Больше всех заблуждается тот, кто считает себя самым хитрым.Восточная мудрость
Сталин вызвал Ягоду в конце своего рабочего дня. Шел первый час ночи. Барственный, разъевшийся нарком, глава ГПУ, хотя формально еще заместитель Менжинского, тщательно пытающийся скрыть свое чванливое самодовольство, красавчик с квадратными «наркомовскими» усиками, которые неизвестно кто ввел в обиход, то ли Чаплин, то ли Гитлер, вошел в кабинет, предупредительно хмуря бровь и стараясь казаться как можно более озабоченным.
Но даже он сейчас понимал, что вождя ему не провести, — видит насквозь, и потому лучше не притворяться. Пригласив его сесть, Сталин, по обыкновению сначала слегка поворачивая голову, как бы заново оценивая вошедшего и слегка щурясь, молчал. Лицо вождя было непроницаемо, но Ягода плечами и даже лопатками чувствовал неприятную изморозь. Ягода, конечно, знал, что у Сталина есть своя отлично работающая разведка — СВОЯ и не подчиненная ему, Генриху Григорьевичу Ягоде, чье имя давно уже наводило страх на чиновников и «контру» — так все еще кратко именовались многочисленные арестованные, которых свозили на допросы в «ЛУБЯНКУ», но Ягода и представить себе не мог, КЕМ могли быть эти сталинские шпионы над шпионами. Разведчики Сталина были вахтерами, шоферами, банщиками в Сандунах, комиссарами по его собственному управлению и даже знаменитыми актрисами, без больших уговоров ложившимися в наркомовские постели. Были там мастера по идеальному вскрыванию почты и инженеры-связисты самой высокой квалификации. Их было немного, не столько, чтобы соперничать с ГПУ, но была у этой сталинской разведки одна очень существенная особенность: если ГПУ-НКВД Сталин знал и принимал у себя только на уровне высшего руководства, собственная разведка вождя замыкалась только на нем, и каждый его разведчик знал в лицо лишь одного непосредственного начальника и… самого товарища Сталина! Эта четвертая разведка, помимо ОГПУ, армейской ГРУ и разведки Наркоминдела, была сверхсекретной. Ею руководил он САМ, и все самые важные сведения стекались лично к нему по особым каналам связи и подчас по сложным шифрам. В редких случаях подключался Поскребышев, но повторюсь: всех своих разведчиков Сталин знал лично, они имели особые номерные удостоверения и не фиксировались при посещении или вызванные на доклады. Может показаться фантастикой такая разведка над разведками, но она была, и с каждым ее членом Сталин говорил лично. Часть этой разведки впоследствии называлась СМЕРШ и руководилась Абакумовым, но ни Абакумов, ни Поскребышев не знали всех ее агентов. Надо ли отмечать, каким страшным, абсолютным молчанием обеспечивалась ее секретность.
И. В. Сталин, 1936 г.
Личная разведка донесла в январе 34-го: на предстоящем 17-м съезде ВКП(б) готовится переворот. Группа, в основном «старых большевиков-ленинцев», попытается забаллотировать Сталина тайным голосованием, а среди кандидатов на место Сталина обсуждаются кандидатуры Шеболдаева, Каменева, Орджоникидзе и Кирова.
— Товарищ Ягода… — негромко, но с нажимом проговорил Сталин… — ви должьны помочь нам… рэшить один важьнэйщий для нас вопрос…
Ягода изобразил предельное внимание.
— Вопрос этот… такой: можьно ли по атпэчаткам палцев… на бюллетенэ для голосования точно установыть личность… голосовавшего? Можьно ли… установыть… кто был… протыв?
— Если позволите?
— Говорытэ.
— Можно сконструировать урны для голосования, когда каждый бюллетень будет ложиться точно в том порядке, как будут голосовать подходящие… А наблюдатели будут фиксировать в том же порядке фамилии проголосовавших. Гарантия почти стопроцентная.
— А эще? — недоверчиво сказал Сталин.
— Отпечатки на бумаге, даже на хорошей, глянцевой, ненадежны… Кроме того, у нас должны быть дактилоскопические данные всех делегатов…
Сталин помолчал и провел кончиком пальцев по седине, выступившей недавно у висков. Седели в первую очередь рыжие волосы. Ведь он был рыже-черным. Почти шатеном и отнюдь не брюнетом, как на всех плакатах, портретах. Он встал и вышел из-за стола.
— Можетэ сыдеть, товарищ… Ягода… — хмуровато остановил он пытавшегося встать главного чекиста… — Надэюсь… — Сталин раскурил трубку и пустил клуб пахучего дыма, явно наслаждаясь. — Надэюсь, что ви положитэ нам точный спысок всэх, кто проголосует протыв… Это… нэ мое заданые… Оно очэнь важьно… Это заданые партии!
Ягода молча наклонил аккуратно причесанную голову.
— Это… — Сталин высоко поднял брови, — как говорил вэликий Ленин, — архиважьнэйшее дэло. К съезду всо должьно быть готово в лучшем видэ… Эще… Нужьно… установит точный, но… нэгласный… присмотр за всэми дэлэгатами. Их номэрами в гостыницах… на квартирах, частных встрэчах… Враги, конэчно, исползуют сбор в Москве. Эсть основания полагат… чьто зрэет заговор… Задэйствуйтэ на врэмя съэзда всэ свои рэзэрвы… всэх сотрудныков. И… чьтоб ныкаких сбоев! Сводку подать сразу послэ голосованыя… Рэзультаты эго будут объявлэны… на другой дэнь. За ночь поработайтэ… с бюллэтэнями… Всо…
Отпустив Ягоду, Сталин еще некоторое время ходил по широкой ковровой дорожке, подошел к белой изразцовой печи, прислонился к ней спиной. Охватило натопленным, грело лопатки. В кабинете тепло. Но на улице начало января. Зима выдалась холодной, ветреной, и Сталин, ходивший в шинели, всегда мерз. Донимала его и темнота. Уже с октября, как все невротики, Сталин испытывал отвращение, сохранял нелюбовь к холоду и тьме. Эти чувства он вынес еще с тех пор, когда жил в долгих ссылках, сидел в тюрьмах, ехал по этапам, страдал и маялся на том трижды проклятом севере, забытом словно бы и самим богом севере, с выжимающими душу ледяными ночами, ветрами, тоскливым дьяволом воющей пургой, когда выло, голосило, несло снегом неделями, и с движением нелепо огромных, устрашающих своим тупым течением жутких южному человеку рек. Он любил тепло, и даже возврат майских холодов выводил его из себя, делал раздражительным и жестоким. Память о ссылках, каменных лицах конвойных, жандармов и тюремщиков, всех этих начальников, судей и присяжных, не скрывавших даже презрения к нему, инородцу, всегда стояла на дальних горизонтах его сознания, как вечная гроза, не приближающаяся, но и не исчезающая совсем. Многие поступки Сталина легко можно было бы объяснить, руководствуясь его воспоминаниями о прошлом, словесно оформленными примерно так: «А вы попробуйте, как я, испытайте, как доставалось мне, ощутите на своей шкуре, как я там мучился, голодал, унижался, болел цингой, уходил в почти безнадежные побеги, сидел в одиночках. Попробуйте теперь ВЫ». Все это — без конкретного адреса, но с угрозой любому. Любому, кто хоть мысленно, хоть по дурости, хоть с расчета перечил ему и пусть не прямо, косвенно, втайне имел намерение посягнуть на с таким трудом завоеванную, захваченную им ВЛАСТЬ. Много ли тех и таких уже осталось? Вымерли, высланы, разбежались, расстреляны, погибли в Гражданской… Кто там еще? Каменев (Розенфельд)? Но в ссылках Каменев не бедствовал особенно (его не забывали, как Сталина, тогда еще полууголовника Кобу). Каменев и тогда был самодовольный, мордастый, всезнающий и самоуверенный, сверху вниз смотревший на этого Кобу, сверху вниз, как вообще все эти ленинские прихвостни, его гвардия. И даже этот вьюн Бухарин смотрел так же. Сейчас Каменев намотал соплей на кулак. Бит-перебит. Будет знать, как «играть в Ленина». А играл!
