Путь наш лежит через горы, топи, реки. Маршрут поначалу был довольно ясен. Надо пройти километров пять по Говорушке, свернуть в широкую долину, проехать по ней часа три-четыре. Там встретится вторая речка — Талаканка. Её тоже надо перебрести. И сразу повернуть направо, так, чтобы солнце всё время было навстречу, а река сбоку. Этой дорогой ещё день ходьбы. И как раз попадём в районный центр.

Четвёртый день нашего путешествия начался нескладно, особенно для меня. Как-то всегда так получалось, что я переезжал речки на Милке и не было такой переправы, где бы ни купался. В конце концов, я стал садиться на нее в одних трусах, при необходимости прыгал в воду и плыл самостоятельно.

К полудню снова потерялась Тымба.

Мне надоела эта канитель, Ивану Гурьянычу тоже. Один Степан Степаныч терпит. А Вадимка стоит возле Милки, опустив голову. Дрожащие руки его мнут повод, ресницы влажно подрагивают. Это не потому, что я его ругаю; ему жалко Тымбу.

Темнику не хочется слезать со своего трона. Он думает, как поскорее выбраться на сухое место, стать лагерем, сварить что-нибудь, поесть и вздремнуть часок-другой.

— Стал быть, шут с ним, со щенком, — зевает Темник. — Прибежит — хорошо, а нет — ещё лучше. Дай бог самим выбраться из чёртовой трясины.

Степан Степаныч молчит и курит.

— А я пойду искать Тымбу! — упрямится Вадимка. — Это дедушка Гарпан виноват. Я не хотел отпускать её.

Ну что ты станешь делать! Опять зло подбирается ко мне, и я кричу:

— Оставайся, если хочешь! Твой щенок нас в гроб загонит!

Степан Степаныч хмурится, терпеливо жуёт мундштук дешёвенькой папироски — последней, если я не ошибаюсь.

— Ты не прав, Федя, — говорит он осуждающе. — Все мы согласились взять щенка — значит, все мы за него в ответе.

— Я возражал, если ты помнишь.

— Да, сначала возражал, а потом согласился — разница небольшая. Давайте сделаем так: вы поедете дальше, остановитесь где-нибудь на пригорке, а мы с Вадимкой назад повернём, Тымбу поищем.

Предложение Степана Степаныча не вызывает во мне восторга: не хватало, чтоб мы потеряли друг друга. Тымба Тымбой, а люди людьми.

— Нет, — говорю я, — так не пойдёт.

Мы поворачиваем лошадей и едем в обратную сторону. Вода с утра хлюпает в наших моршнях; они, будто мохнатые жабы, ненасытно пьют мутную жижу. Моросит мелкий, мелкий дождичек.

Хочется есть, пить, спать — всё сразу.

Ни в воде, ни в кочках Тымба потеряться не могла. Ближний перелесок от нас километрах в пяти-шести. Если нет в ближнем, нужно ехать во второй. А где он, второй? Километров за десять?

— Ты не помнишь, Стёпа?

— Как будто так, Федя.

Я уже усмирил свой гнев. Правда, он ещё тлеет, как худая головешка в печи, но огня больше не будет.

О, мокрое счастье наше! И ты иногда поворачиваешься к нам лицом. Негодница Тымба стоит возле чековой лиственницы, неотрывно смотрит вверх. У ног её лежит растерзанный бурундук, на верхушке дерева сидит белогрудая белка.

— Тымба, на место! — кричит Вадимка.

Щенок отскакивает от дерева, бежит в чащу. Сын бросается за ним, хватает, прижимает к себе.

Здесь мы варим обед и отдыхаем часа полтора. Стреноженные лошади пасутся возле дымокура. Степан Степаныч и Темник похрапывают, подложив под головы сёдла. Вадимка играет со щенком.

Я сижу у потухающего костра, размышляю о нескладном путешествии. Запасы наши кончаются. Последнее мясо мы сварили ещё вчера, крупы не густо. По праву завхоза я решаю с завтрашнего дня ввести хлебную норму. Хорошо, если плутать нигде не будем.

Странная попалась нам тайга. Сколько идём — ни глухаря, ни рябчика нет, одни бурундуки да белки. Какой толк от них?

Часа в четыре трогаемся дальше. Иван Гурьяныч, покачиваясь на Грозном, предлагает сократить дорогу по диагонали. Место знакомое, только что проезжали.

Вроде бы хорошо, заманчиво — кому охота по кривой топать? А Степану Степанычу не нравится. Он скручивает папиросу из берёзового листа, чиркает спичкой. Затянувшись, долго и надсадно кашляет.

Не может Степан Степаныч без табаку.

— Дело ваше, решайте как хотите. Только скажу одно: горе тому, кто пытается сократить таёжные тропинки.

Боится Степан Степаныч, как бы снова не заблудиться. Главное, табаку нет у него, на берёзовый лист нажимает. А мне думается, никакого риска нет. Вон та сопка, откуда мы вернулись. Маленько спрямим — и делу конец. Глядишь, часа два-три выиграем.

— Давай, Гурьяныч, прямо!

Тымба всё время напрямки бежит, далеко не рвётся, кони тоже ход ко идут. И нам, замыкающим, не так трудно. Пообвыкли.

