39
В о п р о с: «Жили на свете четверо детей: Питер, Сьюзан, Эдмунд и Люси». Так начинается наиболее известное произведение ученого и писателя, апологета христианства [89] . Как называется эта книга?
О т в е т: «Лев, колдунья и платяной шкаф».
Существует общепринятое мнение, что если ты встречаешься со знаменитыми людьми, то в жизни они оказываются намного меньше, чем кажутся на экране телевизора. Но Бамбер Гаскойн в реальной жизни оказался намного больше, чем я себе представлял: очень высокий и худой, улыбчивый, необычайно красивый, словно добрый волшебник из книжек Клайва Льюиса, который собирается взять нас с собой в удивительное приключение, только вдобавок сексуально привлекательный. Мы вчетвером стоим, выстроившись в ряд, а Бамбер проходит вдоль ряда, и все это немного напоминает представление «Королевского варьете» .
Алиса старается держаться подальше от меня и стоит первой в ряду, поэтому мне не слышно, что она говорит Бамберу, но я уверен, что она наверняка пытается соблазнить его. Затем что-то говорит Люси, как всегда, очень тихо и очень мило, затем настает моя очередь. Как мне назвать его – Бамбер или мистер Гаскойн, вот в чем вопрос. Он подходит ко мне, пожимает руку, и я говорю:
– Рад встрече с вами, мистер Гаскойн.
– Пожалуйста, называй меня Бамбером, – отвечает он с широкой улыбкой и пожимает мою ладонь своими двумя. – А тебя зовут?..
– Брайан, Брайан Джексон, – бормочу я.
– …и изучаешь ты?
– Англ. лит., – отвечаю я.
– Извини, что? – переспрашивает Бамбер, наклоняясь ко мне.
– Ан-глий-скую ли-тера-туру! – громко отвечаю я, на этот раз немного громковато, и Бамбер отшатывается от меня, хотя и едва заметно: видимо, почуял, что в моем дыхании присутствует алкоголь, и понял, что у меня крыша набекрень.
Несмотря на все старания лицензирующих органов, факт остается фактом: если очень хочешь выпить, то найдешь выпивку в любой, даже самый поздний час.
Убежав из комнаты Алисы, я немного хожу по улице, чтобы успокоиться и перестать трястись, пока не оказываюсь перед индийской забегаловкой «Вкус раджа» . Я вспоминаю индийскую поговорку насчет того, что можно пить всю ночь, если только не отходить более чем на десять шагов от луковых бхаджи . Сейчас, в начале первого, ресторан пуст.
– Столик для одного? – интересуется одинокий официант.
– Да, пожалуйста.
Меня провожают к столику в самом конце ресторана, рядом с кухней. Я открываю меню и вижу, что «Вкус раджа» предлагает специальное, горько-ироничное меню для романтического ужина влюбленных пар по случаю Дня святого Валентина. Несмотря на то что заказать такой ужин весьма выгодно, я сомневаюсь, что смогу проглотить хоть кусочек. Кроме того, я сюда не есть пришел. Я заказываю пинту светлого пива, два пападама и луковые бхаджи.
– Основное блюдо не будете заказывать, сэр?
– Может, позже, – отвечаю я.
Официант кивает с таким мудрым видом, словно ему известно, что иногда для души человеку требуется нечто брутальное, и идет за выпивкой для меня. Я выпиваю пинту пива и джин с тоником еще до того, как звякнула микроволновка на кухне у меня за спиной. Официант ставит разогретые луковые бхаджи на стол между моих локтей, и я поднимаю пустой бокал:
– Еще пинту пива, пожалуйста, и джин. Тоника больше не надо.
Официант с грустными глазами понимающе кивает, потом вздыхает и удаляется, чтобы принести заказ.
– Извините, вы не могли бы… – кричу я ему вслед, – не могли бы вы принести двойной джин?
Я несмело отламываю кусок лукового бхаджи и макаю его в сладкий водянистый мятный йогурт, и когда официант возвращается с моими напитками, я отпиваю немного пива и вливаю туда джин, размешиваю этот коктейль вилкой и думаю обо всем, что я знаю.
Я знаю, чем отличаются птерозавр, птеранодон, птеродактиль и рамфоринх. Я знаю латинские названия большинства птиц, обитающих в Британии. Я знаю столицы почти всех стран мира и флаги почти всех государств. Я знаю, что пишется «Колледж Магдалины», а читается «Колледж Мадлен» . Я знаю все пьесы Шекспира, кроме «Тимона Афинского», и все работы Диккенса, за исключением «Барнеби Радж», и все книги о Нарнии, и порядок, в котором они были написаны; то же самое касается Шекспира. Я знаю все слова всех песен, когда либо спетых Кейт Буш, включая вторые стороны пластинок, а также высшие строчки в хит-парадах, которых достигали выпущенные ею синглы. Я знаю все французские неправильные глаголы, а также происхождение выражения «встать по струнке», и для чего нужен желчный пузырь, и как образуются озера-старицы, и всех британских монархов по порядку, и всех жен Генриха VIII и их судьбу, разницу между магматическими, осадочными и метаморфическими породами, и даты основных сражений в войне Алой и Белой розы, значение слов «альбедо», «перипатетик» и «литота», и среднее количество волос на голове у человека, и как вязать крючком, и разницу между ядерным синтезом и делением, и как правильно пишется «дезоксирибонуклеиновый», и какие созвездия есть на небе, и население Земли, и массу Луны, и принцип работы человеческого сердца. И в то же время ответы на всякие важные и основополагающие вопросы, например что такое дружба, или как пережить смерть отца, или как просто быть счастливым, просто быть хорошим, достойным, благородным и счастливым, лежат целиком и полностью вне сферы моего понимания. И мне приходит в голову мысль, что я вовсе не умный, что на самом деле я невежда, самый неисправимый круглый дурак на всем белом свете.
Мне становится грустно, и, чтобы хоть как-то взбодриться, я заказываю еще пинту пива и еще один двойной джин, вливаю джин в пиво, перемешиваю его вилкой, потом макаю кусок пападама в манговое чатни , и следующее, что я помню, – это как я просыпаюсь одетый в 6:30 утра.
– Брайан! Брайан, просыпайся…
– Брайан, вставай, мы уже опаздываем… – говорит кто-то, тряся меня за плечо.
Я отмахиваюсь от этих назойливых рук:
– Вон отсюда! Дайте поспать! Ночь на дворе!
– Уже полседьмого утра, Брайан, а нам нужно быть в студии в девять тридцать, мы не успеем. Давай же вставай… – И тут Патрик срывает с меня одеяло: – Ты что, спишь одетым?
– Нет!.. – восклицаю я негодующе, но не очень убедительно, потому что я явно сплю и при этом одет. – Замерз ночью, вот и все…
Патрик полностью стаскивает с меня одеяло:
– Да ты еще и обутый!
– Ноги замерзли!
– Брайан, ты что, пил?
– Нет!..
– Брайан, я думал, мы договорились – лечь пораньше и никакой выпивки накануне игры…
– Я не пил! – заплетающимся языком говорю я и заставляю себя приподняться, ощущая при этом, как пиво с джином и луковые бхаджи булькают в моем желудке.
– Брайан, я же чувствую, какой от тебя выхлоп! И вообще, почему у тебя матрас на полу?
– Он думает, что это футон, – говорит Джош, который стоит в проходе в одних трусах и дрожит от холода. Из-за его плеча выглядывает, моргая, Маркус.