Сейчас не играет, трясется, зато в «Ильича» теперь рядится Бухарин. И тоже бороденку отпустил. Вьюн. Перевертыш. Паскуда. «Кристального», «любимца партии» разыгрывает. Их уже много было, этих кристальных и пламенных: садист-извращенец Дзержинский, железный Фрунзе, уголовник с обличьем не то извозчика, не то городового, пламенный, ядовитый, как аспид Троцкий, дохляк Менжинский, ворюга Урицкий… Разобраться если… как такие ужасные нелюди могли прийти к власти? Как? Откуда налетела вся эта нечисть? А ответ один: все — Ленин. Антихрист… Сын Сатаны… Он и притащил с собой и насадил всюду этих «большевиков», мелких дьяволов, не знающих пощады хапуг и душегубов. Да… Сначала и ему, Сталину, приходилось служить Сатане, да и теперь еще приходится расхлебывать заваренную ими кровавую кашу. Его ненавидят, потому что не удалось после Антихриста перехватить его преступную власть. Не вышло. Прохлопали. В борьбе за власть этот простофиля Коба неожиданно оказался хитрее и проницательнее. Не вышло столкнуть его. Не получились ни «блоки», ни «правые-левые» оппозиции, скитается по миру, брызжет ядом изгнанник Троцкий, кто уже спал и видел, как будет владеть Россией вместе со всей своей ордой… И теперь у них одна надежда на вот этого Иегуду — Ягоду.
Ягода — опаснейшая фигура, выкормыш и ставленник Свердлова — исполнителя самых черных и грязных дел Старика (за что и поплатился, скончался «от воспаления легких»). Ягода никогда не был никаким «фармацевтом» — был мальчиком на побегушкам у богатого ювелира, отца Свердлова, был помощником чеканщика, был внедрен в царскую «охранку»; там, кстати, и получил это прозвище — Фармацевт за странную любовь к медицине, лекарствам, ядам — все со временем сгодится бойкому молодому крепышу. Был рекомендован Свердловым Дзержинскому, женат на племяннице Свердлова — круговая порука! И за железным Феликсом надо было ой как присматривать! И неизвестно еще, почему столь опаснейший «рыцарь революции» скоропостижно скончался от приступа грудной жабы в сорок девять лет… Теперь такая же «жаба» вот-вот прикончит и «железного» Менжинского, и тогда Генрих Ягода… А ведь вряд ли предполагает, какое объемистое досье уже лежит на него в сейфе вождя. Во-первых, вор! Хапает брильянты, золото, валюту, вытрясает из арестованных с помощью своих доверенных друзей-подчиненных, деньги уходят в банки США и Швейцарии. Возят доверенные чекисты и дипломаты из Наркоминдела (Сталин еще займется ими в будущем). Дружен Ягода с Молотовым и особенно его женой Полиной — Жемчужиной. После гибели Надежды Сталин возненавидел эту Жемчужину и установил за ней негласный надзор. А еще самоуверенный Ягода создает особую чекистскую элиту, новую аристократию в роскошных белых и голубых мундирах. Ягода уверен: не сегодня-завтра ОГПУ встанет над партией. К этому, по донесениям личной разведки, Ягода и иже с ним готовятся. Не успеет… Все-все знает вождь. Знает… И пока помалкивает, играет в ограниченного простака, этакого «замечательного» грузина, каким до поры считали его и сам Антихрист, и тем более его кровные друзья. «Умный ястреб прячет свои когти». До поры…
Когда погибла Надежда, Сталин не мог больше выносить этой окровавленной кремлевской квартиры. И даже Кремля! Квартиру заменили. Прежнюю он милостиво отдал Бухарину, приказав предварительно начинить ее прослушивающей техникой. А Кремль не заменишь. С Кремлем приходилось мириться. Но именно с той поры Сталин стал уезжать ночевать в Кунцево, пренебрегая опасностью покушения. Все, кто называл Сталина трусом, бессовестно лгали. Сталин никогда и нигде не проявлял трусости, иное дело — был предусмотрительно осторожен, и эта мера на его посту была абсолютной необходимостью. Другой необходимостью была его личная разведка — служба безопасности, весь стиль работы которой вмещался в понятия: смотреть и, главное, СЛУШАТЬ!