Река рвётся-скачет по камням-громадинам. Много накидала их чья-то великанья рука — и вдоль и поперёк. Ослепительно сверкают рябые перекаты, неторопливо кружится в омутах белая пена.

Остановиться бы, посмотреть: нет ли там леночков, если б не крутизна. Опять же торопиться надо, ночлег искать. Тропинка всё в лес тянется. А про лес, между прочим, Гарпан ничего не говорил. Возле реки нам идти надо вплоть до вечера.

Иван Гурьяныч на Грозном сидит посвистывает. Степан Степаныч «березуху» смолит, едкий дымок пускает. На небо смотрит, сосны разглядывает. И вдруг сообщает:

— Кажется, опять заблудились, Федя. Не на восток идём, а на север.

— А река? — спрашиваю.

— Рек в тайге много, все друг на друга похожи.

Это меня начинает веселить:

— Что ж, реки, как маслята, под сосной растут? Три часа прошёл — река, ещё три — другая?

— Как хочешь думай, а идём мы неправильно.

— Может, Гурьяныча спросить?

— Сосну вон ту спроси, вернее скажет.

Кажется, злится мой друг, а то всё меня урезонивал. И ему, видать, осточертели наши неудачи. А главное, курева нет. Без него Степану Степанычу не житьё.

Иван Гурьяныч убеждён: мы идём правильно. Собственно, и я такого мнения. Основной ориентир у нас — речка. И Гарпан так говорил: «Перебредёте Талаканку, вдоль неё идите».

В лесу темнеет быстро, дорога пошла камень на камне. Хоть и подкованы наши сивки-бурки, всё равно спотыкаются. Да и мы устали, есть очень хочется.

Место для ночлега выбираем сухое, высокое. Дров здесь сколько хочешь, ветра нет. Дождичек перестал.

Наш ужин совсем-совсем лёгкий: кашка в брикетиках, с прогорклым маслом, да по маленькому кусочку хлеба, как в войну, — сто граммов, не больше. Зато чаю сколько хочешь — плиточный, душистый, аромат на всю тайгу.

Очень мало хлеба остаётся у нас — одна булка. А завтра нам ещё целый день идти. Это если по правильной дороге. А если верить Степану Степанычу, то неизвестно, сколько проплутаем.

И потому мы решаем твёрдо: с сегодняшнего ужина ввести норму.

Мы — это я и Степан Степаныч. А Темник мыслит по-своему:

— Опоздал, стал быть, со своими хлебными карточками. Завтра в райцентровской чайной по булке тебе подарим — с поджаренной корочкой.

Хорошо бы, конечно, только верить боюсь. Нет, пусть будет норма — так надёжней.

Вадимке хлеба и каши даём побольше, а сами кружка за кружкой пьём чай.

Степан Степаныч не то что угрюм, а как-то собран весь, насторожён. Обычно он последним уходит от костра: пишет и пишет в свою тетрадку. А сегодня и тетрадь не вытаскивал, и даже «березуху» не курил. Раньше всех лёг спать. За ним — Вадимка, потом Иван Гурьяныч.

Мне же не спится. Я сижу у костра и думаю.

А думаю я вот о чём: что-то случилось с Иваном Гурьянычем. Тридцать лет жил человек в тайге, именно в этих местах. Как он сам говорит: и тонул, к блудил, с голоду-холоду погибал. До сих пор не могу забыть его рассказ о встрече с медведем. Что называется, нос к носу сошлись. Темник не успел винчестер вскинуть, как медведь навалился. Здоровенный, страшилище. Тут, как на грех, Иван Гурьяныч споткнулся, выпустил ружьё из рук. А медведь — за спиной: слышно, как в затылок дышит.

Бежит Гурьяныч к толстенной сосне, и медведь за ним. Стали кружиться вокруг лесины, друг друга обманывать. Если со стороны смотреть, будто хоровод водят.

Темник первым выдыхаться стал — человек всё-таки. То в ямку угодит, то о корень запнётся. Один раз хотел к ружью податься — медведь так рявкнул, чуть перепонки в ушах не лопнули.

Прёт медведь, пыхтит, ест глазами Гурьяныча. Когти чёрные, большие, лапы шершавые. Смотреть и то страшно.

И тут вспоминает Темник про свой топор. Была у него привычка: топор за спиной носить на всякий случай — мало ль что в тайге бывает. В первые-то минуты забыл о нём, оробел — видно, испугался. А теперь вот вспомнил.

Бегает Темник от медведя, а сам за спиной руками шарит: «Слава богу, здесь!»

Кое-как отвязал своё холодное оружие, размахнулся, хватил по медвежьей лапе. Ещё пуще ревёт медведь, криком заходится. Левая лапа на весу трясётся, кровь из неё хлещет, а правой он всё норовит Гурьяныча за лицо схватить. Пот льёт с Темника, руки дрожат, ноги подкашиваются. И медведь порядком устал.

В конце концов перехитрил человек зверя: изловчился, ударил по второй лапе — тоже удачно. Рухнул медведь, добил его Иван Гурьяныч. Всего изрубил и шкуру не пожалел.

Раньше я в этот рассказ без оглядки верил, а теперь сомневаться стал: не придумал ли его Иван Гурьяныч?

