Меня будит Стефан. Сколько я проспал? Будто только закрыл глаза, а судя по времени, пять часов дрых. Все уже поднялись, на плитке варится кофе. Скоро пора двигаться. Выглядываю за штору: вот-вот забрезжит рассвет.

Спускаюсь по лестнице: на кухне в клубах сигаретного дыма сидят Петра с Эгоном; они склонились над листками, испещренными какими-то письменами. Пистолеты сложены во вместительный брезентовый рюкзак. Илзе наливает мне чашку горячего черного кофе, отрезает ломоть белого сыра. Делаю первый глоток и замечаю на столе вскрытый конверт. Где-то я его уже видел. Оборачиваюсь: пальто, которое я повесил на крючок у двери, исчезло. Оно расстелено на лавке, а содержимое моих карманов выложено на всеобщее обозрение. Унизительно.

Я не ошибся: этот самый конверт мне отдал Маркер. Его вскрыли и читают хранившиеся там бумаги.

В ушах прозвучал отчаянный крик Маркера: «Взял конверт? Взял? Съешь его! Сожги!»

– Чем вы тут занимаетесь?

Петра удивленно взглянула на меня.

– А в чем дело?

– Кто дал вам право шарить в чужих карманах?

– Не поняла, о чем ты. – Она действительно не сечет, это у нее на лице написано. – Мы же одна команда.

– Это еще не значит, что можно по-хозяйски распоряжаться моими вещами.

– Твоими вещами? У тебя нет ничего своего. У меня нет ничего своего. Все, что у нас есть, принадлежит Движению.

– Ваше Движение меня не касается.

На меня молча уставились: они потрясены. Петра что-то говорит на своем языке – видимо, передает мои слова Стефану с Эгоном. Потом обращается ко мне:

– Пожалуйста, пойми: тебя может спасти только Движение. В одиночку умрешь. – Выдерживает паузу и добавляет на тот случай, если я не до конца понял: – Вначале будешь мучиться, а потом умрешь.

– Вот как, значит. Ну, тогда я вступаю.

Судя по всему, сарказма Петра не уловила: она поняла мои слова буквально.

– Так-то лучше.

Троица возвращается к прерванному разговору. Теперь я вижу, что в конверт Маркера были вложены какие-то списки, перечень адресов и фамилий.

Прожевал сыр. Встаю и принимаюсь методично рассовывать по карманам вещи, которые по-прежнему считаю своей собственностью. Между делом размышляю, как теперь быть. Зло разбирает от собственной беспомощности. Да еще совесть мучит, что сразу не уничтожил конверт – не до того было, вылетело из головы. А с другой стороны, Маркер не имел никакого права навязывать мне свои поручения и уж тем более ждать, что я их выполню. Он ведь даже не рассказал, чем занимается. Нас свел слепой случай и ничего больше. Как видно, чувство вины происходит из того факта, что Маркера убили. Да только смерть еще не подвиг, и умирают не всегда во имя великой цели. Мучительной смертью может погибнуть человек, введенный в заблуждение. Возьмите тех же террористов-камикадзе.

Впрочем, такой ход мыслей имеет и оборотную сторону. Группа, под чьей опекой я ныне нахожусь, так называемая ячейка, в настоящее время меня защищает. Может показаться, что я на их стороне, но и это произошло по воле случая. Откуда мне знать, что они борются за благое дело? Я – чужак в этом государстве, разве тут разберешь, за кем из воюющих правда?

Как вспомню, что стало с Маркером после того, как с ним поработали громилы, как представлю его лицо, понимаю, что тут вообще двух мнений быть не может: я никогда не встану на сторону палачей. Значит, я против них, то есть вливаюсь в Движение.

Подхожу к собравшимся за столом и показываю на список, который они с интересом изучают.

– Вам известно, что это такое?

– Да, – отвечает Петра. – Это список местных лидеров. Людей, которым твой спутник должен был доставить книги.

Это мне ни о чем не говорит.

– Вицино в свое время возглавлял политическую партию. Разумеется, впоследствии она попала под запрет и превратилась в общество, сеть так называемых читательских кружков. Эти группы вполне законны, хотя власти пристально за ними наблюдают – подозревают в политической активности.