– Мне пришлось разбудить твоих соседей, чтобы войти в дом, – поясняет Патрик.
– Ууупс… Извини, Джош, извини, Маркус…
– Глазам своим не верю – да ты до сих пор пьян!
– Я не пьян! Пять минут – дай мне только пять минут!
– У тебя есть три минуты. Я буду ждать тебя внизу, в машине, – сквозь стиснутые зубы цедит Патрик и уносится прочь. Джош и Маркус устремляются за ним. Я вздыхаю, тру руками лицо и сажусь на край футона.
Я вспоминаю Алису.
Я подхожу к шкафу и снимаю с вешалки папин коричневый вельветовый пиджак.
Дорога до Манчестера проходит мрачно. Мы едем в «2CV» Алисы, и она, увидев меня, снисходительно улыбается, словно говоря «никаких обид». Я делаю вид, что не замечаю этого, и втискиваюсь на заднее сиденье, давя ногами пакеты с чипсами и поломанные коробки из-под кассет. Я захлопываю дверь, потянув за бельевую веревку, привязанную к дверной ручке, и от перенапряжения у меня вырывается небольшая отрыжка, которую я потихоньку выпускаю сквозь стиснутые зубы. Доктор Люси Чан идентифицирует запах, ставит мне диагноз и улыбается улыбкой медицинского работника, которой, должно быть, ее обучили на занятиях. Когда мы трогаемся, я натягиваю пальто на подбородок, словно одеяло, и стараюсь не обращать внимания на раскачивание машины, которая, по-моему, совсем не имеет подвески, отчего поездка в ней похожа на катание на карусели.
Само собой разумеется, старый добрый Патрик припас с собой в дорогу несколько сот вопросов в качестве веселой разминки – карточки 4 × 6 с мелким печатным шрифтом – и начинает очень громко выкрикивать их, стараясь переорать натужно звенящий, как у газонокосилки, движок, тянущий трясущуюся машину по шоссе с крейсерской скоростью пятьдесят пять миль в час. Я решаю, что не буду отвечать на вопросы, преподам всем урок. Чтобы пережить сегодняшний день, мне нужно помнить про чувство собственного достоинства. «Гордость и Достоинство», вот мой девиз. Да, и еще не проблеваться на себя.
– Три бонусных вопроса по сражениям. В каком году состоялась битва при Бленхейме? Кто-нибудь знает? Никто? Люси?
– Тысяча семьсот двенадцатый? – делает попытку Люси.
– Да нет же! Тысяча семьсот четвертый.
– Где находится Выступ, близ которого состоялась битва, известная как Битва за Выступ? Ну, кто-нибудь? Выступ? У кого-нибудь есть предположения? Выступ. Ну, давайте подумайте, Выступ…
– В Голландии, – бормочу я из-под пальто, отчасти для того, чтобы Патрик перестал повторять «выступ».
– Это Арденны, в Бельгии, – цокая языком и качая головой, говорит Патрик. – Вопрос номер три. Сражение при Аустерлице, также известное как битва трех императоров, велось между…
– Патрик, можно спросить одну вещь: на фига это вообще все надо? – спрашиваю я, наклоняясь вперед. – Неужели ты думаешь, что каким-то чудом какой-то из этих вопросов будет задан на викторине? А если нет, то зачем нам тратить время впустую, а?
– Брайан… – берет меня за руку Люси.
– Это же разогрев, Брайан! – визжит Патрик, оборачиваясь на сиденье так, что мы смотрим в лицо друг другу. – Разогрев для тех, кто не так свеж сегодня утром, как ему следовало бы!
– И чего ты ко мне привязался! – повышаю я голос до крика. – А ты во сколько вчера легла спать, Алиса?
И она отвечает мне холодным, высокомерным взглядом старосты класса в зеркало заднего вида:
– Брайан, давай позже об этом поговорим, хорошо?..
– О чем вы собрались поговорить попозже? – интересуется Патрик.
– Ни о чем, – отвечает Алиса, – нам не о чем говорить…
– Нас сегодня всего четверо, Алиса, или ты кого-нибудь спрятала в сапоге?
– Что? – изумляется Патрик.
– Брайан, не здесь, ладно?.. – шипит Алиса.
– Не соизволит ли кто-нибудь объяснить мне, что тут происходит? – рявкает Патрик.
– Да ладно вам всем! Хватит! Давайте-ка… просто послушаем музыку, хорошо? – предлагает Люси-миротворец.
Одной рукой она держит меня за локоть, мягко, но твердо, и я почти ожидаю увидеть у нее во второй руке шприц для подкожных инъекций, поэтому откидываюсь назад, натягиваю пальто на голову и пытаюсь уснуть, пока магнитола тянет и жует кассету с альбомом «The Look of Love» группы «ABC». Играет снова и снова, всю дорогу до Манчестера, пока мне не начинает казаться, что я вот-вот закричу.
Вскоре после того, как я случайно дыхнул перегаром в лицо Бамберу Гаскойну, он удаляется в свой кабинет, чтобы просмотреть вопросы, оставив нас в распоряжении Джулиана, своего юного помощника, и тот впервые называет нам нашего противника. Как мы и боялись. Одно слово. Оксбридж. Патрик заставляет себя широко улыбнуться, но скрип его зубов эхом отдается от стен студии.
Вот они – неспешно шагают по студии нам навстречу, выстроившись вчетвером в ряд, как гангстеры. Они все одеты в одинаковые пиджаки и галстуки, у всех университетские шарфы и очки – сделали все, чтобы еще больше унизить нас. Их команда полностью мужская и полностью белая, так что мы можем, по крайней мере, поздравить себя с тем, что нанесли им удар в области равенства полов, ведь у нас в команде две женщины, даже если одна из них – порочная, коварная, плетущая интриги двуликая ведьма.
Естественно, наши противники не видели истинное лицо Алисы Харбинсон, поэтому они направляются прямо к ней и окружают ее, словно собираются попросить автограф, а Патрик бестолково мечется около этого круга, безнадежно пытаясь пожать хоть кому-нибудь руку. Их капитан, Нортон, изучающий античную литературу, самодовольно красивый, широкоплечий, пышноволосый тип, этакий привлекательный ублюдок, который ведет себя так, словно он круче всех, бесконечно долго пожимает руку Алисе и никак не хочет отпускать ее.
– Наверное, ты талисман команды, – развязно заявляет он, и эта ремарка кажется мне оскорбительной и шовинистической.
Меня охватывает порыв феминистского гнева (от имени Алисы), но затем я вспоминаю вчерашнюю ночь и шкаф. Кроме того, Алиса, похоже, вовсе не против, потому что она тоже смеется, и прикусывает губу, и строит глазки, и откидывает свои свежевымытые волосы, и Нортон откидывает свои прекрасные шелковистые волосы, и она в ответ откидывает свои, и он откидывает свои, и она откидывает свои, и все это напоминает брачный ритуал из программы про жизнь животных. К стыду своему, должен признать, что в памяти у меня всплывает слово «динамщица», но, поскольку этот термин женоненавистнический, я изгоняю его из головы и просто стою вне группы и смотрю, никому не пожимая руки. Люси Чан замечает это, подходит ко мне, берет за локоть и представляет меня Партриджу, лысеющему девятнадцатилетнему парню с персиковой кожей. Он из Саффрон-Уолдена, изучает новую историю. Мы улыбаемся друг другу, болтаем, и мне приходит в голову мысль уйти куда-нибудь и отдохнуть хоть немного.
