26

Вице-король и его команда добирались до Индии на двух «Авро-Йорках». Второй самолет, на борту которого находился глава администрации лорд Исмей по прозвищу Мопс и большинство новых сотрудников, включая Ларри Корнфорда, летел дольше, делая ночные остановки на Мальте, в Фай-еде и в Карачи. По пути Исмей и Эрик Мьевилль, глава дипломатического представительства, открыто обсуждали предстоящие трудности.

– Дики не хотелось туда лететь, – говорил Мопс Исмей. – Индийцы настроены против него. И нас всех наверняка перестреляют. – Он замолчал, а потом добавил, заметив, что разговор пошел не в то русло: – Не волнуйся, Дики из ребят, рожденных под счастливой звездой. Люблю работать на везунчиков.

Трехдневный перелет до Карачи измотал всех.

– Уже пожалел, что согласился? – спросил Руперт Бланделл у Ларри, когда они вышли из самолета на раскаленную полосу военной базы Маурипур.

– Ничуть, – ответил тот. – Все так интересно!

– Это мой седьмой перелет между Англией и Индией, – заметил пресс-атташе Алан Кемпбелл-Джонсон, краем уха услышав их разговор. – Поверьте мне, восторг проходит, и очень быстро.

На ночлег остановились в клубе при авиабазе. Ларри оказался в одном номере с Рупертом. Потолочный вентилятор вяло гонял влажный ночной воздух. Изнемогая от жары, они лежали поверх простыней в одних трусах и уже не надеялись уснуть.

– Постепенно привыкнем, – утешал Руперт.

– Господи, как хочется надеяться.

– Я и за сестру слово замолвил, вскоре она присоединится к нам. Начинаю думать, что зря это сделал.

– Когда она должна приехать?

– Через три недели. На это время назначен перелет для членов семьи.

Ларри оживился. Он был совсем не прочь снова встретиться с сестрой Руперта.

– Она будет среди обслуживающего персонала?

– Нет, нет. Скорей, едет забавы ради. Но уверен, что работа для нее найдется. – Его голос стал чуть тише. – Между нами говоря, один парень довольно жестоко с ней поступил. Так что сердце ее теперь разбито, и смена обстановки пойдет на пользу.

– Со мной тоже случилось нечто подобное, – признался Ларри.

– Сочувствую. Но боюсь, людям это свойственно.

– Всем, кроме тебя, Руперт. Не верится, что ты хоть раз в жизни снизошел до сердечных треволнений.

– Думаешь, я духовно выше любви? – усмехнулся тот.

– Нет, – смутился Ларри, – не в этом смысле. Просто ты всегда казался мне… самодостаточным, что ли.

– Это да, – согласился Руперт. – Видимо, я стал эгоистом. Стал ценить то, что предпочитаю называть свободой. – И, помолчав, добавил: – Однажды у меня намечалось кое-что. Как раз под конец войны. Но не сложилось.

Он умолк, а Ларри не стал выспрашивать. Со временем он проникся уважением к этому застенчивому и тонкому человеку – легкой добыче насмешников, – которого, при всей его кажущейся наивности, мир словно бы не затронул.

– А как там твой друг Эд Эйвнелл? Что Крест Виктории получил?

– Он женат. Занимается продажей вина.

– Я, бывает, думаю о нем. Конечно, я помню его по школе. Готов поспорить, он женился на красивой девушке.

– Очень красивой.

– Видимо, я вспоминаю о нем, потому что он моя полная противоположность. Красивый, уверенный в себе, девчонкам нравится. Я бы многое отдал, чтобы хоть на день оказаться в его шкуре.

– У Эда свои проблемы.

Они замолчали и, лежа в раскаленной темноте, слушали, как под потолком щелкает вентилятор.

На следующий день все вновь погрузились на «Авро-Йорк». Предстоял последний этап – над пустынями Синд и Раджпутана до Дели.

– Когда видишь, сколько пустынь на земле, – заметил Алан Кемпбелл-Джонсон, – начинаешь чуть больше ценить наш крохотный зеленый островок.

Они приземлились на аэродроме Палам точно по расписанию. Пока Ларри шел к ожидающим у полосы машинам, на него обрушился палящий зной и слепящий свет. Воздух, пропахший бензином, обжигал горло.

Дорога через пустыню и густонаселенные трущобы в призрачное великолепие царственного Нью-Дели заняла всего полчаса. Алан Кемпбелл-Джонсон с удовлетворением следил, как менялось лицо у Ларри по мере того, как в конце Раджпатха – широкого проспекта, пролегающего через Ворота Индии, – вырастал дворец вице-короля. Ларри и правда поражен: громадное до нелепости здание, длинный фасад с колоннами, купол с развевающимся на флагштоке Юнион-Джеком, а главная лестница – такой ширины, что застывшие по обе стороны караульные кажутся игрушечными солдатиками.

– Боже мой! – невольно вырвалось у Ларри.

– Ни у какого другого главы государства нет такой большой резиденции, – с гордостью сообщил Алан. – Триста сорок комнат. В штате более семи тысяч слуг.

– Sic transit gloria mundi, – заметил Руперт.

– Когда я был здесь в сорок третьем, – продолжал Алан, – мы посадили в тюрьму все руководство Конгресса. А теперь собираемся передать им власть над страной.

Прибывших проводили по гигантской лестнице в прохладное нутро здания. Там их уже встречал покидающий свой пост вице-король, лорд Уэйвелл, вместе со своей командой (Маунтбеттена ждали чуть позже). К Ларри подошел молодой индиец в форме морского офицера со списком в руках:

– Капитан Корнфорд?

– Да, это я.

Лейтенанта Саида Тархана назначили в штат нового вице-короля совсем недавно. У него было красивое умное лицо и немного напряженная осанка вышколенного моряка.

– Нам всем велели быть на подхвате, – объяснил он. – Помочь новой команде сориентироваться. А то резиденция вице-короля – настоящий лабиринт.

Он предложил показать Ларри его комнату, чтобы тот мог умыться и отдохнуть с дороги. Пока они шли по длинному коридору, Ларри рассказал о своей работе с Маунтбеттеном в Штабе совместных операций, а Тархан поделился воспоминаниями о службе под началом Маунтбеттена, когда тот командовал союзными войсками на Юго-Восточно-Азиатском театре боевых действий.

– Он великий человек, – воскликнул Тархан, – но, боюсь, здесь его воспринимают иначе. Для местных он прожигатель жизни, который ничего не знает об Индии, и привез с собой команду, которая тоже ничего не знает об Индии.

– Доля истины в этом есть, – согласился Ларри. – Не то чтобы он прожигатель жизни. Но я действительно ничего не знаю об Индии.

– Если позволите сказать правду, капитан, – ответил Тархан, – чем меньше вы знаете, тем лучше. От нынешней Индии плакать хочется.

Они остановились у дверей. Тархан сверился со списком: – Вас разместили здесь. Если вам что-нибудь понадобится, зовите хидмутгара, вашего слугу.

– Мне назначен слуга? Я-то думал, я сам приехал служить.

– Все мы служим, – улыбнулся Тархан, – и всем нам служат. Боюсь, в этом крыле нет вентиляторов. Ваш багаж скоро доставят. Как думаете, сможете найти обратную дорогу? В три сорок пять пополудни должен прибыть новый вице-король.

В узкой маленькой комнатке с высоким потолком было сумрачно – единственное узкое окно в глубокой нише закрывали ставни. Ларри распахнул их навстречу ослепляющему свету и зною. Снаружи по другую сторону широкого пустого двора виднелось величественное здание, а может, это другое крыло все того же необъятного дома.

Слуга в тюрбане неспешно подметал двор. В утренней тиши метла шаркала о камень с похоронным звуком. Ларри вдруг замутило, и пришлось лечь на узкую постель.

«Что я здесь делаю? – вдруг подумал он. И сам себе ответил: – Я здесь, чтобы начать все заново. Чтобы измениться».

Приезд вице-короля он проспал. Хидмутгар разбудил его в шестом часу.

– Почему вы не подняли меня раньше?

– Вы мне не приказывали этого, капитан-сахиб.

Он ополоснул лицо, причесался, расправил форму, в которой спал, и поспешил назад по огромному дому. Развилок в коридорах оказалось больше, чем он помнил, и никаких указателей, куда идти. Оставалось идти дальше, покуда не встретится кто-нибудь, у кого можно спросить дорогу.

Ларри зашагал вперед по одному из коридоров пошире, когда распахнулась дверь и его окликнули:

– Не могли бы вы помочь?

Это была леди Маунтбеттен, стройная, элегантная, озабоченная.

– Мой песик, – объяснила она, – сделал свои дела на пол. А мой хидмутгар ни за что к ним не притронется. Не найдете мне слугу достаточно низкой касты? А то я боюсь наступить.

Ларри не смог сдержать улыбки. Глядя на него, леди Маунтбеттен тоже улыбнулась:

– Да, я знаю, это все невыразимо глупо.

– Давайте я все сделаю, – предложил Ларри.

И убрал за собакой, взяв кусок туалетной бумаги.

– Ах ты, негодник! – Леди Маунтбеттен погрозила пальцем своему силихем-терьеру. – Вы так любезны, – обратилась она к Ларри. – Кто вы?

Ларри представился.

– О да. Дики ведь мне говорил. Что-то там про бананы.

– Могу я еще чем-нибудь помочь, ваша светлость?

– Вы можете меня отсюда вывести? Ненавижу этот дом. Настоящий мавзолей. Я чувствую себя трупом. А вы нет? Понимаю, это творение Лаченса, но даже представить не могу, что побудило его построить нечто столь чудовищное.

– Желание напугать местных, полагаю.

Леди Маунтбеттен изумленно вскинула взгляд на Ларри.

– Именно, – согласилась она.

* * *

Следующие два дня ушли на подготовку к инаугурации нового вице-короля. Алан Кемпбелл-Джонсон, выяснив, что при встрече четы Маунтбеттен на аэродроме пресса сработала крайне скверно, рассыпался в извинениях. В воскресном выпуске газеты «Доун» под фотографией Ронни Брокмана и Элизабет Уорд красовалась подпись «Прибытие лорда и леди Луис». Кемпбелл-Джонсон попросил помощника в пресс-центр, и ему выделили Ларри. Вместе они направились в Дарбар-Холл, где под куполом уже стояла высокая платформа.

– Мысль такая. Репортеров и операторов поставим там, – объяснил Алан, – их будет двадцать два человека. Ты поможешь им подняться, а потом спуститься.

– Это безопасно? – спросил Ларри, глядя вверх.

– Бог его знает. – Алан пожал плечами. – Это идея Дики. Сразу могу тебе сказать, им не понравится.

В резиденции оказалось столько работы, что бродить по старому городу Ларри было некогда, однако он читал о беспорядках на главной торговой улице Чандни-Чоук. Оказалось, на собрание мусульман в большой мечети Джама-Масджид напали сикхи с ритуальными кинжалами. Несколько человек погибли.

– Видите, для чего нам нужен Пакистан, – сказал потом Саид Тархан, второпях обедая вместе с Ларри. – Нам нужна родина.

Перед началом церемонии Ларри препроводил вверенное ему стадо операторов на высокую платформу. Те сперва возмущались, но, оказавшись на месте, тут же оценили угол обзора. Ларри встал там же. Зал под ними постепенно заполняли индийские принцы в расшитых самоцветами нарядах, английские джентльмены во фраках и члены партии Индийский национальный конгресс, облаченные, подобно Ганди, в просторные домотканые рубахи. Два красно-золотых трона стояли под алым балдахином, подсвеченные скрытыми прожекторами.

– Черт, прямо съемочная площадка! – восхищенно воскликнул оператор-американец.

Первыми после оглушительных фанфар по центральному проходу медленно выступили адъютанты в парадной форме. Следом, рука об руку, прошествовали лорд и леди Маунтбеттен: он – в белом мундире, при орденах и медалях и с японским церемониальным мечом на поясе, она – в простого кроя парчовом платье цвета слоновой кости, длинных, выше локтя, белых перчатках и с темно-синей лентой через плечо. Замигали блицы, застрекотали камеры, фиксируя исторический момент. А Ларри удивлялся, как скромно держится леди Маунтбеттен. Ничего кричащего – ни диадемы, ни ожерелья. Лишь изящество фигуры и благородство осанки.

Присягу принял лорд – главный судья Индии, сэр Патрик Спенс, после чего новый вице-король произнес короткую речь. Слов Ларри разобрать не мог, и по тому, как напряженно замерли политики, он понял, что те тоже напряженно вслушиваются. Позже, когда краткая церемония завершилась, Алан сунул Ларри пачку трафаретных распечаток, бросив на ходу: «Обязательно всем раздай. Ни один черт ни слова не разобрал».

Оказывается, Маунтбеттен попросил Индию помочь ему в предстоящем нелегком деле. Ларри это показалось вполне естественным, но по реакции прессы он понял, что сказанное произвело фурор. По словам Эрика Бриттера из «Таймс», с тем же успехом можно было заявить, что британцы наломали дров в Индии. Похоже, продолжал он, скоро у Маунтбеттена появится множество друзей.

Тем вечером Руперт Бланделл вместе с Ларри сбежали из мраморных залов резиденции наместника, и Ларри впервые увидел настоящую Индию. Они отправились в старый город, где из-за беспорядков был введен комендантский час. От недавней стычки не осталось и следа. На улочках и базарах кипела жизнь – шумная и многоцветная. Куда бы ни кинул Ларри свой взгляд художника, всюду, всюду он натыкался на поразительные и кричащие сочетания алых, янтарных и темно-зеленых оттенков. В воздухе смешались запахи благовоний и табака, навоза и пота. Руперт и Ларри шли по базару, и толпа обтекала их с обеих сторон, расступаясь, чтобы случайно не коснуться.

Ларри вспомнил слова леди Маунтбеттен: «Я чувствую себя трупом». Пожалуй, для этих людей все британцы мертвы, живы лишь индийцы.

– Что мы здесь делаем? – спросил он Руперта. – В смысле, зачем нам управлять Индией?

– Надолго не задержимся, – заверил тот.

– Это не наша страна. Это иной мир.

– Тебя это пугает?

– Пугает? – Об этом Ларри не задумывался, но теперь понял, что это так. – Да, некоторым образом.

– Мы, англичане, ценим сдержанность. Меня поражает, что в Индии сдерживаться вообще не принято.

На улицу въехала телега, полная навоза. Возница криками разгонял толпу, люди кричали в ответ. Над телегой жужжащим облаком висели мухи. Бесчисленные дети глядели на англичан большими серьезными глазами.

– Чем скорее мы уберемся, тем лучше, – сказал Ларри.

– Если б все было так просто, – ответил Руперт. – Я в группе планирования политики. Выбирать особенно не из чего. Скажем так, котел кипит под крышкой, а крышка – это мы.

* * *

В течение всей следующей недели лидеры Индии по очереди беседовали с Маунтбеттеном. Ларри, назначенного помощником пресс-атташе, ввели в курс проблем, возникающих на пути к независимости Индии. Разложив карту, Саид Тархан показал на ней места компактного проживания мусульман – так называемые «слоновьи уши»: Пенджаб на северо-западе и Бенгалия на северо-востоке.

– Здесь будет Пакистан, – сказал он. – На меньшее Джинна не согласится. Разделению быть. Мы, мусульмане, не можем жить в стране, которой правят индусы.

– Но вы жили в стране, которой правили британцы.

– Это другое.

Сложность с разделением в том, что «слоновьи уши» населены не только мусульманами, равно как на оставшейся части «слона» проживают не только индусы. Что произойдет с теми людьми, которые с ужасом обнаружат себя в меньшинстве?

– Ничего хорошего, – покачал головой Саид Тархан.

– А что говорит Ганди? – спросил Ларри.

– А, Ганди. Он, конечно, за единую Индию.

– Я всегда предполагал, что Ганди один из немногих, кто искренне верит в силу добра.

– Силу добра? – Тархан поднял брови. – Махатма святой человек. Но хватит ли добру силы довести дело до конца?

Случай увидеть Ганди представился Ларри, когда Махатма решил нанести визит новому вице-королю. Фиксировать историческое событие собиралась пресса со всего мира; работать с ней поручили Алану и Ларри.

– Ты, главное, не забывай, – напутствовал Алан, – Ганди, конечно, отец нации и все такое, но он индус, а не мусульманин. Так что, если мы будем слишком ему симпатизировать, у Джинны со товарищи возникнут вопросы.

Репортеры собрались в садах Мугал, перед кабинетом Маунтбеттена, где проходила встреча. Пока они ждали, парень из «Таймс» втолковывал Ларри: «Этот старикашка – единственный, кто может остановить насилие. Его слушаются».

Когда стеклянные двери наконец распахнулись и Ганди вместе с Маунтбеттеном вышли к фотографам, Ларри охватило неожиданное волнение. Ганди шел босиком – маленький, тщедушный, с загорелым лысым черепом, в круглых очочках и белой домотканой рубахе. Не верилось, что этот щуплый человечек смог противостоять могучей Британской империи без насилия, без поддержки армии, одной своей нравственной силой.

Было видно, что ему не нравится фотографироваться, но он терпел, доброжелательно улыбаясь. К мужчинам присоединилась леди Маунтбеттен, и репортеры снова защелкали затворами. Затем группа, развернувшись, двинулась обратно. Ганди оперся на руку леди Маунтбеттен, и фотограф-фрилансер Макс Дэсфор успел это запечатлеть для Ассошиэйтед Пресс.

– Есть! – торжествовал он.

После встречи Маунтбеттен вызвал Алана и Ларри на совещание, чтобы обсудить коммюнике для прессы. Суть переговоров подавалась в нем весьма деликатно. Ганди выступил с радикальным предложением, позволяющим избежать раздела страны и возможного кровопролития.

