Глава вторая,

которую Владимир Иванович предпочел целиком перенести из своего дневника, ибо он был человек аккуратный и любил писать дневник просто для себя, чтобы всегда иметь возможность через год и через десять лет посмотреть на себя со стороны другими глазами и понять, насколько поумнел за это время или, что, конечно, гораздо хуже, поглупел.

#img_6.jpg

Вот уже месяц прошел, как я работаю учителем и классным руководителем школы рабочей молодежи. А это значит, что я обязан заглядывать в свой класс на переменах, принимать жалобы учителей, «обеспечивать» посещаемость и успеваемость, иначе конфликт с администрацией неизбежен. Я должен еще вести воспитательную, культмассовую, просветительную и всякую прочую работу, для чего мною составлены и утверждены все той же администрацией разнообразные планы.

А класс по-прежнему чужд и дик, настроен если не враждебно, то, употребим иностранное слово, — оппозиционно. И по-прежнему всякий день я недосчитываюсь пятка — десятка учеников, а когда цифра доходит до пятнадцати (главным образом когда идет первенство по хоккею или тянутся некие бесконечные телесерии), администрация делает мне внушение. На другой день, с утра, я отправляюсь на завод, в гаражи, в магазины, теряю время в проходных и в бюро пропусков, путаюсь в цеховых переходах, а потом беседую с начальниками, замами, завами, мастерами, пытаюсь стыдить прогульщиков и добиваюсь кратковременной вспышки посещаемости. Иногда приходит человек двадцать и даже до двадцати четырех. Двадцать пять никак не получается. Заколдованное число. Все же я чувствую себя именинником, с торжеством сообщаю цифры библиотекарше, добренькой маме-курочке, которая всегда сладко рассказывает в учительской о своих детях и о своем муже. Муж у нее идеальный, дети тоже, все необычайно одаренные: изучают языки, ходят в музыкальную школу, в плавательный бассейн и на фигурное катание...

Библиотекарша ведет школьный экран посещаемости и пишет справки, потому что в библиотеке не больше двухсот книг, размещенных в двух канцелярских шкафах... Директор, по-моему, ломает голову, что бы такое еще поручить библиотекарше; изредка дает поручение, скажем, купить новые столы, но чаще дел не находится, и все время можно употребить на рассказы о доме и детях, тем более что в учительской всегда есть слушатели. Библиотекарша очень любит свою работу, очень аккуратно приходит и так же аккуратно уходит домой. В конце концов, наверное, я просто несправедлив, потому что именно она ведет экран посещаемости и благодаря ей все видят и мою славу и мой позор.

За всякой вспышкой, за всяким подъемом неизбежен спад, и я жду спада, не то слово — жду, угадываю его уже поставленным чутьем классного руководителя. Для этого и не надо быть волхвом. Хуже, что все привычное становится нормой, вот почему привычно бездельничают Орлов и Нечесов, отчаянно плохо учатся по русскому каменщики Фаттахов и Закиров, прогуливают то вместе, то врозь продавщицы, спит на уроках Павел Андреевич, в понедельники не является Мазин, и не в силу ли этой привычки аккуратнейшим образом ходят на занятия Горохова, Столяров, Алябьев и сердитая повариха Тоня Чуркина. Замечу, в каждом классе школы рабочей молодежи, как бы в противовес забубенным прогульщикам, как бы доказывая диалектическую истину, что злу всегда противостоит добро, есть удивительно прилежные ученики, таких и в дневной школе, наверное, не отыщешь.

Сегодня у меня урок в своем классе. Французская революция 1848 года. Вижу — слушают, а все-таки нет того внимания, какого я жду. Злюсь. А ничего поделать не могу. Что за класс? Определить его одним словом? Главное качество? Вот оно: равнодушие! Что за класс! Только тогда и заинтересуешь, когда какую-то подробность вытянешь. Но не могу же я на такой ответственной теме байки рассказывать. История — точная наука. А Нечесов хихикает. Орлов вообще где-то витает. Требую, чтобы все писали, привожу примеры, которых нет в учебнике, ссылаюсь на Герцена и на Маркса. Диктую цитаты. Я хорошо подготовил этот урок. Не пожалел времени — вчера целый день корпел в читалке, все выстроил любо-дорого. В институте бы... Стоп-стоп... А может, я слишком сложно? Для этих вот — Нечесовых. Надо подумать... И когда я все-таки овладею собственным классом? Или этому не суждено сбыться?

