Максим решает открыть Чубарову правду.

Наверно, он бы ещё молчал, если б не случай с дедом Лукьяном. Слишком далеко пошёл Трухин, неизвестно, где остановится. Лучше предупредить, пока не поздно.

Чубаров сидит за столом, чертит карандашом кружочки-палочки, внимательно слушает Максимовы слова. Верно говорит парень: широко шагает браконьер, пора его остановить. И дед Лукьян хорош! Чуял Алексей, неладно что-то, а не докопался.

— Вот как дело поворачивается, — говорит Чубаров. — Скажи Лукьян вовремя, разве б мы послали Андрона в лес?.. Обезопасили бы старика… Знаешь, кто у Трухина лёд своровал?

— Не знаю.

— Славка Первушин, — подсказывает Чубаров. — Гвоздём замок открыл, вывез на тележке, бросил в Черемную. Думал, унесёт вниз, никто не узнает. А по речке плыл дед Кукша, в село ехал, на побывку. Видит — что-то белое, белей воды. Чайки не чайки, рыбы не рыбы… Подъезжает ближе — лёд. «Откуда, думает, в летнюю пору льду взяться?» Спросил у меня, а я вспомнил… А кто в андроновский огород лазил?

— Тоже не знаю.

— Сынок мой, точно тебе скажу. Значит, объяснил я ему сыромятной кожей, что так делать нельзя. Правда, не по-учёному, но парень понял… Нехорошо балуетесь. Вот я и думаю: а что, если вас на голубицу бросить? Чтобы ерундой не занимались. Сдадим ягоду в сельпо, получим деньги. Купим пособия для школы, приёмник, спортивный инвентарь. Что скажешь, Максимка?

— Хорошо, дядя Алексей.

— Тогда беги, собирай ребят.

Со вчерашнего дня на шее Малыша висит медный колокольчик, маленький, звонкий, вычищенный Петей до блеска. Чем только он его не тёр: землёй, кирпичом, суконкой. Лавря посоветовал надраить наждачной бумагой. От наждака на меди пошли полосы косым дождём. Так и вещь испортить недолго.

Звонок Петя выпросил у школьного сторожа. Идёт сохатёнок по улице, мотает головой. Колокольчик — дзинь-дилинь! Дзинь-дилинь! На той стороне села, на этой ли — всюду слышно.

«Малыш идёт!» — говорят юмурченцы.

Даже бабка Феня слышит этот звон.

С того памятного дня, когда ребята нашли сохатёнка, Малыш подрос, повзрослел, потемнел шерстью. Ноги остались беловатыми, горб округлился. Смешно было видеть, как Малыш тыкался в каждый угол во дворе. А сейчас всё знает: дом, огород, стайку, соседние дворы, улицу.

Каждое утро стоит у крыльца, ожидает Петю. А Петя просыпается вместе с дедом. Дед ещё лежит в постели, а Петя выходит во двор, угощает Малыша сахаром.

Траву сохатёнок стал есть на второй неделе. Трава была сочной, мягкой, пахла тайгой, приятно хрустела на зубах. Не сравнишь со сладким молоком Задиры, но всё равно вкусно.

Малышу стало тесновато в загончике, одиноко. Он сам определил себе место в коровьей стайке. Задира не возражала. Красуля — тоже. Когда ложились вместе, бок о бок иль голова к голове, тёлка тянулась к сохатёнку, лизала лоб и шею. Она была старше и потому ухаживала за Малышом.

Иногда сохатёнок подходил к деду Лукьяну. Тот сидел на солнце, грел больную ногу. Малыш ласково тёрся возле старика, внимательно слушал, о чём рассуждал больной Бормаш.

