23

В о п р о с: Какие ткани подразделяются на три типа: поперечнополосатые, гладкие и сердечная ткань?

О т в е т: Мышечные ткани.

Несколько зароков, данных в новогоднюю ночь.

1. Больше времени уделять своей поэзии. Если ты серьезно настроен в отношении поэзии как литературной формы, а также источника дополнительного заработка, то тебе над ней стоит поработать побольше, особенно если ты намерен выработать собственный неповторимый стиль. Помни, Т. С. Элиот написал «Четыре квартета», работая в банке, так что недостаток времени – это не оправдание.

2. Хватит давить прыщи, особенно когда разговариваешь с людьми. Если наука нас чему и научила, так это тому, что выдавливание прыщей только распространяет инфекцию и приводит к появлению новых угрей. Простооставь свою кожу в покое, найди другое занятие для рук, научись курить или еще что-нибудь в этом роде. Помни: никто не захочет поцеловать кровоточащее лицо.

3. Будь невозмутимым. Не суетись перед Алисой – она тебя будет больше уважать.

4. Подкачай немного мускулы.

Все это было написано примерно без четверти одиннадцать в новогоднюю ночь, и к тому времени я порядочно набрался, поэтому почерк слегка неразборчивый. Двадцать минут спустя я уже спал, таким образом поправ общепринятое заезженное представление о том, что все обязаны гулять и веселиться в новогоднюю ночь. Я провел время необычно и невероятно дерьмово.

Празднование началось в 20:35, когда я нашел отвертку в ящике кухонного стола и открутил дверцу шкафа Джоша, чтобы добраться до его переносного телика. Затем я сел перед телевизором и посмотрел фильм про Джеймса Бонда по Ти-Ти-Ви, присоединившись к многочисленной армии престарелых вдовушек, пациентов психиатрических больниц и всех остальных людей, которые остались дома в новогоднюю ночь. Но чем больше я пил, тем больше думал о папе и Алисе, и они странно смешались в моей голове, так что к тому времени, как агент 007 сорвал злой план Скараманги по захвату мирового господства, я был уже полной развалиной как физически, так и эмоционально, поэтому я стал единственным человеком в мировой истории, который расплакался над фильмом «Человек с золотым пистолетом», ну, может, вторым после Бритт Экланд . Затем я собрал волю в кулак и написал эти зароки.

И сейчас, две недели спустя, эти планы вовсю реализуются. Правда, я еще не взялся за поэзию, но вскоре этим займусь, когда будет время. Зато я почти не прикасаюсь к лицу. И я очень крут в отношениях с Алисой, в основном по той причине, что не видел ее, не слышал и понятия не имею, где она может быть. На самом деле в социальном плане у меня снова наступило некоторое затишье. Как предупреждал Чарльза в книге «Возвращение в Брайдсхед» его кузен, во втором семестре в университете обычно стараешься избежать общения с нежелательными людьми, с которыми познакомился в первом семестре. И я начинаю подозревать, что на самом деле один из таких людей – я сам.

Но вернемся к моим планам. Последний пункт нуждается в разъяснениях. Я решил, что накачать мышцу-другую мне не повредит, но нет, это не потому, что я купился на поверхностное, сексистское представление о том, что рекламная индустрия называет привлекательным «мужественным» образом, и не потому, что надо мной начали подтрунивать, по крайней мере не в открытую. Дело всего-навсего в том, что я довел свой туберкулезный вид до его логического завершения. Кроме того, еще со школьной скамьи я руководствовался принципом, что можно быть либо умным, либо спортсменом, и это две взаимоисключающие вещи, но ведь на самом деле нет причин, которые мешают развивать и то и другое: вот Патрик Уоттс, например, умен и очень даже спортивен, пусть у него и есть некоторые проблемы личного плана. Возможно, еще лучший пример – Дастин Хоффман в фильме «Марафонец»: он и спортивный, и умный, и у него есть целостность натуры – такой парень легко может пробежать пять миль со связкой библиотечных книг под мышкой. Или возьмем пример из реального мира – Алису Харбинсон. Алиса Харбинсон обладает поразительно свежим лицом, здоровьем и умом. По крайней мере, она была такой, когда я в последний раз видел ее. Две недели и три дня назад. Целую вечность назад.

Не стоит беспокоиться. Я сублимирую всю эту энергию в интенсивные занятия фитнесом. Я в точности придерживаюсь строгого ежедневного режима, составленного в стиле Канадских королевских ВВС, согласно которому мой день начинается с того, что я засовываю ноги под шкаф, убедившись сначала, что он на меня не свалится, потом делаю подъем туловища (восемь раз) и отжимания (четыре раза). Это все хорошо, но у меня не возникает ощущения, что я проделал настоящий, полный комплекс упражнений на все группы мышц, так что немного дополнительных упражнений мне не помешают. Нужно потягать железо. Таким образом, я решаю потратить свои рождественские деньги на снаряды для занятий тяжелой атлетикой.

Я ем здоровый, питательный завтрак, приобретенный в магазинчике на углу, – батончик мюсли в шоколаде и литр натурального ананасового сока «Джаст джус», затем скаутский марш-бросок (тридцать минут – бегом марш, тридцать минут – шагом марш) в центр города; эта дистанция кажется бесконечно длинной, особенно если бежишь трусцой в спецовке и джинсах. Но я не останавливаюсь, бегу по улицам, заваленным остовами новогодних елок, которые мусорщики не хотят вывозить. То и дело я испускаю тихие отрыжки, пахнущие ананасовым соком. Очень скоро бок пронзает острая боль – намек на то, что мне необходимо уделять большее внимание здоровью своей сердечно-сосудистой системы, но этим можно заняться и попозже. Мой приоритет номер один – это увеличить мышечную массу и сделать мышцы более рельефными. Я не хочу стать таким раздутым, как боксер и штангист, а вот фигура спортивного гимнаста, как у одного из тех парней с параллельных брусьев, – это как раз для меня. Если в какой-то момент мне покажется, что мои мускулы становятся гипертрофированными, я сразу же прекращу нагрузки.

Обливаясь ручьями пота, я захожу в спортивный магазин сразу же после его открытия. Я, наверное, второй раз в жизни захожу в магазин спорттоваров, потому что до сих пор все спортивные костюмы покупала мне мама. Я сильно волнуюсь перед тем, как войти, словно собираюсь к фотографу или еще что-то в этом роде. Оказавшись внутри, я вижу перед собой помещение, которое сильно отдает раздевалкой для мальчиков, и это ощущение усиливается продавцом – он примерно моего возраста, коренастый и угрюмый, и подходит ко мне с таким видом, будто собирается шлепнуть меня мокрым полотенцем.

– Парень, помощь не нужна?

– Спасибо, я просто смотрю! – отвечаю я этаким голосом-чуть-ниже-чем-обычно, затем начинаю прогуливаться по магазину, опытным глазом оценивая ракетки для бадминтона, затем как бы мимоходом подхожу к гантелям.

Их две штуки, и сделаны они из прочного железа, их вес можно регулировать, так чтобы я мог постепенно наращивать нагрузку, пока не стану похож на Адониса, но не более того. В этих гантелях есть нечто само собой разумеющееся, поэтому после того, как я выясняю, что, да, они тяжелые и сделаны из железа, в отличие от тех, крашенных в серый цвет пластмассовых, и, да, я могу их себе позволить – стоят они 12,99 фунта, я сразу же тащу их к продавцу. И только после того, как я протянул продавцу деньги, а он упаковал гантели в толстый пластиковый пакет, я понимаю, что сделал весьма примитивную логистическую ошибку: домой мне их не донести.

Первые двадцать пять ярдов я убеждаю себя, что это возможно, если идти достаточно быстро, и я перебрасываю пакет в другую руку, когда боль от пластика, врезающегося в плоть, становится невыносимой. Но за «Вулвортом» происходит неизбежное: у пакета разрывается дно, и железяки падают на асфальт с таким индустриальным грохотом, что покупатели, в основном молодые мамаши с чадами в колясках, оборачиваются и смотрят на меня, потом на гантели, а я отвечаю выражением лица «и кто засунул мне гири в пакет?!». Тротуарная плитка, похоже, не повреждена, но одна гантель все еще тяжело катится по направлению к аптеке, как маленький танк, так что мне приходится делать рывок к ней и подставлять ногу, чтобы остановить ее, что вызывает определенное веселье среди мамаш, которые показывают на меня пальцем, словно говоря своим детишкам: «Посмотри, какой смешной недоразвитый дядя». Я беру по гантели в каждую руку и быстро ухожу прочь. Дойти удается до магазина модной одежды «Дороти Перкинс» – еще ярдов двадцать, – где мне приходится снова остановиться, чтобы отдышаться. Когда я прислоняюсь к витрине, гантели замечают какие-то девчонки и начинают смеяться надо мной. Я решаю использовать инерцию для продвижения вперед – вся штука в том, чтобы идти и не останавливаться. Если я буду идти, все будет хорошо. В конце концов, осталось не более мили с четвертью.

Когда я выхожу из торгового центра, перехожу через дорогу и иду по жилым кварталам, становится намного проще делать регулярные остановки для отдыха без лишних взглядов прохожих. Я жду, пока восстановится дыхание, потом поднимаю гантели (руки при этом свисают, как у бабуина) и, спотыкаясь, совершаю короткие перебежки по улице, словно под пулеметным огнем, пока выдерживает сердце. Я чувствую себя так, словно меня только что воскресили. Я весь потный, лицо красное, плечи растянуты, вывихнуты и жутко болят, руки неестественно, как в мультиках, вытянуты, а металлический решетчатый узор на ручках гантелей оставил на моих ладонях неизгладимый отпечаток, отчего они стали похожи на сырые лапы рептилии. Сегодня вечером у меня персональная консультация, а я еще и близко к дому не подошел, поэтому я снова поднимаю гантели и бегу.

Вскоре я добираюсь до южного склона Ричмонд-Хилл, чья вершина теряется в низко плывущих облаках. Мне удается проковылять еще двадцать пять ярдов, пока я не сползаю, согнувшись пополам, по стене. Я чувствую себя так, словно кто-то врезал мне ногой по легким, лопнув их, как бумажные пакеты. Я никак не могу остановить кашель, каждый вдох-выдох отдается болью в горле – оно высохло и ужасно першит; я с трудом сдерживаю позывы к рвоте. Во рту стоит сладковато-желчный вкус ананасового сока, по лицу льются струи пота и каплями срываются с носа на мостовую, и тут кто-то кладет мне руку на плечо и говорит:

– С вами все в порядке? Вы себя хорошо чувствуете? – (Я открываю глаза и вижу, что это Алиса.) – Может, мне нужно вызвать… Брайан?

– Алиса! – Вдох, тяжелый выдох. – Ох… привет… Алиса. – Я выпрямляюсь, вдыхаю, тяжело выдыхаю. – Как дела? – задыхаясь, спрашиваю я с невозмутимым видом.

– Со мной-то все хорошо, а вот из-за тебя я напугалась – подумала, что какого-то старичка удар хватил.

– Нет-нет, это я. Я в норме, правда…

Алиса смотрит на гантели, которые я прижал ногой, чтобы они не укатились вниз по холму и не убили ребенка.

– Это еще что такое?

– Гантели…

– Я знаю, что это такое, но что ты с ними делаешь?

– Долго рассказывать.

– Помочь?

– Если сможешь…

Алиса берет в руки гантель, словно маленького щенка, и резво устремляется к вершине холма.

 

24

В о п р о с: Что, согласно Гегелю, является тенденцией какой-либо концепции превращаться в свое собственное отрицание в результате конфликта между присущими ему противоречащими аспектами?

О т в е т: Диалектика.

Я оставляю Алису в своей спальне слушать пластинку с «Бранденбургским концертом» и оценивать мои книги по десятибалльной шкале, а сам тем временем иду готовить кофе. Честно говоря, моя спальня не в идеальном состоянии. Я окинул комнату взглядом, чтобы убедиться, что нигде не валяются трусы или тетради с моими стихами, но все равно оставлять Алису здесь одну не хочется. Чайник закипает целую вечность, поэтому я отвлекаюсь тем, что бегу в ванную, умываюсь и очень быстро чищу зубы, чтобы избавиться от этой кислятины во рту. Когда я возвращаюсь на кухню, там уже сидит Джош – наливает себе в кружку моего свежего кипятка.

– Ты, конечно же, в курсе, что в твою комнату прокралась лиса?

– Это моя подруга Алиса.

– Приве-е-е-етик, значит, Алиса. Не возражаешь, если я присоединюсь к вам?

– На самом деле мы тут хотели типа немного об учебе поговорить…

– Ну ладно, Брай, намек понял. Просто проведи ее мимо моей комнаты на обратном пути, чтобы я мог на нее посмотреть, ладно? Может, ты захочешь что-нибудь сделать с этим? – И он показывает на уголок моего рта, где остались две полоски зубной пасты. – Bonne chance, топ ami…– говорит он и направляется к двери. – Ах да, тебе кто-то звонил. Спенсер, что ли? Просил ему перезвонить.

Я делаю кофе, беру кружки, ворую у Маркуса два печенья и направляюсь в спальню.

Алиса полулежит на моем футоне, лениво листая «Коммунистический манифест», поэтому я ставлю кофе перед ней, убираю залапанный жирными руками стакан воды и старые, с налетом кружки подальше от кровати и мысленно фотографирую голову Алисы на моей подушке.

– Брайан, почему рама твоей кровати стоит за шкафом?

– Захотел сделать из кровати что-то типа футона.

– Ага. Футон. Отлично. – Она смотрит на открытки и фотки, прикрепленные пластилином к стене у кровати. – Это твой папа?

– Угу.

Она отдирает фотку от стены и внимательно рассматривает ее:

– Он очень красивый.

Я снимаю свою спецовку и вешаю ее на дверцу шкафа:

– Да, был.

Она всматривается в мое лицо, пытаясь понять, почему красота не передалась следующему поколению, затем с нахмуренными бровями одаряет меня своей коронной улыбкой:

– Ты не хочешь переодеться?

Я смотрю на свитер, который вполне оправдывает свое название – под мышками темные маслянисто-влажные пятна пота, и пахнет он мокрой псиной. Однако я застываю в нерешительности и робко бормочу:

– Да нет, мне и так нормально.

– Давай не стесняйся. Обещаю, я не буду гладить себя, пока ты будешь переодеваться.

И в этой пикантной, пронизанной эротизмом атмосфере, которую создала последняя фраза Алисы, я поворачиваюсь к ней спиной и срываю с себя свитер и майку.

– Так для чего тебе гантели, громила?

– Да вот, знаешь ли, решить заняться своим здоровьем…

– Иметь мускулы и хорошее здоровье – это не одно и то же. У моего последнего приятеля было самое восхитительное тело на свете, а он с трудом мог пройти двести ярдов…

– Это тот, у которого был огромный член?

– Брайан! Кто тебе рассказал?!

– Разве не ты говорила?

– Я? Ах да, и правда. Это был он. В любом случае, у него было прекрасное тело.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я, прикрываясь джемпером, словно застенчивая невеста.

– Да, он был таким подтянутым и угловатым – очень похож на Эгона Шиле .

Я поворачиваюсь к Алисе спиной, натягиваю чистый джемпер через голову и решаю, что пора сменить тему разговора.

– Как провела оставшуюся часть рождественских каникул?

– Ну, в общем-то нормально. Да, спасибо, что приезжал в гости.

– Спасибо, что пригласила. Ты без проблем избавилась от мяса?

– Все прошло классно. Мингус и Колтрейн говорят тебе спасибо.

– Бабушка себя нормально чувствует?

– Что? Ах да… Да, с ней все в порядке. – Алиса приклеивает папину фотографию обратно на стену и, стараясь не смотреть на меня, говорит: – Как-то все немного… чудно́ получилось, правда?

– Ты хочешь сказать, что я вел себя чудно́. Наверное, это из-за того, что перестал быть девственником по отношению к наркотикам.

– Но дело было не только в этом. Ты вел себя… странно, словно хотел что-то доказать.

– Извини, иногда я начинаю волноваться. Особенно рядом с богатеями…

– Пожалуйста, – прерывает она меня.

– Что?

– Пожалуйста, не начинай парить меня по новой, Брайан. «Богатеи» – что за нелепое слово. Что это вообще значит – «богатеи»? Это все у тебя в голове и не значит абсолютно ничего. Господи, как я ненавижу все эти навязчивые мысли о классе, особенно здесь, в этом месте, где нельзя «привет» никому сказать, чтобы тебе не продемонстрировали, как ты далека от пролетариата, и не рассказали про папу – рахитичного одноглазого трубочиста, и про то, что до сих пор всей семье приходится ходить в сортир на улице, и что никто из них ни разу не летал на самолете, и тому подобное подозрительное дерьмо. Большинство из этих историй – все равно враки, и я постоянно думаю: «Зачем ты мне это рассказываешь?» Мне что, полагается считать себя виновной? Думаешь, это моя вина, что ли? Или тебе просто приятно чувствовать, что ты перестаешь играть предназначенную тебе социальную роль или типа того? Я хочу сказать, что это вообще значит – все это дерьмо собачье? Люди есть люди, если ты спросишь меня об этом, и все их взлеты и падения обусловлены их талантами и заслугами, их собственными трудами, и обвинять их в том, что у них канапе вместо дивана или что у них чай, а не обед, – это всего лишь предлог, просто слезливая жалость к себе и вульгарное мышление…

Концерт Баха, сопровождающий ее речь, достигает крещендо, поэтому я говорю:

– А сейчас – прямое включение с ежегодного съезда партии тори!

– Пошел ты в жопу, Брайан! Это нечестно, это совсем нечестно. Я не делаю выводов о людях на основании их происхождения и ожидаю, что люди будут отвечать мне той же любезностью. – Она приподнимается на футоне и потрясает перстом в воздухе. – И как бы то ни было, это даже не мои деньги, это деньги моих родителей, и это не тот случай, когда состояние было сколочено на разворовывании пособий по безработице или эксплуатации угнетенных рабочих в Йоханнесбурге, – ничего подобного, они пахали, блин, и тяжело, блин, пока не заработали то, что у них есть сегодня…

– Но не они же все это заработали, правда?

– Ты о чем? – возмущается Алиса.

– Я просто хочу сказать, что они многое получили в наследство, от своих родителей…

– И?..

– Ну, это же… привилегия, не так ли?

– И что, ты думаешь, что люди должны уносить свои деньги за собой в могилу, как в Древнем Египте? Я-то думала, что передать деньги своим потомкам, использовать их для помощи своим родственникам, чтобы они могли купить себе безопасность и свободу, – это единственный по-настоящему правильный способ распорядиться деньгами…

– Конечно, это так, но я просто говорю, что это привилегия.

– Бесспорно, это привилегия, и они рассматривают ее как таковую, и они платят до хрена налогов, и они прикладывают все усилия, чтобы хоть что-то получить взамен. Но если ты спросишь меня о снобизме, то я скажу тебе, что нет сноба хуже сноба-извращенца, и если это не согласуется с какой-нибудь общепринятой, одобренной студентами системой социалистического мышления, тогда извини, это мои искренние мысли. Потому что я, блин, уже устала от людей, которые пытаются выдать старую как мир зависть за некий вид добродетели. – Дрожащий голос Алисы замолкает, и она, раскрасневшаяся, отпивает кофе из кружки. – Ну конечно, я имела в виду необязательно тебя.

– Конечно же нет. – И я тоже делаю глоток кофе, который кажется особенно горьким из-за зубной пасты, и мы молча слушаем «Бранденбургский концерт».

– Это, случайно, не тема из «Парада раритетных автомобилей»?

– Да, она. Только на обложке альбома написано другое.

Алиса улыбается и плюхается обратно на футон:

– Извини, я просто выпустила пар.

– Да нет, все в порядке. Я с тобой даже согласен. Отчасти, – говорю я, но перед глазами у меня стоят Мингус и Колтрейн, которые едят макароны из тарелки.

– Значит, мы друзья, правда? Брайан, посмотри на меня. Мы друзья, да?

– Да, конечно, мы друзья.