С другой стороны, если дом его вспомнить, так он разными трофеями набит. Шкуры медвежьи, рога изюбриные, головы гураньи. И панты у него есть. На стенах ружья именные висят, ножи, кинжалы всякие. Не дом, а музей охотничий.

Скажем, права была Анна Петровна: человек меняется и тайга растёт. Мог Иван Гурьяныч забыть дорогу в районный центр. Но общее направление он должен знать: где какие хребты, реки, долины. Это ж ни в жизнь из головы не выветрится!

Не могу я понять Ивана Гурьяныча.

Утренний подъём наш безрадостен: стреноженная Милка подобралась к лагерю, съела весь хлеб. Я отогнал кобылу, когда она дожёвывала последний кусочек.

Иван Гурьяныч хотел поучить бессовестную конягу, но все мы, особенно Вадимка, заявили решительный протест. Уж если кого учить, то меня, конечно: не застегнул суму с хлебом.

Мы едим картошку в мундирах, посыпаем крупной солью. Никто ни словом не упрекнул меня в ротозействе. И это меня особенно удручает. Больше всех кричу, ругаюсь, навожу порядок, а сам… завхоз липовый! Ладно, если доберёмся сегодня до места. А если нет?..

Тымба картошку не ест, ей приходится голодать по-настоящему. Она лежит против Вадимки, вытянув лапы, положив на них мордашку. Смотрит на нас и не понимает, почему мы не даём ей хлеба.

Нет хлеба, Тымба.

Сын охотился с палкой на бурундука, хотел подкормить свою любимицу, но напрасно — и бурундуки не часто попадаются.

Единственная радость наша — ясная погода. Почти неделю не видели мы голубого неба, жаркого солнца, тепла и света. Разноголосо приветствуют нас птицы; даже противная кукша, та, что лазит по охотничьим капканам, сегодня весела и миролюбива.

Лес не выпускает нас до самого полудня. Он стал и зеленей и выше, а трава на полянах гуще. Всё чаще попадаются мшистые места.

Никто из нас не сомневается, что мы опять заблудились. Талаканка с утра покинула нас, резко крутанула влево, прощально сверкнув гремучей водой. На этом месте тропинка раздваивалась; мы пошли по той, что была протоптанней.

Обедали по-быстрому, ели картошку. Даже каши нет больше.

Хоть бы рыбки поймать.

Степан Степаныч угадывает мои мысли, показывает на белую полоску на горизонте:

— Скоро, Федя, рыбку будем ловить.

— Где?

— Во-он там — кажется, на Витиме.

— На Витиме? Брось дурачиться!

Часа через три мы подошли к широкой полноводной реке. Над водой вьются белые птицы, противно горланят, чиркают по воде крыльями.

Птицы эти — чайки.

Итак, Степан Степаныч был прав.

Мы стоим на крутом берегу Витима, как мореплаватели вдали от Родины. Мы не знаем, куда идти нам и далеко ли. Хорошо, если встретится катер или моторная лодка. А если нет?

Степан Степаныч вытаскивает из кармана газетку — запасливый человек! — трёт на ладони берёзовый лист, закуривает.

— Как жизнь, Вадимка?

— Ничего, дядя Стёпа. Солнышко вот греет.

— Солнышко — хорошо, — щурится Степан Степаныч. — Вечером тайменя на крючок подцепим, уху тройную сварим. Жирную-жирную, с золотистой плёнкой. Перец у нас есть, лавровый лист найдётся. А лук на берегу должен расти.

Верно, приправа к ухе у нас имеется. Иван Гурьяныч сомневался: не мало ли берём?

Темник взбирается на валун, обтёсанный стремительной водой, тупо смотрит на посеребрённую гладь, на тоскующих чаек, что-то бормочет себе под нос, удивлённо разводя руками.

Степан Степаныч смотрит на притихшего Темника без гнева и упрёка. Больше того, ему хочется подбодрить старика, вызвать к какой-нибудь деятельности.

— Помнится, Иван Гурьяныч, вы нам рассказывали, как на красные тряпочки ленков ловили. Я на этот случай припас красный материалец. Не попробуете?

— Можно попытать, — сокрушается Темник,— коль так вышло. То ли глазами плох стал, то ли голова прохудилась. Поди ж ты, какое дело: второй раз обмишулился.

Гурьяныч уходит, захватив с собой рыболовные снасти. Мне хочется посмотреть, как он будет ловить рыбу. Ни червяков, ни кузнечиков у нас нет. Иван Гурьяныч думает поймать гальяна на сухую хлебную корочку. Он мастерит из палочек рамку, натягивает на неё марлю, привязывает верёвочку и спускает в озеро.

— Стал быть, поймаем гальяшку, на него ленка иль тайменя. Закатим пир на весь мир.

Я и на этот раз не верю Темнику, Мне кажется, в озере гальянов нет: уж очень мёртво оно, ни всплеска, ни бульканья. Обычно маленькие рыбки возле берега шныряют, боятся вглубь заплывать.

Мы сидим долго, терпеливо. Но рыбы в озере действительно нет. Никакой. Гурьяныч, вздыхая, сматывает снасти, размоченную корочку досасывает на ходу.

