Я пишу эти строки при свете нового дня, вывожу ручкой на бумаге, по старинке. Без исправлений тут не обойтись. Пусть останется все, что пришло в голову, – хочу знать, что я написал, прежде чем вычеркнуть. Первой мысли доверять нельзя. Как сказал Вицино, напиши что-нибудь о себе, а потом – нечто диаметрально противоположное, и попробуй примириться с мыслью, что второе истинно.

Я неплохой человек. Я плохой человек.

Я не по злому умыслу убил незнакомца в читальне. Я по злому умыслу убил незнакомца в читальне.

В том, что произошло потом, нет моей вины. В том, что произошло потом, виноват только я.

Итак, вот история о том, как все переменилось. Не важно, как меня зовут. Если вам непременно нужны имена, считайте меня своим тезкой.

Возьмем любой день и опишем его так, словно бы все происходило здесь и сейчас. Я постараюсь объяснить, что я представлял собой в ту пору, тогда легче будет понять, во что я превратился. Что ж, как говорят, операция прошла успешно, но пациент умер.

В один самый обыкновенный день моего незапамятного прошлого, то есть раньше, чем вчера, я сижу у себя в комнате с запертой дверью и опущенными жалюзи. Звучит музыка, на которую я не обращаю внимания. Работает телевизор, хотя и с выключенным звуком: я не смотрю. В щелку над самым подоконником пробивается свет, на мочевой пузырь давит – давно пора облегчиться. Схожу немного погодя. Собственно, я ничем не занят. По большому счету, я целыми днями плюю в потолок. Можно сказать, ничегонеделание – мой основной способ провести время. Не вижу в этом ничего плохого. Я просто ничего не хочу. Конечно, как и у вас, у меня есть животные потребности: принимать пищу, испражняться, спать и спариваться, но стоит их удовлетворить, они временно исчезают, и все возвращается на круги своя. Без них тоже не обойтись: это не вопрос предпочтений, а насущная необходимость.

И денег я тоже не вожделею. Какой в них толк? Например, хочешь что-нибудь купить, носишься с этой идеей, волнуешься, а потом, купив, теряешь интерес. И так всегда и со всеми. Я давно понял, в чем тут фишка: нам специально прививают желание обладать вещами, чтобы мы выкладывали за них денежки. И как вы думаете, на что употребят наши кровные, когда мы с ними расстанемся? На то же самое барахло, которое кому-то вроде бы нужно. На краткий миг этот кто-то, может быть, почувствует себя счастливым, а потом удовольствие от приобретения ослабеет и все станет как раньше. Почему люди такие тупые? Ну вылитые рыбы. Эти целыми днями копошатся в своем пруду в поисках пищи, энергия от которой уходит на то, чтобы целыми днями копошиться в пруду. Смешно. Вы только посмотрите, сколько народу изо дня в день делают деньги, чтобы покупать друг у друга всякую всячину. Разве что слепец не заметит, как все бессмысленно: возня, от которой никто не становится счастливее.

Моя жизнь бессмысленна. Я не становлюсь счастливее.

Мой «ушедший» папуля ворчит: «Мать сказала, ты целыми днями взаперти сидишь». Я отвечаю: «Она не врет».

Он говорит: «Мир вокруг нас огромен и непостижим. Сидишь в своей комнатушке, на улицу носа не показываешь».

Я на это: «Некуда мне идти».

Тут он теряет самообладание: бесит его мой пессимизм. Я бы ему сказал, что и он ни к чему не движется, да только зачем рушить воздушные замки?

Мне нравится моя комната. Я тут обмолвился, что ничего не хочу, но это не совсем так. Мне нужна собственная комната. Не важно, что там внутри, лишь бы дверь запиралась, чтобы никто не лез со своими просьбами. Я допускаю, что мог бы провести здесь остаток дней и тихо отойти в мир иной. Вот упокоюсь, никто меня даже искать не станет – и замечательно.

Тоже мне, «огромный непостижимый мир»! Не так уж он и огромен. Вообще-то большой он или не большой, зависит от нашего опыта, а тот весьма скуден. Подумайте сами, каков он собой, этот мир. По мне так отчужденный, безразличный, непредсказуемый и опасный. И еще несправедливый. В детстве я думал, что он – как мои родители, только больше. Верил, что он на меня внимательно смотрит и хлопает в ладоши, когда я танцую. Ха! Отец так до сих пор этого и не понял: все выкидывает коленца. Печальное зрелище.