– Даже несмотря на то, что я королева Шеба, а ты замурзанный трубочист?

– Конечно.

– Значит, мы можем забыть обо всем этом? Просто забыть и двигаться дальше?

– Забыть что?

– Да все то, что мы друг другу только что… А, я поняла. Значит, все забыто.

– Забыто.

– Хорошо, – говорит она. – Хорошо.

– А ты… не хочешь сходить сегодня в кино или еще куда-нибудь?

– Не могу – сегодня у меня прослушивание.

– Здорово! А что за пьеса?

– «Гедда Габлер» Генрика Ибсена.

– И какая роль?

– Эпонимическая Гедда.

– Ты будешь прекрасной Геддой.

– Спасибо. Я так надеюсь. И все же я сомневаюсь, пройду ли. Там все захватил третий курс. Мне еще повезет, если меня возьмут… – Она переключается на акцент кокни: – Этой чертовой служанкой Бертой…

– Но ты ведь придешь на тренировку нашей команды сегодня вечером?

– А она сегодня?

– Да, первая в этом семестре!

– О боже, а что, и мне туда надо?

– Патрик очень строг в этом отношении. Он специально попросил меня напомнить тебе, чтобы ты обязательно пришла, иначе ты выбываешь из команды, так и сказал.

Естественно, ничего подобного он не говорил, но все же.

– Хорошо, увидимся на тренировке, а потом выпьем чего-нибудь. – Она подходит ко мне, обнимает меня, так что я чувствую запах ее духов, и говорит: – Ведь мы снова друзья, да?

– Конечно. Снова друзья.

Но я все еще прокручиваю этот разговор с Алисой, когда профессор Моррисон говорит:

– Скажи-ка мне, Брайан, а почему именно ты здесь?

Вопрос застает меня врасплох, и я перестаю смотреть в окно и поворачиваюсь к профессору Моррисону, который сидит, откинувшись в кресле, сложив руки с переплетенными пальцами на своем небольшом брюшке.

– Э… персональное занятие? Начало в два часа?

– Нет, я имею в виду, в университете, на отделении английской литературы. Почему ты здесь?

– Чтобы… учиться?

– Потому что?

– Это… ценно?

– В финансовом плане?

– Нет, знаете ли…

– Совершенствование?

– Да, думаю так. Совершенствование. И мне это нравится, конечно же. Мне нравится образование, учеба, знания…

– Нравится?

– Люблю. Я люблю книги.

– Содержание книг или просто хочешь собрать библиотеку побольше?

– Естественно, содержание…

– Значит, ты серьезно относишься к учебе?

– Думаю, да. – (Профессор ничего не отвечает, а только снова откидывается кресле, подняв руки со скрещенными пальцами над головой, и зевает.) – Думаете, нет?

– Не уверен, Брай. Думаю, ты серьезен. Но причина моих расспросов состоит в том, что твое последнее сочинение, «Понятия „гордости“ и „предубеждения“ в пьесе „Отелло“», оно… как бы это выразиться, просто ужасное. Все в нем, начиная с названия, просто ужасно, ужасно, ужасно…

– Ну, на самом деле я писал сочинение в небольшой спешке…

– Да я понял, это сразу видно. Но это настолько ужасный, бессодержательный, бессмысленный опус, что я засомневался, а ты ли вообще его писал?

– Так, хорошо, и что же конкретно вам не понравилось?

Профессор вздыхает, подается вперед и запускает пятерню в волосы, словно собирается объявить, что подает на развод.

– Хорошо, начнем с того, что ты говоришь об Отелло так, словно он твой знакомый парень и ты немного волнуешься за него.

– А разве это плохо? Обращаться с ним, как с реальным человеком. Разве это не лишнее подтверждение живого воображения Шекспира?

– Или недостатка твоей проницательности? Отелло – вымышленный герой, Брайан, он придуманный персонаж, игра ума. Он невероятно богатый и сложный персонаж выдающегося литературного произведения, а все, что ты можешь сказать про него, – это то, что тебе жаль, что в его жизни случаются проблемы из-за того, что он черный. И из этого опуса я узнаю твое мнение: «Нетерпимость – это плохо». Почему ты говоришь мне об этом? Считаешь, я могу подумать, будто нетерпимость – это хорошо? Как будет называться твое следующее сочинение: «Что, Гамлет, нос повесил?», а может, «Почему бы Монтекки и Капулетти просто не помириться?»…

– Ну уж нет, потому что расизм – это вопрос, который меня особенно волнует.

– Я в этом не сомневаюсь, но что мне с этим сделать? Позвонить маме Яго и попросить ее заставить сына отступить? На самом деле ирония в том, что если говорить о расизме, то твое изображение Отелло как безупречного, поддающегося внушению Благородного Дикаря можно само по себе рассматривать как расистское оскорбление…

– Значит, вы считаете, что мое сочинение расистское?

– Нет, но я тем не менее считаю его невежественным, а эти два понятия определенным образом связаны между собой.

Я хочу что-то сказать, но не знаю, что именно мне поможет, поэтому просто сижу и молчу. Мои щеки горят, и мне стыдно, словно в шесть лет я только что надул в штаны. Я хочу поскорее покончить со всем этим, поэтому приподнимаюсь, беру свое сочинение со стола и говорю:

– Ладно, наверное, мне нужна еще одна попытка…

Но профессор, похоже, не закончил – он тянет страницы к себе:

– По-моему, это вовсе не работа человека, который «любит знания», это работа человека, которому нравится делать вид, что он любит знания. Здесь нет ни на йоту вдохновения, или оригинальной мысли, или умственного напряжения – эта работа поверхностная, ханжеская, интеллектуально незрелая, она не основана на фактах, а напичкана усвоенными общепризнанными идеями, сплетнями и клише. – Он подается вперед и берет мое сочинение кончиками пальцев, как дохлую чайку. – Но что самое худшее – твое сочинение разочаровало меня. Меня разочаровало, что ты написал его, а еще больше меня разочаровало то, что ты вообразил себе, будто это достойно траты моего времени. – Он делает паузу, но сказать мне нечего, поэтому я просто смотрю в окно, ожидая, когда это все закончится. Но молчание невыносимо, поэтому я наконец поворачиваю голову; профессор смотрит на меня с видом, который я назвал бы отцовским. – Брайан, сегодня утром у меня было индивидуальное занятие по Уильяму Батлеру Йитсу с одной студенткой – такая милая девочка, наверняка далеко пойдет, получала образование в одной из лучших частных школ для девочек… Так вот, в определенный момент нашего занятия мне пришлось сходить и принести из машины атлас автомобильных дорог, чтобы показать ей, где находится Северная Ирландия… – Я собираюсь что-то сказать, но он останавливает меня, поднимая руку: – Брайан. Когда я проводил с тобой собеседование в этой аудитории год тому назад, ты показался мне невероятно пылким и полным энтузиазма молодым человеком. Слегка несосредоточенным, немного нескладным – я могу так сказать? это будет честным эпитетом? – но, по крайней мере, ты не относился к своему образования как к чему-то само собой падающему в руки. Многие студенты, особенно в университетах вроде этого, склонны воспринимать свое образование как нечто вроде оплаченной государством трехлетней вечеринки с вином и сыром, после которой их ждет машина, классная работа и квартира, но я и предположить не мог, что ты один из таких…

– Нет, я не такой…

– Тогда в чем проблема? Что-то тебя отвлекает? Может, ты несчастлив или у тебя депрессия?..

Боже, я сам не знаю. Может, у меня действительно такое состояние? Возможно, да. Может, рассказать ему про Алису? Может ли служить один лишь факт того, что ты влюблен, оправданием неадекватного поведения? Для Отелло – очевидно, да, а вот для меня?

– Хорошо. Еще что-нибудь хочешь со мной обсудить?

Я влюблен в прекрасную женщину, и я люблю ее больше, чем вы это можете себе представить, настолько сильно, что не могу думать ни о чем другом, но она абсолютно недоступна, и мне это кажется в лучшем случае веселым, а в худшем случае – отвратительным, и от всего этого, я чувствую, у меня едет крыша…

– Думаю, ничего.

– Ну, тогда я не знаю, в чем заключается проблема, потому что, судя по твоим оценкам в этом году – семьдесят четыре, шестьдесят четыре, пятьдесят восемь процентов, а за эту работу пятьдесят три процента, – мне кажется, что ты становишься менее умным. А это очень странно, потому что образование призвано давать прямо противоположный результат.

 

25

В о п р о с: Где можно встретить Варолиев мост, дугообразный пучок, область Вернике и борозду Роланда?

О т в е т: В мозге.

И это правда – я становлюсь более тупым. Или правильнее сказать «тупее»? И дело не только в тренировках команды «Университетского вызова», дело еще и в лекциях. Я захожу и сажусь с горящими глазами, такой весь внимание, но даже если тема вызывает мой неподдельный интерес, вроде метафорической поэзии, или развития формы сонетов, или становления среднего класса в английских романах, я обнаруживаю, что примерно через десять минут я теряюсь и путаюсь – с таким же успехом я мог бы слушать комментарий к футбольному матчу по радио. Я захожу в университетскую библиотеку, которая почти слышимо стонет от огромного веса и глубины человеческих знаний, и всегда случаются две вещи: а) я начинаю думать о сексе и б) мне приспичивает выйти в туалет. Я иду на лекцию и засыпаю, или не могу дочитать книгу, потому что я постоянно сплю, или не понимаю книгу с первой страницы, или не могу найти нужные ссылки, или начинаю пялиться на девчонок в аудитории, и даже когда мне случается понять лекцию, я не знаю, что сказать о ней, и даже не знаю, согласен я с услышанным или нет. Мне представилась чудесная возможность: полностью за счет государства изучить прекрасные, вечные и повергающие в благоговейный трепет произведения, но моя реакция на них редко бывает глубже, чем «прикол» или «отстой». А тем временем какое-то невероятно одаренное, с огненными волосами юное создание с первого ряда подымает руку и выдает что-нибудь типа: «Не кажется ли вам, что если говорить формально, то язык Эзры Паунда слишком герметичен, чтобы можно было применять к его прочтению структурные термины?», и хотя я понимаю все слова по отдельности – и «прочтение», и «формально», и даже «герметичный», – я понятия не имею, что они означают, будучи расположенными именно в таком порядке.

То же самое происходит, когда я пытаюсь прочитать материал. Все это перемешивается в моей голове в невообразимую кашу, так что важнейшее, глубочайшее стихотворение Шелли «Монблан» превращается в нечто вроде: «Извечная вселенная вещей, / В моем уме кружится, и па-па, та-та… / Вот потемнело – а вот тра-та, вот турум-пурум тра-та-та....», потом разваливается на куски и падает в небытие. Конечно, если бы Шелли выпустил свой «Монблан» в виде семидюймового сингла, тогда я смог бы выучить его слово в слово и рассказать вам, до какой строчки в хит-параде он поднялся, но поскольку это литература и для этого требуется напряжение ума, то здесь я бессилен. Грустно и то, что я люблю и Диккенса, и Донна, и Китса, и Элиота, и Форстера, и Конрада, и Фицджеральда, и Кафку, и Уайльда, и Оруэлла, и Во, и Марвелла, и Грина, и Стерна, и Шекспира, и Свифта, и Йитса, и Гарди – очень, очень люблю их. Просто наша любовь не взаимна.

Когда это все началось? Почему ничего не получается так, как должно? Ведь мозг, в конце концов, – это мышца, и мне казалось, что если ее хорошо тренировать, заставлять ее как следует нагружаться, то она превратится в такой яростный, гудящий, заряженный электричеством маленький кулак из белка. Такое ощущение, что вместо этого у меня голова заполнена теплой влажной субстанцией, серой, жирной и бесполезной, вроде того, что помещено в пластиковом пакетике внутри курицы из супермаркета. На самом деле мне только что пришло в голову, что я даже не знаю, является ли формально мозг мускулом. Или это орган? Или ткань? Или железа? Да, мой мозг как раз похож на железу.

И все это продолжается так же железисто и вечером, на тренировке команды «Вызова» на квартире у Патрика. Это первая наша встреча после Нового года; до нашего первого выступления на телевидении остался всего месяц, поэтому Патрик очень взволнован, особенно после того, как он решил внести в наши тренировки новый, будоражащий сознание элемент.

Патрик потратил рождественские каникулы на то, чтобы соорудить кнопки – четыре запитанные от батареек штуковины, сделанные из новогодних гирлянд и кнопок дверных звонков, прикрученных к квадратным кускам фанеры размером с конверт от долгоиграющей пластинки, которые Патрик покрасил красной эмалью. Он так гордится этим своим нововведением, что, едва я успел сказать «привет» и «с Новым годом» Люси Чан и спросить Алису, как прошло прослушивание, Патрик уже усадил нас на диван и положил кнопки нам на колени. Сам Патрик усаживается во вращающееся офисное кресло с толстой пачкой картонных карточек с вопросами, настраивает лампу на шарнирной подставке у себя над плечом и начинает…

– Итак, первый вопрос ценой в десять баллов: какой британский премьер-министр восемнадцатого века получил кличку Великий Простолюдин?

Я жму на кнопку.

– Гладстон, – отвечаю я.

– Нет, – качает головой Патрик. – Еще есть предположения?

– Питт Старший, – говорит Алиса.

– Верно. Минус пять баллов, Брайан. Я же сказал, восемнадцатого века, верно?

– Да, точно…

– А Гладстон жил в девятнадца…

– Да, знаю…

– Ну ладно. У какой из этих стран нет выхода к морю: Нигер, Мали, Чад, Судан…

Мне кажется, что ответ на этот вопрос я знаю, поэтому я жму на кнопку и говорю:

– Судан!

– Нет, – отвечает Патрик.

Люси Чан говорит:

– У них у всех, кроме Судана?

– Верно. Это минус десять баллов, Брайан. Так, в каком органе находятся евстахиева труба, улитка, наковальня, стремечко и полукружные каналы?

Я понятия не имею где, но обнаруживаю, что все равно нажал на кнопку.

– Брайан? – стонет Патрик.

– Извини, я случайно нажал…

– Минус пятнадцать баллов…

– …Я знаю, но я же случайно, у меня палец соскочил…

– Каков правильный ответ, Люси?

– В ухе?

– Точно, в ухе. Что ты учишь, Люси?

– Медицину.

– А ты, Брайан, что ты изучаешь?

– Английскую литера…

– Вот именно. Английскую литературу. Итак, Брайан, не считаешь ли ты, что Люси Чан, возможно, лучше ответит на такой вопрос?..

– Я не спорю, но я же сказал, у меня палец соскочил. Эти кнопки такие чувствительные к нажатиям…

– Так это что, моя кнопка виновата?

– Ну…

– Завтра у тебя будет настоящая кнопка. Неужели ты думаешь, что она будет менее чувствительна к нажатиям?

– Конечно не будет, Патрик…

– …Потому что я пользовался такими кнопками, ребята, и уж поверьте мне, нужно быть очень, очень уверенным в ответе, прежде чем нажимать на них…

– Послушайте, а мы не могли бы продолжить то, ради чего собрались? – энергично перебивает нас Алиса. – Дело в том, что мне к половине десятого нужно успеть в одно место…

– В какое? – спрашиваю я, неожиданно встревожившись.

– Просто повидаться кое с кем – ты не против? – резко отвечает она.

Люси с Патриком переглядываются.

– Конечно, но я думал, мы пойдем выпьем вместе, вот и все…

– Теперь я не могу. У меня репетиция «Гедды Габлер», если хочешь знать.

Я немного напрягаюсь, слегка вздрагиваю и случайно нажимаю на кнопку.

– Извините!

– Мне кажется, моя кнопка вообще не работает, – заявляет Люси Чан, и Патрик вырывает кнопку у Люси из рук, словно это Чан виновата, и принимается тыкать в свое изобретение огромным швейцарским армейским ножом, который носит на большой связке ключей.

Мы с Алисой устало смотрим друг на друга. Все мы понимаем, что никак не похожи на команду победителей. После этого я не утруждаю себя ответами ни на какие вопросы, даже если точно знаю их. Я просто даю отвечать в основном Люси, иногда Алисе, и как только Патрик заканчивает разбор полетов – не спешите жать на курок, всегда давайте возможность ответить человеку, наиболее опытному в этой области, слушайте вопрос, опасайтесь промедления, – Алиса надевает пальто и направляется к двери. Однако, перед тем как выйти, поддавшись настроению умиротворения, говорит:

– Ах да, кстати, завтра мои друзья устраивают вечеринку в доме двенадцать по Дорчестер-стрит, в восемь часов. Вы все приглашены.

Я иду домой с Люси Чан, живущей на вершине холма, на склоне которого расположен мой дом, и она на самом деле невероятно милая. Я вдруг понимаю, что Люси – первый человек китайской национальности, с которым я общаюсь вне ресторана, но я решаю не произносить этого вслух. Мы просто обсуждаем, каково учиться на врача, и Люси говорит очень интересные вещи, только слишком тихо, и мне приходится наклоняться, чтобы услышать ее слова, отчего я чувствую себя немного похожим на принца Филиппа.

– Что заставило тебя пойти на доктора?

– Вообще-то, мои родители. Они всегда говорили, что не может быть большей амбиции в жизни, чем желание стать доктором. Знаешь, от этого даже меняется качество жизни.

– И тебе нравится?

– А как же. Просто обожаю. А как насчет тебя, насчет ли-те-ра-ту-ры?

– О, она мне нравится. Просто я не знаю, смогу ли улучшить кому-нибудь качество жизни, вот и все.

– Сам пишешь?

– В общем-то, нет. Начал понемногу кропать стихи. – Мне все еще трудно произносить это вслух, но Люси, по крайней мере, не фыркает, – Звучит немного претенциозно, не правда ли?

– Что ты, нисколечко. С чего бы это?

– Не знаю, просто, как говорил Оруэлл, «естественная реакция англичанина на поэзию – это глубокое смущение».

– Ну, я не знаю почему. Некоторые могут возразить, что поэзия, напротив, чистейшая из форм человеческого выражения.

– Ага, это ты моих стихов не читала.

Люси очень тихо смеется и говорит:

– Я бы не прочь почитать. Уверена, они очень хороши.

– А я бы лег к тебе… на операционный стол! – отвечаю я, и повисает пауза, во время которой мы оба пытаемся понять, почему это звучит так грязно.

– Давай надеяться, что до этого не дойдет.

И мы некоторое время идем молча, стараясь стряхнуть с себя эту фразу «лег к тебе», которая все еще висит в воздухе между нами, как облако пердежа в картинной галерее.

– Чего сейчас препарируете? – спрашиваю я наконец.

– Сердечно-сосудистую систему.

– Ух ты. Ну и как, нравится? – интересуется принц Филипп.

– Да, нравится.

– Хотела бы на этом специализироваться, когда получишь диплом?

– Думаю, займусь хирургией, но еще не определилась с направлением. Я разрываюсь между мозгом и сердцем.

– Как и все мы, правда? – говорю я, что, на мой взгляд, звучит достаточно остроумно. На самом деле я говорю эти слова, еще не придумав, что они могут означать, поэтому и эта реплика также повисает в воздухе.

И тут Люси выдает полнейший non-sequitur :

– Алиса классная, правда?

– Да-да. Бывает временами. Это был поп-sequitur,не так ли?

После паузы Люси произносит:

– Очень красивая.

– Хммм.

После паузы:

– Вы, кажется, очень близки.

– Ага, думаю, да. Иногда. – И я, ободренный и удивленный этой новоприобретенной легкостью общения между мной и Люси Чан, замечаю: – Патрик очень странный человек, правда? Мне кажется, он может быть…

Но Люси неожиданно останавливается, берет меня за локоть и слегка сжимает его:

– Брайан… можно, я тебе кое-что скажу? Это очень личное…

– Конечно, – говорю я, пытаясь сообразить, что она собирается сказать.

– Я немного стесняюсь, – продолжает она, нахмурившись.

Она собирается пригласить меня на свидание!

– Давай говори…

– Ну ла-адно, – тянет она, глубоко вдыхая…

Что же мне ответить? Наверное – нет. Да, точно, я должен отказать ей…

– Дело в том, что…

…но как отказать ей мягко, не обидев ее?..

