В четыре часа, по туману, раздаётся первый свист кнута, первый щелчок. Пастух, в старой шляпе, с холщовой сумой, кричит на пёстрое стадо:

— Нну-у! Пошли, пошли!..

На этот крик выходят от Сараниных корова с тёлкой. Корова рогами открывает калитку. Обе проходят, не глядя на Малыша. Они относятся к нему холодно, видят в нём квартиранта. «Мы-то здесь постоянные кормилицы, а ты — залётный гость. Терпим твою физиономию потому, что хозяева тебя любят. А молоко пей, не жалко».

Вот как бы они сказали, если б могли говорить.

В семь утра поднимается дед Лукьян. Смотрит на загончик, качает взлохмаченной головой. Почему качает, почему не подходит ближе, сохатёнок не знает. Конечно, обидно, что старик Лукьян мало им интересуется. Но если разобраться, у него своих дел выше макушки: лошади, Карька, телега, бочка. Половина деревни ждёт воды от Бормаша.

Петя встаёт вслед за дедом, выскакивает в майке, в трусиках, смотрит на небо, на солнышко, улыбается утру. И — к нему, в загончик: «Малышок! Пошли купаться!»

В это утро Малыш гуляет с Максимом. Максим тоже хороший, но не такой забавный. Часто бывает серьёзный и грустный. Особенно когда Петя начинает разговор про мать и отца.

Не всё понимает лосёнок про их отца с матерью. Куда-то они делись, так же как его мать-лосиха.

Максим натягивает трусы и майку, вызывает Малыша из загончика. Надевает уздечку, берёт в руки сыромятный повод. Уздечка кожаная, украшена медными бляшками, — Славка смастерил из сыромяти, что нашёл в отцовских запасах. Его отец — карымчанин, русский по отцу, бурят по матери, — имел пристрастие к лошадям, не прочь был иногда сменить стального коня на живого. Раз в полмесяца выпрашивал у Бормаша лошадку, скакал по юмурченским долинам, отводил душу. Не стал отец возражать, разрешил изрезать на ремешки сыромятную кожу. «Не дам, тайком ведь возьмёшь, знаю, сам таким был. Сохатёнку, говоришь? Ну что ж, бери».

Бляшек у Славки не было — выпросил у деда Лукьяна. Пришлось Бормашу поснимать кой-какие с лошадиных уздечек. Снимал неохотно, потому что решил загодя: не жить сохатёнку на белом свете, не сегодня-завтра порешит его Андроха. Уздечку присвоит, и бляхи пропадут.

Пусть дед думает как хочет. А сохатёнку хорошо: уздечка мягкая, не трёт. Дёрнут за повод, совсем не больно.

Максим ведёт Малыша на Черемную, моет мылом и мочалкой. Прохладно утром, дрожко, а всё ж приятно. Вот сейчас бы поиграть в прятки, в догоняшки. Вчера Петя придумал новую игру — скакалку.

Нет, Максим сегодня не хочет играть. Он садится на высокий берег; отсюда виден частокол зверофермы, белые вольеры, кухня и ледник с вытяжной трубой. Если повернуть голову вправо, увидишь сосновый сруб в три венца, услышишь стук топоров, жужжание пил. Это юмурченцы строят новый дом бабке Фене.

Плотники ставят сруб на том же погорелом месте. Так пожелала сама бабка. Место здесь весёлое, лес рядом. Тут тебе к лужайка, и родничок. Вода всегда холодная. Вкусная вода. Сюда Петя водит Малыша, поит ключевой водой. Не из родника, конечно. Берёт ковшик, ведёрко. Бабка Феня всегда на месте: прицелится глазом, тут пощупает, там потрогает. Малыш — ничего, доверяет. Потом бабка скажет: «Дам я тебе травки одной, хороший рост от неё и крепость. Ногам и рукам крепость… Тьфу! Нет у него рук-то!»

Смешная бабка Феня, добрая.

Сорок лет прожила в старой избе. С одной стороны, вроде худо, что изба сгорела, с другой — вроде хорошо: новую поставят. Просторную, с большими окнами.

Просторную не надо бы, куда ей одной… Но тут общество настояло, Чубаров особенно: «Живи, бабка Феня, ты у нас первая поселенка». Согласилась: пусть будет, как люди хотят.

Максим отпускает сохатёнка, долго смотрит на звероферму. Она памятна ему недоброй памятью. Он любит её, потому что была отцовой, и ненавидит, потому что из-за неё осиротели они с Петей.

