Виолончелист ведет машину очень беспечно, словно не замечая никого вокруг. К счастью, дорога полупуста. И еще, на наше благо, автомобильчик у него старенький, четвертая модель «рено», и маломальскую скорость развивает только под горку. Помимо нас с музыкантом, в салоне находятся его инструмент, чемоданчик и некое подобие передвижной библиотеки.

Я переоделся в свои прежние вещи, возвращенные мне столь неожиданным образом, и чувствую себя вполне комфортно: во-первых, новомодный прикид нуждался в чистке, а во-вторых, в нем я ощущал себя самым настоящим жуликом.

В интересах старика я решил ничего не рассказывать о событиях недавних дней: маленькому священнику не поздоровится, если вдруг все пойдет наперекосяк, – уж лучше пусть пребывает в неведении. Впрочем, он явно настроен поболтать, так что я стараюсь выудить из него откровения о нем самом: о музыке, о его профессии и, прежде чем успеваю тормознуть, переходим к рассуждениям о Боге.

Я сказал, что не понимаю, в чем тут фишка – в смысле, конечно, было бы здорово, если бы он действительно существовал, но факты свидетельствуют об обратном.

– А какие именно факты? – интересуется собеседник.

Надо сказать, я не готовил специальной речи на эту тему, а потому был сам немало удивлен, когда начал буквально сыпать доводами и не на шутку распалился.

– Ну хорошо, предположим, он действительно создал мир. Сразу напрашивается вопрос: зачем ему это понадобилось? Поразвлечься решил? Он что, тащится, глядя, как мы, низменные создания, корчимся, вылезая из кожи вон?

– Это в некотором смысле загадка.

– Нет, хорошо, ты или сделай нас счастливыми, или уж тогда оставь в покое. Я на этот свет не просился. Согласитесь, налицо неувязочка: создатель делает нас заведомо плохими, а потом хочет, чтобы мы избавлялись от грехов во имя райской жизни.

– Да уж, неувязочка. – Священник даже хихикнул при этих словах.

– О христианстве я вообще молчу. Иисус умер во искупление моих грехов? Держите меня. Подстава чистой воды. Бог оплошал и посылает Иисуса, чтобы тот за него выкручивался? Вы меня извините, но я на это не клюну.

– Согласен, странное дело.

Он резко выкручивает руль, чтобы не столкнуться со встречным грузовиком. Пока мы ехали, утренняя облачность рассеялась, и тусклое зимнее солнце скудно обогревает землю. Мы выехали далеко за пределы этого безымянного города, и вокруг расстилаются заснеженные равнины. То ли день ясный, то ли голова свежая, но я чувствую, что мне все по плечу, и откровенная уступчивость священника совсем не радует. Или выдвигай аргументы, или признавай поражение.

– Так вы со мной согласны?

– Согласен? Отнюдь. Я просто слушаю.

– Но я думал, мы спорим.

– Ни в коем случае. Спор нужен для того, чтобы победить или проиграть, а я не вижу в этом особого смысла.

Такой взгляд на вещи ставит меня в тупик. Мне всегда казалось, что победа – главное в споре, да и вообще в жизни.

– Если за тобой осталось последнее слово, значит, ты прав.

– Совсем не обязательно. Твоя победа доказывает лишь то, что ты хороший спорщик.

– Вот и хорошо.

– Что же тут хорошего? Ты остаешься ни с чем. Можно с тем же успехом выйти под дождь и мочиться друг на друга.

– Хм… – Из уст священника, да такое… – Если это не спор, чем же мы тогда занимаемся?

– Путешествуем к неизведанным мирам.

– В неисследованные страны на дальнем берегу забытых океанов.

Тот чуть машину не угробил.

– Вы читали Вицино!

– Читал кое-что.

– Тогда поймете! Мы с вами – исследователи. Когда я вас слушаю, то попадаю в неизведанную страну, где все устроено совсем по-другому. Это захватывающе. Зачем мне пленять вас, тащить в свой край и заставлять жить по своему разумению?

– Ясно. – В такой трактовке все куда понятнее. – И все равно, мы ведь не можем быть оба правы. Ну, о Боге.