Кэт говорит, я воспринимаю мир поверхностно и с обидой. Это заблуждение. Я не грущу и не горюю, просто смотрю на вещи здраво. Все в природе подчинено эгоизму. Живые существа убивают друг друга ради выживания. Любовь – механизм распространения вида.

Красота – обманка, которая рано или поздно увядает. Дружба – взаимовыгодная договоренность. Доброта не вознаграждается, а зло ненаказуемо. Религия – предрассудок. Смерть – аннигиляция. А Бог… если он и существует, то давным-давно забил на человечество. Как бы вы поступили на его месте?

Так чего ради выходить из комнаты?

Образование какое-ни какое я получил. Защитился и вышел из альма-матер с дипломом в кармане. Почему-то все полагают, что теперь я должен прыгать от радости. Отец одолжил денег, приличную сумму, тысячу фунтов – хочет, чтобы я пустился в «большое плавание», прежде чем ступить в настоящую жизнь. Кстати, это еще что за рекламная штучка? «Настоящая жизнь», bonjour tristesse*. Я, конечно, ценю столь благородный порыв, но, сказать по правде, некуда мне ехать и делать тоже нечего.

* здравствуй, грусть (фр.).

Сколько себя помню, постоянно меня учат: в школе, в колледже… Только, если честно, вряд ли я усвоил что-нибудь дельное. Советы слушал вполуха, словно заезженное объявление в самолете: «Пристегните ремни, пристегните ремни». Тебя заверяют, что это действительно важно, так что отнесись серьезно к тому, что сейчас скажут, но ты все равно не слушаешь: ведь ничего не произойдет, а если и произойдет, то ты в любом случае покойник. Впрочем, должен признать, что жизнь, разбитая на классы и курсы, обретала некую форму. Год за годом, не принимая существенных решений, я переходил на очередную ступеньку этакой гигантской лестницы. И вот добрался до самого верха, и теперь передо мной простирается то, что называют «настоящей жизнью». Умора.

Я сейчас в процессе «не» поиска работы. Подумываю стать журналистом или кинорежиссером. Захватывающие перспективы. Журналисты знакомятся с интересными людьми и много путешествуют – значит, не соскучишься. Режиссеры годами работают над каким-нибудь проектом, и если фильм оказывается провальным, наступают воистину тяжелые времена; зато вокруг них вечно вьются молоденькие красотки и постоянно меняются съемочные площадки. В общем, выбрать что-то одно трудно.

Шучу, конечно. Я получил диплом не очень престижного колледжа по не очень полезному предмету, который все равно уже забыл.

– Знаешь, перед тобой открыто множество дверей, – говорит отец, и его глаза сверкают поддельным энтузиазмом. Несмотря на то что он нас бросил, а может, именно поэтому, папуля отдает себе отчет в том, сколь важна для будущего успеха уверенность в себе. «Если веришь в себя, тебе все по плечу, за что ни возьмись» – незыблемое кредо отца. Эта постхристианская догма многим заменила веру в воскрешение. Очень удобно: теперь каждый из нас при желании в силах самостоятельно восстать из мертвых.

С этим я не спорю. Вопрос в другом: какой фиг стараться?

Короче говоря, отец неустанно твердит, что у меня масса замечательных возможностей, хотя и не уточняет, каких именно. Так что додумывать приходится самому. Скажем, устроиться в корпорацию и впаривать товары, которыми я сам не пользуюсь, людям, которые в них не нуждаются. Можно стать учителем и грузить тех, кто ничего не хочет слушать, тем, что я и сам предпочел бы не знать. Или стать солдатом и убивать людей. Это сгодилось бы, если б не было сопряжено с опасностью для жизни.