— Стал быть, не везёт мне, горемычному. Эх, раньше-то бывало…

Темник не договаривает, а я не спрашиваю, что было раньше, — незачем удручать старика.

Мы возвращаемся к палатке.

Я вытряхиваю из мешка последние картофелины. Надо сделать похлёбку, чтобы поесть всем. На второе — густой чай с сахаром. Сахару у нас хватит дня на два.

Степан Степаныч вытаскивает карту из рюкзака, ищет приблизительно то место, где мы встретились с Тымбой. От него мы ринулись напрямик и попали на другую тропу. Она тоже идёт рядом с рекой. Только река эта не Талаканка, а Каменка.

Она и привела нас к Витиму.

Вот как всё просто и бестолково.

— Сколько же нам до райцентра идти?

— Километров пятьдесят, если прямиком. А на прямую тропы нет. Надо возвращаться на исходный рубеж.

— Это невозможно, лучше сделаем плот.

— А лошади, чудак человек?

Да, лошади… Я совсем забыл о них.

Иван Гурьяныч возвращается с пустыми руками. Клюнул какой-то глупый окунёк на хлебную крошку. Из одного окуня ухи не сваришь.

Мы сообщаем Темнику про нашу ошибку.

— Так и есть. — Он трёт свою малиновую лысину. — Две реки тут идут, рядом друг с дружкой. Забыл, напрочь забыл.

Он многое забыл, наш проводник Иван Гурьяныч — рыбак и охотник, по слухам признанный следопыт витимской тайги. Поговоркой стали для нас его слова: «Когда это было? Тридцать лет назад?»

В молчании проходит наш тощий ужин. Вадимке достаётся окунь-недомерок и чашка похлёбки с редкими кусочками картошки. А у нас основная пища — чай и дикий лук: благо, на берегу его предостаточно.

Рано ложимся мы спать, ещё раньше, чем в прошлую ночь. Вадимка жмётся к моему боку, жалуется:

— Батя, я совсем не наелся, нисколечко!

— Потерпи, Вадимка. Может, завтра улов лучше будет. А может, катер или лодку встретим. Так уж получилось. Зря я втравил тебя в эту поездку, не подумал.

— Нет, не зря. Я потерплю. Ты знаешь, батя, как мне Ивана Гурьяныча жалко? Жальче Тымбы.

— Почему?

— Не везёт ему, понимаешь? Старается, старается, и всё не так. Знаешь, как ему по тайге ходить хочется?

— Он тебе говорил?

— Я сам вижу.

— Возможно. Ты спи.

— Ладно, сейчас. А что наши делают? Ужинают?

— Может быть.

— Помнишь, как нас мама по утрам блинчиками кормила? Фаршированными, со сметаной.

— Помню.

— Кофе с молоком пили.

— Пили.

— Батя, а жёлуди здесь есть?

— Нету. Дубы только до Урала доходят, пропускают всю Сибирь и появляются не то в Благовещенске, не то в Биробиджане.

— Жаль. Говорят, из желудей кофе можно делать.

— Можно.

Вадимка любит кофе; дома он меньше двух стаканов не пьёт.

Мне надо как-то отвлечь его от мыслей об еде, но он сам затихает, посапывая, вздрагивая, бормоча что-то в полусне.

Я лежу с открытыми глазами, слушаю комариный писк, лёгкий шелест листьев, горький плач дикого голубя.

Потом я думаю о жене, Алёнке, о бабушке. Знала бы Тося, в какой переплёт попали мы с сыном, было б тут слёз да печали.

Засыпаю я поздно.

Ещё в палатке я чувствую, что день будет хорошим. Солнце светит в марлевое окошечко, разноголосо поют пичужки, где-то неподалёку долбит дерево дятел. Ему отвечает морзянкой другой; он сидит подальше, но «телеграммы» шлёт аккуратно.

Кричат противные чайки. Густо трещит кем-то взбодрённый костёр.

Приятно лежать на хвойной постели, вдыхать свежий аромат леса, слушать его неумолчную жизнь и думать, как несчастны те городские, кому ни разу не пришлось ночевать в тайге в палатке, утром смотреть на небо, ловить рыбу, купаться.

Да, но у них есть хлеб.

Мысль о еде подстёгивает меня. Я выбираюсь из спального мешка, натягиваю спортивные штаны, свитер, вылезаю из палатки.

Откуда-то вдруг пахнуло варёным мясом. Ноздри мои раздулись. Смотрю — у костра сидит Вадимка, с великим удовольствием гложет молодую желтоватую кость. Губы и подбородок его лоснятся от жира. Возле сына стоит котелок, в нём деревянная ложка — одна из тех, что мы взяли для ухи. Над костром висит ещё один котелок, побольше, Гурьянычев, полный того же аппетитного мяса.

Вот так чудеса в решете!

Я ни о чём не спрашиваю. Стараюсь сам понять: что же случилось на нашем таборе?

А случилось непоправимое. Об этом говорят козья голова, спрятанная за седло, и наше ружьё, что лежит возле Вадимки.

Мысли мои работают быстро, остро, роятся, словно искры.

Степан Степаныч спит, Темник — тоже. Значит, значит…

Кровь бросается мне в голову. Я вспоминаю Вадимкины слова: «Батя, я совсем не наелся, нисколечко».