– Ты сказала, «читательские кружки»?

– Да, там читают и дискутируют; вместо дела занимаются говорильней.

Брюнетка раскуривает сигарету от дымящегося бычка и на своем языке обращается к компании. Судя по тону, она приняла какое-то решение и ждет реакции от собеседников. Один за другим собравшиеся поднимают руки. Видимо, действо рассчитано на меня: хотят показать, что решения здесь принимаются демократическим путем. Мне эти люди больше напоминают первоклашек, получивших задание от учительницы и рвущихся его выполнить.

Петра складывает лист с фамилиями и адресами и аккуратно убирает его в конверт, который, как я теперь замечаю, не надорван, а вскрыт.

– И что вы сделаете с этими списками?

– Эгон передаст их своему человеку из тайной полиции.

У меня нет слов.

– Тайной полиции?

– Да, наш друг подкармливает их безвредной информацией. Только поэтому мы до сих пор на свободе. И еще благодаря ему мы узнавали о перемещениях человека, которого ты убрал. Теперь из-за убийства на Эгона лягут подозрения. Передав списки, он себя реабилитирует перед хозяевами: те убедятся в лояльности агента и будут в дальнейшем его использовать.

Поди в этом всем разберись. Передо мной целый клубок мотивов, не знаешь, куда ниточка тянется, но попахивает дурно.

– А на что им этот список?

– Возможно, тут есть фамилии людей, которых пока не подозревали в активном членстве. Это ценная информация.

– Людям, которые здесь перечислены, что-то грозит?

– Разумеется. – Тут ее лицо претерпевает метаморфозу: оно посуровело, точно окаменев и утратив всякое выражение. – Их будут допрашивать. А потом эти люди исчезнут.

– То есть как это исчезнут?

– Власти держат свои методы дознания в строжайшем секрете и ни за что не допустят, чтобы те, кто пережил допрос, их обнародовали.

Я молча уставился на собеседницу, не в силах вымолвить ни слова.

– Как же так?

– В чем вопрос?

– Вы же отправляете этих людей на верную гибель. Зачем?

Ее слегка покоробила моя прямолинейность: она холодно прищурилась.

– Это продиктовано необходимостью.

– Какой еще необходимостью?

– Ряды последователей Леона Вицино многочисленны. Возьми всех действующих членов, прибавь их родных, друзей и знакомых – получится почти весь образованный слой общества. Тысячи и тысячи людей. На данный момент этот класс не видит необходимости в радикальных действиях, они не хотят здраво взглянуть на ситуацию и согласиться, что мы находимся под гнетом государства. Когда начнут пропадать лидеры, народ прозреет. Вот тогда все поймут, что нам остается только одно: противостояние, и встанут на путь Движения. Наши ряды будут пополняться, пока не достигнут критической массы. Тогда мы вместе сомнем угнетателей.

Она умолкает. Затягиваясь сигаретой, всматривается в мое лицо: понял ли я то, что она сказала. Догадавшись, что такой образ мыслей был мне до сих пор чужд, Петра смягчается и решает напомнить о конечной цели всего предприятия:

– Да, мы идем на крупные жертвы. Освобождение

дорогого стоит.

Я молчу. Сказать по правде, я запутался. Терзает знакомое по школьным временам чувство: сидишь на уроке, учитель только что гладко выстроил какую-нибудь теорию, но тебя не покидает смутное ощущение фальши, хотя обозначить ее ты пока не в состоянии. Помню, однажды поспорил с одним парнишкой-американцем. Он очень рьяно выступал в защиту смертной казни. Никак не мог понять, почему нельзя убить убийцу. Я ответил, что страх наказания еще никогда ни на кого не действовал упреждающе: в той же Америке уровень преступности гораздо выше, чем в странах, которые не проповедуют идею смертной казни. Он стал напирать на справедливость – мол, зуб за зуб. Я сказал, что даже системе свойственно ошибаться: разве можно быть уверенным, что осудили виновного? Ну хорошо, говорит парень, допустим, есть видеозапись, где убийца совершает преступление, тогда можно его казнить? Но я все равно сказал «нет», хотя и не мог найти тому логического объяснения. Ответ пришел гораздо позже: если государство убивает, значит, оно оправдывает убийство как способ добиться справедливости, а так быть не должно.