– Почему нет? Даже напротив. Осмотритесь. Что вы видите?

– Дорогу. Снег. Небо.

– Верно, а я вижу канаву вдоль дороги, в ней – лед, и он искрится на солнце.

– Я мог бы сказать то же самое.

– Но не сказали. Просто вы видите одно, а я другое. И мы оба правы. Мы ничего не придумываем, просто наш мозг действует избирательно. Каждый из нас создает свой собственный мир, исходя из того, что предлагает нам реальность, а она для всех едина.

Меня загнали в ловушку. Он не прав, но все равно умудряется увильнуть, выкрутиться. Пытаюсь придумать новый ход, чтобы половчее подловить оппонента, но тут священник вновь забрасывает удочку:

– А ваши родители верят в Бога?

– Не думаю.

– Так вы не знаете? – Старик удивлен. Он даже отвлекся от дороги, чтобы взглянуть на меня: не шучу ли. – Как так возможно?

– Да как-то разговора не заходило.

– Вот зто да! Я потрясен! Так-так…

– У нас долга таким мелочам особого значения не придают.

– Мелочам?! Что же тогда, по-вашему, не мелочь? Он крутит баранку и качает головой – все никак

не поверит в то, что я ему сказал. Мне на его вопрос ответить сложно. Правда, что же тогда не мелочь? Разбогатеть и прославиться? Пошло и примитивно. Тяну время.

– В смысле, для меня или вообще для людей?

– Для вас. Людей «вообще» не бывает.

– Ну, если обо мне, тогда я отвечу так: всё мелочи. -Всё?

Мысленно возвращаюсь в свою комнату с зашторенными окнами, немым мерцанием телевизионного экрана и запертой дверью.

– Всё мелочи.

– То есть для вас в жизни нет ничего важного, я правильно понял?

– Ну, скажем, я, конечно, хочу оставаться целым и невредимым. Но если говорить про религию там, философию и всякую бредятину про смысл жизни… Ой, простите!

Не хотел его обидеть.

– Да нет, подбор слов чем-то обусловлен. «Бредятина про смысл жизни». Вас все это злит.

– Не то чтобы злит, просто я не понимаю.

На самом деле он прав. Я действительно зол как черт. Просто до сих пор об этом не догадывался.

– Вы бы назвали себя счастливым человеком?

– Не думаю.

– Но вам бы этого хотелось?

– Конечно, как же еще?

– И что же мешает?

– Жизнь.

– Жизнь делает вас несчастным?

– Не то чтобы совсем уж несчастным, но особой радости не приносит, так себе.

– Так себе. – Старик смакует слово, будто пробует его на вкус. – Н-да… А на сегодняшний день что было самым счастливым моментом в вашей жизни?

– Самым счастливым… – Надо поворошить в памяти. Приходится возвращаться в глубокое детство. Печально. – Сейчас припомню. Давненько это было…

– Ну, вспоминайте.

Все будто случилось вчера. Я – девятилетний мальчишка. Лесная тропка, весенний денек.

– Я только-только научился ездить на велосипеде, и мы с отцом решили покататься. Ехали по тропке в лес и обратно. Было здорово. Сначала папа ехал впереди, а я за ним; потом мы поменялись.

– Как думаете, почему было здорово?

– Не знаю. Скорее всего меня прикалывало, что я еду с ним вровень, не отстаю. И еще нравилось, что он весь мой.

Только теперь, облекая мысли в слова, я и сам начинаю понимать причины своей тогдашней радости. Как же все, оказывается, просто.

– Мне нравилось, что мы вместе, вдвоем.

Помню, отец все оборачивался – проверял, поспеваю ли я за ним, и каждый раз его руль уходил в сторону, велосипед швыряло вбок, и мы заходились хохотом. У папы было такое доброе лицо, когда он на меня смотрел, и я верил, что мы с ним лучшие друзья.

– Но это не то, из-за чего мне хочется жить.

– Нет, конечно. Я понимаю.

