Я искренне всегда cтремился к Богу
Удостоверение
Письма. Часть 1
Письмо
Письма. Часть 2
Письмо
“Большинство не понимает христианства. Некоторые поняли; поняли, что самое главное – понуждать себя и делать заповеди Христовы, и каяться в своих недостатках и нарушениях заповедей, каяться всегда, считать себя негодными для царствия Божия, умолять Господа о милости, как мытарь: «Боже, милостив буди мне, грешному» (). Вот мой завет умирающего: кайтесь, считайте себя, как мытарь, грешниками, умоляйте о милости Божией и жалейте друг друга”.
Игумен Никон (Воробьёв)
Я искренне всегда cтремился к Богу
Игумен Никон (в миру Николай Николаевич Воробьёв) родился в 1894 году в селе Микшино, Бежецкого уезда, Тверской губернии в крестьянской семье. Он был вторым ребёнком. Всего в семье было семь человек детей, все – мальчики. В детстве Коля, кажется, ничем не отличался от своих братьев, только, разве, особой честностью, послушанием старшим и удивительной сердечностью, жалостью ко всем. Эти черты он сохранил на всю жизнь.
Интересно отметить один эпизод из его детской жизни. В их селе часто появлялся и подолгу жил юродивый по имени Ванька-малый, которого охотно привечали родители Коли. И вот однажды, когда братья играли дома, юродивый вдруг подошёл к Коле и, указывая на него, несколько раз повторил: «Это – монах, монах». Ни на самого мальчика, ни на окружающих его слова в тот момент никакого впечатления не произвели, но впоследствии, когда именно Коля, и только он один из всех братьев, стал монахом, вспомнили это предсказание.
Этот юродивый был действительно прозорливым человеком. Он за несколько десятков лет предсказал матери батюшки смерть в г. Таганроге. Подойдя как-то к ней, он стал наигрывать, сложив руки трубочкой: «Дуру-дара, дуру-дара, в Таганроге жизнь скончала». А в семье в это время никто даже не подозревал о существовании такого города. В 30-х годах она действительно переехала в Таганрог к сыну и там скончалась.
Отец сумел устроить Колю в реальное училище в Вышнем Волочке. И учился он блестяще. Обнаружил с первых же лет замечательные и разносторонние способности. Имел прекрасные математические дарования, был великолепным стилистом. Он сам не раз говорил, что ему всегда было легко писать. При переходе из класса в класс он неизменно получал награду 1-й степени (похвальный лист и книгу). Пел, играл на альте, выступал в ансамбле, прекрасно рисовал и чертил.
В каких условиях жил и занимался Коля в реальном училище?
Из дома ему помогали лишь в начальных классах. Когда же он решил учиться дальше, помощи ему ждать было неоткуда: родители жили совсем небогато, да и кроме него было ещё четыре сына, также нуждавшихся в образовании. Коля учение не бросил, но продолжать его пришлось в условиях, которые для современного человека покажутся невероятными. Сразу же после обязательных уроков он, ещё мальчуган, вынужден был идти сам давать уроки или помогать отстающим, но обеспеченным товарищам. За это ему несколько платили. Проведя несколько часов там, он прибегал на квартиру (за которую нужно было платить) и брался за подготовку своих уроков. Трудности увеличились, когда в это же реальное училище поступил и его брат Миша, помочь которому мог только один он.
Нужда, голод и холод были постоянным его спутниками во время обучения в школе. Зимой он ходил в лёгком бессменном пальто и в «штиблетах» даже без стелек.
Семья, из которой вышел батюшка, была православной. В вере воспитывались и дети. Но вера эта, как и у большинства простых людей, была внешней, традиционной, не имела под собой твёрдой духовной основы и ясного понимания существа христианства. Подобная вера, в лучшем случае, воспитывала честных людей, но, как полученная по традиции, без труда и искания, не имевшая личного опытного подтверждения, легко могла быть потеряна.
Это и случилось с батюшкой. Поступив в реальное училище, он с жаждой ринулся в изучение наук, наивно веря, что там скрывается истина. И слепая вера в науку легко вытеснила столь же слепую у него в то время веру в Бога. Однако скоро Коля увидел, что эмпирические науки вообще проблемами познания истины, вечности, бытия Бога не занимаются; вопрос о смысле жизни человека в них не только не ставится, но он и не вытекает из природы самих этих наук. Увидев это, уже в старших классах он со всем пылом своей натуры занялся изучением истории философии, в которой достиг столь больших познаний, что к нему приходили его же преподаватели для обсуждения различных философских вопросов.
Жажда знания была столь велика, что он часто, оставаясь в прямом смысле слова без куска хлеба, покупал на последние деньги книгу. Читать её он мог только ночью. Он сидел ночи, изучая историю философии, знакомясь с классической литературой – и всё с одной целью, с одной мыслью: найти истину, найти смысл жизни.
