В путь мы с Экхардом трогаемся с утра, хотя и поодиночке. Он доводит меня до дороги, ведущей из города, и советует не крутить головой по сторонам – так проще сойти за местного. Если двигаться все время прямо, через милю будет заправка. Именно там мне велено его дожидаться.
Добравшись до места, обнаруживаю весьма древнюю заправку, оборудованную единственной помпой.
Стою, разглядываю это старье, и думаю: кому вообще может понадобиться заправка с одним насосом? Это настоящий антиквариат, доисторическое сооружение – так и напрашивается сюда какой-нибудь смотритель в комбинезоне и кепочке, который поможет вам управиться с чудо-агрегатом. Вытянутая металлическая штуковина, похожая на головастого безрукого чувака. Таким старьем можно заправлять только допотопную технику. И тут до меня доходит, что новые машины здесь вообще не ездят. Эта страна – настоящее кладбище подержанных автомобилей, некогда колесивших по нашим зажиточным краям. Здешнему населению пробки на дорогах и не снились.
Чутье подсказывает, что обслуги здесь нет, будка пуста (я заглянул в окно). Впрочем, следы человеческого пребывания налицо: кружка на гвоздике, маленький телевизор, а вот самого хозяина нет как нет, сгинул. Заправка-призрак.
Наконец подтягивается Экхард. За спиной – армейский вещмешок, на голове – шерстяная шапка, весь шарфом обмотался, чтобы не замерзнуть. Он видел, как я заглядывал в окно, и поясняет:
– Забрали его.
Уже и до заправщиков дело дошло?
– Литературу почитывал.
Тогда понятно. В книгах заключены идеи, которые заставляют размышлять и задаваться вопросом: в чьих интересах действуют власти?
– А телевизор, значит, смотреть можно?
– Естественно. Все, что вещают по телевидению, их устраивает. Люди сидят, уставившись в экран, и всему верят, как дети малые. А власти и рады скармливать народу всякую чушь.
Во всяком случае, ко мне это не относится. Бывает, конечно, и я телевизор смотрю, но уж, во всяком случае, младенцем себя от этого не чувствую и столь яростного гнева не разделяю. Ну, тупят в телевизоре, и что? Нельзя же круглосуточно энергией брызгать, иногда и расслабиться нужно. Экхард не согласен:
– Уж лучше лежать, уставившись в стену. Тогда хотя бы мысли в голову приходят. А если все время телевизор смотреть, начинаешь мыслить в заранее заданном направлении.
– Ну, у меня на родине все по-другому, – уверенно заявляю я. – У нас нет подчиненных государству каналов.
– Зато вам корпорации внушения проводят, денежки из карманов выкачивают. Это тоже не мысли, я вам
скажу.
О чем тут спорить? Я же сам смотрю телевизор с выключенным звуком. Это для меня как настенная живопись – мелькает перед глазами, и ладно. А в Лос-Анджелесе до такого додумались… Где-то читал, что в одном отеле в стенах вырезали дырки размером с экран, и когда мимо них проходишь, замечаешь слабое мерцание. Если заглянуть в это оконце, там и правда телевизор стоит, его со стороны не видно – только отсветы разноцветные по комнате. Представляете, там кто-то старательно вещает о чем-то важном, а на выходе получается всего-навсего цветастое мельтешение: синий, пунцовый… Мне это здорово по душе пришлось. Экхарду я рассказывать не стал – тут в двух словах не объяснишь.
С асфальта сворачиваем на утоптанную проселочную дорогу. Экхард говорит, по ней овец гоняют на пастбище.
Как оказалось, учитель пишет роман.
А ведь я мог бы и сам догадаться. Если человек люто ненавидит общественное вещание, то он скорее всего упражняется в крупных формах литературы. Таким людям обидно, что все смотрят телевизор и никто не читает книг. Почему бы тогда, спрашивается, не пойти работать на какой-нибудь канал, чтобы писать сценарии для передач? Так я отвечу: таланта не хватает. Можно сколько угодно сидеть и писать повесть, день за днем, год за годом, убеждая себя в собственной гениальности, а ты попробуй сунься на публику: очень скоро тебя попросят отчитаться о проделанной работе, и окажется, что ты – полная бездарность и ни на что не годен. Так что люди, которые пишут романы, редко кому их показывают. Это как стареющая женщина, которая перестала смотреться в зеркало, чтобы навсегда остаться в своей памяти молодой и цветущей.
