14

В начале ноября 1945 года после долгожданной демобилизации художник Уильям Колдстрим принял приглашение Лондонского колледжа искусств Кембервелл. Его друзья Виктор Пасмор, Клод Роджерс и Лоуренс Гоуинг там уже преподавали, отчего возникало ощущение, будто художественная школа Юстон-роуд обрела вторую жизнь и переехала на южный берег Темзы.

На первое занятие вечернего отделения Колдстрим пришел в стандартном темно-синем костюме, который выдавался взамен военной формы. В нем он больше походил на банковского клерка, чем на художника. Перед ним сидело двадцать студентов самого разного возраста. Были совсем юные, едва кончившие школу в Даунс или базовые курсы в каком-нибудь захолустье. Были демобилизованные, мужчины и женщины под тридцать, и в их числе – Ларри Корнфорд. Они собрались в одном из классов для живописи; окна обшарпанного здания в викторианском стиле выходили на Пекхэм-роуд, где проезжающие грузовики пытались перекрыть своим ревом скрежет трамвайных колес. Натурщица, полностью одетая, сидела чуть боком на стуле с высокой спинкой.

Колдстрим начал с цитаты из книги Рёскина «Элементы рисунка».

– «Я полагаю, что мастерство художника всецело зависит от тонкости восприятия, и именно этому может научить вас мастер или школа».

Ларри не сводил с преподавателя глаз. Его картины он уже видел – и пришел в восторг. Поражал и сам Колдстрим: тихий, словно бы робкий голос, лицо, почти лишенное эмоций. Он объяснял студентам, как важно научиться прикидывать пропорции на глаз. Велев натурщице встать перед классом, он повернулся к ней и вытянул руку, держа карандаш вертикально.

– Глядя на модель, с помощью карандаша мы замеряем расстояние от темени до подбородка. Отмечаем на бумаге. Смотрим еще раз, теперь меряем расстояние от бровей до рта. Снова отмечаем. И так шаг за шагом получаем правильное соотношение черт лица.

Ларри приступил к выполнению задания. Натурщица была молодая, с густой челкой. Прямые каштановые волосы до плеч обрамляли бледное лицо с сонными глазами. Казалось, девушке безразлично, что ее разглядывают.

Колдстрим молча расхаживал по классу, поглядывая в альбомы. Ларри раздражали все эти замеры: то ли дело быстрые свободные наброски, с которых он привык начинать картины. Его сосед – юный, почти мальчишка, явно думал то же самое: он то и дело хмурился и ворчал под нос. Когда преподаватель в очередной раз проходил мимо, парень не выдержал:

– Это все равно что класть краску по номерам.

– А вы что предлагаете? – невозмутимо отозвался Колдстрим.

– Я хочу писать то, что чувствую.

– Это потом. Сперва надо научиться видеть.

Тем временем взгляд модели, блуждая по классу, остановился на Ларри. Она разглядывала его, нимало не стесняясь, точно считала себя невидимой. Ларри вдруг поразился, что лицо, которое он так покорно измерял, если и не красивое, то определенно незаурядное. Нос великоват, губы пухловаты, взгляд слишком пристальный. Но в целом девушка бесспорно очень привлекательная. И очень самоуверенная, несмотря на юность. Даже властная.

После занятия некоторые студенты подошли к Колдстриму, уже надевавшему бежевое офицерское пальто. Остальные, сложив альбомы, шли к выходу по опустевшим коридорам.

– Бедный старина Билл, – сказал кто-то у Ларри за спиной.

Натурщица. Ларри смутно припоминал, что Биллом зовут Колдстрима.

– Ты его знаешь? – спросил он.

– Нет. Но по нему сразу видно, что он несчастен.

– Неужели?

Ларри как-то не задумывался, насколько счастливы его преподаватели.

– Я Нелл, – представилась она, – а ты?

– Лоуренс Корнфорд. То есть Ларри.

– Лоуренс мне больше нравится. Сколько тебе, Лоуренс?

Ларри настолько поразился тому, как ловко она взяла его в оборот, что даже не сообразил возразить, дескать, ее это вообще-то не касается.

– Двадцать семь.

– Значит, ты воевал и теперь куда старше своих лет. А я только и делала, что тихо сходила с ума среди ханжей. Это нечестно: как только я доросла до взрослого опыта, войну у меня отняли.

– А сколько тебе?

– Девятнадцать. Но вместе с прежними жизнями около девятисот.

– Ты веришь в прошлые жизни?

– Нет, конечно. По-твоему, я спятила? Так что ты здесь делаешь?

– Учусь, – ответил Ларри. – Взращиваю в себе художника.

Они уже вышли на улицу. Впереди шел Колдстрим с группой студентов. Ларри и Нелл машинально направились следом.

– У тебя, надо думать, есть дополнительный источник дохода, – предположила Нелл.

– Мне отец помогает, – покраснев, признался Ларри. – Но у нас с ним договоренность. Он дал мне год.

– Доказать, что ты гений?

– Доказать, что у меня есть шанс.

– Каким образом?

– Я должен буду выставить свои работы. И мы посмотрим, купит ли их кто-нибудь.

Впереди идущие уже завернули в «Приют отшельника», бар на углу.

– Угостишь? – спросила Нелл.

В пабе было накурено и людно. К ним, отделившись от свиты Колдстрима, подошел тот самый нервный парень, что сидел с Ларри на занятии.

– Встреча старых друзей, – кивнул он на компанию. – Они все из Юстон-роуд. Дался нам этот Рёскин, сидим и меряем, точно какие-то закройщики! Я рассчитывал у художника учиться, а он чертежник.

– Думаю, он и то и другое, – пожал плечами Ларри.

– Ерунда! – Голос юноши звенел от презрения. – Художник – всегда художник. Да, он учит нас, чтобы заработать на хлеб, но, даже преподавая, он должен оставаться собой. Что ему до нас? Мы лишь помеха. Я видел его работы. Неплохие. Но в них маловато своего, личного. Нужно больше риска. Больше опасности.

Огласив приговор, он удалился.

– Господи, как же меня допекла нынешняя молодежь! – вздохнула Нелл.

– Сама-то совсем старушка!

– Да я и сама себя допекла. Но я собираюсь повзрослеть как можно быстрее.

– Не торопилась бы!

– А что? Тебе нравилось быть девятнадцатилетним? Это был лучший год твоей жизни?

– Нет, – признал Ларри.

– Ты ведь знаешь, что натурщицы позируют голыми?

– Да.

– Сказать тебе, почему я этим занимаюсь?

– Если хочешь.

– Нет. Я спрашиваю, хочешь ли ты, чтобы я рассказала.

Она пристально смотрела на него взыскующим взглядом. Смущенный Ларри улыбнулся и покачал головой.

– Ты не хочешь, чтобы я тебе рассказывала?

– Да. Да, хочу.

– Ладно. Я уехала из дома и возвращаться не собираюсь. Останься я хоть еще на один день, наверняка умерла бы. Я начинаю все заново и теперь собираюсь жить иначе, среди совершенно других людей. Мне хочется настоящей жизни, а не показушной. И я обрету ее среди людей, которые живут именно так. Да, сама я не художница, но я хочу жить среди художников.

– Кажется, тебе, как и тому парню, хочется опасности.

– Это лишь глупое притворство. Кому нужна опасность? Мне нужна правда.

Прямой напряженный взгляд и бледность чувственного лица добавляли сказанному убедительности. Чем дольше Ларри смотрел на нее, тем больше восхищался.

– Думаю, я хочу того же, – сказал он.

– Так, может, нам стоит помочь друг другу? Стоит, Лоуренс?

– Почему нет?

– Нет, так не пойдет. Нельзя что-то делать только потому, что не можешь придумать причину не делать. Делать надо то, чего сам хочешь. Осуществлять свою мечту.

И ни малейшей улыбки. Нет, она не настолько уверена в себе, как показалось Ларри поначалу. Ее глаза искали его поддержки.

– Да, – согласился он, – да.

– Правило такое: рассказывать о своих желаниях. Будем говорить друг другу правду.

– Идет.

– Начнем с меня. Я хочу дружить с тобой, Лоуренс. – Она протянула ему руку. – Ты хочешь со мной дружить?

– Да. Хочу.

Он взял ее руку и задержал в своей, чувствуя тепло ее пальцев.

– Ну вот, – сказала Нелл. – Теперь мы друзья.

 

15

– Ну и ну, еле тебя нашла! – Китти обняла Ларри. – Разве можно вот так взять и пропасть, не оставив адреса!

– Я думал, что оставил.

У вокзала в Льюисе их ждала темно-зеленая «уолсли-хорнет».

– Джордж купил ее в тридцать втором. Ну разве не красавица?

Осторожно ведя машину по обледенелой декабрьской дороге в Иденфилд, Китти говорила:

– Увидишь, Эд сильно изменился.

– Понимаю – ему, должно быть, трудно перестроиться.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда вы встретитесь.

Ларри смотрел в окно на знакомые холмы Даунс.

– Помнишь дом, где ты был расквартирован? – спросила Китти. – Джордж предлагает его нам за сущие гроши.

– У вас мало денег?

– У нас их вообще нет. Живем на дембельскую пенсию Эда. А точнее, мы живем за счет Джорджа и Луизы. Эд ищет какую-нибудь работу поблизости, но, похоже, без особого энтузиазма.

– У него же, черт возьми, Крест Виктории! Где же благодарность родины?

– Государство платит кавалерам Креста по десять фунтов в год. И то лишь тем, кто уволился со службы. Предполагается, что у офицеров есть собственные источники доходов. – Она свернула на дорогу, ведущую в Иденфилд-Плейс. – Подожди, скоро увидишь Пэмми. Она стала настоящая папина принцесса.

Луиза уже встречала Ларри. Следом, подслеповато моргая, вышел Джордж, он приветственно кивал. Гарет, слуга, принял у Ларри небольшой чемодан и сумку и отнес в подготовленную для гостя спальню. В гостиной уже ждал чай.

– В прошлый раз церемоний было, помнится, поменьше, – заметил Ларри.

– А я скучаю по канадцам, – признался Джордж. – С ними было весело.

– Где Пэмми? – спросила Китти.

– С Эдом, гуляют где-то, – ответила Луиза. – Скоро должны вернуться.

Не дождавшись Эда, Ларри и Китти сами пошли его искать.

– Они, наверное, в роще за прудом, – предположила Китти. – Если не полезли на Даунс.

– Здесь я тебя впервые увидел, – заметил Ларри, когда в сгущающихся сумерках они проходили мимо домика на пруду.

– За чтением «Миддлмарча».

На другом берегу пруда показался Эд с Памелой на плечах. Он крепко держал ее за обе ноги.

– Господи! – вырвалось у Ларри. – Как же он отощал!

Заметив жену и друга, Эд вприпрыжку помчался им навстречу. Малышка заверещала от ужаса и восторга. Наконец, тяжело дыша, он опустил ее на землю.

– Ларри! Старина! – Глаза его сияли, он крепко стиснул руку друга.

– Я бы и раньше приехал, – смутился Ларри, – но не знал, в каком ты состоянии. Только погляди! Ты похож на привидение!

– Я и есть привидение. – Эд встретился глазами с Китти и улыбнулся. – Нет, конечно, я совсем не привидение. И у меня есть дочка – видишь, какая?

Памела с любопытством смотрела на Ларри: почему это папа так ему обрадовался?

– Привет, Памела!

– Привет, – ответила девочка.

– Пошли в дом, – предложила Китти. – Пока чай остался.

Эд обнял друга за плечи:

– О Ларри, Ларри, Ларри. Как же я тебе рад!

– Я тоже рад, старик. Было время, я даже не знал, увидимся ли мы снова.

– Надеюсь, ты рассчитывал встретить меня в раю. Или меня туда не пустят?

– Тебя там встретят с фанфарами, Эд. Ты настоящий герой! – Вот только этого не надо.

– Ладно тебе. Я был на том пляже.

– Не хочу об этом говорить. – Эд снял руку с плеча Ларри. – Расскажи о себе. Чем живешь – искусством или бананами?

– Пока что первым. Я поступил в колледж Кембервелл. Решил заняться ремеслом серьезно.

– Надеюсь, ты им и несерьезно продолжишь заниматься. Искусство должно быть в радость.

– Это не радость, Эд. Это глубокое счастье.

Эд, остановившись, посмотрел ему в глаза:

– Вот за что я бы отдал все на свете.

Позже, в отведенной ему уютной большой комнате над органным залом, с окном на запад, Ларри неспешно переодевался к ужину и думал о Китти. Его пугало то, как он по ней скучает и как радуется, когда она на него смотрит. Но раз ему досталась роль ее верного друга – ее и Эда, значит, он сыграет эту роль.

За ужином Ларри имел случай наблюдать странные отношения Джорджа и Луизы. У нее вошло в привычку говорить о супруге в его присутствии так, будто тот не слышит.

– Что там Джордж с вином возится? Он неисправим! Иногда я удивляюсь, как он по утрам из кровати выбирается. Такого копуши еще поискать.

– Вино на столе, дорогая.

– И салфетку не заправил. Вот увидите, весь галстук в соусе измажет.

Джордж покорно засунул салфетку за воротник и сквозь толстые стекла очков покосился на Ларри:

– Это что-то с чем-то, а?

Эд к еде едва прикоснулся – Ларри перехватил тревожный взгляд Китти на тарелку мужа. Тем временем Луиза отчаянно сокрушалась по поводу карточек на бензин:

– Говорят, норму увеличили, но все равно – четыре галлона в месяц! На таком далеко не уедешь.

– Боюсь, плохи наши дела, – ответил Ларри. – В смысле, дела этой страны.

– Только не надо ныть! – воскликнула Китти. – Вспомните, как это было страшно, когда каждый день беспокоишься, живы твои близкие или нет.

После ужина Эд ускользнул, не сказав ни слова. Луиза и Джордж уселись «играть в пелманизм», за которым привыкли коротать вечера. Луиза раскладывала карты рубашками вверх на длинном столе в библиотеке.

– У Джорджа на удивление хорошая память на игральные карты, – заметила она. – Видимо, оттого, что он так часто разглядывает географические.

Китти и Ларри, оставив их вдвоем, сбежали в Западную гостиную – маленькую, уютную, с семейными портретами поверх зеленоватых обоев и глубокими креслами, обитыми вощеным ситцем. Пару секунд Китти молча смотрела на Ларри, и он тоже молчал, боясь спугнуть эту чудесную близость.

– Ну, – произнесла она наконец.

– Кажется, он не в лучшей форме.

– К врачу идти не хочет. Вообще не хочет никого видеть. – А с тобой он как? – спрашивает Ларри.

– Добрый, нежный и любящий. Ты видел, какой он с Пэмми. Но в основном предпочитает быть один.

– И чем он тогда занимается?

– Не знаю. По-моему, ничем. Просто думает. А может, даже не думает. А хочет побыть один, чтобы отключиться.

– Похоже на нервный срыв.

– В лагерях ему пришлось пройти через ад. Четыреста одиннадцать дней он провел в наручниках.

– Господи! Бедняга.

– Я уже не знаю, что и делать. – Она то и дело стискивала руки и потирала их, словно пытаясь избавиться от невидимого пятна. – Ты поможешь нам, Ларри?

На милом лице застыла немая мольба, выдающая горе, которое невозможно облечь в слова.

– Я попробую поговорить с ним, – пообещал Ларри. – Но захочет ли он говорить со мной?

– Уж если не с тобой, то больше ни с кем.

– Ты говоришь, он ищет работу.

– На самом деле нет. Конечно, он понимает, что должен зарабатывать на жизнь. Но едва ли в нынешнем состоянии его кто-нибудь наймет.

Ларри задумчиво кивнул.

– Я так его люблю, Ларри, – а мы спим в разных спальнях. Это он так хочет. – В ее глазах блеснули слезы. – А я даже не знаю почему.

– Китти!

– Думаешь, это я виновата?

– Нет. Не ты.

– Мы так долго были в разлуке. Я-то думала, что уж этого он, по крайней мере, захочет.

– Попробую с ним поговорить, – повторил Ларри.

– Прямо сейчас! Пойди к нему прямо сейчас.

– Ты знаешь, где он?

– Да. – Она смутилась и опустила глаза. – Я иногда слежу за ним, на всякий случай. Скорее всего, он в часовне.

– В часовне!

– Там нас венчали, помнишь?

– Конечно, помню.

– Он сидит там в одиночестве. Иногда по нескольку часов.

– Посмотрим, что я смогу сделать. – Ларри поднялся с кресла.

* * *

Из дома в часовню можно было попасть по коридору второго этажа, переходящего в мостик над входом во внутренний двор. Под сводами было темно, лишь над алтарем теплился одинокий огонек.

– Есть здесь кто?

– Ларри? – отозвались из темноты.

– Да, это я.

Эд, лежавший на дубовых стульях для прихожан, поднялся и пошел навстречу другу.

– Тебя Китти прислала?

– Да.

– Милая Китти. Она так старается.

Ларри уже собрался сказать что-нибудь вежливое и сочувственное, но передумал.

– Разобрался бы ты с собой, Эд.

– Вот он, голос разума, – усмехнулся тот.

– Прости. Глупость сказал.

– Нет, ты прав. Но вот какая штука: не уверен я, что смогу с собой разобраться. Но даже если получится, кто разберется с остальным миром?

– Да ну тебя, – хмыкнул Ларри.

– Кругом гниль и бардак.

Перед Ларри возникли полные слез глаза Китти.

– Так не годится, Эд. У тебя жена, у тебя ребенок – а ты валяешься тут и предаешься отчаянию в свое полное удовольствие.

– Ну-ка, ну-ка. – Голос Эда помрачнел. – Это слова Китти?

– Это не слова Китти. Это мое мнение. Мы с тобой пятнадцать лет знакомы. Ты мой лучший друг. Ты – человек, которым я восхищаюсь больше всех на свете. По сравнению с тобой я пустое место.

– Только ля-ля не надо.

– Зачем мне врать? Я был на том пляже, Эд. Я так струсил, что не мог пошевелиться. Думал, так и окаменею на той проклятой гальке. Меня мутило от страха, прямо парализовало – и тут я увидел тебя.

– Не надо, Ларри, – предостерег Эд.

Но Ларри было уже не остановить.

– Я будто ангела увидел. Свистят пули, рвутся снаряды, а он как по парку гуляет. Ты уходил и возвращался, спасая жизнь за жизнью, и каждый раз, отходя от лодки, рисковал собственной головой. И, видя это, я понял, что не боюсь. Ты был моим ангелом, Эд. Благодаря тебе я поднялся, дошел до баржи и выжил. Покуда жив, я не забуду того дня. В тот день ты спас и меня тоже. Клянусь, ты заслужил свой Крест Виктории. Ты сотню таких заслужил. Ты хоть понимаешь, что это значит? Бог был с тобой в тот день, Эд. Я знаю, что ты не веришь в Бога, но поверь мне: на том пляже Он был с тобой. А не со мной, хотя я в Него верую. Он оставил меня в ту секунду, когда я шагнул из баржи в море мертвецов. Бог был с тобой, Эд. Почему? Я объясню. Потому что ты вручил себя Богу, а Бог знает своих. А я не смог себя отдать. Испугался. Вцепился в свою ничтожную жизнь. Думал только о себе. Ты ступал среди ангелов, и Господь увидел тебя и возлюбил тебя. И потому, что Он возлюбил тебя и защитил тебя, ты не имеешь права отчаиваться. Ты обязан любить себя, хочешь ты того или нет. Выбор ты уже сделал – на пляже Дьепа. Теперь это твоя жизнь. Так что очнись и живи.

Ларри раскраснелся, он шумно дышал, яростно теребя свои кудри.

– Вот это речь. – В голубых глазах Эда мелькнула искра. – Ты хоть слово услышал?

– Я услышал все.

– Разве я не прав? Ты ведь знаешь, что прав.

Эд потянулся, вскинув руки вверх, в сумрак, и принялся беспокойно расхаживать взад-вперед.

– Говоришь, я потерял право отчаиваться? Но мы с тобой живем в разных мирах. Я в другом мире, далеко за чертой отчаяния.

– А почему ты живешь в другом мире, не там, где я?

– Не знаю. Может, мы все живем каждый в своем мире. В твоем есть Бог. Ты говоришь, Бог был со мной на том пляже. Почему же Он не был с другими несчастными?

– Я уже сказал тебе, Бог знает своих.

– Ты говоришь, что я вручил себя Богу. А ты же ничего на самом деле не знаешь. Даже не имеешь малейшего понятия.

– Так расскажи мне.

– Зачем?

– Затем, что я твой друг.

Пару секунд Эд молча метался по проходу, к алтарю и назад, точно беспокойный призрак.

– Что ж, – наконец заговорил он. – Я расскажу тебе, как лейтенант Эд Эйвнелл из сорокового батальона морской пехоты заслужил свой Крест Виктории. – Он застыл лицом к алтарю и заговорил тихо, словно исповедуясь: – Вот представь. Я на десантной барже. Кругом дым. Там, впереди, красная зона. Фузилеры пошли прямо перед нами. Трупы в воде, трупы на берегу, воронки от мин, грохот орудий. И тут до меня вдруг доходит: это все – огромная ошибка. Глупость. Бред. Просто так – взяли и отправили людей на смерть! Авантюра, высосанная из пальца кучкой идиотов в Лондоне, которые даже не задумались о цене. А теперь мне тут умирать. Эта глупость, эта жестокость меня прямо взбесила. Командир тоже все понял, не дурак был. Дал приказ разворачиваться – и тут же поймал пулю. Отличный мужик погиб ни за что ни про что. Вот тут я просто вызверился. Не на немцев. На Маунтбеттена и на штабное начальство. И дальше, на весь мир, бессмысленный, жестокий, где люди мучаются неизвестно зачем. А потом у меня словно крышу снесло. Подумал, хватит с меня, пора отдавать концы. Пожил, и ладно. И я пошел к берегу. Снаряды рвутся и сзади и спереди, пули свищут над головой, а меня хоть бы задело! Я не был героем, Ларри. Я был дураком. Я умереть хотел. Поднимался на берег с криком: вот он я! Прошу! А меня ни одна пуля не берет. И тогда я подумал: все равно я жду своей очереди, так почему бы не помочь какому-нибудь раненому бедолаге? И я ходил от тела к телу, переворачивал, пока не обнаружил живого, и поднял его. Парень не виноват, что вляпался. Он на это не подписывался. И я потащил его к барже и снова пошел на пляж, смерти дожидаться. Вот он я! Стреляйте, ну! Слышишь меня, Ларри? Это была не храбрость. А ярость. Я не собирался досматривать эту комедию до конца. Хотел уйти не оглядываясь, покончить со всем, умереть. А смерть меня не берет. Говоришь, со мной был Господь. Не было Его на том пляже. Удрал в самоволку. Знал, чем все закончится, и свалил, чтобы нажраться и забыть. Почему меня не задела ни одна пуля? Удача, только и всего. Ничего такого. Из тех, кто участвовал в высадке, половина убиты или ранены. Значит, половину даже не ранило. Вот я и был из той половины, только и всего. От других, думаю, я отличаюсь только тем, что хотел умереть. Так что ты видел не ангела, Ларри. Ты видел ходячего мертвеца. И жизнь я тебе не спасал. Ты сам это сделал. Я больше тебе скажу – за те же деньги. Там, в красной зоне, в меня не попали, но я все равно умер. Отныне я не принадлежу миру живых. – Он положил руки Ларри на плечи, пронизывая его горящим взглядом. – Ты понял хоть слово из того, что я сказал? Потому что я никогда этого не повторю и не расскажу никому другому.

– Да. Понял, – кивнул Ларри.

– А потом лагерь… Слышал про такой «Приказ о диверсантах»?

– Слышал. Наши лучшие ребята были расстреляны в плену.

– Ну, меня не застрелили, – рассмеялся Эд. – Только сделали вид, что стреляют. Но разница не так велика, как кажется. Когда немец зачитывает приказ, а потом приставляет тебе пистолет к затылку, все очень даже убедительно.

– Так вот что они с тобой сделали!

– Три раза. Развлекались так.

– Господи!

– Знаешь, как выживают? Перестаешь волноваться и хочешь только одного – умереть. Лучше любой конец, чем ужас без конца.

– Но ты не умер, Эд. Ты вернулся домой.

– Домой? Да. Я вернулся домой, получил награду и должен по идее гордиться. Эти высокомерные полудурки, которые играют в войнушку чужими жизнями, считают, что имеют право награждать меня? Да я с ними теперь в одном поле не сяду. Пусть сами поползают по пляжу Дьепа и отмоют его от крови.

– Это была ужасная, ужасная ошибка, – вздохнул Ларри. – Весь мир – ужасная ошибка. И вся жизнь.

– Но ты остался в живых. – Лучше бы другой исход.

– И у тебя есть жена и ребенок.

Эд резко обернулся будто ужаленный.

– Как ты думаешь, почему я до сих пор жив? Тебе не кажется, что, если бы не Китти, меня тут уже не было?

– Но жить по инерции – этого мало, Эд.

– Не говори мне этого! – Он внезапно перешел на крик. – Я делаю все, что могу! Чего тебе еще от меня надо?

– Ты знаешь не хуже меня.

– Хочешь, чтобы я притворялся? Улыбался, говорил, что счастлив, что наш мир – распрекрасное место?

– Нет, – ответил Ларри, – просто позволь ей быть рядом.