Но времени на это не остается, потому что Джулиан подводит нас к нашим местам и устраивает небольшую тренировку, просто так, веселья ради, с ним в роли ведущего вместо Бамбера. Конечно же, Патрик уже продумал план нашей рассадки, да такой, что я оказался в самом-самом конце, как можно дальше от него и Люси, практически в другой студии. Алиса садится между нами, что было бы весело еще сутки назад, но сейчас это просто причиняет мне боль, и мы сидим рядом, молча и тупо глядя перед собой, а Джулиан вновь напоминает нам, что это всего лишь развлечение, просто игра и самое важное – чтобы мы получили удовольствие. Столы и кнопки выглядят удивительно дешевыми и кустарными, словно их смастерили ребятишки на уроках труда, и я вижу, как светится мое имя, сложенное из голых лампочек на передней панели. При желании я мог бы по окончании съемок выкрутить одну лампочку себе на память, такая вот студенческая шутка. Я собираюсь поделиться своим планом с Алисой, но потом вспоминаю, что, вообще-то, мы не должны разговаривать друг с другом, и мне опять становится грустно. Джулиан тем временем просит нас понажимать на кнопки, просто чтобы привыкнуть к ним. Мы все так и делаем, а я перегибаюсь через край стола и вижу, как вспыхивает и гаснет мое имя. Джексон, Джексон, Джексон…
– Наконец-то! Мое имя в огнях! – восклицает Алиса. Естественно, я не смотрю в ее сторону, но по голосу понимаю, что сейчас на ее лице улыбка от уха до уха. – А то мне уже стало казаться, что единственный шанс для меня увидеть мое имя в огнях – это сменить его на Пожарный Выход, – продолжает она, но я не улыбаюсь, а просто выстукиваю морзянку на кнопке: точка-точка-точка, тире-тире-тире… – А все-таки странно, что мы все здесь оказались! После всего, что произошло!.. – Но я храню молчание, поэтому Алиса хватает мою руку и стаскивает ее с кнопки. – Брайан, поговори со мной, пожалуйста, – говорит она уже без улыбки, затем шепчет: – Послушай, извини меня за то, что произошло вчера вечером, мне очень жаль, если я обманула твои ожидания, но я ведь ничего не обещала тебе, Брайан. Я всегда была откровенна с тобой и всегда очень, очень, очень честно рассказывала тебе о своих чувствах. Ну пожалуйста, Брайан, поговори со мной. Я ненавижу, когда ты молчишь…
Я поворачиваюсь к ней и вижу, что она грустная и красивая, с уставшими глазами.
– Мне жаль, Алиса, но мне кажется, я не смогу заговорить с тобой.
Она кивает, словно поняла меня, и не успеваем мы сказать что-нибудь еще, как Джулиан прочищает горло и объявляет о начале тренировки.
– В каком году произошло окончательное разделение христианской Церкви на Восточную и Западную, иногда называемое «Великий раскол христианской Церкви»?
Мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос, поэтому нажимаю на кнопку.
– В тысяча пятьсот семнадцатом?
– Нет. Мне жаль, но вы, должно быть, думали о Реформации. Боюсь, вы заработали штраф в пять баллов.
– В тысяча пятьдесят четвертом? – говорит Нортон-Шелковистые-Волосы, изучающий античную литературу.
– Верно, – говорит Джулиан, и Нортон улыбается и победно откидывает свои прекрасные волосы. – Итак, Нортон, это десять баллов, и ваша команда получает право ответить на три бонусных вопроса о римских богах…
По иронии судьбы, конечно же, я знаю ответы на все эти вопросы.
К концу пятнадцатиминутной разминки, которая проводилась просто ради забавы, просто чтобы мы расслабились, ведь это, помните, всего лишь игра, мы проиграли 115:15. Стоящий за перегородкой декораций Патрик настолько разозлен, что не может говорить. Он просто ходит небольшими кругами, сжимая и разжимая кулаки, и стонет. Натурально стонет.
– Хороши они, правда? – говорит Алиса.
– Они нормальные, – отвечает Люси, – просто им повезло, вот и все. За Партриджем нужно присматривать…
– Три года я ждал этого, три года, – бормочет Патрик, наворачивая круги.
– …Просто мы немного напряжены, вот и все, – продолжает Люси, – нам нужно немного успокоиться. Начать веселиться, расслабиться!
Я вдруг чувствую, что мне надо выпить. Интересно, в этом здании есть где-нибудь бар?
– А может, нам пойти всем в бар, опрокинуть по кружечке-другой пивка, чтобы немного языки развязались, – предлагаю я.
Патрик останавливается.
– Что? – шепчет он.
– Значит, тебе не понравилась эта идея?
– Брайан, ты ответил на восемь начальных вопросов во время репетиции, и на шесть из них неверно. А это значит – минус тридцать баллов…
– Не может быть… – возражаю я.
Или может? Я смотрю на Люси, ища в ее глазах поддержки, но она рассматривает свои ботинки.
Патрик поворачивается к ней:
– Lucia, dimmi, parli Italiano?
– Si, un pochino,– отвечает ошарашенная Люси.
Затем к Алисе:
– E tu Alice, dimmi, parli anche tu l’italiano?
– Si, parlo l’italiano, ma solo come una turista…– вздыхает Алиса.
– Он спрашивает, говорим ли мы по-италья… – шепчет Люси.
– Я знаю, что он спрашивает, Люси! – обрываю ее я.
– Значит, ты говоришь по-итальянски? – интересуется Патрик.
– Нет! Ну, не то чтобы…
– А вот Люси говорит, и Алиса говорит, и я говорю, но все же только ты, Брайан Джексон, единственный не знающий итальянского в команде, почувствовал себя компетентным отвечать на начальный вопрос по итальянским музыкальным терминам…
– Никто не жал на кнопку, вот я и подумал, почему бы мне не сунуться в драку…
– Может, в этом и есть твоя проблема, Брайан? Ты просто суешься, тычешься, тычешься на ощупь и каждый раз ошибаешься, но ты продолжаешь тыкаться, снова и снова, и каждый раз неверно, неверно, неверно, неверно, неверно, и ты уже проигрываешь игру, и нас тащишь за собой…
Мое лицо и его, ярко-красное, как университетская рубашка, разделяет не больше дюйма…
– Да ладно вам, парни, это была всего лишь репетиция, – говорит Люси, пытаясь втиснуться между нами, в то время как Алиса стоит чуть поодаль, закрыв руками лицо, и разглядывает нас сквозь пальцы.
– И вообще, я не знаю, зачем взял тебя в команду! Заявился сюда пьяным, с перегаром, и ведешь себя так, словно знаешь все на свете, хотя на самом деле не знаешь ничего. Если говорить о нашей команде, то ты – балласт… – Его руки с растопыренными пальцами лежат у меня на груди, мои щеки орошают мелкие брызги слюны. – Лучше бы мы взяли первого попавшегося парня с улицы, хоть даже этого твоего дебильного дружка Спенсера, вы оба друг друга стоите, оба одинаковые свиньи невежественные. Как говорится, можно взять мальчика из Эссекса, но нельзя…
Полагаю, после этого он еще продолжает говорить, потому что его рот по-прежнему открывается и закрывается, но я не слышу его, потому что все, к чему приковано мое внимание, – это его руки, которые тащат меня за лацканы папиного коричневого вельветового пиджака, вынуждая подняться на цыпочки. И тут я принимаю решение, тут что-то щелкает, ну, может, и не щелкает, а растягивается – наверное, упоминание о Спенсере или остатки вчерашнего хмеля, но именно в этот момент я решаю ударить Патрика Уоттса головой. Я немного подпрыгиваю в воздух, но не так, как прыгает баскетболист, а просто подпрыгиваю на носках и как можно сильнее опускаю свою голову в самый центр пунцового верещащего лица Патрика. И тут, к стыду своему, вынужден признать, что я испытываю мимолетное, но всепоглощающее чувство наслаждения, удовлетворения и праведного отмщения, после чего боль достигает моего мозга и мрак окутывает все вокруг.