Подтверждение своей правоты я нахожу в словах

Вицино.

«Самое удивительное, и это факт, что, совершая акт агрессии, агрессор руководствуется соображениями самозащиты, защиты собственных интересов. Он нападает, чтобы избежать нападения со стороны. Нанеся удар, он мобилизует оппонента, порождая в противоборствующей стороне чувство страха, а вместе с тем страстное желание нанести ответный удар. Встречая сопротивление, нападающий испытывает еще больший страх и проникается уверенностью, что его защитит усиленная жестокость. И так продолжается бесконечно: два стареющих боксера сцепились в поединке и обречены колотить друг друга до тех пор, пока способны держаться на ногах, видеть противника и заносить руку для удара. Под конец эти воины-герои валятся с ног, обретая в своем падении покой, за который они так долго боролись – просто потому, что не осталось сил драться».

Конечно, с ходу нужных фраз не припомнишь. К тому же совершенно сбивают с толку обворожительные глаза Петры. С ее восхитительных губ струится облачко дыма. Сейчас у меня одна мысль: если у человека получается так эротично курить, он ни за что на свете не расстанется с сигаретами.

– Если возникнут вопросы, задавай в любое время, – изрекает Петра. – А сейчас нам пора.

Урок окончен. Мне не жаль. Потребуется какое-то время, чтобы все улеглось в голове.

Компания уносит из дома все следы человеческого пребывания. Стефан берет большой черный пакет с мусором. Илзе напоследок осматривается на случай, если что-нибудь оставили. Эгон взваливает на плечи вещмешок с ружейным арсеналом.

В тесной прихожей он протягивает мне руку и, скорбно на меня взглянув, говорит:

– Мы же не для себя стараемся, все ради детей. Пусть хотя бы они хорошо поживут.

– Эгон, у тебя есть дети?

– Мне остается только мечтать.

Вот вам типичный идеалист. Принять муки во имя грядущих поколений и умереть бездетным. Остаться одиноким, как предречено судьбой. Что тут скажешь? Сочувствую, да только он сам этого хотел в отличие от меня. Я так мыслю: строй жизнь по своему усмотрению, а отпрыски сами о себе позаботятся. Так что побуду с активистами до первых титров, а там – линять и точка. Мой рецепт выживания прост: уходи без шума.

На улице тихо: пригород. Разделяемся. Петра, Стефан, мы с Илзе – все грузимся в поджидающий пикап. В багажный отсек складываем оружие и мусор. Здесь двойная кабина. Стефан садится за руль, Илзе – рядом с ним, на пассажирское место. Я устраиваюсь на заднем сиденье вместе с Петрой.

Эгон с конвертом садится в «фольксваген» с трещиной на ветровом стекле. Он первым уезжает, в сторону города. Потом трогаемся мы, совсем в другом направлении: наша дорога выходит на широкую трассу, ведущую за город.

Забрезжил рассвет, и можно разглядеть раскинувшуюся на многие мили равнину цвета грязи с проглядывающими тут и там темными ореолами скученных рощиц. Приземистые фермы с красными кровлями жмутся к дороге. Проезжаем бредущих на дневную смену сельчан. Временами по левую руку выглядывает ленивая речка, хотя в основном смотреть здесь не на что: земля, деревья, кучковатые облака, заслоняющие безразмерную громаду неба.

Мое внимание привлекли заросшие руины возле фермы справа от дороги. На входе стоит величественная арка, похожая на въезд в железнодорожный тоннель – разве что рельсов не видно. Эта арка, наполовину скрытая темными кронами, долго еще маячит у меня перед глазами. С какой целью ее построили? О каких доблестных подвигах она должна напоминать? И почему меня не оставляет чувство, что здесь кроется некий смысл?

Петра спрашивает, при мне ли пистолет. При мне.

– Здесь бывают патрули, – поясняет она. – Если нас остановят, молчи. Стефан сам с ними поговорит.