– Ты хочешь, чтобы я и ее уволок в ад, в котором живу?

– Она любит тебя, Эд. Она справится.

– Ты мне это и раньше говорил. – Он обличающим жестом ткнул в Ларри пальцем. – Тогда на сенокосе. Ты сказал, что эту тьму вижу не только я. Потому я к ней и пошел, Ларри. Из-за тебя.

– Ты пошел к ней, потому что любишь ее.

– Да. Да, Бог свидетель, я правда ее люблю.

– Тогда почему избегаешь ее?

– Потому что таков мой долг. – Он снова принялся расхаживать туда и обратно по мозаичному полу прохода. – Ты просишь, чтобы я позволил ей быть рядом. Ты даже представить себе не можешь, как я сам этого хочу. Для меня Китти – последнее чистое существо в отвратительном мире. Она и Пэмми. Они обе – самое ценное и святое, что есть у меня. Иисуса и Деву Марию забирай себе. Единственные боги, которым поклоняюсь я, – это мои жена и ребенок. Я не хочу, чтобы их коснулась грязь этого мира. Но эта грязь – во мне самом. Конечно же я хочу, чтобы она была рядом. Конечно же я хочу обнять ее. Разве я не мужчина?

Ларри начал понимать.

– Китти говорит, ты спишь в отдельной комнате.

– Ради ее блага.

– Ты отвернулся от нее, заставил думать, что не любишь по-настоящему, – и все ради ее блага?

– Черт побери! А что я должен делать? Что ты хочешь услышать, Ларри? Да, я плохой человек! Считай меня больным. Вообрази, что у старины Эда проказа или что-нибудь в этом духе. Китти мое внимание не нужно, я тебя уверяю.

– Но оно ей нужно.

– Думаешь, ей понравится, если я ее изнасилую? – выкрикивает Эд из темноты.

Ларри молчал.

– Да, она моя жена. Муж ведь не может изнасиловать жену? Но что, если он плохой человек? Что, если внутри сидит нечто, заставляющее жаждать боли, давить, уничтожать? Секс – это чудовище, Ларри! Я не хочу, чтобы Китти столкнулась с этим чудовищем. – Он бросился мимо Ларри к алтарю.

– И давно это с тобой?

– Не знаю. Может, таким меня сделала война. А может, я всегда таким был.

– По крайней мере, ты мог бы поговорить об этом с Китти.

– Разве она сможет понять? Ты мужчина, ты знаешь, каково это.

– Да.

– Женщине этого не понять. Для них это часть любви. Я не могу говорить с ней так, как с тобой.

– По-моему, ты должен с ней объясниться.

– Да знаю я, знаю. – В его голосе снова зазвучало отчаяние. – Я каждый день жду случая поговорить с ней. И всякий раз упускаю этот случай. Я боюсь потерять ее, понимаешь? Она все, что у меня есть.

– Думаешь, если она узнает, в чем дело, то разлюбит тебя?

– О да! Без сомненья! Посмотри на меня!

– Я ничего такого не вижу, – рассмеялся Ларри.

– Я тоже. Потому что тут, слава богу, темно. При свете дня я бы ничего этого просто не смог сказать.

Послышались шаги – кто-то шел по мостику к часовне.

– Время вышло, – предупредил Эд.

– Поговори с ней, пожалуйста.

– Как-нибудь образуется.

В часовню вошла Луиза:

– Боже, как темно! Вы здесь, безобразники?

– Тут мы, – отозвался Эд.

– Все уже спать собираются. Вы решили устроить всенощную?

– Нет, мы тоже идем. – Эд направился к дверям.

* * *

Китти, помогавшая Джорджу в библиотеке собирать карты, подняла голову и посмотрела – сперва на Эда, потом на Ларри:

– Хорошо поговорили?

– Ларри устроил мне нагоняй, – признался Эд. – В том смысле, что хватит быть таким нелюдимом.

* * *

Переодевшись в пижаму и умывшись, Ларри уже собрался было спать, когда в дверь постучали.

– Прости. – На пороге стояла Китти в ночной рубашке. – Иначе я просто не засну. – Она вошла, прикрыв за собой дверь. – Рассказывай, прошу тебя.

Она уселась в единственное кресло, пристально глядя на Ларри.

– Так просто не объяснишь, – ответил он.

– А ты постарайся.

И он рассказал ей о ярости, охватившей Эда, и как он искал смерти на пляже Дьепа, и о том, что было в лагере. Китти кивала, изо всех сил стараясь понять.

– Что он сказал про меня?

– Что любит тебя больше всех на свете. – Тогда почему он от меня шарахается?

– Понимаешь, Китти… – Ларри колебался. – Все это еще слишком свежо. Тот ужас, через который он прошел.

Она нетерпеливо мотнула головой:

– Выкладывай, Ларри.

– Дело в том, что он тебя боготворит. На его взгляд, кроме тебя в мире не осталось ничего светлого.

– Боготворит меня? Он сам так сказал?

– Да.

– И поэтому он… поэтому он ко мне не прикасается?

Ларри молчал.

– Умоляю, не надо меня щадить. Либо я разберусь в этом, либо сойду с ума.

Ларри присел на край кровати, упершись взглядом в ковер на полу.

– Я думаю, – медленно начал он, – Эд чувствует в себе нечто скверное и не хочет, чтобы оно… обидело тебя.

– Потому что я хорошая?

– Да.

– Ты ведь о сексе говоришь?

– Да. – Он продолжал изучать ковер.

– Прости, Ларри, но я не знаю, как иначе добраться до правды. Не бойся расстроить меня. Прежде я была уверена, что он больше не считает меня… что он перестал чувствовать ко мне влечение. Что может быть хуже?

– Нет, не перестал.

– Он считает, что я слишком чиста для секса.

– Что-то типа того.

– Но разве это не глупость?

Подняв взгляд, Ларри обнаружил, что Китти пытается улыбнуться. И при этом дрожит.

– В самом деле глупость.

– И что, многие парни считают секс грязным? Ты считаешь?

– Нет, не совсем. Но бывает и такой секс.

– Какой? Расскажи мне.

– Ох, Китти, это непросто.

– Просто закрой глаза и представь, что говоришь с парнем. О каком грязном сексе ты говоришь?

Ларри покорно закрыл глаза.

– Понимаешь, есть такое чувство… – начал он. – Агрессивное, жадное, абсолютно эгоистическое. Когда хочешь женщину вообще – любую. Когда речи нет ни о любви, ни о нежности, а есть только потребность. Самая примитивная. Взять, ничего не отдавая взамен. Покорить. Инстинкт, который ты сам в себе ненавидишь. Но он в нас сидит.

– Да, – кивнула Китти, – это чувство я могу понять.

– Оно тебе противно?

– Вовсе нет. А теперь расскажи подробнее. Это чувство, оно внутри постоянно?

– Нет, конечно.

– А когда его нет – что там вместо него? Что-то хорошее?

– Да, хорошее. Настоящая любовь, желание взаимности. Полная противоположность эгоизму, жажде брать что захочется, завоевывать.

– А настоящая любовь – она тоже часть секса?

– Да. Я так думаю. – Поколебавшись, он оставил попытки притворства. – На самом деле я не знаю. У меня недостаточно опыта.

– А у Эда есть опыт? В смысле кроме меня?

– Не знаю. Я, по крайней мере, не в курсе. Возможно.

– Не важно. Мне все равно, на самом деле. Мне просто очень хочется понять, что мужчины думают и чувствуют. Нам, девчонкам, это трудно. Нас постоянно кормят романтическими сказками. А потом сталкиваешься с реальностью и не знаешь, что делать.

– Аналогично. По правде, мы ничего не знаем о девчонках. По крайней мере, я.

– Для начала можешь забыть о том, что нас надо боготворить. – Она встала из кресла. – А теперь я позволю тебе поспать. – Она тихонько пожала ему руку: – Спасибо, Ларри, ты настоящий друг.

 

16

Классу предстояло рисовать обнаженную натуру. Нелл невозмутимо разделась и, следуя указаниям Колдстрима, уселась на стул с высокой спинкой, чуть отставив ногу, и наклонила голову, глядя поверх коленей на голые доски пола.

Студенты мерили пропорции карандашом, как их научили. Колдстрим расхаживал среди рисующих, проверяя, не пропускают ли они то, что он называл основными точками.

– Главное – линия, – объяснял он. – Ваше собственное отношение к тому, что вы видите, не имеет значения. Просто смотрите внимательнее. Линия придет сама.

Ларри даже не пытался понять услышанное – он просто старался изо всех сил, и у него стало неплохо получаться. Одновременно он поймал себя на том, что обнаженное тело Нелл кажется красивее и желаннее, когда карандаш повторяет изгиб ее бедра. Ларри оглянулся на других студентов, в основном мужчин. Они с головой ушли в работу. Интересно, чувствуют ли они то же самое?

Занятие закончилось. Нелл, одевшись, ждала, пока студенты уберут наброски. Ларри наблюдал украдкой ее власть над ними: как они приосаниваются, разговаривая с ней, и смеются громче. Вот она попросила разрешения у Леонарда Фэйрли взглянуть на набросок, и тот смутился: «Я плохо рисую фигуры».

– Это не фигуры, – усмехнулась Нелл. – Это я.

Фэйрли рассмеялся в ответ, его детское лицо порозовело под недавно отпущенной бородкой. Ларри хотелось, чтобы Нелл и к нему подошла поболтать, но вместо этого она заговорила с диковатым Тони Армитеджем, с которым они как будто подружились. Судя по движениям плеч, Армитедж пытался впечатлить Нелл.

– О чем ты думаешь, когда рисуешь? – спросила она.

– Я не думаю, – отвечал Армитедж. – Художники никогда не думают. Я наблюдаю. – Он метнул на Нелл яростный взгляд. – Я наблюдаю!

– И что ты видишь?

– Я вижу тебя.

Потом, очевидно, осознав, что дальше не продвинется, Армитедж сбежал из класса вслед за остальными.

А Ларри задержался. И вот долгожданный результат.

– Думаю, они все стесняются, – сообщила ему Нелл.

– Видела бы ты, как они на тебя пялились.

– Да ну? И все промолчали!

– А что они должны были сказать?

– А то сам не знаешь. Какие сиськи! Какая попка!

Ларри рассмеялся. Она взяла его под локоть.

– Угости, Лоуренс.

«Приют отшельника» пережил войну без потерь, хранимый, как утверждают местные, самим отшельником, взирающим с вывески в своем балахоне, похожем на женскую ночную сорочку. Внутри, под закопченными потолками цвета горчицы, студенты художественного колледжа обедали яйцами по-шотландски с ирландским стаутом и спорили об искусстве, политике и религии. В отношении последней Леонард Фэйрли придерживался ортодоксального марксизма:

– Как еще правящий класс может заставить массы смириться с той жалкой долей национального богатства, которая им достается? Очевидно, что нужно создать для них компенсаторный механизм. Нужно сказать им, что чем меньше варенья они съедят сегодня, тем больше получат завтра.

– Ну и что же это за люди, Леонард? Что за циничные лжецы сфабриковали чудовищную ложь ради собственной выгоды? – спросил Питер Праут, полноватый улыбчивый юноша, не то гей, не то нет.

– Тебе назвать руководство страны? – ехидно поинтересовался Леонард.

– Почему-то мне кажется, что христианство выдумал не Черчилль, – съязвил Питер в ответ. – И не Эттли с Бэвином.

– Уж скорее Беверидж.

– Слушай, – продолжал Питер, – я не утверждаю, что это правда. Я не верю, что Иисус – сын Божий и так далее. Но не верю и в то, что все это – чьи-то злонамеренные козни. Просто сказка. Народная мечта о счастье и равенстве.

– А я верю, что Иисус был сыном Божьим, – тихо, почти виновато признался Ларри.

Нелл, сидевшая рядом с ним, с ухмылкой наблюдала общую реакцию.

– Да ты что? – не удержался Тони Армитедж.

– Еще я верю в рай и ад, – добавил Ларри, – и в Страшный суд. Еще, пожалуй, в непорочное зачатие. И очень хочу уверовать в непогрешимость папы.

– О господи, – воскликнул Леонард, – да ты католик!

– По рождению и воспитанию, – кивнул Ларри.

– Но, Ларри, – не сдавался Тони Армитедж, – ты же не можешь верить во всю эту чушь. Это немыслимо.

– Может, это и чушь. В каком-то смысле. Но на этой чуши я вырос. И некоторый смысл в ней все-таки есть. Церковные люди знают, что мудрость института – превыше мудрости отдельного человека. Тебе не кажется, что с культом индивидуальности мы немного перебрали?

– Культ индивидуальности! – Питер Праут притворно закатил глаза. – Так ты, гляжу, замахнешься и на романтического художника-одиночку!

– Но, Ларри! – не унимался Армитедж. – Непорочное зачатие! Непогрешимость папы!

– Ну, если честно, – ответил тот, – я в это не вникал. Да и с чего бы? Всего знать невозможно. Это как влюбляться. Ты ведь не проверяешь убеждения девушки по списку – просто принимаешь ее такой, как есть.

– Что правильно, – вставила Нелл.

– Это театр, – не унимался Питер Праут. – Католическая церковь – сплошной театр.

Леонард прищурился:

– А что же интеллектуальная честность?

– Кому нужна ваша интеллектуальная честность? – фыркнула Нелл. – И все прочие умствования? Для вас это только очередной способ унизить человека. Ларри вырос с верой, она имеет для него ценность, силу, красоту и все такое прочее, – ну и пусть себе верит, нет?

– Но, Нелл, это ведь не какая-нибудь там живопись или поэзия, – возразил Армитедж. – Мы говорим о так называемых вечных истинах.

– Для меня это все равно что живопись или поэзия, – объяснил Ларри. – Когда понимаешь, что твой ум не вмещает всего, начинаешь относиться к вещам иначе. Говоришь себе: незачем отказываться от собственных моих традиций до тех пор, пока для этого нет оснований. Я не утверждаю, будто монополия на истину есть только у католической церкви. Это просто убеждения, с которыми я вырос. Это мои убеждения. Часть меня верит в нечто большее, чем эта жизнь, в смысл всего сущего и в победу добра. Полагаю, родись я в Каире, все это я получил бы от ислама, но я родился здесь. Меня каждое воскресенье водили в Кенсингтонскую кармелитскую церковь, отдали в школу, опекаемую бенедиктинцами, поэтому все это – просто часть моей личности.

Армитедж пожал плечами:

– Но можно и вырасти, наконец. Ты не обязан вечно оставаться ребенком. Пора думать собственной головой.

– А в какой вере воспитали тебя, Леонард? – спросила Нелл.

– Мои родители – люди свободных взглядов. И мне никто ничего не навязывал.

– В Бога они верят?

– Ни капли.

– То есть тебя вырастили атеисты, – кивнула Нелл. – И сам ты тоже атеист. Ну и когда же ты заживешь собственным умом?

Ответом ей стал общий смех. Ларри с усмешкой протянул ей руку. Нелл ее пожала.

* * *

Позже тем же вечером Нелл сопровождала Ларри в его съемную комнатушку на Макнейл-роуд.

– Мне нравится, что ты католик. Так прикольно! Никогда с католиками не имела дела.

– А вы в семье кто?

– Да никто. Англиканцы в смысле. У нас о религии не говорят. Думаю, это считается неприличным. Все равно что говорить о сексе.

– Бог и секс. Великие тайны бытия. При детях ни-ни.

– Что мне в тебе нравится, Лоуренс, так это то, что ты не боишься быть собой. На самом деле меня впечатляет, что ты знаешь, кто ты. Я вот себя совсем не знаю.

– Ну, я старше тебя.

– Да, это тоже мне нравится.

У его дверей она поинтересовалась:

– Зайти не предложишь?

– Не хочешь зайти, Нелл?

– Да, спасибо, Лоуренс. Зайду.

В комнате имелась кровать, стол, кресло с высокой спинкой, умывальник и маленький камин с газовой горелкой. Ларри зажег огонь. Нелл уселась на кровати скрестив ноги.

– Забавно, когда я сидела перед всеми голая, ты пялился на меня, не смущаясь посторонних. А теперь мы одни, я полностью одета, а ты даже взглянуть боишься.

– Да, забавно, – соглашается Ларри.

– Это потому, что лучше бы меня здесь не было?

– Нет. Совсем не поэтому.

– По-твоему, работать натурщицей – это грешно?

– Нет, конечно.

– Но ты наверняка думаешь, что это немного странно. То есть большинство людей стесняются снимать с себя одежду.

– Ну, я рад, что ты не из таких.

– На самом деле я стесняюсь. Но заставляю себя. Потому что хочу вырваться.

Ларри ее прекрасно понимал: для нее этот порыв – то же, что для него стремление рисовать.

– Помнишь, мы договорились, что всегда будем говорить друг другу напрямую, чего хотим? – спросила Нелл.

– Да.

– Я хочу поцеловать тебя. – О, – растерялся Ларри.

– А ты меня хочешь поцеловать?

– Да.

– Тогда иди сюда. Заодно и согреемся.

Ларри послушно сел рядом.

– Ты считаешь, что я излишне прямолинейна? – Нелл накрыла ладонью его затылок.

– Нет. – Он наклонился и поцеловал ее.

Нелл откинулась на кровать, он лег рядом и обнял ее, продолжая целовать. Он ощущал тепло ее хрупкого тела, нежность губ и чувствовал, как его охватывает сладостное желание.

Это не ускользнуло от внимания Нелл.

– Что это?

– Прости, – ответил он, – с этим ничего не поделаешь. – Еще как поделаешь! – Ее рука скользнула по его натянувшимся брюкам. – Католическая церковь осудит меня за это?

– Нет, – хрипло шепнул он.

Нелл ощупью расстегнула ремень, потом молнию. Ларри лежал не шевелясь, изумленный и благодарный. Ее ладонь, пробравшись в трусы, осторожно поглаживала.

– А это как? – спросила Нелл. – Это грешно?

– Нет.

– Может, нам тогда шторы опустить, как думаешь?

– Да.

Ларри встал с кровати – брюки упали на пол. Он, спотыкаясь, подтянул их.

– Снимай их, дурачок.

Он опустил тонкие занавески. Комнату наполнил зеленый полумрак, посреди которого оранжево светилась газовая горелка.

Нелл стянула платье через голову. Смущенный Ларри, стоя в рубашке, трусах и носках, дрожал от возбуждения. Нелл расстегнула бюстгальтер.

– Не то чтобы ты что-то из этого не видел, – улыбнулась она.

Ларри снял рубашку и носки, оставшись в натянувшихся трусах.

Нелл уселась на кровати в той же позе, что прежде в рисовальном классе.

– Помнишь?

– Да, – ответил он, – да.

– Ну, тогда иди сюда.

Он упал в ее объятия и крепко обхватил обнаженное стройное тело.

– Господи, Нелл, – шептал он. – Господи, как ты прекрасна.

– То, что мы делаем, уже грех?

– Пока нет. Но вот-вот будет.

– Я хочу заняться с тобой грехом, Лоуренс. Хочу, чтобы у тебя появилось желание заняться им со мной.

– Оно есть. Есть.

Ее пальчики продолжали ощупывать его член, поглаживая, заставляя сходить с ума от возбуждения. Потом она взяла его ладонь и положила себе между ног.

– Потрогай там, Лоуренс!

Рука ощутила щекочущее прикосновение волос, потом – влажную мягкость. Нелл прижалась промежностью к его ладони.

– Это все – тебе!

– О господи, Нелл, – простонал он, чувствуя, как кровь клокочет в венах.

Волшебство ее прикосновений стерло все мысли. Ларри знал лишь, что полностью одержим желанием и что она утоляет это желание – волшебно, щедро, необъяснимо.

– Боже, ты прекрасна, – повторял он.

Нелл прижималась к нему, доводя почти до безумия.

– Мы займемся этим, Лоуренс? – мурлыкала она. – Займемся?

– Я не ожидал, – бормотал он, – у меня нет…

– Об этом не волнуйся. Я обо всем позаботилась. – Сжав его член в ладони, она провела им по промежности. – Так мы займемся этим, Лоуренс?

– Да, – шептал он, – да.

– А разве католическая церковь не говорит, что это грех? – Да, – выдохнул он.

– Грешно меня трахать.

– Да.

– Но ты все равно хочешь меня трахнуть, Лоуренс.

– Да, – зарычал он.

– Если ты меня вдуешь, Господь тебя накажет, Лоуренс!

– Плевать.

– Господь тебя не накажет, если ты меня любишь.

– Я люблю тебя, Нелл. Я люблю тебя. Люблю тебя.

Он чувствовал, как с каждым повторением этой фразы, с каждым ударом пульса, с каждым повторением этого грубого слова любовь нарастает и крепнет, пульсируя во всем теле нестерпимым восторгом. Принимая его все глубже, она шептала: «Вдуй мне, Лоуренс. Вдуй мне».

И вот он уже внутри, окутанный сладким теплом, и понимает, что больше не может сдерживаться. Желание полностью овладело его существом и ищет возможности взорваться, вырваться наружу.

– Не могу, – бормочет он, – не могу…

– Давай, Лоуренс, – шепчет она в ответ. – Давай. Давай.

Он ныряет в нее и выныривает и ныряет снова, чтобы в следующий миг едва не потерять сознание от нестерпимого наслаждения, пронизавшего все тело.

Теплыми ладонями она гладит его по спине:

– Тише, тише.

– О Нелл.

– Тебе понравилось?

– О господи! Как в раю побывал!

– Я рада. Я хотела, чтобы тебе понравилось.

Он лежал на ней, беспомощный, обессиленный, бесчувственный, покуда бешено колотящееся сердце не вернулось в привычный ритм. А потом бросился целовать ее – горячо, восхищенно и благодарно.

– Ты чудесная, великолепная, ты совершенство.

– Милый Лоуренс.

– Я ни с кем и никогда подобного не испытывал.

– Это потому, что ты благочестивый католик.

– Больше нет.

– Католик, католик. Это ничего не меняет. Исповедался, и все.

– Но я бы хотел повторить.

– Конечно, повторим, – заверила Нелл, – это только начало.

Она накинула его халат и отправилась наверх в общую ванную. Ларри медленно одевался в зеленоватом свете комнаты.

– У тебя ведь и до этого были парни? – спросил он Нелл, когда та вернулась и стала надевать белье на стройное тело.

– Если и были, то что?

– Ничего, я только рад, что ты выбрала меня.

Ларри в самом деле не ревновал ее к тем, кто был в прошлом. Он испытывал лишь громадную благодарность за то, что эта благодать выпала и ему.

– В шестнадцать у меня был парень, – призналась она. – Не парень даже, мужчина. Многому меня научил. Ему нравилось, когда я грязно выражаюсь. Добрый был.

– Что с ним случилось?

– Война. Он умер.

Это поразило Ларри – и обрадовало. Как ужасно пережить и любовь, и утрату в ранней юности! Зато теперь Нелл полностью принадлежит ему.

– Как грустно!

– Мне тоже было грустно, – улыбнулась она, – но теперь есть ты.

– Но почему – я? Такая красавица, как ты, может заполучить кого пожелает.

– Нашел красавицу, – отмахнулась Нелл. – Но ты прав. Если я захочу мужчину, я заполучу его. С мужчинами сложностей нет. А вот с хорошими людьми – сложнее. Мне кажется, что ты хороший человек, Лоуренс.

– Потому что я католик?

– Потому что ты добрый. Большинство людей злые. А ты нет.

– Ты прекрасна, Нелл.

– Потому, что я дала себя трахнуть!

– Нравится мне, как ты говоришь это слово.

– Слово? – ехидно ухмыльнулась она. – Что за слово, Лоуренс?

– Трахнуть. – Он покраснел.

 

17

Гарри Эйвнелл состоял в клубе «Тревелерз», что на Пэлл-Мэлл. Не самый лучший клуб, как, впрочем, многое в его жизни, но для членства в «Уайтс» у него не хватало ни связей, ни состояния. А «Тревелерз», по крайней мере, расположен в приличном районе. Директор пивоваренной компании «Марстонс», Гарри Эйвнелл все же ощущал себя деревенским сквайром, хозяином небольшого поместья на реке Дав. Усадебный дом в стиле королевы Анны был обставлен, что называется, со сдержанной роскошью. Каждый предмет, от подставки для зонтиков в холле и до хрустального графина на буфете в столовой, являлся лучшим в своем роде. Потребности обитателей Хаттон-хауса всегда превышали доходы, но лишь в той степени, какая требует определенной бережливости – которая и Гарри, и его жене давались без особых усилий. О жизненных принципах Гарри говорила его одежда: костюмы из самой добротной ткани, какую можно сыскать на Сэвил-роу, можно было носить всю жизнь. Что до Джиллиан Эйвнелл, она хоть и одевалась безупречно, но в остальном предпочитала экономить, проводя за молитвой больше времени, чем за туалетным столиком. Джиллиан была набожная католичка, в отличие от мужа, не признававшего вообще никакой религии: Гарри называл себя стоиком, восхищался Марком Аврелием и превыше всего ставил умение владеть собой.

