Зал возбужденно гудел. Последние зрители поспешно рассаживались по местам. Антракт кончался. Вот-вот поднимется занавес. Лица горели, глаза блестели предвкушением чуда. Люстры медленно погасли, но оркестр молчал. Тяжелый занавес чуть раздвинулся, и на сцене появился седовласый человек в черном фраке. Посвященные узнали в нем Карла Бейера, дирижера, открывшего новый талант.

– Синьоры!

Тихий голос с легким австрийским акцентом мгновенно приковал внимание театралов. Бейер помолчал, дожидаясь, пока тишина установится до самой галерки.

– Вы слышали Недду и Коломбину. Представляю вам мадам Модена.

Общий ошеломленный вздох был ему ответом. Люди вставали с мест, вытягивали шеи, пытаясь понять, что происходит. Неужели эта необыкновенная женщина собирается нарушить вековые законы и традиции?!

Вперед выступила певица… или сама Коломбина, в театральном костюме, грациозная и неуловимая, но знакомая, как лицо на старинном портрете. Она вся сияла и переливалась, словно весенний закат, но ничто не могло затмить магнетизма этих огромных невероятно скорбных глаз. Она покачала головой, чтобы остановить лавину аплодисментов. Месье Бейер незаметно скрылся.

Зрители и певица долго смотрели друг на друга.

– Жаль, что я не вижу вас, – раздался чистый ясный голос Корри.

И будто по волшебству свет в зале зажегся. Женщина на сцене улыбнулась. Публика затаила дыхание.

– Уже лучше. – Певица трогательно-умоляюще протянула вперед руки: – Мне нужно сказать вам кое-что важное. Я сегодня не буду петь.

Наступившее ошеломленное молчание прервал рев ярости, разочарования, смущения, бешенства. Корри ждала, одинокая маленькая Коломбина в блестящем платье. Только гордо вскинутый подбородок выдавал, как она нервничает. Девушка снова подняла руку. Люди, пораженные собственным взрывом, жаждущие утешения, мгновенно смолкли.

– Теперь я объясню вам почему. – Корри вздохнула и снова улыбнулась. – Позвольте сказать, что петь гораздо легче, чем говорить. Так трудно найти нужные слова! Но ведь теперь у нас есть нечто общее, верно? Поэтому я чувствую, что вы поймете. – Она на миг остановилась и подняла лицо к прожектору. – Знаете… Io amo.

Она сказала эти два слова на красочном неаполитанском диалекте. Такое простое, откровенное признание: «Я люблю». И все же она сумела высказать неизмеримо большее.

– Я живу, дышу этой любовью. И только поэтому вы собрались здесь, и я пою для вас. Это суть самой жизни.

Люди начали перешептываться, на этот раз снисходительно и понимающе. Женщины с полными слез глазами поворачивались к своим спутникам.

«Мы тоже были молоды когда-то, – казалось, говорили они, – ты ведь не забыл, милый? Ах, какое время, какое чудесное время…»

Корри выпрямилась. Лицо стало суровым.

– Но мой любимый… – Она запнулась, но тут же взяла себя в руки. – Он попал в беду и нуждается во мне. Сейчас. И важнее этого ничего быть не может. Поэтому я должна быть рядом.

Тревога, звучавшая в ее голосе, передалась слушателям. Кажется, в зале не было ни одного человека, который не посочувствовал бы несчастной девушке.

– Я могла бы трусливо сбежать, ничего никому не сказав, но считаю, что вы должны знать все. Поймите и простите меня.

Какое-то мгновение все молчали. Потом зрители, все как один, встали с мест, оглушительно аплодируя, что-то восторженно крича. С балконов и лож на сцену посыпался дождь цветов – розы, гвоздики, орхидеи. Корри пораженно уставилась на яркий ковер, потом подняла орхидею и заткнула за корсаж.

– Не знаю, когда мы увидимся в следующий раз, друзья мои.

И хотя по щекам ползли слезы, ее улыбка была такой ослепительной, что затмила даже свет прожектора. Корри выступила вперед, широко раскинула руки, как будто желая обнять весь зал:

– Недда сегодня не умрет!

– Доктор Юбермейер! – панически взвизгнул регистратор приемного отделения.

Хирург, недовольно хмурясь, остановился. Добропорядочный законопослушный швейцарец всем своим существом яростно протестовал против столь грубого нарушения больничного распорядка.

– Что вы здесь делаете? Почему оставили свое место?

Служащий испуганно оглянулся.

– Я не виноват, герр Юбермейер… это посетительница.

– Посетительница?

Доктор с трудом скрыл удивление. Непонятно, как она оказалась здесь этой зимней полночью, когда все дороги по обеим сторонам Альп безнадежно завалены снегом, а воздушные рейсы отменены. Даже подступы к больнице, несмотря на постоянные усилия санитаров и водителей снегоуборочных машин, были занесены.

– Да, доктор. Говорит, что приехала к пациенту из пятьдесят первой.

Юбермейер помрачнел еще больше.

– К месье де Шардонне? Но, кажется, я категорически запретил доступ посторонних в эту палату. Вы что, не поняли?

– Да, доктор, я именно так и сказал, только она и слушать ничего не желает. Заявила, что, если я ее не пропущу, она поднимется сама и найдет его. Я едва убедил даму подождать в приемном отделении, пока отыщу вас.

– Прекрасно. – Юбермейер тяжело вздохнул. – Передайте, что я иду.