Значит, значит…

Помнится, я просыпался на заре и в полусне-полудреме не почувствовал Вадимкиной руки. Обычно он спит, не застёгивая спального мешка; одна рука его всегда лежит на мне.

Значит… Значит, Вадимка убил козу!

Я подбегаю к костру, со всего маха бью ногой по котелку. Не по тому, что стоит перед Вадимкой, а по тому, что висит над костром, — по Гурьянычеву. Котелок опрокидывается, кипящая вода льётся на мою голую ногу.

Острая боль разливается по ступне — кажется, горит вся нога. Но больнее боли то, что сделал мой сын.

Вадимка вскакивает с лесины, смотрит на меня с удивлением. Рот его набит мясом, в руке сверкает нож с блёстками сала на лезвии. Он хочет что-то сказать, но я не слушаю, меня душит негодование. Повернувшись, я награждаю сына пощёчиной.

Вадимка хватается за щеку, глаза его полны слёз и отчаяния.

— За что, батя?

Он не знает за что! За козу, конечно, за браконьерство, за позор, который он обрушил на мою голову.

Я беру мыло, хочу пойти к реке. Нога моя покрылась пузырями. Надо натереть её мылом, остудить в прохладной воде. И тут натыкаюсь на осуждающий взгляд Степана Степаныча. Наш товарищ незаметно вылез из палатки — босой, нечёсаный, в трусах, непомерно широких для тощего тела. В одной руке бумажка для самокрутки, в другой — берёзовый лист, высушенный над огнём.

— Эх, Федя, Федя!..

— Что «Федя»?

Степан Степаныч не отвечает. Это ещё больше раздражает меня, и, чтобы не поссориться с ним, я поднимаю палку и, опираясь на неё, ковыляю к реке.

Витим золотист и ласков, ему нет дела до нашей драмы. Громадины-камни купаются в бегущих струях, жёлтый песок на плёсе похож на обожжённый сахар. Чайки встречают меня возмущёнными криками.

…Нет-нет, всё правильно: Вадимка наказан справедливо.

Лагерь свой мы поставили на крутом берегу; прибрежная полоса Витима вкривь и вкось разграфлена сухим упавшим сосняком. Другая сторона реки скалистая, щербатая, вся в зазубринах, совершенно безлесная. На склонах дремлют орлы: они только что позавтракали и теперь отдыхают.

Стоянка наша пустынна: Степан Степаныч, Темник и Вадимка с Тымбой отправились искать лошадей.

Впервые лошади ушли так далеко — наверное, корм был неважный. А возможно, Милка какой-нибудь номерок выкинула. И стреноженная, она прыгает будь здоров.

Я сижу на камне возле воды, вытянув обмотанную полотенцем ногу. Она похожа на берёзовый чурбак, толстый и безобидный. И болит нестерпимо.

Второй день мы стоим на одном месте: из-за меня, из-за моей больной ноги.

Белые облака круто клубятся на ослепительно синем небе, озарённом высоким солнцем. Горы полукружьем уходят к горизонту; на их фоне, зелёно-бархатном, взмывают надоевшие, вечно голодные чайки. Они так же голодны, как и я.

Степан Степаныч с Темником ели утром шашлык. Иван Гурьяныч отсек два солидных куска мяса, распластал их, насадил на обструганные ветловые палки, сделал надрезы по бокам, посыпал солью и перцем. Палки воткнул близ огня так, чтобы мясо жарилось и не горело.

Я отвернулся, глотая слюнки. Невыносимо было смотреть, как розовые капли жира, стекая, падали в золу, как соблазнительно подрумянивалась корочка.

Степан Степаныч постарался предупредить мой отказ:

— Дело сделано, Федя! Не выбрасывать же?

— А по мне — выбрасывай!

Иван Гурьяныч молчит. Я заметил, с каким сожалением смотрел он на меня и Вадимку.

Как хочется попасть домой! Не скоро потянет меня в новый поход.

К обеду возвращаются Степан Степаныч и Темник с лошадьми. Милка, как и следовало ожидать, увела Грозного далеко в сторону.

Степан Степаныч с ходу лезет в палатку, долго роется в своём рюкзаке, ворошит постель. Я слышу его протяжные вздохи, и сердце сжимается от плохого предчувствия.

— Где Вадимка, Стёпа?

— Кажется, сбежал, Федя.

— Сбежал?!

— Три часа искали, — виновато моргает Степан Степаныч. — Кричали, стреляли, весь лес обшарили. Понимаешь, и карты нет!

Первое моё желание — броситься в погоню. Я приподнимаюсь и тут же падаю: проклятая нога! Я закрываю глаза, стараюсь собраться с мыслями.

— Зря ты, Федя, с ним так…

— Как? — Я не понимаю, о чём он говорит.

— Вначале выяснил бы: кто убил козу?

— Что?!

— Я говорю, узнал бы: он ли убил козу?

— Кто ж её убил? — Я обалдело смотрю на друга. — Ты, что ли?

— Не я, Федя. Иван Гурьяныч.

— Иван Гурьяныч?

— Именно.

Нет, он смеётся надо мной, Степан Степаныч. Темник спал — я сам видел! А может… может, он убил, потом лёг спать? Неужели я зря ударил Вадимку?