– Видишь ли… когда ты со мной разговариваешь, у тебя есть такая привычка чересчур старательно все выговаривать, словно я глухая.

– Ой, правда?

– Угу, ты еще при этом наклоняешься ко мне, киваешь и употребляешь простые слова, словно у меня слишком ограниченный словарь. Не знаю, отчего это – из-за моих китайских корней или оттого, что я американка, но я никогда не была в Китае и в общем-то равнодушна к китайской кухне, так что я могла бы понять тебя, если бы ты говорил на таком, знаешь ли, старом, добром, обычном, разговорном английском…

– Извини, я не замечал за собой этого…

– Да ты расслабься, это не только ты, а многие. Причем постоянно…

– Мне так неловко…

– Не волнуйся, все в порядке, просто звучит немного снисходительно, вот и все.

– А я-то думал, тебе покажется, что это было сказано снисходительно!

– Не смешно, Брайан.

– И действительно – не смешно. – (Мы тем временем подходим к Ричмонд-Хаусу.) – Итак, увидимся на вечеринке завтра?

– Может быть. Тусовщица из меня никудышная.

– А все таки, может быть…

– Может быть. – И Люси Чан направляется вверх по холму.

– Кстати, можно у тебя кое-что спросить?

Она останавливается и немного нервно отвечает:

– Давай.

– Мозг с медицинской точки зрения – это мышца или железа?

– На самом деле это сосредоточение различных видов нервных тканей, и все эти ткани имеют схожее, взаимосвязанное предназначение, поэтому формально это делает мозг органом. А что?

– Просто интересно. Увидимся завтра.

– Пока.

И я смотрю, как ее панда скрывается на вершине холма.

Потом я поворачиваюсь и собираюсь топать по ступенькам к входной двери, когда замечаю в тени сидящую фигуру – кто-то прислонился спиной к двери и преграждает мне дорогу. Я замираю на полпути и вглядываюсь в человека, который проводит обеими руками по своей стриженной под ноль голове, потом смотрит на меня. Только я начинаю свыкаться с мыслью, что пора узнать, какие чувства испытываешь при ограблении на улице, как мужчина поднимается во весь рост и говорит:

– Итак, кто эта азиатская цыпочка, Брай?

И когда фигура выходит из тени, я узнаю острые, проницательные глаза Спенсера Льюиса.

 

26

В о п р о с: Широко используемый в скульптуре, где его иногда называют флорентийским мрамором, водный мелкозернистый полупрозрачный вид гипса, формирующийся в пластах осадочных пород, образовавшихся в результате испарения морской воды.

О т в е т: Алебастр.

– Спенсер? Что ты здесь делаешь?

– Вот, подумал, дай-ка заеду навестить друга, вот и все. – Я взбегаю по лестнице и собираюсь обнять его, а он пихает меня кулаком в плечо, и мы исполняем тот странный ритуальный танец, который парни всегда изображают при встрече друг с другом. – И ведь ты действительно пригласил меня…

– Да, знаю, действительно, но… Эй, что произошло с твоими волосами?..

Он пробегает рукой по своей выбритой до блеска голове.

– Это стиль сбежавшего зэка – тебе что, не нравится? – спрашивает он, а я отмечаю, что он говорит неразборчиво и медленно – явный признак того, что он нажрался в поезде.

– Да! Да, это очень… смело. Кто это тебя так?

– Я сам.

– На спор или?..

– Да пошел ты, Брайдсхед! Так могу я войти или как?

– Конечно. – Я открываю дверь, включаю свет в холле, и мы протискиваемся мимо велосипедов в коридоре.

Спенсер кажется непохожим на себя, его глаза полуприкрыты и выглядят уставшими, под ними грязные фиолетовые круги, как синяки. Несмотря на сильный мороз, он одет в одну мятую старую куртку на молнии, которую я помню еще со школы; из вещей у него с собой только пластиковый пакет, а в нем, насколько я могу судить, всего лишь две банки пива.

– Я звонил сегодня утром, разговаривал с каким-то пижоном…

– Это мой сосед, Джош. Джош и Маркус.

– Ну и как они?

– Да нормальные парни. Правда, не твоего круга.

– Значит, они твоего круга?

– Не думаю, что они вообще чьего-нибудь круга.

Мы тем временем подошли к моей спальне. Я открываю дверь.

– Итак, мы на месте событий, так? Мило…

Я снимаю пальто и ненароком роняю его на гантели, до того как Спенсер их заметит.

– Чувствуй себя как дома. Может, чай, кофе или что-нибудь еще?

– Бухло есть?

– Думаю, должно быть домашнее пиво.

– Домашнее пиво?

– Вообще-то, оно принадлежит Маркусу и Джошу.

– На что похоже?

– Больше всего – на мочу…

– Градус-то есть?

– Угу.

– Тащи.

Я неохотно оставляю Спенсера одного в комнате и лечу на кухню за бухлом. Мне тоже надо выпить. Приезд Спенсера совсем выбил меня из колеи, отчасти потому, что он действительно немного странный и диковатый, а отчасти, мне кажется, потому, что никогда в жизни я не предполагал, что не буду рад видеть старого друга. К тому же я немного беспокоюсь, что мог оставить на столе свою записную книжку со стихами, открытую на новом пробном эротическом сонете, над которым я работаю. Первая строка содержит слова «алебастровые груди», и, если Спенсер прочтет это, подколов хватит до конца жизни.

И вдруг я слышу, что из моей комнаты доносится очень громкое вступление «Бранденбургского концерта», поэтому я хватаю пивные кружки и несусь обратно в комнату, где обнаруживаю Спенсера сидящим на моем столе с сигаретой во рту, обложкой от альбома Баха в одной руке и «Коммунистическим манифестом» – в другой.

– Так кто ты сегодня, коммунист или социалист?

– Полагаю, социалист, – говорю я, убавляя громкость.

– Отлично. А в чем же различие?

Я знаю, что он понимает различие и просто издевается надо мной, но, как бы там ни было, я скажу ему.

– Коммунист выступает против понятия частной собственности и права собственности на средства производства, тогда как социалист говорит о работе в направлении…

– Почему у тебя матрас на полу?

– Это футон.

– Отлично. Фу-тон. Это азиатская цыпочка научила тебя?

– «Азиатская цыпочка» – расизм и сексизм в одной фразе! – восклицаю я, незаметно сбрасывая стихотворение о грудях из алебастра в ящик письменного стола. – На самом деле Люси родом из Миннеаполиса. Только тот факт, что у нее китайские корни, еще не значит, что она китаянка.

– Господи, ты прав, это пиво – на самом деле моча. Может, спустимся вниз в паб или куда-нибудь еще?

– Поздновато ведь уже.

– У нас еще есть полчасика.

– Мне нужно кое-что прочитать на завтра.

– Что прочитать?

– «Похищение локона» Александра Попа.

– Звучит пикантно . Завтра утром почитаешь, ладно?

– Ну…

– Да ладно тебе, только по рюмочке?

Конечно, я знаю, что идти нельзя. Но внезапно комната кажется мне слишком маленькой и светлой, и я чувствую, что просто обязан напиться; я говорю «о’кей», и мы топаем в бар.

Когда мы приходим в «Летучий голландец», там еще полно народу, и пока я жду выпивки возле барной стойки, я смотрю туда, где стоит Спенсер, пристально рассматривающий помещение своими прищуренными красными глазками. Он с мрачным видом затягивается очередной сигаретой. Я беру пинту пива для себя, пинту пива и рюмку водки для Спенсера.

– Это студенческий бар, да? – спрашивает он.

– Не знаю. Думаю, да. Пойдем посмотрим, сможем ли мы найти столик.

Мы пропихиваемся вглубь зала, держа кружки над головой, находим пустой столик, усаживаемся за него и некоторое время молчим, потом я спрашиваю:

– Ну и как дела дома?

– О, все замечательно. Просто супер.

– Тогда как тебя сюда занесло?

– Ты меня пригласил: приезжай в любое время, помнишь?

– Конечно.

На мгновение он замолкает, кажется, принимает решение, затем говорит, слегка небрежно:

– И, как я уже говорил, я сбежавший зэк, понимаешь?

– Ты о чем?

– Ну, скажем так: я не в ладах с законом.

Я смеюсь, но тут же обрываю смех:

– Из-за чего? Не из-за очередной драки, надеюсь…

– Нет, я погорел на том, что незаконно получал пособие по безработице.

– Ты шутишь…

– Нет, Брай, не шучу, – устало отвечает Спенсер.

– Как это получилось?

– Не знаю, наверное, какая-то падла настучала. Эй, это же не ты, правда?

– Ты че, Спенсер, конечно не я. Ну и что дальше делать будешь?

– Откуда я знаю? Уж как судья решит.

– Ты что, пойдешь в суд?

– Ага. Сейчас идет очередное закручивание гаек, так что в следующем месяце меня будут судить. Хорошая новость, правда?

– Что собираешься говорить?

– В суде? Пока еще не знаю. Может, попробовать сказать, что это Господь велел мне так поступить?

– А ты все еще работаешь на автозаправке?

– Ну, в общем-то нет.

– Почему?

– Потому что попался.

– На чем?

Спенсер делает большой глоток водки:

– Руку запустил в кассу.

– Ты что, шутишь?

– Брайан, почему ты постоянно спрашиваешь меня, не шучу ли я? Думаешь, мне такие вещи кажутся смешными?

– Нет, я просто хотел сказать, что…

– У них над кассой стояла камера, и я попался на том, что таскал выручку в конце смены.

– Сколько брал?

– Не знаю, может, пятерку, иногда десятку. Да так, по мелочи, плюс еще конфетки, печенье и прочая лабуда…

– Так они на тебя тоже собираются в суд подать?

– Не-а, не могут, я же у них не числился. Скажем так: мой менеджер не особо рад. Он удержал бо́льшую часть моей зарплаты и пригрозил, что если еще раз увидит меня, то переломает мне ноги…

– И сколько, он думает, ты взял?

– Пару сотен.

– А на самом деле?

Спенсер выдыхает сигаретный дым:

– Пару сотен звучит достаточно точно.

– Черт тебя побери, Спенсер!

– Эти суки платили мне фунт восемьдесят в час, Брайан, чего же, блин, они ожидали?

– Понимаю, понимаю!

– В конце концов, ты же коммунист, я думал, ты не одобряешь идею частной собственности.

– Я и не одобряю, но Маркс говорил о средствах производства, а не о содержимом кассы на заправке. Кроме того, эту идею я и не осуждаю, и вообще я социалист. Более того, я считаю, что так делать стыдно. Что говорят твои папа и мама?

– О, они очень, очень мною гордятся. – Он отпивает полпинты за один раз. – Да ладно. Как ни крути, а я серьезно влип.

– Но ты же сможешь найти другую работу, правда?

– Ну да, конечно же, – неквалифицированный безработный мелкий воришка с судимостью. С учетом сегодняшней конкуренции на рынке труда я просто золотая жила, твою мать! Еще по пинте?

– Может, по половинке?

– Ладно, только сходи за ними сам, а то я немного стеснен в средствах…

Я иду к барной стойке, беру две пинты и мирюсь с мыслью о том, что сегодня я вряд ли прочитаю «Похищение локона».

Стоит ли говорить, что мы ушли из паба последними. Когда перестали принимать заказы, Спенсер вызвался слить остатки недопитого посетителями бухла в наши кружки – этим я не занимался, наверное, лет с шестнадцати. Так что к тому времени, когда мы возвращаемся в Ричмонд-Хаус, мы оба уже тепленькие. Там мы допиваем наши кружки с мутно-молочным домашним пивом и открываем две банки лагера, которые, наряду с газетой «Дейли миррор» и недоеденной половинкой пирога, составляют багаж Спенсера. Я рассказываю Спенсеру о Новом годе и об Алисе, а также выдаю свою версию встречи с ее голой мамашей на кухне, и его немного отпускает – он впервые издает настоящий добродушный смех, а не какой-нибудь там презрительный смешок или хихиканье.

Затем я встаю, чтобы сменить пластинку, – я ставлю «The Kick Inside», замечательный, но вызывающий дебютный альбом Кейт Буш, и Спенсер возвращается в свое привычное состояние – он смеется все время, пока играет «The Man with the Child in His Eyes», и обсерает мою подборку записей и открыток на стене. Чтобы отвлечь его, я ставлю подборку, которую он сам записал мне, – «Университетский сборник Брая», и мы оба пьяно валимся на футон и смотрим, как потолок вспучивается, изгибается и вращается над нашими головами, пока Джил Скотт-Херон исполняет «The Bottle».

– А ты знаешь, что ты тоже здесь есть?

– Где?

– В этой песне – вот послушай… – Он на четвереньках подползает к музыкальному центру, нажимает на «Стоп» и перематывает пленку назад. – Вот, слушай очень внимательно…

Начинается песня, живая запись; первые четырнадцать аккордов – только электроорган и перкуссия, затем начинается соло на флейте, и Джил Скотт-Херон говорит что-то, но я не понимаю, что именно.

– Слышал? – взволнованно спрашивает Спенсер.

– Не-а…

– Послушай еще раз, как следует, тугоухий.

Он нажимает на обратную перемотку, на «Стоп», на «Воспроизведение», врубает громкость на полную, и на этот раз я слышу, как Джил Скотт-Херон очень четко говорит:

– Для вас на флейте играет Брайан Джексон! – И зрители начинают аплодировать.

– Услышал?

– Ага!

– Это же ты!

– Брайан Джексон на флейте!

– Еще раз…

Мы прокручиваем еще раз:

– Для вас на флейте играет Брайан Джексон.

– Обалдеть можно, а я ни разу раньше не слышал.

– Это потому, что ты никогда не слушаешь те сборники, которые я для тебя записываю, ты, лживый ублюдок. – Он хлопается на футон, мы молча слушаем песню с минуту или около того, и я решаю, что джаз мне все-таки нравится, или соул, или фанк, или как его там, и обещаю себе более плотно изучить черную музыку в будущем. – Значит, эта Алиса так тебе нравится? – спрашивает наконец Спенсер.

– Не нравится, Спенсер, я люблю ее…

– Ты любишь ее…

– Я люблюууу ее…

– Ты люууубишь ее…

– Я безгранично, безумно, бесконечно люблю ее, всем сердцем…

– А я-то думал, ты любишь Джанет Паркс, ах ты, непостоянная шлюха…

– Джанет Паркс – корова по сравнению с Алисой Харбинсон. Не в Джанет Паркс, в Алису я влюблен: / Одна голубка краше всех ворон.

– Эт-то еще что такое?

– «Сон в летнюю ночь», акт второй, сцена третья .

– Джексон, ты придурок. А я увижу ее, эту Алису?

– Возможно. Завтра вечером будет вечеринка, так что если ты к тому времени не уедешь…

– Хочешь, я замолвлю за тебя словечко, дружище?

– Не нужно, дружище. Как я уже говорил, она богиня. А как насчет тебя?

– Только не я, дружище. Ты ж меня знаешь, я робот.

– Ты же должен кого-то любить…

– Только тебя, дружище, только тебя…

– Ага, я тебя тоже люблю, дружище, но я говорю не о сексуальной, а о романтической любви…

– О да, я имел в виду именно секс. Как ты думаешь, зачем я сюда приехал? Потому что я хочу тебя. Поцелуй нас, мальчик! – Спенсер кидается на меня, усаживается мне на грудь и издает влажные чмокающие звуки, а я пытаюсь свалить его, и все это превращается в потасовку…

– Ну давай, Брай, расслабься, ты же сам знаешь, что хочешь этого…

– Пошел вон!

– Поцелуй меня, любовь моя!..

– Спенсер! Мне больно!

– Не сопротивляйся, дорогуша…

– Слезь с меня! Ты сел на мои ключи, придурок…

Тут раздается стук в дверь, и на пороге в ярко-красном банном халате появляется Маркус, который мигает своими крохотными кротовьими глазками сквозь линзы перекошенных летных очков.

– Брайан, уже четверть третьего! Есть хоть какие-то шансы, что ты выключишь свою музыку?..

– Извини, Маркус! – говорю я и ползу по направлению к стереокомбайну.

– Приииивеееет, Маркус, – тянет Спенсер.

– Привет, – бормочет Маркус, поправляя очки на носу.

– Маркус, у тебя такое классное имя – Маркус…

– Маркус, это мой лучший друг, Спенсер, – говорю я, поскальзываясь на всех «с».

– Просто сидите тихо, ладно?

– Хорошо, Маркус, рад познакомиться с тобой, Маркус, – воркует Спенсер и тут же, как только Маркус закрыл за собой двери: – Пока, Маркус, педриииила…

– Тш-ш-ш-ш! Спенсер!

Но без музыки уже не так весело, поэтому мы с определенными трудностями и с грохотом вытаскиваем тяжелую раму кровати и валим ее рядом с футоном. Следует небольшой спор насчет того, где кому спать, но Спенсеру достается футон, потому что он все-таки гость. Я ложусь на голую сетку панцирной кровати, полностью одетый, укрываюсь ворохом пальто и полотенец, кладу под голову полиэтиленовую подушку дюймовой толщины и лежу, ощущая, как пол подо мной взбрыкивает и крутится, и очень хочу снова стать трезвым.

– Надолго приехал, Спенси?

– Не знаю. Может, на пару дней… Просто побуду здесь, пока мысли в голове не придут в порядок. Без проблем, дружище?

– Все в порядке. Оставайся сколько хочешь. Так че, мы снова друзья?

– Ура, дружище.

– Ура!

Немного помолчав, я спрашиваю:

– Но ты сам в порядке, правда?

– Не знаю, дружище. Не знаю. Не уверен. А ты?

– Я в порядке.

Спенсер пару минут молчит, потом говорит:

– Брайан Джексон на флейте!

И я подхватываю:

– Брайан Джексон на флейте…

Он отвечает:

– И публика ревет от восторга…

Потом мы засыпаем.

 

27

В о п р о с: Под каким названием больше известен калюмет, предмет, занимавший центральное место в церемониях североамериканских индейцев?

О т в е т: Трубка мира.

Примерно в полпятого утра меня рвет.

Слава богу, я добредаю по коридору до ванной как раз вовремя, но, когда я поднимаю голову, утирая мокрые губы, весь бледный и трясущийся, и вижу отражение в зеркале, я чуть не блюю снова, потому что за ночь я превратился в какую-то необычайно отвратительную человекоящерицу с ромбовидными чешуйками на одной щеке. Я прикрываю рот рукой, чтобы заглушить крик, но потом понимаю, что это всего лишь отпечаток панцирной сетки, поэтому спокойно возвращаюсь в кровать.

Будильник включается в 8:15, ледорубом бьет мне в ухо, а я лежу в кровати и слушаю, как дождь стучится в окно. Одному Богу известно, сколько раз я мучился похмельем за свою жизнь – в последнее время, наверное, каждый день, но сегодня меня накрывает новый, странный тип похмелья: почти галлюцинаторный. Такое впечатление, словно вся моя нервная система подверглась перенастройке, поэтому малейшие ощущения – дождь на улице, свет от лампы, запах из пустой банки лагера, которая закатилась под раму кровати, – ответная реакция на все эти раздражители чудовищно преувеличена. Все мои нервные окончания, кажется, ожили и вздрагивают от конвульсий, даже те, которые находятся глубоко в теле, поэтому я лежу неподвижно и пытаюсь сосредоточиться. Я даже могу ощутить форму и расположение моих внутренних органов: вот влажно хрипят легкие, вот измученная, вспотевшая желто-серая масса печени, вязким комком прилепившаяся к позвоночнику, вот разбухшие от крови, ноющие, помятые почки, вот горящий, мучимый спазмами тонкий кишечник.