Это была слушающая разведка. К ней были подключены все квартиры членов Политбюро, весь Кремль, его охрана, Генштаб, квартиры и кабинеты наркомов и маршалов и еще многое, что автору неизвестно. А для удобства ее работы был построен архитектором Иофаном не только громадный дом-комплекс рядом с Кремлем на Берсеневской набережной (впоследствии улице писателя Серафимовича, эпигона Горького). Для этого же строились в тридцатые годы Дома обкомов, Дома «старых большевиков», городки чекистов, милиции, актеров и писателей — все в сказочно короткие сроки. Это были невиданные прежде строения. Благоустроенные. С «паровым отоплением». Постоянной — подумать только! — горячей водой, ванными, балконами, лоджиями-соляриями, площадками для танцев (на которых, правда, никто никогда не танцевал), с комнатами для прислуги. Здесь соблюдался свой ранжир и распорядок: для высших — особые подъезды. И особое прослушивание. Позднее и тоже ударными темпами возведена была рядом с Красной площадью роскошная депутатская гостиница «Москва», знакомая ныне всем по водочной наклейке и тоже надежно прослушиваемая сталинской особой разведкой…
Ягода, фактически очень давно сменивший медленно умирающего Менжинского, сумевшего собрать по заграницам весь букет болезней, где чахотка и астма — лишь малая малость, был человек исключительно здоровый, здоровый настолько, что готов был лезть на любую смазливую бабеху, вплоть до официанток из наркомовской столовой, подобранных, кстати, весьма тщательно. И эта наполненная женщинами, блудом и властью жизнь была так хороша для Генриха Григорьевича, что от полноты этой жизни он любил петь арии из опер (особенно любил Верди), когда был на своей даче в Серебряном бору, впрочем, у Ягоды была не одна дача, не считая еще и специальных апартаментов также на особых чекистских курортах и в здравницах. Но упоение властью никогда не бывает полным, если над тобой все-таки стоит более высокий властитель. И такими, портившими жизнь главному инквизитору были, во-первых, щуплый, похожий на подростка-беспризорника и мелкого вора секретарь ЦК Николай Ежов и, конечно, даже не во вторую очередь, сам Хозяин, которого он откровенно ненавидел. И лишь с великим трудом, напяливая маску послушного лицедея, стараясь не раздразнить до поры, он образцово выполнял повеления этого «вонючего кавказца», как всегда про себя именовал великого вождя. Сталин и в самом деле был из тех мужчин, которые носят при себе свой особый и не всегда приятный запах табака, пота, несвежей одежды, которую они годами не любят менять. Пост Ягоды и впрямь был одним из тех, где мысли о захвате единоличной власти приходят как бы сами собой. Но в случае с Ягодой вступал э силу еще один пункт, еще один человек, которого Ягода считал необходимым убрать в любом случае — Киров. Этот Киров (Костриков) — не то чуваш, не то русский, выживший Зиновьева из его петроградской «вотчины» и пользовавшийся, казалось, абсолютным доверием Хозяина, мог бы стать самым страшным противником, если бы Хозяина удалось уничтожить. Случись такое — тогда немедленно власть в партии, а значит, и в государстве перешла бы не к Генриху Ягоде, а именно к нему, Кирову. Киров уже с конца двадцатых годов выдвинулся на второй пост, и только Кирова на съездах и пленумах встречали вставанием и овацией, как Сталина. Киров ненавидел Троцкого, Зиновьева, Каменева, да и самого Ягоду. Он не раз докладывал Сталину о зверствах эмиссаров Ягоды по отношению к русским ссыльным «кулакам». С женой Киров жил прохладно, не разводился, по-видимому, лишь из-за своего поста, у них не было детей. Не было пленума или Политбюро, где бы Киров, человек жесткий и прямолинейный, не сталкивался с Ягодой. А Кирова, кроме Хозяина, часто поддерживал его давний друг еще по Кавказу — Орджоникидзе… Оба этих «побратима» уже были как бельмо на глазу Генриха Григорьевича.
Да, Генрих Ягода не зря носил прозвище Фармацевт. Еще при Антихристе в ведомстве Дзержинского — Ягоды была создана лаборатория, а позднее едва ли не целый закрытый и настрого законспирированный институт, где готовились-изучались различного рода лекарства и яды, главным образом такие, с помощью которых можно было тихо-спокойно, без всяких криминальных следов и средневековых отравлений из арсенала Цезаря Борджиа отправлять на тот свет любого деятеля с диагнозом «грудная жаба», скоротечная чахотка, разрыв сердца (так назывался тогда инфаркт) и даже банальное пищевое отравление, простуда, грипп, воспаление легких, дифтерия. Вспомним, что от дифтерии, по-видимому, погиб и Александр Македонский. У Ягоды было много предшественников.
Все опыты свои Ягода вел на заключенных в тюремных больницах, и сколько этих несчастных списали в расходную ведомость с указанными выше диагнозами, не знает и уже не узнает никто. Практически Ягода мог отравить всякого: лишь несколько членов Политбюро не пользовались его врачами. И первым из них был Сталин, не доверявший никаким врачам, а вторым — чрезвычайно щепетильный во всех лечебных вопросах Киров. В конце концов Ягода пришел к простейшему выводу: где не действует яд, там должен действовать кинжал (пуля). Пулю легче всего заставить пустить охранника.
Охрану Вождя возглавлял Паукер, охрану Кирова — некто Борисов. Но у Сталина, кроме Паукера, была еще одна стена охраны, подчиненная только необычайно осторожному и подозрительному Николаю Власику. Функции ближайшего телохранителя вождя выполнял и непроницаемый, как стена, Поскребышев. «Придурок» — как именовал его, и кстати, безосновательно, Ягода.
Другого секретаря Сталина, чахоточного Товстуху, Ягода убрал, но кто бы мог предположить, что вместо угодника и льстеца Паукера (на то была самая большая надежда!) Сталин возьмет этого конопатого лысого чурбана Поскребышева? План на время затормозился. На время! — так думал Ягода, готовясь к устранению Кирова, а если получится, то сразу и самого вождя. Ягода полагал, что насквозь знает все прихоти Хозяина. Все его слуги и немногие любовницы, вроде певичек и балерин из Большого театра, проходили через его руки, и он, казалось, знал все постельные тайны и полагал, что всесильного деспота рано или поздно обведет вокруг пальца. И ЭТО БЫЛО САМОЙ БОЛЬШОЙ ОШИБКОЙ И ЗАБЛУЖДЕНИЕМ ЖЕЛЕЗНОГО ГЕНРИХА. Ягода знал, что за ним приглядывают, но приглядывали, как он тоже знал, люди недалекого человека и непрофессионала, да к тому же и пьяницы Ежова. Знал, что этих людей полно в его собственной конторе (трогать их было нельзя, да и незачем: вычисленный осведомитель даже полезен для дезинформации). Он не знал только и даже представить не мог, что и за ним и за Ежовым следят тихо, абсолютно тихо еще и десятки глаз и ушей Хозяина. В этом была сила Сталина! Слушающая разведка…
* * *
Еще никогда делегатов съезда и гостей не встречали с такой предупредительностью и такой услужливостью. На вокзалах Москвы дежурили новенькие автобусы «Фордзон», более именитых встречали на «Роллс-Ройсах» и «Паккардах». В гостиницах глядели в рот смазливые безотказные горничные, в вестибюлях предупредительные молодцы в штатском, с военной выправкой и тайной в серьезных глазах. Магазины Москвы, в тот год еще взвешивавшие скупые карточные пайки, вдруг подобрели, набухли продуктами и товарами. Москва, как обычно, высасывала страну, чтобы явить долгожданное изобилие. Про буфеты гостиниц, столовые залы Кремля приходилось говорить особо — здесь ждало гостей невиданное-неслыханное изобилие икры, балыков, колбас, благородных напитков, изысканных папирос и коробочных конфет. И все было так умеренно дешево — сам собой раскрывался рот.