Я поворачиваюсь к палатке, возле которой стоит Темник. Он хмуро смотрит на меня. Приготовился к объяснению. Но я молчу. Я думаю: неужели это тот самый Темник, который живёт неподалёку от меня, ездит на курорт за целебной водой, трогательно рассказывает о витимских таёжниках, никогда не трогавших зверя в запретное время?

Я не хочу говорить с Иваном Гурьянычем. Я прошу Степана Степаныча заседлать Грозного. Он понимает для чего: искать Вадимку.

— С больной ногой?

— Не имеет значения.

— Где думаешь искать?

— В лесу. Где ж ещё?

— Нет, Федя, на той дороге, что мы проехали, его не сыщешь. Надо пройти по берегу, посмотреть, нет ли следов. Думаю, на ту сторону он подался. Если по карте судить, самое ближнее к нам село — Дрёмово. Оно на том берегу. От Дрёмова дорога на Карповку идёт. А из Карповки домой попасть не трудно.

— Как же он Витим переплывёт, да ещё со щенком?

— Проще простого: на лесине по течению.

Доводы Степана Степаныча имеют смысл: по тайге Вадимка не пойдёт — просто побоится. Обязательно отправится к ближнему селению. Правда, трудновато переплыть Витим, но пловец Вадимка приличный. Да если на лесине…

Видно, так и есть: в Дрёмово отправился Вадимка со своей Тымбой.

— Ты, Федя, посиди, а я берегом пройдусь, следы поищу. Если не найду, тогда поедешь.

Предложение разумное.

— Я, стал быть, тоже пойду. — Темник аккуратно затягивает рюкзак. — Моя — левая сторона.

— Согласен. Моя — правая. — Степан Степаныч вытаскивает газету. — Сейчас вот затянусь берёзочкой…

Иван Гурьяныч достаёт из кармана пачку «Беломора», отдаёт Степану Степанычу:

— Возьмите, в рюкзаке своём нашёл. Видно, ваша, случайно ко мне закатилась.

— Спасибо, спасибо! — Степан Степаныч растроган чуть не до слёз. — В самую трудную минуту выручили. Ещё раз спасибо.

Они уходят в разные стороны. Иван Гурьяныч виден мне дольше. Низенький, сгорбленный, не спеша перелезает он через валежины, мелькает в густой траве, пока не выбирается на прибрежный песок. Идёт медленно, часто наклоняется, подолгу стоит на одном месте.

И тут меня поражает мысль, случайно пришедшая в голову: а что, если Иван Гурьяныч настолько близорук, что не может ориентироваться на местности? И отсюда все его ошибки…

Мне становится жалко Ивана Гурьяныча.

Не знаю, сколько проходит времени, но вот чуткий слух мой ловит едва слышное гудение мотора. Я задираю голову, ищу в небе самолёт. А может, вертолёт или моторка?

Моторка сейчас нужнее любого самолёта.

Гул доносится со стороны реки. Он плывёт низко, рокот мотора гуще самолётного, резче. Ближе, ближе… Теперь никакого сомнения: по Витиму несётся моторка.

Она выскакивает из-за далёкого каменного гребня— чёрная точка в белых бурунах. Она летит на предельной скорости, так что нос её задран к небу. А на носу стоит что-то чёрное, лохматое.

«Кажется, собака на носу? — размышляю я. — Наверное, охотник какой-нибудь».

Но я ошибаюсь: это овчарка Андрея Гринталя. За рулём, сгорбившись, сидит сам геолог, рядом с ним примостился Иван Гурьяныч.

Лодка с рёвом втыкается в песчаный берег.

— Здоров, здоров, старина! — Гринталь тискает меня в своих лапищах. — Знаю, друг, Вадимка потерялся. Но-но, не печалься, найдём обязательно.

Это он предупреждает мои жалобы.

— В той стороне следов нет, — сообщает Иван Гурьяныч. — Я километра три отшагал.

— Как же вы здесь оказались? — удивляется Гринталь.

— Заблудились. А ты как?

— Здесь мои владения — сто километров вверх, сто вниз. Вот и мотаюсь. Есть хочешь?

— Очень.

— Вот хлеб, колбаса. Чего душа желает?

— Всего.

Пока я ем, возвращается Степан Степаныч, молча качает головой — следов нет.

— И всё-таки он ушёл в Дрёмово, — настаивает Степан Степаныч. — Иной дороги у него нет.

— По воздуху, что ли?

— Не знаю, а только моя правда.

Иногда и Степан Степаныч упрямится.

Гринталь соглашается с ним.

— Ах ты, Вадимка-Невидимка, — печалится Андрей. — Ну погоди, попадёшься ты мне, попадёшься!

Я съедаю все гринталевские запасы.

— Хлеб-то есть у него?

— Хлеба у нас нет.

— Ну и артист! — возмущается Гринталь. — Здорово ж вы его обидели. А? Было дело?

Я молчу.

— Давайте составим план поиска. — Андрей достает карту. — Вы, Степан Степаныч, и вы, Иван Гурьяныч, поедете со мной, я вас поближе к Дрёмову подвезу. Один из вас на машине в Карповку проскочит. Это на случай, если Вадимка мимо Дрёмова деранёт. А дальше будем действовать по обстановке. Больной останется на месте. Вечером ему подбросят харч и какие-нибудь лекарства. По рукам?