Гарри Эйвнелл прибыл в город похлопотать за сына. Эд сумел отличиться на войне, а вот теперь у него жена и ребенок, но ни работы, ни денег. В двадцать восемь мужчине полагается уверенно делать карьеру, но Эд даже не обратился к отцу за помощью. Поэтому Гарри решил сам найти местечко для сына. У Джока Колдера, с которым его связывал бизнес, тоже оказался сын, который нуждался в отцовской поддержке. Человек небедный, Колдер решил помочь своему мальчику наладить импорт французских вин. Юноша не возражал, но в двадцать лет нелегко принять на себя личную ответственность за компанию. Необходим партнер. Гарри Эйвнелл предложил своего сына: он старше, можно сказать, проверен в бою и хочет наконец заняться делом. В винах он мало что смыслил, это да, но учиться никогда не поздно. А Крест Виктории, которым, разумеется, никто не хвастается, не так воспитаны, все равно для молодого бизнеса явный плюс.

Джок Колдер был склонен согласиться, его сын Хьюго сказал, что готов попробовать. Слово оставалось за самим героем войны.

Гарри сидел на голубом клубном диване в дальнем конце малой столовой, попивая «Эрл Грей», когда вошел Эд и махнул ему рукой. С тех пор как сын вернулся из плена, Гарри виделся с ним только раз, когда тот переночевал в Хаттоне, и теперь чувствовал себя неловко.

Он жестом указал сыну на диван напротив и предложил чаю.

– Как там Китти? Как наша внучка?

– Великолепно. Памела становится весьма решительной барышней.

– Вы все еще живете в поместье?

– Пока да. Как мама?

– Хорошо. Ты бы все-таки черкнул ей пару строк. А лучше приезжай в гости. Ты ведь знаешь, она в жизни ничего для себя не попросит, но подобные вещи для нее очень важны.

– Да, конечно. – Взгляд Эда скользил по аллее за окном. – Что новенького в Хаттоне?

– Живем потихоньку. – Гарри отставил чашку. – Я, собственно, вот о чем хотел с тобой поговорить, Эд. Подвернулась одна возможность – думаю, она может тебя заинтересовать.

Предложение Эд выслушал с непроницаемым лицом. А вместо расспросов об условиях партнерства и ожидаемой выгоде чуть пожал плечами и снова уставился в окно:

– Видимо, придется чем-то заняться.

– Эд, возможность отличная, – горячился мистер Эйвнелл. – Ты станешь полноправным партнером, не вложив и пенни.

– Похоже, что так.

– Естественно, все будет зависеть от того, поладите ли вы с Хьюго.

– Уверен, он вполне приличный парень.

– Ну, приличный, конечно. Учился в Харроу. По словам отца, парень не академического склада. По-своему неглуп, но слишком инертен.

– Значит, на меня не похож. – Эд улыбнулся, поймав взгляд отца. На короткую секунду их объединяет тайное знание того, насколько жизнь не соответствует мечтам.

– Я в тебе не сомневаюсь, Эд. Если уж ты решишь чем-то заняться, я знаю, что ты вложишь в это душу.

– Французское вино. В конце концов, почему бы и нет?

* * *

Уложив Памелу спать после обеда, Китти пошла к Луизе – посоветоваться. Вряд ли подруга разбирается в предмете намного лучше, зато, в отличие от Китти, умеет видеть очевидное.

– В общем, Эд считает, что я хорошая, а секс – это плохо, – подытожила Китти, пересказав все услышанное от Ларри.

– Чертовы католики!

– Ну какой из Эда католик? Он уже много лет ни во что не верит.

– Тем более. Нет, ну надо же, ерунда какая?! Ты – его жена! Что в этом плохого?

– Думаю, у мужчин какое-то другое к этому отношение.

– А все их клятая Дева Мария, – усмехнулась Луиза. – Хорошая женщина должна быть девственницей, а значит, для таких дел годятся только шлюхи.

– Судя по тому, что сказал Ларри, у мужчин это настолько сильно, что их самих пугает.

– Вряд ли настолько, милая.

– Вот я и не понимаю. Если так сильно, как Эд с этим справляется?

– Не спрашивай.

– О. – Китти покраснела. – Ты так думаешь?

– Я расскажу тебе кое-что, чем ни с кем не делилась, – начинает Луиза. – Примерно пять лет назад я узнала, что у моего отца есть другие женщины. Он посещает заведения, куда ходят мужчины. Как-то друг сказал мне: «Да уж, твой отец этим славится». Я отправилась к матери, надеясь, что та все опровергнет, но она подтвердила. И мне захотелось узнать, почему так вышло. Матушка усадила меня и говорит: «Дорогая, известно ли тебе, как устроена жизнь?» Я ответила, что вроде бы да. А она мне: «Знаешь ли ты, что внутри у мужчин находится семя, из которого зарождаются дети?» Я кивнула. И тогда она объяснила: «Дело в том, что его очень много, и оно должно выходить по крайней мере раз в день. А для меня это не всегда удобно, поэтому папа ходит в другие места».

– Луиза!

– Да, я знаю. Признаться честно, я была поражена.

– Раз в день!

– Как минимум. Некоторым мужчинам приходится делать это трижды в день.

– Я даже понятия не имела, – оторопев, пробормотала Китти.

– Это многое объясняет.

– И что, твою маму это устраивает?

– Не думаю. Но что забавно, отношения у них, кажется, очень хорошие.

Китти задумалась.

– И что же мне делать с Эдом? – спросила она наконец. – Я не могу заставить его прийти ко мне, если он не хочет.

– Так почему сама к нему не пойдешь?

– Но что мне сказать?

– Ничего не говори, – улыбнулась Луиза. – Просто делай. – Я не смогу. А вдруг он рассердится? Вдруг он решит, что я… что я…

– Что? Ты его жена, Китти.

– Да. Но если он меня не хочет…

– Конечно же он хочет тебя! Кроме того, как он тебя остановит? Мужчины на это не способны. Хватай за рычаг, и поехали…

Китти расхохоталась, Луиза следом.

– А как же Джордж?

– Ну нет. Джордж не по этой части.

Они смеются, пока на глаза не наворачиваются слезы.

– Господи, Луиза! Как это все запутано.

– Хочешь, я дам тебе тонкий намек?

– Все выкладывай, – потребовала Китти – Краснеть не буду.

– Давно это у вас?

– С тех пор, как он вернулся. – Китти опустила голову. – С тех пор, как уехал. Три года.

– В таком случае, если ты собираешься к нему пойти, стоит подготовиться.

– Подготовиться?

Луиза сбегала к себе наверх, вернулась с вышитым мешочком на завязках и протянула его Китти. Внутри была баночка вазелина.

* * *

Эд вернулся наэлектризованный. Он схватил на руки выбежавшую навстречу Памелу и подбрасывал снова и снова. Дочка верещала от радости.

– У папы будет работа! – воскликнул он. – Папа будет зарабатывать деньги, чтобы у тебя были красивые платьица!

– Что стряслось, Эд? – со смехом спросила Китти, поглядывая, как муж подкидывает Памелу.

– Мой отец, мой почтеннейший отец всю свою жизнь отдал работе, которая ему абсолютно неинтересна, чтобы скопить достаточно денег и позволить нам вести тот образ жизни, которого, по его мнению, мы достойны. А теперь он явил мне величайшую милость, подыскав и мне аналогичную шабашку.

– Ты о чем? Что за работа?

– Мне предстоит стать партнером в фирме, которая будет закупать во Франции вина подешевле и продавать их в Англии подороже. По мне, так с этим справится трехлетний ребенок. Хочешь стать импортером вина, Пэмми? Мы возьмем тебя в долю.

– Я справлюсь! – крикнула Памела, ерзая в отцовских объятиях.

Китти не верила своим ушам:

– Ты серьезно, Эд?

– Надо же хоть чем-то заняться, милая. Ты не возражаешь?

– Нет, если это то, чем ты хочешь заниматься.

– О, ты слишком много просишь! Не то чтобы я хотел, – но надеюсь со временем втянуться. Вино мне нравится, Франция тоже. Разве что купля-продажа не очень вдохновляет.

За ужином раскрылись новые подробности. Эд рассказал о богатом друге отца и о сыне этого богатого друга.

– Таким образом, я стану кем-то вроде няньки. Если он начнет капризничать, я дам ему поиграться с моим Крестом Виктории.

– По мне, так отличная работа, – заметил Джордж. – Поможешь мне пополнить запасы белого бургундского.

– Но ты даже не видел этого мальчика. – Китти озабоченно подняла брови.

– Зато мой отец знает его отца. Для подобных вещей большего не требуется. Это как брак по расчету.

– Эд, пообещай мне, – потребовала Китти, – что будешь этим заниматься, только если почувствуешь, что оно – твое. Я не хочу, чтобы ты жертвовал собой ради нас.

Эд улыбнулся и, наклонившись через стол, взял ее за руку:

– Милая Китти, не нужно принимать близко к сердцу всякую ерунду. Какие еще жертвы? Мое в этом мире – только ты и Пэмми.

* * *

Вечером Китти ушла в спальню и дождалась там, пока все заснут. После чего тихо, без стука, вошла к Эду.

Сквозь незадернутые шторы в комнату лился лунный свет. Кровать оказалась пуста – Эд спал рядом на полу, накрывшись простыней и одеялом и подложив руку под голову. Его лицо было умиротворенно и прекрасно. Китти улеглась рядом. Потом придвинулась вплотную – он, не просыпаясь, перекатился на спину и вытянул ноги.

Тут она очень осторожно сняла с него простыню и одеяло. Эд оказался в пижаме. Китти одну за другой расстегнула пижамные пуговицы, распустила шнурок на штанах, теплой ладонью коснулась его голых бедер. И начала медленно-медленно поглаживать его член, чувствуя, как тот отзывается на прикосновения. Глаза Эда по-прежнему были закрыты, дыхание ровное. Китти продолжала, покуда член не вырос и не затвердел. С колотящимся сердцем она смотрела на мужа, изумляясь, что Эд продолжает спать.

– Что?.. – Он резко вскинул руки, точно защищаясь. – Что ты делаешь?

– Тише, – шепнула она, – тише.

И продолжила гладить его, теперь быстрее.

– Не надо, Китти!

– Все хорошо. Не надо ничего говорить. – Китти прижалась к Эду и поцеловала, не прерывая своих ласк. Вот он обнял ее и притянул к себе, сдерживая стон.

А потом принялся стаскивать ночную рубашку. Китти в нетерпении сдернула ее сама. Вот все его тело выгнулось; закрыв глаза и откинув голову, Эд втащил Китти на себя. Только теперь она убрала руку, чтобы прильнуть к нему, – пусть делает с ней все, что захочет.

Животом она ощущала твердость его члена, чувствовала, как ее груди касаются его тела. Эд уже не стонал, а рычал, будто от нестерпимой боли. Потом резко швырнул Китти на спину и, оказавшись сверху, с силой развел ей ноги. Член толкался в нее, неистово стремясь внутрь. Чтобы помочь Эду, Китти приподняла бедра – и в следующий миг он вонзился в нее.

– Этого хочешь? Этого? – Его голос хриплый, точно чужой.

– Да. Этого.

Он таранил ее, раз за разом, с каждым движением издавая глухой стон.

– Хочу этого, – шептала она. – Хочу!

Внезапно Китти поняла, что действительно этого хочет. Ее изголодавшееся тело пробудилось, она обхватила Эда ногами и жадно прижалась к нему, отвечая на каждый жесткий толчок.

– Ах! – стонал он. – Ах! Ах!

И вколачивался в нее, кричал на нее, словно одержимый. И наконец – задушенный стон: Китти почувствовала судороги его тела, пульсацию внутри себя. Он навалился на нее, двигаясь все медленнее, и замер, отяжелев, прижав ее к полу и сомкнув объятия. Китти слизнула пот с его бровей.

Долгое мгновение Эд лежал не шевелясь. И вдруг Китти поняла – он плачет.

– Нет, милый. Нет.

Она целовала его в заплаканные щеки.

– Прости, – твердил он, – прости. Прости.

– Не надо, милый. – Она покрывала его лицо поцелуями. – Я хотела тебя. Я пришла к тебе, потому что хотела тебя.

– Но не так.

– Так. Именно так.

Они лежали, обнимая друг друга, пока не замерзли. Эдди поднялся на вдруг ослабевших ногах.

– Теперь ложись, милый.

Китти уложила его в кровать и укрыла одеялом. Эд не отпускал ее руки:

– Прости, Китти. Я не хотел, чтобы так вышло.

– Я твоя. Со мной ты можешь быть каким хочешь.

– Я не знал. Я думал… Не знаю, о чем я думал.

– Ты думал, я слишком хороша для тебя.

– Ты хорошая.

– Я твоя, – повторила она.

– Все будет хорошо?

– Да, мой милый. Все будет хорошо.

* * *

На следующий день Эд перебрался в спальню Китти – к неудовольствию Памелы.

– Это не твоя комната, а мамина.

– Я хочу быть с мамой.

– Я тоже хочу быть с мамой, – резонно возразила Памела. – Но спать нужно в своей комнате.

В ответ Китти заметила, что Джордж и Луиза ночуют в одной спальне. Памела задумалась:

– А мне с кем ночевать?

– Когда вырастешь, будешь ночевать с мужем.

– С мужем! – Эта мысль заставила ее забыть обо всем. – А как его зовут?

– Огастес? – предположил Эд.

– Огастес? Фу!

Той ночью Китти лежала в объятиях Эда, таких незнакомых и родных. И думала, что не уснет, но все-таки заснула – а наутро впервые за долгое время пробудилась не в одиночестве. И поцеловала Эда:

– Доброе утро, милый.

 

18

Ларри Корнфорд преклонил колени рядом с отцом в кармелитской церкви на Кенсингтон-Чёрч-стрит, бормоча знакомые латинские слова. Вокруг гудели голоса – скамьи были забиты народом. Впереди у алтаря зеленело облачение священника.

– Beato Michaeli Archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis et tibi, Pater…

Эти имена Ларри помнил, точно имена лучших друзей. В положенном месте он сжимал кулак и покаянно бил себя в грудь:

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa[14]Моя вина, моя вина, моя величайшая вина ( лат .).
.

То не было чувство вины – лишь глубокое и успокаивающее ощущение единения. Месса всегда проходит одинаково, ее таинство знакомо с детства. Меняются храмы, священники приходят и уходят, но сам ритуал всегда один и тот же. И когда наступил черед освящения хлеба и вина: «Haec dona, haec munera, haec sancta sacrificia illibata», – священник в трепете перед таинством склонился над алтарем, осеняя крестным знамением хлеб и вино. Затем со словами: «Benedixit, fregit, deditque discipulis suis dicens, Accipite et manducate ex hoc omnes, hoc est enim corpus meum», – он встал на колени, поднял хлеб Святого причастия, и служка зазвонил в колокольчик. В этот момент ощущение чуда вернулось, и Ларри почувствовал, что все вокруг исполнено сверхъестественного. Ребенок, наученный видеть в мессе истинное, нескончаемо повторяющееся чудо, настоящее присутствие, явление Господа среди людей, до сих пор живет в глубине души и пробуждается в тот момент, когда священник поднимает хлеб причастия и запах ладана плывет над скамьями.

Позже Ларри встал вслед за отцом в очередь причастников и ощутил на языке тонкое, как бумага, печенье – гостию. Это тает во рту живой Господь. Ларри знал, что совершил смертный грех и не заслуживает причастия, но Господь и Его Церковь милосердны. Католическое воспитание Ларри соответствовало духу времени: просвещенные монахи учили, что великодушное сердце и справедливый разум Богу милее, чем слепое подчинение правилам. Вернувшись к скамье, Ларри встал на колени и, опустив голову на сцепленные руки, молил научить его, как сохранить верность Господу в той жизни, которую он избрал.

После мессы они с отцом вернулись в высотку на Кэмден-Гроув. За завтраком Корнфорд-старший сетовал на трудности компании: ему придется ехать на Ямайку и решать на месте накопившиеся проблемы.

– Боюсь, мы столкнулись с серьезным дефицитом поставок. Отчасти из-за сезона тропических циклонов. Отчасти из-за серьезной эпидемии пятнистости листьев.

– Мне казалось, «Тилапа» пришла в Эйвонмаут с полным грузом.

– Пришла, слава богу. – Отец со вздохом отхлебнул кофе. – Но в порту отправления фруктов осталось не так уж много. Мы всерьез подумываем о Камеруне. Кроме того, думаю, самое время заключать новое соглашение с министерством.

– Ты все еще заполняешь министерские склады?

– Все сто двадцать штук. Многовато, конечно. Но министерство до сих пор живет по законам военного времени.

– Ты встретишься в Кингстоне с Джо Кифером?

– Джо уже на пенсии. Но я рад, что ты его вспомнил, Ларри. Я так ему и передам.

Уильям Корнфорд задумчиво взглянул на сына:

– Знаешь, в нашем нормандском доме уже можно жить. Может, присоединишься ко мне летом? Для художника лучшего места не найти.

– Идея хорошая.

– Как дела, кстати? – Отец промокнул губы салфеткой. – С художествами и прочим.

– Точно не скажу, но я выкладываюсь по полной. Хотя в цифрах отчитаться не могу.

– И не нужно. Но ты счастлив?

– Да, папа. Я очень счастлив.

– Вот и хорошо, – улыбнулся отец. – Это ведь главное.

* * *

Ларри объяснил: он счастлив благодаря отцовской поддержке и надеется, что инвестиции вскоре начнут окупаться. Но правда была куда сложнее. Выбранная работа – Ларри называл ее работой по примеру учителя, стесняясь громких слов, – вызывала постоянное чувство неловкости. Как бы он ни выкладывался, но конечный результат почему-то никогда не удовлетворял. Да, сам процесс неизменно захватывал, поглощал целиком, но уверенности в собственном таланте так и не появилось.

Последние несколько недель он решил сосредоточиться на пейзажах. Заметив у любимых художников манеру повторять один и тот же мотив или работать в определенных географических областях, Ларри обратился к ландшафтам с церквами. Во-первых, это было удобно: колокольня, перерезая линию горизонта, создавала оптическую ось композиции. Главным, впрочем, было другое. Церковь служила своеобразным громоотводом наоборот – проводником сверхъестественного в картину. С однокурсниками он об этом не говорил. Те один за другим подпали под влияние Виктора Пасмора, привлеченные пиктографической геометрией, а то и откровенным абстракционизмом. Устояли немногие, среди них – Тони Армитедж, угрюмый парень и невероятно одаренный портретист.

– Геометрия! – с отвращением восклицал Армитедж. – Трусость, да и только. Людям страшно взглянуть миру в глаза. Они бегут от жизни.

Ларри соглашался: школа Пасмора казалась ему пуританской.

– Они кальвинисты от живописи: низводят все до элементарных форм.

Тем не менее его собственные работы крайне формализованны. Скажем, вид на церковь Святого Эгидия, открывающийся с верхних этажей здания колледжа. Башня из серого и белого камня разбита на три ступенчатых уровня: два куба и шестиугольная верхушка. По обе стороны от башни – заостренные серые черепичные крыши. Церковь построил Гилберт Скотт, а окно проектировал Рёскин. Впрочем, для Ларри все это превратилось в череду линий, устремленных вовне и вверх. Он пытался запечатлеть одновременно и церковь, и идею святого места. В процессе работы он сразу, безотчетно, понимал, какие линии важны, а какие – нет. И, накладывая затем оттенки серого, коричневого и белого, Ларри стремился заставить все эти цвета передавать свет таким, каким он сам хотел его видеть, ощущая, что пишет не столько каменные стены, сколько пространство, которое те вмещают.

Иногда он был так близок к этой простой истине, что кисть сама накладывала мазки. Объект – вот он. Вместо того чтобы запечатлеть его, он вскрывал его суть с помощью кисти. В такие моменты Ларри терял представление о времени и пространстве и работал до глубокого вечера.

– Ты что-то понял, – бросал Армитедж, остановившись рядом. – Это получше, чем обычно.

Ларри отступал на шаг и взглядывал на работу.

– Нет, – говорил он, – не то.

– Разумеется, не то! – подхватывал Армитедж. – Того все равно не напишешь! Но это – неплохо. И уж поверь мне, лучше, чем неплохо, уже не будет.

Ларри симпатизировал Тони Армитеджу, хотя тот был импульсивен и не слишком опрятен, и оценил портрет Нелл работы Тони: автору каким-то образом удалось передать и ее прямоту, и скрытность. Саму Нелл портрет, разумеется, взбесил.

Чем больше Ларри теперь смотрел на церковь Святого Эгидия, тем меньше ему нравилось то, что получилось. И тут подошел Билл Колдстрим.

– О, как раз те, кто мне нужен! – Он замер на пару мгновений, разглядывая картину. – Да, – кивнул он, – хорошо. Слышали о Лестерской галерее?

– Конечно, – ответил Ларри. – Я ходил туда на выставку Джона Пайпера.

– Они готовят летнюю экспозицию. Перспективные художники и все такое. Филлипс попросил меня предложить кого-нибудь из наших. Мой вариант – вы с Армитеджем.

Ларри от изумления потерял дар речи; Армитедж ответил, как всегда, невозмутимо:

– Сколько у нас времени?

– Открытие в начале июля, так что к концу апреля уже нужно отобрать работы, – сообщил Колдстрим и удалился.

– Вот это пощечина для Фэйрли, – усмехнулся Армитедж.

– Я и представить не мог! – Ларри в самом деле не подозревал, что учитель так высоко оценивает его творчество.

– Я же сказал, что ты хорошо пишешь.

– Нет, не сказал. Ты сказал, что я пишу неплохо.

– Чего тебе не хватает, Ларри, так это веры в себя.

– Есть идеи, где ее взять?

– Тебе следует помнить об одной важной вещи, – усмехнулся Армитедж. – Все остальные тоже ничего не понимают. Шарахаются в темноте. Понятия не имеют, что хорошо, а что нет. Ждут, когда им об этом скажут. Так что все, что ты должен делать, – почаще и погромче заявлять о себе.

– Боюсь, это не в моем стиле, – вздохнул Ларри.

* * *

Вечером Ларри поделился новостью с Нелл. Она бросилась ему на шею с поцелуями:

– Я знала! Ты станешь знаменитым!

Натурщицей Нелл больше не работала: нашла место секретаря у торговца предметами искусства. Правда, по ее словам, Юлиус Вейнгард выходил обманщиком и грабителем, – но ее послушать, все они такие. Уж как только этот Вейнгард не обманывает клиентов! Но так уж устроен этот бизнес: художественная ценность работы никого не волнует – важны лишь реноме автора и тариф, по которому она конвертируется в деньги.

– Я уговорю Юлиуса сходить на твою выставку, – обещала Нелл, – может, он решит взять тебя под крылышко. Только он скажет тебе брать цвета поярче, милый, – от хаки все устали.

Ларри по-прежнему восхищался Нелл, но их отношения складывались непросто. Спали они вместе, а жили порознь. Дома у Нелл Ларри никогда не бывал. Она то и дело исчезала – выполняла поручения Вейнгарда или навещала друзей, о которых ничего не рассказывала. Эта другая, кокетливо припрятанная жизнь порой тревожила Ларри, но в остальном, по правде сказать, его все устраивало.

Ларри всякий раз изумлялся собственным чувствам. Стоило Нелл исчезнуть, как его охватывала парализующая тоска. Но, пробыв с ней вместе пару дней, он замыкался и мечтал побыть один.

– Ты стал какой-то слишком солидный, Лоуренс, – упрекала его Нелл. – Нельзя так себя контролировать на каждом шагу.

Ларри знал, что она права, и любил ее такой – вольной, богемной, неприрученной. Но порой за этой свободой ему виделся одинокий, потерявшийся ребенок. Ее юность и властное очарование лишь маскировали глубинный страх. Однажды после проведенной с ним ночи она заплакала.

– Нелл! Что случилось?

– Не важно. Тебе лучше не знать.

– Нет, я должен знать. Скажи мне.

– Ты ответишь, я дурью маюсь. Что правда.

– Нет, расскажи.

– Иногда мне кажется, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей.

– Конечно выйдешь. Хочешь, хоть завтра поженимся. У нас будет сотня детей.

– Ох, Лоуренс, ты такой милый. Может быть, когда-нибудь. Мне по-прежнему только двадцать.

Он уже начал подумывать об общей квартире, когда Нелл снова куда-то пропала. А вернувшись, так и не объяснила, где была. Слишком дорожила своим правом жить так, как хочет.

– Не пытайся связать мне руки, Лоуренс. Так поступал мой отец. И это меня бесит.

Притом иногда ее охватывали внезапные приступы ревности. Однажды после вечеринки, где Ларри просто поболтал с другой девушкой, Нелл яростно набросилась на него:

– Не смей так больше со мной поступать! Мне все равно, что и с кем ты делаешь, но не в моем присутствии.

– Да что я сделал-то?

– И не надо пялиться на меня, будто не понимаешь, о чем я говорю. Я не круглая дура.

– Нелл, у тебя воображение разыгралось.

– Я не требую от тебя верности. Я лишь прошу на людях проявлять ко мне уважение.

– Я всего-то перекинулся парой слов. Мне нельзя болтать с другими девушками?

– Прекрасно! – хмыкнула она. – Можешь называть это так.

– Ради бога, Нелл. Будто ты не общаешься с другими мужчинами. Я хоть словом тебя попрекнул?

– Если не хочешь, чтобы я гуляла с другими, Лоуренс, тебе достаточно просто сказать.

– Я не хочу посягать на твою свободу. Ты это прекрасно знаешь.

– Так чего ж ты хочешь, Лоуренс?

– Я хочу, чтобы мы доверяли друг другу.