Страна по приказу праздновала съезд, которому, пожалуй, преждевременно было дано название «съезд победителей». О нем без умолку твердило, горланило, пело входившее в моду радио. Страна стала петь! Композиторы и поэты-лакеи: Дунаевские, Долматовские, Исаковские, Покрассы — слагали бодрые песни. Страна пела и славила Вождя. А делегаты — и впрямь знатные, заслуженные, весь цвет партийной, промышленной, хозяйственной и военной элиты, разбавленный для порядка благостными крестьянами-колхозниками (слово-то каково! А ведь привилось: КОЛХОЗНИК!) и колхозными ударницами, сплошь молодыми, пригожими, задасто-добротными, сияющими от свалившегося на них счастья, одетыми в новые шелковые платья, заполняли вестибюли и роскошные залы Кремля. Новая страна, казалось, и впрямь могла гордиться таким нарядным народным представительством. Новая страна! Новая жизнь! Новое счастье! Вот ОНО!
Здесь автор даже далек от иронии — да, такой, наверное, и должна была БЫТЬ СТРАНА. Страна будущего: СВЕТЛОГО, ИСТИННОГО, СЧАСТЛИВОГО. СТРАНА КРАСИВЫХ, РАБОТЯЩИХ, ЗДОРОВЫХ И НЕСТАРЯЩИХСЯ людей, А ЕСЛИ И СТАРЯЩИХСЯ, ТО МЕДЛЕННО, ДОСТОЙНО, ПРОЧНО, С СОЗНАНИЕМ ИСПОЛНЕННОГО ДОЛГА ПЕРЕД БУДУЩИМ, С ПОЧЕТНОЙ, нет, не грамотой, конечно, грамот этих у всех было полным-полно, и все с профилем Ленина — Сталина в серебряном кружочке. НО С ПОЧЕТНОЙ ДУМОЙ НА ЧЕЛЕ: УМЕРЕТЬ — ТАК ПОД ЗНАМЕНЕМ, УПОКОИТЬСЯ — ТАК ПОД ОБЕЛИСКОМ, А ТО И В БРАТСКОМ КАКОМ-НИБУДЬ ПАНТЕОНЕ, С ФИГУРОЙ ВОЖДЯ, УКАЗЫВАЮЩЕЙ, КУДА ИДТИ ВСЕМ.
Так, глядя на всеобщую шизофрению тех лет, и не только в России, всегда думаешь, что идея краше действительности, а человечество, несовершенное человечество всегда, наверное, сперва радуется ей, как новой игрушке, потом ломает и забывает ее. Возьмем для примера какую-нибудь отнюдь даже не абстрактную, а простую реальность. Видится мне красивый добротный дом, созданный умелыми строителями и заселенный этим жаждавшим квартир несовершенным человечеством. Что получилось в итоге? В самый короткий срок это человечество (прошу прощения за грубость, но что делать, если это в самом деле так?) засрало, загадило все его подъезды, лестницы, лифты, выбило там стекла, залило мочой, спермой совокупляющейся тут же «молодежи», завалило кучами черного говна от ночующих на краденых газетах в заблеванных углах бомжей. Нет, тогда еще не было этих «коммунистических» жилых районов, и «комсомольских» не было, и вообще домов за железными дверями, с железными решетками. Не было еще такого…
В них еще только собирались жить в солнечном коммунистическом будущем. И к тому же сталинская беспощадная метла сметала тогда преступный генетический хлам в ссылки, лагеря, спецпоселки, и беспощадный конец там ждал всякого, кто не приносил пользы и путался под ногами. К съезду Москву очистили от нищих и попрошаек, воры в страхе «залегли на дно». Конная и пешая милиция утюжила улицы и проспекты, особенно в пределах Бульварного и Садового кольца. А громкоговорители на стадионах, вокзалах и площадях славили и славили съезд.
Если может быть такое заболевание «энтузиазмия», «коллективопсихоз», «комнаркомания», не знаю, как уточнить, все определенно не выдерживают критики… Если может быть такое заболевание целого народа… То оно было налицо. Им был инфицирован почти каждый и почти добровольно, так что, казалось, исчезла и принудительность в огромной, ждущей сказок и одурманенной присказками, алчущей невиданных, неслыханных благ и побед стране.
Кто же был творцом этого добровольного комопьянения? Кто родил никогда не виданный Россией, возьмем за смелость найти новое слово, ФОРРАЖ! Или форраж этот шел от пирамиды, где лежало непогребенное тело Антихриста?
Все может быть…
Сталин был как будто всего лишь слугой Антихриста… Слугой? Да. Вначале только слугой, и его не ставили в грош, не брали в расчет те, кто считал себя истинным наследником Антихриста, истинным продолжателем его страшных дел. Они, эти продолжатели и наследники, совершенно не оценили его как глубокого психолога, старательного «самоучку», актера и мыслителя того странного типа, который и нужен для массы.
Сталин не лез в дебри философии классической и одиозной, ничем не был подобен философам, кому ставят памятники в европейских каменных городах и философия которых уже тогда покрывалась мхом и паутиной забвения. Он усвоил философию другого порядка, которой отчасти научился у Ленина, — искусство манипулирования массой. Годы и годы отдал он, чтобы отточить эту сущность понимания биологической подчиненности стада вожаку, слабости — силе, робости — страху, голода — хлебной пайке. Он нашел формулу абсолютной власти, ведущей к прижизненному обожествлению. Даром ли вместо пустопорожнего Канта и Гегеля ночи напролет он просиживал над Плутархом и Сенекой, Ливием и Фукидидом, Светонием и Мором? (Отдельно уже сказано о книге Никколо Макиавелли.)
Читал. Повторял. Проверял на практике, и никто, кроме чахоточного фанатика Товстухи, не знал списков читаемых Сталиным книг. Главное же не в том, что он прочитывал, а в том, что уверенно поставил себе на службу.