Священник надолго умолкает – а жаль, мне этот разговор понравился. Хотелось еще поговорить, и тут собеседник возвращается к прерванной теме:

– «Бредятина про смысл жизни». – Я прыснул: странно слышать такие слова из уст служителя церкви. – Да уж, вам нужно что-то особенное. Представляю, сколько же надо «бредить», чтобы додуматься до чего-нибудь путного.

– Ну, жизнь – штука непростая. Одна поездка погоды не сделает. Все не так просто: смысл существования и всякое такое…

– Для вас не сделает, – говорит он. – А для меня совсем даже наоборот.

– Просто вы верите в Бога, вот в чем дело.

– С чего это вы взяли?

Я уже собирался сослаться на его собственные слова, но тут меня осеняет, что, вполне вероятно, собеседник ничего такого не говорил. Так что прибегаю к очевидному доводу:

– Вы же священник.

– А вы можете себе представить, что где-то на свете живет служитель церкви, который не верит в Бога?

Вот это уже интересно. Придвигаюсь на краешек сиденья.

– В принципе могу. Это случайно не про вас?

– Хотите услышать мою историю?

– Было бы интересно.

– Наконец-то! Делаем успехи.

Зря он так. Не нравится мне подобный тон. Сразу вспомнился бедняга Маркер со своей фурой. То-то он утверждал, что я от природы не любопытен. Вот и священник разговаривает со мной, как с неучем каким-то. Завел меня – сам виноват. Старик просит задать какой-нибудь вопрос, ну я и выдал в отместку:

– А что у священников вместо секса?

Мне-то не особенно интересно, просто он сидит такой самодовольный, захотелось спесь с него немного сбить. Он принимает вопрос спокойно.

– У каких именно священников? Вас интересуют священники вообще?

– Господи, ну не знаю! Ведь нет «священников вообще», так?

– Совершенно верно. Каждый говорит только за себя. Вы удивитесь, но когда-то я был женат. Мы познакомились в колледже. Я был застенчивым юношей, и инициативу проявила она. Мы устраивали себе маленькие каникулы: удирали от всех и читали друг другу книги – и ваших английских классиков тоже. У нее был замечательный голос, приятно было ее слушать. Да, мы друг друга любили… Любовником я был неумелым, мы вместе всему учились. Я не утомил?

– Нет-нет, что вы.

– Ей едва исполнилось сорок, когда она заболела. Вот и все. Мы друг в друге души не чаяли. Она умерла. Я остался один.

Я молчу.

– Вы получили ответ на свой вопрос?

– Да. Мне очень жаль.

– Почему жаль?

– Я поступил ребячливо. Это ж и так ясно, особенно после вашей истории: священниками не рождаются.

– Вот именно. У каждого из нас много жизней.

– А после смерти жены вы усомнились… Умолкаю, не хочется снова показаться невеждой.

– Усомнился ли я в божественности Бога? -Да.

– Усомнился, очень даже усомнился. Я был несчастлив. Вы когда-нибудь были предельно несчастливы?

Интересный вопрос. Только мне сейчас не хочется разговаривать о себе, куда интереснее узнать, как он справился со своим горем. Если справился.

– И что же вы сделали?

– Я сильно полюбил вино.

– Топили в нем горе?

– Я научился ценить хорошие напитки. – Взмахом руки он указал куда-то в сторону заднего сиденья. – Захватил с собой несколько бутылочек болгарского мавруда. Ради этого стоило дать крюка, как говорится. Знаете, вино – как кошка. Нельзя предугадать, как оно себя поведет. У него своя жизнь. Я почитаю особой привилегией, когда хороший напиток вливается в мой бокал и снисходит до общения со мной. Поэтому я всегда не прочь откупорить бутылочку-другую. Все в этом мире живет и умирает, в том числе и вино, а как иначе?