А говорил Лукьян сам с собой об одном. Слишком долго валяется с больной ногой, некому присмотреть за ребятами. Максим — самостоятельный парень, а в Петиной голове глупости да шалости. Что ни день, то новая забава. Недавно Трухиным какой-то листок на дверь приклеил. Опять Андрониха кричала на весь двор: «Варнаки, сиротское племя! Вот уж поймаю, оборву все уши!» Где ж Максимке усмотреть за ним?..

На односельцев Лукьян не обижается: люди как люди. Недавно памятник поставили Егору с Дашей. Обелиск из дикого камня. На той скале, возле которой утонули. Помнят, уважают.

Чубаров сказывал, будто собираются присвоить лисоферме Егорово имя. Заслужил, говорят, человек делом, душой. И опять мысли возвращаются к Максе с Петрухой…

И лошадок жалко, сивых-каурых. Кто за ними приглядит-присмотрит? Он к ним привык, и они его знают. А теперь… охо-хо! Что-то будет?..

Голос у старика тихий, жалостливый. Малышу становится тоскливо от дедовых причитаний.

Но чаще лосёнку бывает весело. С утра, например, когда Максим и Петя заняты, Малыш пасётся на лужайке вместе с коровами. Колокольчик сначала смущал стадо, потом стал коровьими часами. В самый полдень, когда хозяйки ждут мужей на обед, сохатёнок отправляется в село на промысел. В это время коровы спускаются к реке, заходят в воду, спасаются от жары и паутов.

Хозяйки встречают Малыша хлебом-солью. У бабки Фени — неизменная хлебная горбушка, у Славиной мамы — сладкая болтушечка, у Стасиной — капустный лист с огорода. Лаврина мать поскупее, но тоже угостит. А бабка Феня, та ещё пучок луку нарвёт, чесноку. Лук и чеснок Малыш ест с удовольствием.

Одни Трухины не жалуют Малыша, Андрон особенно. Не думал он, что ребята спасут сохатёнка.

Во дворе Трухиных случилось новое несчастье. Сварила Мавра суп-лапшу с курицей, вынесла студить в сенцы. Сама пошла к соседке дрожжей попросить. У неё было на закваску, да привычка такая: просить и клянчить. А соседка недавно из города вернулась, привезла, говорит, не палочками, а сухие, россыпью.

Андрон в это время проверял огород, смотрел, не было ль какой потравы. О горохе догадался в то же утро, только не мог разобрать, кто колесил по огороду. Хитрый гадёныш воровал. Максим — честный парень, не полезет, Петька — малой, забоится. Славкина работа иль Чубарёнкова. Хромой-хромой, а расторопный.

Всё получилось лучше не придумаешь. Бредёт со-хатёнок по улице, крутит головой, позванивает колокольчиком. Играет ноздрями, ловит вкусные запахи. Где борщом пахнет, где картошкой с луком. Из трухинского дома запах самый приятный, на него и решает завернуть. Бодает калитку, входит в сенцы, натыкается на кастрюлю. Мавра с соседкой порядком судачат, суп давно остыл.

Попробовал Малыш — понравилось. Ну и навалился с полным удовольствием.

Прошло немного времени — загремела кастрюля по полу. Из сеней да на порог… А тут и Мавра явилась.

Поздно явилась Андронова жена. Видит, выходит сохатёнок из сенцев, облизывается. Смотрит Мавра на прилипшие к губам лапшинки, соображает, что стряслось… Да как бросится к поленнице! Хотела поленом огреть. А Малыш не дурак: прыгнул через изгородь, побрёл домой. Наелся — чего ещё надо.

Вылетает Мавра с поленом на улицу, голосит, словно режут. Как в тот раз, когда лёд выгребли.

— Люди добрые! Что ж это такое? Всю кастрюлю слопал, ирод проклятущий! Да зарезать его мало, поганца такого! Вот уж Андрон возьмётся за него, скрутит башку непутёвую!..

Люди слушают Маврины причитания, вздыхают, ахают, сочувствуют. Есть и насмешники, те своего не упустят:

— Курицу-то слопал?

— Ставь почаще, остужай получше!