– Он предлагает, – Маунтбеттен зачитал текст, который надиктовал после встречи с Махатмой, – разогнать Конгресс и поручить Джинне сформировать полностью мусульманское правительство.

Присутствующие были в ужасе.

– Даже не обсуждается, – отрезал Мьевилль. – Неру это не поддержит.

– Свою мысль Ганди подкрепляет тем, – продолжал Маунтбеттен, – что с таким правительством мусульмане объединенной Индии перестанут опасаться гонений со стороны индусов. Единственная альтернатива – раздел, – как он убежден, приведет к кровавой резне.

– Старик спятил, – возмутился Джордж Эйбелл.

– Это ловушка, – возразил Саид Тархан. – Приманка, чтобы скомпрометировать Джинну.

– О нет, думаю, он вполне искренен, – возразил Маунтбеттен. – Но я не уверен, что он понимает ситуацию.

– Он уже предлагал это Уэйвеллу, – сказал Мьевилль, – и Уиллингдону предлагал. У него нет другого козыря. Моральная победа через самопожертвование. На нас, британцев, такое действует, ведь мы знаем, что здесь нам не место. А вот что скажут индусы?

В конце концов коммюнике удалось состряпать так, чтобы оставить возможности для любых толкований. Маунтбеттен вздохнул и потер лоб:

– Я начинаю думать, что это одна из тех ситуаций, из которых нет выхода.

По окончании ужина Ларри оказался рядом с леди Маунтбеттен. После происшествия с собачкой она ему явно симпатизировала.

– Ну и как вам Ганди? – спросил ее Ларри.

– Я преклоняюсь перед ним. Этот человек – святой. Но Индию спасет Неру.

Вечером Ларри сел писать Эду и Китти, надеясь разобраться в переполняющих его впечатлениях.

Мне кажется, будто я попал в другой мир, где наши законы больше не действуют. Ничего не дается легко. Что бы мы ни сделали, уходя отсюда, нас станут обвинять и ненавидеть. Никакая государственная мудрость не поможет выправить ситуацию. Бедняга Маунтбеттен совершенно раздавлен. Мы уже объявили, что уходим из Индии. Нам осталось лишь уйти. Но тогда начнется гражданская война. Ганди говорит, что уйти нам следует в любом случае и «смириться с кровавой бойней». Можете представить себе, какими малозначительными посреди всего этого кажутся мне мои личные неприятности. До отъезда я не говорил вам, что мы с Нелл расстались. Не говорил и того, что больше не считаю, будто меня ждет большое будущее гениального художника. В сегодняшней газете была статья о беспорядках в Калькутте и Бомбее. Поножовщина, взрывы, обливание кислотой. Напали на автомобиль, подожгли – четверо пассажиров сгорели заживо, умоляя о пощаде. Что мои злоключения перед лицом подобных страданий? Эд, прочитав это, скажет: «И где же твой Бог, который любовь?» Но ты, Китти, обязательно поддержишь меня, когда я отвечу, что добро в нас соседствует со злом, и мы должны верить в силу добра и стремиться к его победе.

А иначе чего ради мы вообще живем?

 

27

Письмо было адресовано в Иденфилд-Плейс, но, пока оно шло, Китти и Памела уже вернулись в Ривер-фарм. Его принесла Луиза, и подруги читали его вместе, греясь на скамейке под апрельским солнышком.

– Боже! – воскликнула Луиза. – Кругом драмы!

Китти с удивлением осознала, что обрадовалась новости о расставании Ларри и Нелл.

– Мне всегда казалось, что эта девушка ему не подходит, – сказала она.

– Разумеется. Она не стоит Ларри.

– Правда, странно, что мы беседуем о Ларри, который так далеко?

«А сами все сидим здесь», – мысленно добавила Китти.

Долгая суровая зима окончилась, и все вернулось в привычную колею. Дни напролет Китти готовила и приводила в порядок старый дом, чтобы миссис Уиллис могла в нем прибраться, чинила одежду Памелы, помогала в деревенской церкви, ходила по магазинам в Льюисе, слушала новости по радио, читала Памеле и для себя. Дел все время оказывалось больше, чем времени, и все равно не отпускало чувство, будто она бездельничает. Китти завидовала Ларри и его индийскому путешествию.

У Луизы были свои печали – она никак не могла забеременеть.

– Я тебе говорила, что собираюсь сходить к знахарю? Мама уговорила. И Джорджа свожу.

– Ну, вреда от этого не будет, – заметила Китти.

– Видимо, скажет мне пить сырые яйца и завязать со спиртным или что-то в таком духе. Главное, чтобы не советовал мне отдыхать. Ничто не бесит меня сильнее, чем советы отдохнуть.

– Может, тебе стоит на пару недель уехать в город?

– Не понимаю, как это поможет забеременеть. Хотя, конечно… – Луиза бросила на Китти заговорщический взгляд, совсем как когда-то. – Помнишь девчонок, что торчали у бараков по ночам и кричали «Одиннадцатый параграф»?

– Ой, господи! – Китти хихикнула. – Я прямо скучаю по войне.

– А тогда мы мечтали, чтобы она скорее кончилась.

Китти вздохнула:

– Тогда я мечтала лишь о собственном доме, собственном муже и собственном малыше. Я воображала тогда, как буду шить шторы, печь хлеб и просыпаться в залитой солнцем спальне в моем собственном маленьком домике.

– Не понимаю, чего тебя так тянет на маленькое.

– Видимо, я слишком часто играла с кукольными домиками, – ответила Китти. – Теперь дом настоящий, а я превращаюсь в собственную мать.

Однако тем, что ее по-настоящему пугает, делиться с Луизой она не стала. Не рассказала, как иногда в течение часа, а то и больше сидит в кресле, погруженная в странный тяжелый ступор. В последнее время ее не отпускала усталость. Голова пустела, так что уже невозможно вспомнить, что собиралась сделать. Когда приходила Памела, которой хотелось есть или развлекаться, Китти брала себя в руки. Но даже пока она варила яйцо и поджаривала кусок хлеба, ее не покидало глухое чувство бессмысленности.

Как это объяснить Луизе, ведь та уверена, что все проблемы решит рождение ребенка? Как рассказать, что из-за Памелы порой хочется взвыть? Конечно же Китти обожала дочь и умерла бы за нее не задумываясь. Но жить ради нее оказалось куда сложнее. Оказывается, родить ребенка – это недостаточно. Но недостаточно для чего?

Жалко, что Ларри не здесь. С ним она могла бы поговорить об этом. Вот чем хороши верующие, даже если ты не разделяешь их убеждений: они способны понять, когда говоришь о смысле. Они допускают существование некой высшей цели. Китти до сих пор помнила, как в их первую встречу он спросил ее: «А вам не хотелось бы жить благородно и правильно?»

Порой, сидя на кухне и глядя в пространство, Китти думала о будущем, когда Памела вырастет и больше не будет в ней нуждаться. И спрашивала себя: «Что же я буду делать?»

«Конечно, у меня будет Эд».

И разум тотчас ускользал от этих мыслей, не желая узнать, куда они приведут, и голову заполняло дымное серое облако.

Хьюго заходил чаще, чем требовали дела. Сидел с ней, развлекал Пэмми и держался как друг семьи, вот только взгляды, которые он бросал на Китти, были больше чем просто дружеские. И тогда она корила его, словно расшалившегося ребенка:

– Ну хватит, Хьюго. Прекрати.

А потом Китти ждала его, а когда он не пришел, то с испугом поняла, насколько ей не хватает его внимания.

Однажды Китти приснилось, что она одета в купальник, и все парни смотрят лишь на нее. Она – юная и желанная. Вокруг пляж, и набегающие волны кипят и пенятся, разбиваясь о берег. Впереди простирается необъятный океан. Китти пускается бежать и мчится по песку и гальке к морю. Все быстрей и быстрей, переполненная ликованием: сейчас она бросится в эти огромные пенные волны, они подхватят ее и унесут прочь.

Китти проснулась, не успев добежать до воды, но сердце продолжало гулко колотиться, и все тело покалывало. Это сон не о смерти, не о желании утонуть. Это задушенное стремление отдать себя без остатка, не сдерживаться, отдаться всепоглощающей страсти. И бурное ликование сна снова сменила тоскливая усталость.

– Знаешь, что я надумала? – поделилась она с Памелой. – Давай на Пасху съездим к дедушке с бабушкой.

Памела задумалась.

– Боже, что же мне делать! – наконец воскликнула она.

Бабушка с дедушкой вечно носились с Памелой, а малышка больше всего на свете обожала быть в центре внимания. Сама Китти понимала, что навещает родителей куда реже, чем им бы хотелось. Потому что мать умеет вывести ее из себя, и в итоге Китти ведет себя скверно, в манере, которую мать называет «неуравновешенной». Однако они не навещали родителей в Рождество, и, какой бы усталой и угнетенной ни чувствовала себя Китти, ехать было надо.

* * *

– Привет, незнакомка. – Миссис Тил улыбалась Памеле. – Полагаю, ты уже и не помнишь, кто я такая.

– Ты моя бабуля.

– Угадай, что я припасла самой красивой малышке на свете?

– Подарок.

– Интересно, сейчас тебе его вручить или подождешь до Пасхи?

– Сейчас!

Китти охватило бешенство. Дорога ее измотала, и сейчас хотелось только сесть в удобное кресло и выпить чашку чая. Зачем этот глумливый заговорщический тон?

Подарок оказался шоколадным яйцом в серебристой фольге. Памела тут же развернула его и целиком засунула в рот.

– Кто тут у нас такой голодный? – спросила миссис Тил. – Скажи спасибо, Пэмми, – напомнила Китти.

– Спасибо, – пробормотала Пэмми с набитым ртом.

Миссис Тил обернулась к дочери:

– Значит, красавец муженек не приехал?

Китти чуть не взвыла. Она пробыла в доме лишь пять минут, а мать уже умудрилась ее взбесить.

– Мама, я же сказала, – Эд во Франции.

– Ну, я не знаю, голубушка. Мне никто ничего не рассказывает. Но было бы неплохо, если бы он нас как-нибудь навестил. Майкл буквально позавчера говорил, что Эд так и не рассказал ему, как заслужил Крест Виктории.

– Ты ведь знаешь, Эд не любит об этом рассказывать.

– И я не понимаю почему. Он ведь должен гордиться. А я говорила, что Роберта Рейнолдса назначили каноником? Между прочим, он по-прежнему тобой интересуется.

– Я думала, он женат.

– Правда? Может, и так. Нынче всего и не упомнишь. Мы все думали, что Гарольд женится на дочке Стенли, но он говорит, ничего подобного, даже не собирался. Сходитесь и расходитесь, как будто это ничего не значит. А Памела что-то похудела, а? Уж мы-то постараемся, чтобы она отъелась и надышалась чистым деревенским воздухом.

– Мы тоже живем за городом, мама.

– Сассекс мне почему-то никогда не казался настоящим сельским краем. Возможно, потому что он на пути во Францию.

Ехидная болтовня прекратилась только с появлением отца. В его присутствии миссис Тил сразу присмирела и замкнулась. А Майкл Тил, сияя, раскрыл объятия:

– Мои любимые девочки! Надо же, Памела! Как же ты пахнешь шоколадом, так бы и съел. – Он обернулся к Китти: – Угадай, кто мне о тебе все уши прожужжал? Джонатан Саксон!

– Милый мистер Саксон. – Китти улыбнулась. – Он по-прежнему командует бедными маленькими хористами?

– Он просил меня узнать, не споешь ли ты в церкви в воскресенье. Знаешь, он все твердит, что лучшего сопрано, чем у тебя, он не встречал.

Китти никогда не училась профессионально и много лет не пела на публике. Но сама просьба ее неожиданно обрадовала.

– О, я не справлюсь, – смутилась она. – Голос совсем сел.

– Ну, сама с Джонатаном и поговоришь. Но я тебе так скажу: он настроен решительно.

Миссис Тил умудрилась отравить дочери и эту радость:

– О милая, ты все-таки спой. Так обидно, что твой прекрасный голос пропадает зря.

– Не хочу позориться на весь приход, – резко ответила Китти.

– Ты можешь спеть «Бутылочку мою», – предложила Памела.

Чтобы подтвердить просьбу, мистер Саксон зашел к Тилам собственной персоной – розовый, улыбчивый, он так нахваливал Китти, что она согласилась спеть, но при условии, что они хотя бы раз порепетируют. Мистер Саксон предложил ей спеть Panis angelicus Сезара Франка.

Памеле больше всего нравилось играть в мамины куклы – ее изумляло и будоражило, что мама когда-то сама была маленькой девочкой. Она выспрашивала, как зовут кукол, какая была самая любимая и что Китти с ними делала. И, выяснив, старалась воспроизвести как можно точнее.

– Рози, у тебя сегодня день рождения. Тебе можно сидеть на именинном стуле. А ты, Этель, лучшая подруга Рози. Друпи, можешь сесть у ног Рози. О Рози, я забыла твою шляпу с цветами. На день рождения нужно надевать шляпу с цветами.

Китти с улыбкой наблюдала, как дочь обстоятельно воссоздает ее прошлое. Но вместе с приятными воспоминаниями пришли тревожные мысли. Вот Памела вырастет, у нее самой появится дочь и будет играть в те же куклы. «Неужели это все? – шептал голос у нее в голове. – Неужели мы никогда не покинем детскую?»

Отец принес к ужину бутылку хереса – отметить приезд Китти, и мать залпом выпила весь бокал. Майкл Тил нахмурился, но промолчал.

А потом улыбнулся дочери:

– У вас там, говорят, наводнения?

– Река вышла из берегов, – ответила Китти, – но нашему дому ничего не угрожает. Главное, что холода кончились.

– Ну и зима была! Наконец-то пришла Пасха, Воскресение Христово, и я говорю всем, что худшее позади.

– Но, Майкл, – возразила миссис Тил, – зима ведь снова вернется.

– Да, да, – кивнул он, не сводя взгляда с дочери. – А как дела у твоего прославленного супруга?

– Он во Франции. Весь в работе.

– В Пасхальный день Иисус восстает из мертвых, – заводит миссис Тил, щеки которой слегка порозовели. – Проходит год, и Его снова распинают.

– Помолчала бы! – одернул ее муж. – Дура!

Повисло молчание. Впервые отец осадил мать при всех. Китти уставилась на тарелку, но отец продолжал как ни в чем не бывало:

– Уважаю тех, кто трудится.

– Но это не значит, что Эд не появляется дома. – Китти старалась не смотреть на мать.

– Всем нам приходится чем-то жертвовать. В молодости была у меня мечта – наняться на грузовое судно и объехать весь свет. Но потом началась война, и пришлось о ней забыть.

Китти никогда об этом не слышала.

– А если поехать сейчас?

– Невозможно, – улыбнулся он, словно радуясь этой невозможности. – Видишь, мне почти шестьдесят. Да еще твоя мать. Нет, куда я теперь денусь от нашей старой церкви? Тут меня и похоронят. Вместе с ней рассыплемся. – Его взгляд на миг омрачился – не страхом смерти, а печалью по утраченной жизни – той, возможной, которая так и не сбылась.

В ту ночь, лежа без сна в своей девичьей кровати, Китти уговаривала себя, что ее жизнь сложится иначе, что уже складывается иначе. Лично она не собирается стареть в злом, лишенном любви браке. Однако мама в свое время тоже вряд ли этого хотела. Что же делать? Годы идут, и тени становятся длинней. Какое-то время можно жить ради детей – а потом, когда те покинут дом? Киснуть, как невыпитое молоко?

* * *

Во время дневной пасхальной службы Китти пела Panis angelicus. Церковь была полна. Отец в облачении стоял у алтаря и улыбался ей. Мать вместе с Памелой сидели в первом ряду. Старенький мистер Саксон взял на органе первые аккорды вступления. И мелодия поднялась из души, как сладкое дыхание самой жизни.

В юности она пела этот гимн так часто, что слова приходили сами. Страха перед публикой не было: ее Китти едва видела. И отдавалась музыке, словно сама став инструментом. Пульсирующий гул органных труб вел ее голос то вверх, то вниз. Китти пару раз сбилась, но даже фальшивые ноты не нарушили гармонии. И вот в самозабвении она взяла верхнюю ноту, безупречно спустилась ниже и вела, вела чистую мелодию, искренне и сердечно, как в детстве.

Памела слушала, восхищенно раскрыв рот. Ее поразил мамин голос, а еще больше – восторженные взгляды прихожан, устремленные на Китти. С этой секунды девочка поняла, чего ей хочется больше всего на свете: чтобы так же точно смотрели и на нее.

Китти не хлопали – как-никак церковная служба. Однако над скамьями пронесся восхищенный вздох. Позже подходили старые друзья, хвалили и поздравляли, а Китти улыбалась и благодарила за теплые слова. Памела не отпускала ее руки, чтобы все видели, кто дочка пасхальной звезды. А Китти хотелось побыть одной, ведь свершилось нечто очень важное. Она нашла место, где может отдать себя без остатка. Шагнула в океанскую волну.

Затем наступила реакция – внезапная усталость и противный привкус во рту. Увидев, что Китти едва идет, мать поспешила к ней, чтобы вывести из толпы:

– Ты утомилась, милая. Иди приляг. Пэмми, останься со мной. Иди, милая. Я все объясню.

Благодарно глянув на мать, Китти поднялась в свою комнату. Там, вытянувшись на кровати, она вслушивалась в доносящийся снизу гул голосов, пытаясь вновь ощутить ту невыразимую радость, которую чувствовала, пока пела. Но от нее осталось только слабое эхо, да и оно ускользало прочь.