На краткий миг мне показалось, что мы колеблемся на грани открытия чего-то такого, что мне очень хотелось бы знать. Но момент ушел, и разговор перетек в русло послеобеденной говорильни. Отец очень любит потрепаться о винах. По мне так глупее занятия не придумаешь – все равно что отслеживать прибытие и отбытие поездов и записывать номера локомотивов. Я, конечно, и сам не прочь пропустить стаканчик-другой, но особого почтения к напиткам не испытываю: никакая это не христова кровь. Кстати вспомнился забавный случай, как мы с приятелем – а надо заметить, парень был из семьи католиков-ирландцев, – так вот, мы прокрались к алтарю и стибрили бутылочку вина для причастия. Сразу скажу, пойло было – настоящая отрава, и мой дружбан изрек такую вещь – мол, он теперь знает, в чем заключается таинство пресуществления: в том, чтобы превратить дешевое вино в напиток, который человек станет пить по доброй воле. Впрочем, пересказывать этот эпизод своему другу-священнику я не стал – из боязни задеть его за живое.

Но вот мы замедляем ход: впереди патруль. Патрули навевают мне недобрые воспоминания. Ладони взмокли, во рту пересохло, а виолончелист, похоже, и в ус не дует. Посреди дороги – машина; в ней зябко ежатся полицейские. При виде нас они выходят из автомобиля.

Священник глушит двигатель, и «рено», немного прокатившись, останавливается, словно бы по своему усмотрению. Мой спутник тем временем всем корпусом подается назад и начинает шуровать в сваленных на заднем сиденье вещах. Извлекает на свет божий бутылочку вина, достает из кармана простенький штопор, известный под названием «друг официанта». Пара ловких движений – надо сказать, рука у моего попутчика набита, – и пробка выскальзывает из горлышка. Старик выходит из машины, здоровается с полицейскими; не успеваю я моргнуть глазом – они уже стоят чуть ли не в обнимку, в снежной жиже и угощаются винцом прямо из горла.

Виолончелист манит меня пальцем, приглашая присоединяться к ним, и передает бутылку. В итоге и я выпил. Надо сказать, букет богатый. Я глотнул залпом, как пиво, и потом еще минут пять во рту взрывались новые оттенки вкуса. Полицейские со священником болтают как давние приятели – совсем не похоже на проверку документов. Причем говорит-то в основном страж порядка: мой друг слушает его, склонив голову набок и с пониманием кивая. Но вот первую бутылку уговорили, виолончелист достает еще одну и, не раскупоривая, вручает полицейским. Те возвращаются в машину. Мы садимся в «рено» и трогаемся в путь.

– Как вам вино?

– Отличная штука.

– Некоторым оно кажется терпким, а я в таких случаях говорю: подождите, пока оно выстоится, дозреет и крепости наберет. Вы со мной согласны?

– Наверное.

Мне куда интереснее узнать, как обошлось без неприятных вопросов и почему мной никто не заинтересовался. И вообще, похоже, полицейских тем собеседники даже не касались.

– А что, на мой счет вопросов не было?

– Ни одного. Видите ли, у людей своих проблем хватает. – Священник взглянул на меня с улыбкой, и машину швырнуло в сторону. Вина мой друг хлебнул порядком, и я очень надеюсь, что зрелый букет еще не признак высокой крепости. – А что, интересно?

Интересно ли мне, о чем болит голова у полицейских? Не слишком.

– Ага. Поделитесь.

– Тот, тощий и лопоухий, не находит себе места из-за того, что жена не ложится с ним в постель. Она предпочитает спать с детьми – говорит, малышей мучают ночные кошмары. Да только он уверен, что она просто его расхотела, вот парень и мается, бедолага, не знает, что ему делать.

Да уж, разговорчики на посту.

– И что вы ему посоветовали?

– Спросил, нет ли у жены хорошенькой сестрички.

– Да что вы!

– И знаете, что выяснилось? Действительно есть такая. Он ее вовсю обхаживает, и та, надо сказать, очень даже не против. Да только, понимаете ли, в чем беда… С сестрой у него не получается. Вот такая загвоздка.

Да уж. У меня глаза из орбит вылезают.

– А вы что?

– Подарил ему бутылочку мавруда, посоветовал распить ее на двоих, трижды произнеся хвалу святой Деве Марии, и благословил.

– Какой же вы нехороший священник! – А сам смеюсь, не могу удержаться. – Да вы просто злодей. Бог вас накажет.

– Вы сами только что доказали, что Бога не существует.