У меня есть приятель, Мак. Он едет в Непал в группе социальной помощи. Анекдот какой-то. Единственное, что мы можем сделать для непальцев, – избавить их от подобных Маку искателей смысла жизни. Страна выжата как лимон, местному населению ничего не осталось, как таскать по кряжам рюкзаки путешественников и сбывать наркоту. Мак говорит, ему по барабану, хотя бы на горы посмотрит. А я считаю, ничего в них особенного и нет: когда заберешься на вершину, самой горы и не видно. Их лучше воспринимать в перспективе, как на фотографии. Мак выкручивается: мол, можно забраться на одну вершину и с нее любоваться соседней. Я отвечаю: и что с того? Тогда приятель взрывается: «Ты дебил! Натуральный!» Ну и подумаешь. От меня хотя бы вреда никакого: ни людям, ни зверям.

И вот теперь я в процессе «не» поиска работы, потому что все равно не предложат того, что надо. Та же ситуация, что и с сексом. Сильно хочешь как раз тех женщин, которым ты на фиг не нужен. Думаете, случайно? Как бы не так. По-настоящему тянешься лишь к тому, чего ни при каких обстоятельствах не получишь, а если оно само в руки просится, не возьмешь ни за какие коврижки. Не зря же говорят: запретный плод сладок.

Вам, наверное, интересно, как я собираюсь жить, не имея средств к существованию? Так я отвечу: паразитировать. Я стану этаким симбиотным паразитом. Хозяином и питающим организмом будет мой отец. Он достаточно зарабатывает, так что внакладе не останется – к тому же я недорог в обращении. Вам интересно, с какой это радости он должен меня содержать? Потому что сам напросился.

Вы пораскиньте мозгами. Если бы они с матушкой не расстарались, меня бы на этом свете не было. А так эти двое устроили междусобойчик и стащили меня с облачка, где я тихо-мирно почивал, никого не трогая. Заключили в беспомощное детское тельце, не способное себя обслужить, поставив в полную зависимость от родительской опеки. Сказали бы сразу, так, мол, и так, вот уговор: мы за тобой ухаживаем до поры до времени, а когда перестанешь быть лапочкой, выживай самостоятельно. Я бы, конечно, не повелся: спасибо, такой расклад не про меня, лучше останусь бесплотным духом в прохладной синеве. Так что это была их идея. Хотели – получайте.

Поймите меня правильно, их дела тут ни при чем, пусть сами разбираются. Мать все восприняла с должным хладнокровием, если не считать того, что с тех пор зовет отца «ушедшим» – это еще относительно умеренное возмездие. Вы не услышите от меня баек про разбитые семьи и разрушенные очаги, потому что ничто не разбито и не разрушено: все остались хорошими друзьями; мать с отцовской подругой подружились, а теперь, когда выяснилось, что Джемма беременна, стали как сестрички, если не считать внушительной разницы в возрасте. Нет, мне папулина пассия импонирует, хотя я так пока и не понял, кем она мне приходится; может, любовницей по отцу? А еще меня напрягает, что она такая привлекательная – засмотришься на ее губы, и приходится себя одергивать.

Отца мучает совесть, не без того, но это уже не моя проблема, и если ему хочется впредь поддерживать меня материально, с какой стати я должен возражать? Он ведь тоже здорово выигрывает от нашей сделки. Небольшой финансовый взнос – и чувство выполненного долга обеспечено. Так что не доставайте меня разговорами на тему поиска работы.

А в то утро, за день до начала описываемой эпопеи, меня посетило предчувствие – ну, может, не так высокопарно. У меня часто бывают всплески интуиции. Скажем, симпатичная девушка идет в мою сторону по эскалатору, и меня тут же огорошивает: вот сейчас она улыбнется, я поднимусь, пойду за ней следом и увижу, что она стоит и ждет меня. Или бывает так: меня срочно просят позвонить домой, и мне чудится, что на наш дом рухнул авиалайнер, и теперь я один-одинешенек на всем белом свете, бездомный скиталец. Эх, ничего такого не сбывается, однако предчувствия все равно меня посещают. Кто знает, может, чудеса и катастрофы ждут своего часа? И обрушатся всем скопом зараз, чередой скорострельных вспышек. Сыпанут, как искры фейерверка.