Он говорил себе, что в ее поведении нет никакой логики, но подсознательно понимал, чего она хочет. Безусловной любви. Чтобы он сказал, что всегда будет ее любовником, защитником и другом, как бы отвратительно она себя ни вела. Бывали моменты, когда желание захлестывало Ларри, и он был готов пообещать ей все что угодно, – но всякий раз его останавливала инстинктивная осторожность. Он чувствовал: Нелл нужна ему сильная, дикая, свободная и желанная другим. Но чем ближе они сходились, тем очевиднее делалась ее уязвимость и потребность в эмоциональной поддержке, – и Ларри испуганно шарахался прочь.

Он сам не понимал, почему его бросает из крайности в крайность. Неужели все объясняется сексом? Она с готовностью утоляет его желание, и уже за это Ларри ее обожает. Нет, дело совсем не только в сексе. Стоит ей исчезнуть на пару дней, как его преследуют воспоминания не только об обнаженном теле и о наслаждении, но о ее дразнящем смехе, о непредсказуемых оборотах речи, о жизни, бьющей ключом. Это Нелл таскала его ночью купаться на пруды в Хемпстед, это ей одной могло взбрести в голову выскочить за пышками, а потом греть их на газовой горелке. Только Нелл знала круглосуточную шоферскую забегаловку Альберта Бриджа, где можно ни свет ни заря выпить чаю. Как можно не любить ее за то, что рутина рядом с ней превращается в приключение? Видимо, любовь – это такой цикл из жажды, утоления и расставания.

Если, конечно, не существует иной любви, когда расстаться с любимой невозможно ни на миг.

В такие моменты Ларри вспоминал Китти. И сам стыдился подобных мыслей. Что он знает о Китти? Они пробыли вместе каких-то несколько часов. Глупо считать любовью подобную ерунду. К тому же это грозило бы ему одиночеством: ведь Китти счастлива в браке с его лучшим другом. Так почему эта тайная убежденность не отпускает Ларри? Иногда, оставаясь один, он думал о Китти и чувствовал подступающий ужас. Что, если каждому суждено влюбиться по-настоящему лишь однажды, и он полюбил девушку, которая ему никогда не достанется?

– Знаешь, в чем твоя беда, Лоуренс? – говорила ему Нелл. – Ты очень стараешься быть хорошим. Но на самом деле хочешь быть плохим.

– В каком смысле плохим?

– Следовать собственным желаниям, не считаясь с чужими. Жить по собственным убеждениям, а не по воле Господа. Быть эгоистом и радоваться.

«Если бы я стал плохим, что бы я сделал? Я бы писал картины и любил Китти. Большего мне в жизни не надо. Но чем это поможет другим людям?»

В такие мгновения он повторял молитву отца Коссада.

– Сжалься надо мной, Боже. Волей Твоей возможно все.

* * *

На предварительном просмотре Ларри, белый от волнения, смотрел на три свои картины и курил сигарету за сигаретой. Все три казались теперь безжизненными и никчемными. Гости переходили из зала в зал, восхищенно ахали, но у его полотен не задерживались. И красных кружков с надписью «Продано» под ними не было. Билл Колдстрим расхаживал со своей юстон-роудской компанией. Леонард Фэйрли хоть и не ругал работы Ларри, но всем видом демонстрировал пренебрежение.

– Выставка-то коммерческая, – говорил он. – Так что ничего удивительного. Главное – чтобы публика раскошелилась. Сегодня те, кому картины по карману, хотят подтверждения, что старый мир все тот же, во всем своем буржуазном глянце. Разевают рты и ждут, когда туда сунут карамельку.

Тони Армитедж тоже был здесь – в амплуа «молодого, но многообещающего». Он, как и Ларри, нервничал, но проявлялось это своеобразно.

– Ненавижу этих говнюков, которые приходят на предварительные просмотры, – рычал он. – Они не поймут настоящего искусства, хоть им его в задницу кочергой запихивай.

Тем не менее поразительные портреты Армитеджа быстрее прочих картин обзавелись желанным красным кружочком. Ларри отошел наконец от своих никому не интересных картин. И заметил Нелл в компании Юлиуса Вейнгарда и некоего явно состоятельного господина – щуплого мужчины за сорок. Он по-хозяйски держал Нелл под руку и улыбался ей. Две хорошо одетые женщины средних лет пересекли зал, не обращая внимания на Ларри.

– Почему английские художники такие скучные по сравнению с французскими? – спросила одна другую.

Ужас, думал Ларри. Гордость оттого, что Колдстрим предложил его работы для выставки, успела испариться, сменившись чувством униженности. От прежних тщеславных устремлений теперь тошнило. Вряд ли эти отвергнутые полотна заслуживают большего внимания. Контраст между чувством, с которым он писал их, и нынешним мерзким ощущением был мучителен. Ларри помнил, как его охватывала радость и как сердце замирало от счастья, когда сумма набросков и мазков наконец начала обретать цельность, жизнь и гармонию. Кто не художник, тому не понять этой магии – будто присутствуешь при рождении новой жизни. А теперь эти идеальные создания, чудесные дары погибали на глазах своего творца. Одиноко приткнувшиеся среди прочих картин, лишенные любви и внимания, они и выглядели по-другому: как жалкие потуги посредственности.

– Ларри!

Он обернулся и увидел Китти – глаза сверкают, бледное лицо озарено улыбкой.

– Я так тобой горжусь! – Она крепко обняла Ларри.

– Китти! Я и не думал, что ты придешь.

– Ну как я могла не прийти! Это твоя первая выставка! Остальные все еще любуются твоими картинами. Они просто поражены, как здорово ты передал красоту пейзажа. А я пошла тебя искать.

– Китти, мне здесь совсем не нравится!

– Правда? – Она участливо смотрела на него, стараясь понять.

– Это все чересчур, – попытался объяснить Ларри. – Слишком много картин. Слишком много людей. Я чувствую себя самозванцем. Того и гляди кто-нибудь подойдет, постучит по плечу и скажет: «Боюсь, произошла ошибка. Пожалуйста, снимите свою жалкую мазню и уйдите».

– О Ларри. Какой же ты глупый!

Но взгляд ее был исполнен сочувствия.

– Никто их не купит, Китти. Я в этом уверен.

– Уж на одну-то Луиза Джорджа раскрутит.

– Джордж и Луиза тоже здесь?

– Конечно. Мы хотели вытащить тебя на ужин после выставки. Пойдешь? Или сбежишь со своими высокоодаренными друзьями?

– Нет у меня никаких высокоодаренных друзей. С вами мне куда лучше.

– У тебя замечательные картины, Ларри. Правда. Честно говорю.

– О Китти.

Не важно, правда это или нет. Он бесконечно благодарен за то, как искренне она хочет его поддержать. Теперь, когда Китти рядом, все изменилось. Он проторчит в этом углу хоть вечность, чтобы смотреть на нее и чувствовать, как полнится сердце сладким ощущением бесконечной любви. Казалось, они остались наедине, далеко-далеко отсюда.

– Как ты, Китти?

– Как прежде. Только стала старше.

– А как Эд?

– Как обычно.

Краем уха он услышал, как кто-то в зале громко его окликает. К ним спешила Луиза, волоча за собой Джорджа.

– Ларри, ты просто гений! – кричала она. – Мы все в таком восторге! Теперь у нас есть собственный живой классик!

– Привет, Луиза.

– Нам так нравятся твои картины. Джорджу нравятся твои картины. Он хочет купить большую, с крышами. Давай, Джордж, иди и скажи им, что берешь ее.

Джордж послушно поплелся исполнить приказ. Теперь к ним присоединился Эд.

– Здорово, старый хрыч! – Он крепко пожал руку Ларри. Глаза его лучились теплотой, а лицо еще больше осунулось.

– Здорово, Эд.

– На следующей выставке, может, предложишь публике вина? Продажи просто взлетят. Могу предложить весьма хорошее белое. Между нами, крестьянская моча, но эти крестьяне, прошу заметить, пили лучшее гран крю.

– Должен сказать, это все очень мило с вашей стороны, – благодарно бормочет он, – то, что вы приехали.

Подошли Нелл с Юлиусом. Ларри представил всех друг другу.

– Юлиус может подобрать тебе покупателя, – пообещала Нелл.

– Ничего не обещаю, – уточнил Вейнгард, – но есть на примете коллекционер, который любит поощрять молодые таланты.

– Молодые ведь подешевле, правда? – заметила Луиза.

– Правда, – улыбнулся Вейнгард.

– Лоуренс, милый, – сказала Нелл, – ты в курсе, что одна уже продана?

– Это наверняка мой муж, – объяснила Луиза, – он тоже любит поощрять молодые таланты.

Вейнгард тут же протянул ей свою карточку:

– Отправьте вашего мужа ко мне. Здесь тот еще цирк. – Он с презрением окинул взглядом зал. – У нас на Корк-стрит все куда цивилизованнее.

Юлиус старомодно раскланялся и отошел прочь.

– Вот ведь мерзкий коротышка, – скривилась Луиза.

– Луиза! – одернула Китти, покосившись на Нелл. – Веди себя прилично.

– Да, типчик противный, – признала Нелл. – Но свое дело знает и связи заводить умеет.

Эд с интересом посмотрел на Нелл:

– Так вы с Ларри друзья?

– Вроде того. – Нелл красноречиво глянула на Ларри, так что суть их отношений стала понятна.

– Поедем с нами? – предложила Китти. – Мы повезем Ларри на ужин, отметить выставку. Заказали столик в «Уилтонс».

В машину Джорджа все не втиснулись. Ларри сказал, что лучше прогуляется, Китти тут же пожелала составить ему компанию, и в итоге все пошли пешком.

Ларри шел вместе с Эдом.

– Интересная девушка, – заметил тот. – У вас с ней серьезно?

– Возможно, – ответил Ларри. И тут же, осознав, что Нелл с Китти идут совсем рядом, сменил тему. – Как торговля вином?

– Так себе. Для англичан, судя по всему, вино пить – это как жене изменять. Изредка и только за рубежом. Вот что мне действительно нравится, так это ездить по пустым дорогам Франции.

– Тебе не надоедают постоянные разъезды?

– Если хочешь знать, мне надоело все вообще. У тебя не бывало такого, что вся еда становится одинаковой на вкус? Ничего не радует. Ничего не ранит.

– Плохо дело, Эд.

– Иногда кажется, что мне нужна еще одна война.

Уже у ресторана Нелл заявила, что передумала, что у нее другие планы. Быстро и почти скромно чмокнув Ларри, она бросила: «Хорошие у тебя друзья», – и удалилась.

– Почему она не пошла с нами? – спросил Эд.

– Это в духе Нелл. Она непредсказуема.

Ужин обернулся настоящим пиром.

– Заказывайте что хотите, – подбадривала Луиза, – Джордж платит!

Китти расспрашивала о Нелл:

– Чем же она занимается?

Ларри пытался объяснить, ловя себя на том, что даже из его слов следует – Нелл ни к чему не стремится.

– А зачем ей стремиться? – заметил Эд.

– Потому что жить иначе бессмысленно? – предположила Китти. – Каждый ведь хочет, чтобы его жизнь имела смысл.

– Вот не понимаю, – возразил Эд. – Что за смысл? Для кого? Для чего? Вот сейчас мы чествуем Ларри и его картины. Мы вкусно едим в компании добрых друзей. Разве одно это не придает нашей жизни смысл?

– Не надо передергивать, – ответила Китти.

По ее голосу Ларри понял: она несчастлива. Удивила его и резкость, с какой говорил Эд.

– Ну, на мой взгляд, у Ларри прекрасная подруга, – вставила Луиза. – Она ведь еще очень молода. Уверена, вскоре она разберется со своей жизнью.

– А я хочу добавить, что Ларри замечательный художник, – подхватил Эд. – Я считаю, у него хватило смелости не отвернуться от того, что ему нравится, и теперь он пожинает плоды. За тебя, Ларри. Ты великий человек. В твою честь.

– Спасибо, Эд. Теперь мне осталось продать остальные две картины.

 

19

– Смотри, что я нашла! – В корзинке велосипеда у Нелл бренчало шесть маленьких пустых прозрачных аптечных пузырьков. – Знаешь, что с бутылками делают? В них запечатывают послания.

– Конечно, – согласился Ларри.

– Ну, тогда за мной!

Ларри повернул на улицу, и вместе они поехали по Уолворт-роуд, миновали вокзал Ватерлоо и вылетели на широкий новый мост Ватерлоо. Проехав его почти наполовину, Нелл остановилась и прислонила велосипед к перилам. Ларри сделал то же самое и на какое-то мгновение замер, любуясь солнечным днем. На востоке высился купол собора Святого Павла на фоне разрушенного бомбежками Сити. Южнее, вдоль Темзы, тянулись здания парламента.

Нелл уже достала пузырек, блокнот и карандаш.

– Ну что, каким будет наше первое послание? – Мы что, правда будем класть в них записки?

– Конечно. Чур, я первая.

Она что-то чиркнула в блокноте, вырвала листок и показала Ларри: «Тому, кто найдет это послание, до конца дней будет сопутствовать удача».

– Не боишься разочаровать человека?

– Нет. Удача приходит к тем, кто в нее верит.

Нелл завинтила крышку и бросила склянку в реку. Ты нырнула в воду, потом вынырнула и, кружась, поплыла вниз по течению.

Оказавшись на северном берегу, они поехали по набережной Виктории к Вестминстерскому мосту. И вновь Нелл остановилась на середине.

– Да у нас экскурсия по мостам, – заметил Ларри.

– Я хочу, чтобы сегодняшний день тебе запомнился. – Нелл достала блокнот и карандаш.

– Нет зрелища пленительней! – сказал Ларри.

– Что?

– Сонет Вордсворта. Написан на Вестминстерском мосту. – Следующее послание. Держи. Твоя очередь. – Она протянула блокнот ему.

Ларри стал вспоминать дальше:

– Полей уж не осталось, – заметила Нелл.

– Ясного утреннего пространства – тоже. – Он вгляделся в здание парламента. – Кажется, будто все это было здесь всегда, но Вордсворт видел совсем другой пейзаж. А ведь и сотни лет не прошло. Здесь стояли другие дома, которые просто исчезли.

– Давай следующее письмо.

Ларри, задумавшись на мгновение, написал: «Пусть тот, кто найдет это послание, оглянется по сторонам и порадуется тому, что видит: ведь когда-нибудь ничего из этого не останется».

– Что-то невесело, а? – Нелл заглянула через плечо.

– Пусть ценят что имеют.

Он скатал листок в трубку, сунул в пузырек и протянул Нелл.

– Твое послание, ты и кидай! – фыркнула она.

Ларри размахнулся, метнул его в воду и долго глядел, как тот уплывает, подпрыгивая на волнах.

Они снова оседлали велосипеды и, миновав Миллбанк и выехав на Ламбетский мост, заспорили. Нелл утверждала, что обелиски по обеим сторонам увенчаны ананасами. Ларри полагал, что это сосновые шишки.

– Кому взбредет в голову вырезать из камня огромную сосновую шишку? – засмеялась Нелл.

– А ананас?

– Ананасы необычные. Снаружи они жесткие и колючие, а внутри – сладкие и сочные.

Она втащила велосипед на тротуар, блики солнца играли на ее волосах. Ларри залюбовался:

– Как ты умудрилась стать собой, Нелл?

– В каком смысле?

– Ты такая открытая, такая неиспорченная, такая… я не знаю. Ты все время меня удивляешь.

– Это хорошо?

– Это очень хорошо.

Она написала и показала ему:

«Нашедший это послание должен решиться и сделать то, о чем мечтал всю жизнь, но медлил».

– А если он хотел ограбить банк?

– Кто сказал, что это он? Может, это будет девушка. Может, она хочет поцеловать парня, в которого тайно влюблена. – И она поцеловала Ларри посреди Ламбетского моста.

– Что ж, теперь это уже не секрет, – улыбнулся Ларри.

Он ощущал невероятную легкость, которой не испытывал уже очень давно. Казалось, что все хорошее и в самом деле стало достижимо, а плохое отступило прочь.

Она бросила пузырек в воду.

Миновав галерею Тейт и Воксхоллский мост – «Такой уродский!», – они ехали по набережной до моста Челси. Здесь вместо ананасов или сосновых шишек фонари были украшены золотыми галеонами. На другом берегу грузно темнела электростанция Баттерси. Две трубы из четырех пускали в летнее небо клубы черного дыма.

Нелл протянула блокнот Ларри:

– Твоя очередь.

«Пусть тот, кто найдет это послание, – написал он, – поверит в то, что счастье есть. Ведь я сейчас счастлив».

– Как замечательно, Ларри, – улыбнулась Нелл. – Я так хочу, чтобы ты был счастлив.

Он бросил пузырек и смотрел, как тот крутится, уносимый течением, и исчезает под железнодорожным мостом.

Забрав блокнот, Нелл принялась за очередное письмо.

– Куда дальше? – спросил Ларри. – На мост Альберта?

– Хватит мостов. – Не показывая Ларри, она сунула послание в пузырек, пропихнув поглубже. – А сейчас мне нужно уйти, милый.

– Уйти? Куда?

– Просто уйти. – Она протянула ему пузырек: – Последнее – для тебя.

И, поцеловав Ларри, Нелл уехала.

Ларри отвинтил крышку и попытался вытащить листок, но горлышко было слишком узкое. Он уставился на пузырек, озадаченный и несколько раздраженный. Бумажка внутри успела развернуться, так что ее, даже подцепив, не вытащишь, не разорвав. Остается только разбить пузырек.

Взяв за горлышко, Ларри осторожно ударил склянку о бортик тротуара. Потом – чуть сильнее. Наконец стекло рассыпалось. Освободив письмо от сверкающих осколков, Ларри развернул и прочел:

«Пусть тот, кто найдет это послание, поверит, что я желаю ему лишь счастья и ничего не требую взамен. Я собираюсь родить ребенка. Я люблю тебя».

Ларри поднялся, белый как мел. Первой мыслью было тут же броситься вслед за Нелл. Но где ее искать? И он медленно побрел по мосту, пытаясь справиться с бурей нахлынувших чувств.

Прежде всего – страхом. Паникой. Обстоятельства вышли из-под контроля, он стал игрушкой неведомых сил. Потом сквозь смятение, как солнце сквозь тучи, пробилась горячая сияющая гордость.

«Я стану отцом».

Ему стало и радостно, и жутко. Слишком велика ответственность. Это все меняет.

«У меня будут жена и ребенок».

Жена! Почти невозможно представить Нелл в этой роли, и тем не менее придется пожениться.

Стало быть, все уже предрешено?

Эта мысль еще формулировалась в голове, но он уже знал, что хочет совершенно другой жизни. Но какой? О каком будущем он мечтал, если даже сейчас оно казалось утраченным навсегда?

Оглушенный, он сел на велосипед и поехал по Челси-Бридж-роуд в направлении, куда уехала Нелл. И вдруг понял, что она, скорее всего, все заранее спланировала. Наверняка нарочно придумала игру с посланиями, чтобы таким образом дать ему время подумать над ответом. Ларри охватила нежность. Невероятная девушка! Мудрая не по годам, она понимает, через что он сейчас проходит. Знает, что он будет сомневаться, стоит ли жертвовать собой ради будущего с ней. И поэтому уехала. Это глубоко трогает Ларри. Одинокая и затерянная в огромном мире, Нелл нашла в себе силы не взваливать груз на его плечи, опасаясь, что тот окажется непосильным.

В ту минуту, следуя за автобусом, который занял всю проезжую часть Слоун-стрит, Ларри ощущал лишь любовь и благодарность. А потом, свернув налево, на Найтсбридж, и следуя вдоль южной стороны парка, призадумался. Как обеспечить жену и ребенка? Где они будут жить? Удастся ли продолжить занятия живописью?

Тут Ларри осознал, куда едет. К дому. Ведомый инстинктом более, чем сознанием, в трудную минуту он возвращается туда, где вырос. Это абсолютно бессмысленно, ведь не станет он вынуждать отца разбираться со всем этим. Он едет домой, чтобы спрятаться.

Он вернулся на Кенсингтон-Чёрч-стрит и доехал до Кэмден-Гроув. Сейчас отец, скорее всего, в конторе на другом конце города, но у Ларри есть ключ. Он отпер дверь, затащил старый велосипед в прихожую. Экономка мисс Куксон поднялась из подвала посмотреть, кто пришел.

– Привет, Куки, – поздоровался Ларри. – Вот решил заглянуть.

– Мистер Лоуренс! – От радости она даже порозовела. – Желанный гость! Ты гляди-ка! Говорят, вы нынче знаменитый художник.

– Да какой знаменитый, – смутился Ларри.

И поразился, как радует такое приветствие и как успокаивает этот мрачный дом.

– Может, заварить вам чайку и пирога отрезать?

– Было бы здорово. Как жизнь, Куки?

– Живем помаленьку. Ваш отец скоро будет.

Ларри уселся в задней комнате на четвертом этаже, когда-то детской, а позже переделанной в его кабинет. Возвращаясь домой на каникулы, он сбегал сюда, чтобы почитать, порисовать или просто посидеть, глядя на огонь. Здесь он спрятался, когда отец сказал ему, что мама отправилась на небеса. Ему было пять лет.

Постучавшись, зашла Куки с тележкой.

– Пирог всего лишь с тмином, – говорит она, – и куда преснее, чем мне нравится, но вы ведь понимаете. И не скажешь, что это мы победили в войне.

– Спасибо, Куки. Ты просто ангел.

Она смотрела на него, сидящего в старом кресле у книжной полки.

– Как приятно снова видеть вас дома, мистер Лоуренс.

Оставшись в одиночестве, Ларри пил чай, ел пирог и постепенно понимал, что не в силах обдумать ситуацию. Всякий раз, едва он собирался с мыслями, все ускользало, и Ларри ловил себя на том, что вспоминает школьные дни. Эд Эйвнелл, родители которого жили на севере, всегда останавливался здесь в начале и в конце каникул, уезжая и возвращаясь в школу. Его образ стоял теперь перед глазами. Вот он присел на пол перед камином и сует в угли всякую всячину, глядя, как та сгорает. Эд был мастер сжигать вещи: карандаши, игрушечных солдатиков, спичечные коробки. Он и себя обжег однажды, когда из интереса водил рукой сквозь пламя до тех пор, пока та не почернела от сажи.

Внизу хлопнула дверь, потом послышался голос отца и возбужденный щебет Куки. Отец наверняка устал. Наверняка захочет умыться, переодеться после долгого рабочего дня, а потом просмотреть вечернюю газету, сидя в библиотеке за бокалом виски.

Ларри спустился поздороваться: они не виделись с тех пор, как отец вернулся с Ямайки.

– Ларри! Вот так сюрприз! – Глаза отца сияли. – Останешься, поужинаешь со мной?

– Я бы выпил, – сказал Ларри, – и потолковал. А потом, пожалуй, поеду.

– О, жизнь художников! – Отец улыбался. – Дай мне десять минут.

Ларри направился в библиотеку, прихватив принесенную отцом вечернюю газету. Проглядел статью о Парижской мирной конференции – и отложил прочь. Здесь он вновь ощущал себя ребенком. Вот в этом кресле с полукруглой спинкой, обитом бордовым бархатом, Ларри сидел каждый вечер длинных школьных каникул и слушал, как отец читает «Копи царя Соломона», «Затерянный мир» или «Остров сокровищ» – «лучшую книжку на свете».

А теперь и сам Ларри станет отцом.

Зайдя в библиотеку, Уильям Корнфорд налил им по стаканчику скотча и стал рассказывать о своих проблемах на Ямайке: во время войны у компании были реквизированы суда.

– Нам вернули «Аригуани» и «Байяно», но в прежний график пока встроился только «Аригуани». Нам не хватает транспорта. Я сейчас договариваюсь с министерством, чтобы купить у них четыре корабля. Правительство само заинтересовано, чтобы не платить долларами за продукты питания. Просто нужно время. Хорошо, нам удалось сохранить почти всех рабочих.

– И уходить, насколько я понимаю, никто не хочет.

– И не уйдет, пока я в силах что-то сделать. Люди вросли в компанию, пустили корни, как говорится.

«И я бы тоже мог», – подумал Ларри. Отец, словно угадав его мысли, тактично сменил тему:

– Расскажи-ка лучше, как там твоя выставка?

– Осталось два дня. После чего меня ждет сомнительное удовольствие забирать непроданное.

– А что потом?

– Это вопрос.

– Ммм?

– Возникли новые обстоятельства. Я не вполне понимаю, что делать.

Только теперь Ларри понял, насколько он нуждается в совете отца. Хотя и допускал, что этот совет ему вряд ли понравится: твердые религиозные убеждения оставляют мало пространства для выбора. Зачем было вообще заводить этот разговор?

«Затем, что мне нужно одобрение отца», – с изумлением признал он. Отцовское благословение. Затем, что усталый мужчина напротив, с загорелым, в морщинах, лицом, воплощает в себе все добро и справедливость. Вот что такое отец.

«Смогу ли я когда-нибудь стать таким же?»

– Я довольно долго встречаюсь с девушкой, – начал Ларри. – Ее зовут Нелл. Она работает у торговца картинами. Весьма необычная девушка, очень свободомыслящая, очень независимая.

Интересно, отец догадался, к чему он клонит? Ларри ощущал себя все более неловко, чувствуя, что выглядит во всей этой истории смехотворно безответственным.