– Верно, ваша правда!

Вот так мы снова вернулись к дискуссии о существовании Бога. На хмельную голову рождаются удивительно здравые мысли, и мы, воодушевленно обмениваясь взглядами на природу божественного, летим навстречу следующему проявлению реальности.

– Может быть, мой Бог, в которого я верю, совсем не тот, в которого не верите вы, – говорит священник. – Так что если бы вы показали мне своего Бога, я бы согласился, что его не существует, и показал бы вам своего, и вы бы согласились, что он существует. И тогда получилось бы, что мы оба правы.

– Неплохо придумано.

– Поделитесь, какие ассоциации рождает у вас слово «бог».

– Для меня Бог, – начинаю я, – это вроде как великий экзаменатор, и данная им жизнь – один сплошной экзамен.

– Ну, в это я точно не верю.

– Что же тогда вы подразумеваете под Богом?

– Мой Бог – это вы.

– Я?

– Нуда.

– Как это понимать? Я создал вселенную? Вы мне поклоняетесь?

– Да, и еще массе всего остального. Видите ли, мой друг, ваша ошибка, да будет мне позволено указывать вам на ошибки, состоит в том, что вы считаете Бога отдельным индивидуумом. Если вы на секунду задумаетесь, то поймете, что этот образ был придуман для детишек: Бог – отец. Истинную божественность невозможно загнать ни в какие рамки. Ее вообще невозможно охватить или объять. Бог – никак не меньше чем все сущее, включая вас.

– Выходит, я никакой не Бог, а только его крохотная частица.

– Ну, что я говорил! Опять же детское представление о Боге. Вы представляете себе этакую сущность, которая, если можно так выразиться, обладает свойством размера. Без сомнения, она весьма велика, но все равно ограничена и неделима. А мой Бог – отнюдь не такой гигант. Скажем, представьте себе огонь. Бог – огонь. Тогда я – огонь, и едем мы по огненной дороге, над нами проплывают огненные облака. Все-все-все вокруг состоит из огня. И я вам говорю: вы сами – огонь. А вы отвечаете: никакой я не огонь, а только его крохотная частица, так?

– Но я же действительно не огонь.

– Не огонь, конечно. Вы – жизнь.

– Я – жизнь?

Он кивает, не сводя глаз с дороги.

– Вы – жизнь.

– Я – жизнь. – Прикольная формулировка. – Мы обычно говорим: «Я жив».

Старик пожимает плечами: тут суть не в построении фразы.

– Вы живы, и вы – жизнь. Вы воплощаете в себе все сущее на Земле, значит, вы – Бог.

– Ладно, тогда, если я Бог, для меня нет ничего невозможного.

– Разумеется. Если только вы знаете, чего хотите.

Вопрос на засыпку. Хочу, чтобы мужчины завидовали, а женщины любили, как говорится. Мечтать не вредно.

– Сомневаюсь.

– А почему нет? Такое уже случалось.

– Когда это?

– Когда вы с отцом катались на велосипедах.

Да уж, после того как меня объявили Богом, столь приземленный довод разочаровывает.

– И всего-то?

– Как же вы не поймете! – Священник гневно хлопает ладонью по рулю. – Жизнь! Радость! Чудеса! Приключения! И все это под боком, среди родных и близких! В своем кругу.

– В Кругу иных.

– Да! ДА! – Неровен час вообще руль оторвет. – Что такое месса? Это разделение трапезы. Это наша тайная вечеря. Мы ликуем во славу воскресшей жизни. Она в прямом смысле поднимается из мертвых! И если все мы и каждый из нас в отдельности есть жизнь, тогда мы ежечасно живем и умираем. Чего же нам бояться?

– Вы еще скажите, что мы все Иисусы.

– Вот именно! Все и каждый! Задайтесь вопросом, почему предание об Иисусе Христе так популярно. Младенец в яслях. Умирающий на кресте. Мы рождаемся, как он, и умираем, как он. И, ко всему прочему, он Бог. Теология трактует инкарнацию как воплощение божественного во плоти. Et incarnates est. Как мы молимся на мессе? «И он родился во плоти от Святого Духа и Девы Марии, и принял образ человеческий».