Я пробую пошевелиться, физически вытряхнуть этот последний образ из головы, но шуршание моих волос по подушке тоже кажется ужасно громким, поэтому я застываю на боку и смотрю на Спенсера, который лежит в нескольких футах от меня, слегка приоткрыв вспухшие губы и медленно пуская слюни – вон уже на подушке образовалось небольшое влажное пятно. Я лежу так близко к нему, что чувствую его дыхание – несвежее, сырое и теплое. Боже, я уже и забыл о его стрижке под ноль. Он похож на фашиста: на красивого, харизматичного фашиста, но такие-то как раз и хуже всех, как учит нас история. Что, если люди увидят меня с ним на вечеринке сегодня вечером и решат, что я вожу дружбу с фашистами? Возможно, сегодня вечером его уже здесь не будет. Возможно, к тому времени он уже уедет. Наверное, это будет лучше всего.

То, что я поднялся и сел на край рамы кровати, кажется мне подвигом Геракла, и я прямо слышу, как перетекает и успокаивается содержимое моего желудка, словно тонкий пластиковый мусорный пакет, наполненный теплым, слегка пузырящимся сливочным кремом. Мысль о том, чтобы сменить одежду, в которой я уснул вчера вечером, кажется вовсе невыполнимой, поэтому я решаю этого не делать; я даже не уверен, что смогу завязать шнурки на ботинках, не наблевав на них, но это мне каким-то образом удается. Затем я надеваю пальто / одеяло и, титаническим усилием покинув дом (Спенсер все еще спит), иду вверх по холму на факультет английской литературы. На улице бесконечная морось и шквалистый ветер. У меня была фантастическая идея почитать «Похищение локона» по дороге, но страницы промокают; к тому же все, на что способна моя нервная система, – это просто идти вперед и не падать.

Остановившись неподалеку от факультета, я прислоняюсь к стене и резво растираю руками лицо, чтобы попытаться придать ему любой другой цвет, кроме серого, и тут я вижу Ребекку Эпштейн, которая выходит из ворот. Сначала мне кажется, что она увидела меня и решила пройти мимо, но ведь так не может быть, потому что это значило бы, что она меня игнорирует.

– Ребекка! – кричу я, но она топает по улице, подняв воротник своего винилового пиджака и наклонив голову, чтобы спастись от дождя. – Ребекка?.. – Я обхватываю мешок с булькающим кремом и пытаюсь бежать, не двигая головой. – Ребекка, это Брайан!

– И впрямь. Привет, Джексон, – отвечает она безучастно.

– Как дела?

– Прекрасно.

Мы идем дальше.

– Хорошая лекция? – интересуюсь я.

– Угу.

– О чем?

– Тебе это действительно хочется знать или ты пытаешься поддержать разговор?

– Просто поддерживаю разговор.

Мне показалось, что я вижу призрачную улыбку, но, скорее всего, это мне действительно показалось, потому что затем Ребекка говорит:

– А тебе самому не надо на лекцию?

– В общем-то надо, но я не уверен, что мне хочется…

– А на какую тему будет лекция?

– Ты действительно хочешь знать или просто…

– Кстати, ты хреново выглядишь.

– Я и чувствую себя хреново.

– Отлично. Я рада.

Ребекка настроена враждебно. То есть она всегда настроена враждебно, но сегодня это особенно заметно. Мы еще немного идем вместе, она впереди, я сзади, и я недоумеваю, как можно с такими короткими ногами идти гораздо быстрее меня.

– Бекки, ты на меня злишься, что ли?

– Бекки? Какая, на хрен, Бекки!

– Я хотел сказать «Ребекка». Так что, злишься?

– Я не злюсь, я просто… разочарована.

– Господи, и ты тоже! – (Она смотрит мне прямо в глаза, впервые за все время.) – Такое впечатление, будто я сейчас всех разочаровываю. Сам не знаю почему. Я стараюсь этого не делать, изо всех сил, правда!

Тут Ребекка останавливается, и мы некоторое время стоим на улице под дождем, пока она меряет меня взглядом.

– Ты в курсе, что у тебя лицо абсолютно серое!

– Знаю.

– И у тебя какая-то серая фигня в углу рта.

Я утираюсь рукавом пальто и говорю «зубная паста», хотя сам я в этом не уверен.

– Слушай, а ты уже позавтракала?

– А как же твоя лекция?

Я вспоминаю свой новогодний зарок – посещать все лекции без исключения, но сейчас Ребекка кажется важнее, чем мои зароки, и я решаюсь:

– Думаю, эту лекцию я прогуляю.

Ребекка секунду размышляет, потом говорит:

– Тогда пошли. – И мы вместе идем вниз по холму.

Пар и жир от завтраков затуманили окна, конденсируясь на холодном стекле и стекая на наши столы из красного пластика, расплываясь на них лужами. Мы с Ребеккой сидим в отдельном кабинете – у нее кружка чая, у меня кофе с молоком, баночка колы, сосиска с поджаренным до хруста беконом в коричневом соусе и батончик «Марс». Ребекка рисует какие-то каракули на окне, а я тем временем говорю:

– …И он попался на незаконном получении пособия по безработице, что я лично считаю возмутительным. То есть я хочу сказать, что если подумать об огромных суммах, которые эти толстопузые воротилы укрывают от налогов, и все на это смотрят сквозь пальцы....

– Хммм…

– Я хочу сказать, что он получал? Вшивые двадцать три фунта в неделю или типа того? На это же прожить невозможно. И что они ожидают в таком случае от людей, если в городе нет нормальной работы…

– Угу…

– …Хотел бы посмотреть, как кто-нибудь из этих сволочей тори попробует выжить на такие деньги. Так вот, я теперь и волнуюсь, что он попросит у меня денег взаймы, а я ничего ему дать не смогу, так как сам живу на стипендию…

Тут я замолкаю, потому что соображаю, что Ребекка написала на запотевшем стекле «Поомооогиитеее!» наизнанку.

– Извини. Что-то я сегодня скучноват, да?

– Ну, Джексон, ты меня знаешь, обычно я больше всего на свете люблю по утрам обсуждать социальную политику тори, но сейчас, согласись, не это важно. Согласен?

– Думаю, не это. – Я глубоко вздыхаю. – Извини за тот вечер.

– А ты знаешь, за что именно ты просишь прощения?

Знаю ли я?

– Нет, не уверен.

– Тогда это не совсем извинение, правда?

– Ага. Получается, нет. – Оглядываясь на тот вечер, я понимаю, что все это было похоже на попадание под раздачу в пьяной разборке у дверей паба в пятницу вечером: это всегда проходит так волнующе, живо и пугающе, но потом не вспомнить, кто кому что сделал и даже кто первым начал. Я задумываюсь, не привести ли это сравнение Ребекке, но вряд ли кому-то приятно услышать, что целоваться с ним – все равно что получить люлей около паба, поэтому я просто говорю: – Думаю, опять получилось как всегда.

– Что как всегда?

– Ну, знаешь, я, как всегда, оказался никчемным.

– Ой да ладно тебе, ты был не хуже меня…

– Я намного хуже тебя.

– Нет, ты не хуже…

– А я говорю – хуже…

– Нет, не хуже.

– Да хуже, хуже, я отвратительный…

– Ну ладно, Джексон, давай не будем рассматривать диалектику данного случая, хорошо? – Она делает глоток чая и продолжает: – Послушай, я немного перебрала и совершила ошибку, «неверно поняла сигнал», или как это называется, но на тебя я не особо сержусь, просто немного смущена. Я не так часто становлюсь такой… – она издает короткий горький смешок, – уязвимой, что ли… – Затем она облизывает палец и собирает им крошки бекона с моей тарелки. – И как бы то ни было, я уверена, что снова научусь любить.

Разговор явно принимает новый, интригующе личный поворот, так что я наклоняюсь вперед, упираюсь головой в мокрое окно – таким образом я пытаюсь придать себе задумчиво-сочувствующий вид – и тихо спрашиваю:

– Значит, в прошлом у тебя был неприятный эмоциональный опыт?

Ребекка замирает с кружкой в воздухе, затем озирается через оба плеча по очереди.

– Извини, ты это со мной разговариваешь?

– Это честный вопрос, не так ли?

– А еще это не твое собачье дело. Ты что хочешь от меня услышать? Что это произошло оттого, что папа не давал мне завести пони? Я напилась, немного понаслаждалась человеческими отношениями, потом за мной чуть-чуть поухаживали и бросили. Обычная история. Только из-за того, что все в этом чертовом городе несдержанны в эмоциях, я не обязана…

– Мне кажется, ты слишком много ругаешься.

– Да уж, до хрена…

– Думаю, если все время ругаться, тем самым снижается эффективность ругательств.

– А ты кто такой? Мэри, черт возьми, Поппинс? – говорит Ребекка, но при этом слегка улыбается, – наверное, большей улыбки мне от нее не дождаться. Затем она делает глоток чая, смотрит в окно и говорит как бы мимоходом: – Если хочешь знать, последний мой роман закончился в абортарии, поэтому… как бы тебе сказать… в общем, я не настолько легко и просто подхожу к таким вещам, как некоторые другие девчонки. Вот и все.

Я не знаю, как реагировать на это. Вернее сказать, я знаю, как реагировать с политической точки зрения, но дело в том, что я не уверен, как мне отреагировать по-человечески. Я не знаю, что делать с лицом. Наверное, нельзя становиться слишком мрачным и не следует придавать услышанному большого значения.

– Кем он был?

– Просто парнем из родного города. Парнем, переспав с которым я допустила ошибку… Ты его не знаешь, – добавляет она, дырявя мою скомканную салфетку.

– А он бросил тебя, потому что ты…

– Нет, конечно. Ну, то есть не сразу. Вовсе нет. Там все было намного сложнее… – Ребекка вздыхает и смотрит на меня, затем снова на салфетку. – Парня звали Гордон, и мы учились с ним вместе в одном классе. Первая настоящая любовь, и вся такая фигня. Мы встречались месяцев шесть и решили пожить вместе тем летом, после выпускного класса, потом поехать куда-нибудь за границу, посмотреть, как устроен мир, посмотреть, как у нас получится… неважно… Так что мы отправились в путешествие по Европе – смотрели достопримечательности, спали на пляжах, просто мечта молодых возлюбленных, а потом где-то посреди Испании выяснилось, что я беременна. Мы все обсудили, приняли решение, вернулись обратно, все уладили. Он еще сказал, что мы вместе справимся с трудностями и что он будет рядом со мной – так оно и было. Но только на протяжении полутора недель. Вот. Такие дела.

– А ты, ммм, любила его? – Ребекка хмурится, надувает губы, но не отвечает, а только смотрит в окно, затем на скомканную салфетку. Я не знаю, что говорить, но чувствую, что сказать что-нибудь надо. – Думаю, тогда ты все правильно сделала.

Ребекка пронзает меня взглядом:

– Брайан, я знаю, что поступила правильно. Я не просила одобрения…

– Знаю…

– И не нужно говорить таким приторным голосом…

– Каким голосом?

– Ты знаешь каким. Ты ведь в курсе, что такое бывает – аборт, и весьма часто, даже чаще, чем ты думаешь…

– Знаю…

– …и не каждая сворачивается в маленький клубок насчет этой темы, не каждая забивается в угол с книжкой «Под стеклянным колпаком» , знаешь ли. Большинство женщин продолжают жить нормальной жизнью…

– Не сомневаюсь…

– Поэтому давай сменим тему, ладно?

– Давай.

– Это твой батончик «Марс»? – спрашивает она, и на мгновение меня охватывает тревога, потому что я не могу вспомнить, должен ли я бойкотировать батончики «Марс» или нет.

– Угу.

– Тогда давай сюда. – Я покорно вручаю шоколадку Ребекке, и она откусывает немного и пару секунд жует. – Почему все, что ты ешь и пьешь, коричневое? Никогда не видела столько коричневой еды. От тебя не убудет, если ты съешь хоть пару кусочков фруктов или овощей, хотя бы изредка…

– Ты говоришь прямо как моя мама.

– Правильно, она у тебя мудрая женщина. Ты ее слушайся. И меня. – Ребекка откусывает еще кусок. – Так ты ее, значит, видел? – спрашивает она с набитым ртом.

– Кого? Маму?

– Нет, не маму…

– Тогда кого же?

– Сам знаешь кого, эту чертову Фэрру Фосетт.

– А, всего пару раз.

Ребекка еще раз откусывает от батончика, затем бросает его передо мной на стол, куда он приземляется липкой стороной.

– А она тебе… все еще нравится?

Я понимаю, что существует вполне реальная угроза получить в глаз чайной ложкой, поэтому я очень тщательно подбираю слова и в конце концов говорю:

– Пожалуй, да.

– А как ты считаешь, что она о тебе думает?

– Думаю, она находит меня… интересным.

Ребекка смотрит на меня, что-то собирается сказать, но снова выглядывает в окно и начинает что-то рисовать на запотевшем окне – на этот раз улыбающуюся рожицу.

– Интересным, говоришь? Да уж, так трогательно смотреть, как ты тут слоняешься – настойчивость пред лицом безразличия. Это очень… отважно, – говорит она, скривив губы.

– Ага, не без того. Думаю, выбора у меня все равно нет, честно говоря.

– Нет, Брайан, выбор всегда есть. У тебя всегда есть шанс – становиться или не становиться полным и законченным ботаником.

В середине дня возвращаясь домой, я вижу, как Маркус выходит из дома и закрывает входную дверь. Я бросаюсь за угол и даже прикидываю, не смыться ли мне, но ноги по-прежнему плохо слушаются меня. Кроме того, он меня уже заметил и ждет на верхней ступени, постукивая по ладони невидимой скалкой.

– Приветик, Маркус!

– Привет, Брайан.

Я пытаюсь проскользнуть мимо Маркуса внутрь, чтобы убраться из-под мороси, но он остается на месте.

– Извини за прошлую ночь, Маркус, – говорю я.

Ах ты, гнида мелкая!

– Ты ведь знаешь, что гостей нельзя оставлять ночевать в общежитиях нашего университета, правда?

– Да, знаю… – подтверждаю я, снимая его очки летчика с лица.

– Я хочу сказать, что и мы с Джошем хотели бы оставить у себя гостей, но мы этого не делаем, потому что мы уважаем университетские правила…

– Знаю, Маркус, – киваю я, ломая очки пополам точно посередине дужки…

– И сколько еще он здесь пробудет?

– Не знаю. Может, еще пару дней. До тех пор, пока не приведет свои мысли в порядок… – Я швыряю сломанные очки на землю и растаптываю стекла ногой…

– Сдается мне, пары дней на это не хватит…

Я смотрю на окно моей спальни – вдруг Спенсер до сих пор лежит в кровати и слышит наш разговор – и говорю, понизив голос:

– Завтра. Завтра его здесь не будет.

Маркус взвешивает мое предложение и в конце концов находит его приемлемым.

– Ладно, завтра. Но не позже, – говорит он, прошмыгнув мимо меня, и я засаживаю ему ногой по копчику, отчего он летит вниз по каменным ступеням и разбивается насмерть. – Удачного тебе дня, ага? – говорю я.

В сером свете позднего утра моя спальня представляет собой месиво из рамы кровати, конвертов пластинок, пальто и матрасов, одеял и мокрых полотенец. Витает какой-то резкий, одуряющий запах аммиака и алкоголя, и такое ощущение, что стоит зажечь спичку, и моя спальня взорвется, так что я, несмотря на дождь, распахиваю окна настежь и включаю верхний свет, чтобы посмотреть, не валяется ли Спенсер где-нибудь под одеялом. Его нигде нет. Вместо Спенсера я нахожу записку на столе – кривые каракули на листе формата А4: «Ушел в паб. Увидимся позже».

Дорожный будильник на каминной полке показывает 11:55. Рядом с часами стоит столбик монет – это я вчера вечером выложил мелочь из карманов. Здесь должно быть примерно четыре фунта пятьдесят пять пенсов, но я все равно считаю, на всякий случай.

Четыре фунта пятьдесят пенсов.

Не знаю, что расстроило меня больше – мысль о том, что Спенсер ушел в паб до полудня, или тот факт, что я проверил, не украл ли он у меня деньги.

 

28

В о п р о с: Какие греко-римские празднества изначально были мероприятиями исключительно для женщин, затем туда стали допускать и мужчин, пока их в 186 г. до н. э. не запретил римский сенат по той причине, что они якобы приняли форму разнузданных оргий?

О т в е т: Вакханалии.

Есть такое эмпирическое правило: если на вечеринке начинают звучать мелодии из мюзиклов, значит она под угрозой. Когда мы со Спенсером подходим к дверям дома 12 по Дорчестер-стрит, мы отчетливо слышим, что из стереокомбайна в холле несутся громкие аккорды «Gee, Officer Krupke» из «Вестсайдской истории». Вот я, например, как любой другой человек, люблю бродвейские мюзиклы, но считаю, что для них есть свое время и место. Кроме того, в данном случае «любой другой человек» – это Спенсер, а он совсем не театрал и смотрит на меня с осторожностью.

– Ты уверен, что мы туда пойдем?

– Если поставят «Звездный экспресс», мы уйдем. Договорились?

И тут дверь открывает Эрин-кошка.

– Приветик, Эрин! – щебечу я.

– Привет, Брайан, – вздыхает она.

Никто не двигается с места. Взгляд Эрин впивается в бритую голову Спенсера.

– Это мой друг Спенсер!

– Все в порядке? – спрашивает Спенсер.

– Хм, – отвечает Эрин, явно не уверенная, что все в порядке, поэтому в качестве стимула я сую ей под нос бутылку вина и четыре баночки пива, и она наконец пускает нас внутрь.

– Кухня – там, – сообщает Эрин и направляется в крутой район Нью-Йорка Вест-Сайд, где уличных мачо изображают три игривых, костлявых и перевозбужденных мальчика с театрального факультета. К своей чести, Эрин убирает пластинку с «Вестсайдской историей» с вертушки и ставит «Sly and the Family Stone».

– Ox! Но потом поставим «I Feel Pretty», – раздосадованно стонет один из мачо, и я вижу, как Акула Спенсер трясет головой и пробегается рукой по тому месту, где еще недавно росли волосы, и у меня возникает четкое ощущение того, что я пришел на вечеринку с заряженным ружьем наперевес.

Вернувшись домой после завтрака с Ребеккой и проверив, не украл ли Спенсер у меня денег, я решил набросать что-нибудь в своем поэтическом блокноте. На новой странице, напротив «грудей из алебастра», я пишу:

…и тут я устаю и решаю, что на сегодня этого, пожалуй, достаточно. Что-то мне не хватает энергии, поэтому я ложусь на футон и начинаю читать «Поэму о Старом Моряке», но успеваю прочесть только «Старый Моряк встречает трех юношей…», после чего тепло и угарный газ электрообогревателя заставляют меня забыться вполне уместной наркотической дремой.

Я просыпаюсь в послеобеденном сумраке, полностью одетый, потный, с языком, прилипшим к нёбу, и вижу, что Спенсер сидит с ногами на моем столе и читает Колриджа.

– Все в порядке, Спящая красавица?

– Который час?

– Около четырех, а что?

Ну вот, опять – это до боли знакомое сожаление о том, что еще один прекрасный день прошел впустую. Так пролетели огромные куски моей жизни, особенно долгие школьные каникулы, вся моя беззаботная юность, все якобы идиллические долгие и жаркие летние каникулы – все они улетучились из-за туманной череды: похмелье и бесцельные шатания вокруг «Вулворта», вызывающий головную боль сон после обеда, просмотр в пятнадцатый раз грязных фильмов по видику с опущенными шторами, все эти пьяные ссоры и выкрики «а ты кто такой?», потом еда навынос, потом прерывистый сон, и снова похмелье, и снова в «Вулворт». Разве я не давал себе какой-то зарок насчет всего этого? Мне уже девятнадцать, и я не могу позволить своей жизни так утекать сквозь пальцы. Так почему же я снова так поступил? Я решаю, что это Спенсер во всем виноват, поэтому сажусь и с угрюмым видом спрашиваю:

– Тебя кто сюда пустил?

– Какой-то длинноволосый хрен в бархатной жилетке.

– Джош?

– Джош. Он не очень дружелюбен.

– А ты был дружелюбным?

– Наверное, нет. А что, нужно было?

– Видишь, мне приходится жить с ним, поэтому… – (Спенсер ничего не говорит, только швыряет Колриджа обратно на мой стол. До меня докатывается смесь запахов пива, сигарет и пота.) – Ты где был?