А тогда было явственное чувство, будто меня кто-то окликает. Я напрягся, но ничего не услышал. Потом ощутил что-то вроде зова, точно я кому-то нужен. Вдумался и понял, что это не кто-то конкретно, а некая абстракция. Вот такое у меня было прозрение: я нужен. Надо сказать, прозрение неожиданное. Особой радости я не испытал и скоро об этом ощущении начисто позабыл. Зато оно оставлять меня в покое не намерено и время от времени возвращается – вроде как помнишь смутно, будто ты что-то хотел сделать, но забыл, что именно. Раздражает.

Мать расстроена, потому что я больше не сажусь со всеми за стол. Дело не в еде, а в том, с каким лицом она на меня смотрит – будто ей больно видеть, как я ем. Или не ем. Я не едок. Вообще мне больше нравится уплетать пищу одному, без суеты и разговоров. Мне много не надо: хлеба, сыра, пачку хлопьев, и я доволен. Сподручнее есть по ночам, когда все спят. Даже свет на кухне включать не обязательно: просто открываю дверцу холодильника, и там за яйцами загорается лампочка, этого вполне хватает.

Однажды, когда я так ел, на меня наткнулась Кэт. Она загуляла с приятелем – мерзко представить, чем они там занимались, – проскользнула на кухню, увидела меня и говорит: «Какой ты печальный!» А я только смерил ее взглядом и ем дальше. Мог бы ответить: «На себя посмотри». Знаем мы ее «приятеля». Он славится тем, что выбирает себе дурнушек, потому что они дают на первом свидании. Скотина. Кэт говорит, ей по барабану, и вообще все мужики одинаковы, включая меня. Это правда. У меня тоже есть, так сказать, «подруга», которая нужна мне только для секса, а все остальное я выполняю для отвода глаз. Девчонка об этом не знает. То есть догадывается, конечно, но напрямую я ничего такого не говорю, а она и не спрашивает – наверное, тоже что-то получает от наших отношений, иначе не стала бы со мной встречаться. Ее зовут Эм. Думаю, она ожидала от меня большего.

Надо сказать, во мне разочаровываются все, кому я небезразличен. Родители разочарованы; дедушка разочарован; разочарована даже крестная Шейла, которая всегда помнит про мой день рождения и хранит у себя мои детские фотографии. Все они мечтали, что у меня будут свои устремления, увлечения и какая-нибудь замечательная цель в жизни. Теперь им хватило бы, если б я просто устроился на работу. Что тут скажешь? Ну не вышло. Одно время мне нравилось кино, и они думали, что это меня на что-нибудь вдохновит, однако интерес иссяк.

Мать говорит: «Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Не может человеку нравиться такая скучная жизнь».

Так и подмывает ответить ей, и отцу с дедом, и Шейле: «А почему я должен быть счастлив ради вас?» Я тащу этот груз на шее – требование непременно быть счастливым. И не для себя, а для них. Зачем? Чтобы их отпустило чувство, будто они мне чего-то не додали?

Но я попросту отвечаю: «Меня все устраивает».

Они действительно мне кое-чего не додали. И от сочувственных взглядов лучше не станет. Только не хочется смотреть им в глаза. Как же я устал быть семейным недоразумением! Найдите себе другой объект для заботы и оставьте меня в покое.

Теперь вы меня презираете. Знаете, как-то не трогает. Задайтесь вопросом: какое вам дело? Нет, просто подумайте. Это ведь не презрение как таковое, вы просто боитесь превратиться в подобие меня – если уже не превратились.

Нет, все могло быть и хуже. Я не агрессивен, не груб, не расточителен. Слежу за собой, чистоплотен, вежлив с подругами матери. Не заваливаюсь домой пьяным, не принимаю сильнодействующей наркоты, не курю. Конечно, время от времени балуюсь травкой, не без этого, но не в таких количествах, о которых стоит говорить. Моя инертность проистекает не отсюда; она берет начало в главном источнике, материнской жиле, незамутненном понимании природы бытия:

Жизнь тяжела, от нее умирают.

Я эту мысль увековечил на своем окне краской из аэрозольного баллончика. Получилось похоже на граффити. Бывает, лежу на кровати, рассматриваю корявые буквы на фоне пасмурного неба и думаю: «Вот именно». Так и есть, ни отнять, ни прибавить. И этого не переменишь. Вот тогда я, пожалуй, испытываю нечто близкое к удовлетворению.