Центральный персонаж книги – писатель, который трудится над гениальнейшим произведением. Он неожиданно влюбляется в девушку, та беременеет, и перед нашим героем встает дилемма: либо забить на величайшую в истории литературы книгу, устроиться на работу и трудиться во благо семьи, либо бросить подругу. Экхард излагает суть романа с неподдельной страстью, отчаянно жестикулируя. Видимо, этот выбор для него смерти подобен. Герой – на пике своего вдохновения, вот-вот родится величайший роман столетия, но и девушку он любит, души в ней не чает, да и срок уже превысил тринадцать недель.
Какова же будет развязка? От нетерпения начинаю перебирать в голове возможные варианты. Итак, герой забрасывает книгу и, считая девушку причиной всех своих бед, оставляет ее. Кончает с собой. Убивает ее.
Или они умирают вместе при странном стечении обстоятельств.
Ничего подобного. Писатель на время откладывает роман, женится на девушке и идет работать в школу простым учителем.
И тут я понимаю, что роман этот автобиографический. Экхард пишет историю своей жизни, а проводить меня до границы не может потому, что завтра у него большой праздник, его собственная свадьба. И раз уж я волею судеб попадаю на торжество, то не окажу ли любезность продекламировать в честь молодых стихотворение одного своего соотечественника?
– Мою будущую жену зовут Илона, по-вашему Хелен, Елена. У Эдгара По есть стих, посвященный женщине с этим именем.
«Опустился до уничижающей пошлости». Поскольку озвучивать стихотворение придется мне, заодно и погреюсь в лучах чужой славы.
– Так вы забросили роман?
– Да, – отвечает он. – Как только Илона сказала, что у нас будет ребенок, я вернулся в школу. Теперь мое величайшее творение – этот малыш.
– Расстроены?
– Почему же? Илону я очень люблю. И кроху нашего. Знаете, при нашей-то жизни только и делаешь, что боишься, но я все равно счастлив.
И это правда: учитель так и светится от счастья, рассказывая про свою невесту и будущего малыша. Как-то сразу вспомнился бедняга Эгон, обреченный на смерть. Как он сказал? «Стараемся ради детей: пусть хотя бы они хорошо поживут».
– Как-то сразу все переменилось. – Экхард на ходу воздевает руку к небу. – Вот смотрю на облака и думаю: обязательно покажу их своему малышу. Поведаю ему, что на небе есть необыкновенная страна, и когда лучи солнца пробиваются сквозь облака, облачные люди спускаются, как на салазках, на землю, чтобы нас навестить. Так мне отец рассказывал. И я долго в это верил, много лет. Да, наверное, и до сих пор верю.
Он робко улыбнулся, опасаясь, что я стану высмеивать его детские мечты.
– Жаль, что мне отец ничего подобного не рассказывал.
– А потом, когда ребенок повзрослеет, – приободряется Экхард, – я буду читать ему свои любимые стихи. Он тоже их полюбит.
– Он? Вы ждете мальчика?
– Да нет, мне все равно. Я и дочку буду любить. Надеюсь, она будет похожа на Илону.
– Илона красивая?
Я спросил просто так – думал, ему будет приятно.
– Да на первый взгляд не скажешь, – отвечает он. Тихо, с почтением. – По мне так она красавица. У нее темные волосы и светлое лицо. Тихое, спокойное. Увидите. Такая красота не увядает. Бывает, смотрю на нее и представляю, как она расцветет с возрастом.
Откровенность так откровенность. Теперь понятно, почему он забросил свою книгу. Зачем писать роман, когда можно его прожить? Aut face aut loquere meliora silentio. Либо молчи, либо превзойди молчание словом.