В Юмурчен Саранины приехали в позапрошлом году. Раньше жили под Читой, за Яблоновым хребтом. Отец Максима, Егор Саранин, был хватким звероводом, знал тайгу, охоту, рыбалку. Мечтал сделать звероферму лучшей в районе, потому что любил лис, изюбрей, сохатых — всех таёжных зверей. Нравилось ему ходить по тропам, перебредать реки, спать в палатке, варить на костре похлёбки, жарить рыбу на рожне. Всё умел делать Егор, многое знал о жизни зверей и птиц. И всё старался передать детям.

Юмурченская звероферма славилась песцами и лисами. Саранину предложили заведовать ею. Он согласился не задумываясь. Максим и Петя — одному было девять лет, другому шесть — очень обрадовались переезду. Ох как надоели им болотистые места, редколесье! Да к тому ж ни ручейка, ни речушки. А в Юмурчене река так река — Черемная! Наверное, от слова «черёмуха»? Выходит, и черемуха есть?..

Лишь старому Лукьяну не хотелось трогаться с обжитого места. Прирос, привык… За селом похоронена старуха — хоть и мёртвая, а не пускает. Но и одному оставаться какой толк? Так и согласился пытать счастье в неведомых краях.

На Черемной Сараниных приняли, по-свойски. Председатель колхоза поселил их в хорошую избу, выделил корову, разную живность. А потом Егор построил свой дом. Расторопная жена Даша успевала управляться дома и на ферме.

Звероферма зажила, «зановела», как сказал председатель. Он не жалел денег, а Егор — молодых сил.

Тайга была рядом, речка под боком. Всего было вдоволь: рыбы, мяса. Песцы и лисы не обижались на питание, росли, матерели. В свободное время Егор уходил с ружьём в горы, плавал в верховья Черемной, научился рыбачить спиннингом. Всё было дремуче-просторно, любопытно.

За весну и лето Саранины сумели подновить ограду, работали всей семьёй: и Егор с Дашей, и дед Лукьян, и Максим с Петрухой. Починили старые вольеры, стали строить большой холодильник. На второй год звероферма вышла в передовые. О Егоре стали говорить: «Молодец… Хороший работник».

И вот наступила страшная прошлогодняя осень. Дожди шли весь август, половину сентября. Черемная сдурела, поднялась на четыре метра. Выплеснулась из берегов, разлилась по долинам. Звероферма очутилась на затопляемом острове. Такого не случалось лет двадцать.

Отец затревожился, забегал по селу. Нужно было спасать песцов и лисиц, всё хозяйство фермы.

Председатель дал Егору моторку, назначил в помощь трёх колхозников. Они сразу переправились на лодке, стали снимать клетки.

Лисы чуяли близкую воду, метались, лаяли, выли, бросались на людей, рвали одежду, царапали руки. Песцы вели себя смирней, но тоже волновались.

Зверьков начали вывозить ранним утром. Отправлять решили на высокий берег, рядом с домом Сараниных. Надо было перевезти сто пятьдесят клеток, а в лодку входило не более шести. Значит, Егор с Дашей должны сделать тридцать рейсов туда и обратно. Вода прибывала, и они торопились.

До обеда сплавали десять раз, после обеда — столько же. Оставалось не так много, но оба устали, особенно Даша.

Егор попросил у председателя кого-нибудь в помощь. Тот подумал, сказал:

— Пошлю с вами деда Кукшу, дам ещё моторку. Должны успеть до ночи.

Дед Кукша, колхозный рыбак, вчера только приехал за продуктами. Продукты были предлогом: просто хотел пожить в селе. Хотел отдохнуть, а пришлось работать.

Они сплавали трижды, получилось шесть рейсов. Нужно было вывезти ещё двадцать клеток.

Дед Кукша сказал:

— Оставим до завтра.

Егор не согласился:

— Вывезем все.

— Темно. — Дед взглянул на небо. — Дождь пойдёт, а может, снег.

— Успеем. — Саранин прыгнул в лодку. — Давайте торопиться!

Вывезли ещё десять клеток. Оставался один-единственный рейс. Пришёл председатель, посмотрел на измотанных людей, сказал:

— Хватит, Егор, дед устал, Даша едва на ногах держится. Авось обойдётся до завтра?

— Вывезем! — Егор бросил окурок. — Зверей жаль, и колхозу убыток… Садись, Даша. Заводи мотор, дедушка. Ещё один рывок — и баста!

Последним рейсом плыли затемно. Кукшинская моторка шла впереди, за ней метрах в ста — Егор с женой. На середине реки, на быстрине, лодка ударилась обо что-то, сильно, с остановкой. Крикнув, Даша отлетела к корме, упала возле Егора. Верхние клетки посыпались в воду.