Некоторое время она лежала в полудреме. Потом, не желая навсегда потерять бесценное мгновение, Китти поднялась и села за старенький стол. Надо все изложить в письме. И есть лишь один человек, с которым можно поделиться своим смятением. Ларри.

Как же я завидую твоему грандиозному путешествию! Здесь у нас жизнь идет своим чередом, и иногда я с удивлением ловлю себя на мысли о том, как все изменится через несколько лет, когда Памела уже не будет во мне нуждаться. Видимо, я превращусь тогда в праведницу и честную труженицу, и тогда ты, с твоей верой в праведность, придешь меня похвалить. Я, разумеется, буду крайне признательна, но не могу обещать, что мне этого хватит. И возможно, стану переживать, раздражаться, и, что куда хуже, разочаруюсь. А за это ты меня вряд ли похвалишь.

Сегодняшний день оказался особенным. Нынче Пасха, но не в этом суть – Пасха, как говорит моя мама, бывает каждый год. А случилось следующее. В юности я участвовала в хоре, пела партию сопрано, и старый руководитель хора по-прежнему здесь. Он очень просил меня спеть в церкви, и я согласилась. И, Ларри, на три-четыре минуты я словно стала небесным ангелом, как однажды назвал меня Эд. На самом деле я даже не догадываюсь, что значит быть ангелом или на что похоже небо, но меня словно отпустили на волю – не знаю, как еще выразиться, – точно я сбежала, ушла от всех – и была так счастлива. С тобой так бывает, когда ты пишешь картины? Ты говоришь, что больше не думаешь об искусстве, но как такое может быть? Если ты, когда пишешь, чувствуешь то же, что я, когда пою (как сегодня), то бросить просто невозможно. Это значило бы отказаться от тех редких минут, когда ты действительно жив. Тебе ведь знакомо ощущение, будто большую часть жизни мы живы лишь наполовину, точно в полудреме? В последнее время я так устала, не знаю отчего. Не то чтобы навалилось много работы. По-моему, людям нужно нечто большее, чем просто еда и кров. Им нужна цель в жизни. А без этой цели мы движемся все медленнее и медленнее, покуда не останавливаемся окончательно. Мне кажется, Эд острее нас всех ощущает это, вот почему он не знает покоя. Я не хочу себя загонять, как он. Я мечтаю о прыжке, или падении, или полете. Жаль, что ты не был здесь и не слышал, как я пою. Ты бы так мной гордился. Я правда очень по тебе скучаю. Когда со мной что-то происходит, я хочу поделиться именно с тобой. Пожалуйста, возвращайся скорей.

Она сложила письмо и убрала в чемодан, чтобы отослать по возвращении домой. Выпрямившись, Китти вдруг почувствовала, как сдавило легкие и налилась грудь. Тут же все стало понятно.

«Я беременна».

Этот простой и грандиозный факт вошел в сознание, как ключ в замок. И все объяснил. Постоянную усталость, легкую тошноту, металлический привкус.

«У меня будет еще один ребенок».

Конечно, нужно еще сходить к врачам, сдать анализы, но она знает, что не ошибается. Собственное тело не обманет. А вопросы о будущем, что ж, они решились сами собой. Никакого будущего нет. У нее родится второй ребенок. А с ребенком есть только сейчас, сейчас и сейчас.

 

28

Обоз, как выражался Мопс Исмей, прибыл на самолетах наместника в начале мая, когда жара в Дели стала невыносимой. По трапу, спотыкаясь, брела вереница измученных детей: три дочки Брокмана, мальчик Николсов, двое детей Кемпбелл-Джонсона под присмотром Фэй, жены Алана. За ними – взрослые дочери Исмея, Сьюзен и Сара, в компании Джеральдины Бланделл.

Тем же вечером Ларри получил приглашение от Кемпбелл-Джонсонов и Руперта с сестрой отметить это событие в отеле «Империал».

В саду, освещенном мягким светом ламп, было уже прохладно. Снаружи доносилось позвякивание бубенчиков – это проезжали двуколки-тонга. Гости, усевшись в плетеные кресла, потягивали джин или лимонад. У дверей застыли в ожидании слуги в тюрбанах.

– Руперт, да здесь божественно! – воскликнула Джеральдина. – А ты меня пугал!

– Я боялся ее приезда, – объяснил Руперт.

– Увы, это не настоящая Индия, – заметил Алан.

– Вы, наверное, хотели сказать, что это не бедная Индия, – возразила Джеральдина, – но ведь и я живу не в Англии для бедных. Видимо, я и сама ненастоящая.

Она говорила небрежно, с улыбкой в голосе, и собравшиеся смеялись в ответ, однако Ларри отметил, что она, как и Руперт, себе на уме. Фигура хрупкая, изящная, великолепная белая кожа. Движения головы и маленьких рук экономны и точны. Девушка словно не сознавала своей красоты и даже не пыталась кокетничать. Значит, скромная и при этом гордая.

Мужчины закурили. Джеральдина едва притронулась к бокалу. Заметив Колина Рейда из лондонской «Дейли телеграф», Алан представил его своей компании.

– Колин настоящий эксперт, – сказал он, – изучал мусульманскую культуру на Среднем Востоке. Даже Коран на арабском читал. Правильно говорю, Колин?

Тот усмехнулся:

– И не один раз. Никому не говорите, но Коран я знаю лучше, чем Мухаммед Али Джинна.

– Что за Джинна? – удивилась Джеральдина.

– Лидер мусульманского движения, – объяснил Ларри.

– Расскажите-ка нам, – Алан вновь обратился к репортеру, – вражда между мусульманами и индусами только из-за религии или есть что-то еще?

– Вопрос непростой, – развел руками Колин Рейд.

– Разумеется, в религии всегда есть что-то еще, – заметил Руперт. – Религия не сводится к праздникам и ритуалам. Это наш взгляд на жизнь.

– Вот, например, – азартно подхватил Алан, – среди нас есть верующие люди. Руперт и Ларри вместе учились в католической школе. Полагаю, к вашей компании можно отнести и Джеральдину.

– Естественно, – улыбнулась та. – Как и всех лучших людей.

– Но Руперт абсолютно прав, – продолжал Колин Рейд. – Религия в большей степени определяется самосознанием и традициями, чем догматами. И боюсь, что в этой стране люди разной традиции с каждым днем все больше отдаляются друг от друга.

И они с Аланом и Рупертом принялись обсуждать лидеров националистов и их возможные точки соприкосновения. Джеральдина, сидевшая рядом с Ларри, повернулась к нему и тихонько спросила:

– Руперт и в школе был всезнайкой?

– Наверняка, – усмехнулся Ларри, – но я не слишком хорошо его знал. Вообще-то он не особенно любил рассказывать о себе. Мы учились вместе, но он был на класс старше.

– Полагаю, вы тоже уже не верите в Бога?

– Пока еще верю. А что, уже не следует?

– У меня сложилось впечатление, что из Даунсайда выходят либо монахами, либо атеистами.

– Нет, я по-прежнему верую, хоть и запутался.

– Я тоже, – кивнула Джеральдина. – Считайте меня занудой, но мне нравится, когда есть правила. Рыба по пятницам. Воскресная месса. Молитвы на ночь.

– Просто мы к этому привыкли, – сказал Ларри.

– Нет. Руперт прав. Суть в том, как ты смотришь на жизнь. Стоит понять, что для тебя в ней правильно, и ты начинаешь к этому стремиться. – Она прикрыла рот ладонью, будто спохватившись, что сболтнула лишнее. – Простите. Я слишком серьезна. Как это неприлично! – Но глаза у нее смеялись.

– Это я вас спровоцировал. Мы оба виноваты.

– А все оттого, что эти невежи завели разговор об индийской политике. Фэй, – обратилась она к жене Алана Кемпбелл-Джонсона. – Куда ты спрятала детей?

– Детей? – Фэй сонно заморгала. – Собираюсь увезти их в Шимлу, подальше от жары.

– Они такие лапочки! В самолете был сущий ад, но они себя прекрасно вели. Фэй, тебе пора спать. Как и мне, сказать по правде.

Ларри был очарован тем, как элегантно держалась Джеральдина. Как ему, оказывается, не хватало женского общества. И в особенности легких разговоров о серьезных проблемах. К тому же он, похоже, нравился Джеральдине.

Когда все уже разошлись, она сказала Ларри: «Я так рада, что вы здесь. Руперт больше не желает посещать мессу. Называет себя философом, но, насколько я понимаю, он вообще ни во что не верит».

* * *

В следующее воскресенье Ларри сопровождал Джеральдину в собор Святейшего Сердца Иисуса на Коннот-Плейс – своеобразное здание в итальянском стиле, построенное всего за пару лет до войны. Внутри – скругленные арочные своды, длинный неф, запах горящих свечей и полированного дерева, как в любой католической церкви на земле. Джеральдина преклонила колени рядом с Ларри, ее лицо наполовину скрывала черная кружевная накидка. Молитвы она шептала, как все католики, – привычно и отрешенно. В конце концов вызубренные слова на латыни превращаются в непонятные заклинания. Но и это Ларри нравилось. Месса в Дели ничем не отличалась от мессы дома. Воздетые к небу руки священника, его облачение, острый запах ладана, звон колокольчика – с тем же успехом все это могло быть и в Кармелитской церкви в Кенсингтоне, и в аббатстве Даунсайд, и в церкви Святого Мартина в Бельнкомбре.

После мессы шофер, дожидавшийся на солнцепеке, повез их назад по новым широким улицам столицы. Казалось, что Нью-Дели выстроен для великанов, просто они еще не приехали.

– Или, – продолжил Ларри, – они сами построили город. А потом бросили. Как Фатехпур-Сикри.

О Фатехпур-Сикри Джеральдина ничего не знала.

– Первая столица Великих Моголов. Город строили при Акбаре Великом, почти пятнадцать лет. А потом, спустя еще десять лет, оказалось, что воды в той местности на всех не хватает, и город пришлось бросить. Почти четыре века им владели лишь солнце и ветер.

– Он все еще цел?

– О да, он сохранился. Там никто не живет, но люди приезжают.

– Я бы туда съездила.

– Думаю, путь неблизкий.

В открытое окно Джеральдина смотрела на мрачно-величественные здания нового города.

– Полагаю, это тоже строили лет пятнадцать.

– Около того, – ответил Ларри. – И вот уже мы собираемся бросить его.

– По крайней мере, после нашего ухода он не опустеет.

– Наоборот, оживет.

Помолчав, Джеральдина спросила:

– Зачем вы сюда приехали, Ларри?

– Знаете, как бывает? В жизни случаются поворотные моменты. Думаю, мне просто повезло вовремя наткнуться на Руперта.

– Думаете, это везение?

– А что, вы в везение не верите?

– Не знаю, во что я верю. В конце концов… – Джеральдина умолкла: не осеклась от волнения, а выдержала любезную паузу. – Разговор о Боге вас не смутит?

– Конечно нет. Ведь сегодня воскресенье.

– Что ж. Если верить, что Господь помнит о вас, тогда ничего не происходит беспричинно. Даже беды случаются с какой-то целью, как ни тяжело принять это в минуты скорби.

– Да. – Ларри задумался. – Но ведь тогда получается, сами мы ничего не решаем?

– Я считаю, наш долг поступать правильно, насколько это возможно. И подчиняться Божьей воле. Если это подразумевает страдания, пусть будет так.

Последние слова она произнесла так тихо, что было ясно – речь идет о ее недавнем личном опыте.

– Сочувствую вашему горю, – сказал Ларри.

Она обернулась и посмотрела на него внимательным, испытующим взглядом, словно предупреждая: не шути со мной.

– Я была несчастна, – ответила она, – но не более того. Они вышли из машины у северного входа в резиденцию вице-короля. Джеральдина задержалась поблагодарить шофера. В столовой для персонала еще не кончился завтрак.

– А вот и они! – воскликнул Руперт Бланделл, расправляясь с яйцом всмятку. – Наисповедались?

– Ты отправишься в ад, – заметила сестра. – Налей мне кофе.

Фредди Барнаби-Аткинс, один из адъютантов, указал на Джеральдину ножом для масла.

– А почему только Руперт? – недоволен он. – Я тоже в церковь не ходил.

– Ты человек неискушенный, Фредди. Тебя ждет всего лишь чистилище. Но Руперт знает истину и потому попадет в ад.

Среди сотрудников были неженатые, и прибытие Джеральдины вызвало среди них некоторый переполох. Как и предсказывал Руперт, вскоре ее тоже подключили к работе. Она не училась ни на стенографистку, ни на машинистку, но обладала врожденным организаторским талантом. За пару дней она наладила оборот документов. По заведенному Маунтбеттеном распорядку после часового совещания следовал пятнадцатиминутный перерыв, во время которого он надиктовывал краткое коммюнике. Его печатали на машинке и размножали на трафарете для дальнейшего распространения под контролем Джеральдины.

Чем жарче делалось в городе, тем интенсивнее шла работа. Термометр в вестибюле показывал сорок три градуса в тени. Маунтбеттен ездил совещаться – сначала в Шимлу с Неру, затем в Лондон, с Эттли и Черчиллем. Джинна потребовал создания коридора между двумя частями будущего Пакистана. Балдев Сингх без конца поднимал вопрос о сикхах, которые пострадают от раздела страны больше других. Представители индийских штатов встретились, но так и не смогли договориться. Ходили слухи, что лорд и леди Маунтбеттен почти не разговаривают. Точки зрения Ганди никто не знал.

И в этой обстановке непонимания и недоверия вице-король решил устроить встречу пятерки. Неру и Патель представляли Партию конгресса, Джинна и Лиакат Али Хан – Мусульманскую лигу, а Балдев Сингх – сикхов. Неру попросил пригласить Ачарью Крипалани как президента Конгресса. На что Джинна потребовал присутствия Раб Ништара от Лиги. Так пятерка превратилась в семерку.

Ларри отвечал за контакты с журналистами. Когда на встречу не пустили фотографов, Ларри столкнулся с настоящим бунтом. Макс Десфор от имени представителей иностранной прессы заявил:

– Это тебе выльется в официальную ноту протеста, Ларри. Передай своим ребятам, что хороших статей они не дождутся.

Ларри объяснял как мог:

– Вице-король хотел бы, чтобы совещающихся ничто не отвлекало. Обещаю, потом вас всех впустят.

Целью совещания было добиться согласия всех лидеров на тщательно проработанный план передачи власти – притом, что у каждого из них имелись к нему свои претензии. А Маунтбеттен, в свою очередь, стремился донести до собравшихся, что любая альтернатива плану, при всех его недостатках, лишь усугубит ситуацию. Если британцы покинут Индию, кому-то придется занять их место. Если Джинна не будет сотрудничать с Конгрессом, раздела страны не избежать. И тогда найдется немало недовольных, оказавшихся не по ту сторону от нарисованных линий.

Маунтбеттен объяснил, что понимает ситуацию и достичь согласия не надеется. Он просит лишь принятия – то есть чтобы собравшиеся поверили, что предложенный план – это искренняя и честная попытка решить проблемы с выгодой для всех. Чтобы он осуществился, нужна добрая воля всех сторон. Неру от имени Конгресса план одобрил; Джинна сказал, что ему нужно обсудить его со своим рабочим комитетом.

На этом заседание закончилось; продолжение перенесли на завтра. Маунтбеттен собрал сотрудников.

– Проклятый Джинна. – Он устало вздохнул. – Придется встречаться с ним тет-а-тет.

Проблемы ожидались и от предстоящего визита Ганди.

– Он не согласится на раздел, – сказал Менон.

– И не надо, – ответил Маунтбеттен, – главное, чтобы не высказывался против.

Ганди прибыл, но не проронил ни слова: оказалось, в этот день он соблюдал обет молчания и свою точку зрения выражал в форме записок на клочках бумаги.

Я знаю, вы не хотите, чтобы я нарушил обет. Разве я хоть слово сказал против вас в своих речах?

Как это понимать, никто не знал. Но к Маунтбеттену вернулся былой оптимизм. Вице-король искренне радовался, что его план не уперся в каменную стену – совесть Ганди:

– Махатма бросил мне веревку достаточной длины, чтобы за нее ухватиться.

Потом для личной встречи явился Джинна. Он по-прежнему настаивал, что сам не волен принимать никаких решений.

– Откладывайте дальше, – ответил Маунтбеттен. – Потом ваш план не примет Конгресс, наступит хаос, и Пакистан вы потеряете.

– Чему быть, того не миновать, – ответил Джинна.

Маунтбеттен посмотрел в его непреклонные глаза:

– Господин Джинна, давайте поступим вот как: завтра, когда мы соберемся снова, я спрошу, согласны ли присутствующие принять план. Все согласятся. Потом я повернусь к вам. Я скажу, что принимаю обещания, которые вы мне дали. Сейчас можете ничего мне не говорить. Таким образом вы сможете, если понадобится, с чистым сердцем сказать совету, что ни на что не соглашались. Однако у меня есть одно условие. Когда я скажу: «Господин Джинна дал мне обещание, которое я принял и которое меня устраивает», – вы не станете этого оспаривать, и, когда я посмотрю на вас, вы кивнете.

Джинна задумался, потом осторожно кивнул.

На следующий день конференция продолжилась. Возмущенных журналистов наконец допустили к историческому собранию, однако довольно скоро выпроводили, когда пришло время официального утверждения плана. Один за другим лидеры выражали согласие. Джинна, как и договаривались, кивнул. После чего Маунтбеттен достал документ на тридцати четырех страницах, поднял его высоко над головой и с силой швырнул на стол.