Ну-ка, проверим, кто пишет за мной. Так. Чуркина, Горохова. Алябьев и Кондратьев, подручные сталеваров, — парни вроде бы серьезные, особенно Алябьев. Пишет Павел Андреевич, но как-то нехотя, точно протокол перебеляет. Из камвольщиц — Валя Соломина. Остальные? Делают вид или даже не делают вида. Галя Бочкина глядит в зеркало, пальцем приподнимает челку. Рая Сафина бездумно слушает, и где-то далеко-далеко желтенькая Таня Задорина, по-моему, строчит письмо или записку. Иды Чернец сегодня нет. Неужели загуляла? С нее станется. Спросить у Дарьи Степановны. Хулиганы мои, конечно, бездельничают. Нечесов вертится, соображает, что вытворить. Орлов не торопясь лузгает семечки, закрываясь рукой, плюет под парту.

— Орлов!

Движение бровью. Клейкие глаза смотрят с обычной насмешкой, рука тянется ко рту принять очередную скорлупку.

— Орлов! Сейчас же убери семечки.

— Чо я...

— Встаньте, Орлов.

— Чо в тюрьме, чо...

— Или работайте, или идите из класса...

Медленно и продолжая лузгать семечки, он идет к дверям, останавливается, громко щелкает скорлупкой, пнув дверь, выходит.

Так чем вы, Владимир Иванович, отличаетесь от Василия Трифоныча? Ничем. Что делать? А как поступил бы Борис Борисович?

Итак, революция 1848 года во Франции была первой волной той бури, которая прокатилась по всей Европе и достигла берегов России, точнее, русской части Польши...

— А ты, джентльмен, почему не пишешь? — сказал я, подходя к вертячему Нечесову.

— Бумаги нету...

— Возьми где-нибудь и пиши.

Нечесов точно ждал такого предложения, цапнул тетрадку с парты Чуркиной, но с той же стремительностью, с никак не ожидаемой ловкостью она выдернула тетрадку и стукнула его книжкой по голове.

— Ого! Дерется!

— А ты не цапай!!

— Чуркина! Одолжите ему листок.

— Счас, — ответила она и, просунув руки в парту, вытащила несолидный дерматиновый портфельчик, с какими в деревнях ходят в первый класс; порывшись в нем, достала новую голубую тетрадь. — Ну, ты, кулема, на́, — сказала она, сердито усмехаясь.

— Завтра еще неси, — ответил Нечесов.

— Ладно, принесу, пожертвую копейку...

Однако и с тетрадью Нечесов писать не стал.

— Нечесов, почему...

— А что писать-то? И так все ясно...

Обычной своей скороговоркой:

— Можно вопрос?

— Да.

— Зачем нам история?

— Вот тебе на́... Чтобы знать законы развития человечества.

— А что знать-то? Воюют да мирятся.

— Как ты быстро. Ну, а историю своего народа хотя бы знать не надо? И вообще, что за глупый вопрос? История изучает причины...

— Я по-другому читал!

— Как?

— Там сказано: «История — попытка придать смысл бессмысленному...»

— Так, по-твоему, человечество развивается без всяких законов?

— Конечно. Какие законы? Живут, и всё...

— Хорошо. А разве нет прогресса человечества? Нет классовой борьбы? Почему же мы по сию пору не ходим в шкурах?

— Вот я и говорю: воюют да мирятся. Опять воюют... И в шкурах ходят. Вот эти, — указал на Осокину, — всех зверей на шапки перевели... На воротники...

Поговори с таким! Откуда же он эту формулу взял? Неужели читал Ирибаджакова «Клио перед судом истории»? Кажется, там я встречал что-то о теориях бессмысленности истории. А ведь, в общем, он не дурак. Чувство юмора. Сообразительность...

Вся эта сцена заняла две минуты, но я уже с трудом вернулся к рассказу, снова говорил и чувствовал с возрастающим раздражением — объясняю для стен. Помните у Гоголя: не вытанцовывается на заколдованном месте, и всё тут. И слова даже ползли теперь унылые, казенные: очнулся — слово в слово повторяю учебник. Стыдно: вдруг следят? Обежал класс взглядом, и даже жарко стало. Вот же, под носом у меня, сидит этот тихий отрок Столяров. Столяр Столяров... И опять прилежно читает учебник. Вот уж подлинно в тихом омуте...

— Столяров! Столяров! Сейчас надо слу-шать!

От толчка Гороховой он вздрогнул, удивленно взглянул на нее, на меня и улыбнулся, вежливо так и словно бы болезненно, однако учебник не закрыл, и тогда она, алея на обе щеки, сама захлопнула книжку.

— Столяров! Если это будет повторяться, можешь не ходить на мои уроки. Сиди в коридоре и читай... Безобразие!..

Опять звонок! И все насмарку. Скорее к доске. Записать задание. Надо это задание писать перед объяснением, иначе все время буду опаздывать, писать под звонок.

— Урок не кончен! Не кончен! Записать задание!