Все согласны с планом геолога. Минут через пять мои спутники садятся в лодку.

— Будь спокоен! — кричит Гринталь. — При нужде вертолёт поднимем, всех геологов на ноги поставим. Выручим Вадимку!

Моторка круто разворачивается, стремительно рвётся вперёд. За кормой тянутся две белопенные дорожки.

Мне делать нечего. Я сажусь на камень и печально смотрю им вслед.

Вечером приехал на лодке молодой белозубый геолог в стареньком спортивном костюме — помощник Гринталя по хозяйственной части. Выбросил на берег мешок с провизией, махнул прощально и понёсся вниз по течению. Я ничего не успел спросить: ни про Андрея, ни про Темника, ни про Степана Степаныча. О Вадимке спрашивать нечего. Сам бы сказал.

Я только что вернулся из лесу. Трудно рассказывать, как я седлал Грозного, как взбирался на него. Каждый куст, каждая сосёнка щёлкала по больной ноге. И вся эта мучительная поездка оказалась, конечно, бесполезной. Я нехотя пожевал хлеба с колбасой, запил витимской водичкой и поковылял в палатку.

Лёжа в спальнике, прислушиваюсь к чёрной тишине. Страшные картины мелькают в моём воображении. Тайга, бездорожье, болота… Вадимка, Тымба, волки… Почему-то в таких случаях обязательно видятся волки. Не медведи, не рыси, а именно они. У Вадимки — ни хлеба, ни спичек; звери гонятся за ним по пятам. Он бежит, падает, снова бежит. Слышит за собой голодное клацанье острых зубов. Нет сил, нет сил… Он падает, прикрыв собой напуганную Тымбу…

Я поворачиваюсь на правый бок. Мне надо заснуть, избавиться от страшных картин. Надо, надо, надо!..

…Проснувшись, я слышу трескучий рокоток. Я верчу головой, прислушиваюсь, определяю: вертолёт!

Схватив палку, торопливо хромаю к берегу. Вертолёт приближается со стороны Дрёмова. Я вижу, как блестят на солнце его круглые усы, как виляет стрекозиное тело, как оранжево крутится рулевое колёсико.

Вертолёт ищет меня.

Я машу ему обеими руками. Наверно, в нём сидит Гринталь. Может быть, они что-нибудь узнали? Вряд ли. Иначе приплыли бы на моторке.

Белый комочек выпархивает из кабины, падает возле палатки. Я ковыляю обратно, каждый шаг даётся с трудом, боль усиливается. Вчера лопнули пузыри, я едва оторвал бинт от ноги.

В носовом платке вместе с гаечным ключом лежит записка: «Фёдор Петрович! Товарищи ваши: один в Дрёмове, другой в Карповке. По всем направлениям разосланы геологи. Мы летим на разведку. Не волнуйся, всё будет хорошо. Твой Андрей».

Я отрываюсь от записки, провожаю взглядом улетающего Гринталя. Всё тише и тише становится вертолётное стрекотание.

«Всё будет хорошо, всё будет хорошо», — твержу эти слова как заклинание.

Если б не нога!

Ночью нога разболелась ещё сильнее, и утром я не могу встать: малейшее движение отзывается резкой болью. Можно только ползти, задрав левую ногу.

Ползти так ползти. Чего я, собственно, раскис? Вон котелок, вон вода в Витиме. Сколько здесь метров? Сто? Двести?

Я ползу. В колени врезаются камешки. Не надо обращать внимания, надо ползти, и всё. Набрать воды, вернуться обратно, умыться, вскипятить чай, позавтракать. Словом, жить нормальной жизнью.

Потом ждать лодку, вертолёт. Ждать сына.

Доползаю до песочка, решаю отдохнуть. Рядом со мной карабкается муравьишка, маленький, красненький, тащит домой длинную былинку. Ноги утопают в песке, песок сыплется, сыплется — муравьишка буксует. И всё ж ползёт, барахтается, быстро, быстро перебирает ножками. И в конце концов выползает на торную дорожку.

Это мне пример для подражания.

Умываюсь без мыла и полотенца, просто окунаю лицо в прохладную воду. Она, мне кажется, в какой-то мере снимает нестерпимую боль.

В прозрачной воде, возле берега, кружатся мальки-гальяны. Они подплывают ко мне, бесстрашно тыкаются в мои руки — наверно, ищут что-нибудь съедобное.

Я тоже не ел со вчерашнего вечера.

Сижу, соображаю, как быть дальше. Донести котелок с водой до палатки я не смогу. Пожалуй, лучше сползать к палатке за спичками, прихватить продуктов, натаскать дров, вскипятить чай на берегу.

Так и сделаю. Вот только отдышусь маленько, полежу.

Нога ноет, ноет не переставая. Мягко греет солнышко, обдувает ветерок. Голодно пищат чайки, тонко звенят колокольчики. Тихо, тихо, далеко, далеко…

Просыпаюсь от знакомого голоса, кто-то тормошит меня, окликает по имени. Открываю глаза, вижу склонённого надо мной Гарпана.