Егор вскочил на борт, пытаясь схватить одну из клеток. Руль повернулся в ту же сторону. Лодка качнулась, зачерпнула воду бортом, пошла на дно.

Даша испугалась, очутившись в воде. Егор закричал: «Держись!» Она не услышала.

Егор догнал её, поплыли вместе, сколько хватило сил. Он держал жену, кричал, изнемогая: «Крепись, скоро берег!»

Егор не знал, что плыли они посередине реки.

Он не боялся ледяной воды, тянули вниз тяжёлые рыбацкие сапоги. А Даша совсем закоченела.

Они удержались бы за коряжину, на которую наткнулась лодка. Плыли почти рядом, но не увидели…

…Сколько времени Максим сидит на берегу? Час, два, три? Солнце греет жарче, теплеет ветерок. Плотники сели отдыхать, закурили. Зверовод на лисоферме разносит чашки с сохатиным мясом, отобранным у Трухина. Внизу дед Лукьян помогает Карьке везти бочку с водой. На той стороне, в заливчике, трое рыбаков тянут старенький бредешок.

Малышу тоже становится грустно. Он уже дважды подходил к Максиму, легонько тыкал мордой в спину: «Пойдём поиграем, — просил, — хоть в прятки, хоть в догоняшки. Только не в скакалку, эту игру я не люблю».

Максим не слышит, молчит и думает, молчит и думает. И всё смотрит на тот берег.

Ветерок приносит ребячьи голоса, знакомые запахи. С пригорка спускается Славка — от него всегда пахнет луком, Стась любитель грибов, Лавря с утра ел копчёную рыбу. И — Петя! Ну конечно, в его кармане сахар!

Нет, не ошибается остроухий сохатёнок, не подводит его чуткий нос. Вот они близко. Идут, кричат на всю деревню. Что у людей за привычка кричать друг другу, надрывать горло… Глухие, что ли? Звери тихо разговаривают, а всё слышат, понимают.

— Малыш! Малыш! — зовёт Петя. — Ко мне!

Сохатёнок взбрыкивает на месте, вскидывает ноги быстрым, быстрым ходом. Не как жеребёнок — сразу в скок, не как телёнок — враскачку-вразвалку. Своим ходом — резвым, упружистым. Таким, что ни телок не догонит, ни жеребёнок.

— Молодец, Малышок! — Петя суёт ему кусок сахару.

— Ну и жарища! — отдувается Славка. — Максим, окунёмся?

— Малыша плавать научим, — предлагает Стась.

— «Научим»! — смеётся Лавря. — Хочешь знать, он лучше нас плавает!

— Сказал! Он же маленький! А маленькие не умеют.

— Разбиваю! — подскакивает Славка. — Люблю, когда спорят. Кто проиграет — рвёт горох в Андроновом огороде.

— Согласен! — петушится Лавря.

— Согласен! — бьёт себя в грудь Чубарёнок. — Сейчас увидишь!

Славка знает: спор выиграет Лавря. Недавно видел он в сельской библиотеке толстую книгу про зверей. Вычитал про одного сохатого, который переплыл Финский залив, а ширина залива — двадцать семь километров. Ну понятно: если большой умеет плавать, маленький — тоже.

Ребята спускаются к Черемной, сбрасывают майки, шлёпаются в воду. Первушин плывёт на середину, поднимает длинные руки, кричит дрожащим голосом: «To-ну! То-ну-у!»

Все знают: дурака валяет Славка.

Окунувшись, Стась гонит сохатёнка в воду. Малыш упирается, наклоняет голову, даёт ему под зад. Ребята захлёбываются от смеха.

— Съел, Чубарёнок?

— Поддай ещё, Малышок!

— Ничья, — разводит руками Стась. — Упрямый, как наш козёл Борька.

Нет же, совсем не упрямый Малыш! Просто ни разу не купался. Где мыло, где мочалка? Тут он будет стоять не шелохнувшись.

— Как бы не так! — выныривает Славка. — Ждите!

Он бежит в гору, торопясь, подпрыгивая, сгибаясь от чрезмерной высоты.

— Куда, ненормальный? — кричит Чубарёнок.

— За соской, — догадывается Лавря.

Сметлив Лавря-пророк: угадал, как в воду смотрел. Славка возвращается с бутылкой молока, с бабкиной соской. Подходит к сохатёнку, тычет в рот; помедлив, вынимает обратно. Малыш делает два шага, Славка отступает к реке. У самого берега даёт ещё пососать, входит в воду, дразнит бутылкой.

— Вышка! Вышка! Плыви! Плыви! Пусть Стась проиграет, Лавря выиграет!