– В паб ходил. Читал газету. Походил по магазинам.

– Чего-нибудь купил?

– На какие шиши?

«На те же шиши, на которые ты купил себе пива и сигарет», – думаю я, но вместо этого говорю:

– Классный город, правда?

– Ага, неплохой. – Спенсер трет руками лицо. – Ну и… что дальше?

– Ну, сегодня будет вечеринка, и там будет круто, но мне нужно сначала немного позаниматься…

– Не-а, не надо.

– Надо, Спенс, надо…

– Ладно, тогда я просто посижу почитаю или типа того…

Но мне нужно убраться из этой комнаты как можно скорее, поэтому я говорю:

– Или, может, в кино сходим?

Мы идем в кино на сеанс в 17:15 и смотрим картину «Амадеус», которая мне кажется прекрасным и глубоким исследованием природы гения, а Спенсер дрыхнет весь сеанс.

Жизнь начинает налаживаться, как обычно, когда мы идем в паб. Мы спорим, какую пластинку выбрать в музыкальном автомате, продуваем пятьдесят пенсов на «одноруком бандите», затем садимся в небольшую кабинку и снова хохочем от души. Спенсер рассказывает мне, что Тони записался в территориальную армию .

– Ты шутишь…

– Не шучу.

– Но он же псих…

– Неважно. Им психи больше всего походят…

– Так что, ему еще и оружие дадут?

– Со временем.

– Сли-и-ишком а-а-апасно, – говорим мы в унисон, и я понимаю, что уже несколько лет не говорил «сли-и-ишком а-а-апасно».

Затем Спенсер продолжает:

– Но сначала его просто обучат садиться противнику на грудь и пердеть в лицо…

– …или просто подбираться сзади и изо всех сил тереть костяшками по макушке…

– …потом – тырить у них стереоаппаратуру..

– …твою ж мать – сержант Тони…

– …последний сдерживающий фактор…

– Люди свободного мира могут спать спокойно в своих кроватях. – Спенс отхлебывает из своей кружки, затем добавляет: – Он и меня тоже хотел подписать на это дело. Думает, что в моей жизни не хватает немного порядка и дисциплины.

– Уговорил?

– А как же. Проводить выходные в заперженных палатках в долине Солсбери в компании ястребов из партии тори. Именно такая шоковая терапия мне необходима.

Я вижу перед собой возможность незаметно влезть с главным для меня вопросом, так что я, не переставая улыбаться, спрашиваю:

– А ты не думал о том, чтобы вернуться в колледж…

Но Спенсер засекает хитрость и говорит:

– Да пошел ты на хрен, Брай… – не со зла, но и не по-доброму, просто устало. – В любом случае, университет – всего лишь род повинности для среднего класса, вроде трудовой или военной.

– А как же тогда я? Я не средний класс.

– Ты средний класс…

– Нет, не средний…

– А я говорю – средний.

– Моя мама зарабатывает намного меньше твоих родителей…

– Тут дело не только в деньгах, правда? Дело в отношении к жизни.

– В действительности формально дело в том, кто владеет средствами производства.

– Хрень собачья, дело в отношении. Твоя мама могла послать тебя в угольную шахту, и ты все равно остался бы в среднем классе. Дело в том, что́ ты говоришь, что́ читаешь, на каких фильмах заставляешь меня сидеть, дело в том, куда ты ездишь на экскурсию с классом, в том, что ты тратишь деньги на книги и открытки вместо сигарет и игровых автоматов, в том, как ты просишь черный перец к курице-гриль в дешевом магазине…

– Я никогда этого не делал…

– Делал, Брай! Я был рядом с тобой.

На самом деле я мог бы защититься, ведь насколько я помню, я не просил черный перец, а выбрал черный перец, потому что у них был черный перец, но мне не хочется развивать эту тему.

– Значит, ты считаешь, что, если кто-то любит читать, или хочет узнать что-то новое, или предпочитает черный перец, или вино пиву, или типа того, это и делает его человеком среднего класса?

– Ну, в общем-то так…

– Потому что некоторые сочли бы это немного избитым стереотипом…

– Послушай, Брай, вот ты называешь себя социалистом, но случись тебе оказаться в России во время революции и поручи тебе Ленин расстрелять царя и его семью, ты бы не справился с задачей. И знаешь почему? Потому что ты был бы слишком занят шашнями с царской дочерью…

Все остатки утреннего похмелья исчезают после третьей пинты, и я лишний раз поражаюсь восстановительной и целительной силе пива. Очевидно, эта вечеринка станет прекрасной возможностью немного продвинуться вперед в отношениях с Алисой, и я, немало времени потратив на обдумывание своей стратегии, в конце концов решаю, что мне нужно быть Сногсшибательным и Невозмутимым. Вот они – лозунги сегодняшнего вечера. Сногсшибательный. Невозмутимый. Таким образом, очень важно не сильно напиться, поэтому на ужин мы съедаем по три пачки чипсов каждый и немного жареного арахиса (он богат белком), а затем отправляемся на вечеринку.

Даже беглый осмотр кухни говорит мне, что список приглашенных составлялся с упором на театральную составляющую: здесь собрался почти весь хор из «Вакханок», и Нил Как-его-там-бишь, звезда нашумевшей постановки «Ричарда III» прошлого семестра, в современных одеждах, ведет дружелюбную беседу с Герцогом Букингемским, а вот Антигона, одна из хозяек этого дома, вываливает какую-то неопределенного вида субстанцию в большую миску. Алисы пока нигде не видно, и меня охватывает необъяснимый страх – я не вполне уверен, боюсь ли я того, что Спенсер подумает об Алисе или что Алиса подумает о Спенсере.

Алиса появляется совершенно внезапно – вот она стоит в дверях, говорит с Ричардом III. Она меня еще не увидела, поэтому я опираюсь, Сногсшибательный и Невозмутимый, на кухонную мойку и смотрю на нее. Ее волосы собраны на макушке и тщательно распушены; на ней обтягивающее черное вечернее платье с длинным рукавом и довольно глубоким вырезом, открывающим прекрасный вид на расщелину между грудей. Мне тут же вспоминается костюм, который носила Кейт Буш на самом раннем этапе своей карьеры, до того, как решила сосредоточиться исключительно на студийных записях. На самом деле Алиса – вылитая копия Кейт Буш, вплоть до темных пятен от пота, которые начинают проступать у нее под мышками.

– Это Алиса, – шепчу я Спенсеру.

– Та, у которой груди из алебастра? – уточняет Спенсер.

Я не успеваю ничего ответить, как она уже несется к нам, то есть к раковине, с воплем: «Соль! Соль! СОЛЬ!»

– Привет, Алиса! – говорю я, Сногсшибательный и Невозмутимый.

– Ты не видел здесь соль? Кто-то пролил красное вино на афганский коврик Кэти…

– А это мой лучший друг из родного города, Спенсер…

– Приятно познакомиться, Спенсер. Мне нужна тряпка, да подвинься ты, Брайан!.. – кричит она, оттесняя меня от раковины, и я не могу не заметить четверть дюйма ее черного кружевного лифчика, вылезшего из-под трикотажа платья.

– Я нашла соль! – орет Антигона, и Алиса уносится с кухни с мокрой тряпкой в руках.

– Это была Алиса, – говорю я.

– Брай, да между вами точно промелькнула искра…

– Ты так думаешь?

– Конечно, только заметь: только что она попросила тебя убраться с дороги.

Я посылаю Спенсера куда подальше, и мы удаляемся с кухни.

В прихожей мы встречаем Патрика и Люси, которые пришли вместе, бережно неся абсолютно идентичные литровые упаковки апельсинового сока длительного хранения, что кажется мне странным, но я объясняю это простым совпадением. Я чувствую легкий укол совести, что не рассказал Спенсеру о «Вызове», но успокаиваю себя, что вряд ли сей факт станет известен во время пустой болтовни, поэтому я беззаботно представляю их друг другу,

– А откуда вы знаете Брая? – интересуется Спенсер, демонстрируя прекрасные манеры.

– Он с нами в одной команде, – отвечает Патрик.

– В какой еще команде? – спрашивает Спенсер, делая большой глоток из баночки.

– Команде «Университетского вызова», – поясняет Патрик, затем проворно отступает назад, как раз вовремя, чтобы уклониться от фонтана пива.

– Ты прикалываешься, – выдавливает Спенсер, утирая рот тыльной стороной ладони.

– Нет, – устало говорю я. – В команде мы трое и Алиса…

– Мне ты этого не говорил.

– Не было удобного случая. – Я сконфуженно улыбаюсь Патрику и Люси.

– …Твою мать! Брайан Джексон в «Университетском вызове»…

– Да.

– Хотя формально Брайан был в резерве, – добавляет Патрик. – Если бы другой игрок нашей команды не заболел гепатитом…

– И что, по телику покажут? – со смешком спрашивает Спенсер.

– Угу.

– Через три недели.

– С Бамбером Гаскойном?

– Да, с Бамбером Гаскойном.

– Такое впечатление, что тебе почему-то это кажется забавным, – замечает Патрик с натянутой улыбочкой.

– Нет-нет, извини, не кажется, просто я подумал, что это… поразительно. Отличная работа, дружище Брай. Ты же знаешь, какой я большой фанат этого шоу. – И Спенсер снова начинает хохотать.

Патрик фыркает:

– Ладно, пойду чего-нибудь выпью… – И, зажав картонную упаковку с соком под мышкой, он покидает кухню, а вслед за ним идет Люси, смущенно улыбаясь.

Когда они уходят, я ворчу:

– Отлично сработано, Спенс…

– Что? Что я опять натворил?

– Ты только что рассмеялся им в лицо, только и всего.

– Нет, я не смеялся.

– А я говорю – смеялся.

– Послушай, Брай, я извиняюсь, но мне всегда было интересно, какой зануда, зубрила, ботаник и псих захочет сниматься в этой программе, и вот оказывается, что это ты, Брайан. Это ты… – Он снова смеется, поэтому я тоже снова смеюсь и посылаю его на хрен, и он тоже посылает меня на хрен, и я задумываюсь, принято ли у лучших друзей так часто посылать друг друга на хрен.

Мы решаем провести разведку на втором этаже и вскоре оказываемся у спальни, на двери которой скотчем приклеена записка «НЕ ВХОДИТЬ». Мы входим и обнаруживаем группу из семи-восьми человек. Они пускают по кругу косяк, слушая Криса-Грязные-Ногти, который продолжает свою эпическую поэму «По Пенджабу без единого рулона туалетной бумаги» под аккомпанемент раннего Ван Моррисона. Держа Криса за руку, рядом сидит его подружка, миниатюрная копия Криса с выпирающими зубами и сальными волосами, которую, я в этом уверен, зовут Руфь.

– Давай пошли, – шепчу я Спенсеру.

Но Крис слышит меня, оборачивается и приглашает:

– Заходи, Брай!

– Приветик, Крис! Крис учится в моей группе. Крис, это мой лучший друг из родного города, Спенсер…

– Приветик, Спенсер! – здоровается Крис.

– …а это Руфь… – продолжаю я.

– На самом деле меня зовут Мэри, – говорит Мэри, оборачиваясь и теребя кончики пальцев Криса. – Привет, Спенсер, очень приятно познакомиться… – Она сдвигается в сторону и хлопает по полу, позволяя нам, нет, вынуждая нас сесть в круг.

Крис протягивает косячок невероятно маленькой курносой девчонке с убранными под обруч светлыми волосами, которая сидит, прислонившись спиной к кровати, аккуратно подобрав под себя ноги. Я не знаю, как ее зовут, но узнаю в ней первую жену Ричарда III, Леди Анну, и смутно припоминаю слух о том, что она леди и в реальной жизни и в один прекрасный день унаследует жирный кусок земель Шропшира. Она берет косяк, царственно затягивается и передает его нам:

– Мальчики?

– Ваше здоровье, – говорит Спенс и глубоко затягивается, что весьма странно, потому что он обычно не признает ничего, кроме выпивки и сигарет, и всегда с презрением относится к торчкам. – Так о чем вы тут разговариваете? – интересуется он.

– Об Индии! – хором отвечают все.

– Ты там был, Спенсер? – спрашивает Крис.

– Нет-нет, не доводилось, – отвечает тот на задержке дыхания.

– Ты ездил путешествовать? – спрашивает Мэри / Руфь.

– Нет, в общем-то, – отвечает Спенсер, потом медленно выдыхает.

– А где ты учишься? – продолжает допрос Крис.

– Нигде, – сознается Спенсер.

– В данный момент, – поспешно добавляю я, и Спенсер награждает меня красноречивым взглядом и крокодильей улыбкой, затем делает еще одну глубокую затяжку и передает косячок мне.

Я беру его, сую в рот, кашляю, вынимаю изо рта, передаю дальше; затем следует пауза, во время которой все слушают, как поет Ван Моррисон и кашляю я. Затем Леди Анна вдруг поднимается на коленках и невнятно бормочет:

– Придумала! Давайте играть в игру «Если бы этот человек был…»!

– Это еще что такое? – спрашивает Спенс, медленно выдыхая.

– Ну, мы выбираем человека, затем выходим из комнаты, а потом тот человек… нет, неправильно, нет, мы выбираем человека, который должен выйти из комнаты, затем люди в комнате выбирают другого человека, а человек, которого не было в комнате, возвращается в комнату и всем по очереди задает вопросы вроде… ммм… «Если бы этот человек был погодой, какой погодой он был бы?», а ему нужно отвечать что-нибудь вроде: «Этот человек» – ну, тот, которого мы втайне выбрали, – «был бы ясным солнечным днем», или «сильной грозой», или еще чего-нибудь в этом роде, то есть нужно персонифицировать того человека в зависимости от того, как ты его воспринимаешь. А тот человек, который выходил из комнаты, должен задать следующий вопрос: «Если бы этот человек был рыбой или, скажем, нижним бельем, то какой бы рыбой или каким нижним бельем он был бы?», а тот человек, который…

И вот так, медленно и нудно, она продолжает объяснять правила игры «Если бы этот человек был…» еще дня два-три, дав мне тем самым массу времени, чтобы рассмотреть Спенсера, который сидит разинув рот, оцепеневший и ошеломленный, и тихо улыбается сам себе. Я слышу треск, опускаю взгляд и понимаю, что мну банку пива в руке. Кажется, пора выбираться отсюда.

– Пойдем, Спенсер, выпьем, – говорю я, хватая его за руку и пытаясь поднять.

– О-о-ох, а вы что, играть уже не хотите? – вздыхает Руфь, или все-таки Мэри.

– Потом, может быть. Просто нам надо выпить, – объясняю я, держа в руках полную банку пива, и тащу Спенсера к двери, закрываю ее за нами, и, слава богу, мы уже идем прочь из комнаты в сторону лестницы.

– Но я же хотел поиграть, – хихикает у меня за спиной Спенсер.

Я оборачиваюсь и вижу, что он прислонился к стене и обдолбанно лыбится, поэтому делаю вид, что мне нужно в туалет, показываю пальцем на дверь на лестничной площадке и прячусь за ней.

В туалете я опираюсь на раковину и смотрю в зеркало на свое тупое круглое лицо, больше напоминающее вареный окорок, и задумываюсь, почему Спенсеру нужно обязательно все испоганить. Я люблю Спенсера, но я ненавижу его такого – пьяного и грубого. Пьяный и сентиментальный – это нормально, а вот пьяный и грубый – это пугает. И не то чтобы он впадал в бешенство – как правило, обходится без этого, если только его не провоцировать, но мне нужно не давать ему больше пить. Другого способа, кроме как силой вырывать выпивку у него из рук, я не вижу. Конечно, можно просто уйти, но если я не увижу Алису сегодня вечером, мне придется ждать целую неделю до следующей тренировки нашей команды, а столько я не выдержу. Да уж, как тяжело быть Сногсшибательным и Невозмутимым, если рядом Спенсер.

И что самое худшее, мне нужно придумать способ объяснить ему, что он должен завтра уехать домой. Естественно, пока я сижу здесь с запертой дверью, эти вещи не должны меня волновать, но кто-то настойчиво стучится. Поэтому я спускаю воду и замечаю, что тот, кто был в туалете до меня, умудрился щедро оросить пластмассовый стульчак мочой. Я прикидываю, не вытереть ли мне сидушку, и даже сворачиваю в комок туалетную бумагу, но решаю, что вытирать мочу за другими – это как раз проявление того холопского и унизительного поведения, от которого я так хочу избавиться, и вообще это вовсе не мое дело. Помни: Сногсшибательный и Невозмутимый. Я выбрасываю бумагу и выхожу.

Следующей должна идти Алиса.

Она стоит в проходе и болтает со Спенсером, хохоча взахлеб.

– Привет, Брайан! – весело восклицает она.

– Я не писал на стульчак, – говорю я, Сногсшибательный и Невозмутимый.

– Отлично, Брайан, это… хорошая новость, – отвечает она, заходит в туалет и закрывает дверь.

 

29

В о п р о с: В какой пьесе, написанной в 1594 году, старые друзья Протей и Валентин ссорятся из-за любви к прекрасной Сильвии?

О т в е т: «Два веронца».

– Значит, ты с ней разговаривал? – спрашиваю я у Спенсера.

– Угу.

– Хорошенькая, правда?

– Ага, кажется, ничего. Очень сексуальная… – говорит Спенсер, косясь на дверь в туалет.

– Но ведь и интересная тоже?

– Слышь, Брай, мы только поболтали минут пять, но мне точно не было скучно. Тем более что она в таком трико…

– Так о чем же вы говорили? То есть – она сказала что-нибудь? Обо мне.

– Брай, дружище, не суетись. Ты ей определенно нравишься, просто не пытайся ускорить ход вещей…

– Ты так думаешь?

– Уверен.

– Отлично. Я пошел на кухню. Ты идешь?..

– Не-а, я жду… – кивает он в сторону туалета, поэтому я спускаюсь по лестнице и только на половине пролета начинаю задумываться, что Спенсер хотел сказать этой фразой, «я жду». «Жду очереди в туалет»? Или «жду Алису»?

Эта мысль, откуда-то залетевшая ко мне в голову, начинает выкристаллизовываться и в конце концов приобретает прочность бесспорного факта: Спенсер приударил за Алисой. Он приехал сюда с одной целью – соблазнить ее. Он слышал, как я рассказывал о ней, и подумал: «Дай-ка и я попробую». В конце концов, это будет не впервые – просто повторится фиаско с Джанет Паркс. Девушкам, которые нравятся мне, всегда нравится Спенсер Льюис, и то, что его это мало волнует, только придает ему привлекательности. Почему так? Почему ему достается то, что не достается мне? Полагаю, он хорош собой, насколько мне, как мужчине-гетеросексуалу, дано объективно оценить другого мужчину, а еще он загадочный, и дерзкий, и безбашенный, и не особый чистюля – женщины делают вид, что им не нравится все это, хотя на самом деле еще как нравится. Да, еще он не Богач, но он Крут, а Крутые всегда били Богачей в глазах Алисы Харбинсон, как «ножницы» всегда бьют «бумагу». Теперь мне все ясно как божий день: этот ублюдок ведет себя по отношению ко мне как Хитклифф. Вот в эту самую минуту, пока я это думаю, его рука лезет под вырез ее трико и…

– Да что с тобой, улыбчивый ты наш?

На верхней ступеньке стоит Ребекка.

– О, привет, Ребекка. Ты что здесь делаешь?

– Не думай, что я вломилась сюда незваным гостем. Меня, знаешь ли, пригласили.

– Кто тебя пригласил?

– Красотка Алиса, если хочешь знать, – говорит Ребекка и вытаскивает из кармана куртки свою личную бутылочку виски.

– Не шутишь?

– Не-а. – Она делает глоток виски. – Только между нами, Брайан, мне кажется, она немного прониклась ко мне симпатией.