Что, например, нужно для всеобщего обожания? Пословица говорит: скромность, щедрость и верность. Что нужно для того, чтобы тебя слушали? Самоуверенность, непостижимость, таинственность, сила и страх. Страх прежде всего! Страх и сила держат народ в узде. Просто? Еще как просто. Это открыл не он, а многие еще до Старика. Старик добавил к страху голод. «Мы должны учесть каждый пуд хлеба! Это архиважная задача!» За краюшку хлеба голодающий готов на все. И работать будет, как лошадь, — только накорми! Просто? Еще как просто! И Старик лил реки крови и морил голодом всю страну. Было у кого учиться? А он — верный ученик и продолжатель! И вот, если и так запуганный расправами в ЧК, живущий на голодной пайке народ объявить еще и ТВОРЦОМ ИСТОРИИ! Открыть ему мираж светлого будущего и — отменить карточки! Народ будет славить такого вождя!
Что еще любит народ? Он любит, когда великий человек подобен ему. И великий ходит в солдатской шинели, в простой полувоенной фуражке, невзрачных сапогах. Он, слышно, живет в небольшой квартире, что из того, что в Кремле? Это простят… Вождь и должен жить-быть там. А он еще получает зарплату, как все, невеликую, ограниченную «партмаксимумом». Его видят с народом на праздниках. Он никогда не сидит в президиумах на видном месте. Он прост, как правда. Так всюду пишут о нем. И еще он знает все и обо всех. (Вот тут он действительно ЗНАЛ, ибо по четырем каналам ежедневно стекалась к нему информация о том, кто что о нем сказал.) И ежедневно он прочитывал эти сообщения, подчеркивая нужное синим, а более важное — красным карандашом.
А еще повествовали в радиопередачах и в детских журналах, как внезапно заболевшей девочке в таежной глуши по телеграмме отчаявшейся матери ОН посылает самолет с врачами, пастуху-чабану он пишет письмо, о доярке и ткачихе говорит с трибуны съезда, знатному артисту дарит автомобиль или квартиру на Тверской, конструктору подсказывает удивительную идею, о которой сам конструктор не мог догадаться, и тоже одаривает его деньгами, почетом, вдохновляющим словом…
Он работает по двадцать часов в сутки. Или вообще не спит… Потому что всюду идет такая молва. А Сталин действительно работал ночами и спал мало. Но кто знал, сколько он спит? Важно, что НОЧАМИ работает, думает о нас, о каждом, как отец о своих любимых детях. Он, всюду он, если не сам, то его уполномоченные. Он всюду, и он подобен богу, только бог далеко и, может, отступился от этой земли, захваченной Дьяволом, а этот тут, улыбается с трибун, машет приветственно, целует малых деток, радуется чужим наградам и, похоже, совсем не имеет своих! А может, имеет, да не носит, не кичится ими. Ему пишут только самые отчаянные (или самые глупые), но, представьте себе, письма доходят до него. Иногда он даже отвечает на них САМ. И потому все верят ему. ОН и ПРАВДА — одно и то же! ОН и ПОМОЩЬ — одно и то же! ОН и КАРА — одно и то же! ОН и СЛАВА — одно и то же!
Вот почему, когда он неторопливо шел к трибуне, маленький, сутулый, ничем не выделяющийся, скромно одетый, простой и свой, зал взорвался аплодисментами и грохотом поднявшихся на ноги сотен людей. С блестящими фанатизмом глазами, с улыбками на полубезумных лицах, люди, не щадя ладоней и глоток, ликовали. ОН был с НИМИ! Он был ИМИ! Он жил для них во имя ИХ СЧАСТЬЯ. Подсадная «клака», хорошо обученная и отрепетированная, когда хлопать, когда вставать, что кричать, знала свое дело давно, еще с 14—15-го съездов. Наверное, каждый второй в зале был чекистом — в одежде крестьянина, рабочего, военного. А помимо них у окон, дверей в зал, на балконах и просто у стен стояли молодцеватые рослые парни в штатском.
Если бы Сталин был гигантом, красавцем, вообще человеком подавляющим, его бы если и любили, то так, допустим, как любят красавиц женщин, не прощая им ни на миг их красоту и превосходство… А здесь превосходства никакого не было. Было что-то другое, заменяющее, и озадачивающее, и заставляющее руки хлопать, а рты улыбаться.
Когда кто-нибудь смотрел на Сталина долго и пристально, он это мгновенно замечал и словно тотчас включал некий механизм защиты, заставлявший смотрящего опускать и отводить глаза. Сталин не любил пристальных взглядов, как, впрочем, не любил и людей, опускавших перед ним глаза. Но когда смотрел на Сталина целый зал в тысячи глаз, все видели спокойного, внимательно слушающего человека с лицом, не слишком даже сходным с его портретными изображениями, с неторопливыми движениями, — он все- таки сильно отличался от всех выступавших с трибуны. От каменнолобого Молотова, открывавшего съезд, от самоуверенного, самолюбующегося холодно-презрительного Тухачевского. Вдохновенно орущего Орджоникидзе, копирующего сталинскую «простоту», явно играющего в вождя Кирова. Токующего на трибуне Кагановича. Бойкого, толстого, жестикулирующего и верящего в свою ложь Ворошилова. Стремившегося явно перещеголять всех в славословии и «умности» Бухарина, с бородкой «под Ильича» и даже прикартавливавшего.
Каждый «вождь» на трибуне и в зале играл на публику, не расставаясь со своей маской, каждый был в ней, подобно Буденному в грозных синекрашеных усах. Но все эти герои и соратники, известные чуть ли не по каждому номеру «Правды», «Известий», «Комсомолки», не были чем-то примечательны, и взгляд все-таки возвращался к левому второму ряду президиума, где тихо, сосредоточенно слушая, клонил голову человек в серовато-зеленом кителе, мужичок с оспенным лицом, заметный даже издали позой непоколебимого спокойствия.
Впрочем, почему позой? Это была уже его внешняя суть, прочно сросшаяся с маской. Он учился этому спокойствию десятки лет. У Сталина был очень редкий и присущий чаще только истинно великим неопределенный темперамент. И в соответствии с ним было как бы четыре Сталина.