Молодой человек снова оглянулся и вытаращил глаза от удивления:

– Поздно, доктор. Она уже здесь. Врач перехватил его взгляд и понял причину столь откровенного ужаса. По коридору решительно шагала самая необыкновенная женщина, которую ему когда-либо приходилось видеть, с головы до ног закутанная в длинный черный плащ. Если бы не снег, сверкавший на плечах и капюшоне, ее можно было бы принять за призрак. Под плащом переливалось серебро, так неуместно ярко блестевшее в беспощадном свете больничных ламп.

– Вы и есть лечащий врач?

– Да, мадемуазель. С кем имею честь?

Он так сурово смотрел на нее, что Корри едва не спасовала. Она почти не держалась на ногах после неоконченного спектакля и долгого кошмарного путешествия из Милана к подножию Альп сквозь буран. Но сейчас не время сдаваться. Она должна видеть Гая, быть рядом с ним! Корри чувствовала его присутствие каждым нервом, каждой клеточкой тела. Но здесь, в этом мертвенно-холодном месте с голыми стенами, нескончаемой лентой серого пола, каталками на резиновых колесах и фигурами в белых халатах, никто ничего не хотел ей говорить.

– Я? – аристократически-надменно переспросила она, пытаясь говорить как можно убедительнее. Только бы не сорваться! Сейчас она играет самую трудную в своей жизни роль. – Я Бланш де Шардонне.

– Вот как? – Лицо доктора моментально просияло. – Вам следовало сразу назвать себя. В таком случае никакие меры предосторожности нельзя назвать лишними. – Он неожиданно замялся; брови снова сошлись на переносице. – Но насколько я понял из нашего разговора, аэропорты закрыты по метеоусловиям, и раньше завтрашнего дня вы не смогли бы сюда добраться!

– Я прилетела частным самолетом, – быстро нашлась Корри.

Доктор с сомнением оглядел ее наряд.

– Видите ли, когда вы звонили, я была на маскараде, и конечно, не стала тратить время на переодевание. А сейчас…

Прежде чем доктор успел запротестовать, девушка пригвоздила его к месту властным взглядом.

– Могу я видеть своего жениха?

– Разумеется.

Немного смягчившись, доктор лично провел Корри по лабиринту коридоров, освещенных зеленоватыми флуоресцентными лампами.

– Примите мои соболезнования. Я слышал, что на завтра была назначена свадьба.

Завтра? Корри обрадовалась, что лицо наполовину скрыто капюшоном. Она не знала, не представляла… и возможно, пришла слишком поздно.

Когда доктор остановился перед белой дверью с маленьким стеклянным окошечком, сердце Корри болезненно сжалось.

– Пожалуйста, скажите… – Ее горло так пересохло, что слова давались с трудом. – Как он?

– С нашего последнего разговора почти ничего не изменилось. – Он перевел дыхание, но эта крошечная пауза показалась Корри вечностью. – Как вы уже знаете, физически он не пострадал. Синяки, ушибы, ссадины – ничего серьезного. Счастье, что его нашли почти сразу. В машине было включено радио, и спасатели сумели быстро определить место падения. Еще час-другой – и он попросту замерз бы.

Корри глубоко прерывисто вздохнула:

– Значит, он поправится?

Доктор снова поколебался:

– Будем надеяться. Но, видите ли, некоторые симптомы… скажем так, довольно тревожны. Нет никаких признаков повреждения головного мозга, но когда месье де Шардонне привезли сюда, он был в состоянии сильного нервного возбуждения. Утверждал, что он вовсе не Гай де Шардонне, а когда ему предложили провести ночь в госпитале, под наблюдением врачей, очень расстроился. По какой-то причине он решительно настаивал на том, чтобы продолжать путешествие. В конце концов пришлось ввести ему транквилизатор. – Хирург развел руками и добавил: – Горы – ничего не попишешь. Когда светит солнце, люди считают, что попали в страну чудес. Но в снег и метель…

– Вы правы, доктор.

Наконец дверь открылась. Там, на постели, лежал Гай, молчаливый и неподвижный. И дышал так неглубоко, что грудь едва вздымалась. Одна рука покоилась поверх простыни.

– Мадемуазель де Шардонне, – укоризненно заметил врач. – Поймите, риск внести инфекцию… микробы…

Но, увидев разъяренное лицо Корри, отшатнулся.

– Доктор Юбермейер, – прошипела она, – убирайтесь!

Хирург моргнул и, к своему изумлению, обнаружил, что стоит в коридоре перед закрытой дверью.

Выпроводив врача, Корри метнулась к кровати и уткнулась лицом в ладонь Гая. Как она могла оставить его! Пусть он не любит ее, пусть остается равнодушен, для девушки сейчас не существовало ничего, кроме темноволосой головы на подушке, кроме тепла его тела.

Однако он даже не шевельнулся, а простыни были совсем не смяты, будто Гая положили в гроб.

– Очнись, дорогой, я здесь.

Она сжала его пальцы, но действие лекарства еще не кончилось, и Гай не открыл глаз. Что же заставило его с риском для жизни отправиться в это безумное путешествие? Она почти не знает его, а времени так мало… Ведь утром, как только начнут летать самолеты, здесь появится Бланш. Будет сидеть у его постели, ухаживать, свяжет невидимыми узами чувства вины и благодарности, и Корри снова придется уйти навсегда.

Если только не…

В голове обозначились робкие наметки плана, невероятно дерзкого, непростительно смелого, и девушка почувствовала, как ослабела при этой крамольной мысли.

Неужели она отважится? Корри еще раз посмотрела на Гая и поняла, что на этот вопрос существует только один ответ. Теперь она не станет советоваться ни с кем, кроме собственного сердца. И пусть она до этой минуты никогда ничего ни у кого не украла! Что ни говори, а когда-то надо попробовать! Иначе жизнь просто не имеет смысла.