– Этот документ, – объявил он, – называется «Административные последствия раздела страны». Ознакомившись с ним, вы поймете, что время поджимает. Чем дольше мы откладываем решение, тем больше будет возрастать неуверенность, превращаясь в тревогу. Так что мной принято решение: передача власти состоится пятнадцатого августа этого года. Через десять недель.

Лидеры потрясенно молчали.

Тотчас после этого сенсационного заявления представители прессы заняли боевые посты, чтобы вовремя отослать нужный текст нужным людям и избежать при этом утечки новостей в том виде, в котором они могут вызвать уличные беспорядки. Ларри вместе с Аланом и Маунтбеттеном отправился в «роллс-ройсе» последнего на радиостанцию «Олл-Индия». Пока они поднимались по ступенькам, группа отшельников-садху в оранжевых одеяниях выкрикивала им вслед лозунги протестов на случай возможного очередного предательства англичанами интересов индусов. Ларри беседовал с новостниками, покуда Маунтбеттен выступал в прямом эфире. По окончании передачи он пришел в телестудию, чтобы повторить речь на камеру. Поставили радио-запись, и вице-король только шевелил губами, стараясь попасть в фонограмму.

После него собственное радиообращение зачитал и Неру. Ларри и Алан остановились послушать.

– Мы маленькие люди, живущие во имя великой цели, – заявил Неру, – но отсвет ее величия падает и на нас.

Наконец вернувшись в машину, Маунтбеттен тяжело вздохнул:

– Не хотелось бы пройти через все это еще раз. – И добавил: – Все-таки пандит Неру – один из величайших людей планеты.

После сенсационного обнародования судьбоносной даты Маунтбеттен распорядился напечатать календари и раздать всем сотрудникам. В каждой клеточке было указано, сколько дней остается до передачи власти. Сам вице-король и его ближайшие помощники, включая Алана Кемпбелл-Джонсона на время, пока декларация о независимости Индии проходит через британский парламент, улетели в Лондон для консультаций.

У оставшихся работы поубавилось. Джеральдина Бланделл напомнила Ларри об обещании показать Фатехпур-Сикри. Саид Тархан, услышав их разговор, заявил, что отлично знает историю моголов и с радостью покажет им интересные места. Руперт Бланделл собрался было составить им компанию, но передумал, когда выяснилось, что сначала придется четыре часа трястись в машине, а потом бродить по городу, где нет ни ресторанов, ни гостиниц.

– Жара адская, – предупредил он. – Вы пожалеете.

– Я хочу увидеть заброшенный город, – упрямо улыбнулась Джеральдина. – Может, другого шанса уже не будет.

* * *

По совету Тархана они отправились пораньше, выехав из Дели в семь утра, прихватив еду для пикника, флягу воды и бутылку ливанского вина. Тархан в качестве гида уселся на переднем сиденье рядом с водителем. Ларри и Джеральдина расположились позади.

По случаю жары Джеральдина надела легкое хлопчатое платье без рукавов, и теперь Ларри остро ощущал близость ее золотистой кожи. Вспомнилась обнаженная Нелл посреди студии, а потом – в его объятиях, в зеленом свете лондонской комнатушки. Джеральдина всю дорогу смотрела в окно и расспрашивала Тархана обо всем, что видела. Но Ларри казалось, она прочла его мысли – судя по тому, как время от времени натягивала платье на голые колени.

– Женщины с корзинами на головах, – спросила она у Тархана, – далеко им приходится так идти?

– Многие мили, – объяснил тот, – возможно, весь день. Они несут фрукты на продажу. И будут идти, пока не распродадут.

В какой-то момент из-за дома на дорогу прямо перед ними вырулил молодой парень на велосипеде и от удара машины вылетел из седла. Водитель, ударив по тормозам, выскочил на дорогу.

– Бедный мальчик! – вскрикнула Джеральдина. – Как он?

У них на глазах водитель оттащил велосипедиста на обочину и принялся лупить по голове.

– Нет! – вырвалось у Джеральдины.

– Не вмешивайтесь, – предостерег Тархан.

Водитель вернулся, качая головой.

– Чертов идиот, смотреть надо, куда едешь, – проворчал он. – Прошу прощения, господа.

– Мальчик не пострадал? – спросила Джеральдина, когда машина тронулась с места.

Парнишка уже взбирался на велосипед.

– Это Индия, – объяснил Тархан.

Некоторое время Джеральдина молчала. А когда заговорила, стало очевидно: эпизод заставил ее призадуматься.

– Хотела бы я знать, правда ли мы для Индии такое благо. Интересно, какой стала бы эта страна без нашего вмешательства?

– На этот вопрос нам уже не ответить, – отозвался Тархан с переднего сиденья.

– По-вашему, Саид, нам стоит уйти из Индии? – спросил его Ларри.

– Без сомнения. Но, знаете, для многих это не будет радостью. Я моряк. Меня с детства учили уважать нашу большую родину. Такие вещи нелегко отбросить. С другой стороны, когда я слышу, что британцы великодушно возвращают нам свободу, мне хочется спросить: простите, но по какому праву вы у нас эту свободу отбирали?

– О правах тогда речи и не шло, – заметил Ларри, – только о власти.

Теперь они ехали по выжженной бурой земле с редкими зелеными пятнами невысоких деревьев. Начало припекать, пыльный и жаркий воздух врывался в открытые окна.

– Я ничего не понимаю во власти, – сказала Джеральдина. – И зачем войны, тоже не понимаю. Неужели в мире недостаточно страданий?

– Когда доберемся до Фатехпур-Сикри, поймете, – пообещал Тархан. – На триумфальной арке вырезаны слова Иисуса: «Этот мир – лишь мост. Пройдите по нему, но стройте на нем жилища».

– Где это Иисус такое говорил? – удивилась Джеральдина.

– Я думал, Акбар Великий был мусульманин, – сказал Ларри.

– Он и был.

Пока машина петляла по ухабистой дороге, Джеральдина задремала, и ее правая рука соскользнула Ларри на бедро. Он взглянул на лицо Джеральдины. Веки опущены, рот слегка приоткрыт. Она умудряется выглядеть свежей и хорошенькой даже в раскаленной машине.

Дорога впереди растрескалась от солнца. Машина подскочила на глубоком разломе, и Джеральдина проснулась.

– Почти приехали, – сказал Ларри.

Они затормозили в тени раскидистой ашоки. Тархан, Ларри и Джеральдина вышли в палящий полдень. Джеральдина в соломенной шляпе и темных очках была похожа на кинозвезду. Тропа вела в проем разрушенной стены. К ним, ковыляя, подошел пожилой мужчина в выгоревшей рубашке цвета хаки, что-то сказал Тархану, энергично тряся головой, и удалился.

– Кроме нас, здесь никого, – объяснил Тархан. – Он сказал, мы храбрые.

За проемом внезапно открылся вид на заброшенный город. Дворцы были сложены из того же красного песчаника, на котором стояли; казалось, они высечены прямо из него. Купола и крыши с башенками тянулись к небу, опираясь на тонкие колонны. Пронизанные светом, массивные здания казались невесомыми.

– В прежние времена этот город был больше Лондона, – рассказывал Тархан, с удовлетворением глядя на изумленные лица своих спутников, – и куда величественнее. На верность Акбару Великому присягнуло больше ста миллионов человек в те времена, когда у вашей Елизаветы едва набиралось три миллиона подданных.

Он вел их по пыльной площади, вымощенной светлым камнем, в центре которой был выложен крест из красного песчаника.

– Это площадка для пачиси, – пояснил Тархан. – Знаете такую игру? Она похожа на вашу лудо. Только во времена Акбара вместо фишек использовали людей.

– Невероятно, Саид! – воскликнул Ларри. – Как это все могло сохраниться?

– Полагаю, из-за сухости климата. Это Диван-и-Ам, дворец общественных приемов. А то пятиэтажное здание – Панч-Махал, там жили придворные дамы.

– Насколько город велик?

– Около четырех квадратных миль. Но идите сюда. Вот что я хочу вам показать.

Тархан подвел их к массивному квадратному зданию с четырьмя башенками по углам. Каждая из них была увенчана резным куполом на тонких колоннах.

– Проходите внутрь, в тень.

В каждой из четырех стен имелась широкая дверь. Огромное пространство внутри не было разбито на залы. Лишь гигантская, покрытая резьбой колонна возвышалась в самом центре.

– Диван-и-Кхас, – сказал Тархан, – дворец частных аудиенций. Здесь Акбар проводил совещания.

Ларри разглядывал сложный орнамент в верхней части колонны. От колонны расходились четыре мостика, поддерживаемые консолями в виде связки змей.

– Поразительно, – шептал он.

– Должен признаться, я привез вас сюда не просто так, – сообщил Тархан. – Как вам известно, сегодня моя страна столкнулась с серьезным кризисом, порожденным взаимными опасениями мусульман и индусов. Кровавые стычки лишний раз доказывают, что разным религиям на одной земле не ужиться. Вот зачем нужен Пакистан. Но все же всмотритесь в эту колонну повнимательнее.

Он указал рукой:

– Рисунки у основания – мусульманские, чуть выше мы видим индийские мотивы, затем христианские. А на самом верху – буддистские узоры. Если вы посмотрите еще выше, то увидите тайное место, где каждый вечер по средам за решетчатым занавесом сидел сам Акбар и слушал споры, происходящие внизу. Он приглашал сюда индусов, буддистов, римских католиков и атеистов, чтобы те могли поговорить.

– Католики здесь тоже были? – изумилась Джеральдина.

– Португальцы, полагаю, – ответил Тархан. – Акбар хотел создать то, что он называл Дин-и иллахи, – «божественную веру», что объединила бы все религии. По Дин-и иллахи, не должно существовать ни священных писаний, ни ритуалов – просто все люди клянутся, что никому не будут чинить зла. В правление Акбара и долгие годы после его смерти между людьми разной веры не было вражды.

– А потом явились британцы, – добавил Ларри, – и терпимости пришел конец.

– Нет, – мягко поправил Тархан, – не так все грубо. Хотя, сами знаете, многие считают, что вы управляли огромной империей по принципу «разделяй и властвуй». Какой бы ни была причина, теперь, к нашему стыду и горю, мы разделены.

– Как все это сложно, – вздохнула Джеральдина.

– А вам известно, что Теннисон написал стихотворение про Акбара Великого? – спросил Тархан. – Оно называется «Сон Акбара», довольно длинное. Я помню только две строчки, царь говорит у него: «Я лишь могу зажечь светильник смысла в пещере пыльной, что зовется жизнь».

Они шли втроем по пустынным площадям призрачного города, задумавшись об услышанном. Сверху на них саркастически глядели остовы прежней славы, будто усмехаясь над замашками нынешних хозяев империи. Ларри вспомнилась покинутая родина – холодная, серая и нищая.

– Вы сказали, что вас воспитывали в уважении к большой родине, – сказал он Тархану. – Но как империя может быть родиной другим народам? Мать всегда одна.

– Возможно, у каждого из нас много матерей, – загадочно отвечал Тархан.

Они вернулись к машине и устроили пикник в тени дерева. От жары, дороги и ливанского вина клонило в сон.

– Думаю, пора возвращаться, – предложил Тархан.

На обратном пути Джеральдина, забыв условности, уснула, положив голову Ларри на колени. Сам Ларри не спал: в голове роились новые мысли. О том, что всякая религия полагает себя единственно истинной. Он смотрел, как дрожат губы Джеральдины, когда она дышит во сне. И спрашивал себя: почему его собственная вера в Сына Божьего Иисуса и в Его воскрешение, дарующее обещание вечной жизни, должна быть единственной истинной верой? А прочие – лишь бледными копиями, если не предрассудками и подделками? Его взгляд снова задержался на белокурых волосах Джеральдины, на локоне, упавшем на бледную бровь. Иисус сказал: «Я есмь путь, и истина, и жизнь». А что тогда другие пути, другие истины? Джеральдина одной с ним веры. Она стояла рядом на коленях во время мессы, и на щеку ей падала тень от кружевной мантильи. Ларри захотелось поцеловать ее в макушку, в разметавшиеся локоны. Он покосился на Тархана, прикорнувшего на переднем сиденье. Какой славный! Как вежливо он преподнес свой урок истории в заброшенном городе. И сколько отчаяния крылось в его безыскусных словах. Вот мы считаем себя современными людьми, свободными от предрассудков прежних поколений. И вдруг видим свою истинную сущность и осознаем, что все наши убеждения покоятся на зыбком фундаменте из бесчисленных неподтвержденных предположений. Вот ты как англичанин являешься наследником цивилизационных ценностей, которые прочим еще предстоит обрести; как христианин – ведаешь вечные истины, правоту которых прочие признают только со временем. И в то же самое время глядишь на стройную девушку, доверчиво лежащую на твоих коленях, и жаждешь поцеловать ее, снять платье и коснуться обнаженного тела.

«Неужели я так глубоко погряз в самообмане? Неужели придуманная маска уже настолько приросла к моему лицу, что я не знаю, какое оно? Ради чего все это?

Ради тех, кто смотрит на меня. Ради тех, кто судит меня.

Как много масок. Маска джентльмена. Маска цивилизованного человека. Маска человека достойного. И все надеваются ради зевак, судей, дабы прийтись им по вкусу, завоевать их одобрение. Но чего желает душа, лишенная маски? Кто я, когда никто меня не видит? Что меня заставляет так стремиться к добру?

Страх, таков ответ. Страх и любовь.

Я боюсь, что если не буду достаточно хорош, то меня не будут любить. И сильнее всего прочего, более вечной жизни я жажду любви».

Мысль пронзает разум как молния. Неужели это правда? Он воспоминает ужас рейда на Дьеп. То был истинный страх, страх смерти. Звериный инстинкт, подавивший разум. А стыд, что пришел потом и омрачил всю дальнейшую жизнь? Он тоже страх, но иного рода.

«Я боюсь, что недостоин любви».

Неужели в этом все дело? Все достижения человечества, героизм, творения – лишь ради того, чтобы оказаться достойным любви? Чьей любви?

Машина подпрыгнула на ходу, Джеральдина заворочалась на его коленях, но не проснулась. В ней была некая сдержанность, тихая уверенность в себе, которая делала ее одобрение столь желанным и почти недостижимым. Но все же, по словам Руперта, был мужчина, которого она любила и который разбил ей сердце.

Водитель нажал на клаксон, чтобы согнать с дороги стадо коз. Джеральдина проснулась и села.

– Я что, завалилась на вас? Мне так жаль. Очень надеюсь, я не помешала.

– Ничего страшного, – заверил ее Ларри.

И понял по ее взгляду: она знает, что ему это понравилось.

– Вы очень терпеливы.

Ехать оставалось около часа. Тархан спал на переднем сиденье. Другой возможности может и не быть.

– Вы спрашивали меня, зачем я приехал, – начал Ларри. – Я отправился в Индию, потому что девушка, которую я любил, предпочла другого. Тогда мне казалось, что мой мир рухнул. Теперь я понимаю, насколько все это ничтожно.

– Зачем вы об этом рассказываете мне? – спросила она. – Сам не знаю.

– Со мной случилось то же самое, – сказала она, – я очень сильно любила одного мужчину. Думала, что мы поженимся. А потом он сказал мне, что уходит. Так и не объяснил почему.

– Он много потерял.

– Нет. Это я много потеряла.

Проснулся Тархан, глянул на дорогу, потом на часы:

– Как раз поспеем к ужину.

 

29

Эд Эйвнелл спускался по склону Иденфилд-хилл, размеренно шагая по пастушьей тропе, которая по диагонали пересекала долину. Вечернее низкое солнце отбрасывало длинные тени от вершин в расселины. Он шел, и строки песни в голове крутились снова и снова:

Иногда он часами бродил по холмам, окидывая окрестности невидящим взглядом и желая лишь одного: прекратить любить, прекратить чувствовать. Он уходил далеко от дома, впадая от усталости в состояние сродни прострации. Шагал и шагал по тропе, глядя, как кролики удирают в можжевельник, а овцы шарахаются во все стороны. Эд им завидовал. Одного взгляда на овцу достаточно, чтобы понять: та не осознает ни себя, ни своего существования. Она делает лишь необходимое: ест, спит, спасается от опасности, вскармливает потомство, – и все благодаря инстинктам. Люди говорят о животных как о существах невинных, не способных на грех. Когда лиса живьем ест кролика, человек признает, что такова ее природа. Но животные не невинны, они всего лишь чужды нравственности. В лисе зла не больше, чем в землетрясении. Но и добра не больше. Эд завидует этому. Животные несудимы. Они ничего не знают ни о мчащейся по дороге машине, что собьет их, ни о скотобойне в конце деревенской дороги.

Не любить. Не чувствовать. Вот в чем выход. Потом вернуться домой пустым, как выброшенная бутылка из-под вина, и увидеть за открывающейся дверью вопрос в ее глазах. Какой он теперь? Пьяный или трезвый? Любит он меня или нет?

Хватит лишь пары простых слов, но их нет. Что за паралич охватил его? Если бы она только услышала крик, запертый внутри, она бы точно поверила. И испугалась. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Нескончаемо, как западный ветер. А потом другой безжалостный крик – как восточный ветер. Все впустую. Все впустую.

Тропа привела его к давно пустующему коттеджу «Америка». Проезжая дорога пролегала между домом и сараями. Огибая сенной сарай, Эд услышал доносящиеся изнутри голоса и остановился. Говорили двое, мужчина и женщина.

– Обними детку! – произнес мужской голос.

– Плохой мальчик хочет а-та-та! – ответил женский.

Послышалась какая-то возня, пыхтение и хихиканье, а потом снова мужской голос:

– По попке! По попке! А-та-та! – И снова возня и вздохи.