Сталин-холерик — это, пожалуй, самая главная и самая скрытная его суть: взрывной, вздорный, запальчивый, вспыльчивый, как тот самый порох, лучше бы даже подошло слово «вспыхчивый». Этот его темперамент не терпел возражений ни от кого — всех пытавшихся ему возражать, тем более перечить-оспаривать, он сразу заносил во враги, и выбраться потом из этой категории не было никакой возможности. В сталинском черном списке не делалось исключений, и не было случая, чтобы Сталин забыл кого-то из возражавших ему, а тем более обидевших его. Точно таким дьявольски злопамятным был и Старик, но Старик был Антихристом, сыном Сатаны и земнородной женщины, а Сталин — сыном обыкновенной женщины и более чем обыкновенного беспутного пьяницы и драчуна отца.
Сталин-флегматик — само спокойствие; это была его вторая и главным образом наружная, на людях, суть. Ей он научился в тюрьмах и ссылках, в стычках с врагами-товарищами (я не оговорился), в столкновениях с теми, кого надо было терпеть (до поры), кто располагал властью и силой над ним… «Руку, которую не можешь отрубить, целуй!» Так, сильнее до поры были Старик, Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, даже Каменев с Зиновьевым, даже эта мелкая обезьяна — Радек, позволявшая себе делать замечания ЕМУ! «Сталин! Когда вы разучитесь нумеровать вашу глупость?», «Сталин — вождь» — вот это действительно анекдот». А он все терпел, похваливал, молча сносил хулу — и запоминал, запоминал, запоминал. Человек, не имеющий феноменальной памяти, не должен стремиться к власти.
В этой игре в спокойствие и задумчивость флегматика большую роль играла его трубка. Сначала он курил изогнутые трубки, позднее — прямые английские, данхилловские. Табак курил тоже английский, трубочный «Кепстэн», в крайнем случае — наше «Золотое руно». Изредка курил папиросы: ленинградский «Казбек», еще реже «Герцоговину флор», о которой почему-то пишут все, знавшие Сталина.
Изгорелые трубки Сталин никогда не выбрасывал — они лежали в нижнем ящике его стола, вместе с изношенными часами, паркеровскими ручками, огрызками карандашей, тех самых, сине-красных. И еще там лежали вынутые дантистами зубы, которые Сталин никогда не давал выбрасывать.
Трубка! Ах, как она помогала ему, когда он неторопливо (опять НЕТОРОПЛИВО! «В поспешности скрыта ошибка») набивал ее, приминая и удавливая табак. Как он умел раздумчиво держать ее, пока кто-то там обличал его, лез на амбразуру. А Сталин слушал для того, чтобы потом медленно поднести трубку ко рту, зажечь спичку, подняв брови (бровь), раскурить и — спокойно, рассудительно ответить. Как помогала она ему на собраниях, на Политбюро, когда решались самые важные вопросы и никому не было ясно, что у него на уме, у вождя, покуривающего эту самую трубку — и помалкивающего. Кроме трубки, полагался он еще на усы, которые любил и сам всегда подстригал, а позднее и тайно подкрашивал, пока они не стали совсем седые, серые. Усы можно было поглаживать все той же трубкой, их можно было закрыть ладонью, спрятать в них улыбку или гримасу ненависти.
Сталина-сангвиника видели не часто, только тогда, когда он, подвыпив от души, как бы веселился, пел, подпевал, шутил в застольях, старался очаровать какую-нибудь новую приглашенную певичку из Большого, Малого… Был иногда таким веселым с охраной. Шутливо тузил соратников, если был в ударе. А однажды, после подписания пакта о ненападении с Германией, попытался даже сплясать лезгинку под восторженные вопли «своих»: «Ах — тах! Ах — тах!», но быстро опомнился. Сангвиником видели его жена Надежда, секретарь Товстуха, Баженов и Поскребышев, комендант охраны Власик да, пожалуй, еще Паукер. Но лучше бы и не видеть его сангвиником. Сталин как бы стыдился потом этого проявления и не любил о нем вспоминать.
А вот меланхоликом, испуганным, стоящим у окна со слезами, плачущим, да, плачущим в постели и даже вздрагивающим по-детски, сомневающимся и растерянным, ждущим утешения и участия, знала и видела только его одна женщина. Но сейчас еще не время называть ее. Она появится дальше, когда придет ее час. И возьмет на себя смелость утверждать, что только она одна и знала Сталина, как Человека. ЗНАЛА СТАЛИНА…
Нет, я ошибся… Еще знали Сталина Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Орджоникидзе, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Бухарин, Рыков, Ягода, Тухачевский, Егоров, Блюхер, Кулик, Томский, Киров… В разное время все они пожалели об этом знании. Или не успели пожалеть.
Сейчас, на съезде, в зале Кремлевского дворца, многие из упомянутых еще были и даже выступали с трибуны.
А он слушал, как клялись и славословили, стараясь превзойти друг друга все — от Зиновьева до Бухарина, от Орджоникидзе до Кирова. СЛУШАЛ. Нет нужды в романе, даже документальном, пересказывать явно вздорные, тем более если их читать сегодня, славословия вождю, самобичевания, самообвинения. Сталин слушал, Сталин молчал, Сталин со всей беспощадностью тирана и вождя помнил: «Помирившийся ВРАГ — враг вдвойне!» И помирившийся «друг» — тоже враг. Помнил он и давние наставления Екатерины Геладзе, умной женщины, его матери: «Помни, Сосо, если кто-нибудь тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть».
И в самом деле, подумайте, рассудите, может ли стать другом человек, исповедующий противоположное, человек, которого страхом заставили отказаться от своих слов и взглядов.
Всех делегатов 17-го съезда разделили на тринадцать сотен, в зале для голосования поставили тринадцать ящиков для голосования. За каждым ящиком закреплен «учетчик». Он отмечал голосовавших по списку. Первым голосовал Молотов. За ним демонстративно, не вычеркнув никого, подняв брови с видом милостивца и благодетеля, голосовал Сталин. Ящики были более чем надежны — фиксировали каждый бюллетень в точном соответствии с фамилией опустившего. Эти люди еще не знали своей судьбы, еще не слишком боялись Сталина, еще слишком верили в свое партийное братство, еще надеялись на честную борьбу.
Когда побелевший и перепуганный председатель счетной комиссии В.П.Затонский доложил Кагановичу, отвечавшему за процедурные вопросы вместе с председателем мандатной комиссии Ежовым, что против Сталина во всех урнах оказалось почти триста голосов, перепуганный Каганович, округлив глаза, приказал настрого молчать и побежал в комнату для президиума, где Сталин уединенно курил, ожидая результатов голосования. Нет, он не боялся, что его «прокатили», он знал своих «оппонентов» и заранее был готов к порядочной цифре «против» — на съезде были и непримиримые, и те, что называются улыбчивыми врагами. И, увидев взволнованного Лазаря, сразу понял, в чем дело.