Киваю.

– Если ситуация выйдет из-под контроля, не давайся живым. Прибереги последнюю пулю для себя.

Ну конечно. Будто я мученик какой, так и мечтал прямиком на небеса отправиться! Если придется выбирать между смертью под пытками и дачей показаний, будьте уверены, я запою, как мальчик-хорист. Правда, сейчас не время откровенничать.

– Решайся. Это твой долг. Перед Движением и перед самим собой. Попадешься – сам будешь не рад, что выжил.

Вот и везут меня по скверно подлатанной дороге в неизвестном направлении, куда мне вовсе не хочется ехать, и не исключено, что я паду от руки человека, который меня и знать-то не знает.

Пахотные земли остаются позади, мы мало-помалу въезжаем в глухомань и дорога устремляется в горы. Местами, в тени гигантских валунов и густых крон, лежит снег. Печка в машине дрянь, я начинаю зябнуть. Петра это чувствует.

– Делимся теплом, – говорит она.

Мы съеживаемся на заднем сиденье, она обвивает меня рукой, я следую ее примеру. От нее пахнет дымом и желанием. Я жажду ее восхищения, тепла, тела.

Нас обгоняют дзе машины: грузовик с обтянутыми брезентом бортами и серый «мерс» старой модели. Легковушка проносится мимо, и я замечаю на заднем сиденье высокого темноволосого человека, силуэт на фоне белого снега. Петра тоже его заметила и тихо выругалась. Илзе вытаскивает из вещмешка оружие и начинает его раздавать. Мои спутники обмениваются четкими отрывистыми фразами. Опускают окна. Петра протягивает мне пистолет.

– Держи этот, из него проще попасть.

– Что происходит?

– Нас могут остановить. Возможно, будем отстреливаться.

Взвешиваю оружие в руке. В жизни не стрелял и теперь не собираюсь. Правда, сейчас об этом говорить не стоит.

Выезжаем из-за поворота и видим: на обочине припаркован тот самый грузовик с брезентовыми бортами, а за ним – серый «мерс». Дылда по-прежнему сидит сзади, водитель – за баранкой. Возле грузовика стоят с полдюжины молодчиков из тех, каких мне уже доводилось наблюдать, и, глядя, как мы подъезжаем, поводят автоматами. Кто-то поднимает руку, приказывая нам тормозить. Стефан замедляет ход до скорости черепахи и, не доезжая до грузовика нескольких метров, останавливается. Извлекает из нагрудного кармана какие-то бумаги и протягивает их громилам с автоматами. Тот, кто нас тормознул, жестом приказывает водиле выйти из машины и направляется нему. Стефан открывает свою дверь, откладывает в сторону документы, хватает пистолет, который протянула ему через кресло Илзе, и стреляет в громилу. Тот падает замертво.

Женщины поднимают пальбу. Стефан, отстреливаясь, бросается к грузовику. Петра выскакивает из машины и, встав в стойку, стреляет с бедра. Молодчики кидаются врассыпную, падают, отстреливаются. Одна пуля угодила прямо в крышу нашего автомобиля, чуть не снеся мне голову. Ко мне мчится боевик. Замирает на месте и, покачнувшись, падает. В моих стиснутых ладонях что-то вибрирует. Окровавленные люди, приподнявшись на локтях, ползком уходят с дороги. Петра прицеливается, и очередная жертва, дернувшись, замирает. Серый автомобиль выруливает на дорогу и мчится прочь, предоставив своей участи грузовик, мертвых и умирающих. Стефан палит вслед набирающему скорость автомобилю. Но вот он перестает стрелять и воцаряется тишина.

Поначалу кажется, что перестрелка длилась несколько часов, но выясняется, что это чувство ложное: с того момента, как Стефан открыл свою дверь и навел на полицейского пистолет, прошла едва ли минута. Следующий сюрприз – то, что у меня в руке горячий ствол: я тоже стрелял.

Остальные трое уже занялись делом: осматривают покойников. Переворачивают их носками ботинок, вырывают из скрюченных пальцев оружие, отстегивают патронташи. Приседают на корточки и расстегивают молнии на куртках, вынимают из карманов бумажники и документы. К виду крови здесь все привыкли.