Почему они не предохранялись? Потому что Нелл говорила, что обо всем позаботится сама. Но Ларри никогда не уточнял, он понятия не имел, что именно она делала. А спросить мешала застенчивость. И эгоизм. С точки зрения здравого смысла разумным такое поведение не назовешь.

– Короче говоря, – продолжал он, – у меня возникла небольшая трудность. Думаю, ты догадываешься.

Ларри понял, что не может назвать вещи своими именами. Стыдится. И все же сообщил отцу достаточно, чтобы тот сделал выводы.

– Ясно, – ответил отец.

– Я знаю, что поступил неправильно. В смысле я знаю, ты скажешь, что я согрешил. И это так.

– Ты любишь ее? – спросил отец.

Ларри замялся.

– Да, – кивнул он наконец.

– Ты хочешь жениться на ней?

– Думаю, да. Все так неожиданно! Голова идет кругом.

– Сколько ей лет?

– Двадцать. Почти двадцать один.

– Что ты ей сказал?

– Ничего. Она поставила меня перед фактом и сбежала. Видимо, решила дать мне время подумать. Нелл не из тех девушек, которые стремятся выскочить замуж любой ценой.

– Она хочет убедиться, что ты любишь ее?

– Да.

– А ты не уверен.

Ларри глянул на отца. Неужели это так очевидно?

– Я не знаю. Может, и да. Я не уверен в собственной неуверенности, если ты меня понимаешь.

Уильям Корнфорд кивнул: да, он понимает. И внимательно посмотрел на сына.

– Насчет греха ты прав. С точки зрения церкви все ясно – ты поступил неправильно. Но дело сделано. И теперь твой долг с точки зрения церкви не менее очевиден.

– Да, – согласился Ларри, – я понимаю.

– Но брак – это навсегда. До самой смерти.

– Да, – повторил Ларри.

Брак отца длился до смерти матери. Девять лет, а потом – все. Эти девять лет стали святыней. Идеальным браком.

– Ты сумеешь, Ларри?

– Я не знаю, – признался он. – Как можно знать такое наперед? Ты сам знал?

Отец медленно кивнул. Слова не нужны. Он никогда не говорил о жене. Даже имени ее не упоминал с тех пор, как она умерла, даже в молитвах. Помилуй, Господи, маму и присмотри за нами с небес и храни нас до новой встречи.

«Присмотри за мной сейчас», – подумал Ларри, чувствуя, как подступают слезы.

– Я не твой священник, – сказал наконец Уильям Корнфорд. – Я твой отец. И скажу тебе кое-что, чего не говорит церковь. Если ты не любишь эту девушку, то, женившись на ней, ты совершишь зло. Ты обречешь и вас двоих, и ваших детей на жизнь в страданиях. Судя по твоим словам, она это прекрасно понимает. Ей не нужен муж, который просто исполняет свои обязанности. Конечно, что бы ни случилось, ты должен поддерживать ее. Но если уж жениться, то по доброй воле. Женись только по любви.

Ларри растерянно молчал. В каждом слове, произнесенном отцом, сквозила огромная любовь. Такая, что заставляет поступиться самым сокровенным ради счастья сына. Вот что значит быть отцом.

– Не порти себе жизнь, Ларри.

– Не буду. Если, конечно, уже не испортил.

– Впрочем, если решишь, что действительно можешь полюбить ее… ну что ж.

Ларри поймал взгляд отца. Так хотелось обнять его, почувствовать себя в его крепких объятиях – но они не обнимались уже долгие годы.

– Тут есть и материальная сторона. Ты велишь мне поддерживать ее, и я конечно же согласен. Но все не так просто.

– Я правильно понимаю, что живопись денег пока не приносит?

– Пока нет.

Теперь отец скажет, что знал еще до войны: все так и будет. Сын потратил юность на погоню за безумной мечтой, а теперь пора остепениться – жизнь накладывает определенные обязательства.

– Но ты это любишь?

– Что?

– Твои картины. Живопись. Ты любишь все это?

– Очень.

– Вижу, в этом у тебя нет сомнений.

– Пап, ты спрашиваешь, люблю ли я писать. В этом я уверен. Только этим я и хочу заниматься. Но ни в чем другом я не уверен. Что я пишу хорошо. Что когда-нибудь смогу зарабатывать этим на жизнь.

– Но ты это любишь.

– Да.

– Это бесценно, Ларри. Это дар Божий. – Корнфорд-старший решительно встал, подошел к бюро и принялся листать свои бухгалтерские книги. – Вот что. Я увеличу твое довольствие на сто фунтов в год. Плюс беру на себя оплату жилья для этой юной леди. Будешь ты жить вместе с ней и на каких условиях, дело исключительно твое. Как тебе такой вариант?

– О отец!

– Я пытаюсь подойти к вопросу разумно, Ларри. Не мне тебя судить.

– Я думал, ты заставишь меня работать в компании.

– В наказание? Нет, Ларри, компания – не исправительная колония. Если ты когда-нибудь решишь работать в компании, то это будет твой собственный выбор.

– Прямо как жениться.

– Да. Именно так. – Он протянул сыну руку.

Ларри стиснул его ладонь.

– Сообщи мне, что надумаешь.

* * *

Ларри ехал назад, и снова его терзали противоречивые чувства. Отцовская щедрость привела его в восхищение – но и растерянность. Только теперь он осознал, что мчался домой за ответом, как жить дальше. Не в силах принять решение самостоятельно, он устремился к тому, что с детства было его опорой: к семье и вере. Отцовский дом Ларри покинул исполненным силы и свободы, но в то же время более одиноким и удрученным.

Почему другим людям так просто принимать решения? Неужели они совсем не сомневаются? Взять хоть Эда и Китти. Они встретились дважды – дважды! – и сразу решили пожениться. И сам он тогда не был удивлен: чтобы понять, что любишь, достаточно мгновения. Военное время неслось стремительно, а будущее казалось слишком туманным. Но вот наступил мир, будущее просматривается на долгие годы вперед, и никто уже точно не знает, чего хочет.

Так, может, сам поиск уверенности – порочен? Если уверенность невозможна, то зачем к ней стремиться? Вероятно, желание жениться – явление мимолетное, порожденное случайным набором фактов, и лишь за долгие годы оно перерастает в уверенность. В таком случае для того, чтобы принять решение, необходим лишь некий внешний стимул. А есть ли стимул более естественный, чем ожидание ребенка? В некоторых странах считается, что помолвка не заключена, покуда девушка не забеременеет. Именно это, а не секс является смыслом брака.

Но как же любовь?

По-прежнему терзаемый сомнениями, Ларри свернул на свою улицу. Нелл уже ждала его на крыльце.

– Представляешь? – Она ухмылялась от уха до уха. – Я заходила к Юлиусу. Он сказал, все твои картины проданы!

– Проданы! Кому?

– Какому-то анонимному покупателю. Правда, здорово? У тебя появился свой коллекционер. Как у настоящего художника!

– Невероятно.

– Вообще, а?

Ларри ликовал. Его картины желанны. За них платят – есть ли подтверждение более весомое? Похвала – в сущности, пустой звук. А вот живые деньги платит лишь тот, кто правда ценит его работу!

Прислонив велосипед к стене, он обнял Нелл. Как она рада за него! Сама в непростой ситуации, а думает лишь о нем!

– Не могла дождаться, чтобы сказать тебе. Сидела тут на ступеньках и радовалась как ненормальная.

– Потрясающе. – Он поцеловал ее. – Поверить не могу. – Нужно отметить, – предложила она.

– А твое послание?

– А-а, – улыбнулась она. – Сумел достать его, не разбивая пузырька?

– Нет. Пришлось разбить.

– Я так и предполагала.

– Не надо было убегать.

– Правда?

Она улыбалась в его объятиях, такая забавная и красивая, и его картины проданы, и солнце сияет, и внезапно все стало так просто.

– Выходи за меня, Нелл.

Она молчала, продолжая улыбаться. Нет, не так все должно происходить.

– Нелл? Я задал тебе вопрос.

– А, так это был вопрос?

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня.

– Может быть, – бросила она, – я подумаю.

– Ты что, не хочешь?

– Возможно. Я не уверена.

– Ты не уверена!

– Ну, мне только двадцать.

– Почти двадцать один.

– Но я действительно люблю тебя, Лоуренс.

– Ну так в чем дело?

– Просто я сомневаюсь, подхожу ли тебе.

– Конечно, подходишь! – Ее сомнения освободили Ларри от собственных. – Ты – то, что надо. Ты добрая. Ты не перестаешь меня удивлять и делаешь меня счастливым. Как я буду жить без тебя?

В этот момент она на него посмотрела так странно, что перед ним впервые открылась неведомая часть ее души: пугливая, ранимая. Ее взгляд словно молил: обещай, что не обидишь меня.

– Понимаешь, – объяснила она, – у девчонок все иначе.

– В каком смысле?

– У тебя есть твои картины, карьера и прочие вещи, важные для мужчин. А у нас – только муж и дети. Поэтому так важно все сделать как надо.

Нелл присела на ступеньку, он сел рядом, взял ее за руку.

– Так давай вместе сделаем все как надо, – предложил он.

– Сегодня ведь решать не обязательно?

– Нет, если ты не хочешь.

– Я сама плохо представляю, чего хочу, – призналась она. Ларри даже растерялся:

– Но я думал… – Он замолчал, чтобы не сказать глупость.

– Ты думал, что все девчонки стремятся замуж и уговаривать нужно парней.

– Ты говорила, что хочешь замуж.

– Говорила. Но чтобы все было как надо.

– И как же надо?

– Мои родители женаты, но они несчастны. Иногда мне кажется, что они ненавидят друг друга. Себе я такого не хочу.

– Но если люди любят друг друга?

– Думаю, им тоже так казалось. В самом начале. На самом деле никогда не знаешь. В смысле наверняка. – Теперь она смотрела на него совершенно серьезно, ласково гладя по руке.

У Ларри все поплыло перед глазами. Прикосновения Нелл и ее слова противоречили друг другу. Любит она его или нет?

– Но, Нелл, – пролепетал он, – а как же ребенок?

– Хочешь сказать, нам надо пожениться из-за ребенка?

– Ну, в этом тоже дело, не так ли?

– А если бы ребенка не было, ты бы не захотел жениться?

Ларри понял, что попался. Хотелось сказать: «Я бы, возможно, не сделал предложение так скоро, но позже – точно». Но правда ли это? Он почувствовал ее обжигающую честность и устыдился.

– Милый Лоуренс, – она стиснула его ладонь, – я так тебя люблю. Давай не сажать друг друга в клетку. Меня пугает сама мысль о том, что ты оказался в западне, куда попасть не хотел. Давай просто любить друг друга так, как любим сейчас. Пусть дни идут своим чередом. И нам никогда не придется врать друг другу.

В этот момент он любил ее сильней, чем когда-либо прежде. Какое искреннее существо! Откуда эта душевная чистота? Должно быть, странно думать так о девушке, которая сама тебе отдалась, однако Ларри остро ощущал ее невинность – иной, более высокой природы, нежели наивность и неопытность. Ее серьезные глаза выдавали зрелость, взрослость, которой Ларри не достичь, пусть он и старше на восемь лет. Нелл, в отличие от него, была настоящей.

– Если ты этого хочешь, – сказал он.

– И если ты этого хочешь, – ласково ответила она.

 

20

Памела расхаживала по полосе прилива, сжимая в руке пластмассовую крышку от термоса, – в купальнике с оборками и резиновых сапожках, грациозная, хотя и толстенькая, как положено трехлеткам. Добравшись до лужицы между скалами, она присела на корточки и перепрыгнула на другую сторону, и снова присела перед очередным препятствием. Отлив обнажил бесконечную череду блестящих камешков и водорослей – почти до горизонта. Памела устремилась на поиски крохотных рачков и прозрачных рыбок, все дальше и дальше от узкого галечного пляжа под утесом. Что, если она упадет?

– Далеко не заходи, детка, – крикнула Китти, сидя на нижней ступеньке бетонной лестницы.

Памела, как обычно, не слышала. Глупо ее звать. Девочка сделает все наоборот, лишь бы показать свою независимость.

К лестнице подошел Хьюго, рыскавший по пляжу в поисках сокровищ, – юноша с нежным лицом, практически мальчик. Впрочем, сам он без конца повторял Китти, что у них лишь пять лет разницы. Он попал под призыв, но война почти закончилась, и настоящей службы он так и не увидел.

– Крест Виктории мне не светит, – говорил он.

Румяный, ясноглазый, любознательный, он боготворил Эда и неосознанно перенял у него манеру говорить и думать.

– Смотри, что я нашел! Драгоценности. – Хьюго протянул Китти пригоршню блестящей полупрозрачной гальки: темно-зеленой, молочно-белой, янтарной, рубиновой. Обточенные морем стекляшки – осколки бутылок или банок.

– Пэмми будет в восторге, – одобрила Китти. И добавила, ища дочь глазами: – Тебе не кажется, что она далековато забрела?

– Да уж, порядком.

– Когда я зову, она не слушает.

– Пойду заберу ее, хорошо? – И он поскакал по камням, желая угодить.

Китти вполне отдавала себе отчет, что Хьюго наслаждается ее обществом больше, чем следовало бы, но беды в этом не видела. Дела фирмы вынуждали Эда без конца разъезжать по неприметным виноградникам Франции, в то время как Хьюго сидел дома и организовывал доставку. Фирма еще не встала на ноги: своего склада не было, и вино хранилось в амбаре рядом с домом. Хьюго то пополнял, то разгружал запасы: его грузовой «бедфорд» стал неотъемлемой частью двора, а сам Хьюго – практически членом семьи.

Китти смотрела, как он идет к Памеле, как его силуэт рисуется на фоне яркого неба. Вот он стоит у скалы, уговаривая малышку, вот она убегает все дальше от берега, Хьюго преграждает ей путь. Отчаянный вопль, девочка колотит его по ногам, наконец Хьюго, наклонившись, хватает ее за талию и тащит к берегу.

Памела пинается, бьет кулаками, кричит, но держат ее крепко. И вот она на твердой земле, перед Китти, оскорбленная не на шутку, даже лицо побагровело.

– Я тебя ненавижу! – кричит девочка. – Я тебя ненавижу!

– Ты слишком далеко ушла, – объяснила Китти. – А вдруг бы с тобой что-то случилось?

Крохотным сапожком Памела изо всех сил пнула Хьюго по голени – тот аж вскрикнул.

– Пэмми! – Китти рассердилась. – Прекрати!

– Я тебя ненавижу! – повторила дочка.

Инстинктивно Китти понимала, что так разозлило малышку. Ее схватили и понесли, заставили почувствовать себя беспомощной. И все равно – людей пинать нельзя.

– Пэмми, ты сделала Хьюго больно. Смотри, он плачет.

Хьюго, сообразив, начал хныкать.

– Бедный Хьюго, – пожалела Китти.

Памела покосилась на него с подозрением. Тот присел на камни, рыдая и потирая голень.

– Поцелуй его, тогда пройдет.

Памела присела на корточки и небрежно чмокнула Хьюго в колено.

– Спасибо, – пробормотал он.

– Вот и хорошо. – Китти решила, что справедливость восстановлена. – Теперь извинись.

– Извини, – сказала Памела, хмуро глядя на скалы.

Потом Китти показывала дочери стеклышки, которые собрал Хьюго, и та затихла в немом восторге. Китти, подняв глаза, поймала на себе пристальный взгляд Хьюго.

– Вы великолепны, – произнес он.

Китти сделала вид, будто не расслышала. Хьюго держался все более откровенно, он уже не пытался скрывать свои чувства. Китти относилась к этому как к игре, что позволяло ему, подстраиваясь, говорить больше, чем следует. Рано или поздно с ним придется поговорить – спокойно, но жестко. Но пока Эд в разъездах, общество Хьюго даже забавно.

Было время, когда внимание мужчин казалось Китти оскорбительным. Все эти вороватые взгляды, завуалированные намеки и бесконечная назойливость. Но после свадьбы и рождения ребенка это чувство прошло, и она с удивлением стала замечать, что временами ей не хватает внимания. Поэтому дурацкая, ребяческая влюбленность Хьюго была для Китти скорее даже приятна.

Втроем они поднялись по крутой бетонной лестнице. Всю дорогу Китти крепко держала Памелу за руку, как та ни вырывалась. Дальше открывалась выстриженная кроликами луговина – длинный проход, окаймленный зарослями можжевельника. Это Хоуп-гэп – лощина среди меловых скал между Сифорд-Хед и долиной Какмер.

Памела, наконец вырвавшись на свободу, помчалась вперед. – Тоже будет сердцеедка, – заметил Хьюго, тащивший корзину с термосом и оставшимися бутербродами с сыром и яблоками. – Вся в маму.

– Что значит – сердцеедка? – не удержалась Китти. – Никогда этого не понимала. Мне непонятно, как можно любить человека, если не уверен, что тебя тоже любят. А если уверен, никто тебя не съест.

– То есть любовь без взаимности невозможна?

– Какое-то время – может, и да. Восторг, надежда и так далее. Но если ничего не выходит, какой смысл? Напрасная трата времени.

– А если чувству не прикажешь?

– Ерунда, – отрезала Китти. И тотчас окликнула: – Пэмми, не убегай, пожалуйста!

Они поднялись на вершину холма. Оттуда на многие мили виднелась извилистая береговая линия. Китти привычно искала глазами длинный нью-хейвенский пирс, вспоминая, как ждала возвращения Эда на пристани, как он вернулся в первый раз, а во второй – нет.

К тому моменту, как они добрались до притулившейся у дороги кошары, Памела уже забралась на заднее сиденье машины и пристально разглядывала разноцветные морские сокровища.

– Надень кофточку, детка, – попросила Китти. – А то будет дуть.

Памела замотала головой. Китти села за руль, Хьюго – рядом с ней.

– Так странно, когда девушка за рулем.

– Я профессиональный водитель, – отрезала Китти, – и уже не девушка.

Машину – сверкающий черный «бантам» с открытым верхом – она поддерживала в идеальном состоянии. Теперь, когда Памела подросла, Китти пыталась отыскать прежнюю себя. Она с тоской, даже завистью вспоминала свою шоферскую жизнь. Конечно, она жена и мать, но Эд слишком часто бывает в разъездах. Бизнес шел трудно, верхний сегмент рынка успели захватить старые компании, а нижний, в котором собирались работать «Колдер и Эйвнелл», фактически не сформировался, и спроса на их продукцию не было.

Поэтому Эд неустанно выискивал вина на отдаленных виноградниках, чтобы представить их на родине по такой цене, которая соблазнила бы даже скептика-англичанина.

– Качество, вызывающее доверие, плюс имя, – объяснял Ларри, делясь познаниями из области торговли бананами. – Тебе нужны маленькие синие ярлычки.

– Я на наши бутылки маленькие синие ярлычки клеить не стану, – смеялся Эд. – Ты же их на картины не клеишь.

– А зря! – шутливо сокрушался Ларри – Может, лучше бы продавались.

Разлука давалась Китти тяжело. Когда Эд возвращался домой, в ее постель, в ее объятия, жизнь снова обретала смысл. Но потом он уезжал снова.

– Разве обязательно ездить так часто, милый?

– Надо потерпеть с годик, – объяснял Эд. – Вот наладим процесс, и я смогу спокойно почивать на лаврах.

– Я так по тебе скучаю!

– Я тоже скучаю, милая, но я стараюсь ради тебя. И ради Пэмми. Ты ведь знаешь.

Но Памела этого не знала и прижималась к нему:

– Не уезжай, папа!

Но он уезжал.

* * *

В конце августа Ларри Корнфорд отправился поездом до Льюиса и шагал теперь от станции вдоль длинной и извилистой дороги к поместью Иденфилд. В старом армейском рюкзаке – сменная одежда, краски и кисти. Ларри держался заросшей травой обочины – по самой дороге, грохоча, мчались грузовики в Нью-Хейвен. Наконец, обойдя гряду холмов, он увидел деревню в речной долине, церковь с квадратной башней и красную крышу фермерского домика за ней. Он здесь без предупреждения, нежданным гостем, но долина словно бы радовалась ему.

Дом выглядит почти так же, как в военные годы. Разве что в распахнутых дверях амбара видны ряды деревянных ящиков. Молодой парень грузил один из ящиков в открытый кузов грузовика. Заметив Ларри, он дружелюбно кивнул:

– Здравствуйте. Подсказать что? – Я друг Эда, – объяснил Ларри.

– Эд в отъезде. Здесь только Китти.

Ларри свернул к дому. Китти стояла в дверях и глядела на него не отрываясь. Оба молчали. Мимо матери протиснулась Памела и тоже уставилась на Ларри:

– Кто это?

– Это Ларри, – ответила Китти, – лучший друг папы. Он навещал нас, когда мы жили в главном доме. Ты говорила, он хороший.

– Я не помню, – сказала малышка.

– Но он правда хороший, – заверила ее Китти.

Все это время она не отводила от Ларри взгляда, исполненного глубокой и тихой радости от его приезда.

– Привет, Памела, – поздоровался Ларри.

– Привет. – Девочка глядела то на него, то на мать.

– Ты что, пешком шел от самой станции? – спросила Китти.

Ларри кивнул:

– Да там ходу не больше часа.

– Заходи скорей.

Китти почти не изменилась. Чуть старше, чуть утомленнее. В легком хлопчатом платьице она выглядит особенно хрупкой и ранимой. Большой рот не улыбается, темно-карие глаза уверенно глядят из-под четко очерченных бровей. Бледное лицо, волнистые каштановые волосы. Что делает человека гораздо красивее всех остальных? Глядя на нее, стоящую в дверях кухни рядом с малышкой, тянущей ее за юбку, Ларри отбросил последние сомнения. Никого и никогда он не будет любить так, как любит Китти.

Хьюго Колдер вернулся на кухню и присоединился к чаепитию. Разговорился о торговле вином, о далеких французских виноградниках, они восстанавливались после войны, и скоро с ними можно будет заключить отличные сделки; признался, что мечтает об офисе в Лондоне.

– На Бэри-стрит, или даже на Сент-Джеймс-стрит. Тогда и начнем торговать марочными винами.

– Когда вернется Эд? – спросил Ларри.

– Недели через две, не раньше, – ответила Китти.

Хьюго снова ушел в амбар.

– Не останешься, Ларри? – предложила Китти.

– Если можно, – кивнул он. – В такую погоду в городе делать нечего.

Загрузив машину, Хьюго уехал. Китти сделала картофельный омлет и попросила Ларри откупорить лангедокского вина.

– Лучшее, что привозил Эд, – похвасталась она. – Отметим твой приезд.

Дождавшись, когда Памела уснет, Китти задала наконец терзавший ее вопрос:

– Как там Нелл?

– Замечательно. Она сейчас в отъезде. Отправилась закупаться со своим боссом.

– Можешь привезти ее сюда в любой момент. Ей здесь будут рады.

– Да, конечно, спасибо.

Некоторое время оба молчали. Подобные паузы служат своего рода переключателями скоростей – с нейтральной на малую.

– Нелл – необычная девушка. – Ларри очень хотелось рассказать Китти о ребенке, но что-то его сдерживало. – У нее пунктик насчет независимости. Работает в арт-бизнесе, получает куда больше меня. Знает, что я люблю побыть один. В общем, мы прекрасно ладим.

– Звучит так, будто вы живете каждый своей отдельной жизнью.

– Не то чтобы отдельной. Мы очень близки. – Ларри почувствовал, что оправдывается. – Это сложно объяснить. Она не хочет на меня давить.

На прелестном личике Китти застыло недоумение. Ларри так хотелось прикоснуться к ней! Но приходится принимать вещи такими, как есть.

– Чем-то похоже на Эда, – заметила Китти.

– Не думай, что я жалуюсь, – поспешил заверить Ларри. – Она добрая и любит меня.

– Может, она ждет, когда ты сделаешь предложение?

– Я уже.

– Ты сделал предложение!

– Она сказала, что подумает.

– Вот как! – вздохнула Китти. – Вот глупая.

Однако сказано это было с большим уважением.

– Она не глупая. Просто очень искренняя. У ее родителей брак сложился несчастливо. Нелл хочет уверенности.

– А в тебе она не уверена.

– Видимо, нет.

– И как тебе это?

– Странно, если честно.

– Ты хороший человек, Ларри. Таких, как ты, поискать. Что еще ей нужно?

– Кто знает. Не сказать, что я завидный жених.

– Ты сам знаешь, что это не так. Но не мне об этом говорить. Мы все увязли в этой игре.

– Какой игре?

Поднявшись, Китти принялась убирать со стола и сказала небрежным тоном, как бы между делом:

– Мы недооцениваем себя. Убеждаем, будто стоим недорого. Что нам нечего предложить другому. Есть человек, которого мы можем сделать счастливым, а нам даже это не под силу.

Ларри понял: она говорила о себе.

– И что теперь делать?

– Стараться. Любить крепче. – Она сложила тарелки в раковину. – Перестать думать лишь о собственном счастье.

Значит, она несчастна. Сердце у Ларри сжалось – болезненно и сладко.

– Он слишком часто в разъездах, да? – спросил он.

– Он так много работает. – Китти замерла, сложив руки на сушилке для посуды и опустив голову. – Все ради нас, чтобы мы не жили на подачки Джорджа и Луизы. Чтобы у нас был собственный дом. Чтобы Пэмми отдать в хорошую школу – а на все нужны деньги. Но он сам мне нужнее, чем деньги.