40
В о п р о с: В своей «Любовной песне Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиот сравнивает вечер…
О т в е т: …с усыпленным эфиром пациентом на операционном столе.
– Я родилась и выросла в Глазго, поэтому имею полное право сказать, что в данном случае мы наблюдаем совершенно классический случай непонимания основного принципа удара головой, – говорит Ребекка Эпштейн. – Вся суть удара головой состоит в том, чтобы как можно сильнее нанести удар твердой частью своего лба по мягкой части носа противника. А то, что ты сейчас сотворил, Брайан, это долбанулся мягкой частью своего носа в твердую часть его лба. Отсюда и кровь, и потеря сознания.
Я открываю глаза и вижу, что лежу на спине на двух офисных столах, составленных вместе. Люси Чан, склонившись надо мной, откидывает мою челку с глаза, показывает три пальца и спрашивает:
– Сколько пальцев видишь?
– Если я отвечу неправильно, мы не потеряем пять баллов?
– Нет, сейчас не потеряем, – улыбается Люси.
– Тогда ответ – три пальца.
– А столица Венесуэлы – это?..
– Каракас?
– Молодчина, мистер Джексон, – хвалит меня Люси. – Думаю, ты очень скоро поправишься.
Похоже, мы парой этажей выше телевизионной студии, в офисе программы «Университетский вызов»: повсюду справочники, стены увешаны фотографиями прошлых победителей. Я поворачиваюсь в сторону и вижу Ребекку, которая сидит на столе напротив меня. Она красивая – нет, не красивая, потому что слово «красивая» реакционное и применяется, как правило, к женскому полу, но привлекательная: в длинном простом облегающем платье под черной джинсовой курткой, покачивает «Доктором Мартенсом» вперед-назад.
– Значит, ты приехала.
– Ага, как видишь. Этого я никак не могла пропустить. Вот села я в микроавтобус с толпой бухих молодых консерваторов, все из себя, в университетских шарфах и с ироничными плюшевыми мишками, заплатила трешку за бензин, а это, хочу добавить, форменная обдираловка, если ты хоть что-то сечешь в арифметике, и подумала: «Господи, что я здесь делаю? Это просто ад какой-то!» Короче, приезжаю я в эту долбаную студию, нас ведут на экскурсию, и что я вижу! Ты лежишь на полу без сознания в луже собственной крови, и мне приходит в голову мысль, что такое зрелище всяко стоит трешки.
Я опускаю взгляд и вижу, что одет только в брюки и майку, которую я не снимал последние тридцать шесть часов, с пятнами крови на груди и немного пахнущую джином. От меня уже не пахнет, а скорее разит. От меня начало разить.
– Что случилось с моей одеждой?
– Мы с Люси надругались над тобой, пока ты был в отключке. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
Люси краснеет:
– Алиса стирает твою рубашку в дамской комнате и пытается высушить ее под сушилкой для рук…
– Пиджак в порядке?
– С ним все нормально…
– …Просто это пиджак моего папы…
– Да все с ним нормально, не волнуйся…
Я осторожно сажусь на край стола, и мне кажется, что я чувствую, как мой мозг тоже изменяет свое положение, ударяясь при этом о череп. Люси достает из косметички свое зеркальце, я делаю глубокий вдох и смотрюсь в него. Наверное, могло быть и хуже: такой же бесформенный нос картошкой, как и обычно, хотя вокруг каждой ноздри у меня по темному восковому пятну, похожему на красный мелок.
– А как Патрик? – спрашиваю я у Люси.
– На нем ни царапины, – отвечает она.
– Жалко, – вздыхаю я.
– Эй, хватит тебе уже, – говорит она, заговорщицки улыбаясь. – У нас проблема.
– Какая?
– Ну… Похоже, тебе не дадут выступить в шоу.
– Что? Ты шутишь!
– Боюсь, что нет.
– Но почему?
– Потому что ты избил капитана своей команды.
– Я не избивал его! Я его ударил один раз! И он спровоцировал меня, ты же сама видела, он схватил меня за пиджак! И в конечном счете пострадал-то я. Как я мог избить его, если сам при этом пострадал?..
– Ваша честь, защита закончила изложение дела, – подытоживает Ребекка.
– Я понимаю, Брайан, но Патрик все еще не успокоился. У него здесь приятель с экономического факультета, который готов в последнюю минуту занять твое место…
– Ты шутишь…
– Брайан, его нельзя в этом обвинять. Ты заявился сюда с перегаром, ответил на кучу вопросов неверно, потом пытался сломать ему нос…
– Но здесь моя мама, и вообще!
– Это всего лишь дурацкая викторина, Брайан, – говорит Ребекка, по-прежнему покачивая ногой.
– Но ведь она приехала сюда из Саутенда!
Я слышу, что мой голос при этом немного ломается – да, я знаю, это весьма патетично в исполнении девятнадцатилетнего парня, но мне так хотелось попасть в это шоу. Перед глазами у меня проносится картина того, как я буду объяснять маме, почему в конце концов не попал в команду. Наверное, ощущения будут такие же, словно меня выгнали из школы, а это такое стеснение и стыд, что я и думать об этом не хочу.
– А что Джулиан говорит?
– Джулиан говорит, что все зависит от Патрика. Они сейчас как раз все обсуждают…
– А ты что думаешь?
Люси на секунду задумывается и говорит:
– Мне кажется, если вы оба пообещаете играть нормально, и перестанете вести себя как дети, и согласитесь работать вместе как одна команда, и не психовать, нажимая на кнопку, тогда тебе действительно можно выступить…
– Люси, а ты не могла бы сказать все это Патрику, от моего имени? Ну пожалуйста…
Люси со вздохом смотрит на часы, потом на дверь:
– Посмотрим, что я смогу сделать. – И покидает комнату, оставив нас с Ребеккой в офисе программы «Университетский вызов».
Мы сидим на краях противоположных столов, футах в пятнадцати друг от друга, оба болтаем ногами и пытаемся игнорировать так называемую атмосферу между нами. Когда молчание становится невыносимым, Ребекка кивает в сторону двери:
– Она хорошенькая.
– Кто?
– Люси.
– Да-да, хорошенькая. Очень милая.
– Тогда почему бы тебе не встречаться с ней? – спрашивает Ребекка.
– Что?!
– …Мне просто кажется, что она милая, вот и все…
– …потому что я не хочу!..
– …многих людей можно назвать милыми…
– …что, недостаточно красивая для тебя, а?..
– …я ведь такого не говорил…
– …недостаточно сексуальна?..
– …Ребекк…
– …потому что, уж поверь мне, ты сам не красавец…
– …да, я знаю…
– …сидишь тут в окровавленной майке…
– …да ладно…
– …причем не очень свежей, должна добавить, даже отсюда…
– …спасибо, Ребекка…
– …так почему бы и нет?..