– А мне казалось, ты ее недолюбливаешь…

– Да ладно, она нормальная девчонка, если узнать ее поближе. – Хихикая, Ребекка тыкает мне в грудь бутылкой виски, и я понимаю, что она порядочно набралась: не мрачно-пьяная, и не угрюмо-пьяная, а весело-пьяная, игриво-пьяная; думаю, это хороший знак, хотя и немного странный и тревожащий, вроде как увидеть Сталина на скейтборде. – Ты что, думаешь, будто я лицемер? Думаешь, мне лучше уйти, а, Брайан?

– Нет, вовсе нет, так приятно встретить тебя, просто мне казалось, что эта вечеринка не совсем для тебя.

– Брось, ты же меня знаешь, я больше всего на свете люблю задушевные песни двухсот назюзюкавшихся студентов театрального факультета, – кивает она в сторону холла, где Ричард III, этот одаренный многими талантами Нил Как-его-бишь, извлек откуда-то акустическую гитару и заиграл «The Boxer» Саймона и Гарфанкеля.

«На-на-на» продолжается и минут через сорок пять. На самом деле песня уже давно перевалила за свой финал и превратилась в нечто иное, в некую вгоняющую в транс мантру – с гармониями и всем остальным, – которая может продолжаться еще несколько дней. Нам с Ребеккой в общем-то наплевать, потому мы втиснулись на диван в другом конце комнаты, передаем друг другу бутылку виски и смеемся.

– Черт, не верю своим глазам – этот пидор Нил Макинтайр нашел тамбурин…

– Откуда же он достал тамбурин?..

– Наверное, из своей гребаной жопы, – говорит Ребекка и отхлебывает виски. – Как ты думаешь, это когда-нибудь кончится?..

– Думаю, мы выдержим, если только они не начнут петь «Хей, Джуд».

– Если запоют, клянусь, я доберусь до этой гребаной гитары с кусачками.

Вечеринка достигает критической массы. Во всех комнатах дома полно народу, а здесь, в гостиной, люди цепляются за любой предмет мебели, как на картине «Плот „Медузы“» французского живописца-реалиста девятнадцатого века Жерико . Неплохо было бы добыть еще выпивки, но мы сидим на таких козырных местах – вклинились между еще шестью людьми на двухместное канапе, – да и видно, что выпивка закончилась, потому что народ слоняется по гостиной, ищет бутылки и поднимает их к свету. Кроме того, я не хочу двигаться, потому что Ребекка пьяная, и очень смешная, и, кажется, немного флиртует со мной, тяжело дыша мне в ухо парами вискаря, и это помогает мне прогнать из головы мысли о «The Boxer» и об Алисе со Спенсером, которые в этот момент наверняка предаются любовным утехам на кипе одеял.

– …Знаешь, если бы я правила миром, чего я, кстати, на полном серьезе хочу рано или поздно добиться, то первым моим шагом стал бы запрет гитар, ладно, не запрет, но как минимум ограничение доступа и введение системы получения лицензий, как на владение охотничьими ружьями или вилочными автопогрузчиками. И правила были бы драконовскими: никакой игры после заката, никакой игры на пляжах или у костра в походе, никакой «Scarborough Fair» и «American Pie» , никаких гармоний, и петь не более чем двоим одновременно…

– Но не загонят ли такие законы гитару в подполье?

– Туда ей и дорога, друг мой, туда ей и дорога… А еще я запретила бы марихуану. Наши стуууууденты и без нее тупые и ограниченные. Ага, марихуану я бы точно запретила.

– Разве она и так не запрещена? – спрашиваю я.

– А вот это ты хорошо подметил, друг мой. Протест принимается! – С этими словами Ребекка осушает бутылку виски. – Итак, алкоголь, алкоголь и никотин – только ими и можно травиться по-настоящему. В той баночке, возле твоей ноги, ничего нет?

– Только хабарики…

– Ну, пусть они там и лежат. – Она замечает мою улыбку. – А что смешного?

– Ты смешная…

– И что во мне смешного, мистер?

– Твои взгляды. Ты не думаешь, что когда-нибудь смягчишь их? Ну, знаешь, с возрастом?

– Абсолютно исключено! Я те вот че скажу, Брайан Джексон. Ты наслушался разного дерьма насчет того, что полагается быть левым до тридцати, а потом ты должен вдруг осознать свою ошибку и стать убежденным правым? Так вот, хрен вам всем. Если мы останемся друзьями до двухтысячного года, до которого у нас осталось… сколько… четырнадцать лет, а я, кстати, надеюсь, Брайан, дружище, что мы, несмотря ни на что, будем друзьями, и я хоть как-нибудь изменю свои политические, этические или моральные взгляды на налоги, иммиграцию, апартеид или профсоюзы, или перестану ходить на марши протеста или на митинги, или стану хоть самую малость правой, то даю тебе право застрелить меня. – Она стучит пальцем по середине лба. – Вот. Сюда стреляй.

– Хорошо. Выстрелю.

– Стреляй-стреляй. – Ребекка очень медленно моргает, облизывает губы, пытается сделать глоток из пустой бутылки и говорит: – Эй, послушай, извини, что я так загрузила тебя сегодня утром.

– Ты о чем?

– Сам знаешь о чем – начала тебе плакаться в духе Сильвии Плат.

– Да ладно, не парься.

– Я хочу сказать, что по-прежнему считаю тебя полным дерьмом и все такое, но извини, что напрягла тебя.

– А почему это я полное…

– Ты же знаешь…

– Нет-нет, ну давай скажи мне…

Ребекка улыбается и косо смотрит на меня из-под тяжелых черных век:

– Потому что не трахнул меня, когда у тебя был шанс.

– Ах вот оно что… – Я задумываюсь, не поцеловать ли ее, но на нас смотрит слишком много народу, да и Алиса наверху, поэтому я говорю: – Может… как-нибудь в другой раз?

– Ну нет. Боюсь, ты упустил свой шанс. Это предложение действовало только один вечер, старина… – И она толкает меня головой в плечо в такт словам. – Только. Один. Вечер. – После чего мы сидим молча, не глядя друг на друга, пока Ребекка наконец не говорит: – А где твой друг?

– Спенсер? Понятия не имею, наверное, где-то наверху.

– Я думала, что у него какой-то нервный срыв или типа того…

– Ага, и Алиса помогает ему преодолеть его.

– Так мне пойти их найти или как?

Ребекка и Спенсер – этого сочетания я себе просто не представляю, и последствия могут быть катастрофическими, но мне нужно знать, где Спенсер и что он делает, а также насколько глубоко его рука залезла в вырез трико Алисы, поэтому я говорю:

– Ну раз тебе хочется…

И мы выбираемся из глубин дивана и начинаем высматривать Спенсера.

Мы обходим все комнаты по очереди, пока наконец не находим их в маленькой, забитой людьми спальне под самой крышей дома, в углу, и разделяет их всего два дюйма. Все вокруг них танцуют, или не танцуют, потому что мало места, но кивают под «Exodus» Боба Марли, и Алиса тоже качает плечами, немного не попадая в такт, прикусывая нижнюю губу. Будем откровенны – если они формально и не целуются, а просто «разговаривают», но это можно назвать поцелуем, учитывая то, как близко они стоят друг к другу. У Спенсера на лице эдакая раздражающая косая ухмылка очаровашки, а Алиса зачарованно смотрит на него внимательным коровьим взглядом, скрестив руки, словно пришла на пробы на роль «деревенской простушки», подпирая груди к подбородку, чтобы Спенсер наверняка не упустил их из виду.

– Это он, в углу, – говорю я.

– Бритоголовый? – спрашивает Ребекка.

– Он не фашист, – уточняю я, сам не понимая, зачем я его защищаю. Наверное, он и есть фашист или достоин этого эпитета

– Красивый, правда?

– Ага… ну… да… точно… спасибо, что подсказала, Ребекка, – мямлю я.

– Да заткнись ты, придурок гребаный. На этот счет можешь не волноваться.

Это она с сарказмом? Я не уверен, да мне все равно не собраться с мыслями, потому что Алиса как раз проводит рукой по макушке Спенсера и при этом хихикает, потом пытается убрать руку в таком патетическом девчачьем жесте, мол, «ой, какой колючий», а Спенсер хватает ее за руку и кладет себе на голову, не переставая лыбиться своей глупой ухмылкой, и настаивает «нет, а ты попробуй, попробуй». Сейчас начнет показывать ей свои шрамы, оставшиеся от осколков стекла, разбитого в драке, и я думаю: «Какой ты все-таки обманщик, побрил голову, чтобы заставить друзей думать, будто у тебя какой-то там нервный кризис, а на самом деле это дешевая уловка, чтобы красивые девчонки тебя по головке погладили!» Я прикидываю, сколько времени мне понадобится, чтобы спуститься вниз по лестнице, набрать ведро воды, вернуться и вылить воду на них, но тут Патрик Уоттс, благослови его Бог, подходит и делает работу за меня, начав разговор.

– …Черт, да ты слушаешь меня, придурок?! – кричит Ребекка.

– Угу.

– Так ты представишь меня или как?

– Ладно, пошли. Только не вздумай с ним шашни крутить, хорошо?

– Блин, а твое какое дело? – огрызается Ребекка, и мы идем к Спенсеру.

– …А Патрик – капитан нашей команды! – гордо объявляет Алиса, когда мы подходим.

– Да, знаю, – говорит Спенсер, не глядя Патрику в глаза.

– Ой, Ребекка, приветик! – восклицает Алиса, и происходит чудо: она обнимает Ребекку. Та в ответ обнимает ее, но корчит мне рожу из-за плеча Алисы.

– Спенсер, это моя приятельница Ребекка, – перекрикивая музыку, сообщаю я, и они пожимают друг другу руки.

– Знаменитый Спенсер. Рада наконец-то познакомиться. Брайан мне много про тебя рассказывал.

– Отлично! – кричит Спенсер, после чего следует небольшая пауза, во время которой мы впятером киваем в такт музыке.

И вдруг ни с того ни с сего я слышу свой крик:

– Эй, Спенсер, тебе нужно обсудить с Ребеккой твои ПРОБЛЕМЫ С ЗАКОНОМ!

Я сам не понимаю, зачем это сказал, но слово не воробей. Думаю – да что там «думаю», я просто уверен в этом, – я хотел всего лишь оказать помощь другу и заодно поддержать разговор, ну и ладно, сказал и сказал. После небольшой паузы, не переставая улыбаться, Спенсер спрашивает:

– Это еще почему?

– Потому что она адвокат.

– Я изучаю право, и это не то же самое…

– А какие у тебя проблемы с законом? – интересуется Патрик.

– Спенсер попался на том, что незаконно получал пособие по безработице… – поясняю я.

– Ты шутишь! – негодует Алиса, вдруг став такой добродетельной и левацкой, и хватает Спенсера за руку. – Вот ублюдки. Ах ты, бедняжка…

«Молодец, Брайан», – читаю я по губам Спенсера, и его улыбка становится немного натянутой.

– Ну, если бы ты этого не делал, никаких проблем с законом не было бы, – высокомерно заявляет Патрик.

– Но он уже сделал это, – говорю я, только чтобы внести ясность.

– Так у тебя есть работа? – спрашивает Патрик.

– Да так, работаю за черный нал. На заправке, – бормочет Спенс.

– А еще его схватили за руку, когда он… – Но Спенсер пронзает меня взглядом, и я осекаюсь.

– Ну что ж, – хихикает Патрик, пожимая плечами. – Мне остается лишь пожелать тебе удачи, приятель.

Спенсер продолжает сверлить меня взглядом, и Ребекка набрасывается на Патрика:

– А что людям делать, если нет работы?

– Нет, работа наверняка есть…

– А вот и нет…

– Думаю, найти можно, если…

– В стране четыре миллиона безработных! – гневно кричит Ребекка.

– Три миллиона. И он явно не один из них, верно? Вот в чем все дело. Если он работает за наличные деньги, он явно смог найти работу, но для его стиля жизни, очевидно, денег не хватает, поэтому он решил взять деньги у государства! – (Интересно, Патрик так и будет называть Спенсера на «ты»?) – Трудно обвинить государство в том, что оно захотело вернуть себе хоть что-то, когда выяснилось, что деньги были украдены. В конце концов, это и мои деньги…

Боб Марли поет «No Woman, No Cry», и я вижу, как Спенсер залпом допивает пиво, не сводя с Патрика взгляда полуприкрытых глаз. Я заглядываю в его глаза всего на секунду, затем быстро перевожу взгляд на Ребекку, которая вся побагровела и агрессивно тычет Патрика пальцем в грудь в попытке вырвать его все еще бьющееся сердце.

– Это не твои деньги, ты налоги не платишь! – кричит Ребекка.

– Нет, но буду, мы все будем, причем достаточно много. И назовите меня старомодным, но мне кажется, что я имею право требовать, чтобы они не шли «безработным», которые на самом деле не безработные.

– …Даже если тебе платят ниже прожиточного минимума?

– А это не мои проблемы! Если работник хочет найти работу получше, то есть масса вариантов: он может воспользоваться программой профориентации молодежи, получить какую-нибудь квалификацию, потом пусть садится на свой велосипед и ищет…

Следующими словами Патрика становятся: «ПОЖАЛУЙСТА-УБЕРИТЕ-ЕГО-ОТ-МЕНЯ», потому что Спенсер неожиданно сделал шаг вперед, схватил Патрика за подбородок, поднял его высоко вверх и прислонил к стене.

Хоть я и видел раз семь-восемь, как Спенсер начинает драку, меня это все равно застает врасплох, словно я вдруг обнаружил, что он умеет танцевать чечетку. В данном случае все происходит так быстро и тихо, что какое-то время никто вне нашего круга ничего не замечает и все просто продолжают кивать под «No Woman, No Cry». Но Патрик начинает сучить ножками, колотить по стенам из гипсокартона, и Спенсер вынужден прижать Патрика своим телом, а свободной рукой зажать ему рот.

– Спенс, друг, не надо, ради всего святого, – прошу я.

– Тогда ладно, вопрос номер один, кто такой «он», – шипит Спенсер в паре дюймов от лица Патрика.

– Ты о чем? – лопочет Патрик.

– Ну вот ты только что все время говорил «он» – кто «он»?

– Ты, конечно же.

– …Просто отпусти его, – умоляю я.

– А как меня зовут?

– Хватит, ну пожалуйста, отпусти его…

– Что?

– Как меня зовут, вспомни мое имя, ты, напыщенный мелкий хрен… – говорит Спенсер, подкрепляя свои слова сжиманием щек Патрика и постукиванием его головой о стенку.

Песня обрывается царапаньем иглы по пластинке, и все оборачиваются в нашу сторону. Патрик весь стал красный, как свекла, зубы его стиснуты, он тщетно пытается дотянуться носками до пола. Плюясь апельсиновым соком и слюной, он выдавливает:

– Я… не… могу… вспомнить…

– А ну разошлись, вы двое! – кричит кто-то с лестничной клетки, где уже начала собираться толпа.

– Вызывай полицию! – кричит кто-то еще.

Но Спенсер невозмутим, и я слышу, как он говорит, касаясь Патрика лбом:

– Что ж, правильный ответ – Спенсер, Патрик, и если у тебя есть еще какие-нибудь советы относительно моей карьеры, которые ты хочешь дать мне, то будь любезен, давай их мне в лицо, ты, высокомерный мелкий…

Мелькает еще какое-то движение: это Патрик высвободил одну руку и открытой ладонью ударил Спенсера в ухо – такой шумный безрезультатный удар вскользь, но этого оказывается достаточно, чтобы Спенсер ослабил давление на шею Патрика, и тот вдруг кидается в атаку, бешено размахивая руками и ногами, шипя и плюясь, как ребенок в истерике. Все визжат и валят прочь из крошечной комнаты, и среди всего этого хаоса я замечаю, как Алиса хватает Спенсера за руку, пытаясь и его утащить от опасности, совсем как главная героиня фильма на плакате. Но Спенсер стряхивает Алису – та падает назад и с треском ударяется затылком об оконную раму. Я вижу, как Алиса хмурится и проводит рукой по затылку – нет ли там крови, и мне хочется броситься через всю комнату, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке, но Патрик все еще безумно размахивает руками, набрасываясь на Спенсера, который ныряет и наклоняется в разные стороны, уходя от удара, пока наконец не улучает приличный момент. Он встает, одну раскрытую руку кладет Патрику на грудь, не давая ему приблизиться и ударить, а вторую руку заводит назад и, вложив в удар всю свою силу, выбрасывает вперед кулак, который входит в соприкосновение с лицом Патрика с громким, влажным чмокающим звуком, словно кусок мяса шлепнулся на деревянную столешницу. Патрик прокручивается раз, второй и валится лицом на пол.

Следует секундная пауза, и все бросаются к Патрику, который перевернулся на спину и с опаской тычет рукой в нос и губы, чтобы проверить наличие там крови, которую он и обнаруживает в избытке.

– О боже мой, – бормочет он, – о боже мой…

Мне кажется, что он вот-вот расплачется, но тут Люси Чан протискивается сквозь толпу и подхватывает его под затылок, помогая сесть, и после этого я ясно вижу лишь трех человек.

Ребекка стоит посреди комнаты, зажав руками рот, застыв в каком-то среднем между смехом и слезами выражении.

Алиса, опершись на оконную раму, с открытым ртом пялится на Спенсера, одной рукой растирая затылок.

Спенсер, тяжело дыша, повернувшись к Патрику спиной, выбрасывает руку вверх, изучая костяшки. Потом он смотрит на меня, выдыхает сквозь стиснутые зубы и говорит:

– Ну что, пошли?

А внизу все хором распевают «With a Little Help from My Frends».

 

30

В о п р о с: К чему приводят блефарит, эктропия, амблиопия и гетерофория?

О т в е т: К ухудшению зрения.

Мы молча шагаем по улицам, вьющимся серпантином по склонам холма, – я впереди, Спенсер где-то недалеко за моей спиной. Я слышу, как он шлепает по влажной мостовой, но сейчас я слишком зол, слишком растерян и слишком пьян, чтобы разговаривать с ним, поэтому я наклоняю голову и иду широким шагом.

– Отличная вечеринка! – изрекает наконец Спенсер.

Я игнорирую его и топаю дальше.

– Алиса мне понравилась.

– Ага, я заметил, – не оборачиваясь, бросаю я.

Некоторое время мы идем молча.

– Придумал, Брай! Как насчет того, чтобы сыграть в игру «Если бы этот человек был…»?

Я ускоряю шаг.

– Послушай, Брайан, если тебе есть что сказать мне, просто скажи прямо сейчас: «Вот еще, блин, глупости!»

– А если не скажу? Ты и меня ударишь?

– Соблазн велик, – едва слышно бормочет Спенсер. – Ладно, друг, – говорит он в полный голос. – Ты свое слово сказал, а теперь выслушай меня, хорошо? – (Но я не останавливаюсь.) – Пожалуйста… – произносит он.

Это слово нелегко дается ему, и звучит оно так, словно непослушного ребенка заставили сказать это против его воли, но я останавливаюсь и оборачиваюсь, чтобы выслушать его.

– Так вот, Брайан. Я очень сожалею… что ударил… капитана твоей команды викторины «Университетский вызов»… – Но он не может закончить предложение и начинает глупо хихикать, поэтому я снова разворачиваюсь и иду вперед. Через какое-то время я слышу, как он бегом догоняет меня, и немного сворачиваю в сторону, но Спенсер уже передо мной, идет задом наперед, сердито глядя на меня. – А ты чего от меня ожидал, Брай? Чтобы я просто стоял и слушал? Он меня считает полным дерьмом…

– Поэтому ты решил ударить его?

– Ага…

– Потому что он не понравился тебе?

– Нет, не только поэтому…

– А ты не подумал, что с ним можно поспорить, отстоять свою точку зрения аргументированно и цивилизованно?

– При чем здесь моя точка зрения? Он хотел выставить меня полным придурком.

– Поэтому ты прибегнул к насилию!

– Я не прибегал к нему. Насилие – это всегда мой выбор номер один.

– Ну да, очень круто. Ты такой жесткий парень, Спенс…

– Да, а ты даже не дернулся помочь мне, правда? Или ты боялся, что он выгонит тебя из своей команды?

– Я тебя поддерживал!