Стефан стоит над одним из тел, когда то вдруг начинает шевелиться. Стефан кричит, подзывая остальных. Переворачивает раненого, и Петра связывает ему запястья ремнем. Подоспевшая Илзе помогает оттащить пленника к машине.

Я сверхспокоен – сказывается воздействие стресса. Видимо, я сейчас точная копия моих спутников: дикие глаза, пустое лицо. Бывалые городские бойцы: убивают, не дрогнув. Впрочем, это всего лишь анестезия страха.

Рядом со мной в кабине умирает человек. Сложно сказать, насколько серьезно его ранили. По всей видимости, у него отнялись ноги, он агонизирует. Но самое главное – парень очень напуган: смотрит на меня в беспомощном ужасе и поскуливает от страха. Молоденький совсем пацан, моложе меня. Глазенки голубые, ясные.

Трофеи грузят в заднюю часть пикапа. Потом все рассаживаются по местам, и мы трогаемся. Стефан гонит так быстро, насколько позволяет горная дорога. Мои спутники раскуривают сигареты и, глубоко затягиваясь, о чем-то друг с другом переговариваются. Илзе делает замечание на мой счет. Петра кивает и обращается ко мне:

– Молодец. Ловко сработал, не растерялся.

«Ловко сработал». В таких формулировках они констатируют факт, что я убил человека, а то и двух – в пылу перестрелки невозможно было разобрать, чья пуля пришла первой. Я испытываю противоречивые чувства; на удовлетворение нети намека. Да, мы отстреливались, возможно, это было необходимо: если не мы их, то они нас. Один из нападавших жив: вот он, рядом со мной, и его лихорадит от шока.

– Что с ним теперь будет?

– Этот едет с нами. Поможет кое-что узнать. Через некоторое время пикап съезжает с асфальта

на проселочную дорогу. Она несколько миль вьется среди деревьев, и ничего вокруг не видно. И вдруг, совершенно неожиданно, выезжаем на свет: впереди, насколько хватал глаз, расстилается равнина. Останавливаемся, и я выхожу из авто.

Растворяюсь в пейзаже. Я в шоке, в голове полный хаос, хотя этот мирный вид немного успокаивает. Озерцо, три белые точки на поверхности воды – утки или, может быть, лебеди. Несколько овец, рядом – пастух в красновато-коричневом домотканом пальто разговаривает с мальчиком. За ними небольшая рощица и перепаханные на зиму поля; в некотором удалении, на полоске земли, залитой тусклой позолотой утреннего солнца, стоит ветряная мельница. Вдалеке просматривается шпиль сельской церквушки, а за ним, едва различимый, виднеется еще один. И над всей этой красотой проплывают серые облака, окаймленные тут и там яркой подпушкой пробивающегося света. На фоне этой царственной обыденности оружие и террор кажутся чем-то нереальным.

Позади меня, в придорожном тупичке, пикап паркуется перед брошенным охотничьим зимовьем. Это кирпичный домик с высокой остроконечной крышей, стеленной шифером, и витиеватыми украшениями в духе конца девятнадцатого века: трилистники на оконных средниках, флероны на коньке крыши. В одном месте отвалилась черепица, и рядом с дверью образовался заросший травой холмик. Окна без стекол зияют пустыми глазницами. Водосточные желоба порезаны на вторсырье. Впрочем, стены стоят – и то ладно.

Здесь решено затаиться и переждать. В доме нет ни электричества, ни воды, зато есть где укрыться от непогоды: в нашем распоряжении несколько комнат. В одной из них под полиэтиленовой пленкой сложен запас провианта. Очевидно, в этой берлоге мои подельники пересиживают уже не первый раз.

Стефан выносит из машины пленника – на руках, словно ребенка – и привязывает его к дереву. Илзе отправляется собирать сушняк для костра. Петра начинает перетаскивать трофеи из пикапа в дом. Видимо, обязанности они разделили давно и теперь обходятся без лишних разговоров.