А затем вступил женский голос:

– А что тут у Джорджи? Что это такое? Откуда это у нас?

Эд замер, чтобы не привлекать внимания. Пройти к дороге можно только мимо открытых ворот сарая, а значит, его заметят. Значит, придется вернуться назад, и как можно тише. Но вместо этого Эд приблизился к щелястой стене. Не то чтобы он собирался подглядывать – просто захотелось понять, что там происходит.

– Обними деточку, – нетерпеливо повторил мужчина.

– Плохой мальчик, – укорила женщина. – Ай-ай-ай, нельзя спускать штанишки!

Через щель, сквозь пелену сена Эду было видно крепкое розовое бедро, задравшийся подол и кто-то полуголый и ерзающий.

– Обними детку, – задыхаясь, просил мужчина.

– Плохой мальчик, – нараспев повторила женщина, раздвигая ноги. – Плохой мальчик.

Теперь слышалось только шумное дыхание да ритмичный хруст и шуршание сена. Эд тихо отошел от стены.

Он узнал обоих. Мужчина – Джордж Холланд, лорд Иденфилд. Женщина – Гвен Уиллис, добрая и простоватая женщина за сорок, дважды в неделю приходившая в усадьбу убираться и гладить белье.

Эд направился к дороге и скрылся за окаймлявшими ее деревьями. Там он остановился и присел на бревно, сам не зная зачем.

Разумеется, не для того, чтобы укорять беднягу Джорджа. И все же Эд ждал его. Хотелось прикоснуться к тому простому и нетерпеливому наслаждению, невольным свидетелем которого он только что стал. Приобщиться к могучей силе, что преодолевает условности, благоразумие и сам инстинкт самосохранения.

Через некоторое время снова послышались голоса, потом – шаги. На дорогу торопливо вышла миссис Уиллис и, глянув испуганно на Эда, поспешила прочь. Спустя несколько минут с небрежным видом гуляющего человека появился Джордж.

И тоже вздрогнул, заметив Эда:

– О!

– Привет, Джордж. – Эд улыбнулся. – Прекрасный вечер для прогулки.

– Да. – Джордж густо покраснел.

Эд встал с бревна и вместе с Джорджем побрел по дороге.

– Слушай, Эд, – наконец произнес Джордж, – я не знаю, что сказать.

– Тебе не надо ничего говорить, старина, – отвечает Эд, – да и мне тоже.

– Правда?

– Это не мое дело.

У Джорджа словно гора с плеч упала.

– Спасибо тебе!

За деревьями уже показались крыши и башенки Иденфилд-Плейс.

– Понимаешь, Эд, – начал Джордж.

– Да, Джордж?

– Знаешь, это не то, что ты подумал.

– Как скажешь, Джордж.

– Слушай, постой минутку, хорошо?

Они остановились. Джордж серьезно посмотрел на Эда сквозь стекла очков, а потом так же серьезно – на камни под ногами.

– Луизы это никоим образом не касается.

– Мне бы и в голову не пришло ей что-то говорить, – заверил Эд.

– Нет, она тут действительно ни при чем. Я очень сильно ее люблю. Джордж Холланд всегда будет добрым и верным мужем. Всегда.

– Ясно, – кивнул Эд.

– Но дело в том, что кроме него есть еще кое-кто. Это Джорджи.

Сама серьезность его тона свидетельствует, как важно для Джорджа, чтобы его поняли правильно.

– Джорджи совсем другой. Он любит играть. Он не стесняется и не боится показаться глупым, когда играет с Куколкой. Джорджи счастлив, Эд.

– Ясно.

– Счастливей, чем когда-либо был я. Джорджи может делать то, чего я не могу. Это же не страшно, правда? Если Джорджи может заниматься этим с Куколкой, то мало ли что. Может…

– Почему бы и нет?

– Полагаю, ты считаешь меня нелепым. Я всем кажусь нелепым.

– Нет, – возразил Эд. – В данный момент ты мне кажешься гением.

– Гением? Это вряд ли.

– Скажи мне, Джордж. Вот ты сейчас вернешься в дом. И увидишь Луизу. Будешь ли ты думать о том, чем только что занимался? Будешь ли бояться, что Луиза может догадаться?

– Нет, – отвечает Джордж. – Понимаешь, я-то ничего не сделал. Это был Джорджи.

– Ну да, конечно. Чего это я.

У главного дома они расстались. Эд и правда изменил свое мнение о Джордже, впечатленный гениальной простотой его решения. Столкнувшись с противоречием между социальными нормами и собственными желаниями, Джордж разделил себя на двух человек. Кто знает, какая случайность помогла ему обнаружить свое второе «я», маленького Джорджи, который ищет сексуального удовлетворения в детской? Но, столкнувшись с ним, Джордж его не осудил, а принял и отвел ему место в своей жизни: зрелый поступок очень умного человека.

Он сделал Джорджи счастливым.

Что может быть важнее в нашей жизни?

Эд возвращался через парк к дому, поглощенный мыслями о сделанном открытии. Ведь и его разрывают на части любовь к Китти и потребность в одиночестве. Что, если тоже разделить себя на две части? Одна будет любящим мужем, другая – одиноким волком, неприкасаемым и неприкосновенным.

Прежде такой вариант ему и в голову не приходил и не мог прийти как заведомо нечестный. Эд считал себя обязанным выкладывать Китти все – только так он поймет, что она действительно его любит. Но теперь вдруг понял: это эгоизм. Быть любимым всегда, безусловно, таким, какой ты есть, – это право дано только маленькому ребенку.

Обними детку!

Теперь посмотрим на вопрос с позиции Китти. Она хочет знать, что он любит ее. Так почему же из настоящей любви, что он испытывает к жене, не соорудить другое «я» – Эда, который может дать ей все? Будет ведь не подлог, а просто копия самого Эда. Он представил себе, как будет играть роль другого Эда – любящего, которого не гложет страх тьмы. И с изумлением осознал, что наконец-то свободен. Он может сказать Китти то, что она так хочет услышать.

Но Китти не проведешь: она слишком хорошо его знает. Тогда можно ответить так: «Да, это игра, но этот любящий Эд тоже настоящий». А что она? Вдруг ответит: «Мне нужен весь ты, целиком».

А еще Пэмми. И второй ребенок, который скоро родится. Эта половинка Эда может быть хорошим отцом. И даже бывает им некоторое время. Именно таким он является к дочери – отретушированным, адаптированным для детских глаз.

Думай об этом как о хорошем Эде и плохом Эде. Плохой Эд – слабый, или больной, или безумный. Он пьет, чтобы заглушить чувства, потому что видит мир темным и бессмысленным. Плохой Эд избегает людей, особенно тех, кого любит, потому что знает: его несчастье заразно. Хороший Эд – веселый, смелый и любящий. Хороший Эд – тот, в кого влюбилась Китти; тот, кто допоздна болтает с Ларри; тот, кто в лунном свете танцует в поле. Хороший Эд может быть счастливым.

Он вернулся домой и, распахнув дверь, весело закричал:

– Я пришел!

Хороший Эд пришел домой.

В кухне пусто. Сверху слышался плеск воды: время купания. Он поднялся по лестнице. Китти стояла на коленях перед ванночкой, а Памела, розовая, голенькая, вертелась в воде.

– Ах вот вы где, – улыбнулся он. – Мои девчушки.

Китти удивленно обернулась:

– Какая честь!

– Расскажи мне сказку, папа, – попросила Памела.

– Расскажу, – пообещал Эд, – как только ты искупаешься и оденешься. Но сперва я хочу поцеловать мою жену, потому что люблю ее.

– Фу-у! – скривилась Памела.

Эд поцеловал Китти.

– С чего это вдруг? – спросила она.

– Просто так. Я тут подумал немножко.

Памела шлепнула ладошкой по воде, требуя внимания.

– Не о тебе. О тебе я никогда не думаю.

– Думаешь! Ты обо мне думаешь! – взвизгнула малышка, сверкнув глазами.

– Как бы то ни было, мне очень приятно, – сказала Китти, расправляя полотенце. – Это так хорошо, когда муж, возвращаясь домой, хочет поцеловать жену.

Хороший Эд оказался принят на ура. Китти ничего не заметила.

 

30

Рана, махараджа Дхолпура, осторожно отпил чаю, поставил чашку на стол и вздохнул:

– Не могу сказать, что происходящее мне нравится, капитан Корнфорд. Эта новая Индия – слишком сырой проект. Дхолпур заключил с Британией субсидиарный договор еще в 1756 году.

Махараджа – миниатюрный целеустремленный человек в розовом тюрбане. В двадцать первом году вместе с Дики Маунтбеттеном он служил адъютантом при Георге Пятом во время его путешествия по Индии. Теперь он стал князем и правителем собственного государства, а история вот-вот сметет его с дороги.

– Сделай мне одолжение, – в свое время попросил Маунтбеттен Ларри, – позаботься о князе, пока он в Дели. Он достойный человек.

– Полагаю, в наше время, – обратился Ларри к махарадже, – куда сложнее оправдать управление страной из метрополии.

– А, наше время, – снова вздохнул тот. – Вот они, современные идеи. Что основополагающие истины со временем якобы меняются. Вы религиозный человек, капитан Корнфорд?

– Да, – ответил Ларри, – католик.

– Католик? – Махараджа расцвел. – Как Стюарты, короли Англии. Тогда, возможно, вы поймете, если я скажу вам, что глубоко верю в божественное право королей. Я считаю, что так называемая «Славная революция» 1682 года, отправившая в ссылку Якова Второго, явилась и трагедией, и преступлением. Все последующие страдания были порождены заблуждением, будто народ имеет право выбирать правителей. Как он может выбирать? Да откуда людям такое знать? Выбирает Господь, а народ должен принимать этот выбор смиренно и благодарно.

– Я смотрю, в демократию вы не верите, – заметил Ларри.

– Демократия! – Махараджа посмотрел на него с сожалением. – Вы считаете, что народ Индии избирает своих правителей? Думаете, когда британцы уйдут, индийцы станут свободными? Просто подождите, друг мой. Подождите, и увидите. И плачьте!

* * *

За несколько дней до передачи власти работы у команды вице-короля прибавилось. Планировался особый двухдневный церемониал, в ходе которого будут провозглашены два новых государства. Сэр Сирил Рэдклифф, долгие недели просидевший в бунгало на территории поместья вице-короля, почти подготовил заключение Комиссии по делимитации границ. Все знали, что неприятности начнутся, как только подробности заключения станут известны. Границы Пенджаба и Бенгалии уже определились; дело за Силхетом и Ассамом. Маунтбеттен заявил, что будет ждать заключения до тринадцатого августа, прекрасно понимая, что в этот день ему предстоит лететь в Карачи на церемонию объявления независимости Пакистана, которая состоится на следующий день. А пятнадцатое августа станет государственным праздником – Днем независимости Индии, – так что все печатные издания будут закрыты. Таким образом, подробности раздела станут известны лишь по окончании празднеств.

Весь день четырнадцатого августа команда вице-короля разбирала столы в предвкушении исторического события. Общее ощущение – что британцам удалось достойно провести работу по разборке империи, большей частью благодаря обаянию, энергии и неформальному подходу четы Маунтбеттен.

– Дики – поразительный парень, – сказал Руперт Бланделл, когда они с Ларри улучили момент, чтобы наконец-то выпить. – Любит припарадиться и нацепить свои медали, но на самом деле в нем ни капли чванства. Член королевской семьи, его племянник женится на нашей будущей королеве, но поддерживает правительство лейбористов. Знаешь, мне кажется, что он ощущает себя в каком-то смысле белой вороной.

– А меня восхищает Эдвина. Тут ее все обожают. – Ларри имел в виду индийских лидеров.

– Представляешь, они с Дики ругаются как кошка с собакой, – сказал Руперт, – но ты прав. Он тоже ее обожает.

С наступлением независимости Маунтбеттен перестанет быть вице-королем, но останется генерал-губернатором Индии. Дворец вице-короля станет губернаторской резиденцией. Кто-то из штата останется, но многие уедут. Саид Тархан, мусульманин, собирался в Карачи – на должность адъютанта при Джинне. Руперт Бланделл решил задержаться еще на пару недель, помочь с организацией передачи власти, а потом уехать домой вместе с Джеральдиной.

– А там чем займешься? – спросил Ларри.

– Продолжу преподавать, наверное. Чарли Брод обещал взять меня в Тринити. А ты что?

– Бог его знает.

Тем же днем, но позже, когда потоки тропического ливня обрушились на Сады Моголов, у Ларри состоялся разговор с Джеральдиной Бланделл, который помог ему определиться с планами. После рассказов Руперта она заинтересовалась банановым бизнесом. И в отличие от многих не считала его забавным.

– Значит, «Файфс» – ваше семейное предприятие?

– В каком-то смысле, – объяснил Ларри. – На самом деле мы – «дочка» «Юнайтед фрут компани», но все британские сделки идут через нас.

– Большая компания?

– Прежде на нас работало более четырех тысяч человек. Война нас сильно потрепала. Теперь понемногу восстанавливаемся.

Ларри с удивлением отметил, что говорит «мы». Здесь, на другой стороне земного шара, его отъединенность от семьи словно куда-то делась.

– А руководит бизнесом ваш отец?

– Да. Начинал еще мой дед, в 1892-м. А отец сменил его в двадцать девятом.

– А вы смените его?

– Вряд ли. Я как-то никогда не участвовал в делах компании.

Глаза Джеральдины расширились от изумления.

– Почему?

– У меня были другие планы. Знаете, когда ты молод, хочется найти свой путь.

– Да, но как же ваш долг? – Она смотрела на него серьезным взглядом, так что становилось стыдно за юношеские мечты. – Вы родились в богатой семье. Вы должны принять ответственность, которая с этим связана, разве не так?

– Могу сказать вам одно, – смущенно ответил Ларри. – Мне казалось, все это не мое.

– И чем же вы хотели заняться?

Ларри пожал плечами, понимая, каким смехотворным ей покажется его ответ; на самом деле сейчас это казалось смехотворным и ему самому.

– Я хотел стать художником.

– Художником! В смысле писать картины?

– Да.

– Это, конечно, замечательно, Ларри. Только это не работа.

Джеральдина видела все в простом и ясном свете, не замутненном ни тщеславием, ни иллюзиями. Она была прагматиком и реалистом – и при этом верила в Господню благодать.

С каждым днем она казалась Ларри все красивее. Он любовался тем, как она работает, не замечая его взгляда. И уже подумывал, что хотел бы стать для нее большим, чем друг и коллега, но боялся сделать первый шаг. Боялся быть отвергнутым. В конце концов, что он мог предложить?

Он улучил минутку написать Китти и Эду, – то есть на самом деле Китти.

Кругом хаос, муссонные дожди, а мы готовимся ко Дню независимости. Все только и твердят об Англии, ласковой матери, которая с гордостью смотрит, как взращенное ею дитя встает на ноги. А по-моему, это абсолютная чушь. Индийская цивилизация куда старше нашей. А что до меня самого, то рядом с такими людьми, как Неру, Патель и, разумеется, Ганди, я ощущаю себя ребенком.

В последние дни я тоже серьезно задумался о собственном будущем. Когда я обрету независимость? Думаю, вам покажется странно, ведь мне, в конце концов, почти тридцать, но, очутившись здесь, я о многом подумал впервые. Что за жизнь я намерен вести? И имеет ли значение то, чего я сам хочу? Как я понимаю тебя, Китти, когда ты пишешь, что значит действительно жить. Я тоже этого хочу. Но одновременно с тем во мне растет убежденность, что гоняться за мечтой бессмысленно. Возможно, мне стоит больше думать о своих обязанностях. Мужчине моего возраста и положения следует заняться полезной работой, жениться и завести детей. Разве это не так? Если я останусь холостяком без своего занятия, какой с меня будет прок? Думаю, это и называется смыслом жизни.

Как бы то ни было, я чувствую, что мир вокруг меняется, и, возможно, в этот исторический момент изменюсь я сам. В скором времени подумываю вернуться домой. Спросишь зачем? В конце концов, я смогу наслаждаться долгими беседами с тобой и Эдом. И Эд скажет мне, что все зависит от удачи. А ты скажешь, что я должен научиться летать. А я буду сидеть, улыбаться и кивать, просто радуясь тому, что мы снова вместе.

Только завершив письмо, он с удивлением понял, что ни разу не упомянул Джеральдину, хотя мысли о ней не покидали его ни на секунду. Ничего. Еще будет время рассказать, если появится о чем.

* * *

Наступила полночь; к рассвету дождь прекратился, и город приготовился к празднику. В каждом окне виднелся государственный флаг; на деревьях красовались гирлянды шафрановых, белых и зеленых флажков. На площадь Принцесс-Парк, где была возведена арена, с утра стекалась публика. Посреди, под куполом на четырех тонких колоннах, стояла огромная статуя короля Георга Пятого; площадь со всех сторон окружали дворцы – низама Хайдарабада, гаеквара Бароды и махарадж Патиалы, Биканера и Джайпура. Из их окон открывается вид на временные помосты и флагшток, где сегодня будет поднят флаг новой страны.

Ларри пошел на площадь, чтобы своими глазами увидеть этот исторический момент. Вместе с ним отправились Руперт с Джеральдиной, Марджери Брокман и Фэй Кемпбелл-Джонсон. Довольно быстро выяснилось, что народу куда больше, чем ожидалось. Вся Королевская дорога вплоть до Ворот Индии была плотно забита людьми, стремящимися попасть на Принцесс-Парк. Они радостно кричали, смеялись и махали флагами. Ларри и его сотрудники с трудом протискивались вперед, показывая пригласительные билеты улыбающейся охране. Но на самой арене царил полный хаос. Толпа заполнила гостевую трибуну, одни уселись в кресла, другие влезли на сиденья, ручки и спинки.