— Знает, у кого есть — у жадных!

— Суп-то где был? — спрашивает кто-то.

— Где ж, как не в сенцах! Сварила, как следует быть, дай, думаю, остужу. Мой-то холодный любит. Покуда стынет, дай, думаю, к соседке за дрожжами сбегаю. У неё не палочками, а сухие, россыпью. Была-то минуту, две ли. А он, словно чуял, сатана безрогая, что я суп-лапшу с курицей варила… А лёд кто украл? — вспоминает Андрониха. — Кто горох вытоптал? Да что за напасти на мою голову? Что ни день — то беда-бединушка!

— Зачем в сенцы-то? Другого места не было?

— Какого другого? — кричит Мавра. — На крышу лезть? В подполье спускать? В своём доме опаситься? Чево защищаете ево, проклятова!

— Эт про что она? — спрашивает бабка Феня.

— Про суп с курицей! — кричит ей в ухо мать Лаври.

— A-а… хороша пища-а! — кивает бабка.

Ругаясь, Мавра возвращается в дом. За столом на лавке сидит муж, хмурной-пасмурный, темней дождевой тучи. Только что слазил на чердак, открыл заветное местечко — пусто. Пяти соболей как не бывало. Трёх баргузинских, двух амурских. Это не суп из курицы, здесь сотнями пахнет.

«Неужто ребятня сопливая? — хрустит пальцами Андрон. — Не может быть. Тут похитрее враг, поопасней. Кто? Узнал бы, голову открутил, ноги б выдернул!»

— Чево раскудахталась! — набрасывается муж. — «Андрон… Андрон…» Ляпаешь не знай чево! Пропадёт сохатёнок, люди подумают, я извёл. Дура! Как есть дура!

— Дак ведь я…

— Молчи, говорю! Ахну раз, чтоб язык прикусила! Хотел потихоньку извести, так на тебе! Накаркала, ворона пучеглазая…

— Дак ведь обидно!

— «Обидно»! — кривится Андрон. — Мне, может, в десять раз обидней. Да молчу до поры до времени…

Но тут Андрон не может совладать с собой. Хватает кепчонку, пулей вылетает на улицу. Женщины ещё не разошлись, стоят возле заборов, толкуют. И смех и грех, кто бы мог подумать!..

Трухин проходил мимо понурив голову, поубавив прыти. Бабы есть бабы: прицепятся, не скоро оторвутся: «Куда идёшь да зачем?» Очень нужно объяснять каждой.

А идёт он в сельсовет, к председателю Чубарову. Не с пустыми руками — с вещественным доказательством.

— Ты смотри, смотри! — тычет бумажкой в Чубарова. — Што ж это делается? Житья не дают. Што ни день, то новая пакость.

— Сядь, остынь. — Чубаров придвигает стул. — Покажи свою бумажку. «Вызов гражданину Трухину. Гражданин Трухин! Вы недавно застрелили матку-лосиху, когда совсем запрещают бить зверей. Поэтому вы ярый враг всей нашей природы… Вы покушались на дедушку Лукьяна…» Гм! Интересно, что за прокламация? Баловство какое-то…

— Мне это баловство боком обходится. — Андрон загибает пальцы. — Ледник порушили — раз, огород потоптали — два. Сохатёнок кастрюлю супа смолол — три. Это што, не разбой средь бела дня?

— Мда, некрасивая история, — соглашается Чубаров. — По всему видать, ребячье дело. Тут и все могут, и один человек. Грешить можно на любого. От меня-то чего хочешь?

— Чего хочу? — щетинится Андрон. — Справедливости… Если кого поймаю, пусть добра не ждёт. А на тебя, как на укрывателя, в район пожалуюсь!

— Какой же я укрыватель? — разводит руками Чубаров. — Чудишь, Андрон. Я эту бумажку первый раз вижу. Найдём — накажем, такое поощрять нельзя. А ты грозишь, не зная кому.