– Это понятно.

Китти подняла на него взгляд:

– Так почему он этого не понимает?

– Просто он такой. Ничего не бросает на полпути. Если что-то наметил, то уж не отступится.

– А вдруг он просто меня разлюбил?

– Нет! – поспешно воскликнул Ларри. Слишком поспешно. – Эд тебя обожает. Сама знаешь.

– Правда? Не понимаю за что.

– Китти! Что еще за ерунда? Все тебя обожают. Только слепой этого не заметит.

– Ах, за это. – Она провела рукой вдоль лица, будто отмахиваясь от надоедливой мухи. – Ерунда. Всего лишь внешность.

– Дело не в ней. Ты – куда больше, чем просто красивая женщина.

– Не знаю, о чем ты.

Она говорила вполне искренне – и очень печально. Почему она себя совсем не ценит, поражался Ларри.

– Эд любит тебя, потому что ты прекрасная, верная и добрая. Потому что ты сильная, но не подавляешь его. Понимаешь все без слов. Принимаешь его таким, как он есть. А главное – потому что ты любишь его.

Он говорил и говорил, не в силах отвести глаз. Взгляд выдавал его с головой – ну и пусть. Китти и так давно уже знает о его чувствах.

– Он тебе рассказывает обо мне? – спросила она.

– Иногда.

– А что любит меня, говорил?

– Много раз.

– А мне нет. Только что недостоин меня.

– Да, это у него тоже мелькало.

– Я вот что думаю. Все это из-за того проклятого дьепского пляжа.

– С чего ты взяла?

– По-моему, в тот день с Эдом что-то произошло. Я не знаю что. Он не говорит. Но впадает в ярость, когда его спрашивают о Кресте Виктории. Почему он такой, Ларри? Ведь столько людей говорят о войне. А он молчит. Что с ним там произошло?

– Со всеми нами что-то произошло. Такое трудно объяснить. Поймут только те, кто там был. Казалось, наступил конец света.

– Эд так думал? Что наступил конец света?

– Все это было глупо и бессмысленно. Одна огромная ошибка. Мы все это поняли, но Эд как с цепи сорвался. Рассвирепел настолько, что ему стало все равно, жить или умереть. Он даже не пытался защищаться. Думал, что погибнет следующим, но его очередь так и не пришла. Говорит, ему повезло. И по-моему, считает, будто не заслуживает такого везения. В глубине души он уверен, что должен был погибнуть на том пляже.

Китти молчала. Ларри осторожно подбирал слова, стараясь защитить ее от того отчаянного крика, что вырвался тогда у Эда в часовне: я хочу умереть. Как можно сказать такое Китти? Что он не хочет жить ради нее?

– Спасибо, – ответила она наконец. – Теперь мне легче.

– Но он должен сам с тобой об этом поговорить.

– Некоторые вещи не обсуждают.

«Но мы-то с тобой обсуждаем, – так и рвалось из Ларри. – Мы с тобой обсуждаем все на свете. Нет ничего, что я бы от тебя утаил».

– Для меня на пляже все было иначе, – внезапно признался он. – Я струсил на том пляже.

– О Ларри. Там всем было страшно.

– Я прятался. Спасал свою шкуру.

– Любой поступил бы так же.

– Нет. Там хватало храбрых людей. А меня среди них не было.

– Проклятый пляж. – Она улыбнулась.

Точно гора свалилась с плеч Ларри. Тяжесть, которую он таскал четыре года. Он раскрыл Китти свой позорный секрет – и она не отвернулась. Оказывается, для нее это не имеет значения. Сердце заливала любовь и благодарность – но о них, в отличие от стыда, лучше молчать.

Но его тяготила еще одна недосказанность. Он так и не смог признаться Китти, что Нелл ждет ребенка.

* * *

Следующий день Ларри посвятил рисованию. Он устроился во дворе, поставив подрамник на изгородь. Памела некоторое время молча наблюдала, как он работает.

Пока он погружен в картину, его не терзают ни мечты, ни сожаления. И в этом главная радость: творчество позволяет сбежать от собственного робкого «я» в иное измерение. Там, в границах выбранного пейзажа, есть бесконечная сложность и непреодолимые преграды – зато его самого практически нет.

Подошла Китти, сказала, что ждет Джорджа с Луизой к обеду. Посмотрела на подрамник:

– Опять Каберн.

За обедом Луиза с любопытством расспрашивала о натурщице, что позирует обнаженной.

– Она уже этим не занимается, – ответил Ларри.

– Но вы по-прежнему встречаетесь? Может, пора уже устраиваться в жизни? Сколько тебе лет, Ларри?

– Двадцать восемь.

– Оставь парня в покое, Луиза, – вмешалась Китти.

– Ну, знаешь, есть пословица, – не унималась Луиза. – Ты не мужчина, если не посадил дерево, не вырастил сына и что-то еще, не помню.

Сама Луиза отчаянно пыталась забеременеть и ничуть этого не скрывала.

– Баба, пес и ореховый прут, – вставил Джордж, – станут тем лучше, чем больше их бьют.

– Что за ерунда? – фыркнула Луиза.

– Тоже старая английская пословица.

– Поразительно! Чего он только не припомнит!

* * *

Ночью, лежа в постели, в той самой комнате, где спал летом сорок второго, Ларри думал о ребенке, который скоро родится, который действительно может быть мальчиком, сыном. Пожалуй, Луиза права. Ему еще предстоит стать мужчиной.

 

21

– Ну, как там твои друзья в Сассексе? – расспрашивала Нелл. – Все обо мне рассказал?

– Мы о тебе чуточку поговорили, было дело. Но секретов я не выдал.

Нелл вернулась из поездки уставшей и встревоженной. Ларри показал ей новые картины, но она, едва удостоив их взглядом, скользила прочь, кружила по комнате в забавном танце, прикуривала и чертила в воздухе круги сигаретой.

– Тебе никогда не казалось, что в мире слишком много искусства?

– Даже чересчур, – согласился Ларри.

– Ну и о какой чуточке вы там болтали, перемывая мне кости?

– О, Луиза меня пожурила за то, что я все никак не устроюсь.

– Как лабрадоры.

– А что лабрадоры?

– У моих родителей такой пес. Топчется и топчется по своему месту, пока устроится. – Она изобразила собаку, да так похоже, что Ларри рассмеялся:

– Нет, это уж точно не я.

– И как же ты оправдался?

– О, ну ты же знаешь разговоры за ужином. Серьезных ответов никто не ждет.

– Да, наверное.

Она прекратила танцевать и замерла спиной к Ларри, глядя в окно.

– Думаю, с Китти у тебя были разговоры посерьезнее.

– Случались, – признал Ларри.

– О чем вы беседовали?

– В основном об Эде.

– Ты говоришь с Китти об Эде?

– Да, – ответил Ларри.

Нелл замерла, будто боясь упустить хоть слово.

– Я сто лет знаю Эда. Временами он ведет себя странно.

– В каком смысле странно?

– Срывается гулять в одиночестве. Много времени проводит вне дома. Мрачноватый парень.

– А мне он показался интересным.

– Это правда. Он удивительный человек.

– Думаю, Китти не нравятся эти его прогулки в одиночестве, – заметила Нелл.

– Есть малость.

– Так ты об этом с ней говоришь?

Ларри подошел к ней, встал за спиной, обнял, поцеловал:

– Что все это значит? Ты ведь не ревнуешь к Китти?

– А стоит?

– Нет. Конечно нет.

– Почему – конечно? Она хорошенькая. Даже красивая. – Потому что она жена моего лучшего друга.

Нелл, напряженная и прямая, не отвечала на объятия:

– Я не слепая, Ларри. Я замечала, как ты на нее смотришь.

– Господи! – Он отступил. – И что это значит? Ты иногда правда глупости говоришь, Нелл.

– Ну, вот видишь, – бросила она, словно получив доказательства.

– Нет, не вижу. И что мне нужно увидеть? Что мне нравится смотреть на Китти? А почему бы и нет? Она мой старый друг. Как мне надо на нее смотреть? Злобно и сердито?

– Чего ты так заводишься?

– Потому что это глупости! Потому что меня бесит, что ты вообще говоришь о такой ерунде! И это ты! Человек, который всегда был выше подобной пошлятины. Сама на две недели уезжаешь с Юлиусом, и я не устраиваю тебе допрос, на кого ты там смотрела и с кем разговаривала.

– Устраивай, если хочешь.

– Не хочу. В наших отношениях мне нравится, что мы доверяем друг другу. Ты сама говорила. Мы не сажаем друг друга в клетку.

Нелл промолчала. Ларри почувствовал, что хоть и доказал свою правоту, хоть формально он прав на все сто – но на самом деле он совсем не прав. И оттого разнервничался.

Нелл закурила снова, по-прежнему стоя у окна и глядя на улицу:

– Хорошая штука сигаретка. Есть чем заполнить молчание.

– О Нелл, – вздохнул Ларри.

– Тебе обидно? Ты считаешь, я поступаю с тобой нечестно?

– Да, считаю, – ответил Ларри.

– Ты ведь меня знаешь. Я всегда такой была. Я все время просила лишь одного: не лгать мне.

– С чего ты взяла, что я лгу?

– Я не требовала обещаний. Не пыталась тебя удержать. Мы вместе, потому что любим друг друга. Других причин нет. Если ты не хочешь быть со мной, тебе достаточно об этом сказать.

– Но я хочу быть с тобой.

– Больше, чем хочешь быть с Китти?

– Да! – Ларри чувствовал, как внутри его разгорается беспомощная злоба. – Что ты все заладила о Китти? Она мой друг, так же как и Эд. У меня что, не должно быть друзей? Между мной и Китти ничего никогда не было. Сначала она встречалась с Эдом, теперь она жена Эда. Вот и вся история.

– А ты что заладил о Китти, Ларри?

– Я! – Он в отчаянии поднял руки к небу. – Я! Это ты все никак не уймешься по поводу Китти, а не я.

– Догадываешься почему?

– Конечно, догадываюсь почему. Ты ревнуешь к ней. И я еще раз скажу тебе, что между мной и Китти ничего не было.

– Опять Китти!

– Ну ладно! Забудем Китти! Ни слова о Китти! Она не имеет значения.

В его груди все сжалось. Хотелось что-нибудь пнуть или ударить.

– А что имеет значение, Ларри?

И тут он понял, что доводит его до белого каления. Ее мягкий и непреклонный тон: будто он ребенок, который не может решить задачку, а она учительница и настаивает, чтобы он справился самостоятельно, без подсказки. От этого давать правильный ответ тем более не хотелось – из чувства противоречия. Да, от него ждут: «Ты да я, вот что имеет значение». Но слова застревали во рту.

– Не важно, – сказал он взамен. – Мне надоел этот разговор. Сомневаюсь, что мы так чего-нибудь добьемся.

– А что ты предлагаешь?

– Я не знаю. Расслабиться. Радоваться, что мы вместе. Мы две недели не виделись.

– Хочешь в кроватку?

– Нет, я не об этом. То есть, конечно, хочу. Но я имел в виду – просто расслабиться, вместе чему-то порадоваться.

– Я тоже этого хочу, – призналась Нелл.

– Тогда иди сюда. Поцелуй меня.

Она подошла, они поцеловались, но Ларри чувствовал, что внутренне она сопротивляется. Это, вместе с поцелуем и объятиями, внезапно распалило желание.

– Можно и в кроватку, – пробормотал он.

– А если нет? Ты не против?

– Нет, конечно.

Но тело против. От сознания ее недоступности Нелл сделалась еще желанней. Но Ларри хорошо воспитан. Самому хватать нельзя – жди, пока предложат.

– Мне предстоит ужин кое с кем, – сообщила она.

– С кем?

– С другом Юлиуса, Питером Бьюмонтом. Он был на твоей выставке. Он богач.

– О, понятно. С таким надо поужинать.

– А ты не хочешь пойти?

– Я?

– Спорим, ты от плотного ужина не откажешься. Я вот не откажусь.

Внезапно весь их разговор показался невероятно глупым. Ларри чувствовал, как напряжение уходит.

– Так ты просто поужинать хочешь?

– Конечно. Он обещал сводить нас в роскошное место.

– Но я ему там не нужен.

– Если я скажу, будешь нужен.

* * *

Питер Бьюмонт встретил Ларри вялым рукопожатием и доброй грустной улыбкой.

– Нелл мне все о вас рассказала. Ваши работы мне действительно понравились. Я рад встрече.

– Надеюсь, вы не против, что я с ней увязался, – ответил Ларри.

– Конечно, он не против, – встряла Нелл. – Я сказала, что ты голодный художник. А богачи обязаны поддерживать искусство.

Питер пригласил их в «Савой Гриль». Было видно, что он здесь завсегдатай. Ларри тут же понял, что одет недостаточно элегантно. А вот Нелл держалась так, будто ресторан принадлежит ей.

– Я хочу много-много красного мяса, – заявила она.

Питер был явно ею увлечен. Временами он переглядывался с Ларри, и в глазах его читалось: «Какая женщина!» Кажется, у него и мысли не возникало, что Ларри его соперник. Питер заказал две бутылки великолепного вина, и Ларри, плохо понимая, что происходит, решил выпить как можно больше.

– Лоуренс гений, – втолковывала Нелл Питеру. – Ты должен купить его картины.

– Нельзя ли побывать у вас в мастерской? – смиренно спросил оробевший Питер.

– Боюсь, Нелл слишком добра ко мне, – ответил Ларри.

К Питеру она определенно была добра. Улыбалась, протягивала руку через стол, касалась ладони, чтобы привлечь внимание, и поддерживала разговор о его делах.

– У Питера ужасная жена, – сообщила Нелл. – Обращается с ним страшно жестоко. Вздрагивает каждый раз, когда он трогает ее, даже случайно.

Питер грустно улыбнулся Ларри:

– Все мы иногда совершаем ошибки.

– Бедняжка Питер. – Нелл сочувственно погладила его по руке.

Ларри растерялся. Он присоединился к ним лишь потому, что подумал, будто Нелл хочет доказать, что ее отношения с приятелем-мужчиной вполне невинны. А теперь она держится так, будто они любовники.

– Разве Нелл не прелесть? – обратился Питер к Ларри. – Я твержу ей, что она словно принцесса из сказки.

– Я достанусь победителю, который пройдет все гнусные испытания, – усмехнулась Нелл.

К концу вечера Питер уже держал Нелл за руку, а Ларри чувствовал себя полным идиотом.

– Поехали ко мне, выпьем по стаканчику на ночь, – предложил Питер.

Даже Ларри понимал, когда следует удалиться.

– Пожалуй, я пойду, – сказал он. – Прекрасный ужин. После него полезно прогуляться.

Нелл едва заметила, что он ушел.

Пешая прогулка до Кембервелла по ночным улицам заняла добрый час. От прохладного воздуха Ларри протрезвел и почувствовал обиду и гнев. Непонятно, чего ради Нелл позвала его на этот ужин и что у нее за отношения с Питером Бьюмонтом. Понятно одно: Ларри выглядел как дурак.

Он все-таки немножко надеялся, что Нелл вернется домой, пусть поздно. Но нет. Не появилась она и на следующее утро. Боль и злость подстегивали друг друга, и он был не в состоянии ни думать, ни работать. Она явилась под вечер.

– Нелл! Где ты была?

– На теплое приветствие не похоже.

– Я тут с ума сходил!

– Почему? Я должна перед тобой ежедневно отчитываться?

Непонимание настолько ненатуральное, что Ларри буквально взбесился. И заорал, стоя на пороге:

– Я не понимаю, что ты вообще творишь! Я не понимаю, что тебе от меня надо! Я не понимаю, почему ты со мной так обращаешься! Но меня уже тошнит от этого! С меня хватит!

Глядя в сторону, на улицу, она дала Ларри прокричаться. Потом обернулась к нему с таким видом, будто все сказанное – лишь постыдный, издаваемый телом звук, который неприлично замечать.

– Можно я зайду?

Лишь в комнате Нелл обрушила на него ледяной гнев:

– Никогда так больше не делай. Никогда не кричи на меня на людях. По какому праву ты так со мной разговариваешь? Я тебе не принадлежу.

– Ради бога, Нелл!

– Если хочешь мне что-то сказать, говори сейчас.

– Ты знаешь, что хочу.

– Знаю я только то, что ты мне говоришь, Лоуренс, мысли я читать не умею.

– То, что произошло прошлым вечером, – сказал Ларри, – было унизительно.

– Унизительно? Ты весьма неплохо поужинал, насколько я помню. Питер крайне любезно с тобой общался. Что здесь унизительного?

– В итоге ты ушла с ним.

– А ты остановил меня?

– Нет, конечно.

– Почему? Я так понимаю, тебе это не понравилось.

– Еще бы! – крикнул он.

– Так почему ты об этом не сказал?

– Хватит, Нелл. У меня есть гордость. Я не собираюсь трясти кулаками, когда этот человек только что заплатил за мой дорогой ужин.

– Значит, это мне нужно было ответить неблагодарностью на его любезность, да? Это мне нужно было сказать: «Прости, Питер, я пойду домой с Лоуренсом, потому что ему грустно»?

– Зачем ты вчера позвала меня с собой? К чему все это? Любому понятно, что он в тебя влюблен. Зачем меня в это мордой тыкать?

– Может, я хотела показать, что не принадлежу тебе.

– Ну, конечно, не принадлежишь, черт возьми!

– Тогда чего ты тут устроил, Лоуренс?

Она пристально глядела на него большими, взыскующими правды глазами. И он понял, что теперь должен сказать, что он чувствует на самом деле.

– Ты будешь матерью моего ребенка.

– А, – вздохнула она, – так вот в чем дело.

– Конечно, в этом. Это самое главное.

Нелл достала пачку сигарет и протянула Ларри, но тот покачал головой. Она прикурила, ее руки не дрогнули – это Ларри трясло. Потом глубоко затянулась и выдохнула, отворачиваясь:

– Значит, если бы не ребенок, ты бы не возражал?

– Я не знаю, – пробормотал он. – Нет, возражал бы.

– Знаешь, я кое-что поняла о тебе, Лоуренс. Ты никогда не проявляешь физической инициативы. Ты даже не прикасаешься ко мне, если я не начну первой.

Ларри почувствовал, как в груди снова становится тесно. Он попался в ловушку, из которой нет выхода. Возможно, она хочет, чтобы он сейчас к ней прикоснулся. Но Ларри парализован.

– Ты сам-то это понимаешь? – спросила она.

– Это не важно, – отмахнулся он. – Не в этом суть.

– О! А есть суть? Расскажи-ка.

– Суть в ребенке.

– Каком ребенке?

– Ребенке, которого ты родишь. В нашем ребенке.

– Нет никакого ребенка, – заявила Нелл. – Его больше нет.

Она продолжала курить, едва глядя на Ларри.

– Что? – спросил он.

– У меня был выкидыш. Просто я пока не собиралась тебе рассказывать.

Он уставился на нее, не в силах осознать услышанное.

– Ты не собиралась мне говорить?

– Но пришлось.

Это доходило до него с трудом.

– Почему ты не хотела говорить?

– Я думала, что, если не скажу, – ответила она убийственно просто, – ты будешь продолжать меня любить.

Он резко вдохнул:

– О Нелл!

Обнял ее и крепко прижал к себе – к горлу подступили слезы.

– О Нелл!

Его переполняли жалость, облегчение и чувство вины. Картина будущего снова изменилась, мир резко перевернулся и направляет его по новому пути. Нелл высвободила руку, чтобы погасить сигарету.

– Мне так жаль, Нелл, мне так ужасно жаль.

– Правда, милый? – Ее голос снова был нежен.

– Что случилось? Когда это произошло?

– Почти две недели назад.

– А как же твоя поездка?

– Не было никакой поездки. Прекрати задавать вопросы, милый. Это было чудовищно, но я говорю себе, что все кончилось.

– Бедная, бедная моя, милая. А еще я все усложняю. Надо было сразу сказать.

– Ну, теперь сказала.

Они отправились в постель, ища не любви, но успокоения. И лежали, свернувшись, в объятиях друг друга, как беспомощные младенцы. Тень ребенка, прожившего так мало, словно соединила их руки.

– Можем попробовать еще раз, – шепнул Ларри.

– А ты хочешь?

– Конечно, хочу. А ты нет?

– Я не уверена, что готова. Сможешь подождать?

– Да, смогу.

Она мудрее, чем он. Для Ларри разговор о другом ребенке – лишь способ утешить ее, выразить любовь. Для него «другой ребенок» – просто идея, а не реальность. Но этот ребенок будет жить внутри ее. Для Нелл он – нечто большее, чем проявление любви.

– Для меня главное, чтобы ты был свободным, – сказала она.

Поразительно, как она интуитивно понимала его переживания. Ребенок апеллировал к его чувству долга. И он предложил ей пожениться. Однако Нелл отдавала себе отчет – это предложение нельзя назвать по-настоящему добровольным. Теперь она вернула ему свободу. Он был пристыжен ее честностью и щедростью.

А потом он воспомнил, как Нелл протягивала руку, чтобы погладить ладонь Питера Бьюмонта в «Савой Гриль», и снова почувствовал смятение. Им определенно манипулировали, но зачем?

– Иногда я не понимаю, что с нами происходит, – сказал он.

– И не нужно, – ответила она. – Люди либо любят друг друга, либо нет.

– Я правда люблю тебя, Нелл. Я в этом уверен.

В эту минуту, окрыленный ее обещанием свободы, он легко мог сказать эти простые слова.

– Я тоже люблю тебя, милый, – шепнула она.

Некоторое время они молча грелись в объятиях друг друга, переполненные всем тем, что было сказано. Потом Нелл села на кровати, поправляя одежду.

– Я, пожалуй, пойду.

– Когда я снова тебя увижу?

Она поднялась, потягиваясь, как кошка. Потом повернулась к нему с улыбкой.

– Дорогой Лоуренс, – сказала она. – Мы можем увидеться, когда пожелаешь. Но знаешь, что я думаю, – только, пожалуйста, не сердись, – я думаю, что сейчас тебе стоит как следует и по-честному поговорить со своим другом Китти. Скажи ей все, что накопилось, и выслушай, что она скажет в ответ. Пока этого не случится, не думаю, что у тебя получится всем сердцем любить кого-то еще.

– Это неправда. – Ларри покраснел. – Нет, ты ошибаешься. Все совсем не так. Да и в любом случае, даже если это и так, какой в этом смысл? Она жена Эда.

– Она счастлива с Эдом?

Ларри смотрел на Нелл оцепенев. Она будто читала его тайные мысли.

– Я не могу этого сделать, Нелл.

– Ты большой любитель ничего не делать, да, Лоуренс? Но если тебе что-то нужно, придется ради этого постараться. Мало просто ждать, когда оно само приплывет к тебе в руки. Если тебе нужна Китти, скажи ей, и посмотри, что получится. А если не выгорит и ты решишь, что нужна тебе все-таки я, скажи мне, и увидишь, что получится.

Она поцеловала его в губы, долгим и нежным поцелуем, прежде чем уйти.

– Не будь таким трусишкой, милый. Кто не просит, тот ничего и не получает.

 

22

Зимой 1947 года снег на юго-востоке Англии пошел только в конце января и падал, пока не покрыл землю толстым слоем. Шоссе и железные дороги уже на второй день стали непроезжими, и Ларри, приехавшему погостить на выходные, пришлось задержаться.

В эти самые выходные они отправились кататься на санках. Тепло одевшись, пересекли опустевшее шоссе и пошли по тропинке к вершине холма Маунт-Каберн. Эд тащил сани, Ларри держал Памелу за руку, время от времени вытаскивая ее из сугробов. Сзади шла Китти: из-под шарфа и вязаной шапки виднелись только глаза и нос.

Небо было ледяным и прозрачным. Остановившись на гребне холма, они глядели на белоснежный мир, переводя дух после восхождения по глубокому снегу.

– Мир как новенький, – заметила Китти. – Ни морщинки!

– На самую вершину пойдем? – спросил Эд. – Ужасно хочется съехать по южному склону.

– Даже думать не смей, – остерегла его Китти.

Южный склон холма обрывался вниз настолько круто, что даже пастухи не поднимались по нему со своими овцами. Горки были раскатаны на более пологих отрогах.

– Хочу кататься! – закричала Пэмми. – Хочу кататься!

Даже этот спуск выглядел небезопасным.

– Все будет хорошо, если подстраховать сбоку, – заявил Эд и вызвался проверить трассу.

Он уселся на санки, раскачался и сорвался вниз. Санки стремительно катились по склону, пока не налетели на занесенный снегом камень. Эд полетел в сугроб под хохот остальных.

Весь облепленный снегом, Эд вскарабкался наверх, волоча за собой санки.

– Что ж ты без шапки, глупый ты человек? – Китти стряхнула снег с его волос и бровей.

– Я, я, я! – кричала Пэмми.

Наступила ее очередь. Эд бежал рядом с санками вниз по холму, придерживая их за веревку. Санки опрокинулись, он вытащил дочку из сугроба и повез наверх, к остальным. Снег облепил ворот, набился под пальто, но малышка прыгала от радости.

– Твоя очередь, Ларри. – Эд протянул ему веревку.

– Я-я-я! – снова крикнула Пэмми.

– Давай вместе, – предложил Ларри.