Сталин коротко бросил:
— Сколко?
— Иосиф Виссарионович… Товарищ Сталин! Сволочи… Твари… Бляди…
— Я спрашиваю… Сколко?
— Двести девяносто два…
— …
Сталин раскурил угасающую трубку. Затянулся. И только тогда спросил:
— Сколко… у Кырова?
— «Против» — четыре…
— …
Сталин еще раз чиркнул спичкой, разжигая уже разожженную трубку. Посмотрел на растерянного услужливого Кагановича. Посмотрел так, что по ногам и спине Лазаря Моисеевича пробежал мороз. Затонский же хранил значительное молчание. Оно дорого обойдется ему. В 38-м Затонский будет арестован и расстрелян. Но пока он был жив и явно-неявно наслаждался растерянностью вождя.
— Чьто вы прэдлагаэтэ? Пуст абъявят резултаты… как ест… Я всо равно избран… Пуст всэ видят, сколко эще ест у нас врагов.
— Товарищ Сталин! Такие итоги нельзя сообщать — это имеет международный аспект… Политический! Я согласен — это удар врагов… Но зачем давать им карты?
— Чьто вы прэдлагаэтэ? — уже резко повторил Сталин, прищуривая остро зажелтевшие глаза.
— Немедленно собрать Политбюро.
— Хороше… Но… Нэ всо бюро… А… Пятэрку… Я подчинюс рэщению… Рэзультаты голосования нэ объявлят до завтра. За полную сэкрэтность этого дэла отвэчаэтэ вы (Затонскому). Вы… можэтэ идти…
В «пятерку» тогда, кроме Сталина, входили: Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин.
Автору ничего не известно о решении «пятерки», кроме того, что она экстренно собиралась….
* * *
На следующий день председатель счетной комиссии объявил результаты голосования: Сталин Иосиф Виссарионович — «за» 1224, «против» — 3. Восторг и недоумение в зале (всех недоумевающих, не успевших спрятать эмоции — фиксировали!). И овации, овации, овации. То же и по Кирову… Овации, овации… Да, где-то Сталин читал,
что «второе лицо — это первое лицо на втором месте». Верно… Таким фактически он сам был при больном Ильиче… И голосование подтвердило: Кирову — четыре, ему — почти триста! А ведь было бы куда больше. Эти, проголосовавшие против, — самые отчаянные его враги, а сколько было еще тех, кто из боязни не бросил ему лишнего шара! Проголосовал «за», а врагом остался. Да разве поверил он в эти хвалебные речи Зиновьева, Рыкова, Каменева, Радека! А каков Тухачевский! Этот даже с трудом сдерживал презрение. В дворянина играет и якобы «поляк» — такой же «поляк», как и Дзержинский. Вся эта бывшая ленинская «гвардия» против него. Попытка не удалась… Но зато теперь… Они подписали себе приговор. Их всех настигнет его рука. Не сразу… Постепенно… С ними нужно держать ухо востро… Они умны и коварны… А пока пусть думают, что он ничего не понял, ничего толком не знает. Он же — кинто, кавказский олух, полуграмотный осетин, — каких еще эпитетов не сообщала Сталину его слушающая разведка.
А съезд исходил овациями. Вручали подарки. Зачитывали приветствия. Тульские оружейники вручили вождю новенькую снайперскую винтовку. Винтовка и в самом деле была красавица, облегченного типа по сравнению с тяжелой «трехлинейкой», с ореховым ложем, оптическим прицелом… Сталин улыбался. Как бы взвешивая подарок, повздымал его обеими руками, а потом… потом он опять, как бы шутя, прицелился в зал. Крестик прицела ненадолго задержался на аплодирующих, ненадолго. Потом Сталин снова аплодировал. Знакомый, родной, улыбающийся, простой, как правда.
Через три дня, когда объевшиеся икрой, упившиеся сладкими винами царских погребов, столетними коньяками и водками, осчастливленные подарками и денежными пакетами, награжденные (пусть не все) орденами-медалями делегаты разъезжались в разные стороны, озабоченный Генрих Ягода положил перед Сталиным два листка со списком тех, кто в кулуарах, коридорах, гостиницах и на квартирах вел нелестные разговоры о вожде.
Набиралось больше половины делегатов с решающим, не меньше — с совещательным, меньше всего — «гостей». Гости были рады приему!
Из всех, голосовавших «против», «предусмотрительный» Ягода убрал лишь свою фамилию, фамилию Тухачевского и нескольких ближних, «своих».
— Конечно… Могут быть небольшие неточности, но в целом список верный…
— Всо… Идитэ… — сурово отпустил Ягоду Сталин и, глядя на щегольские его сапоги, синие галифе, гимнастерку с новенькой портупеей, прицельно прищурился в сутуловатую спину полнеющего палача.
Желтые ногти Сталина чуть постукивали по столу, пальцы чуть-чуть дрожали. Нервы. После этой истории с голосованием Сталин с трудом сдерживал рвущуюся наружу ярость. Когда вождь гневался, лицо его белело, знаки оспы четче выступали на щеках и подбородке. Иногда он как бы растерянно трогал левое ухо, где была заметная родинка, — пытался успокоиться. Сталин не в духе, если был один, даже подчас фыркал, точно рассерженный кот. О, это его сопение и фырканье! Лишь близкие женщины понимали его значение: Сталин мог и ударить, и пнуть — темперамент холерика в таких случаях перевешивал разум.
Пробежав сверху вниз список Ягоды, Сталин вышел из-за стола, выколотил трубку в мраморную пепельницу, продул и снова набил оранжевым стружевом «Кепстэна», но не стал раскуривать, а, отложив в сторону, еще раз внимательно перечитал список. Потом он достал из стола исписанную своим твердым, размашисто наклонным почерком бумагу, где было также триста фамилий. Этих он вычислил вчера сам, пока бумага от Ягоды не была подана.
Сличая оба списка бегающими вправо и влево зрачками, Сталин удовлетворенно убеждался: почти все сходилось. Вот как нужно знать своих «друзей», вот как надо им доверять. В его списке были, однако, еще и сам Ягода, Бухарин, Тухачевский, Орджоникидзе, Якир, Уборевич и — Киров.
Сталин снова хотел взять трубку, но, подумав, позвонил Поскребышеву и опять сел за стол. Когда лысеющий, рябой Поскребышев встал у стола, Сталин, держа трубку в левой руке, уже совсем спокойно, неторопливо сказал:
— Мнэ нужьно… настоящий… и… полный список. Нэ этот… — указал трубкой на список Ягоды.