Ах, как все неудачно! Закрываю план, руки дрожат, в журнале прыгают строчки. А в классе шум, визг. Вошедший Орлов кинул в девчонок горсть ослюнявленной скорлупы. Негодяй! Пристально гляжу на него. Не замечает. Стоит боком, вытащил сигарету. Еще не легче! Закуривает.

— Орлов!

— Да что я опять!

— Ты что, с ума сошел? Курить...

— Счас выйду.

— Убрать сигарету!

Идет прочь... Ленивая походочка. Сальные немытые волосы ниже воротника, брюки в той манере, которую только такие и носят, какими-то колоколами, раструбами от колен, на правой штанине заплата, приштопана толстыми белыми нитками.

Следом идет к выходу Столяров, и ничем он на него не похож, шея тонкая, торчат в стороны сочни ушей, хлипкая спина в клетчатой рубашке, стоптанные вкось каблуки дешевых ботинок. Дитя... А какой?

— Столяров! Если ты еще будешь читать учебник...

Никакого внимания. Идет себе — не оборачивается.

— Сто-ля-ров!

— Эх вы! — сердито говорит вдруг Чуркина. Оборачиваюсь. Глядит на меня февральскими глазами. — Он же глухой! Совсем!

Спасибо Чуркиной — она помогла мне что-то понять. И очень все просто: пока я не узнаю каждого, с ними не найти общего языка. Ну неужели я сам не мог догадаться, что этот мальчишка Столяров необычен: иногда отвечает невпопад, всегда напряженно смотрит тебе в рот. Глухой! Нет, не он глухой, а я, раз не смог понять этого мученика и даже зачислял в отпетые хулиганы. Какой же разговор может быть об авторитете? Такое надлежало узнать в первый день. А ведь они молчали, они меня испытывали. И сегодня вынесли мне приговор, который выразила эта Чуркина: «Эх вы!» Изучать каждого? Не слишком ли? Станет ли та же сердитая Чуркина посвящать меня в свою жизнь, и надо ли это? Ходят в школу, учатся, успевают — достаточно. Не могу же я быть нянькой, прислугой и ментором каждому?

В конце концов, за классное руководство платят всего-навсего десять рублей... У них своя жизнь — у меня своя, и каждый должен сам отвечать за собственные ошибки... Тогда что же я за руководитель?

Эти мысли донимали меня весь вечер, и я ушел из школы, тяжело нагруженный ими, так ничего и не разрешив, но склонившись все-таки более к мысли: «Я не нянька, здесь взрослая школа, мое дело требовать, и баста». И хотя, конечно, я не успокоился, это помогло мне переключиться на другие дела. Так, например, уже на трамвайном кольце, я вспомнил, что поужинать у меня нечем, даже хлеба осталось чуть, и тот, наверное, засох, и я заторопился — успеть в соседний гастроном до закрытия.

Успел. В магазине было светло и пусто. Продавщицы убирали витрины. Пышная заведующая, молодящаяся дама в красной мохеровой шапочке, с жирным от крема лицом и торчащими разделенно загнутыми ресницами, кисло взглянула на меня и ворча ушла за перегородку, устало переставляя ноги, натуго обтянутые лакированными сапогами. В магазине, кроме меня, был всего один покупатель — короткий, нетрезвого вида человек в грязной поддевке и в таких же грязных брюках с напуском на кирзовые сапоги. Пьяные, белые глаза. Человек хрипел, обращаясь к продавщицам:

— А вот хотите? Спорю... Бер-ру палку колбасы... и... съем... Всю... Н-ну?! Спорю...

#img_7.jpg

Девчонки хохотали.

— А вот спорю, — упрямо повторил мужчина и, покачиваясь, как глиняшка, пошел к кассе.

Заплатил, вернулся, взял длинную палку полукопченой колбасы и тут же с хрустом стал уплетать, уменьшать на глазах у приседающих от хохота продавщиц.

«На кого похож?» — подумал я, раз и два проходя мимо приземистого обжоры. Лицо его удивительно напоминало кого-то очень знакомого, но, как часто бывает в таких случаях, я не мог сразу вспомнить и, уложив покупки в портфель, опасаясь, как бы не испачкать жирным тетради, пошел к выходу. Между тем пьяница уже доедал колбасу, держал в руке короткий огрызок.

— Н-ну что, праспорили? А? — И он вдруг грязно и пьяно выругался. — Эх вы...

Заведующая решительным шагом вышла из-за перегородки.

— Орлов! — вскричала она. — Ты что, в милицию захотел? Сейчас же, немедленно уходи!.. Орлов! Немедленно — вон! Я вызываю милицию.

И я понял, на кого он похож. «Да неужели отец?» — подумал я, выходя из магазина.

Я даже остановился. А между тем пьяница, подталкиваемый заведующей и подоспевшими техничками, выбрался на улицу. Постоял. Прихлопнул шапку, бурча и матюгаясь. Нетвердой походкой двинулся прочь.