Он уселся в санки, посадив между колен Памелу. Она тут же вцепилась в его ноги. Эд подтолкнул их. Пэмми засмеялась, а Ларри, раскинув руки в перчатках, пытался управлять направлением и скоростью. От холодного встречного ветра щипало щеки и слезились глаза. Памела радостно верещала, сани подпрыгивали на ухабах, разгоняясь все быстрее: остановиться можно, лишь свалившись в снег.

Вот Пэмми притихла. Сани неслись вниз по склону. Девочка впилась в Ларри еще крепче, в ужасе и восторге. Склон упирался в заснеженные крыши деревушки Глинд и фермерские поля за ней. Пора было остановиться, но Ларри позволил саням промчаться еще чуть-чуть, захваченный ощущением потери контроля. Пэмми обернулась, и он увидел в ее сияющих глазах то же самое чувство: она впервые попробовала опасность, наркотик, к которому легко привыкнуть.

Потом, обхватив ее хрупкое тельце, он завалился вбок и несколько раз перекатился по сугробам. Наконец они остановились – ослепшие, облепленные снегом, но невредимые.

– Ты как, Пэмми? – Ларри стряхнул снег с ее лица.

– Еще! – Она отряхнула его в ответ. – Еще!

Ларри поднял сани, лежавшие на боку, и повез девочку на гору.

– Не делай так больше, Ларри! – Китти бросилась к ним. – Ты меня до полусмерти напугал.

– Нет, нет! – снова закричала Пэмми. – Еще хочу!

– Да ты бешеный! – усмехнулся Эд.

Памеле позволили скатиться на санках еще раз, теперь уже с мамой, медленно и в сопровождении Эда и Ларри.

– Быстрей! – кричала она. – Хочу быстрей!

На этот раз падать в сугроб не пришлось. По извилистым тропинкам они спустились в долину. Дальше Китти и Пэмми пошли пешком, а Эд вез пустые санки.

Ларри взял Памелу за руку.

– Мама вышла замуж за папу, – сказала она. – Значит, я выйду за тебя.

– Давай, – согласился Ларри.

– И мы будем кататься быстро-быстро.

– Конечно.

– Это самое главное для брака, – добавил сзади Эд.

Ночью похолодало, и снега к утру намело еще больше: Ларри и Эд полдня прокапывали тропу от дома до шоссе. По нему в сторону Нью-Хейвена ехал только трактор со снегоочистителем – но ни единой машины.

– Если так дальше пойдет, – предупредил Эд, – то скоро мы без угля останемся.

За несколько часов работы оба согрелись и проголодались и возвращались теперь по очищенной тропинке, неся лопаты на плечах.

– Как там Нелл? – спросил Эд. – Вы с ней по-прежнему?

– В каком-то смысле да. В последнее время отношения у нас сложные. Сегодня я должен был вернуться домой и встретиться с ней.

– Погода всем планы испортила.

– Плохо, что у нее нет телефона. Думаю, что позвоню потом в галерею.

– Я бы не волновался. Повсюду сейчас кошмар. Она ведь понимает.

– А я нет. – Ларри вздохнул.

– Ого! – Эд улыбнулся. – Даже так.

– Совсем недавно я предлагал ей выйти за меня. А сейчас даже не уверен, хочу ли увидеть ее снова.

– А почему ты не хочешь ее видеть?

– Сам с трудом понимаю, – признался Ларри. – Она не похожа ни на кого из моих знакомых. Живет по собственным правилам. И хочет, чтобы я жил по ним же.

– Что за правила?

– Все должно быть просто. Говори только то, что думаешь. Делай только то, что хочешь. Ни игр, ни притворства, ни вежливой лжи. А когда сам не знаешь, чего хочешь?

– Говорить чистую правду невозможно, – ответил Эд. – Цивилизованный человек обязан кое-что скрывать.

– Ты серьезно так думаешь? – удивился Ларри.

– А ты нет?

– На мой взгляд, если ты действительно кого-то любишь и чувства взаимны, можно, не таясь, говорить обо всем.

– Это потому, что в глубине души ты считаешь, что все люди хорошие.

– А ты считаешь, что плохие.

– Не совсем. Я считаю, что каждый из нас одинок. – Он рассмеялся и толкнул Ларри в плечо. – Ну вот, со мной рядом мой старинный друг, а я говорю, что одинок. Пес неблагодарный!

– Возможно, ты все-таки прав, – тихо отвечал Ларри.

– Я так понял, с Нелл у тебя бывают проблемы.

– Но, Эд, – Ларри продолжал начатую мысль, – ведь рядом с Китти ты не чувствуешь себя одиноким?

– Ну и вопросики.

– Прости. Забудь, что спрашивал.

– Нет. Вопрос справедливый. Она моя жена, и я люблю ее. – Он задумался и молчал, пока они не остановились у заснеженной фермы. – Бывает, когда я обнимаю Китти или смотрю, как она спит, я успокаиваюсь. Тихие-тихие мгновения. Тогда я не чувствую себя одиноким.

Ларри пинал снег, пропахивая борозды в девственной белизне.

– Но они быстро проходят.

– Да. Они быстро проходят.

– Тебе не стоит так часто уезжать, Эд. Китти это тяжело. И Пэмми.

– Я знаю. – Он честно принял укор. – Как бы ни казалось со стороны, я стараюсь изо всех сил.

– Ну, – заметил Ларри, – сейчас, по крайней мере, во Францию не покатаешься.

Они вошли в дом, сбивая снег с ботинок. Китти и Памела накрывали на стол.

– Папа вернулся, – объявила Китти. – Можем обедать.

– И Ларри, – добавила Памела. – Он тоже вернулся.

* * *

Радость от выпавшего снега рассеялась, когда землю сковал жгучий мороз. Каждый день на несколько часов без предупреждения отключали электричество, и дом погружался во тьму, словно в военное время. Три вечера подряд ужинали и ложились спать при свечах. Потом вода замерзла в трубах, и стало невозможно ни помыться, ни сходить в уборную: приходилось пользоваться ночными горшками, которые Эд выносил и опорожнял где-то за домом на твердом снегу. По радио сообщали, что страна в чрезвычайной ситуации. Поезда остановились. Суда не ходили. Суточную норму по карточкам урезали сильнее, чем в худшие годы войны. В начале февраля правительство приняло решение об обязательных ежедневных веерных отключениях света – на три часа утром и на два вечером.

Когда на ферме закончились запасы угля и дров, Китти обратилась за помощью к Луизе. Эд и Ларри придумывали разные способы транспортировки топлива по заснеженной деревне, но в итоге приняли наиболее простое решение – самим перебраться в Иденфилд-Плейс. Угля там достаточно, и, отказавшись от отопления двух третей дома, Джордж надеялся продержаться полтора месяца. Не может ведь этот ужас длиться до конца марта! Так Эд и Китти вернулись в ту самую комнату, где начинали совместную жизнь, а Памела – в свою кроватку в гардеробной, примыкающей к комнате родителей. Ларри отправился в комнату для гостей дальше по коридору. В Дубовой гостиной и малой столовой по-прежнему горели камины, в то время как просторный зал и библиотеку пришлось уступить зимнему холоду. Но в буфетной, где царствовал дворецкий мистер Лотт, и на кухне, где правила его жена, повариха миссис Лотт, тоже было тепло. Из четырех бойлеров работал один. Заправленные керосином лампы стояли наготове в ожидании очередного ежедневного отключения электричества.

В главном доме, где отопительная система куда новее и вода в трубах не замерзла, уборными еще можно было пользоваться. Эд больше не выносил горшков, о чем даже жалел:

– Даже обидно. Я все ждал, когда снег растает и вокруг дома проступят экскременты середины двадцатого века.

Суровая зима заперла их в такой тесноте, что Ларри никак не мог улучить момент и поговорить с Китти наедине. Поскольку заехал он лишь на выходные, то не взял ни красок, ни кистей. Теперь, когда выходные растянулись на три недели без надежды на скорую оттепель, большую часть времени он проводил в Дубовой гостиной, устроившись у камина и перечитывая «Войну и мир». Едва он расправился с первым томом, за него принялась Китти. И вновь начался давний спор, могут ли положительные герои быть привлекательными. В этот раз обсуждали Пьера Безухова.

– Он такой толстый, – сказала Китти, – и такой неловкий, и такой наивный.

В особенности ее возмущал брак с красивой, но холодной Элен.

– Всего лишь из-за ее груди. Это же глупо.

– Я клянусь тебе, он исправится, – уверял Ларри. – Ты его даже полюбишь.

– Я люблю князя Андрея.

– Еще бы!

– А ты любишь Наташу.

– Обожаю. С той минуты, когда она вбежала к взрослым, не в силах перестать смеяться. Но знаешь, что странно? Толстой вполне четко обозначил, что она не очень красивая. Но когда я пытаюсь представить ее, мне она кажется невероятно привлекательной.

– Да что ты! Конечно, она красивая.

– Смотри. – Ларри взял книгу у нее из рук и нашел нужную страницу. – Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка.

– О, но она пока еще ребенок – ей всего тринадцать. Она вырастет и станет красавицей. Вот увидишь!

* * *

К середине февраля по радио сказали, что шахтеры Южного Уэльса работают полную смену даже по воскресеньям. Груженные углем суда наконец-то смогли подойти к причалам. Оттепели по-прежнему ничто не предвещало. Но железная дорога заработала, и все уверяли друг друга, что стуже скоро конец.

Китти и Ларри остались наедине у камина в Дубовой гостиной. Ларри заложил страницу, закрыл книгу и опустил на пол.

– Завтра мне нужно возвращаться в Лондон. Мои каникулы затянулись.

– Но мы так и не поговорили как следует, – вздохнула Китти и тоже отложила книгу. – Мне так хорошо, когда ты здесь, Ларри. Когда ты уедешь, мне будет тоскливо.

– Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь.

– Правда? Всегда?

– Я же настоящий друг.

– Слишком короткое слово, – Китти чуть улыбнулась, – «друг». Хотелось бы другого слова, поточнее. «Друг» – это что-то легковесное, тот, с кем просто болтаешь на вечеринке. А ты для меня куда важней.

– Ты для меня тоже.

– И мне не понравится, если ты женишься. На ком бы то ни было. Но тебе конечно же пора. Я не такая эгоистка, чтобы этого не понимать.

– Беда в том, что я каждую девушку невольно сравниваю с тобой.

– Да ну тебя! Тоже мне беда. На свете полно девушек гораздо интересней меня.

– Пока ни одной такой не встретил.

Она не отвела глаз, не притворилась, будто не понимает.

– Просто скажи, что ты счастлива, – попросил Ларри.

– Зачем? Ты ведь знаешь, что это неправда.

– А если попытаться что-то изменить?

– Нет. Я уже столько передумала. И решила: такова моя доля. Да, знаю, звучит мрачно, будто какой-то тяжкий долг. Но тут другое. Помнишь, ты как-то спросил, хочу ли я совершить в жизни что-нибудь достойное и благородное? Да, хочу. Я люблю Эда, я никогда не изменю ему и не причиню боль. Вот то, что я обязана сделать. Не важно, счастлива я или нет.

– О Китти.

– Только не надо меня жалеть. Это невыносимо.

– Это не жалость. Я не знаю, как назвать. Сожаление. Досада. Как бессмысленно! Ты такого не заслуживаешь.

– Почему я должна быть счастливее остальных?

– Невыносима сама мысль – что все могло сложиться совсем иначе.

– Зачем так думать? – ласково произнесла Китти. – Свой выбор я сделала. Я выбрала Эда. Зная, какая в нем живет печаль. Может, потому и выбрала. И я действительно его люблю.

– Но разве обязательно всю жизнь любить единственного человека?

– Зачем об этом думать? Ничего уже не поделаешь.

– Китти…

– Не надо, прошу тебя. Не заставляй меня говорить еще что-то. Нельзя быть жадной эгоисткой. Ты для меня больше чем друг, Ларри. Но я не должна за тебя цепляться. Больше всего я хочу, чтобы ты нашел человека, который сделает тебя счастливым. А потом я буду желать лишь того, чтобы эта женщина разрешила нам остаться друзьями. Я не вынесу, если потеряю тебя насовсем. Пообещай, что всегда будешь моим другом.

– Пусть это и легковесное слово.

– Пусть.

– А друзья любят друг друга, Китти?

– Да, – ответила она, глядя ему в глаза. – Очень любят. – Тогда обещаю.

* * *

В тот день Китти пела им в малой столовой, аккомпанируя себе на пианино, – «Ясеневую рощу» и «Выпей за меня».

Ларри не сводил с нее глаз. Она играла на слух, а пела по памяти, чуть наморщив лоб.

Потом, по просьбе Эда, запела «Широкую реку»:

Маленькая Памела, не проникнувшись печальными песнями, потребовала «Бутылочку мою».

Утром, когда Ларри уходил в Льюис по заснеженной дороге, нежный голос Китти все еще звучал в его памяти и ясные глаза глядели на него поверх пианино.

 

23

Лондон притих и почти опустел. Снег на улицах сделался грязно-бурым. Редкие такси дребезжали на сколотых льдинах. Пешеходы брели по тротуарам, наглухо закутавшись в пальто, натянув шапки на уши и уставившись под ноги, чтобы не поскользнуться. Деловая жизнь замерла, будни стали похожи на воскресенья.

Ларри вернулся к себе в Кембервелл, зажег газовый камин. Тот едва горел. При таком давлении в газовой трубе комната прогреется не скоро. К чему бы Ларри ни прикоснулся, все ледяное: постельное белье, книги, картины. Глянув на полотно, начатое перед отъездом в Сассекс, он вдруг понял, что оно мертво. Как и вся эта комната: она не ожила, несмотря на его возвращение.

Ему страшно захотелось увидеться с Нелл.

На звонок в галерею Вейнгарда ответила женщина. Галерея закрыта. Нет, она не знает, где Нелл. Написав ей, что вернулся, Ларри пошел на почту на Чёрч-стрит, чтобы отправить письмо, а оттуда – в паб на углу. Вечер понедельника только начался, и народу не было. В «Приюте отшельника» казалось тихо как в склепе. Сев поближе к едва теплящемуся камину, он потягивал пинту стаута и думал о Нелл.

Последний разговор с Китти изменил его мысли о будущем. Но не чувства. Впрочем, теперь стало куда понятней, что придется пытаться существовать без Китти, иначе он обречет себя на жизнь в одиночестве. Умница Нелл! Похоже, она знает его лучше, чем он сам. Обвинила Ларри в нерешительности – и правильно сделала. Слишком долго ход его жизни определяли события, на которые нельзя повлиять. Пришло время вернуть контроль над собственной судьбой.

«Хочу ли я жениться на Нелл?» – спросил он себя. Вспомнил ее уклончивость, резкую смену настроений, непредсказуемость – и испугался. Что из этого выйдет? Но потом вдруг подумал, что никогда ее больше не увидит, и чуть не крикнул: «Нет! Не бросай меня!» – так захотелось вновь ее обнять.

Что ему больше всего не нравится в Нелл? Что она проводит время с другими мужчинами. Что она влюбляет их в себя. То есть ее любовь принадлежит не только Ларри. Но можно ли требовать исключительных прав, если сам не даешь никаких обещаний? Если взглянуть на ситуацию ее глазами, то она отдалась ему целиком, душой и телом, а он – не вполне.

«Но я сделал ей предложение».

А она увидела ему цену. «Поняла, что я иду на это из чувства долга: ради ребенка». Нелл не доверяет долгу. Ей нужна настоящая любовь.

Чудесная девушка! От восхищения он снова решил, что все-таки любит ее. Осталось преодолеть последний внутренний запрет. Предложить любовь, на которую он способен. Нелл вернет ее сторицей, и все страхи растают.

Все же она удивительное создание! Дитя правды. Если она будет рядом, в его жизни не останется места самодовольству и праздности. Дни будут яркими, а ночи теплыми. Ларри вспомнил ее обнаженное тело, порозовевшее в свете газовой лампы, и ощутил, как по жилам струится благодарность. Неужели все так просто? Кто-то скажет, что это основа всего. Если вам хорошо в постели, любовь никогда не уйдет.

От пива и этих умозаключений на душе полегчало. Захотелось общения. Если повезет, завтра Нелл получит письмо и к концу дня будет с ним. Ему так много нужно ей сказать. Но ждать завтрашнего дня в одиночестве не хотелось. Можно, например, добраться до Кенсингтона и навестить отца. Хотя нет, есть идея получше: он заглянет к Тони Армитеджу.

Мастерская Тони находилась на Валмар-роуд, по другую сторону Денмарк-Хилл. Скорее всего, он там. Ларри наглухо застегнул пальто и вышел на заснеженную улицу. Валмар-роуд не так уж далеко, но найти ее непросто. Колокола пробили семь, когда он позвонил в дверь.

Из верхнего окна высунулась голова Армитеджа.

– Кто там?

– Ларри.

– Черт побери! Сейчас спущусь.

Он распахнул дверь, впуская друга.

– Неделю сижу безвылазно. Холод собачий.

Ларри пошел следом по голой лестнице в мансарду.

– Есть у меня нечего, – предупредил Армитедж, – но бренди, может, остался.

Огромная комната с большим окном на север служила Тони и мастерской, и кухней, и ванной – благодаря единственной кухонной раковине, приспособленной для различных нужд; дальше, за закрытой дверью, находилась крохотная спальня. Электрическая лампочка под потолком горела тускло – либо маломощная, либо напряжение упало. В скудном свете виднелись кое-как расставленные картины, большинство из них незаконченные.

– Руки опускаются, – объяснил Армитедж. – Ведь знаю прекрасно, что хочу написать, а увижу, что получилось в итоге, и руки опускаются.

Не спрашивая у Ларри, зачем тот пришел, он протянул ему чашку с бренди. Ларри разглядывал холсты.

– Но у тебя такие хорошие работы, – искренне удивлялся он.

Даже в слабом свете он видел, что работы друга пышут жизнью. В отличие от его собственных. За последние два года Ларри отточил мастерство, но, глядя на картины Армитеджа, он впервые с ужасающей ясностью понял, что никогда не станет настоящим художником. Разумеется, он знал, какая техника помогает Армитеджу добиваться подобной выразительности, но отдавал себе отчет, что дело не только в технике. В его картинах, особенно портретах, сквозило интуитивное знание тончайшей сложности самой жизни.

– Это так хорошо, – повторил он. – Ты талант, Тони.

– Я даже больше чем талант, – скромно согласился Армитедж. – Я настоящий. Потому и мучаюсь. Это все, – он обвел рукой мастерскую, – ерунда. Однажды я покажу тебе, на что способен.

Ларри заметил два портретных эскиза.

– Это Нелл, – узнал он. На одном наброске она смотрела на зрителя, но как будто не видела, играя в привычную недоступность. – Нелл как она есть.

Теперь он понимал, зачем пришел. Хотелось с кем-нибудь поговорить о Нелл.

– Ей трудно усидеть на месте, – объяснил Армитедж, – и у нее слишком гладкая кожа. Я люблю морщинки.

– Кажется, я в нее влюблен, – признался Ларри.

– В Нелл все влюблены, – отмахнулся Армитедж. – Такая у нее роль по жизни. Она муза.

– Сомневаюсь, что она хочет быть музой.

– Конечно, хочет. Зачем еще ей крутиться вокруг художников?

Ларри рассмеялся. Тони Армитедж, едва достигший двадцати одного года, с буйными кудрями, которые лишь подчеркивали его лицо мальчишки, явно хотел выглядеть циничной богемой.

– Да тебе-то почем знать? Ты едва школу закончил.

– При чем тут возраст? Мне было семь, когда я понял: у меня есть талант. А в пятнадцать уже знал, что стану одним из великих. Не пойми превратно: я в курсе, все это – жалкие школьные потуги. Но дай мне еще лет пять, и ты перестанешь смеяться.

– Я не смеюсь над твоими работами, Тони. Я восхищаюсь. Но не уверен, что готов признать твой авторитет в отношениях с противоположным полом.

– О, девчонки, – презрительно хмыкнул Армитедж.

– Тебя не интересуют девушки?

– Интересуют в известном смысле. Человеку надо есть, пить и все такое.

Ларри снова не сдержал смеха. Но непоколебимая уверенность юноши в собственной одаренности впечатляла. Юности вообще свойственна заносчивость, но в данном случае Ларри чуть завидовал Тони и его вере в себя.

– Боюсь, я ввязался в отношения куда более сложные, чем ты, – хмыкнул Ларри. – По крайней мере, с Нелл. – И вдруг выложил остальное. – Она говорила тебе, что я предложил ей выйти замуж?

– Нет, – удивился Тони. – Почему?

– Потому что хотел на ней жениться. А еще потому, что она была беременна.

– Нелл сказала тебе, что беременна?

– Уже нет. У нее был выкидыш. Полагаю, не стоило об этом рассказывать. Но сейчас она в порядке.

– Нелл сказала тебе, что у нее был выкидыш?

– Да.

Армитедж странно посмотрел на него:

– И ты поверил?

– Да, – удивился Ларри. – Я знаю, Нелл иногда ведет себя странно, но врать она не станет. Она одержима правдой.

Армитедж продолжал пялиться на Ларри:

– Нелл никогда не врет?! Да она только этим и занимается. – Прости, конечно, – Ларри раздраженно нахмурился, – не думаю, что ты знаешь ее лучше, чем я.

– Нет, ну Ларри! Сказала, что беременна! Уловка старая как мир. – Тони снова засмеялся.

– Но чего ради? – холодно спросил Ларри.

– Чтобы ты на ней женился, естественно.

– Я предложил. Она отказалась.

Этот абсолютно убедительный для Ларри довод в пользу честности Нелл Армитеджа, похоже, не убедил.

– О, наша Нелл не глупа. Наверняка сообразила, что ты мелковатая рыбка.

– Прости, Тони. Мы с тобой по-разному смотрим на вещи, вот и все. Не стоило мне говорить о личном.

– Личном? А ты в курсе, что этот фортель с беременностью она провернула с Питером Бьюмонтом?

Теперь уже Ларри вытаращился на Армитеджа.

– Питер клюнул и достался ей со всеми потрохами. Но она решила держать его про запас. Как она выражается, на черный день.

– Не понимаю, – упавшим голосом проговорил Ларри.

До Армитеджа наконец дошло, что дело серьезное.

– Ты не знал?

– Сам понимаешь, что нет.

– Она неплохая девчонка. Я бы сказал, вообще замечательная. Но у нее ни гроша за душой. Приходится о себе заботиться.

– Питеру Бьюмонту она сказала, что это его ребенок?

– Ну да.

Ларри растерянно вытер вспотевший лоб:

– Так чей это был ребенок?

Армитедж разлил остатки бренди и протянул Ларри чашку. – Не было никакого ребенка, Ларри.

– Не было?

– Ни беременности, ни выкидыша.

– Ты уверен?

– Ну, с Нелл ни в чем нельзя быть уверенным. Но я уверен. Она и со мной пыталась, но я только посмеялся.

– С тобой? – Ларри залпом осушил чашку.

– Послушай, старик. Я смотрю, тебя эти новости полностью раздавили. Ты это серьезно думал по поводу Нелл?

– Да. Мне так кажется.

– Я начинаю понимать, что малость облажался с темой разговора.

Ларри, красный как рак, молчал в ответ, чувствуя, как душу заполняют стыд и горечь.

– Мне тоже Нелл очень нравится. – Армитедж попытался сгладить неловкость. – А что она о себе не забывает, так я и сам такой. Хочешь жить – умей вертеться.

– Но врать мне… – Ларри по-прежнему не верил своим ушам. – Первым делом она сказала, что мы будем говорить друг другу правду. Она постоянно твердила о честности.

– Обычная история. Воры прячут ценности, а шулера больше всех следят за правилами игры.

– Господи, – пробормотал Ларри, – я чувствую себя полным идиотом.

– Но тебе было хорошо с ней?

– Да.

– Значит, не полный идиот.

Ларри покачал головой и снова окинул комнату взглядом. Работы Армитеджа. Два наброска Нелл.

– Ты видишь яснее, чем я, Тони, – сказал он. – Вот почему из тебя и художник лучше.

– О, брось. Только не надо самобичевания.

– Нет, серьезно. Люди говорят о таланте, будто это дар Божий, как красота. Но мне кажется, это еще и психический склад личности. У тебя он правильный, Тони, а у меня – нет. Ты ясно видишь, ты веришь в себя. Ты прав, тебе суждено стать одним из великих.

– Тебе тоже, Ларри. Почему нет?

Ларри перевел взгляд с мощных полотен на мальчишку, который их написал:

– Ты видел мои работы. Ты знаешь, что мне не стать таким, как ты.

– Почему? – удивился Армитедж.

Но во взгляде его читалось иное. Тони не Нелл. Он не умеет лгать в глаза.

– Спасибо за бренди. – Ларри вздохнул. – И за горькую правду. Веселого мало, но я должен был узнать. Пойду теперь разбираться в своих чувствах.

Армитедж проводил его до выхода. Фонари не горели, оледеневший тротуар освещался лишь размытым свечением занавешенных окон. Ларри брел домой, не замечая холода. Он чувствовал стыд и боль, злость и растерянность. Вернувшись к себе, он собрал все свои картины и завязал в покрывало – всего больше тридцати работ, большинство маленькие, но одна или две громоздкого формата. Выйдя на улицу, он потащил свой узел по Кембервелл-Гроув, по Чёрч-стрит. Видимо, он собирался идти так пешком до самой реки, но появилось такси, и он поднял руку. Доехав до моста Ватерлоо, он доволок узел до середины моста и развернул у перил. И одну за другой побросал картины в реку, глядя, как течение медленно уносит их прочь.