– Дорогу мэмсаиб! – весело выкрикивали голоса, пока Ларри и Руперт пытались провести своих спутниц сквозь толчею. Вот уже стал виден флагшток, но не пройти. Давка такая, что женщинам пришлось поднять детей над головой. Даже сам Неру не смог пробраться к главному помосту. Ларри видел, как тот взобрался на плечи какого-то мужчины и зашагал в сандалиях прямо по головам.

По трибунам пронесся радостный гул. Все головы резко повернулись. Краем глаза Ларри заметил генеральских адъютантов в белом, развевающиеся вымпелы на копьях телохранителей, а следом в открытом экипаже – новоиспеченного генерал-губернатора в белом мундире и леди Маунтбеттен, тоже во всем белом.

Неру, теперь стоявший на центральном помосте, замахал руками, призывая толпу пропустить процессию, но никто не внял. Покосившись на Джеральдину, зажатую в толпе рядом с ним, Ларри увидел, что она закрыла глаза.

– Вам нехорошо? – спросил он.

Она не ответила.

Экипаж с эскортом остановился, немного не доехав до флагштока. Дальше было не проехать. Маунтбеттен встал в экипаже и жестом попросил Неру продолжать. Тот подал сигнал, и на флагштоке поднялся индийский триколор. Толпа взревела от радости. Маунтбеттен салютовал, запертый в своем экипаже. Снова заморосило, и в небе над толпой расцвела радуга: шафрановая, белая, зеленая. Торжествующий рев сделался оглушительным.

Посреди этого гвалта Джеральдина вдруг глухо зарыдала, зажмурив глаза, зажав уши и мотая головой.

– Ничего, ничего, – Ларри обнял ее за плечи, – все хорошо. Я вас выведу.

Прижимая ее к себе, он двинулся назад, плечом пробивая себе дорогу в ликующей толпе. Она продолжала дрожать и глухо стонать, покуда они наконец не выбрались на полупустую боковую улочку.

Ларри обнял ее, дав выплакаться.

– Ну, ну, – успокаивал он, – все хорошо.

Джеральдина замерла в его объятиях, прижавшись лицом к груди. Ларри чувствовал, как ее прерывистое дыхание становится ровнее и ровнее. Наконец она отвернулась промокнуть глаза.

– Мне так стыдно, – прошептала она. – Вы наверняка подумали, что я дурочка.

– Ничего подобного! – заверил ее Ларри.

– Я не знаю, что произошло. Мне показалось, я в западне. Это было невыносимо.

– Вы и были в западне. Толпа просто невероятная.

– Но вы меня спасли.

Дождь усилился, даря раскаленным улицам долгожданную свежесть.

– Пошли домой.

* * *

На следующий день Маунтбеттен передал решение Рэдклиффа о границах обеим сторонам – вручил Неру и телеграфировал их Джинне в Карачи. Спустя несколько часов Пенджаб полыхнул огнем. Десять миллионов человек по обе стороны новой границы сорвались с мест в поисках укрытия. Триста тысяч индусов и сикхов бежали из Лахора. В Амритсаре мусульманских женщин раздевали догола, гоняли по улицам и насиловали. Толпы сикхов, вооруженных пулеметами и гранатами, вырезали мусульманские деревни. Мусульмане в Фирозпуре напали на поезд, везущий беженцев-сикхов, и убивали всех подряд. Безумная паника сменилась безумной ненавистью.

Беженцы-индусы потоком хлынули в Дели, а с ними – голод, болезни и яростная жажда мести. Вскоре столицу захлестнула волна беспорядков и убийств. Индусы забросали гранатами здание главного вокзала, куда набились мусульмане в надежде уехать. Полиции разрешили открывать огонь по толпе. В Коннот-Плейс мародеры громили мусульманские магазины, возниц-мусульман стаскивали с их двуколок и рубили топорами. По всему городу начались поджоги.

Аэропорт в Дели был закрыт, и Саид Тархан не мог перебраться в Карачи. Руперту и Джеральдине, планировавшим лететь домой восьмого сентября, пришлось остаться в доме генерал-губернатора – одном из немногих островков безопасности. Леди Маунтбеттен, узнав о нападениях на больницы и убийстве раненых прямо на койках, потребовала взять все больницы под охрану губернаторской гвардии, усиленной гуркхскими частями, и поручила Ларри и Саиду Тархану организовать перераспределение военных.

– Вам самим в город выходить не стоит, – объяснила она. – Убедитесь только, что наши силы делают все возможное.

Саид Тархан был буквально убит происходящим.

– Все именно так, как вы предупреждали, – вздохнул Ларри.

Тархан покачал головой:

– Мне очень стыдно. Это и моя вина.

Генерал-губернаторский дом покинуло столько слуг, что не хватало ни машин, ни водителей. Пришлось арендовать три «бьюика», один из которых и отдали для транспортировки больничной охраны. Ларри узнал, что вести автомобиль вызвался Тархан.

– Я еду с вами.

– Нет, Ларри. Не стоит.

Но Ларри тоже чувствовал стыд и вину:

– Считайте это моим последним ура империи.

– А, понимаю. – Тархан улыбнулся. – Благородный жест!

Все заняли места в «бьюике»: лейтенант-гуркх, трое его подчиненных и Ларри. Тархан сел за руль. Путь пролегал через весь город, в старый Дели. Вокруг все как будто успокоилось, но то тут, то там виднелись сгоревшие магазины и перевернутые грузовики.

В женском госпитале Виктории гуркхи заступили на пост, а Ларри принял у старшей сестры отчет о поступивших раненых.

– Все не так уж страшно.

– Банды выходят после заката, – пояснил Тархан.

Они ехали назад по пустынным улицам Пахарганджа. Небо постепенно темнело. Переезжая по мосту у вокзала Нью-Дели, они услышали крики. Затем грянул выстрел, и лобовое стекло брызнуло осколками. Глухо зарычав, Тархан завалился на бок, потом судорожно выпрямился.

– Саид!

Потерявший управление «бьюик» мчался к краю моста. Тархан, тяжело дыша, снова схватился за руль. Когда машина резко останавилась, Тархана бросило вперед. Из правого плеча хлынула кровь.

Мотор замолк.

– Саид!

Ларри бросился было к нему, чтобы помочь, когда перед ними с визгом затормозил военный грузовик. Из кузова выпрыгнуло восемь-девять вооруженных людей.

– Прочь с дороги!

Стволы винтовок воткнулись в разбитое лобовое стекло. – Мы за этим мусульманским говнюком!

Ларри понимал, что этих людей уже не вразумить: у них единственная цель – убивать. Несколько стволов уперлось в него.

– Прочь с дороги!

Парализованный ужасом, Ларри все же смутно понимал: ему ничто не грозит. Он англичанин. Воюют не с ним. Достаточно чуть отодвинуться и не мешать братоубийственной ярости. Эта мысль промелькнула у него при взгляде на руки Тархана, по-прежнему сжимающие руль. Он слышал стон раненого человека. Видел, как сжимаются и разжимаются его пальцы. Этот простой человеческий жест решил все.

– Нет! – заорал Ларри.

И бросился к Тархану, обнял его, словно это могло уберечь от пули.

– Мусульманский ублюдок! – вопили вооруженные люди. – Мы убьем всех мусульманских псов. Ты сдохнешь!

Ларри еще теснее прижал Тархана к себе, чувствуя кровь друга на своей коже, слыша его хриплый голос:

– Иди, Ларри, оставь меня.

Люди с винтовками схватили Ларри за рукава, продолжая кричать. Ларри закрыл глаза и покачивал Саида в объятиях, ожидая смерти.

Крики стали громче и ближе. Эхо выстрела разнеслось в ночи. Запахло кровью. Ларри слышал тихие стоны Саида Тархана, а потом еще один звук: рев отъезжающего грузовика.

Ларри медленно вздохнул. В ушах барабаном стучала кровь. Неужели друг умер прямо у него на руках?

– Саид?

Тархан со стоном повернул голову. Второй раны не появилось.

– Я отвезу тебя в госпиталь.

Ларри оттащил раненого на пассажирское сиденье, зафиксировав в кресле, и трясущейся рукой завел мотор. Вырулил на дорогу и развернулся, чтобы ехать назад.

Медсестры в госпитале Виктории переложили Тархана на носилки и уже в больничной палате срезали с него окровавленную одежду. Ларри ждал рядом.

– Рана серьезная?

– Жить будет. А с вами что?

– Меня не задело.

Тархан потерял сознание. Врач, осмотрев пулевое отверстие, констатировал:

– Ключица раздроблена, но артерия, к счастью, не пострадала.

Значит, вторая пуля прошла мимо цели. Как можно промахнуться, стреляя в упор? Возможно, второй выстрел был сделан в воздух. Почему?

Он возвращался в резиденцию генерал-губернатора на том же подбитом «бьюике», один, наплевав на осторожность. Теплый ночной воздух, врываясь в разбитое стекло, ласкал лицо. Ларри овладела необычайная легкость. Он будто умер, воскрес и стал бессмертным.

Пройдя через северные ворота, Ларри прошел по коридору, пугая прислугу своим видом, в маленький кабинет, где Джеральдина держала документы. Она была там одна. И уставилась на него в упор, онемев от ужаса.

– Все хорошо, – успокоил Ларри, – это не моя кровь.

И раскрыл объятия. Она инстинктивно бросилась в них.

Ларри крепко прижал к себе Джеральдину, чувствуя, как она дрожит. Он склонился к ней, и она, все понимая, подняла к нему лицо. Он неловко поцеловал ее, и она, перестав дрожать, ответила на поцелуй.

Когда они отстранились друг от друга, на платье Джеральдины алели пятна крови. Она смотрела на него в замешательстве:

– Ларри!

Внезапно все стало ясно как день. Он мог умереть на том мосту, но остался в живых. Второй выстрел был приказом: живи. Времени мало. Смерть не медлит. Покуда нам доступен бесценный дар жизни, нужно ценить его. Нужно любить друг друга.

– Я смог бы очень сильно тебя любить, – сказал он.

– Правда, Ларри?

– Ты позволишь мне любить тебя?

Он не просил любви взамен. Ей решать, отвечать взаимностью или нет. Его желания, его страхи больше не имели значения перед лицом той силы жизни, что вдруг хлынула из его сердца непобедимым потоком.

– Да, – ответила она, – да.

* * *

В госпиталь Виктории Ларри вернулся на следующий день и обнаружил Саида Тархана сидящим на койке с чашкой чаю.

– Ларри! – Он просиял. – Мой брат.

– Значит, правда будешь жить?

– Я уезжаю, брат мой. Этим вечером я уезжаю в Карачи. – Саид подал ему руку. Он не отводил взгляда от Ларри с того момента, как тот зашел в палату. – Я никогда тебя не забуду.

А в его ясном взгляде читалось то, что словами выразить нельзя.

– Значит, отправляешься строить новое государство?

– Если Богу будет угодно.

– Я буду скучать.

Тархан крепко сжал протянутую руку, кивнул и, покачивая головой, посмотрел Ларри в глаза с преданностью и любовью:

– Это правда был благородный жест, Ларри.

 

31

– Вы женаты? – спросил Уильям Корнфорд.

– Еще не поженились, – ответил Ларри, – но собираемся.

– Так-так, – закивал отец, – весьма приятные новости. Весьма приятные. Куки будет в восторге. Как и я. Так кто она?

– Джеральдина Бланделл. Ее брат учился со мной в Даун-сайде, на класс старше. Она, кстати, добрая католичка, тебя это, думаю, порадует.

– Для меня главная радость – чтобы ты был счастлив.

– Я очень счастлив, папа. Погоди, скоро вы с ней увидитесь. Она очень милая и необычная. Она была в Индии вместе с братом.

– Получается, благодарить за это нужно бедную Индию? Сомневаюсь, что, отправляясь туда, ты рассчитывал найти там жену.

– Об этом я думал в последнюю очередь.

– Что ж, мальчик мой, по этому поводу нужно выпить.

Уильям Корнфорд засуетился, разыскивая среди бутылок что-нибудь действительно достойное. И остановил выбор на односолодовом виски.

– Слушай, я понимаю, что это не мое дело, – начал он, не отводя взгляда от бокала, – но ты еще не думал, на что вы собираетесь жить?

– Да, папа, – ответил Ларри, – я и сам понимаю, что мне нужна работа.

– Я вполне разделяю твое мнение.

– Я вот подумал, нет ли у тебя местечка?

Уильям Корнфорд разлил виски чуть дрожащей рукой, протянул бокал Ларри и, не доверяя голосу, молча поднял свой.

– Добро пожаловать в компанию, – наконец произнес Уильям Корнфорд севшим голосом.

* * *

Бланделлы жили в Арунделе, так что местом венчания выбрали церковь Святого Филиппа. Миссис Бланделл надеялась, что герцог Норфолкский, как нынешний граф Арундел и глава знатнейшей в стране католической семьи, почтит церемонию своим присутствием.

– Он ведь первый пэр Англии, – сообщила она Ларри. – А как наследный граф-маршал отвечал за коронацию нашего короля. Не думайте, титулы как таковые нам с Хартли не слишком важны. Но в данном случае девять веков британской истории придают им особый вес.

Джеральдина предупредила Ларри по поводу своей матери:

– Она из тех людей, кто не принимает неудач. Считает, они происходят от отсутствия морального стержня. С детства твердила нам: «Делай как следует или не делай вообще».

– Страшное дело, – покачал головой Ларри.

Но Барбара Бланделл ему сразу же понравилась.

– Простите за прямоту, – с ходу заявила она, – у меня просто камень с души, особенно если сравнить вас с ее бывшим. Джеральдина моя любимица. Я, конечно, небеспристрастна, но считаю, непросто найти девушку, в которой бы сочетались красота внешняя и внутренняя. Она заслуживает мужа истинно верующего и достаточно состоятельного. Но поскольку Бернард Говард произвел на свет одних дочерей… – Она издала резкий смешок, показывая, что шутит: ведь Бернард Говард – это герцог Норфолкский. Впрочем, слова о достаточном состоянии не были похожи на шутку.

Впрочем, Джеральдина его успокоила:

– Мама понимает: ты только начинаешь карьеру. Узнав, что это семейный бизнес, она сразу успокоилась. Кроме того, я сказала ей, что твой лучший друг лорд.

– Ты про Джорджа, что ли? – изумился Ларри. – Его дед лекарствами торговал.

– Лорд есть лорд, – невозмутимо ответила Джеральдина.

После ослепительного лета наступила сухая теплая осень – отличное время для свадьбы. Ее назначили на субботу, двадцать пятое октября.

– Мы же не хотим соперничать с королевской свадьбой, правда? – Барбара Бланделл пронзительно рассмеялась. Свадьба принцессы Елизаветы предстояла двадцатого ноября – именно это помешало герцогу Норфолкскому принять приглашение на венчание Джеральдины. – Я несколько разочарована, но понимаю: должен ведь кто-то заниматься свадьбой нашей будущей королевы.

Было решено, что медовый месяц молодые проведут в Нормандии – в доме Корнфордов, который уже успели отремонтировать после войны. Луиза пригласила их по пути к Ла-Маншу остановиться у них в усадьбе.

– Брачную ночь они проведут в Иденфилд-Плейс, – рассказывала подругам Барбара Бланделл. – Затем отправятся в родовое имение Ла-Гранд-Эз, – напирая на «Плейс», «имение» и «Гранд».

Ларри это не смущало. Он любовался Джеральдиной в родной стихии. Как та тихо отменяет экстравагантные приказы матери, проверяет, правильно ли каждый из участников церемонии понимает свою задачу. Ведь каждому из членов семьи, священников, гостей и обслуги отведена на свадьбе особая роль. Ларри поражался ее глазу на любые мелочи и уверенности в собственной правоте, когда дело касалось спорных вопросов. Она наденет свадебное платье матери, которое портниха подгонит по фигуре. Ларри будет в визитке. Четыре подружки невесты и два мальчика-пажа. Шафером Джеральдина предложила выбрать Джорджа, но здесь Ларри был непреклонен: эта роль отведена Эду Эйвнеллу.

– Ты просто не видела Джорджа, – объяснил он. – Эд смотрится куда шикарней.

* * *

Пока Джеральдина занималась приготовлениями к свадьбе, Ларри осваивал азы семейного бизнеса. Лондонский головной офис «Элдерс & Файфс» недавно переехал с Олдвич на Пикадилли-Стреттон. Но персонал остался тот же: при виде Ларри все лица расцветали.

– Знаешь, что их так радует? – спросил отец. – Не твоя милая мордашка. Они надеются, что ты однажды займешь мое место, а значит, все останется по-прежнему.

– Конечно, – пообещал Ларри, – если от меня хоть что-то будет зависеть.

– Зависеть будет от высокого начальства в Новом Орлеане. – Имелась в виду могущественная «Юнайтед фрут ком-пани».

– Я-то думал, они передали дело в наши руки!

– Передали. В девятьсот втором, когда компания чуть не прогорела и отец обратился к ним за помощью. Тогда «Юнайтед» руководил Эндрю Престон, человек слова. Но Престона давно нет. Теперь всем заправляет парень по фамилии Зимюррэй. Этот совсем из другого теста.

– Зимюррэй?

– По-моему, изначально его звали Змура. Кажется, русский.

– И ты ему не доверяешь?

– Не хотелось бы попасть ему под горячую руку. Но пока мы приносим прибыль, думаю, он к нам цепляться не будет.