– …потому что я ей наверняка не нравлюсь!..
– …а ты откуда знаешь? Ты ж не спрашивал! Просто ты не видел, как она смотрела на тебя, пока ты был в отключке…
– …чушь…
– …гладила тебя по лбу, чтобы волосы не лезли в глаза, такая трогательная была сцена…
– …чушь!..
– …любовно заталкивала тебе в ноздри туалетную бумагу, это так эротично смотрелось…
– …Ребекка!..
– …нет, правда! Не будь меня здесь, она бы с тебя наверняка штаны стащила, да и ты не намного умнее…
– …чушь!..
– …тогда почему ты покраснел?..
– …я не покраснел!..
– …а почему бы тебе не пригласить ее?..
– …пригласить куда?..
– …пригласить на свидание…
– …потому что я не…
– …что?..
– …я не…
– …продолжай…
– …не… люблю ее…
– …так же, как не любишь меня?..
– …что?..
– …что слышал…
– …Ребекка, мы могли бы?..
– …что?..
– …поговорить об этом позже?
– …а почему не сейчас?
– Потому что… – Я делаю глубокий вдох, первый за весь этот диалог. – Потому что у меня голова занята другими вещами. Понятно?
– Понятно, – отвечает Ребекка. – Твой ответ принимается. – И она сползает с высокого стола, поправляя свое длинное платье, словно еще не вполне свыклась с ним, подходит к моему столу и присаживается на краешек.
– Это что на тебе за сарафан? – спрашиваю я.
– Пошел ты на хрен! Это не сарафан, это вечернее платье. Как твоя голова?
– Немного побаливает, сама понимаешь.
Ребекка лезет в карман пальто и вытаскивает четвертьлитровую бутылочку виски.
– Подлечиться не хочешь?
– Лучше не буду.
– Ну давай, прими лекарство.
– Мне нужно другое лекарство – джин.
– Боже, это просто отвратительно. Ты ведь знаешь, что джин – это депрессант, правда?
– Думаю, именно поэтому я пил его.
– Хмммм, жалость и ненависть по отношению к себе – выигрышное сочетание. Неудивительно, что женщины находят тебя неотразимым. Ты прям вылитый Трэвис Бикл . – Она отхлебывает виски из горла и предлагает бутылку мне: – Поверь мне, скотч тебя поставит на ноги.
– Они же наверняка засекут запах, – говорю я, но Ребекка достает из другого кармана упаковку мятных леденцов со сверхсильным ароматом. – Ну, раз такое дело, тогда давай.
Ребекка протягивает мне бутылку, и я делаю большой глоток, затем забрасываю в рот леденец, дав двум вкусам соединиться, затем мы с Ребеккой сидим на краю стола, болтая ногами, смотрим друг на друга и улыбаемся, как школьники.
– Ты же наверняка знала, что Алиса встречается еще с одним парнем? – спрашиваю я.
– Угу.
– С этим Нилом, который играл Ричарда Третьего в прошлом семестре, вечно ковылял по бару…
– Да, этот хрен на костылях…
– Да, это он. Не сомневаюсь, что ты знала.
– Ну, я видела, как он пару раз улепетывал из ее комнаты, и я подозревала…
– Или лепила горбатого? – (Ребекка смотрит на меня с удивлением.) – Знаешь, как горбун, как Ричард Третий?.. Так почему ты не сказала?
– Наверное, потому, что это не мое дело. Твои любовные похождения.
– Наверное, не твое.
И тут, должен признаться, несмотря на то, что произошло между мной и Алисой, несмотря на то, что я ударился головой, у меня появляется такая мысль: а что, если взять и поцеловать Ребекку, вот прямо сейчас убрать мятный леденец за щеку, обнять ее, поцеловать и посмотреть, что будет дальше.
Но проходит мгновение, а я вместо поцелуя просто смотрю на часы:
– Не спешат они.
– Кто?
– Судьи.
– Хочешь, чтобы я сходила посмотрела?
– Ага, это было бы прекрасно. – (Ребекка спрыгивает с края стола и направляется к двери.) – Замолви за меня словечко, – добавляю я.
– Посмотрим, что можно сделать, – отвечает она, поправляет платье и выходит, оставив меня одного.
Я всегда чувствовал себя немного неловко, если я один и мне нечего читать, особенно если я сижу в майке, но этот кабинет, слава богу, набит книгами – в основном справочниками, но все же книгами, – поэтому я беру «Оксфордский словарь цитат», который мне подложили под голову вместо подушки, и тут я вижу ее.
На столе.
Синюю папку с зажимом.
В этой папке лежит несколько размноженных на ксероксе листов формата А4. Сверху написано имя Джулиана, поэтому я полагаю, что это его копия сценария программы. Наверное, принес с собой, когда меня тащили сюда, а потом просто забыл на столе. На отксеренных листках ничего интересного – только имена игроков, план рассадки, список имен вспомогательного персонала и все такое прочее. Но сверху лежит конверт из манильской бумаги, в котором, судя по внешнему виду, лежат две колоды игральных карт. Я вынимаю конверт из-под зажима.
Конверт не запечатан. Или запечатан, но едва-едва: всего полдюйма клея не дают ему открыться. Все, что мне нужно сделать, – это провести большим пальцем вдоль по…
Я швыряю конверт обратно на стол, словно он вдруг раскалился докрасна.
Потом отталкиваю его подальше от себя кончиком пальца.
Потом еще раз осторожно прикасаюсь к нему, как прикасаются к мертвецу, чтобы убедиться, что он действительно умер.
Потом хватаю его за уголок и подтягиваю поближе к себе.
Потом я беру обеими руками, взвешиваю на ладони, смотрю на него.
Потом снова запускаю его по столешнице, так далеко от себя, как только могу.
Потом я думаю: «Ну и пошло оно все в жопу», беру конверт в руки и открываю его.
41
В о п р о с: Джеймс Хогг, святой Августин, Жан-Жак Руссо, Томас де Квинси – какой литературный жанр объединяет всех этих людей?
О т в е т: Все они писали «Исповеди».
Когда я сдавал экзамены в предпоследнем классе школы, как раз перед тестами по химии у меня случилось расстройство желудка средней тяжести. По крайней мере, я называл это именно так, а поскольку эта болезнь заразна и у меня был жар… – ну ладно, не жар, просто слегка повысилась температура, – мне позволили сдавать экзамен без надсмотра в небольшом кабинете рядом с учительской, потому что именно таким ребенком я был: целиком и полностью благонадежным.
А я списал.
Ну, понимаете, не так чтобы скатал все подряд. Я просто проверил, что никто не идет, достал свой справочник и быстренько заглянул в Периодическую таблицу, чтобы проверить валентность калия, магния или еще чего-то, затем убрал книжку, вот и все.
А еще, когда я играл с Алисой в скребл при свечах в Суффолке сразу же после Рождества, я вытащил «а» и «е» и втихаря поменял их на «я» и «у», чтобы у меня получились слова «опьянение» и «изумление» на клетках, утраивающих счет.
Вот и все мои случаи жульничества. Ни один из этих случаев не дает мне повода гордиться собой, но, помимо стыда и того чувства, которое, по-моему, Сартр назвал дурной верой, я никак не могу отделаться от куда более неприятного чувства, а именно: что это жульничество не было необходимым. Я бы и так выиграл, и все, чего я добился своим жульничеством, – это притупил ощущение победы. И мама, и Сартр наверняка сказали бы: «Ты обманул сам себя».