Чем взрослее он становился, тем обострённее чувствовал бессмысленность этой жизни. Смерть – удел всех, как бы кто ни жил. Для себя жить нет смысла, ибо я всё равно умру. Жить для других? Но другие – это такие же смертные «Я», смысла жизни которых, следовательно, нет также. Зачем же живёт человек, если ничто не спасает ни его, ни кого-либо в мире от смерти?
В 1914 г., двадцати лет, он блестяще оканчивает реальное училище, но без радости выходит из него. «Изучение философии, – говорил он в конце жизни, – показало, что каждый философ считал, что он нашёл истину. Но сколько их, философов, было? А истина одна. И душа стремилась к другому. Философия – это суррогат; всё равно, что вместо хлеба давать жевать резину. Питайся этой резиной, но сыт будешь?
Понял я, что как наука не даёт ничего о Боге, о будущей жизни, так не даст ничего и философия. И совершенно ясен стал вывод, что надо обратиться к религии».
Разуверившись и в науке, и в философии, он поступает в Психо-Неврологический институт в Петрограде, надеясь там найти ответ на вопрос о сущности человека. Но здесь его постигло разочарование ещё большее, нежели в реальном училище. «Я увидел: психология изучает вовсе не человека, а «кожу», – скорость процессов, апперцепции, память... Такая чепуха, что это тоже оттолкнуло меня».
Окончив первый курс, он вышел из института. Наступил окончательный духовный кризис. Борьба была столь тяжелой, что стала приходить мысль о самоубийстве.
И вот однажды летом 1915 года в Вышнем Волочке, когда Николай вдруг ощутил состояние полной безысходности, у него как молния промелькнула мысль о детских годах веры: а что, если действительно Бог существует? Должен же Он открыться? И вот Николай, неверующий, от всей глубины своего существа, почти в отчаянии, воскликнул: «Господи, если Ты есть, то откройся мне! Я ищу Тебя не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне одно только надо: есть Ты, или нет Тебя?» И Господь открылся.
«Невозможно передать, – говорил батюшка, – то действие благодати, которое убеждает в существовании Бога с силой и очевидностью, не оставляющей ни малейшего сомнения у человека. Господь открывается так, как, скажем, после мрачной тучи вдруг просияет солнышко: ты уже не сомневаешься, солнце это или фонарь кто-нибудь зажёг. Так Господь открылся мне, что я припал к земле со словами: «Господи, слава Тебе, благодарю Тебя! Даруй мне всю жизнь служить Тебе! Пусть все скорби, все страдания, какие есть на земле, сойдут на меня, – даруй мне всё пережить, только не отпасть от Тебя, не лишиться Тебя». Долго ли продолжалось это состояние – неизвестно. Но когда он встал, то услышал мощные, размеренные, уходящие в бесконечность удары церковного колокола.
Сначала он полагал, что звонят в монастыре, который был неподалеку. Но звон не прекращался, время также оказалось слишком поздним для благовеста – за полночь.
Так, в какое-то мгновение совершился радикальный перелом в мировоззрении, произошло, кажется, явное чудо. Однако это чудо было естественным логическим завершением всех исканий молодого человека. Но юноша совершенно не знал пути спасения.
Батюшка рассказывал, как в школе их учили Закону Божиему, вере: заставляли пересказывать Священное Писание без какого-либо приложения его к практической жизни, зубрить тексты, не вникая в их смысл, заучивать одним голым рассудком догматы, заповеди, факты истории. Во всём преподавании не чувствовалось никакой жизни. Христианство преподавали только внешне, в лучшем случае «научно», и тем совершенно убивали его дух в учащихся. Христианство изучали, как посторонний, внешний объект, который необходимо было изучать лишь потому, что так было положено, а не затем, чтобы иметь руководство к новой жизни по образу Христа.
Преподавание велось в целом настолько мёртво, схоластично, что уроки Закона Божиего приобретали характер принудительного отсиживания, – «время для острот и кощунств». И батюшка часто в связи с этим с горечью говорил, что именно по этой причине самые злые безбожники выходили из стен духовных училищ.
Ясно, что при подобном методе преподавания юноша действительно не мог знать, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную. А остановиться на голом, рассудочном, «интеллигентском» признании бытия Божия он не мог.
Вот что говорил сам батюшка о своих дальнейших шагах жизни после обращения:
«А в дальнейшем уже Господь ведёт человека сложным путём, очень сложным путём. Я был поражён, когда после такого откровения Божия вошёл в церковь. И раньше ведь приходилось: и дома заставляли ходить, и в средней школе нас водили в церковь. Но, что там? Стоял как столб, не интересовался, занимался своими мыслями и всё.