– Ни фига подобного. Ты просто, блин, демонстрировал свое раздутое чувство социальной ответственности перед своей подружкой. Если бы ты не поднял этой темы…

– А чего ты ожидал – чтобы я держал его за руки, пока ты его колошматил? Это мои друзья, Спенсер…

– Этот гондон? Твой друг? Твою ж мать, Брайан, это еще хуже, чем я думал. Он ведь к тебе относится как к куску дерьма.

– Неправда!

– Правда, Брай, я своими глазами видел. Он полнейший мудила и получил по заслугам…

– Ну… Он, по крайней мере, у меня девчонок не отбивал…

– Стоп-стоп, с этого места поподробнее. – Спенсер останавливается, кладет одну раскрытую ладонь мне на грудь, прямо как Патрику, перед тем как ударить его. Интересно, чувствует ли он, как быстро бьется мое сердце. – Думаешь, я хотел закрутить роман с Алисой? Ты действительно думаешь, что я хотел этого?

– Знаешь ли, Спенс, все именно так и выглядело – все это поглаживание по голове… – С этими словами я хочу дотянуться до его головы, но он перехватывает мою руку и сильно сжимает ее.

– Знаешь, Брай, для человека, который претендует на образованность, ты иногда бываешь офигительно глупым…

– Не смей со мной так разговаривать! – ору я, вырывая руку.

– Как?

– Да так, как ты всегда со мной разговариваешь! В чем дело, Спенс, откуда эта тяга… крушить все вокруг? Мне жаль, что в данный момент у тебя дела идут не лучшим образом, жаль, что ты несчастлив, но у тебя есть множество выходов, и практичных выходов из ситуации, ты просто не хочешь воспользоваться ими, потому что тебе больше нравится пинать балду и пинать всех вокруг, издеваться над людьми, которые собираются что-то сделать в своей жизни…

– Что, как ты, хочешь сказать? – прыскает со смеху Спенсер.

– Ты просто завидуешь, Спенсер, ты всегда мне завидовал, а все из-за того, что я упорно работал, потому что я умный и у меня квалифи…

– Хватит, помолчи! Умный? Ты так это называешь, ах ты, наглый говнюк! Когда я впервые встретил тебя, ты, блин, шнурки не умел завязывать – мне пришлось учить тебя. Да у тебя на кедах было написано «левый» и «правый» до пятнадцати лет! Ты даже футбольный матч не мог продержаться, чтобы не разреветься, мямля ты сраная! Если ты такой умный, так почему же так вышло, что ты не знаешь, о чем говорят люди у тебя за спиной, как они постоянно смеются над тобой? Я был рядом с тобой все эти годы, с тех пор, как умер твой отец…

– При чем здесь мой отец?

– Это ты мне скажи, Брайан!

– Просто оставь моего отца в покое, ладно? – кричу я.

– А то что? Что ты сделаешь? Расплачешься?

– Да пошел ты, Спенсер, хулиган ты чертов! – Но тут у меня начинает щипать глаза, а желудок сжимается в панике, и я вдруг понимаю, что мне необходимо уйти от Спенсера, поэтому я разворачиваюсь и иду в ту сторону, откуда мы пришли.

– Ты куда? – кричит мне в спину Спенсер.

– Не знаю!

– Ты смываешься, Брайан? Так?

– Ага, если тебе нравится.

– Как же я доберусь обратно?

– Не знаю, Спенс, но это не мои проблемы, правда?

И тут я слышу, как он очень тихо, словно сам себе, говорит:

– Ну так иди. Вали на хрен.

Я останавливаюсь и жду, когда он захихикает или расхохочется, но этого не происходит. Он стоит неподвижно неподалеку, плотно зажмурив глаза, и трет лоб ладонью.

Он выглядит так, словно ему десять лет. Я чувствую, что надо подойти к нему или, по крайней мере, просто встать чуть поближе, но вместо этого я кричу на всю улицу:

– Тебе нужно уехать, Спенс! Не позже завтрашнего утра. Тебе больше нельзя оставаться у меня. Это запрещено правилами.

Спенсер открывает глаза – они влажные, красные и уставшие – и долго смотрит на меня немигающим взглядом.

– Ты только поэтому хочешь спровадить меня, Брайан? Потому что это запрещено правилами?

– Ага. Отчасти.

– Хорошо. Отлично. Тогда я пошел.

– Иди.

– Извини меня, если я… поставил тебя в неловкое положение. Перед твоими друзьями.

– Ты не ставил меня в неловкое положение, просто… я хочу, чтобы ты уехал. Вот и все.

Я разворачиваюсь и быстро, не оглядываясь, ухожу прочь, и я уверен, просто убежден, что должен чувствовать себя правым, дерзким и сильным, что наконец-то я дал Спенсеру отпор, но почему-то не чувствую этого. Напротив, я чувствую себя разгоряченным, пустым, глупым и грустным и вдобавок понятия не имею, куда идти.

Насколько я помню, у меня единственный комплект ключей от дома, так что разумнее всего было бы пойти к себе и впустить Спенсера. Но он всегда может разбудить Маркуса и Джоша; в конце концов, он мне не брат и я ему не нянька. Я просто дам ему достаточно времени, чтобы добраться домой и выспаться, а сам прогуляюсь, чтобы выветрились выпивка и путаница в голове. Но примерно через час мелкая морось превращается в настоящий дождь, и хотя этого не было у меня в планах, но вполне осознанно я оказываюсь возле общежития Алисы и Ребекки.

Уже час ночи, и ворота во двор закрыты для всех, кроме обладателей ключей, поэтому мне приходится перелезать через высокую старинную чугунную решетку. Мне удается проделать это, не потревожив сигнализацию и не насадив себя на прутья, но не успеваю я спрыгнуть с забора, как поскальзываюсь на плоских подошвах своих ботинок и еду по грязной деревянной поверхности, как на санках, пока не останавливаюсь наконец под кустом рододендрона. Я стряхиваю толстый слой грязи на влажный перегной из опавшей листвы и ползу под кустами, чтобы дождаться, когда кто-нибудь пойдет по гравиевой дорожке к главному входу.

Капли ледяной воды, срывающиеся с листьев, падают мне за шиворот, а в замшевых ботинках хлюпает густая жижа, будто ноги обернуты холодным раскисшим картоном. Я уже почти готов сдаться и пойти домой, когда вижу, что кто-то идет. Я выскакиваю из кустов и бегу вслед за человеком, крича «подождите!». Тот останавливается и оборачивается.

– Подержите дверь! – (Мужчина, которого я не узнаю, смотрит на меня с подозрением.) – Я ключи забыл! Представьте себе! В такую ночь! – (Он смотрит на мои штаны и обувь, покрытые толстым слоем листвы.) – Упал! Господи, как я промок!

Но он не двигается, поэтому я негнущимися пальцами достаю свой бумажник и тычу ему под нос свой студенческий билет (вот, посмотрите, я студент). Это неожиданно срабатывает, потому что мужчина открывает дверь и впускает меня.

Я шлепаю по темным коридорам, оставляя на паркете компостные следы, пока не добираюсь наконец до двери Алисы. Из-под нее пробивается тонкая полоска оранжевого света, значит Алиса еще не спит. Прижав ухо к двери, я слышу музыку: это Джони поет «Help Me» – песню из альбома «Court and Spark». Я почти ощущаю тепло и свет сквозь тяжелую дубовую дверь и страстно желаю оказаться по ту сторону. Я легонько стучусь. Наверное, слишком легко, потому что Алиса ничего не слышит, поэтому я стучу сильнее и шепотом произношу ее имя.

– Кто там?

– Это я, Брайан, – шепчу я.

– Брайан? – Алиса открывает дверь. – Боже мой, Брайан, ты только посмотри на себя! – Она хватает меня за руку и втаскивает внутрь.

Алиса ведет меня в центр комнаты и немедленно берет командование на себя, изображая строгую, но добрую домоправительницу эпохи королей Эдуардов – «Не садитесь и ни к чему не притрагивайтесь, пока мы не высушим вас, молодой человек!», – и начинает рыться в ящиках, извлекая из них мешковатый зеленый джемпер домашней вязки, старые спортивные штаны и пару толстых носков.

– А вот это тебе тоже понадобится.

Она развязывает пояс своего махрового халата, снимает его и швыряет мне. Под халатом обнаруживается старая серая футболка (севшая так, что виден пупок; на груди красуется рисунок – Снупи лежит в своей будке, – и он весь растрескался и выцвел, как средневековая фреска), просторные хлопковые шорты цвета военных кораблей и черные мужские носки, закатанные до лодыжек, и мне приходит в голову мысль, что это, несомненно, самый чувственный и эротический вид, что я видел в своей жизни.

– Посмотри на себя – у тебя руки трясутся.

– Разве? – спрашиваю я, но, едва открыв рот, обнаруживаю, что у меня еще и зубы стучат.

– Давай раздевайся, а то воспаление легких заработаешь, – решительно говорит Алиса, протягивая ко мне руки.

Я немного волнуюсь насчет раздевания, отчасти потому, что гантели еще не успели изменить мое тело, а еще потому, что на мне одна из старых школьных маек, так что я обязательно буду выглядеть как сирота во время войны. Но потом я вспоминаю, что мои трусы-боксеры в безупречном состоянии, и вообще я очень замерз, поэтому сдаюсь. Алиса встает рядом со мной, я начинаю раздеваться и замечаю, что у меня действительно руки трясутся, причем слишком сильно, так что я не могу расстегнуть пуговицы на своей рубашке.

– Давай помогу, – говорит Алиса и начинает расстегивать рубашку сверху вниз. – Ты почему не со Спенсером?

– Мы с ним немного пос-с-с-сорились.

– Так где же он? – Почему она все еще говорит о Спенсере?

– Понятия не имею. Наверное, у меня дома. – Пуговицы расстегнуты, и Алиса делает шаг назад, чтобы я смог снять рубашку. – Извини, что все так получилось…

– Как?

– Ну, знаешь… Спенсер, драка…

– Ах, господи, насчет этого не волнуйся. На самом деле мне даже понравилось. То есть, вообще-то, я не потворствую физическому насилию, но в случае с Патриком я готова сделать исключение. Да, твой друг Спенсер умеет драться, правда? – Ее глаза вспыхивают при упоминании о драке. – Знаю, я не должна этого говорить, но я действительно считаю, что есть нечто чрезвычайно волнующее в мужской драке, некоторая притягательность, как в боях древнеримских гладиаторов. – (Я присаживаюсь на край ее стола, стараясь не сильно запачкать его, и начинаю развязывать скользкие грязные шнурки.) – Я однажды встречалась недолго с одним парнем, который занимался любительским боксом, и мне ужасно нравилось смотреть на его тренировки и бои. У нас после них был самый восхитительный, животный секс: вся эта кровь, и синяки, и все такое, в этом было нечто красивое и сладострастное. – Она на секунду замирает с моими заплесневелыми ботинками и слегка вздрагивает от эротических воспоминаний. Я начинаю робко стягивать с себя штаны. – Конечно, вне спальни или ринга нас мало что объединяло, поэтому наши отношения были обречены с самого начала, не было для них нормальной основы: если человек привлекает тебя только в полураздетом состоянии и когда вышибает кому-то мозги… Ты когда-нибудь бил кого-нибудь, Брайан?

Я стою перед Алисой в трусах и майке, поэтому мне кажется, что ответ очевиден.

– Я? Боже, нет.

– А тебя били?

– Ну, раз или два – знаешь, на спортплощадках да в пабах. Слава богу, у меня черный пояс по пряткам под столом. – Алиса улыбается, забирает у меня вещи, отведя взгляд в сторону, и начинает их расправлять и аккуратно складывать. – А тебя он не покалечил? – интересуюсь я.

– Кто?

– Спенсер, в драке.

– Когда?

– Я видел, как он толкнул тебя и ты ударилась о стену..

– Ой, подумаешь, немножко головой стукнулась. Кстати, там шишки нет? – Алиса поворачивается ко мне спиной и одной рукой делает пробор на макушке, а я подхожу ближе к ней, убираю волосы в сторону и даже не смотрю – вдыхаю аромат.

Алиса пахнет красным вином и чистым хлопком, теплой кожей и шампунем «Тимотей», и меня охватывает непреодолимое желание поцеловать ее в макушку, в небольшую вспухшую шишку. Мне легко это обыграть: я могу наклониться, поцеловать ее, а потом сказать: «Ну вот, после поцелуя болеть не будет», или что-то вроде этого, но у меня есть немного гордости, поэтому я просто мягко касаюсь покрасневшего пятна на коже.

– Ты что-нибудь чувствуешь? – спрашивает она.

Алиса, да я понятия не имею…

– Немного припухло, – выдавливаю я. – Ничего страшного.

– Ну и ладно, – говорит Алиса и принимается развешивать мои вещи на батарее.

Я все еще стою в трусах и майке и, бросив быстрый взгляд на свои боксеры, обнаруживаю, что выглядят они так, словно я натырил сувениров в магазине, поэтому я быстро натягиваю штаны и старый джемпер, сохранивший запах Алисы.

– У меня есть виски. Хочешь немного?

– А как же, – соглашаюсь я, присаживаясь на кровать, и смотрю, как Алиса моет две чайные чашки в умывальнике.

В свете лампы я вижу, что кожа в верхней части бедер Алисы молочно-белая, с едва заметными ямочками, как поднявшееся тесто, и когда она поворачивается к свету боком, я замечаю (или домысливаю) дорожку светло-каштановых волос, которая вылезает из-под ее шортов и бежит вверх по небольшому мягкому выпуклому животику.

– И что ты теперь собираешься с этим делать?

– С чем? – взвиваюсь я.

– С ситуацией, в которой оказался твой друг, Спенсер.

Ну вот, снова заладила: Спенсер, Спенсер, Спенсер…

– Не знаю – наверное, поговорю с ним утром.

– Тогда зачем ты бродишь под дождем?

– Просто хотел дать ему пару часов выспаться. Скоро пойду домой, – говорю я, делая вид, что дрожу.

Алиса протягивает мне чайную чашку, в которой налито примерно на дюйм виски.

– Нет, сегодня ночью ты уже никуда не пойдешь. Придется тебе заночевать здесь…

Теперь моя очередь изображать сопротивление.

– Да нет, что ты, все в порядке, пойду-ка я домой… – На самом деле я уже согрелся, но пытаюсь силой заставить свои зубы стучать, что намного сложнее, чем кажется, поэтому я оставляю попытки и спокойно говорю: – Вот выпью виски и пойду.

– Брайан, тебе нельзя идти, ты только посмотри на свои ботинки!.. – Мои убитые замшевые башмаки дымятся на батарее, как горячие пирожки, а в окно бьют сильные струи дождя. – Я тебя никуда не отпускаю. Придется тебе спать со мной.

Кровать у Алисы односпальная. И очень узкая. Очень-очень узкая. Скорее похожа на полку.

– Ну ладно, – вздыхаю я. – Раз ты настаиваешь.

 

31

В о п р о с: Что можно сохранять в запечатанном стеклянном сосуде, так называемой лейденской банке, изобретенной независимо друг от друга голландским физиком Питером ван Мушенбруком в 1746 году и немецким изобретателем Эвальдом Георгом фон Клейстом в 1745 году?

О т в е т: Статическое электричество.

Есть вещи, которые девятнадцатилетний парень вроде меня должен попробовать к этому возрасту. Например, можно подумать, что к девятнадцати годам я уже летал на самолете, или, скажем, ездил на мотоцикле, или забил решающий гол, или успешно выкурил сигарету. В девятнадцатилетнем возрасте Моцарт уже написал несколько симфоний и опер и играл для коронованных особ Европы. Китс написал «Эндимион». Даже Кейт Буш записала два первых студийных альбома, а мне еще только предстоит попробовать консервированную кукурузу.

Но меня это все не очень волнует, потому что сегодня ночью меня ждет прекрасное открытие. Сегодня я впервые в жизни проведу всю ночь в одной постели с другим человеком.

Да, этот термин нужно немного объяснить. Прошлым летом я спал в одноместной палатке со Спенсером и Тони на острове Кенви, и нам было достаточно уютно. Я спал в одной кровати с мамой пару ночей после того, как умер отец. А в ночь перед похоронами я разделил свою односпальную кровать с кузиной из Ирландии, Тиной, но этот последний случай определенно не считается, потому что, даже если отбросить мрачные обстоятельства и табу на инцест, кузина Тина была и остается крайне неистовой особой. Короче, определение будет следующим: я никогда, ни разу в своей взрослой жизни не провел всю ночь с представителем противоположного пола, который не является моим близким родственником и/или которого я не боюсь. До сих пор.

Мы не ложимся еще около часа, пьем виски, сидим рядышком на кровати, болтаем и слушаем «Tapestry» и новый альбом «Everything but the Girl». Поскольку я знаю, что пробуду здесь долго, я немного расслабляюсь, и мы снова начинаем веселиться, веселиться по-настоящему, вновь и вновь обсуждая подробности вечеринки, драку и выражение лица Патрика, когда он пытался вспомнить имя Спенсера. Алиса сидит рядом со мной, скрестив ноги, натянув футболку на живот, чтобы соблюсти правила приличия, но, когда она отводит взгляд в сторону, я вижу гладкую розово-белую внутреннюю поверхность ее бедер и начало темной впадины в верхней части ног.

– Кстати, – говорит Алиса. – Мне нужно кое-что сказать тебе.

– Что? – нетерпеливо спрашиваю я, ожидая что-нибудь типа «я люблю Спенсера».

– Сегодня вечером я узнала одну очень хорошую новость, – продолжает она, растягивая удовольствие.

– Ну и…

– Я… стану… Геддой Габлер!

– Поздравляю! Это отличная новость! – Честно говоря, я втайне надеялся, что роль Алиса не получит, отчасти потому, что ей придется постоянно репетировать, а отчасти потому, что, как и многие актеры, она может быть просто монументальна в разговорах об этом. – Восхитительно! Эпонимическая Гедда! Ты будешь прекрасна! Я так рад за тебя! – говорю я, обнимаю ее и целую в щечку, потому что, в конце концов, должен же я извлечь хоть какую-то пользу из этого. – Ой, а ты не бросишь «Университетский вызов», правда?

– Ни за что. Я уже проверила. Даты не накладываются друг на друга, даже если мы выйдем во второй раунд…

– Что мы обязательно сделаем.

– Что мы обязательно сделаем.

Затем около часа мы обсуждаем многочисленные и разнообразные трудности, связанные с постановкой «Гедды Габлер», что дается мне нелегко, потому что, честно говоря, я ее ни разу не читал, поэтому я замолкаю и просто слушаю Алису, и в какой-то момент она говорит:

– …А самое классное, что Эйлерта Левборга играет Нил Макинтайр…

– А кто это – Нил?..

– Ты его знаешь – это он блестяще сыграл Ричарда Третьего в прошлом семестре.

– Ах, он! – восклицаю я, имея в виду «А, этот придурок с тамбурином!».

Нил Макинтайр, актеришка сраный, почти весь прошлый семестр напоказ ковылял на костылях вокруг студенческого бара, чтобы «вжиться в образ». Сколько раз меня подмывало выбить у него эти костыли! Но Алису, похоже, весьма впечатляет предстоящий опыт, потому что она становится невероятно взволнованной и страстной, размахивает руками в воздухе, прикусывает губу и прижимает ладонь ко лбу. Потом она выдает почти все свои реплики, сцену за сценой, пройдясь по всей пьесе, и мне приходится бороться со сном – я моргаю, когда Алиса смотрит в другую сторону, и украдкой бросаю взгляды на выцветшего Снупи, который поднимается и опускается на ее животе, или на бледную кожу на ее бедрах, делая в памяти моментальные снимки этих мгновений.

Наконец, когда Гедда швырнула рукописи своего возлюбленного Левборга в огонь и покончила с собой за сценой, Алиса выдает: «Боже, я сейчас лопну» – и уносится по коридору в туалет. Как только Алиса скрывается за дверью, я тайком мажу себе подмышки ее дезодорантом «Кул блю» и подправляю стоящее на прикроватной тумбочке радио с будильником в надежде, что она не заметит, что уже четвертый час ночи, и не захочет спать. Но первое, что делает Алиса, вернувшись, – зевает и говорит: «Пора спать», затем идет к умывальнику чистить зубы.