Но здесь у нас не скребл и не экзамен по химии, здесь все куда важнее. Это «Вызов», и у меня есть по крайней мере восемь поводов сжульничать. 1) Начнем с того, что игру показывают по телику. Все, кого я знаю, будут ее смотреть: Спенс, Тони, Джанет Паркс, все мои бывшие учителя, и профессор Моррисон, и этот ублюдок Нил Макинтайр, а есть еще и 2) зрители в студии: моя мама, и Дес, мой будущий отчим, и Ребекка, и Крис-Хиппи, и эта корова Эрин. А есть еще 3) мои товарищи по команде Патрик и Люси, в особенности Люси, которую я так подвел и которая так заслуживает победы в этой игре, и еще 4) Алиса, конечно же, которая считает меня идиотом, пьяницей, обузой и дураком и которую, по-моему, я все еще люблю, и, кроме того, 5) я еще могу и не попасть в команду, так что все эти мои этические страдания могут вообще не иметь смысла, и 6) в каком-то смысле эта ситуация – даже не моя вина, а вина Джулиана, который подвергает меня такому искушению, и 7) любой поступил бы так, окажись он на моем месте, любой, и, наконец, 8) я всего лишь человек.
И поэтому я решаю сделать то, что я сейчас делаю, что формально является жульничеством, но я привношу сильный элемент случайности: я позволю себе взглянуть на одну карточку, только на одну, клянусь. Но мне нужно действовать быстро. Я бегу к двери, приоткрываю ее и выглядываю сквозь щель в коридор, убеждаюсь, что там никого нет, бегу обратно к столу и вытаскиваю карточки из конверта.
Они разделены резинками на две стопки: одна с начальными вопросами, вторая – с бонусными. Я срезаю колоду карт с начальными вопросами, примерно две верхние трети с пачки, и кладу обе образовавшиеся стопки на стол лицом вниз, чтобы сложить все обратно в конверт именно в том порядке, в котором они лежали, крепко зажмуриваюсь и снимаю верхнюю карточку, держа ее примерно в трех футах от закрытых глаз.
Кровь стучит в моих веках.
Я открываю глаза и вижу аккуратный печатный шрифт:
В о п р о с: Герой Диккенса Филипп Пиррип больше известен под именем?..
И я чувствую легкое раздражение, потому что этот вопрос я знаю, это же просто, это Пип из «Больших надежд». Зачем мне нужно было устраивать такие страдания из-за этической дилеммы, если я и так знаю ответ? И хотя я заключил четкую сделку между мной и Богом, или кем бы то ни было, что я посмотрю только одну карточку, я хватаю следующую и переворачиваю ее. Вот теперь получше…
В о п р о с: Штат Калифорния граничит с тремя штатами США и одним мексиканским штатом. Назовите их.
О т в е т: Орегон, Невада, Аризона и мексиканский штат Нижняя (Южная) Калифорния.
Орегон, Невада, Аризона, Нижняя Калифорния. Отлично – достаточно сложно, чтобы выглядело впечатляюще, но и недостаточно сложно, чтобы я выглядел ученым монстром. Орегон, Невада, Аризона, Нижняя Калифорния. Кстати, как все-таки лучше сказать, Нижняя или Южная? Неважно, как скажу, так и будет. Для тренировки я говорю это вслух, как можно более естественно: Орегон, э… Невада, хм… Аризона и Нижняя (небольшая улыбка, потому что я не спец по географии Мексики), или все-таки Южная, Калифорния.
А что, если Люси тоже знает ответ? Бьюсь об заклад, что знает. Неважно, лишь бы один из нас ответил раньше другой команды. На самом деле будет даже лучше, если ответит Люси, тогда у меня будет совесть чиста. Орегон, Невада, Аризона, Нижняя Калифорния. А теперь быстренько сложим карточки обратно в стопку, постучим по столу, чтобы лежали ровно, обернем их резинкой, один раз, потом второй, сложим обе стопки в конверт, лизнем его, но не слишком сильно, только по бокам от того места, где я распечатал конверт, закрепим его снова под зажим, положим папку обратно туда, где я ее брал, и еще раз потренируемся вслух: Орегон, э… Невада, хм… Аризона и Нижняя Калифорния?..
Я подхожу к окну, смотрю на крыши и дымоходы Манчестера и думаю о том, что мне сейчас делать. В первую очередь – извиниться перед Патриком, искренне, но не пресмыкаясь, признать, что мы оба немного погорячились, сохраняя при этом гордость и достоинство. Затем заключить временное перемирие с Алисой, показать ей, что да, она меня расстроила, но она совершила ужасную ошибку с этим придурком Нилом, и это ее потеря. Затем мне останется только показать ей, что она потеряла, – с изяществом, грацией и скромностью, и плечом к плечу с Алисой я собираюсь победить в этой игре. Орегон, Невада, Аризона, Нижняя Калифорния…
Раздается стук в дверь, и входит Патрик – у него серьезный вид, но по флангам его окружают Люси и Алиса, и они обе пытаются скрыть улыбку.
– Патрик.
– Брайан.
– Мои извинения за случившееся.
– Извинения принимаются. – Затем он прочищает горло, и Люси подбадривает его легким толчком под ребра. – Послушай, мы тут, кхм, поговорили с Люси и Алисой и решили, мы немного погорячились, немного перевозбудились из-за всех этих огней в студии и все такое, и… как бы то ни было, мы все решили, что очень хотим, чтобы ты остался в команде.
– Спасибо, Патрик, – говорю я, с важным видом кивая.
– Спасибо, Брайан, – ответный кивок.
Люси подмигивает мне и смеется и тайком показывает поднятый вверх большой палец на уровне пояса, а Алиса протягивает мне мою чистую, свежевыглаженную рубашку и папин коричневый вельветовый пиджак.
– Ну что ж, – говорю я. – Пойдемте надерем им задницы!
42
В о п р о с: В результате какого несчастного случая погибает герой романа Э. М. Форстера «Говардс-Энд» Леонард Баст?
О т в е т: На него падает книжная полка, и он умирает от разрыва сердца.
Но перед тем как надрать им задницу, мы выпиваем по чашке чая с пресным печеньем, затем я иду в туалет, мою подмышки жидким мылом и начинаю чувствовать себя немного легче. Затем мы идем в разные гримерные. Когда у вас такая плохая кожа, как у меня, встреча с гримером может стать весьма неприятным опытом, но милая девушка по имени Джанет гримирует меня по принципу «сведем повреждения к минимуму» – немного тонального крема и пудры, только для того, чтобы маслянистые капельки в моих сальных железах не блестели под ярким освещением студии. На троих из нас много времени не уходит: Патрик погладил свою университетскую рубашку, а его волосы надежно скреплены невидимым панцирем из лака; Люси переоделась – теперь она в очень чистой, нарядной, застегнутой на все пуговицы рубашке, губы ее слегка накрашены, а волосы собраны в хвост заколкой. Мы стоим в коридоре и ведем дружескую беседу, и вдруг я замечаю, насколько красива Люси. Я даже придумываю формулировку, как сказать ей это, чтобы не звучало льстиво, но тут из гримерной выходит Алиса.
Она в длинном облегающем черном платье, закрывающем грудь и шею и зауженном внизу; в колготках сеточкой и черных туфлях на высоком каблуке, хотя ее ног под столом точно не будет видно. Алиса похожа на кинозвезду, сияющую и блистательную, и я вдруг снова чувствую недомогание.