Присоединяюсь к Петре и спрашиваю как бы невзначай:

– Пожалуй, стоило бы взглянуть на его раны. Киваю в сторону пленника, который, скорчившись

под деревом, трясется в лихорадке.

– Как только он нам поможет, – отвечает Петра, – мы его отпустим.

Ф-фу, вздохнул с облегчением. Сказать по правде, я был готов к тому, что с ним расправятся. Одно дело – убить вооруженного противника в пылу битвы, и совсем другое – прикончить дрожащее живое существо, которое молит о пощаде.

Мы снова выходим из дома. Петра останавливается возле лестницы и вынимает из перил расшатавшийся латунный стержень. Илзе тем временем успела разжечь костер, и на уютной поляке между деревьев пляшут языки пламени. Я уже лелею надежду погреться кофейком, а то и супчиком. Петра оборачивает конец прута в рукавицу и, опустившись на колени, держит железку над пламенем. Илзе со Стефаном раскуривают нескончаемые сигареты и стоят, ждут чего-то. Скоро старшая вынимает из огня раскаленный докрасна латунный прут. Обращается к своим спутникам, те отбрасывают сигареты и направляются к пленнику.

– Зачем это? – спрашиваю я. Идиотский вопрос.

– Чтобы помочь ему разговориться, – отвечает Петра.

Мне до последнего не верилось, что они пустят прут в дело. Зато пленник это прекрасно себе представляет. Он напрягается, бьется в путах и хнычет, пытаясь уклониться от каленого металла. Жалкое зрелище, тщетные попытки. Стефане Илзе подходят к пареньку с двух сторон и рывком прислоняют его к дереву. Бедняга сильно ослаб и не способен сопротивляться. Стефан поднимает его за волосы, развернув лицом к небу. Петра подходит к пленнику, демонстрируя тому свое орудие, и что-то говорит. Я намеренно не смотрю на то, что происходит дальше, но раздается тот самый крик, какой мне уже доводилось слышать. Потом пленник начинает взахлеб рассказывать. Я отворачиваюсь и бреду куда-то между деревьев.

А через некоторое время раздается выстрел. Я бегу назад. Пленника никто и не думал освобождать: он осел в своих путах, из головы течет кровь. Компания молчаливо курит в сторонке.

– Вы же собирались его отпустить.

– Он ушел.

Мне ясно одно: надо отсюда линять. Эти люди мне не друзья. Я не хочу быть с ними заодно: здесь некому меня защитить.

Петра внимательно за мной наблюдает. Возможно, она догадывается о моих чувствах. Если так, ее это не трогает. Либо я приношу пользу, либо нет. Когда припрет, меня «отпустят» – так же, как «отпустили» голубоглазого парнишку.

Стефан ставит на огонь кастрюлю с водой, сыплет туда крупы и бобов из припасов. Все трое явно подавлены. Как видно, в душах этих людей все-таки осталась толика человечности. Со мной они не разговаривают, да и друг с другом немногословны. Сажусь под деревом, облокотившись о ствол так, чтобы не видеть покойника. Закрываю глаза, отключаюсь от происходящего.

Мы едем с отцом в стареньком «бьюике», который у него был раньше, с одним общим сиденьем. Ему нравился этот старичок, реликвия начала шестидесятых. Папа с гордостью относил себя к числу людей, которые бережно обращаются с автомобилями. «Бьюик» был очень широкий и солидно смотрелся на дороге. Помню, было темно за окнами, слепили фары встречных машин, рядом сидела Кэт со своими косичками. Ей было лет девять, значит, мне – одиннадцать. В тот вечер мать сказала, что папа больше не будет жить дома; он нам что-то объясняет, но ничего не понятно.

– Мы будем видеться часто, как и раньше, – говорит он. – Вы не заметите разницы. Помните: я вас по-прежнему люблю.

Так что же изменилось? Кэт беззвучно плачет рядом. Она еще мала ростом, и свет фар встречных автомобилей проходит выше ее лица, так что отец не знает, что творится с дочерью. По лицу девчушки струятся слезы, ведь она действительно не видит никакой разницы, кроме того, что все навсегда изменилось, что в жизни все временно и нельзя доверять кажущейся стабильности. Не припомню, чтобы после того вечера видел Кэт с косичками. Они ушли в небытие вместе с теми временами, когда все было по-старому и мы «не замечали разницы». Сестренка какое-то время стягивала волосы в хвост, а потом и вовсе остригла, отчего ее глаза стали казаться огромными и я окрестил ее Пучеглазиком.