А с той тысячей история особая. Отец отсчитал их наличными, мелкими купюрами по пятьдесят и двадцать фунтов. Тратить мне их не на что, а вот иметь приятно.

– Ты сильно не думай, – напутствовал папаня, сопровождая слова вымученной улыбкой. – Отмочи какую-нибудь глупость, потрать деньги с задором, чтобы запомнилось надолго.

Я взял упаковку липкой ленты и оклеил деньгами все стены. На бордюр похоже. Отец не знает. Он ко мне не заходит, даже когда и бывает у нас. Вроде как из уважения к моему личному пространству. Да только, на мой взгляд, дело в другом. Он просто не хочет лишний раз напоминать себе, как меня подставил. Эм в восторге от расклеенных аккуратными рядами пятидесятифунтовых банкнот. Говорит, я не похож на всех остальных, и это ее притягивает, а еще что я с причудами и когда-нибудь непременно стану знаменитым. А я отвечаю, что не хочу быть знаменитым, хочу просто быть. И она еще больше восторгается. И я предлагаю ей кое-чем заняться, но она сейчас «не в форме» и хочет просто поговорить. Вот и сидит, балакает что-то, а я смотрю в окно, где воркуют голуби, а потом вижу, что она плачет.

– Ну что еще? – спрашиваю.

– До тебя не достучаться, – отвечает.

– Достучаться вообще ни до кого невозможно. Тут она целует меня страстно-престрастно и говорит:

– Теперь достучалась?

Что тут ответишь? Все лгут – из добрых побуждений, из жалости или из трусости.

– Несомненно.

Она смотрит на меня своими синющими глазами, влажными по краям, смотрит и смотрит, нескончаемо долго.

– А если бы я предложила тебе порвать?

– Что именно?

– Наши отношения.

– Ты этого хочешь?

– Ну а если бы хотела?

Опять эти бестолковые разговоры.

– Эм, я такой, какой есть.

– Да уж. – Тяжкий вздох. – Знаю. – Еще более тяжкий вздох. – Давно пора с этим завязывать, да только не могу.

Я молчу, а сам думаю: «Ну если мы сегодня ничем не займемся, то можешь уходить». Жаль, что такое не принято говорить вслух.

– Эм, я, если честно, подустал.

– А ты, кстати, всегда какой-то «подуставший». Непонятно только, от чего.

– Да ни от чего. Пустота доконала. Думает, я прикалываюсь, но это серьезно.

И вот она на меня все смотрит и, сама того не замечая, погружается в задумчивость – в свой мир или еще куда, и в этот миг у нее делается совершенно другое лицо. Будто где-то там прячется маленькая девочка, еще ребенок, и выглядывает, думая, что ее не видно. Эта малышка такая очаровательная и неиспорченная, что от одного ее вида дух захватывает. Как-то подзабылось, что на свете еще живут бесхитростные люди. Она нежная, ее легко обидеть. Я чуть не разрыдался.

– Ты что? – спрашивает Эм.

– Да все ты, – отвечаю.

– А что со мной?

– Ты такая красивая!

Для меня красота – не внешность, а ощущение. Наверное, как и для всех. Мэрилин Монро – отнюдь не эталон: у нее одутловатое лицо, если посмотреть на случайные снимки, где она не позировала. Но есть в ней что-то трогательное, некая мольба: пожалуйста, любите меня, я так хочу нравиться!.. Это подкупает. Лично я считаю, что в душе она – все та же малышка, которая хочет, чтобы ее обняли и приласкали, но поскольку она уже взрослая женщина, это чувство облекается в секс. И вообще потерянные дети – страшное дело. Как-то по телику показывали сюжет про сиротские приюты в Китае, о брошенных на верную смерть младенцах. Я пять минут посмотрел и не выдержал, переключил программу – там показывали какую-то далекую войну и как взрывают людей. Когда взрослые друг друга уничтожают, это еще терпимо, но те младенцы в одиноких колыбельках, которых некому проведать…

Ну вот, опять у нее слезы.

– Ну, что теперь?

– Так нечестно, – отвечает Эм. – Всё, с сегодняшнего дня я тебя не люблю!