Вникая в дела компании, Ларри посетил доки в Эйвонмауте и в Ливерпуле, осмотрел специализированные вагоны с контролем температуры и несколько крупных складов, поднялся на борт недавно приобретенного трофейного грузового судна «Зент III». Когда-то его построили норвежцы. До войны флот «Файфс» состоял из двадцати одного судна, сейчас насчитывал только четырнадцать. Но из-за продолжающегося спада в экономике хватало и этого. Плюс еще правительственные запреты и недопоставки с Ямайки.

– Мы считаем, что решение проблемы – на Канарах, – сказал Уильям Корнфорд, – там, где компания начинала.

– С контейнерами, смотрю, неважно, – заметил Ларри. – От них одна головная боль, – объяснил отец. – У нас есть прекрасные специализированные сухогрузы.

– Все равно не стоит упускать их из виду.

За обедом и ужином они привычно беседовали о грузоподъемности и листовой пятнистости. Ларри сам удивлялся, как быстро он проникся заботами компании и стал своим в офисе на Стреттон-стрит. Теперь он куда лучше понимал отца, для которого она была как семья.

Это не укрылось от внимания Корнфорда-старшего.

– Видишь? Это твое призвание, – улыбнулся он сыну.

* * *

День свадьбы выдался солнечным. Джордж прикатил на великолепном старомодном «роллс-ройсе» вместе с Эдом, Китти и Памелой.

– Где ты его откопал?! – воскликнул Ларри.

– Он принадлежал моему отцу. Я езжу на нем лишь по особым случаям. Ест прорву бензина.

Барбара Бланделл пришла в восторг:

– Обожаю, когда аристократы работают на публику!

Луиза не приехала из-за плохого самочувствия.

– Говорить пока рано, – шепнула Китти на ухо Ларри, – но сама она считает, что беременна!

Сама Китти беременна вполне явственно.

– Так это здорово!

– Если только она не ошибается.

Китти оперлась о его руку, и они отошли в сторонку.

– Как же я за тебя рада, милый. Ты заслужил собственную семью. Джеральдина ведь прекрасная, правда?

– Она полная противоположность Нелл, – ответил Ларри. – Это чтобы ты могла себе представить, какая она.

– Но Нелл мне нравилась своей искренностью. Она умела говорить то, что думает.

– О, Джеральдина тоже искренна. Но кроме того, она нравственный человек, чего о Нелл не скажешь. Когда познакомишься, поймешь. Человек строгой морали.

– И ты с ней счастлив?

– Я ее обожаю, – признался Ларри. – Чем больше я ее узнаю, тем лучше она мне кажется.

– Никто не может быть слишком хорош для тебя, – улыбнулась Китти. – Ты заслуживаешь самого лучшего.

Эд, облаченный во фрак, серый жилет и белый галстук, и правда выглядел великолепно. На его фоне отец Джеральдины выглядел стареньким, толстым и горбатым.

– Выпрямись, Хартли, – командовала жена, – не сутулься.

– Значит, ждете следующего? – спросил Ларри Эда.

– Вроде бы в середине декабря. Подарок под Рождество. – Эд окинул взглядом праздничную суматоху. – Как у тебя все стильно!

– Это Джеральдина. Вернее сказать, ее мама.

Мимо прошел Руперт Бланделл в визитке и с напряженной улыбкой.

– Руперт, какой-то ты сам не свой. – Ларри подмигнул. – Что, все настолько плохо?

– Правда? Да нет, это тебе кажется. Большое событие! – Он посмотрел на Эда: – Это ведь Эд Эйвнелл?

– Да, конечно. Иди поздоровайся.

Ларри подвел Руперта к Эду, они обменялись рукопожатиями, говоря, что помнят друг друга, но Эд явно не мог сообразить, кто такой Руперт.

– Руперт служил при Маунтбеттене, – напомнил Ларри.

– Вы ведь тогда Крест Виктории заслужили, – кивнул Руперт.

Подошел и Бланделл-старший, спасаясь от шумного женского общества.

– Столько суеты! – Он вздохнул. – Уже жалею, что я не квакер.

– Поглядите на себя, вы трое! – засмеялся Ларри. – Точь-в-точь очередь к зубному.

– Ну, прости. – Хартли Бланделл выпрямился. – Равняйсь! Смирр-но!

Эд улыбнулся.

– Я очень тебе благодарен, – шепнул ему Ларри, улучив момент. – Для тебя ведь все это кошмар, да?

– Мне не очень нравятся толпы людей. Но очень нравишься ты.

Наконец вереница машин направилась в сторону церкви. Отцу Ларри, ехавшему вместе с матерью невесты, привелось узнать много нового о частной жизни герцога Норфолкского.

– Когда он играет в крикет за нашу местную команду, его дворецкий судит матч, и, когда герцога выводят из игры, что случается довольно скоро, дворецкий поднимает руку и объявляет: «Их светлость изволит выйти».

Уильям Корнфорд вежливо улыбался.

– Классовые различия для меня ничего не значат, – спохватилась Барбара Бланделл. – Кому что дано. Но мне нравятся всякие забавные традиции в знатных домах. Они добавляют красок в жизнь.

Церковь Святого Филиппа, подобно Вестминстерскому собору и церкви Святого Сердца в Нью-Дели, оказалась новоделом, стилизованным под старину. В данном случае – под французскую готику. Стоя внутри в ожидании невесты, Ларри размышлял об английских католиках и их храмах. Почему такая древняя религия отправляет свои обряды в новых зданиях? Конечно же во Франции и Италии все иначе. Там камни и ныне помнят святых, которые когда-то сами ступали между колоннами нефа. Недаром отец так любит великие французские соборы. А следом, без всякой связи, Ларри подумал, какая странная вещь женитьба.

«Зачем я это делаю?»

Не то чтобы Ларри вдруг усомнился, – просто внезапно понял, что не знает ответа. Тогда в Дели, обняв Джеральдину и испачкав кровью ее белое платье, он почувствовал: этому быть. Но то не было его собственным решением. Оно точно пришло откуда-то извне – ответом на все вопросы о любви, о сексе, о месте в жизни. Он станет мужем. И взрослый мир, простирающийся перед ним, приобретет отчетливые очертания.

Орган грянул свадебный марш. Джеральдина вступила в церковь под руку с отцом, в платье матери, – хрупкая, печальная и прекрасная. И начался обряд венчания.

* * *

Вечером молодые прибыли в Иденфилд-Плейс. Ненадолго к ним вышла Луиза – болезненно-бледная, она извинилась, что не приехала на венчание, и удалилась к себе. Из Джорджа, теперь и гордого, и напуганного, хозяин был тот еще. Так что новобрачным довольно скоро пришлось удалиться в главную гостевую комнату.

Их, утомленных с дороги, ожидала кровать под балдахином на витых столбиках. В зеркале на центральной створке огромного платяного шкафа они видели себя – улыбающихся и растерянных.

– Я первый в ванную, хорошо? – спросил Ларри. – Там и переоденусь.

Он понимал, что Джеральдина стесняется раздеваться перед ним. Вернувшись, он застал ее на том же месте, но теперь в ночной сорочке. Белый шелк подчеркивал изгибы тела.

– Прелесть! – прошептал Ларри.

Улыбнувшись, Джеральдина на цыпочках ушла в ванную. Ларри погасил верхний свет, оставив лишь ночник, и улегся на прохладную простыню.

Джеральдина нерешительно остановилась посреди комнаты.

– Выключить свет? – предложил Ларри.

– Да, наверное, – ответила она. – Давай попробуем.

Он выключил ночник. И услышал в темноте, как она подошла к кровати, нашарила изголовье, скользнула под одеяло и улеглась, не прикасаясь к Ларри.

– Устала? – спросил он.

– Немного.

Протянув правую руку, Ларри коснулся покрытого шелком бедра. Джеральдина вздрогнула.

– Привет, – шепнул он.

– Привет.

– Замерзла?

– Немножко.

– Погреть тебя?

Ларри повернулся и неловко обнял ее. Джеральдина уткнулась головой в сгиб его руки. Ларри осторожно гладил юную жену, успокаивая, давая расслабиться:

– Никогда такого не было, а?

– Нет, – шепнула она.

Однако на поцелуй ответила с энтузиазмом. Руки Ларри скользили по нежному шелку – вдоль спины и ниже. Джеральдина ласково и невинно гладила его плечи и шею.

Потом пальцы Ларри коснулись ее горла, пробежали по кружевам, и вот уже он легко ведет ладонью по маленькой груди, чувствуя под шелком бугорок соска. Джеральдина замерла.

– Нельзя? – спросил он.

– Почему же? Делай что тебе хочется.

Он погладил ее согнутые колени, чуть толкнув. Джеральдина поняла и выпрямила ноги. Она не сопротивлялась, но Ларри чувствовал ее напряжение. Он продолжил водить рукой от щеки, по груди и к бедру, осязая изгибы ее стройного тела и сам возбуждаясь.

Потом приподнял шелковый подол, чтобы коснуться голой кожи под ней.

– Вот, – прошептал он. – Вот ты настоящая.

Джеральдина лежала неподвижно, чуть дрожа.

– Почему бы тебе не снять это? – Он потянул за подол.

Джеральдина покорно села, стащила сорочку через голову и тотчас нырнула под одеяло.

Ларри снова обнял ее, поцеловал. Каждое его прикосновение было как эксперимент с неизвестным результатом. Он уже понял, что Джеральдина и правда готова подчиниться всем его желаниям.

Важно не спешить.

– Мне тоже раздеться?

– Если хочешь, – глухо ответила она из-под одеяла.

Ларри стянул пижамную рубаху, сбросил штаны и, обнаженный, прижался к жене, чтобы она ощутила его эрекцию.

И тут Джеральдина оцепенела. Только сейчас Ларри задался вопросом, насколько она осведомлена и чего ожидает.

– Все хорошо, – шепнул он, – все хорошо.

Постепенно оцепенение прошло. Ларри долго и неспешно ласкал ее, и наконец она снова решилась его погладить.

Он положил ее ладонь на свой член, позволяя ей познать эту часть своего тела и не бояться, и двигал туда-сюда. Джеральдина позволяла ему это простое удовольствие, но стоило ему выпустить ее руку, как та замерла.

Ларри снова стал гладить ее по бедрам, провел пальцами по шелковистому холмику внизу живота.

– Ты знаешь, что мы с тобой сейчас делаем? – спросил он ее на ухо.

– Примерно.

Но, судя по ее тону, Джеральдина не имела об этом ни малейшего понятия. Какая храбрость – согласиться на неведомое испытание. Он поцеловал ее.

– Все нормально, – ответила она. – Делай что тебе хочется.

Значит, это жертва ради любви к нему! Но как только неведомое перестанет быть неведомым, то и жертва уже не понадобится. Ей на смену придет наслаждение.

Ее нагота, естественно, действовала на него. Ларри хотелось еще большей близости. Но Джеральдина должна знать, что последует дальше. И он провел рукой между ее бедер, слегка их разведя.

От этого прикосновения она снова оцепенела. Ларри снова положил ее ладонь на свой возбужденный член:

– Когда люди любят друг друга, он делает их еще ближе. – Он опустил ладонь Джеральдины между ее бедрами. – Он проникает вот сюда, в тебя.

Помолчав, она спросила, тихо-тихо:

– Как?

– Просто. Он сам входит туда.

– И тебе этого хочется?

– Так уж все устроено, – ответил он. – Так устроена любовь.

– Значит, это и есть любовь?

– О милая моя. Мама тебе ничего не объяснила?

– Она сказала, что я должна сделать все, о чем ты ни попросишь. Что мой свадебный подарок тебе – это мое тело.

– Верно. А мое тело – подарок тебе.

– Тогда давай, любимый мой, – прошептала она, – тебе достаточно сказать, чего именно ты хочешь от меня. Теперь я принадлежу тебе.

Ее покорность растрогала его. А мысль, что она готова удовлетворить любое его желание, невероятно возбудила.

Он лег сверху, мягко двигая бедрами. Поняв, чего он хочет, Джеральдина раздвинула ноги, испуганно задержав дыхание. Он осторожно потерся, опасаясь причинить ей боль. Но безрезультатно.

Он надавил сильнее. Ларри вспомнил, как занимался любовью с Нелл, как податливо она раскрывалась ему навстречу. Но в этот раз все по-другому. Тело Джеральдины – нежное и возбуждающее, даже слишком. Но Ларри оно не впускает.

– Мне нужно что-то сделать? – спросила она.

– Не бойся, – ответил он.

Ларри хотелось сказать: раскройся мне, прими меня, люби меня. Но он понимал, как она напугана, знал, что должен быть терпелив. Но его желание становилось все острее. Распаленному грубым инстинктом, ему хотелось взять ее силой, пока не поздно. Ларри толкнулся яростнее, и она приглушенно охнула. Его тотчас охватил стыд.

«По какому праву я ставлю свое удовольствие выше ее? У нас в запасе целая жизнь. Я уж точно могу подождать еще один день».

Он откатился в сторону, лег на спину рядом с ней.

– Ты закончил? – спросила она.

Ларри невольно рассмеялся:

– Нет, солнышко. Но это не важно. Мы оба устали. Будут и другие ночи.

Джеральдина молча лежала рядом с ним в темноте. Так прошло несколько минут, и Ларри решил, что она заснула. Но в следующий миг он понял по ее голосу, что все это время она беззвучно плакала.

– Прости, – сказала она.

– Милая, милая, любимая. Ты ни в чем не виновата.

– Я слишком глупая и ничего не знаю, – шептала Джеральдинаа. – Но я стану лучше, обещаю. Я буду хорошей женой.

– Ты уже хорошая жена, моя милая. Самая лучшая в мире. Вот увидишь, скоро все наладится. Это я виноват, не стоило так спешить. Но если я и спешил, то потому, что люблю тебя и очень хочу.

– Я тоже тебя очень люблю.

Поцеловавшись, они снова оделись и легли. Остаток ночи Ларри провел без сна. Джеральдина лежала рядом беззвучно и неподвижно. Но Ларри не был уверен, она спит.

* * *

Последние дни нормандского октября были золотыми от солнца. Джеральдина, волшебно прекрасная, не расставалась с Ларри, то прикасаясь к нему рукой, то склоняя голову ему на плечо. Французские слуги поместья Ла-Гранд-Эз, все до единого очарованные молодой парой, окружили новобрачных нежной заботой. Джеральдина старалась отвечать взаимностью, благодарила их, смеясь над своим произношением и кивая хорошенькой головкой.

– Qu’elle est charmante, – восхищалась прислуга молодой мадам Корнфорд. – Vraiment bien élevée!

По ночам им кое-что уже удавалось. Теперь Джеральдина прекрасно понимала, что от нее требуется, и выражала готовность угодить мужу. Но тело ее предавало. На третью ночь Ларри решил, что довольно осторожничать, и поделился этим с женой. Та кивнула, привычно добавив: «Если ты считаешь, что так будет лучше». Но, когда Ларри перешел от слов к делу, Джеральдина едва не потеряла сознание. Перепуганный Ларри оставил свои попытки и остаток ночи баюкал жену на руках. На следующее утро, обнаружив, что молодожены проспали, слуги шептали с улыбкой: «Qu’il est doux, l’amour des jeunes»[23]До чего же она сладкая, любовь молодых! ( фр .)
.

В оставшиеся дни медового месяца Ларри был особенно нежен со своей юной супругой, а она льнула к нему все больше. Но напрямую о проблеме они поговорили только раз.

– Все наладится, правда, милый? – спросила она.

– Конечно наладится, – заверил он. – Нужно набраться терпения.

– Ты не слишком сильно во мне разочарован?

– Да что ты!

Он протянул ей руку через столик для завтрака, и она коснулась его ладони. Они улыбнулись друг другу – одними глазами.

– Я ведь так люблю тебя, милый. Я так счастлива, так горда, что вышла за тебя замуж, и я обещаю, что смогу сделать тебя счастливым.

– Ты уже сделала меня счастливым!

И в самом деле – она само совершенство. Притом что так молода: всего двадцать два года. Об этом легко забыть, глядя, как ловко она управляется с собой и окружающими. Неудивительно, что ее юное тело исполнено страхов. Со временем все наладится.

 

32

Вторая малышка с самого начала была паинькой: хорошо ела, хорошо спала и вообще радовалась жизни. Девочку назвали Элизабет – как королеву. С ее рождением жизнь Китти вновь пошла по кругу простых и неотложных забот: все прочие пришлось задвинуть в темный угол подсознания. А в центре этого круга царила розовощекая, пахнущая теплым молоком, радостно булькающая крошка Элизабет.

Памела радовалась куда меньше:

– Она похожа на мартышку!

– Зато какая милая мартышечка, правда?

– Правда, – буркнула Памела.

Прозвище приклеилось, и вскоре все называли новорожденную не иначе как Мартышкой, что со временем сократилось до Марты. Ее то и дело сравнивали со старшей сестренкой, причем отнюдь не к выгоде последней. Тут Памела и узнала, что сама она много плакала, отказывалась есть что дают и выбрасывала игрушки из коляски. «А Марту-то и не слышно, – повторяли все с восторгом. – Золотой ребенок! – с обожанием глядя на спящую малышку.

– Может, она умерла, – фыркнула Памела.

Она приноровилась тайком щипать сестренку, чтобы та плакала.

Луиза наведывалась к Эйвнеллам почти каждый день. Теперь уже все видели, очевидно, что и она беременна. Тошнота первых месяцев прошла, но у врачей по-прежнему оставались причины для тревоги.

– Это нечестно, – жаловалась она Китти. – Я должна плясать от радости, а вместо этого чувствую себя, как похмельная корова.

Джордж хлопотал вокруг нее и постоянно велел присесть. К удивлению Китти, Луизу это не раздражало. Она опиралась на его руку и похлопывала, как лошадку.