Я все думаю, что отец сказал тогда матери? Может быть, шесть слов: «Я тебя люблю, дай мне уйти»?

Мне вспомнилась та поездка в никуда потому, что теперь меня посетило сходное чувство: чувство невосполнимой утраты.

Открыв глаза, я обнаруживаю, что остался в одиночестве. Все куда-то делись. Встаю и недоуменно осматриваюсь. Слышу рев приближающегося автомобиля. Ныряю в рощу, прячусь за деревом.

Это Эгон на стареньком «фольксвагене» с треснувшим лобовым стеклом. Он ставит машину возле пикапа и направляется к дому, окликая приятелей. Мертвеца он еще не видел.

Из-за деревьев выходит Петра с пистолетом в руке. Она направляется к «фольксвагену», заглядывает в салон и забирает пистолет Эгона. Тот оборачивается, видит ее и мельком замечает изуродованный труп пленника. Из рощи выходят Илзе со Стефаном, оба вооружены. Эгон бросает взгляд на свой автомобиль. Петра поднимает руку с его пистолетом, но не для того чтобы вернуть, а просто показать, что он у нее. Я слежу за каждым движением, каждым жестом этой компании, вижу устремленные на Эгона взгляды – и до меня доходит: гнетущая тишина после пыток была вызвана не жалостью, а информацией, которую выдал пленник.

Эгон побелел как полотно: озирается по сторонам, взвешивая шансы на побег, – без вариантов. Несчастный опускается на колени перед брошенным охотничьим зимовьем. Бормочет какие-то слова. Петра что-то говорит двум другим, спокойно и четко. Да, отвечают они на своем языке. Да.

Тут Петра оборачивается ко мне и протягивает пистолет бывшего товарища.

– Палач.

Я молча смотрю на нее. Она предлагает мне привести приговор в исполнение?

– Он хочет умереть быстро, с одного выстрела.

Эгон смотрит на меня. Сколько раз я ловил на себе этот взгляд, но истинное его значение понимаю только теперь, в контексте сложившейся ситуации. Он молит меня не убивать. Ему так хочется построить добрый мир для детей, которых у него никогда не будет. Эх, как мне тебя жаль, дружище!

– Нет. – Мой голос прозвучал неожиданно громко.

– Он нас предал.

– Но не меня.

Петра вскидывает брови, однако просьбы не повторяет. Вместо этого она подходит к Эгону сбоку, будто собирается что-то ему сказать, и приставляет пистолет к его виску. В последний момент приговоренный отворачивается, щадя мои чувства. Резкий хлопок, и тело неуклюже запрокидывается на бок.

Я разворачиваюсь и бегу прочь. Слышу, что меня преследуют и зовут, и мчусь, продираясь сквозь сухостой и кучи палой листвы. Вперед и вперед, быстрее и быстрее, не разбирая дороги и уворачиваясь от корявых сучьев. Голоса преследователей эхом отдаются в пустом лесу. Впереди пологая вымоина, бросаюсь вниз, огромными прыжками перемахнув заросли ежевики. Тут вымоина круто обрывается, и я падаю, лечу кувырком. Ноги не держат, цепляются за ветки молодняка, я кубарем лечу по горному склону, путаюсь в ветвях, рву кожу о мерзлый снег, ударяюсь о стволы и под конец замираю на месте. Падение прекратилось, в голове звенит, тело – сплошной клубок боли. Я замираю, не в силах шелохнуться.

Лежу, распластавшись в бурном потоке, меня ласкают чьи-то добрые руки, и боль отпускает. Наконец-то я ничего не чувствую, ничего не хочу, меня попросту нет.

Неохотно, словно издалека, приходит осознание, что я упал в бурный поток. Вода в горах холодна как лед. Только не позволять себе заснуть. Только не позволять себе. Заснуть.