Поскребышев молча вышел и так же молча вернулся. Теперь уже ТРИ списка лежали на столе, и третий был составлен по донесениям его собственной разведки. Там было еще десятка полтора фамилий, и среди них: Орджоникидзе… Енукидзе… Тухачевский и — Ягода, Генрих Григорьевич…
Поскребышев вышел.
А Сталин удовлетворенно склонился над разложенными перед ним бумагами. Предстояло очень важное дело. Вычислить, добавив к этим спискам новые имена, свою политическую, а может быть, и физическую гибель, гибель ИДЕИ (так думалось ЕМУ) и страны, которую он уже всерьез считал собственной и пожизненно ему подчиненной.
Историки, политологи, «кремленологи» и вообще всякие исследователи «феномена» Сталина пытаются усложненно искать истоки его деяний, подходящих под термин «преступление», в психических отклонениях, уголовном прошлом: садизме, антисемитизме, грузинском национализме и пр. И все забывают простое И ГЛАВНОЕ: ВЛАСТЬ И ЖАЖДА ЕЕ СОХРАНЕНИЯ — вот единственный и главный постулат сути жизни и всей деятельности Сталина… И только ли ЕГО одного? Разве не так же цеплялся за жизнь и власть Старик? Разве не так исходил бешенством лишенный этой власти Бронштейн? Разве не так готовы были вывернуться наизнанку, лишь бы сохранить жизнь (и власть!), все эти Зиновьевы, Каменевы, Радеки, Бухарины — далее можете продолжать сами, вплоть до каждого городского, районного ли «вождя»…
«Гады! Изверги! Перевертыши! Прохвосты! Все выкормыши Старика и этого Иуды — Троцкого! Подождите!! Скоро всех вас достанет моя рука!» — так думал Сталин, составляя теперь ЧЕТВЕРТЫЙ список делегатов, который и стал позднее расстрельным списком, и не секрет теперь, что три четверти делегатов этого памятного съезда оказались в нем…
Теперь Сталин еще больше убедился: «Кругом враги! Никому нельзя доверять! Льстецам — особенно!» И опять стояли в уме слова матери: «Если человек тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть!» А у него намеревались украсть самое главное: ВЛАСТЬ и ЖИЗНЬ!
Ягода скрыл себя и Тухачевского, скрыл Енукидзе! Разведка доносила: Ягода, Тухачевский, Енукидзе тайно встречались в лесу, а также на даче Тухачевского… Я-года! Ах ты, тварь! И этот Тухачевский на съезде только что с трудом скрывал свою ненависть, хвалил вождя сквозь зубы… А этот старый развратник, ебун Енукидзе! Это они самодовольные посредственности — так называл когда-то Троцкий Сталина… Ну, погодите!
Недавно Сталин сменил вдруг добрую половину личной охраны и всю ее подчинил Власику. В Зубалово ездить внезапно перестал. Из всей зубаловской обслуги в Кунцево перевели только Валечку Истрину. (Разведка донесла, что в Зубалово повадился ездить Ягода, интересовался кухней.) Валечку же Сталин взял потому, что неизъяснимым своим чутьем понимал: эта девушка никогда не пойдет ни на какую подлость. Из ее рук он спокойно ел и пил, и это было загадкой для всех, кто близко знал Сталина, его привычки и его болезненную подозрительность.
Валечка волновала его: полногрудая, с выступающим даже животиком, с ясным, простоватым даже, русским лицом, — впрочем, вздернутым носиком и вишневыми глазками напоминала она и хохлушку, но главным в ней была улыбчивая, постоянная, ласковая доброта, по какой Сталин порядочно наскучался, встречаясь после вовсе уж вздорной, капризно-истеричной, властолюбивой Надежды с разными невысокого полета женщинами, без лишней ломки лезущими в постель и готовыми продаться на любых условиях.
Вспомнил о Валечке. Затосковал. И — решил ехать в Кунцево. Надоело все… И списки этих предателей. Прохвосты… Иуды… ЭТИ — ЛАДНО! А вот еще есть лучшие друзья… Енукидзе… Возглавлял его личную охрану! Был комендантом Кремля… И этот… Серго?! Эти, возможно, и не перережут ему глотку, как барану, но столкнуть с поста могут. Вполне… А кто такой Он — и без поста! БЕЗ ВЛАСТИ? ЕЩЕ СТАРИК ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ… Не успел… загнулся…
А во время съезда тайно собирались они у Орджоникидзе, в его квартире у Боровицких ворот. Кирову предложили стать ГЕНСЕКОМ! Всю эту братию заложил Микоян, тотчас примчавшийся с докладом. Верный пес, хитрожопый армяшка. А за ним явился и сам Киров. Все рассказал. Знал, что таиться — смешно. Квартира Орджоникидзе прослушивалась его разведкой. Киров решил играть в открытые карты. В честность.
— Я тэбэ этого… ныкогда… нэ забуду… — сказал он Кирову.
Тщательно убрав все со стола, проверив, заперт ли сейф (Сталин отличался необыкновенной аккуратностью, убирать за ним можно было разве что трубочный пепел — никаких бумаг, бумажек, черновиков), он приказал подавать машину, хотел выпить воды из хрустального графина, но тут же и не стал. Боязнь отравления была у него так сильна, а теперь, после знакомства со списками «друзей», Сталин решил и вообще не пить воду в кабинете.
В машине, медленно пробирающейся к дорогомиловской заставе, Сталин даже вздремнул и очнулся, когда уже подъезжали к высоким оградам дачи, послышался лай овчарок и голоса наружной охраны.
* * *
Явилась чуть заспанная, с выбившейся из-под косынки прядкой и оттого еще более милая румяная Валечка.
— Ужин подавать, Иосиф Виссарионович? Или чай?
— Ужин… и чай, — твердо сказал он и улыбнулся (первый раз за этот нескончаемый день). — Погоды… Иди суда… — обнял послушные пухлые бедра, прислонился лицом к выпуклому на животе передничку. Пахло свежей мягкой женской теплотой, веяло молодой, вгоняющей в истому силой. Стояла не шевелясь… Какие мгновения…
— Иды… — отпустил он, все еще с наслаждением обоняя и осязая ее. — Иды… Нэси и сэбэ… чай… Папьем… Вмэстэ…
Когда стадо повернется, хромой баран во главе окажется.Грузинская пословица
Кто не умеет умалчивать, тот не умеет управлять.Людовик XI
Многих должен бояться тот, кого боятся многие.Житейская мудрость