– Боюсь, тебе придется одолжить мою зубную щетку, – говорит она с полным ртом пены. – Надеюсь, ты не будешь возражать.

– Не буду, если ты не будешь.

– Тогда держи.

Алиса протягивает мне щетку, и я промываю ее под краном, но не сильно, потом мы становимся у раковины рядом: я чищу зубы, а Алиса смывает косметику специальной голубой жидкостью. Происходит один забавный инцидент: я случайно плюю Алисе на руку, когда она тянется к полочке за ватным шариком, наши взгляды встречаются в зеркале, и Алиса заливисто смеется, смывая мятную кляксу с запястья. Мне приходит в голову, что в этом моменте есть что-то уютное и домашнее, словно мы ложимся спать после того, как провели у себя замечательную и невероятно успешную вечеринку для ближайших друзей, но не говорю этого вслух, потому что я, в конце концов, не полный и законченный кретин.

То, как я снимаю зеленый джемпер и спортивные штаны, нельзя назвать слишком сексуально провоцирующим. Я задумываюсь, не остаться ли мне в носках (ведь так теплее), но вид у меня не очень – в носках и трусах, поэтому я снимаю носки и кладу рядом с кроватью, на всякий случай.

– Ты где хочешь спать – у стенки или… – спрашивает Алиса.

– Все равно…

– Тогда я сплю у стенки, ладно?

– Хорошо.

– У тебя есть стакан воды?

– Угу.

И она залазит под лоскутное стеганое одеяло ручной работы, и я следую за ней.

Сначала мы не касаемся друг друга, по крайней мере нарочно, и, немного поворочавшись в кровати, мы осознаем, насколько она мала. Наконец мы принимаем более-менее нормальное положение – мы лежим, изогнувшись, параллельно друг другу, словно два вопросительных знака, но я не касаюсь ее, словно она – рельс под напряжением. Каковой она и является.

– Удобно? – осведомляется Алиса.

– Ага.

– Споканьки-ночки, Брайан.

– Что? Что такое «споканьки-ночки»?

– Мне так папа говорил. Вместо «спокойной ночи» и «баиньки».

– И тебе споканьки-ночки, Алиса.

– Выключи свет, пожалуйста.

– Ты хотела сказать «выключаньки-свечки»? – говорю я, что кажется мне весьма остроумным, особенно в 3:42 ночи, но Алиса ничего не отвечает и вообще не издает ни звука, поэтому я выключаю свет.

В первую секунду мне кажется, что это действие станет своего рода катализатором, который сорвет с нас оковы и высвободит все сильнейшие сокровенные желания, но ничего подобного не происходит, просто в комнате становится темно. Мы лежим точно так же, как раньше: в виде вопросительных знаков, не касаясь друг друга, но вскоре я понимаю, что напряжение мышц, необходимое для того, чтобы оставаться в такой позе и не касаться Алисы, становится невыносимым, как попытка удержать стул на вытянутой руке всю ночь. Поэтому я немного расслабляюсь, и верхняя часть моего бедра прикасается к мягкому изгибу левой ягодицы Алисы, и она не отдвигается от меня и не толкает меня локтем в живот, поэтому я понимаю, что все в порядке.

Потом я понимаю, что не знаю, куда девать руки. Правая рука, которую я отлежал своим туловищем, начинает неметь, поэтому я вытаскиваю ее из-под себя, врезав Алисе по почкам.

– Ой!

– Извини!

– Все в порядке.

Но теперь руки как-то бесцельно болтаются передо мной, причудливо изогнутые, как у брошенной марионетки, и я пытаюсь вспомнить, что обычно делаю с руками, когда никто не лежит в моей кровати, то есть всю свою жизнь. Я пытаюсь сложить эти странные лишние конечности на груди, что оказывается тоже не вполне удобным, да еще Алиса пододвигается поближе к стене, забрав с собой одеяло, так что мой зад свисает с кровати, и в штанине моих боксеров начинает гулять сквозняк. Я могу либо потянуть одеяло на себя, что выглядит немного грубым, либо рискнуть и пододвинуться поближе, что я и делаю, так что я лежу, согнувшись, плотно прижимаясь к спине Алисы, и это просто прекрасно – да, наверное, эту позу и называют «ложечкой». Я чувствую, как поднимается и опускается грудь Алисы при дыхании, и пытаюсь синхронизировать свое дыхание с ее в надежде, что так я усну, но это маловероятно, потому что мое сердце бьется слишком, слишком быстро, как у борзой.

Теперь мне в рот лезут ее волосы. Я стараюсь избавиться от них активной работой лицевых мышц, но это не помогает, поэтому я отворачиваю голову насколько возможно, но волосы тут как тут – забиваются в мои ноздри. Мои руки все еще скрещены на груди и прижаты к спине Алисы, поэтому я отодвигаюсь назад, высвобождаю руки и откидываю волосы, но теперь моя левая рука вылезла из-под одеяла и замерзла, а правую начинает колоть – то ли судорога, то ли приближающийся сердечный приступ; подмышка источает сильнейший запах «Свежести и синевы», а мои боксеры снова оказались на сквозняке, ноги замерзли, и я уже собираюсь взять носки и надеть их, как вдруг…

– Что ты все ворочаешься? – бормочет Алиса.

– Извини. Не знаю, куда руки девать.

– Давай сюда. – И Алиса делает нечто невообразимое. Она берет мою руку и кладет ее себе на ребра, под футболку, так что теперь моя ладонь лежит на теплом животике, и мне кажется, что я даже чувствую ее грудь.

– Лучше?

– Намного лучше.

– Спать хочешь? – задает Алиса абсурдный вопрос, потому что ее правая грудь трется о мою руку.

– Да не так чтобы очень.

– Мне тоже не спится. Поговори со мной.

– О чем?

– О чем-нибудь.

– Хорошо. – Я решаю перейти к самому главному: – Что ты думаешь о Спенсере?

– Он мне нравится.

– Думаешь, он нормальный парень?

– А как же! Немного мужлан, немного нагловат, – говорит она, вдруг переключившись на акцент кокни с «Радио-4», – немного неотесан, но он мне понравился. И он определенно любит тебя.

– Ну, насчет этого не знаю, – сомневаюсь я.

– Да нет же, он любит тебя! Жаль, ты не слышал, какие дифирамбы он пел в твой адрес.

– Мне показалось, это он тебе зубы заговаривал, чтобы закадрить…

– Боже, нет. Совсем наоборот… – говорит Алиса.

Что бы это значило?

– Как это? – недоумеваю я.

Алиса, немного поколебавшись, поворачивается ко мне и говорит:

– Ну… он вбил себе в голову, что ты… воспылал ко мне страстью.

– Спенсер это сказал? Тебе, сегодня вечером?

– Угу.

Вот оно как. Вот в чем дело. Я не знаю, что говорить и куда смотреть, поэтому поворачиваюсь на спину и вздыхаю:

– Ну, спасибо, Спенсер, спасибо большое…

– Не думаю, чтобы он хотел причинить тебе вред.

– А что еще он говорил?

– Ну, он был очень пьяный, но сказал, что ты хороший парень, и, как он выразился, хоть ты иногда и бываешь придурком, но на самом деле ты очень преданный и порядочный, и что таких парней мало, и если у меня есть хоть чуточку соображения, я должна… встречаться с тобой.

– И все это сказал Спенсер?

– Угу.

И у меня перед глазами возникает картинка: Спенсер стоит под дождем около фонаря, закрыв глаза, и растирает лоб рукой, а я иду в другую сторону.

– Ты о чем думаешь? – спрашивает Алиса, снова отвернувшись к стене.

– Хм… Даже не знаю.

– А я думаю, что все это правда, а? То есть мне кажется, что все это похоже на правду.

– Это на самом деле так заметно?

– Думаешь, я не заметила, что ты постоянно на меня смотришь? А еще наше свидание в кафе…

– Боже, мне так стыдно…

– Не волнуйся. Все прошло хорошо. Просто…

– Что?

Алиса немного молчит, затем глубоко вздыхает и сжимает мою руку – по такому жесту догадываешься, что умер твой хомячок, и я готовлюсь к доброй старой речи на тему «давай останемся друзьями». Но тут Алиса поворачивается, чтобы посмотреть на меня, убирает волосы за уши, и я с трудом различаю ее лицо в оранжевом свете радиобудильника.

– Не знаю, Брайан, знаешь ли, я не подарок.

– Вовсе нет…

– Поверь мне, я всем приношу горе. Все мои романы закончились болью для кого-то…

– Я не против…

– Но будешь против, если у нас что-нибудь будет. Ты же знаешь, какая я…

– Я знаю, ты мне рассказывала. Но, как я сказал, я не против, попытка не пытка. То есть я хочу сказать, не лучше ли попробовать и посмотреть, что у нас получится? Естественно, тебе решать, потому что если ты не захочешь видеть меня в такой роли…

– Знаешь, на самом деле я об этом уже думала. Но дело даже не в тебе. У меня просто времени не останется на все эти игры в жениха и невесту – а как же моя роль Гедды, команда и все остальное? Я слишком ценю свою независимость.

– Так и я очень ценю свою независимость! – восклицаю я, хотя это явная ложь космических масштабов – что мне делать со своей независимостью?

Знаете, что такое «независимость»? «Независимость» – это пялиться в потолок посреди ночи и вонзать ногти в ладони. «Независимость» – это понимать, что единственный человек, с которым ты говорил сегодня за день, это человек из винно-водочного магазина. «Независимость» – это комплексный обед со скидкой в подвале «Бургер-кинга» субботним вечером. Когда Алиса говорит о «независимости», она имеет в виду нечто совсем другое. «Независимость» – это роскошь для всех этих людей, которые слишком самоуверенны, или слишком заняты, или слишком популярны для того, чтобы позволить себе старое простое одиночество.

А одиночество, бесспорно, худшая вещь на свете. Расскажите кому-нибудь, что у вас проблемы с выпивкой, или нарушение режима питания, или ваш папа умер, когда вы были ребенком, и вы сразу же увидите, как у людей загораются глаза от явной драматичности и пафоса сказанного, потому что у вас есть проблема, нечто, дающее им право поучаствовать в вашей судьбе, все обсудить и проанализировать, возможно, даже попробовать вылечить вас. Но попробуйте сказать, что вы чувствуете себя одиноким, – конечно, все изобразят сочувствие, но будут выглядеть при этом слишком озабоченными, и вот вы уже видите, как рука вашего собеседника нащупывает за спиной дверную ручку, чтобы поскорее сбежать, словно одиночество очень заразно. Потому что быть одиноким – это так банально, так постыдно, так тривиально, скучно и безобразно.

Да я всю жизнь был одиноким как змея, и мне это порядком надоело. Я хочу быть частью команды, содружества, я хочу слышать, как все вокруг ахают от восхищения и облегчения, когда мы входим в комнату, – «слава богу, теперь мы не пропадем, потому что они здесь», – но в то же время, чтобы мы немного наводили страх и ужас, были острыми как бритва, как Дик и Николь Дайвер в романе «Ночь нежна», обаятельными и сексуально привлекательными друг для друга, как Бертон и Тейлор или как Артур Миллер и Мерилин Монро, только непоколебимыми, благоразумными и постоянными, без нервных срывов, измен и разводов. Естественно, ничего этого я не могу сказать вслух, потому что в данный момент это лишь испугает Алису и отдалит меня от цели, а уж слова «одинокий» я вообще не хочу упоминать – от него все испытывают неудобство. Так что же мне сказать? Я делаю глубокий вдох, кладу руку за голову и наконец выдаю следующую тираду:

– Я знаю только одно, Алиса: ты абсолютно потрясающая и поразительно красивая девушка, но не это важно; просто мне нравится быть с тобой, проводить с тобой время, и мне кажется, что… нам… ну, мы… – Тут я замолкаю и наконец решаюсь. Я целую Алису Харбинсон.

Потом я целую ее по-настоящему, в рот и все такое. Ее губы теплые, но сначала сухие и чуточку обветренные, поэтому я чувствую небольшую острую чешуйку ороговевшей кожи на ее нижней губе; я хочу откусить эту чешуйку, но не чересчур ли это чувственно – кусаться в первые же пару секунд. Может, мне ее отцеловать, если такое вообще возможно? Можно ли поцелуем оторвать кусочек отмершей кожи? И как это сделать? Я как раз собираюсь заняться этим, но тут Алиса отстраняется от меня, и сначала мне кажется, что я облажался, но она просто улыбается, отрывает чешуйку рукой и бросает ее рядом с кроватью. Затем растирает губу тыльной стороной ладони, смотрит, не пошла ли кровь, облизывает губы, и мы снова целуемся, и это просто рай.

Что касается поцелуев, я тут явно не специалист, но вполне уверен, что это классный поцелуй. Совсем не то что с Ребеккой Эпштейн: Ребекка отличная девчонка, и с ней весело и все такое, но целоваться с Ребеккой Эпштейн – значит натыкаться на острые углы. У рта Алисы, похоже, совсем нет углов – только тепло и мягкость, и хотя у одного из нас (наверное, все-таки у меня) в дыхании присутствует едва заметная неприятная горячая мятная нотка, это все равно можно назвать раем, или можно было бы, если бы я понял, куда девать язык, который оказался таким огромным и мясистым, словно упаковка вырезки в мясном отделе. Интересно, а язык здесь тоже нужен? И тут я получаю ответ – язык Алисы мягко касается моих зубов, затем она берет мою руку и кладет ее поверх будки Снупи на футболке, потом затаскивает под футболку, и тут, должен признаться, перед глазами у меня все плывет…

 

32

В о п р о с: Под каким именем нам больше знаком сын раввина из Венгрии Эрик Вайс, который прославился своими трюками с освобождением и исчезновением?

О т в е т: Гарри Гудини.

На следующее утро мы целуемся еще немного, но не с таким страстным пылом, как накануне ночью, потому что при свете Алиса видит, кто лежит с ней рядом. Кроме того, у Алисы в 9:15 семинар по маскам, поэтому в 8:00 я беру в руки облепленные грязью ботинки и направляюсь к выходу.

– Ты точно не хочешь, чтобы я проводил тебя?

– Нет, спасибо, сама дойду.

– Уверена?

– Мне еще нужно собраться, принять душ и все такое…

Я был бы рад стать свидетелем этого и чувствую, что заслужил на это полное право, но душ здесь общий, что значительно все осложняет, а кроме того, я вспоминаю, что я не должен суетиться, не должен суетиться…

– Что ж, спасибо, что пустила меня, – говорю я, пытаясь выдать какую-нибудь острую шуточку, но не вполне справляюсь с этой задачей, потом притягиваю Алису к себе и целую ее.

Она отстраняется слишком уж поспешно, и я даже задумываюсь, не обидеться ли мне, но тут же получаю вполне правдоподобное объяснение:

– Извини, запах изо рта!

– Вовсе нет! – отрицаю я очевидное, потому что изо рта у нее действительно несет порядочно. Просто мне наплевать. Она могла бы извергать огонь, и мне все равно было бы наплевать.

– Ты могла бы извергать огонь, и мне все равно было бы наплевать, – говорю я.

Алиса издает скептическое «хмм», театрально закатывает глаза и говорит:

– Ладно, хорошо, но тебе пора идти, чтобы тебя никто не увидел. И, Брайан…

– Что?

– Никому не рассказывай. Обещаешь?

– Конечно.

– Пусть это будет нашим секретом…

– Естественно.

– Точно?

– Обещаю.

– Ну что – готов? – Алиса распахивает дверь и выглядывает, чтобы проверить, что горизонт чист, затем мягко, нежно выталкивает меня в коридор, как выталкивают из самолета напуганного парашютиста, и, пока я оборачиваюсь, Алиса уже прячет свое прекрасное лицо за дверью, улыбаясь при этом, я в этом не сомневаюсь.

Я сажусь на батарею и хлопаю убитыми башмаками друг о друга, разбрасывая комья грязи по паркетному полу.

Домой я плыву. Последние сутки я не ел ничего, кроме чипсов и арахиса, поэтому сейчас я умираю с голоду, да еще я умудрился растянуть мышцы на шее, целуясь с Алисой (наверное, это круто). Еще меня мучает головокружительное, опустошающее чувство, знакомое каждому, кто не спал всю ночь. Скорее всего, я держусь исключительно на адреналине, эйфории и чужой слюне, поэтому я останавливаюсь у ларька на станции техобслуживания и покупаю себе на завтрак «Фанту», батончик «Марс» и «Минт аэро», и мне становится чуточку легче.

Стоит прекрасное морозное зимнее утро, и в школу спешат школьники, держась за руки своих родителей. Жуя «Минт аэро» на пешеходном переходе, я замечаю, что на меня смотрит маленькая девочка, с любопытством разглядывающая мои штаны и ботинки, все еще покрытые слоем грязи, отчего создается впечатление, будто меня окунули в молочный шоколад. Эта сцена, похожая на иллюстрацию из красочной детской книжки, умиляет меня, поэтому я улыбаюсь девчушке, наклоняюсь к ней и говорю вслух тоном Сэлинджера:

– Меня на самом деле окунули в молочный шоколад!

Но что-то происходит со словами по пути из моего мозга к моему рту, и они вдруг звучат так, словно ничего более странного и волнующего ребенку еще не говорили. Мамаша, похоже, со мной тоже согласна, потому что она бросает на меня сердитый взгляд, словно я маньяк, охотящийся за детьми, хватает ребенка и перебегает дорогу, не дождавшись зеленого сигнала светофора. Я только пожимаю плечами, потому что твердо решил: ничто не испортит мне это утро. Я намерен подольше задержать это ощущение немного болезненной эйфории, но что-то беспокоит меня, нечто такое, что я не могу выкинуть из головы.

Спенсер. Что мне сказать Спенсеру? Наверное, нужно извиниться перед ним. Но не переусердствовать, не раздувать большой проблемы, просто скажу что-нибудь типа «эй, дружище, извини за вчерашний вечер, просто мы с тобой немного друг друга не поняли», потом мы посмеемся и замнем это дело. А еще я расскажу ему, как мы с Алисой занимались любовью, только я это назову по-другому, скажу, что «мы сблизились друг с другом», затем все вернется в нормальное русло. Естественно, даже лучше будет, если он сегодня все-таки уедет, но я попытаюсь, я прогуляю лекции, улажу свои дела и провожу его до вокзала.

Но когда я прихожу в Ричмонд-Хаус, Спенсера там нет. Да и комната выглядит именно так, как мы оставили ее вчера днем, – рама кровати, ворох одеял и мокрых сырых полотенец, запах аммиака, пива и газа от калорифера. Я пытаюсь определить, не оставил ли Спенсер здесь что-нибудь из своих вещей, но потом вспоминаю, что у него и вещей-то не было, только пластиковый пакет, газета «Дейли миррор» и засохший пирожок с мясом – все эти вещи и лежат на моем столе, где Спенсер оставил их. Охваченный волнением, я хватаю пластиковый пакет и выскакиваю на кухню, где Джош с Маркусом едят яйца-пашот и проверяют свежие биржевые сводки в газете «Таймс».

– Вы не видели Спенсера вчера ночью?

– Боюсь, что нет, – отвечает Джош.

– А он разве не с тобой? – ворчит Маркус.

– Мы расстались на вечеринке. Я думал, он вернется сюда.

– Что ты говоришь! Тогда где ты был, грязный беспризорник? – искоса смотрит на меня Джош.

– Переночевал у знакомых. Точнее, у своей подружки Алисы, – говорю я, потом вспоминаю, что не должен это никому рассказывать.

– У-у-у-у-у, – воют они в унисон.

– Ну, вы же знаете, как оно обычно бывает: или у тебя это есть, или этого нет! – говорю я, выбрасываю манатки Спенсера в мусорное ведро и ухожу.

Ничего «этого» у меня, конечно же, нет, никогда «этого» не было, и никогда «этого» не будет, я даже не вполне уверен, что «это» такое, но почему бы мне не дать людям повод думать, что у меня «это» есть, пусть и ненадолго.