Сдается мне, у отца со мной было нечто подобное. Ну разве что в несколько иной последовательности: мать меня еще только вынашивала, когда он написал «Поцелуй благодати». В пьесе Иуда отрицает мученичество фразой: «Я не умру за веру, потому что верую в жизнь». Мученичество предстает перед нами в различных формах, одна из них – приносить себя в жертву искусству. А что, если и мой отец возложил свою жизнь на алтарь? Может быть, осознанно или даже с гордостью? Раньше я всегда считал, что он переключился на киносценарии для того, чтобы выплатить закладную на дом, и на том его великая мечта закончилась. Хотя, может быть, с ее гибелью родилось нечто новое. Может, папа тоже посмотрел на облака и загорелся мыслью рассказать своему малышу про небесных человечков. Впрочем, ничего такого отец не делал – ведь я тот самый ребенок, и кому знать, как не мне. Но суть не в этом. Может, я был для него важнее, чем мечта стать знаменитым писателем. Возможно, он и сейчас так же сильно меня любит. Ладно, теперь у него есть Джо-кукушонок.
От всех этих мыслей даже кишки заворчали. Где бы найти укромное местечко? Жаль, что туалетной бумаги с собой не прихватил. Не успеваю я толком об этом подумать, как вдруг слышу приближающийся рев моторов.
Экхард замирает и, побелев как полотно, бормочет:
– Полиция.
Не знаю, как он догадался, но вскоре и я их замечаю: подскакивая на кочках, к нам приближаются два мотоцикла.
– Я сам с ними побеседую, – вполголоса говорит учитель. – А вы молчите.
– Может, они не остановятся.
– Остановятся, уж будьте уверены.
Зябко кутаясь в пальто, я вдруг замечаю какую-то тяжесть в кармане: оказывается, все это время я носил с собой пистолет. Сую в карман руку и крепко сжимаю рукоять пистолета; другой стискиваю щипцы. Экхард до смерти перетрусил – все из-за того, что я рядом. Я ставлю его в опасное положение, ведь меня, иностранного подданного, не тронут, а ему достанется по полной программе. Меня охватила злость.
Наконец подъезжают мотоциклисты. Так и есть, полиция в полной экипировке, все в коже. Промчались мимо, разворачиваются на полном ходу – ни дать ни взять ковбои на необъезженных жеребцах. Глушат моторы, перекидывают ноги через кожаные седла и этаким развязным шагом крутых молодчиков направляются к нам. «Да, мы такие! А ну, к ноге, козявка!» Смотрю на них, а у самого живот подводит, и вовсе не от страха. Так все это заезжено, скатано с выдумки несчастного американского писаки с маленьким членом, страдающего комплексом неполноценности. Короче говоря, прежде чем я сделал то, что сделал, меня охватило сильное желание сбить с этих остолопов их бутафорскую смелость.
Молоденькие пацаны, мои ровесники, а может, и младше. Они встали на этот путь потому, что власти выдают мощные боты, теплые кожаные куртки и кобуру с пистолетом, которая тяжело хлопается о бедро. Вся их уверенность проистекает из того факта, что до сей поры они имели дело исключительно с мирным населением своей страны, приученным становиться по стойке «смирно» и класть в штаны, когда мимо проезжает полицейский.
Экхард ведет себя по уставу: руки по швам, глаза потуплены. Его обыскивают первым. К нему обращаются: что-то сказали насмешливо, с издевкой. Не успевает учитель рта открыть, полицейский замахивается рукой в кожаной перчатке и влепляет ему пощечину, сбивая с носа очки. Глазам своим не верю. Мой друг не проронил ни слова, а эта обезьяна его мордует.
Без видимого недовольства бедолага подбирает очки и пытается нащупать в кармане документы. С малым успехом – у него сильно трясутся руки, и все из-за меня. Эта блатная скотина снова бьет несчастного по лицу – тот едва на ногах удержался. Ну все, с меня хватит. В конце-то концов, какого черта?
Вынимаю пистолет и делаю предупредительный выстрел в землю. Все внимание переключается на меня, а я как гаркну изо всех сил:
– Один шаг, паскуда, и ты покойник!
– Не надо! – перетрусил Экхард.
– Что, жить надоело?
Пусть я ору по-английски, эти ребята достаточно видиков насмотрелись, чтобы понять, что к чему. У меня такой вид, словно я с катушек слетел. Для пущей убедительности держу пистолет на уровне лица, да еще вперед напираю так, что впору испугаться: «А ну, только дернись, голову снесу! Ну, попробуй, дай повод!»
Я здесь палач.
И не спрашивайте, откуда это взялось. Меня захлестнула какая-то дикая злоба, что-то взорвалось внутри и крутится, как заезженная пластинка: «Плевать на все! Катитесь вы к чертям собачьим!»