 

24

Накрывшись всеми одеялами, какие нашлись в доме, и двумя пальто, Ларри лежал в постели и не мог согреться. Он думал, что остаток ночи не сомкнет глаз в ожидании пустоты и бессмысленности нового дня. Но под утро организм сдался, и, когда Ларри снова открыл глаза, сквозь шторы сочился свет.

Шторы, что он задернул в тот первый вечер, когда Нелл пришла в его комнату, разделась и раскрыла объятия. Свет, что падал на полотна, над которыми Ларри работал многие часы затаив дыхание. Ничего этого больше нет: всей этой глупости, тщеславия, ошибок. Как дальше жить, лишившись всего? И зачем?

В такие моменты у Ларри было единственное прибежище. Он молился, когда умерла мать; молился, когда возникали трудности в школе, небольшие, но значимые, оставившие его в одиночестве, без друзей. Теперь он снова обратился к Богу своего детства за милостью и утешительным обещанием вечной жизни.

«Боже, Бог мой, Бог отцов моих, – молился он. – Укажи, чего Ты хочешь от меня. Вразуми, куда идти и что делать. Нет более моей воли. Я исполню волю Твою, если дашь ее знать. Спаси меня от себя. Научи, как о себе забыть. Я буду служить лишь Тебе».

Сколь мелким, сколь убогим казалось теперь собственное существование! Он ходил задрав нос, как избалованный ребенок, воображая, будто все смотрят лишь на него, будто мир создан, чтобы выполнять его желания. А был лишь жалким ничтожеством!

Сбежав из ледяной комнаты, от себя и собственных воспоминаний, Ларри побрел по грязному снегу лондонских улиц, все дальше и дальше, желая лишь одного – вымотать себя. Пробираясь по ущелью, в которое немецкие бомбы превратили Виктория-стрит, он наконец доплелся до Вестминстера. Разумеется, он бывал здесь, и не раз, – приходил с отцом в часовню Богоматери смотреть новые витражи. А еще раньше, когда ему было десять лет, они с отцом отправились в Вестминстерский собор на всенощную пасхальную мессу. Ларри запомнил темноту гигантского нефа. Этой тьмы он искал сейчас, чтобы раствориться в ней и забыть свой позор.

В этот зимний вторник в соборе почти никого не было. Сумрак рассеивали только свечи, горевшие у алтаря. Голые кирпичные стены, которым только предстояло покрыться золотым сиянием мозаики, уходили в темноту под суровыми, как тюрьма, сводами. Ларри остановился у начала нефа, не ощущая ни желания, ни права приближаться к главному престолу. Когда с улицы зашли другие люди, он скрылся в боковой часовне.

Там он опустился на колени, устремив невидящий взгляд на небольшой алтарь и резную панель позади него. Оттуда на него сурово и истово глядели двое святых: один в золотой папской тиаре, другой – в скромном монашеском одеянии и с тонзурой на макушке. Словно генералы победоносной армии, они не допускали сомнений в справедливости своей войны. Папа поднял руку, указывая на небо и Всевышнего, которого он представляет и чьей силой и властью они оба облечены.

Такая всеобъемлющая уверенность. Но ведь и папы, и монахи наверняка знали о себе то, что открылось Ларри лишь сейчас. Сколь мы малы, сколь ничтожны, сколь беспомощны пред лицом Вечности.

К досаде Ларри, незнакомцы вошли в часовню за ним следом. Мужчина – приблизительно его возраста, женщина – чуть моложе. Она стройна, одета просто, но элегантно. Кажется, Ларри где-то ее уже видел: чистая линия скул, приподнятые уголки губ, серо-голубые глаза. Чтобы не мешать ему, оба переговаривались шепотом.

– Вот он, – показал мужчина. – Григорий Великий.

Только теперь Ларри сообразил: святой в папской тиаре – тот самый святой Григорий, небесный покровитель аббатства и школы Даунсайд; а высокий седеющий мужчина – его однокашник Руперт Бланделл.

– Руперт, это ты?

Мужчина повернул в его сторону орлиный нос:

– Боже правый! Ларри!

Ларри поднялся с колен, чтобы пожать руку школьному товарищу. Руперт представил его девушке, которая оказалась его сестрой Джеральдиной. Ларри наконец сообразил, где мог ее видеть: она напоминала Весну у Боттичелли.

– Мы с Ларри вместе учились в Даунсайде, – объяснил Руперт, – а потом служили в Штабе совместных операций. – И добавил, теперь обращаясь к Ларри: – Мы с утра бродим по Большому универмагу. Забавно, что пересеклись с тобой здесь. Хотя, пожалуй, это не странно, ведь мы оба вроде как григорианцы.

– Хватит, Руперт, – оборвала брата Джеральдина. – Мы мешаем твоему другу молиться.

– О, я закончил, – заверил Ларри, – если, конечно, так говорят про молитву.

– Часто ты тут бываешь? – спросил Руперт, обведя рукой часовню.

– Если бы, – вздохнул Ларри. – Несколько лет не был.

– Я тоже, – признался Руперт. – Чудовищно, правда? Понятно, работы еще идут. И все же, по-моему, неправильно это – строить собор из красного кирпича.

– Еще и в полосочку, как торт, – добавил Ларри.

Джеральдина улыбнулась.

– Думаю, они решили устроить тут что-то в византийском вкусе, – заметил Руперт. – Что скажешь, художник?

– Так вы художник? – Джеральдина изумленно распахнула глаза.

– Был. Но теперь нет.

Руперт удивился:

– У меня сложилось впечатление, что ты был настроен серьезно.

– Знаешь, как бывает, – объяснил Ларри. – Время идет. Приходит пора двигаться дальше.

– А чем ты сейчас занимаешься?

– Как раз ищу, чем заняться.

– Ничего конкретного?

– Пока нет.

Выйдя из часовни, они пересекли неф и направились к дверям. Жемчужно-серый свет за ними с непривычки казался ярким.

– Угадай, куда я собрался, – сказал Руперт. – В Индию. – О? – вежливо, но без особого интереса отозвался Ларри. – Снова работаю с Дики Маунтбеттеном. Ему дали титул вице-короля и отправляют туда сворачивать империю.

– По крайней мере, сможешь сбежать от этой зимы. – Ларри усмехнулся.

– Между прочим, Дики в тебе души не чает. С тех пор как ты вызвался в Дьеп.

– Что оказалось не очень умно.

– Послушай, Ларри. – Руперт остановился в притворе; промозглый сквозняк трепал полы его пальто. – А может, и ты с нами? – Он серьезно посмотрел на Ларри.

– В Индию?

– Да. Дики разрешили взять в помощники кого захочет. Едут и Алан Кемпбелл-Джонсон, и Ронни Брокман, и Джордж Николс. Много народу из старой братии.

– Но я-то ему зачем? Что я буду делать?

– О, работы на всех хватит, не волнуйся. Дел больше, чем рук. Дики говорит, главное – окружить себя приличными людьми. И знаешь что, Ларри? Мы увидим, как вершится история. Может, это и не станет великим событием, но запомнится на всю жизнь.

Предложение звучало настолько нереально, что Ларри едва не рассмеялся. И в то же время обнадеживающе. Уехать далеко-далеко, в новый мир, к новым заботам. Быстро переучиться, усердно работать и забыть о прошлом. Оставить в этой бесконечно зимней Англии дурака, который считал себя художником, верил, что Нелл его любит. Начать заново, стать кем-то другим.

– Ты правда думаешь, что Дики меня возьмет?

– Ну да. Там, если честно, все еще перетягивают одеяло. Нам через месяц приказано отправляться, а они до сих пор не определились со сроками объявления независимости и самим этим термином. Потому что Уинстон с консерваторами слышать его не могут, а местные националисты на меньшее, разумеется, не согласны.

– Я замерзла, Руперт, – сказала Джеральдина.

– Хорошо, мы идем. – Руперт вновь повернулся к Ларри: – Ну как, замолвить словечко?

– А надолго это?

– Минимум шесть месяцев. Пока что предполагаем вернуться к июню следующего года.

– Похоже, будет интересно.

– И полезно. Давай свой номер и жди звонка.

Они обменялись телефонами, и Руперт с Джеральдиной поспешили на улицу. Ларри ненадолго задержался в сумрачном соборе – поблагодарить. Похоже, его молитву услышали.

* * *

Два дня спустя Ларри в единственном приличном костюме явился на Парк-лейн, в Брук-хаус – особняк, ставший лондонской резиденцией Маунтбеттена, когда тот женился на наследнице Эдвине Эшли. Руперт Бланделл уже ждал в огромной прихожей.

– Хорошо выглядишь, – отметил он. – У Дики посетители, но он велел подождать.

Руперт проводил Ларри по широкой полукруглой лестнице в приемную на втором этаже.

– Ничего, если я тебя покину? Тут у нас ожидается очередное камлание. Старик в курсе, что ты пришел.

– Нет, нет, иди, конечно.

Оставшись в одиночестве в этой атмосфере власти и роскоши, Ларри почувствовал себя не в своей тарелке. Он подошел к широкому окну и, глядя на голые деревья и серый снег Гайд-парка, пытался вообразить Индию. Перед глазами смешались персонажи Киплинга, модели Тадж-Махала и газетные фотографии Ганди в набедренной повязке. Странно представить, что маленький промерзший остров управляет огромной и далекой страной, где даже теперь, вероятно, жарко светит солнце.

Послышались быстрые шаги, и в комнату ворвался Маунтбеттен, распространяя вокруг волны энергии и доброжелательности.

– Корнфорд! – воскликнул он. – Вот так новости! Присоединишься к нам?

– Если возьмете, сэр.

– Мне нужны все славные парни, каких найду. Это будет, как они выражаются, вызов.

Усадив Ларри напротив себя, он пристально разглядывал его красивыми мальчишескими глазами.

– Пожалуй, лучше снова переодеть тебя в форму, – заявил Маунтбеттен. – Для них там это важный нюанс. До какого ранга ты дослужился?

– До капитана, сэр.

– Плохо, что армейского. Прости моряка за брюзжание. Адмирал спешно перечислил включенных в команду и вкратце посвятил Ларри в суть дела. Говорил он быстро, даже резко:

– Наше дело – подготовить уход оттуда, но так, чтобы никто не подумал, что мы драпаем, и чтобы не оставить после себя бардак. То еще занятие. Если честно, я мечтал о чем-нибудь другом. Но приказ есть приказ. К тому же нам с Эдвиной неплохо выбраться из Лондона.

В этот момент в комнату заглянула леди Маунтбеттен собственной персоной:

– Я всего на минутку, дорогой.

Маунтбеттен представил ей Ларри.

– Его дедушка был банановым королем. А сам Ларри был при мне в Штабе совместных операций.

Эдвина Маунтбеттен улыбнулась, окинув Ларри проницательным оценивающим взглядом:

– Насколько я знаю, там была просто бойня. – И удалилась.

– Самая удивительная женщина в мире, – заметил Маунтбеттен. – Уж поверь. Дай покажу кое-что. – Он вышел из комнаты и устремился вверх по лестнице.

Ларри спешил, чтобы не отставать.

– Моя жена знает, что я всю жизнь мечтаю лишь о море. Флот для меня превыше всего. С радостью отдал бы всю эту ерунду – титул вице-короля и все такое, – только дайте мне командование флагманским кораблем.

Он привел Ларри в комнату на пятом этаже в самом конце коридора. Стены и потолки, выкрашенные белой эмалью, были расчерчены трубами и кабелями. В одном конце виднелась корабельная койка с медными поручнями. С одной стороны три иллюминатора. Полное впечатление, будто они очутились в капитанской каюте на военном судне.

Маунтбеттен торжествующе посмотрел на удивленного Ларри:

– Это мне сделали по заказу Эдвины.

По другую сторону койки стоял манекен, облаченный в адмиральскую форму со всеми регалиями.

– Форма моего отца, – объяснил Маунтбеттен. – Принц Людвиг, о котором твой дедушка писал в «Таймс». Как видишь, я ничего не забываю.

Пока они спускались по лестнице, он продолжал:

– Кстати, о том, что не забывают и что моя жена называет бойней. Я не забыл Дьеп. Думаю, ты тоже.

– Я никогда не забуду тот день, сэр.

– Я тоже. Мы старались как могли, но это навсегда на моей совести. Что сделано, то сделано. Все, что осталось каждому из нас, – не допустить подобной ошибки вновь.

Внизу уже столпились взвинченные сотрудники.

– О господи, – вздохнул Маунтбеттен. – Пора уже? – Он обернулся и пожал Ларри руку: – Добро пожаловать на борт. – С этими словами он устремился прочь вместе с подчиненными.

В короткий промежуток времени между беседой с Маунтбеттеном и отбытием в Индию Ларри ни с кем не встречался. Отцу он написал об отъезде, отметив, что путешествие в Индию – это прекрасная возможность, которую жалко упустить. О том, что покончил с живописью, он не упомянул, стыдясь, что так долго пользовался отцовской щедростью. Второе короткое письмо, такое же сдержанное, Ларри отправил Эду и Китти. От Нелл вестей так и не было. Возможно, вмешался Тони Армитедж, и теперь она держалась подальше. Связаться с ней Ларри даже не пытался.

 

25

– Я будто вернулся в чертов офлаг. – Эд смотрел из окна на падающий снег. – Эта клятая зима длинней войны.

Китти молчала. Выбираться из-под одеяла не хотелось – в спальне слишком холодно. Отвечать тоже – потому что бессмысленно. В последнее время настроение у Эда хуже некуда. Помогает только завтрак, точнее, пара рюмок за завтраком.

Вбежала Памела – босиком по холодному полу – и запрыгнула к маме в кровать.

– Как ледышка! – Китти крепко обняла замерзшую дочь. – Снова снег, – сказала Памела, – давай вообще не вставать.

– Увидимся внизу, – удаляясь, бросил Эд.

Обнимая Пэмми, Китти лежала в постели, пересиливая обиду и гнев. Ночью Эд такой нежный, но каждое утро кажется, что она снова его потеряла. Почему все так тяжело? Неужели он не может по крайней мере поздороваться с дочерью? Почему он говорит, будто чувствует себя как в лагере для военнопленных, если рядом она и Пэмми? Да, зима никак не кончится, но ведь зима – она для всех зима, а не только для Эда.

Едва они с Памелой спустились вниз, как Эд отправился за дровами, хранившимися в оружейной. Нужды в этом не было: можно было послать старого Джона Хантера, в крайнем случае вызвался бы еще кто-нибудь. Но Эду нужен повод встать и уйти. Побыть одному.

Вот что ранит Китти больше всего. Да, время тяжелое, но все же они вместе. Эта зима могла бы стать бесценной. А самое ужасное, Китти винила во всем себя. Она не может сделать мужа счастливым.

– Чем мы сегодня займемся, мама? – спросила Памела.

– Не знаю, милая. Может, почитаем?

– Терпеть не могу читать.

Девочке нет и четырех, спешить некуда. Впрочем, это и не уроки. Китти просто медленно читала дочке книгу «Котенок Том и его друзья», ведя пальцем по строчкам. И Памеле, хоть она и притворялась, что скучает, явно было интересно. Пару дней назад Китти слышала, как та сказала поварихе миссис Лотт: «Боже, что же мне делать!» – прямо как миссис Табита Твитчит.

Памела, как и отец, не могла усидеть дома. Но выйти наружу было теперь непросто. Сперва – натянуть кучу одежды, потом одолеть сугробы по колено, даже чтобы дойти до пруда, – да и сам замерзший пруд стал опасен. Памелу тянуло прогуляться по льду, ведь он стал такой же, как и весь парк: плоский, гладкий и белый. Девочка не понимала, что под снегом и льдом вода, что можно провалиться, замерзнуть и утонуть. А может, понимала, но все равно стремилась туда, зная, как это пугает и сердит мать. Почему она такая?

Спустилась Луиза, зевая и сонно моргая.

– Зачем Эд за дровами пошел? – спросила она. – Это работа Джона Хантера.

– Понятия не имею. – Китти пожала плечами. – Видимо, не знает, чем еще заняться.

– Джордж надумал переставить все книги в библиотеке. Может, Эд ему поможет?

– Папа ненавидит читать, – тут же встряла Памела. – Не говори глупостей, детка, – одернула ее Китти.

– Я бы не сказала, что Джордж любит их читать, – заметила Луиза. – Он их любит собирать. И переставлять.

Потом Эд и Памела ушли гулять. Они рисовали узоры на выпавшем снегу, пока новый снег не скрыл рисунки и не завалил следы.

За обедом Эд попросил пива:

– Хочется хорошего крепкого биттера.

Мистер Лотт нацедил в погребе целую пинту, Эд выпил до дна, попросил добавки и удалился в бильярдную.

– Он столько пьет, – посетовала Китти. – Нельзя попросить Лотта не подавать пива?

– Неудобно как-то, – объяснил Джордж. – Разве можно диктовать другим, как им жить?

– Тебе лучше самой поговорить с ним, Китти, – посоветовала Луиза.

Проблема в том, что Эд знал свою норму. Он не становился шумным или навязчивым. Наоборот, только больше отдалялся. Ближе к ночи, уже перейдя на скотч, Эд словно превращался в живого мертвеца – медленно бродил по дому, глядя в пространство. В такие моменты Китти охватывала пугающая ярость: хотелось ударить Эда, чтобы закричал от боли. Что угодно, лишь бы обратил на нее внимание.

Памела отправилась вместе с посудомойкой Бетси на поиски яиц. Куры повадились класть их в новых местах: прогретые бойлерами кладовка и мастерская подходят как нельзя лучше. Памела обожала Бетси и беспрекословно выполняла все ее поручения – к недоумению Китти, которая однажды все-таки не утерпела:

– Почему ты так любишь Бетси?

– Потому что я не обязана ее любить, – ответила Памела.

Иногда дочь говорила словно взрослая. Как может четырехлетний ребенок так хорошо владеть собой, пугалась Китти.

Она направилась в бильярдную поговорить с Эдом. Там было неуютно: огромный камин напротив широкого окна не горел, из вентиляции под потолком дуло. Эд склонился над бильярдным столом, прицеливаясь. Полупустой стакан скотча стоял на полке.

– Развел бы огонь, – сказала Китти.

– Только дрова переводить, – буркнул Эд, даже не обернувшись.

Он ударил и промазал:

– Черт.

Видя, как он, волоча ноги, обходит бильярдный стол и глядит на шары, Китти поняла, что он безбожно пьян.

– Не надо так, Эд, – мягко попросила она.

– Не надо – что? – Так много пить.

– Ничего страшного, – отмахнулся он. – Это успокаивает.

– Слишком успокаивает. Такое спокойствие никому не нужно.

– Очень жаль, – выговорил он с усилием. – Но я с этим ничего не могу поделать.

Эд снова прицелился.

– Можешь. – Китти впилась ногтями в ладонь. – Все ты можешь, если постараешься.

– А, ну, если постараюсь. Да, если постараюсь, я все могу.

Вот что бесит ее, когда он пьян. Говорит пустые слова и ничего толком не воспринимает.

– Прошу, Эдди, – Китти повысила голос, – ради меня.

От удара кия шары разлетелись с сухим треском.

– Пожалуйста, постарайся ради меня, – повторила она.

Наконец Эд выпрямился и обернулся:

– Ради тебя – что угодно. Что именно я должен сделать?

– Я просто хочу, чтобы ты меньше пил.

– Договорились. Это просто. Я буду пить меньше. Что еще? – Это все.

– Ты не хочешь, чтобы я стал лучше как муж? Как отец? Как человек?

– Нет…

Но на него словно накатило нечто, чего Китти раньше не видела, – лицо исказилось, голос стал пронзительно-резким.

– Я такой, какой есть, Китти. Я не могу измениться. Ничего хорошего. Я всегда знал, что ничего хорошего не будет.

– Но, Эд, о чем ты?

– Я не могу стать таким, каким ты хочешь меня видеть. Не могу.

Он трясся, почти крича – не на нее. Китти в ужасе смотрела на мужа. Казалось, некая невидимая сила пыталась сковать его по рукам и ногам, а он отбивался, силясь освободиться.

– Не надо никем становиться, – пролепетала Китти, – правда, правда.

Она попыталась погладить его, чтобы успокоить, но он лишь злобно отшвырнул ее руку:

– Нет! Прочь! Уходи от меня!

– Эдди, пожалуйста!

Китти чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза. Но продолжала злиться. Почему он так себя ведет? И почему во всем виновата она?

Эд схватил полупустой стакан, допил одним махом и протянул жене:

– Хочешь знать, почему я столько пью? Потому что для тебя же лучше, если я пьян.

– Нет! – воскликнула Китти. – Нет, не лучше!

И тут ее гнев прорвался наконец наружу.

– Меня бесит, что ты все время твердишь, будто делаешь это для меня. Ты не для меня это делаешь. Ты делаешь это для себя. Чтобы сбежать. Как трус. А по какому праву? Сам удираешь и все бросаешь на нас. Это нечестно. Неправильно. Чертова зима измотала всех, не только тебя. Хватит уже, господи прости, жалеть себя! Может, ты хоть чуть-чуть возьмешь себя в руки?

Эд молча смотрел на нее, и гнев Китти смягчился.

– Пожалуйста, – добавила она уже мягче.

– Хорошо, – ответил он. – Знаешь, что мне нужно? Воздуха глотнуть. – И стремительно вышел из комнаты.

Китти опустилась в угловое кресло и обхватила себя руками: ее била дрожь. Здесь ее и нашла Памела.

– Смотри! – Она протянула корзинку. – Четыре яйца. – А потом, оглядев холодный, брутальный интерьер, спохватилась. – А где папа?

– Вышел.

– Но снег еще идет.

– Думаю, папу это не пугает.

* * *

Вернувшись, Эд тут же начал разводить огонь в камине большого зала – помещение всю зиму держали запертым, чтобы сберечь тепло. К их разговору он не возвращался, напустив вид деловитый и озабоченный: дескать, некогда болтать. Измученная и несчастная, Китти сидела у камина в Дубовой гостиной и думала, как быть дальше.

Подошла Луиза:

– Что такое задумал Эд? Он двигает мебель в зале.

– Понятия не имею, – ответила Китти. – Мы немного поругались.

– О, мы с Джорджем постоянно ругаемся, – успокоила Луиза. – Женатым можно.

– Мне это не нравится, – нахмурилась Китти. – Мне страшно.

Тут появился и сам Эд.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он Китти.

Она последовала за ним по коридору и прихожую в зал. В камине весело пылал огонь, на столиках сияли свечи, отбрасывая мягкий свет на алую ткань обоев. Эд сдвинул диваны и кресла в угол и закатал ковер. На столе у двери стоял патефон.

– Что это, Эд?

Ставни на высоких окнах были открыты, и белый свет, льющийся снаружи, странно контрастировал с янтарным сиянием камина и свечей.

– Наш бальный зал, – объяснил Эд.

Он крутанул ручку, и пластинка начала вращаться. Затем опустил звукосниматель. Комнату заполнила танцевальная мелодия.

– Потанцуем? – пригласил он.

Китти подала ему руку, он обнял ее за талию. И они двинулись, кружа по паркету и прижимаясь друг к другу, а высокий и чистый тенор выводил немудрящие слова:

Эд и Китти медленно скользили по кругу от окон до камина. Китти опустила голову мужу на плечо и, ощутив щекой его дыхание, чуть не заплакала.

Он наклонился к ее губам, продолжая танцевать. Когда Китти вновь подняла глаза, то увидела улыбающуюся Луизу, стоящую в дверях рядом с Памелой.

Песня закончилась, и они замерли у камина.

– Моя пластинка, «Инк Спотс», – сказала Луиза. – Люблю ее.

– Но зачем вы танцуете? – спросила Памела.

– Папа захотел.

– Хочу танцевать, – потребовала Памела.

Эд снова пустил пластинку и танцевал с Памелой. Малышка, наморщив лоб, старалась не отставать. Одну руку Эд положил дочери на плечо, другой держал за руку и глядел вниз, опасаясь наступить ей на ногу. Он вел партнершу с мрачной осторожностью. И Китти чувствовала еще большую любовь и нежность, чем когда она сама танцевала с Эдом. Он ничего не сказал об их размолвке, но ничего и не нужно было говорить.

* * *

Самый сильный снегопад случился под конец зимы, в первый вторник марта. Метель бушевала и день и ночь, до самой среды. И снова деревенские мужчины, кто на тракторе, кто с лопатами, отправились расчищать дороги, беспрестанно ругая погоду. Но с началом следующей недели внезапно пришла оттепель. Воздух чуть прогрелся, и опостылевший снег начал таять.

Эд отправился в Лондон, едва пошли поезда. Когда он уезжал, холмы Даунс были еще белыми. Потом на несколько дней зарядили дожди, и остатки снега, оголяя серую землю, обратились в лужи.

Вернувшийся к работе почтальон принес письмо от Ларри.

Я принял приглашение Маунтбеттена и поехал в Индию! Когда вы это прочтете, я буду уже в пути. Я не совсем уверен, как мне жить дальше, но сейчас, кажется, самое время уехать из Англии. Как обустроюсь, напишу и обо всем расскажу. Надеюсь, все вы благополучно пережили эту ужасную зиму и, когда мы снова встретимся, над Сассексом будет сиять солнце.