— Знаю! Первушинский сын да твой первые закопёрщики! Учти, как отцу говорю.

— Ты, Андрон, за собой последи. — Чубаров ищет папиросы. — Если мальчишки озлились, значит, есть причина. Сохатиху убил — раз, сохатёнка осиротил — два. Уж не говорю о старике Лукьяне. А если пригласить следователя… как думаешь?

— Не пугай, не боюсь!

— Твоё дело. А моё — предупредить. Когда штраф заплатишь?

— Будут деньги — заплачу.

— Вот как заговорил! — строжает Чубаров. — Завтра передам дело в суд. Посмотрим, как там петь будешь.

Поговорили, как пустых щей похлебали. Что ты сделаешь с этим председателем? Шёл, думал постращать… А он сам стращает. Да не чем-нибудь — судом. А суд — известное дело: собрались, решили-постановили. Плати, не то — в каталажку.

— Врёте, не одолеете! — Андрон свирепо мнёт кепчонку. — Придёт и моя пора, отыграюсь. Ох, отыграюсь!

На улице бубнит, не в сельсовете.

На южной стороне Юмурчена стоит высокая журавлиная гора, обрывистая с трёх сторон. По четвёртой, западной, можно пройти, посмотреть на старое гнездо. Ребята лазили туда много раз.

Когда-то на ровном выступе поселились журавль с журавлихой. Не часто бывает такое: известно, эти птицы любят низменные места, а тут, можно сказать, орлиная высота.

Взрослые не трогали и детям наказывали не трогать. Пусть живут, пусть выводят птенцов. Значит, доверяют людям, если поселились на виду. Выйдет сельчанин поутру, посмотрит — стоят на горе журавль с журавлихой. Рядом стоят, любуются друг другом. Ну и ладно, ну и хорошо.

Этой весной не прилетели знакомые птицы. Скучно стало без них и взрослым и ребятам. Может, в полёте погибли, может, охотники подстрелили. Возможно, старыми стали, не хватило сил долететь до родины, до реки Черемной, до любимой горы.

Гнездо это — недалеко от памятника Егору с Дашей.

Под горой Петя учит сохатёнка возить тележку. Но Малыш решительно отказался от хомута и тележки, зауросил — ничего с ним не сделаешь. Тогда Петя придумал обучить его цирковым номерам.

Как-то отец привёз домой книжку о русском цирке, стал читать ребятам вслух. Про то, как клоун Дуров пел на арене весёлые песенки, разъезжал по улицам на свинье.

На картинке была нарисована чёрная вислоухая свинья, на ней Дуров с маленькой гармошкой в руках. На голове дрессировщика сидела курица, поглядывая на публику.

На афише клоун был ещё интересней. Вокруг него творилось невообразимое: козёл скакал на волке, крысы спасались с корабля на воздушном шаре. Рядом маршировали полки с копьями в руках. Барабанщики били в барабаны, ежи-пушкари палили из пушек.

У Пети не было ежей, свиней, крыс. Но у Дурова не было сохатёнка!

Первое, чему учит Петя Малыша, — прыжкам в высоту. На мягкой лесной дорожке находит два высоких пня, кладёт на них сухую жёрдочку, за ней — кусок хлеба с солью. Рядом белеют три куска сахара. Эта приманка, по расчёту дрессировщика, должна принести успех.

Петина тактика довольно проста. Лосёнок должен перепрыгнуть через жёрдочку, а в награду съесть приманку. Желание сохатёнка тоже понятное: обойти пеньки, съесть хлеб, сахар и ждать новой порции.

Так он и делает.

— Ты что? — Петя пытается оттолкнуть лосёнка. — Задаром хочешь съесть?

Странным бывает иногда Петя, совсем непонятным для Малыша. Для чего, например, козлиное прыганье? Хуже, чем скакалка. Побегать по лужку, пободаться — это он с удовольствием. В прятки — тоже интересная игра.