– Думаете, это слишком? – спрашивает она.
– Вовсе нет. Алиса, ты выглядишь великолепно, – говорит Люси.
Джулиан приходит забрать нас, держа в руках свою печально знаменитую папку с зажимом, и на секунду замирает, когда видит Алису.
– Что ж, леди и джентльмены, вы готовы?
И мы следуем за ним по коридорам в студию.
Я пристраиваюсь в кильватер Алисе, чтобы посмотреть на ее походку.
Когда мы приходим в студию, вторая команда как раз занимает свои места, и пока стоим в проходе, мы слышим аплодисменты и восторженные крики их болельщиков. Затем Джулиан кивает нам, и настает наше время выходить на арену гладиаторов. Я иду вслед за Алисой и слышу коллективный вздох зрителей, вижу, как все замирают и пялятся на нее, операторы и вся съемочная команда что-то бормочут друг другу в микрофоны, затем на фоне аплодисментов, криков и восклицаний слышится гул восхищения. Усаживаясь за стол, Алиса немного приподнимает платье, словно ныряет в лимузин, и кто-то из зрителей издает громкий свист – я эту выходку не совсем одобряю с политической точки зрения, но она вызывает взрыв смеха в студии. Алиса смеется и демонстрирует публике наш талисман, мишку Тедди, подняв его на уровень лица, – все именно так, как говорит мама: «красивая и знает это»…
Мы садимся и улыбаемся друг другу, пока замирает волнение на трибунах.
– Мир? – говорит Алиса.
– Мир, – отвечаю я, и мы оба вглядываемся в зрителей. Здесь Роза и Майкл Харбинсон, и Роза гордо и величаво машет мне ручкой.
– Как я рад снова видеть их одетыми! – говорю я, за что Алиса наказывает меня шлепком по руке.
Моя мама, сидящая во втором ряду, сразу же за Ребеккой, машет мне одними пальцами и показывает оба поднятых вверх больших пальца. Я машу ей в ответ.
– Это твоя мама? – спрашивает Алиса.
– Угу.
– На вид – очень приятная женщина. Я хотела бы с ней встретиться.
– Не сомневаюсь, что встретишься. Когда-нибудь.
– А кто этот мужчина с усами Тома Селлека?
– Дядя Дес. Он мне не дядя, мы просто так его называем. На самом деле он скоро женится на маме.
– Так твоя мама снова выходит замуж?
– Угу.
– Это прекрасная новость! Ты мне этого не рассказывал!
– Вообще-то, я собирался, вчера вечером, но…
– Ах. Да. Да, конечно же. Послушай, Брайан, все, что произошло с Нилом, на самом деле ничего не значит…
– Алиса…
– Это небольшая интрижка, и она не означает, что мы с тобой… – Но ей не удается закончить, потому что в студии появляется Бамбер.
Зрители аплодируют, приветствуя его, а Алиса берет меня за руку и крепко сжимает. Мое сердце начинает биться быстрее, и настает время покончить с этим раз и навсегда.
Естественно, через восемнадцать минут мы уже продули.
Ну, или почти продули, если вам так больше нравится. Счет 45:90, но Партридж, персиколикое лысеющее дитя, оказался генетическим мутантом – уродцем с гипертрофированными мозгами, созданным в секретных лабораториях, потому что он просто выплевывает правильные ответы, по всем мыслимым и немыслимым темам, один за другим: папа Пий XIII, Разлом Сан-Андреас, Геродот, нитрат калия, хромат калия, сульфат калия… И все это звучит из уст человека, который должен учить современную историю и который выглядит на шесть лет. Это даже нечестно называть общими знаниями, это просто знание, чистое и концентрированное знание, и я прихожу к выводу, что где-то у Партриджа на затылке есть маленькая секретная кнопка – если нажать на нее, его лицо отъедет в сторону, обнажив ряды транзисторов, микрочипов и мигающих светодиодов. Тем временем их капитану, Нортону из Кентербери, изучающему античную литературу, практически ничего и не нужно делать, только озвучивать перед Бамбером правильные ответы своим милым, тихим, хорошо модулированным голосом, затем откидываться назад и потягиваться, играть своими прекрасными шелковистыми волосами и бросать выразительные, словно говорящие «встретимся позже» взгляды на Алису.
Патрик начинает паниковать. На воротничке его красной рубашки расплывается пятно пота, и он начинает жать на кнопку когда надо и не надо, и делать ошибки, ужасные ошибки, и снова и снова звучит сигнал, что Патрик нажал на кнопку, пытаясь хоть что-то изменить.
Сигнал.
– Джордж Стивенсон? – говорит Патрик.
– Нет, извините, это минус пять баллов.
– Бруней? – говорит Партридж.
– Верно! Это десять баллов…
Сигнал.
– «Права человека» Томаса Пейна? – умоляет Патрик.
– Нет, извините, это минус пять баллов.
– «Здравый смысл» Томаса Пейна? – говорит Партридж.
– Верно! Еще десять баллов на вашем счету…
И так далее в том же духе. Мы с Алисой вообще бесполезны для команды, и даже хуже. Она ответила на один вопрос неправильно, сказав «Дама Марго Фонтейн» вместо «Дама Алисия Маркова» , а я практически не раскрываю рта, а только бешено киваю, одобряя все, что говорит Люси во время наших командных совещаний. Если бы не удивительная доктор Люси Чан, мы бы уже давно были в минусе, потому что на каждый неверный ответ Патрика приходится один ее ответ – тихий, скромный и верный.
– Изучение пчел. – Верно. – Я мыслю, следовательно, существую? – Верно. – «Волшебник Задок» Генделя. – Верно.
В какой-то момент я наклоняюсь и смотрю на Люси – она убирает свои блестящие черные волосы за ухо и скромно смотрит в пол, пока зрители аплодируют ей, – и я задумываюсь о том, что сказала Ребекка: может, мне и в самом деле надо было пригласить ее на свидание? И как это мне в голову не пришло? Может, это и будет для меня выходом. Может, если у нас с Алисой так ничего и не получится…
Но о чем я думаю? Мы проигрываем 65:100, и этот уродец Партридж отвечает подряд на три вопроса о математических теориях Эвариста Галуа или еще о чем-то совершенно непостижимом, а я просто сижу и тупо пялюсь на затылок нашего медвежонка, и мы проигрываем, проигрываем, проигрываем, и я понимаю, что даже с Орегоном, Невадой, Аризоной и Южной Калифорнией у меня в рукаве для нашей команды остается только один шанс победить: если кто-нибудь из зрителей, скажем Ребекка Эпштейн, снимет Партриджа из снайперской винтовки.
И тут происходит нечто изумительное: звучит вопрос, на который я знаю ответ.
– Какой поэт Викторианской эпохи написал повествовательную поэму «Любовник Порфирии», в которой главный герой душит свою возлюбленную ее же косой?
И никто не жмет на кнопку. Никто, кроме меня. Я жму на кнопку, затем открываю рот, который словно набит тестом, и с трудом произношу слова:
– Роберт Браунинг?
– Верно!
Звучат аплодисменты, настоящие аплодисменты, начатые моей мамой, должен признаться, но тем не менее это аплодисменты, и мы получаем право на несколько бонусных вопросов…
– …входящие в структуру растительной клетки!