– Джордж говорит, если родится мальчик, нужно назвать Уильямом в честь его отца.

– Точно будет мальчик, – уверял Джордж.

– Зачем вам мальчик? – усмехнулся Эд. – Мальчишки вечно орут и дерутся.

В последнее время Эд стал гораздо ласковее. Китти отлично понимала, что в глубине души он несчастен, но, по крайней мере, он действительно старался держаться любезно. Она даже втайне надеялась, что рано или поздно Эд бросит пить. Но однажды миссис Уиллис, прибираясь в малой гостиной, обнаружила в буфете батарею пустых бутылок.

– Зачем их прятать, Эд? – вздохнула Китти.

– Я не прятал. Я их там хранил. Ты в курсе, что пустые бутылки можно сдать? По два пенса за штуку. Со временем наберутся неплохие деньги.

Эд непроизвольно повысил голос. Китти поняла, что ему стыдно и он защищается, а потому не стала продолжать разговор. Но теперь всякий раз, когда Эд становился сонным и молчаливым, она подозревала, что он выпил. Об этом следовало бы поговорить. Но все ее силы и время уходили на Элизабет. Да и затрагивать эту тему было боязно.

* * *

В мае, когда живые изгороди оделись белым цветом боярышника, а деревья заблестели молодыми листочками, Ларри и Джеральдина решили наведаться в родные края. Приехать они грозились давно, и вот настал момент, когда Эд дома, а Ларри смог оторваться от дел компании. Корнфорды мчались из Лондона в новеньком «райли», вишневом с кремовыми боками. Это лишь первое свидетельство того, что Ларри стал богатым человеком. Он вышел в пошитом на заказ твидовом костюме. Впрочем, галстук был подозрительно похож на его прежний школьный.

Китти расхохоталась:

– Ларри, что с тобой! Ты превратился в мелкого помещика!

– Это все Джеральдина! Она за меня взялась.

На Джеральдине – приталенное длинное красное шерстяное пальто: Китти таких отродясь не видела. На ее стройной фигуре оно сидит просто великолепно.

– Господи, я чувствую себя замарашкой! – воскликнула Китти. – Надеюсь, наш образ жизни вас не слишком смутит.

– Да о чем ты? – Джеральдина улыбалась с видом человека, настроенного получить удовольствие. – Такое счастье – вырваться из Лондона. Ты только взгляни! – Она показала рукой на небо, деревья и холмы. – По сравнению с этим Кенсингтонские сады – убожество!

Джеральдина была безупречна. С восторгом наклонялась над Элизабет, теперь почти пятимесячной. Привезла подарок Памеле. Куклу. Не пупса, а настоящую даму, которую к тому же можно переодеть в дополнительный наряд. Памела от восторга лишилась дара речи.

– Скажи спасибо, Пэмми.

Малышка уставилась на прекрасную гостью, не в силах вымолвить ни слова. Ее глаза сияли благодарностью.

– Это ты отлично угадала, – сказала Китти. – Больше всего на свете она хотела такую куклу.

Прибыли подарки и для Китти, или, как выразилась Джеральдина, «вашему столу»: коробка конфет «Фортнем энд Мэйсон» и бутылка «Дом Периньон».

– Господи, где ты это достала? – удивлялся Эд, изучая этикетку.

– У Ларри в погребе, – улыбнулась Джеральдина. Они с Ларри построили дом в Кэмден-Гроув, по соседству с отцом Ларри. – Это вино тридцать седьмого года, который, как мне сказали, был весьма удачным. Надеюсь, вы не думаете, будто я со своими дровами в лес приехала.

За обедом Ларри рассказывал о семейном деле.

– Все это стало для меня откровением. Помните, как я категорически не хотел влезать в этот бизнес? Да и в любой другой, честно говоря. Уверен, вы наверняка думаете, что теперь я занимаюсь этим исключительно ради большой машины и так далее. Но, по правде говоря, теперь я просто влюбился в эту работу.

– В бананы, Ларри? – улыбнулся Эд.

– И в бананы тоже, – отмахнулся Ларри. – Но главное, в саму компанию. Я так горжусь тем, что создали мой дед и отец. А ты знаешь, что мы чуть ли не единственная компания, которая платит пенсии сотрудникам? Аж с двадцать второго года. У нас есть фонд обеспечения персонала. Ежегодно компания отчисляет дополнительные десять процентов от зарплаты в особый накопительный вклад для каждого сотрудника. По достижении пенсии они получают кругленькую сумму. А если этого недостаточно, мы добавляем.

Джеральдина мягко коснулась его локтя.

– Ладно, – спохватился Ларри. – Хватит о бизнесе.

– Да нет, продолжай, – попросила Китти. – Мне так нравится, что ты любишь дело, которым занимаешься.

– Суть в том, – Ларри воспламенился снова, – что наши сотрудники любят компанию. Еще никто не уволился. У нас есть собственные спортплощадки. В Нью-Мэлдоне для лондонской команды, а также в Эйвонмауте и Ливерпуле. Мы ежегодно проводим соревнования по крикету между «Файфс» и Мэрилебонским крикетным клубом. Некоторые из наших играют за сборную страны.

– Беру свои слова обратно, – кивнул Эд. – Это больше чем бананы.

– Разумеется, компания живет с торговли бананами, – сказал Ларри, – но эти средства справедливо распределяются между всеми сотрудниками, как в семье. – Правда, – Ларри покраснел, поняв, что, наверное, перестарался, – большую часть получаем мы с отцом.

– Меня впечатляет любое богатство, – ответил Эд. – Я, черт возьми, знаю, сколько нужно пахать, чтобы его заработать.

– У Эда все просто отлично, – вставила Китти. – На них теперь работает целая куча южан.

– Трое это еще не куча, – поправил Эд. – Но как только снимут все запреты, полагаю, мы развернемся в полную силу.

– Не будем о запретах! – рассмеялась Джеральдина. – Я так от них устала!

Китти искренне хотела полюбить Джеральдину, но не смогла, как себя ни заставляла. И теперь стыдилась этого, догадываясь, что всему причиной простая ревность. Ларри всегда был ее особенным другом – Китти предпочитала именно эту формулировку, чтобы не слишком углубляться в тонкости. Так что ей по идее бы радоваться, что он наконец-то устроился в жизни. Но Китти не слишком нравились произошедшие с ним перемены, ни этот твидовый костюм, ни шикарная машина. Она предпочла бы прежнего Ларри – с недоуменным лицом и перепачканными краской пальцами. Чтобы он снова принадлежал ей, чтобы они обсуждали персонажей книг и то, как сложно сделать хороших людей интересными.

Джеральдина спросила об их соседях, и после неловкой заминки выяснилось, что речь о Джордже и Луизе.

– Как-нибудь, если это удобно, я бы снова хотела увидеть Иденфилд-Плейс, – сказала она, – он весьма впечатляет.

– Скорее весьма ужасает, – заметил Эд. – Подобные чудовища возводятся, когда некуда деньги девать. В свое время отец Джорджа был, говорят, богатейшим человеком в Англии.

– Если хочешь, можем после обеда прогуляться, – предложила Китти.

– Я с удовольствием, – ответила Джеральдина. – У Ларри столько теплых воспоминаний о времени, когда он квартировал в усадебном доме.

– Нет, милая, – поправляет Ларри, – я жил здесь, на ферме. А в Иденфилд-Плейс жила Китти.

– Так как же ты сдружился с лордом Иденфилдом?

– Из-за Китти. Джордж был к Китти весьма расположен. А Китти полюбила Эда. А Эд мой лучший друг.

– О, – выдохнула Джеральдина, – я не так поняла. Впрочем, не важно.

Они шли через парк в сторону усадебного дома: Китти с Мартой в коляске, Памела и Джеральдина. Ее расспросы о материнстве и о детях показались Китти неискренними, будто самой Джеральдине эта тема неинтересна, но она выбрала ее из вежливости. Тем не менее над беседой витал едва уловимый, но явственный аромат хорошего тона.

– И ты со всем справляешься сама! – восхищенно восклицала Джеральдина.

– С уборкой мне вообще-то помогают, – призналась Китти, – два-три раза в неделю.

– Хоть раз с того дня, как родилась малышка, у тебя было время отдохнуть от нее?

– Нет. Пока нет.

– Она ничего не делает, – вставила Памела. – Ни говорить не может, ни играть – ничего.

– Ну что ж, – ответила Джеральдина с улыбкой, – пожалуй, стоит отправить ее обратно.

– Да, я тоже об этом думаю, – согласилась Памела.

– Нет, ты так не думаешь, милая, – строго заметила Китти. – Это твоя младшая сестренка. Ты ее любишь.

Ларри с Эдом шагали впереди.

– Похоже, Ларри, ты доволен своим браком.

– Пожалуй.

– Я всегда считал, что из тебя получится отличный отец семейства. В отличие от меня.

– А что с тобой не так?

– Спроси у Китти. Она очень терпелива, но я иногда бываю хорош. Вернее сказать, плох.

– Эд, Китти тебя обожает!

– Ну да. – Эд уставился на крутой холм Иденфилд-хилл впереди. – Забавно, что ты так внезапно женился. Хотя, наверное, все логично.

– Это ты к чему?

– Так, – отмахнулся Эд. – Не обращай внимания.

В дом они вошли через террасу.

– Луиза! Джордж! – крикнула Китти. – Это просто мы!

Дома оказался только Джордж. Луиза в очередной раз отправилась в город к врачу. Джордж гостеприимно улыбался, хотя по всему было видно: они прервали его послеобеденный сон. Он то и дело снимал очки и протирал их гигантским носовым платком, словно пытаясь прояснить спутанные мысли.

– Мне очень жаль, что Луизы сейчас нет. Без нее тут очень тихо. Значит, это твоя жена, Ларри! Должен тебя поздравить.

– Ты был на свадьбе, Джордж, – напомнила Китти.

– Да, конечно. Ты абсолютно права, Китти.

Джордж вызвал дворецкого:

– Лотт, у нас гости. Что мы можем им предложить?

– Нам ничего не нужно, – заверила Китти, – мы зашли, чтобы Джеральдина могла посмотреть дом.

– Наш прошлый визит был так короток, – пояснила Джеральдина, – я почти ничего не видела.

– Может, за Элизабет присмотрит миссис Лотт? – спросила Китти.

Дворецкий отправился на поиски жены. Девочка спокойно спала. Просьба показать дом немного оживила Джорджа. Ему приходилось так часто водить экскурсии, что теперь это стало его стихией. Эд и Ларри отказались, а Памела, уже успевшая изучить дом, убежала в бильярдную поиграть с электрическим табло. С Джорджем остались только Китти и Джеральдина.

– Только, Джордж, короткую программу, хорошо? – попросила Китти. – Не стоит утомлять Джеральдину.

– О, это меня не утомит! – заверила та. – Обожаю старые дома.

– Начнем с холла, – начал Джордж. – Обратите внимание на потолок. Коньковый брус находится в сорока футах над нами. Настоящий английский дуб. Архитектор – Джон Нортон, друг Пьюджина. Он же построил Элведен-Холл в Саффолке. Взгляните на портрет – это мой отец, работа Лоримера. В этой форме он служил в Южной Африке. Сам я никогда формы не надевал. О чем весьма жалею.

Тем временем Эд и Ларри расположились в библиотеке.

– Ты так и не рассказал мне об Индии, – начал Эд. – Тебе там понравилось?

– Судя по всему, ты понятия не имеешь, что там происходит. Ты газет не читаешь?

– Никогда. Какой смысл? Мне не нужно ежедневно читать всякие ужасы, чтобы понять, в каком мире мы живем.

– Что ж, в Индии теперь тоже ужас, – вздохнул Ларри. – Одному Богу ведомо, сколько народу погибло там со дня провозглашения независимости. Сотни тысяч.

– Значит, очередной славный триумф Маунтбеттена.

– На самом деле я бы не винил Дики. Катастрофа назрела еще до него. Боже, такая дикость, такая ненависть! Рядом с тамошними зверствами наши войны выглядят джентльменскими.

– А твой Господь смотрит на все это, как толстая нянька в парке, слишком ленивая, чтобы встать со скамейки.

– У них свои боги. Наши им не нужны.

– Ну вот опять! Ты по-прежнему убежден в доброте, присущей роду человеческому. Снимаю шляпу, Ларри. Триумф надежды над опытом.

– Так доктор Сэмюэл Джонсон о браке говорил.

– Великий доктор. – Эд улыбнулся, но глаза его были печальны.

– Опытом я тоже обзавелся. По правде говоря, это стало одной из причин, по которой я женился. Мы ехали в машине с другом-мусульманином, когда на нас напала банда индусов. Они хотели убить его только за то, что он мусульманин. Ранили его, но, когда попытались добить, я не дал.

– Ты спас ему жизнь.

– Видимо, да. Меня даже не ранило. А после… не знаю, как сказать, мне казалось, будто я лечу. Я вернулся назад, пошел искать Джеральдину, и… что ж, итог известен.

– Опьянение от самопожертвования. Слишком сильное средство.

– Не смейся надо мной, Эд. После того дня на пляже в Дьепе я думал, что не так уж много стою. За те несколько минут в машине, когда я закрывал собой Саида… – Ларри осекся: Эд смотрел на него с восторгом и нежностью.

– Ты прекрасный человек, Ларри. Я всегда тобой восхищался, знаешь? Я хотел бы быть тобой.

– Но Крест Виктории у тебя.

– Черт бы его взял! Неужели ты не видишь, что стоишь сотни таких, как я?

– О чем ты? Сам только что говорил, бизнес у тебя растет. Вторая дочка-красавица родилась. Китти любит тебя.

– Китти рассказывала о моем тайном пороке?

– Нет.

– Расскажет. Не надо так пугаться. Старый добрый алкоголизм. Понимаю, не очень оригинально. Естественно, я борюсь с этим. Естественно, безуспешно.

– Почему, Эд? – Ларри печально посмотрел на друга. – От ужаса. Как пишут в газетах, которых я не читаю.

* * *

Джордж, Китти и Джеральдина добрались до спального этажа.

– Значит, вот где ты жила во время войны? – спросила Джеральдина. – Тебе выделили одну из больших комнат, как нам с Ларри на брачную ночь?

– О нет, – засмеялась Китти. – Мы с Луизой жили на чердаке. – Она заметила узкую лестницу для прислуги. – Вон там.

– Получается, ты жила в детской, Китти? – удивился Джордж.

– Да, – ответила она, вспоминая, как однажды вечером вернулась и обнаружила Эда на своей постели. – Мы жили в детской.

– Я туда долгие годы не заходил. Понятия не имею, как там теперь. Не хочешь освежить воспоминания?

– Почему бы и нет?

Узкая лестница привела их в коридор с отстающими обоями. Китти их прекрасно помнила.

Джордж отпер детскую:

– Когда я был маленьким, я и сам здесь спал. – Он оглянулся и умолк.

Комната сияла чистотой. На свежезастланных постелях сидели на одной – улыбающаяся кукла, на другой – плюшевый медведь. На спинке кровати висели четыре крошечные ночные рубашки с вышивкой. Под ними выстроились в ряд четыре пары вязаных пинеток. Детская люлька, обшитая изнутри тканью в розочках, стояла на кресле-качалке. Рядом на полу лежала вверх обложкой раскрытая книга – «Ребенок и уход за ним».

– Вот удивительно, – покачал головой Джордж. – Я и не предполагал. – Будто во сне он обошел комнату. – Странное место для детской. Тут, среди спален для слуг. Но мне здесь нравилось. Видите, тут в углу окно в эркере. Я частенько забирался туда и задергивал шторы. И я верил, что меня никто не найдет.

– Какая красивая комната, – заметила Джеральдина.

– Да, удивительно, – повторил Джордж.

– Не так уж и удивительно, Джордж, – сказала Китти. – В конце концов, у вас будет ребенок.

– Вот что странно, – признался Джордж, – поначалу этого и не понимаешь. Полагаю, он будет жить здесь, как и я в свое время.

– Но разве это не комната для прислуги? – удивилась Джеральдина.

– Нет, – настаивал Джордж, – это детская. Я рад, что Луиза это понимает.

Спускаясь по главной лестнице, они услышали звуки граммофона. «Инк Спотс». Красные стены большого зала ярко озаряло весеннее солнце. Там, на красном ковре между диванами, Эд кружился с Памелой.

Он заметил их в дверях и обернулся:

– Пэмми нашла пластинку. И потребовала от меня танец. Китти залюбовалась ими. Памела танцевала сосредоточенно, лишь изредка поглядывая на красавца отца. Эд выглядел беззаботным и счастливым, что в последние дни случалось редко.

– Как мило! – ахнула Джеральдина. – Куда вы спрятали моего мужа?

– Я здесь. – Ларри подошел к ним сзади.

– Мы должны присоединиться, – сказала она. Джеральдина хорошо танцевала и знала это.

– Нет, – ответил Ларри. – Это танец Пэмми.

Китти бросила на него благодарный взгляд.

– Когда мы ставили эту пластинку прошлый раз, – сказала Китти Джеральдине, – снега снаружи было по пояс, так что из дома не выйдешь.

– Ужасная зима! – согласилась Джеральдина. – Должна признать, Эд очень неплохой танцор.

– Она хочет сказать – в отличие от меня, – пояснил Ларри.

– Ничего подобного! Ты прекрасно танцуешь, милый. Но Эд так раскован и вместе с тем точен. Настоящий английский герой, правда? – Это уже для Китти. – Идет в бой, как на прогулку в парк.

Китти промолчала. Глядя на Эда, она ощущала, как сильно его любит и как это мучительно.