— Ничего, ничего, — приговаривает Петя. — Перехитрю тебя, Малышка, вот увидишь.

Он выбирает узкую тропинку, с неё нельзя свернуть ни в какую сторону — мешает крепкий соснячок. Но, как назло, на ней нет подходящих пеньков. Подумав, Петя кладёт жёрдочку меж сучков двух сосен, сам становится на другую сторону, показывает хлеб и сахар. Хлеб и сахар! Самое любимое из того, что знает лосёнок.

— Малыш, ко мне! Ко мне!

Боевая команда! Сохатёнок исполняет её беспрекословно.

Он прыгает, сбивает ногами жердинку и ещё какой-то белый мешочек, похожий на бычий пузырь. Пузырь шуршит, падает, разрывается. Из него с громким гулом вылетают большие жёлтые мухи с жёлтыми усами. Жёлтые-жёлтые, с перетянутой талией, со злыми глазками. Вертлявые, кусачие!

Они взлетают, как истребители с аэродромов, пикируют на Петю, на Малыша, впиваются в нос, губы, веки. Жалят, жалят без пощады!

С криком-воем бросается Петя по дорожке в село. Но ещё раньше, взбрыкивая ногами, несётся туда сохатёнок. Петя машет руками, сохатёнок — головой. Был бы хвост, им бы отмахивался. Но нет хвоста у лосёнка! А осы пуще злятся, больней кусают куда ни попадя. Будто иголки вонзают в тело. Тоненькие-тоненькие!

Забыли они, Петя с Малышом: никогда не надо отбиваться от ос, шмелей, пчёл. Лучше стоять неподвижно, меньше будет укусов. Только можно ли устоять смирно? Пулями пролетают они по улице на удивление ребятам. На крыльце стоит дородная Андрониха, таращит глаза: с ума, что ль, посходили?

Ошалелый сохатёнок с мыком влетает в трухинскую ограду. Лишь бы спрятаться!

Из избы выходит Трухин.

— Что с ним? — спрашивает. И пятится к поленнице. — Сбесился?

— Ой, не знаю, не знаю! — причитает Мавра. — Ой, боданёт сичас, полоумный!..

Лицо Трухина бледнеет, кривится. Хватает Андрон полено — бац по голове! Малыш, покачнувшись, падает на колени. Мык становится глуше, жалобней… Сизый туман плывёт перед глазами. Больно! Больней, чем жалят осы…

— Ах ты, собачий сын! — раздаётся сзади. — Ах ты, разбойник с большой дороги!

Лукьян ковыляет вдоль ограды, несёт на весу ногу-куклу, опирается на два костыля. Наплывает на Андрона. Кустистые брови сдвинуты, блин-кепчонка скособочена. Останавливается у калитки, поднимает костыль.

— Ты што бьёшь беззащитного! — выкрикивает дед. — Сохатиху убил и сохатёнка добиваешь? Да я тебя вот этим костылём! Убивец! Одно слово, убивец!..

Никто не видел Бормаша таким разгневанным. Видно, долго тлело, да быстро загорелось. Как ни крепился старик, не смог запрятать правду.

— Но… Но… — Трухин ошеломлён напором Лукьяна. — Чево шумишь, чево грозишься? Обороняюсь я. Забирай свою дохлятину, ничего с ней не случилось…

Малыш поднимается, покачиваясь бредёт к калитке.

Всё это Петя видит издалека. Он бежит, забыв про укусы, бежит, ничего не видя. Ничего, кроме Андрона, кроме деда с костылём в руке, упавшего сохатёнка. Бессильная ярость закипает в его сердце.

Поздно прибегает Петя на Андронов двор — Трухины уходят в избу, дед с сохатёнком ковыляют к своему дому. И ни одного человека на улице!

Петя не ревёт, он только сжимает кулаки.