Все, пора брать быка за рога, самое время.
– Пусть только потянутся к кобуре, я стреляю! Скажи им!
Экхард переводит. Ребята не хватаются за оружие. Стоят и таращатся на меня, как на серийного убийцу в приступе неуправляемой агрессии. Ага, сосунки, это только начало! Какие же они молокососы! Я только теперь заметил, что им лет по восемнадцать, не больше. Этим мальчикам еще никто не оказывал сопротивления. Тут не просто страх перед оружием: игра вдруг пошла не по правилам. Парни ошеломлены: простолюдины не должны на них орать.
– А теперь пусть делают то, что я скажу! И чтобы без самодеятельности! Скажи им.
Экхард что-то говорит, его слушают.
– Иначе получат по пуле в позвоночник. Так и передай.
Тот говорит.
– Это не смертельно, но парализует. Учитель в замешательстве пялится на меня.
– Переводи.
Он что-то говорит. Молодчики вытаращили глаза. Дальше все понятно без слов. Я вынимаю из кармана щипцы и сую им под нос, чтобы видели. У тех все на лицах написано: сосунки прекрасно знают, что плохие дяденьки делают с теми, кто не в силах бежать. Теперь они с радостью будут слушаться.
Я требую снять верхнюю одежду, перчатки, кожанки и ботинки. Лечь лицом вниз. Для острастки делаю пару выстрелов – близко, но чтобы не задеть. Каждого связываю их собственными ремнями: запястья к лодыжкам. Экхард на меня глядит, будто на его глазах я превратился в Терминатора.
– Умеешь управлять мотоциклом?
– Что? – не понимает он, переспрашивает: – Что?
– Катался когда на этом агрегате? Показываю на один из мотоциклов.
– Нет. Никогда, что ты! -И я.
А у меня-то шило в заду, и потом, разве может какая-то куча железного хлама устрашить мужчину, который только что единолично окунул в дерьмо двух крутых злодеев? Кинув Экхарду, чтобы натягивал кожу, облачаюсь сам.
– Ты спятил. – У него зубы стучат. – Теперь нас точно убьют.
– Ну и как, по-твоему, они это сделают? Как? – Меня зло берет, все пытаюсь его растормошить. – Ну? Они видели твои документы? Нет! Думаешь, в лицо тебя узнают? Нет! Ты же весь в шарф закутался. Вычислят, куда мы поехали? Нет! Так каким же образом они нас убьют, ну?
– Ты засветился. – На Экхарда жалко смотреть. – Они тебя узнают.
– Узнают – убьют. Ты-то цел останешься. Понятно тебе? Цел!
– Ладно, – потупился учитель.
Не думал, что стану головорезом. Ладно, с этим потом разберемся, на досуге. А сейчас надо Экхарда растрясти и линять отсюда.
Рассматриваю мотоциклы. Интересно, сложно такой дурой управлять? Помню, был у нас один мальчишка, полный даун; если во время ходьбы задать ему вопрос, он непременно остановится, чтобы ответить. Нет, в прямом смысле, когда он сосредоточивался, то функции, необходимые для ходьбы, подвисали, и лишь тогда он мог говорить. Так вот, у этого тормоза был мотоцикл, и он на нем катался. А я сейчас на взводе, меня так занесло, что не остановиться, а главное, я уверен, что все могу. Чтобы не вызвать паники среди местного населения, придется блефовать.
– Прыгай назад. Я знаю, как завести эту тачку. Не столько ложь, сколько некоторое отклонение от
правды. Очень скоро я буду знать, как ее завести. Экхард, надо отдать ему должное, и не подумал ставить под сомнение мою раздутую самоуверенность – даже после того как мы рыкнули, дернулись и замерли на месте; двигатель заглох, и мы завалились на бок.
– Ах ты, восточноевропейская гнилушка! – Я с руганью пинаю запрокинувшийся мотоцикл. Вот как я стал плохим. Это что-то новенькое.
