу, ведущую на балкон, взобрался по ней и принялся наблюдать за женой.

Я наблюдал за ней четверть часа, пока приближалось время вылета, уничтожая украденные мятные пастилки, настоящий бандито. Я понимал, что она по-прежнему меня любит, хотя и раздражена моим отсутствием и проявляет признаки нетерпения. Тогда я принял решение.

Я не позволю себе потерять и жену, и сына.

Если эта мысль для меня недопустима, то я и не буду ее допускать. Я не вернусь сейчас в Англию и не проведу наше последнее лето, медленно разрушая наш дом, глядя, как Конни отдаляется от меня, делит нас надвое, строит планы на будущее, в которых меня нет. Я отказываюсь жить в доме, где все, что я увижу или до чего дотронусь, – пес Мистер Джонс, радио у кровати, картины на стенах, чашки, из которых мы пьем утренний чай, – вскоре будет поделено между мною и ею. Мы прошли через очень многое, и это неприемлемо, как неприемлемо то, чтобы мой сын болтался по континенту, веря, что я его стыжусь. Этого нельзя допустить, и я не допущу.

Я прикончил украденные пастилки. В одной популярной песенке поется, что если ты кого-то любишь, то должен отпустить его на волю. Ерунда какая-то. Если ты кого-то любишь, то приковываешь его к себе тяжелыми железными цепями.

 

95. Последний вызов на рейс в Хитроу…

Конни теперь стояла, тревожно озираясь по сторонам, и наверняка думала: «Как странно, совершенно на него не похоже, он всегда приезжает за два часа до отлета, ноутбук в отдельном отсеке, жидкости и гели в полиэтиленовом пакете на молнии». Уже нет, моя любовь! Обновленный, я набрал ее номер и смотрел, как она шарит в сумке, находит телефон, сердито смотрит на экран, нажимает кнопку ответа…

– Дуглас, ты где, черт возьми? Выход закрывают через пять…

– Я не лечу на этом рейсе.

– Ты где, Дуглас?

– Я в такси. Если честно, я уже выехал из аэропорта. Я сейчас не вернусь в Англию.

– Дуглас, не будь смешным, уже называют наши имена…

– В таком случае садись на самолет без меня. Не забудь предупредить, что я не лечу: не хочу доставлять никому неудобства.

– Я не сяду в самолет без тебя, это безумие!

– Послушай меня, Конни, прошу тебя. Я не смогу вернуться до тех пор, пока все не улажу. Для начала я отыщу Алби и извинюсь, глядя ему в глаза, а затем я собираюсь привезти его домой.

– Дуглас, ты понятия не имеешь, где он!

– Значит, я найду его.

– Как ты его найдешь? Он сейчас может быть в любом уголке Европы, в любом уголке мира…

– Я отыщу способ. Я ведь ученый, забыла? Метод. Результаты. Вывод.

Я видел, как она снова опустилась на стул.

– Дуглас, если ты это делаешь из желания… что-то доказать… мне… что ж, это очень трогательно, но дело ведь в другом.

– Я люблю тебя, Конни.

Она обхватила лоб рукой:

– Я тоже люблю тебя, Дуглас, но ты устал, в последнее время ты жил в большом стрессе и, как мне кажется, не совсем четко мыслишь…

– Только, пожалуйста, не старайся отговорить меня. Я собираюсь продолжить путешествие один.

Прошла секунда, и Конни встала:

– Ты уверен, что именно этого хочешь?

– Уверен.

– Что мне сказать людям?

– Это все равно.

– Ты хотя бы позвонишь мне?

– Когда найду его. Не раньше.

– Я сумею тебя разубедить?

– Нет, не сумеешь.

– Хорошо. Если ты так хочешь.

– Тебе придется самой нести чемодан, вызывать такси. Справишься?

– Но в чем ты будешь ходить?

– У меня с собой бумажник и зубная щетка. Одежду куплю по пути.

Она откинула голову – расстроилась, наверное, при мысли, что я сам буду покупать себе одежду.

– Ладно. Если ты уверен. Купи что-нибудь хорошее. Следи за собой. – Она закрыла глаза рукой. – Не разваливайся на части, обещаешь?

– Не развалюсь. Мне жаль, Конни, что мы вновь не увидим Венецию вместе.

– Мне тоже жаль.

– Я пришлю тебе открытки.

– Обязательно.

– Поцелуй за меня Мистера Джонса. Или пожми ему лапу.

– Договорились.

– И не позволяй ему спать на моей кровати.

– Даже в мыслях такого не было.

– Серьезно, потому что если это войдет у него в привычку…

– Дуглас! Не позволю.

– Я люблю тебя, Конни. Я уже говорил?

– Упоминал мимоходом.

– Прости, если я тебя подвел.

– Дуглас, ты никогда…

– Но больше я тебя не подведу. – (Она промолчала.) – Тебе пора, а то на рейс опоздаешь.

– Да. Пожалуй. Выход?..

– Выход семнадцать.

– Выход семнадцать. – Она повесила сумку на плечо и пошла.

– Ты забыла книгу, – сказал я. – На стуле.

– Спасибо. – Она взяла книгу и замерла на секунду. Ей не понадобилось много времени, чтобы найти меня взглядом на балконе. Она подняла руку, и я в ответ тоже.

– Увидимся, когда увидимся.

Но она уже дала отбой. Я смотрел Конни вслед, пока она не скрылась из виду а затем отправился на поиски сына, нуждался он в этом или нет.