Славка входит в воду, Малыш стоит на берегу. Дальше — ни с места. Ни Стась, ни Лавря никак не могут дозваться.

— Говорю — ничья! — радуется Стась. — Никого не послушает.

— Малыш! Ко мне! Ко мне! — кричит Петя.

Он не знает, пойдёт сохатёнок — не пойдёт.

Крикнул — и всё, захотел проверить. А сдвинулся! Одну ногу мочит, другую. Дрожит-подрагивает, шевелит мускулами. Останавливается, смотрит на Петю.

— Ко мне, ко мне, Малыш!

Лосёнок опускает голову, нюхает воду. Ничего страшного.

— Смелей, Малыш, смелей!

Раз! Два! Хлюп! Хлюп! — поднимает ноги. Вода по колено, по брюхо. Дрожко, холодно… Хлюп! Хлюп! Бух!..

Бух в яму, по самую хребтину. Одна голова торчит с ушами. Заработал ногами — легче. Совсем не холодно и приятно. Фыркает, прижимает уши. Не от страха — от неизвестности. Плывёт как ни в чём не бывало. К Пете плывёт.

— Ура-а! — подпрыгивает Лавря. — Проиграл Чубарёнок!

В третьем часу ночи Стась забирается в огород Андрона.

Он заходит от реки, от бани, от того места, где Зуда нашла сохатиное мясо. У бани Трухин посадил две грядки табаку — в тайге он больше курит самосад, — четыре грядки лука-ботуна. Лук и табак поднялись вполовину. Ближе к дому растут помидоры, капуста, в середине — зелёная гороховая роща. Ни у кого нет вкуснее гороха, чем у Андроновой Мавры. Никому не даёт Мавра семян. Говорит, если даст, у самой не будут расти.

Женщины понимают по-другому: не даёт потому, что жалко.

Догадливый Стась обмотал ноги тряпками. Как бы ни хотел Трухин, всё равно не узнает, кто побывал в огороде. Разве собаки учуют, но и к этой встрече готов Чубарёнок: есть в кармане кусочки сырого мяса. Какой бы злой ни была собака, от мяса не откажется.

Ночь сегодня душная, тёмная, чёрные облака надолго укрыли небо. Ветер утих с вечера, и это на руку: меньше будут чуять собаки.

Потихоньку ползёт Стась между грядок, опирается о землю не ладонями — кулаками. Сообразил парень: по ладони можно примерно определить, чья рука. А тут попробуй догадайся: земля песчаная, расползается под руками.

Грядки с табаком и луком позади. Чубарь проползает мимо капусты, натыкается на плети гороха. Ложится на спину, ощупью подбирается к стручкам, рвёт, суёт за пазуху. Скользкие стручки холодят тело. Ёжится, но терпит.

С каждой минутой пухнет рубашка. Стась торопится, набивает и за спину. Пожалуй, хватит, пора ползти обратно. Но тут он замечает, как в летней кухне вспыхивает тусклый огонёк. Чубарь прижимается к грядке.

«Неужто учуял Андрон?»

Как жалеет Стась, что он хромоногий…

Надо отступать по той же дороге. Можно повернуть вправо, к огороду Сараниных, поднырнуть под жердину, спрятаться в коровнике. Быстро и надёжно. Стась отползает в сторону, видит, как гаснет свет, слышит скрип кухонной двери, тяжёлые шаги Трухина. Высокая тёмная фигура движется в ту же сторону.

«Зачем? — напрягается Стась. — Что он задумал?»

Стась ползёт изо всех сил, ее разбирая ни межей, ни грядок. Скользит по холодной ботве, озирается на тень. Вот и она, изгородь. Чубарь ныряет между жердин, пригнувшись, хромает к дому Сараниных. Ещё раз оглядывается на Трухина. Тот останавливается у чердачной лестницы. В руке его чернеет связка шкурок.

Чубарёнок замедляет шаг, успокаивает сердце. Интересно, долго ли будет на чердаке Трухин? И что он делает? Шкурки прячет?

Поднявшись, Андрон ныряет в глубь чердака. Стась переводит взгляд на сохатёнка. Тот лежит в углу, повернув голову к ногам. Излюбленная поза Малыша. Даже во сне он шевелит ушами. Шевелит, а не слышит, что возле него сидит человек.

Если бы сохатёнок не спал, можно было б дать ему гороху. Ладно, завтра угостит при всех ребятах.

Андрон появляется не скоро. Спустившись на землю, прихватывает лестницу. Тоже хитрый ход: без неё на чердак не заберёшься.

«А руки у него пустые, — размышляет Чубарёнок. — Выходит, вправду прятал шкурки. Наверно, соболиные».