Второй день отлёживается сохатёнок. Не хочется идти на лужайку, не тянет играть с Петей. Красуля совсем изревелась — зовёт не дозовётся. Не хочет пастись без сохатёнка.

И бабка Феня ничем не обрадовала.

— Ох, горе, горе! — охает старуха. — Нет у меня нужной травки. Сходить надо, нарвать, посушить…

— Какая она, скажите? — домогается Славка. — Мы вам целый воз притащим!

— Сама я, родненькие, сама. Рвать осторожно надо, поутру, по росному времечку.

Каждое утро садится Петя возле Малыша, чешет бурый загривок. Спрашивает, не лучше ли ему, не хочет ли погулять.

«Не лучше, — отвечает он глазами. — Не знаю, что со мной, не понимаю».

— Не горюй, Малыш, бабка Феня вылечит… А я тебе кино покажу, хочешь?

Про кино Петя подумал вчера. Пошёл к своему учителю, попросил фильмоскоп и фильм про животных.

Петя заводит сохатёнка в летник, стелет старый потник, велит ложиться. Включает штепсель в розетку, вставляет ленту.

— Смотри, Малыш. — Он завешивает окно одеялом. — Показывается фильм: «Охотник и зайцы». Внимание!

Не было фильмов про сохатых, а про волков Петя нарочно не взял. Тогда про зайцев, сказал учитель, как они охотника обманули.

Интересную штуку придумал Петя. В тёмном летнике на стене появляется белый квадратик, на нём сидят лопоухие зайчишки. Один что-то говорит, другие хохочут-заливаются. Рассказывает, наверно, про свою лесную жизнь.

Малыш видел одного зайца в лесу, вернее, зайчиху. Она сидела и дрожала, ей было совсем не до веселья.

Вдруг зайчишки начали плясать. У одного — балалайка, у другого — барабан. Кто вприсядку, кто на одной ноге. Уши тоже пляшут. Самый молодой — колесом, колесом! На сосне сидит ворон, рот До ушей, смеётся во весь лес: «Кар-р! Кар-р!»

— «Идёт по лесу охотник Кузьма Иваныч, — читает Петя. — Заметили зайцы, испугались. Один кричит: „Разбегайтесь, Кузьма Иваныч идёт!“».

Самый старый не велит разбегаться: «Я, говорит, обману его. Лежите все, охайте, у вас животы болят». Как ты, Малыш, — прибавляет Петя, — только у тебя не живот болит, а голова.

Идём дальше! — Меняет кадр Петя. — Ага, лежат зайчишки, охают громко-громко. «Это что за лазарет?» — спрашивает Кузьма Иваныч. «А вот, — говорит старый заяц, — вся родия помирает, и я тоже. Лекарства нет». — «Какое нужно лекарство?» — спрашивает охотник. «А то, которое от животов», — отвечает. «Так я схожу, подержи ружьецо!»

Увлёкся Петя, не слышит сопенья сохатёнка. А если не сопит — ясное дело, заснул.

— «Пока Кузьма Иваныч бегал, зайцы все патроны расстреляли. Прибежал охотник обратно, посмотрел — пустые патроны. Стал сердиться: „Почему обманули, всех перестреляю!“».

Стыдно стало зайчишкам: охотник принёс лекарство, а они… «Мы тебе испечём пирог с капустой, — обещает старый заяц. — Ты у нас будешь самым лучшим гостем».

Кончилась лента. А тут бабка Феня на пороге.

— Нашла, нашла травки, Петруша, в дальнем закутке лежала, в бордовой тряпице. — Ты чо эта, кино ему показываешь?

— Ну да, чтоб веселей было.

— Рехнулся, Петруха, — беззубо смеётся бабка. — Тебя самого надо лечить. Вишь, сохатёнок-то спит. Неси воды, да не простой — кипячёной. Постой! Побольше неси, целый ковшик. Поставлю на ноги твово дружка. А то как!