Итак, мы снова в седле, тронулись и едем, правда, пока только на одной передаче. Понятия не имею, как их переключать, да и черт с ним – главное, дроссель и тормоз обнаружены, остальное не важно. Для пущей убедительности, в основном ради Экхарда, делаю пару разворотов мимо полуголых скрученных полицейских и делаю еще пару выстрелов, дабы охладить пыл у стражей порядка. Выворачиваю на тропу, Экхард цепко обхватывает меня сзади, точно любовник, я отпускаю дроссель, и мы мчимся со всей дури.
Определенно, способ путешествия выбран верно. Если вы хотите быстро объять окрестности и развить в себе презрение к чувству самосохранения, мотоцикл – самое подходящее средство передвижения. Еще неплохо бы иметь гибкий скелет, поскольку так или иначе местами придется прогнуться. Короче, я мчусь по дороге, ветер хлещет в лицо, глаза слезятся от скорости; я стал одним целым с железным конем. К счастью, пока не возникло надобности тормозить – видите ли, пока что я знаю только один способ остановиться, и это происходит сразу и на все сто, что на такой скорости весьма чревато. За спиной – видимо, ввиду избыточного жизнелюбия – Экхард пускает сопли. Впрочем, его чувств я не разделяю и даже, напротив, сделал для себя открытие: оказывается, риск здорово заводит. Смертельная опасность – крутая фишка для настоящих торчков. И почему мне об этом никто не рассказывал? Отныне дислоцирую свою жизнь по районам военных действий.
Тарахтим по скованной заморозками почве, впереди расстилается бескрайняя пустошь, которую пересекает какой-то поток. Где-то в глубине подсознания мелькают картины погони, следы шин, лай ищеек, и, недолго думая, я выруливаю в реку и выжимаю полный газ. Мы мчимся по воде, высекая брызги, точно скоростной катер. Похоже, Экхард орет, по мне по барабану – все равно не утонем: здесь мелко, и выжимаем мы, наверное, тысячу километров в час; на такой скорости свалиться проблематично.
Но вот впереди хорошая дорога – хоть копчик отдохнет. Итак, вперед! Все выше, выше и выше! Только гравий из-под колес, и я уже выруливаю на потрескавшийся асфальт. Пробуксовал, жеванул резину – и покатил с ветерком. Теперь ни грохота, ни плеска, и можно поговорить, перекрикивая рев мотора.
– ПРАВИЛЬНО ЕДЕМ? Молчок.
– ЭКХАРД! НЕ СПИ! ПОКАЗЫВАЙ ДОРОГУ!
– ДА! ЕДЕМ ВЕРНО!
Все отлично. Сгоряча выскочили куда надо – видно, покровитель путешественников направляет. А теперь пусть покровитель брачных ритуалов доведет нас до места назначения. Грабеж, побег, вооруженное нападение – и все это сделали мы! Теперь бы на свадьбу поспеть.
Вкатываемся прямиком в деревню. Редкие прохожие на узкой улочке встречают нас затравленными угрюмыми взглядами. Я не сразу и понял, в чем дело, пока не увидел себя в отражении: натуральный легавый.
Отпускаю газ, выруливаю в какой-то переулок и небрежно останавливаюсь. Экхард грушей падает на землю. Я, весь в коже, перекидываю ногу через седло – ну, чем не полицейский? Вполне.
– Все, что ли? – спрашиваю. – Мы на месте? Попутчик неуклюже встает.
– Ты не понимаешь, – говорит. – Ты просто не понимаешь.
– Да не найдут нас! Ну? Где нас искать? Мы оторвались!
– Ты не понимаешь.
Вот вам и вся благодарность. В кои-то веки навязал свою волю окружающим, наметил тактику, вырвался из апатии, стал раздавать приказы. Я лидер. У меня оружие. Что тут еще понимать?
– Нас разыщут.
Затравленный взгляд человека, который с рождения живет в полицейском государстве. Он наделил власти почти божественным, богоподобным могуществом: у него в голове не укладывается, что столь вопиющий акт неповиновения может сойти с рук. И что бы я ни говорил, он все равно не поверит, потому что я здесь не жил и не понимаю.
– Нам еще долго? -Что?
– Скоро приедем?
– А, нет. Уже на месте. Нам сюда.