Мы с Алисой стонем вслух и безвольно откидываемся на спинки сидений. Но наши переживания напрасны, потому что доктор Люси Чан здесь, а то, что доктор Люси Чан не знает о строении растительной клетки, вообще не стоит знать никому. Она отвечает на эти вопросы, даже не вспотев:
– …паренхима… колленхима… может, склеренхима?
– Да не может, а точно склеренхима!
И зрители снова награждают нас хлопками, потому что мы снова в игре, и счет уже 90:115, и я снова проснулся, потому что я знаю, что я – нет, не я, а мы, команда, все-таки можем победить.
– Еще один начальный вопрос. Герой Диккенса Филипп Пиррип больше…
Знаю.
Жму на кнопку.
– Пип из «Больших надежд», – отвечаю я, четко и уверенно.
– Вы отлично предвосхитили вопрос, – говорит Бамбер, и в студии раздаются аплодисменты, даже свист – наверное, это Ребекка, которая сидит в переднем ряду и вся светится от радости, и я понимаю, что чувствует футболист, забивший гол. И все же я стараюсь не улыбаться. Я сижу с серьезным и уверенным видом, и все мои мысли только о том, что будет дальше – Орегон, э… Невада, хм… Аризона, и Нижняя… или Южная Калифорния? Но нужно сохранять спокойствие, сохранять спокойствие, сначала бонусные вопросы, а это потенциальные пятнадцать баллов, плюс те десять, которые я только что принес команде, и в сумме мы можем сравняться с противником, счет будет равным, но все зависит от того, на какую тему будут бонусные вопросы…
– И тема всех ваших бонусных вопросов – первые и последние строчки пьес Уильяма Шекспира.
«Ура!» – мысленно кричу я, но ничего не говорю вслух и не подаю вида. Я справлюсь с этим, готов поспорить, что я знаю все это.
Наши противники, естественно, фыркают и разочарованно откидываются на спинки кресел, потому что уверены, что тоже могли бы ответить на эти вопросы, а Нортон, изучающий античную литературу, уныло треплет свои локоны, но что делать, ребята, теперь эти вопросы наши. Алиса, видимо, тоже поверила в наши силы, потому что она смотрит на меня, кивает и улыбается, словно говоря: «Давай, Бамбер, задавай самые каверзные вопросы, это не имеет значения, потому что мы с Брайаном – друзья и единомышленники и вместе мы справимся со всем, что ты нам приготовил», и вот он, наш первый бонусный вопрос…
– Какая пьеса начинается со слов «Прочь! Расходитесь по домам, лентяи. / Иль нынче праздник?»
Знаю.
– «Юлий Цезарь», – шепчу я Патрику.
– Уверен? – спрашивает Патрик.
– На все сто. У меня этот вопрос был на экзаменах в предпоследнем классе.
– «Юлий Цезарь», – отвечает Патрик решительно.
– Верно! – говорит Бамбер, и раздаются редкие аплодисменты, не долгие, а как раз до следующего вопроса.
– Какая пьеса заканчивается словами «Так с тяжким сердцем я плыву назад, / О тяжком деле известить сенат»?
Знаю.
– «Отелло».
– А не «Гамлет»? – шепчет Алиса Патрику.
– Нет, я думаю, это «Отелло», – мягко, но решительно говорю я.
– Люси? – спрашивает Патрик.
– Извини. Понятия не имею.
– А я на девяносто пять процентов уверена, что это «Гамлет», – снова говорит Алиса.
– Брайан?
– Мне кажется, «Гамлет» заканчивается тем, что уносят тела и звучат выстрелы. «Тяжкое дело» – это смерть Дездемоны и Отелло, поэтому я более чем уверен, что это «Отелло», но если тебе, Патрик, хочется ответить «Гамлет», то валяй, говори «Гамлет».
Патрик смотрит на нас обоих, на Алису и меня, делает свой выбор, поворачивается к микрофону и говорит:
– Это… «Отелло»?
– Это «Отелло»!
И трибуны взрываются аплодисментами. Патрик под столом дотягивается до меня и по-дружески гладит мою руку, и Люси подмигивает мне, а Алиса смотрит на меня глазами, полными благодарности, умиления и искренней нежности; такого я в ее глазах еще не видел. Рука Алисы под столом касается меня – сначала пробегает по бедру, потом находит мою руку и сжимает ее, большой палец трет мою влажную ладонь, затем Алиса просовывает черную туфлю между моими большими и толстыми ногами и гладит мою лодыжку, и мы смотрит друг на друга около секунды, которая кажется вечностью, а зрители все хлопают и хлопают, а я улыбаюсь, но Бамбер снова задает вопрос, на этот раз…
– Наконец, ваш последний бонусный вопрос: какая пьеса завершается словами песни: «Все те же комедии ставит он, / публике нужно одно и то ж»?
Знаю.
Все еще держа друг друга за руки под столом, мы с Алисой шепчем в унисон:
– «Двенадцатая ночь»!
– «Двенадцатая ночь»? – отвечает Патрик.
– Верно, это «Двенадцатая ночь»! – говорит Бамбер, и зрители аплодируют.
Не отпуская руки Алисы, я высматриваю среди зрителей Ребекку: она сидит на своем месте, улюлюкает и свистит, засунув пальцы в рот, потом хлопает в ладоши, подняв руки над головой. Мама, сидящая в следующем ряду, показывает мне два поднятых больших пальца, и Дес тоже хлопает, наклоняется к ней и говорит ей на ухо: «И откуда он это все знает? Ты должна гордиться им» – или что-нибудь в этом роде, и сквозь шум аплодисментов я слышу, как Алиса шепчет что-то вроде «ты просто восхитительный», а Бамбер тем временем продолжает:
– Отлично! Теперь обе команды идут вровень, и на часах еще четыре минуты, поэтому у обеих команд есть еще достаточно времени. Итак, продолжим. Пальцы на кнопки, и звучит следующий начальный вопрос ценою в десять баллов: штат…
Знаю.
По-прежнему держа руку Алисы под столом, я правой рукой дотягиваюсь до кнопки, жму на нее и говорю с абсолютной четкостью:
– Орегон, Невада, Аризона и Нижняя, или Южная, Калифорния?
Я откидываюсь в кресле и жду аплодисментов.
Но их не слышно.
Ничего.
Нет аплодисментов, только зловещая тишина.
Я.
Я не.
Я не понимаю.
Я смотрю на Алису, ища объяснения, но вижу ее ошарашенный взгляд, застывший на мне, и странную изумленную полуулыбку на лице, которая изначально должна была выражать благоговение и трепет перед моими блистательными способностями, но которая на глазах превращается в нечто намного, намного худшее. Я обвожу взглядом свою команду и вижу такое же выражение на лице Патрика и Люси – какое-то испуганное… презрение. Я смотрю на зрителей и вижу множество немых темных дыр: у всех открытые рты и озадаченно нахмуренные брови, кроме Ребекки, которая наклонилась в своем кресле вперед, обхватив голову руками. Среди зрителей растет недовольный гул, затем кто-то начинает смеяться, громко и истерично, и с неожиданным спазмом боли и сожаления, который похож на ощущение при падении в пропасть, я понимаю, что я наделал.
Я ответил на вопрос правильно до того, как он был произнесен.
Бамбер Гаскойн первым нарушает тишину.
– Что ж, весьма примечательно, это и есть верный ответ, так что… – Он прикладывает руку к микрофону в ухе, совещаясь с режиссером, затем говорит: – Так что не могли бы мы… прервать… запись… на пару минут?
И Алиса отпускает мою руку.