Старик перехватывает мой непонимающий взгляд.

– Да слова и не важны. Возьмите благодать небесную. Взгляните на Иисуса Христа, это Бог в человеке. Таким можете стать и вы. Вот вам власть! Вот вам слава!

Совсем разошелся.

– Что же, призываете всем на крест лезть?

– А как иначе? В жизни все надо испробовать: и кнут, и пряник. Страдание – это тоже праздник.

– Я бы предпочел праздники без страданий.

– Эх! Вы молоды. «Радость обременяет. Горе разрешает от бремени». Это ваш поэт сказал, Уильям Блейк.

С поэтами не поспоришь. Я умолкаю.

– Знаете, а ведь между нами есть одно различие, – прерывает затянувшуюся паузу старик. – Мы находимся на разных этапах пути. Вы еще только в самом начале, а я уже прошел отмеренное.

– То есть? Собираетесь на тот свет?

У меня это вырвалось по легкомыслию, но священник утвердительно качает лысой головой.

– Да, и очень скоро. Может быть, даже сегодня вечером.

– Как?!

– Если я все правильно понял.

– Вы хотите покончить с собой?

– Нет, что вы. Я, наверное, обойдусь и без этого.

– Как так?! Почему?

– Долго объяснять.

Перспектива собственной смерти, похоже, нисколько не смущает старика.

– Вы хотите умереть?

– Хочу ли я умереть? – Он погружается в задумчивость. – Правильнее было бы ответить, что нет. Да только я по жене соскучился. Скорее бы к ней.

– Думаете, вы встретитесь с ней после смерти?

– Скажем так, надеюсь. Горю нетерпением, страшно любопытно.

При этих словах мне вспоминается отрывок стихотворения, которое я читал по просьбе одного старика.

Там еще был Экхард со шлюхами. Память удержала несколько строк, и я произношу их вслух:

Чу! Слышишь сердца гулкий стук?

Я тороплюсь к тебе, мой друг.

И как бы время ни текло,

Возле тебя склоню чело.

Виолончелист пускает слезу.

– Может, остановите машину?

Он глушит мотор и сидит, хлюпая носом, а я не знаю, что ему сказать и как помочь.

– Загадка, – говорит он, сморкаясь в ветхий носовой платок. – Загадка.

– Точно.

Думаю, хватит с него моих вопросов.

Старик обращает ко мне доброе лицо, и глаза у него вроде бы улыбаются, но главное – он смотрит на меня. Сижу, думаю, что вроде бы в такой момент я должен сказать ему что-нибудь сочувственное, но ничего не приходит в голову, поэтому я тоже просто гляжу на него. И вдруг, неожиданно для самого себя, ощущаю, что это не простой взгляд: я не вижу отдельных черт, а словно заглядываю в самую душу, и душа эта – глубокий колодец доброты. Подумать только, совершенно чужой человек искренне желает мне добра, хочет оградить от бед и несчастий, успокоить мои страхи, излечить боль. Страстно, всей душой. И я ему за это очень признателен. Меня захлестывает волной благодарности, которая перетекает к нему, он ее улавливает и, в свою очередь, проникается ко мне благодарностью. И так мы сидим и омываем друг друга флюидами радости.

Забавно мы все-таки воспринимаем людей. Мой спутник, например, больше не кажется гномом. Вообще, по мере того как узнаешь человека, его внешность теряет всякое значение. Он перестает быть красивым или уродливым, остается только его внутреннее содержание, ведь именно оно формирует человеческие лица. А еще, если любишь, то начинаешь любить и лицо, каким бы оно ни было. Глубокие морщины, пятнистая кожа, мясистый нос, мохнатые брови над маленькими поросячьими глазками, практически голая голова, если не считать торчащих из ушей и ноздрей пучков волос, – все это принадлежит замечательному, прекраснейшему человеку, моему старому мудрому добряку-виолончелисту, который не скупится раздавать людям добро. Спасибо тебе за эту поездку. Спасибо за то, что показал мне своего Бога. Я – приземленный человек, прости меня.