— Гарпан Гильтоныч!

Как же я рад ему, как рад!

— Пошто людей нет, Фёдор Петрович?

— Людей нет? Да вот какая история…

Я рассказываю старику про наши приключения. Гарпан сосёт пустую трубку, слушает, сочувственно кивает:

— Но-но, шибко худо, совсем худо. Искать Вадимку надо.

Заговорившись, я не сразу замечаю Асаткан.

— А вы как сюда попали, Гарпан Гильтоныч?

— Чо как? Просто. Вот она прогнала. Приехал я, значит, домой, она мне говорит: «Дедушка, ты зачем их оставил? Дорогу потерять могут». — «Но, говорю, чево её терять, слепой доедет».

Она, конешно, к бабушке Лапо побежала, на меня жалуется. А бабушка у нас — ой-оё! «Ты, говорит, старая головешка, пошто людей в тайге бросил? Они, как слепые котята, в одно место тычутся. Не знаешь, што ли?»

Покурил, подумал: «Как не знаю? Два дня возле дерева топтались».

Асаткан со мной, конешно: «И я поеду».

«Ладно, думаю, поехали. Вадимку тебе посмотреть охота».

— Ну дедушка! Совсем не Вадимку!

— Ладно, ладно. Пошто такая сердитая, всё равно бабушка? Чай кипяти, мясо вари. Придем, есть будем.

— Куда вы, Гарпан Гидьтоныч? — Я решительно не понимаю, что он собирается делать.

— Плот ладить, на ту сторону плыть, Вадимку искать. Однако, вой на той сопке будет.

Сопка, на которую показывает Гарпан, километрах в десяти от нас. Почему именно на ней должен быть Вадимка?

— Потом скажу, — хитрит Гарпан. — Примету знаю.

Невероятно, чудеса какие-то!

Пока Асаткан занимается хозяйством, старик строит плот. Валит сухую лесину, рубит кряжи, подкатывает к берегу, вяжет тальником. И вот уж неказистый плотик покачивается на прибрежной волне.

Сильный, оказывается, старик Гарпан.

Он берёт ружьё, кличет собаку, что-то приказывает. Вскоре на берег выбегают олени; не раздумывая, бросаются в воду. Собака плывёт за ними наискось по течению.

— Дедушка, сёдла не забудь! — кричит Асаткан.

— Пошто забуду-то! — сердится старик. — Головы совсем нет, што ли? Скоро ждите, потом чай пить буду.

Река с нашей стороны мелкая, старик долго отталкивается шестом. На середине плотик подхватывает стремительная струя. Теперь Гарпан только легонько подгребает шестом, чтобы не разворачивало. Всё равно прибьёт к тому берегу.

Старик сходит метрах в трёхстах ниже по течению, там его ждут олени и собака. Гарпан седлает оленей, садится на первого и вскоре скрывается в тальниковых кустах.

Нам остаётся ждать, что будет дальше.

Асаткан приносит варёную оленину, котелок с чаем, лепёшки из белой муки.

— Кушайте, дядя Федя, вам надо поправляться.

— Спасибо, Асаткан.

Оленину я съем — честно говоря, соскучился по мясу. Я умышленно не сказал Гарпану, что у нас есть козлятина. Вот, наверно, было бы грому!

Асаткан садится на почтительном расстоянии.

— Почему сама не пьёшь, Асаткан?

— Не хочу, дядя Федя.

— Ты не знаешь, почему дедушка Гарпан уверен, что Вадимка на той сопке?

— Знаю, он видел следы.

— Его следы?

— Да.

— Странно, Степан Степаныч с Темником ходили по берегу и ничего не заметили.

— Они плохо искали, дедушка всегда хорошо ищет.

Опять загадка какая-то. Зачем нужно было Гарпану искать Вадимкины следы? Он же не знал про нашу беду?

— Знал, дядя Федя, — уверяет Асаткан.

— То есть как?

— Сама не понимаю. В одном месте долго ходил, смотрел что-то и всё говорил, что он старая головешка. Потом сказал: «Скоро надо ехать, беда тут».

Зря я, конечно, спрашиваю девочку. Придётся у самого Гарпана выведать.

Мне становится легче, я верю, что Гарпан найдёт Вадимку.

Я рассказываю Асаткан про город, о том, какие там школы, как интересно ходить в кино, в театры, на стадионы. Даже зимой можно плавать в бассейне, играть в волейбол. Можно записаться в любую спортивную секцию; посещать Дом пионеров; стать юннатом. Многого Асаткан не понимает, переспрашивает. Конечно, когда она приедет в город учиться, она прежде всего научится плавать в бассейне, запишется в волейбольную секцию, будет ходить в кино и театры.

— Постой, когда ж ты будешь учиться?

— А потом учиться, — спохватывается Асаткан, — так нельзя?

— Всё-таки вначале учиться.

Асаткан соглашается.

С той стороны, куда уехал Гарпан, раздаётся выстрел. До нас доносится глухое эхо.

— Дядя Федя! Дедушка Вадимку нашёл! Он сказал: «Если найду, стрелять буду, вас радовать».

Асаткан рада не меньше меня, ей трудно усидеть на месте.

— Пойду ещё варить, — торопится она. — А вы ждите, они скоро приедут.