В этой деревне живет семья Илоны, отсюда до их дома рукой подать, пара минут ходьбы. Предлагаю Экхарду снять с себя полицейское обмундирование и избавиться от мотоцикла. Зачем – ему объяснять не надо. Подруливаем к открытому амбару, в котором хранятся какие-то тележки и повозки, так или иначе поломанные: тут колеса не хватает, там – ось треснула, тут кузов помят. Настоящее кладбище сельхозтехники. Вдвоем закатываем мотоцикл в амбар, в самый дальний угол, и там заваливаем его на бок. Позаимствовав с поленницы брезент, прикрываем железного коня, а заодно и ворованные кожанки со штанами.
– Позже перегоним, – говорит Экхард. – Если его здесь обнаружат, хозяину не поздоровится.
– Да не найдут. Почем им знать, где мы. Мы же ушли, оторвались.
– Нет. Ты просто не…
– Ладно, это я усвоил. Пошли.
Надо же, каким я стал командиром! Видел бы меня отец.
Выходим на улицу (а это главная деревенская дорога), смотрим – машина. Она медленно проехала мимо, но не остановилась. Старый такой, серый «мерседес», громоздкая кляча. На заднем сиденье сидит человек, откинув голову на подголовник, будто спит. Только вот, проезжая мимо, он вдруг поворачивается, глядит в нашу сторону, и становится ясно, что он меня увидел. А у меня запечатлелось только выражение лица: морщины на лбу, пристальный взгляд черных глаз, и еще я вдруг понял, что он очень молод – ненамного старше меня. Жуть какая… Это же он здесь главный, он меня преследует. Я одет, как деревенские: пальтишко, шапка, ничего особенного, выгляжу как все. Так с чего ему обращать на меня внимание? Да только я точно знаю: он меня заметил. Этот человек прекрасно информирован и натаскан. Он – охотник, он будет вечно за мной гоняться и не даст мне уйти.
Я замер на месте и трясу головой, пытаясь освободиться от сковавшего меня ужаса. Серая машина исчезла из виду, и я заставляю себя мыслить рационально. Уж если преследователь такой вездесущий, почему он не попросил остановить машину и не погнался за мной? Видно, у меня самое натуральное проявление комплекса вины. В глубине души я уверен, что поступил плохо и заслуживаю наказания, и теперь наделяю сверхъестественными качествами первого попавшегося незнакомца, облеченного властью. Да это посерьезнее, чем у Экхарда! Прибегнем к беспристрастному анализу: проехала машина и кто-то на меня посмотрел. Допустимо, хотя и не обязательно, что этого человека я видел раньше. Я даже лица его не успел разглядеть, а следовательно, велика вероятность, что и он моего не помнит. Так что хватит бегать от мифических фурий. Его уже нет.
– Видел машину? – спрашиваю Экхарда. – У вас часто такие ездят?
– Серые, что ли?
– Нуда, наподобие этой.
– А что, серые машины бывают разные?
Ах, нуда. Наш учитель – романист. Вряд ли он выписывает каталоги с последними новинками автомобильной индустрии. А у меня между тем боевой задор пошел на убыль. И если в сером авто сидел тот самый человек, значит, они еще вернутся и будут меня искать. Так что ради Экхарда пора сваливать из его жизни. Мы шагаем по улице, он ведет меня в дом своей невесты. Да, мой приятель вот-вот обзаведется женой и ребенком, пока в упаковке «два в одном». Ни к чему ему новоявленный знакомец, которого обвиняют в преднамеренном убийстве.
– Знаешь, дальше наши пути-дорожки расходятся. Мы уже на пороге. Самый обычный дом с потемневшей от времени деревянной дверью.
– Как?
– Хватит с тебя неприятностей.
Моя самонадеянность мало-помалу ослабевает, и Экхард потихоньку обретает прежнюю решительность.
Это в порядке вещей. В любом коллективе количество силы воли ограничено, на всех не хватает. Стоит кому-то одному взять на себя больше других, и остальные тут же размякают и начинают плясать под его дудку. Теперь, после той мимолетной встречи с пассажиром серого автомобиля, уверенность меня покидает, и Экхард впитывает ее в себя, как губка.
– Ты тут ни при чем, – признается он. – Я ведь тоже фигурирую в том списке. Однажды придут и по мою душу, но точно не сегодня.
Он стучится в дверь.
– Я же тебя подставляю, – говорю я. – А заодно и всех твоих!
– Чепуха. Ничего страшного! Дверь отворяется, и мы заходим в дом.