Но когда после обращения сердце немного открылось, то в храме я первым делом вспомнил предание о послах Князя Владимира, которые, когда вошли в греческую церковь, уже не знали, где находятся: на небе или на земле. И вот первое ощущение в церкви после пережитого состояния: что человек – не на земле. Церковь – не земля, это кусочек неба. Какая радость была слышать: «Господи помилуй!». Это просто неимоверно действовало на сердце: всё богослужение, постоянное воспоминание имени Божия в разных формах, песнопениях, чтениях. Это вызывало какое-то восхищение, радость, насыщало...
В наше время очень трудно. Нет руководителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути – обращаю ваше внимание, подчеркиваю – на этом сложном пути, как это видно у всех Святых Отцов, самое важное, самое трудное – привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к падению. И вот это – путь Господень для человека, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения человек не спасается. Хотя мы и не достигаем настоящего смирения, но, так сказать, начального уровня можем достигнуть.
И когда человек вот так придёт, припадёт ко Господу: «Господи, делай всё со мною Сам, я ничего не знаю (на самом деле, что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси», – тогда Господь начинает вести человека Сам.
Действительно, ничего ещё батюшка не знал в то время о духовном пути, но припал со слезами к Богу, и Господь Сам его повёл. «Повёл так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома» – говорил отец Никон. Это был период «горения» его сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В это время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах. Ему было всего 21–22 года. За тонкой перегородкой – пляски, пение, смех, игры молодежи, – там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись – завтра умрём» – этот девиз не устраивал ни его сознание, ни, тем более, его сердце.
Эти два последующие года его жизни были временем непрерывного подвига, настоящего аскетизма. Впервые здесь познакомился он с творениями Святых Отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот как говорил сам батюшка об этом периоде:
«И только у Святых Отцов и в Евангелии я нашёл действительно ценное. Когда человек начнёт бороться с собой, будет стремиться идти путем евангельским, то ему Святые Отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой Отец – уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к Отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали.
Потом Господь дал мысль поступить в Московскую Духовную Академию (в 1917 году). Это много для меня значило».
Но через год занятия в Академии прекратились.
«Затем Господь устроил так, что я несколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь он преподавал в школе математику, имея небольшое количество часов. Потом переехал в Москву и устроился псаломщиком в Борисоглебском храме.
За десять дней до своей смерти – 28 августа 1963 года – из последних сил батюшка кое-что рассказал собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в качестве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека – может быть, послужит для пользы»:
«И там, (в Сосновицах) жил по-подвижнически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно всё сказать) я весь день находился в молитве – в молитве находился, и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внутреннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони, достаточно, пять картофелин (я уже привык) – и всё.
Господь не устроил этого. Кажется, почему бы? А для меня понятно. Потому что в самой глубине души вырастало мнение о себе: вот как я подвижнически живу, я уже понимаю сердечную молитву. А какое это понятие? Это одна миллиардная доля того, что переживали Св. Отцы. Я говорю вам, чтобы вы немножко поняли. И вместо такого уединения Господь устроил так, что я в самую гущу ввалился, в суету самую, чтобы я вывалялся в ней, понял, что я сам ничто, и припал бы к Господу и сказал: «Господи, Господи, что я? Только Ты наш Спаситель».
Я познал, что Господь так устраивает потому, что нужно человеку смириться. Кажется, ясно? Но вот совсем-то для человека и не ясно это оказывается. После этого принял монашество, был в лагере, вернулся и всё равно привез высокое мнение».
Постриг с именем Никона он принял 23 марта (старого ст.) 1931 г. от еп. Минского (б. настоятеля Борисоглебского храма) Феофана (Семеняко) в Минске, куда они приехали вместе из Москвы. 25 марта, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, того же года о. Никон был рукоположен во иеродиаконы, а 26 декабря 1932 г. (на второй день Рождества Христова) – во иеромонаха тем же епископом, как он пишет в автобиографии. В 1933 г. 23 марта (в день пострига) о. Никон был арестован и сослан в сибирские лагеря на пять лет. Вследствие зачёта рабочих дней был освобождён в 1937 году. Сохранился следующий документ:
19 I-1937 г. г. Комсомольск-на-Амуре
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Предъявитель сего иеромонах Никон, в мире Николай Николаевич Воробьев, ... в вере верности заветам Св. Православной Церкви тверд, в слове Божием и святоотеческой литературе весьма начитан, жизни и образа мыслей строго православно-христианского. Крест уз лагерных нес терпеливо, без уныния и скорби, подавая своею жизнию добрый пример всем его окружающим. С пользою для Православной Церкви может быть использован как приходский пастырь и даже как ближайший верный сотрудник епархиального святителя, что удостоверяю.
Феодосий (Зацинский), епископ Кубанский и Краснодарский, б. Могилевский»
Батюшка, возвратившись чудом из лагеря, устроился в Вышнем Волочке у врача в качестве универсальной прислуги, где ему пришлось пройти ещё один курс науки подвига и терпения. Жена врача Александра Ефимовна и её сестра Елена Ефимовна были убежденными атеистками. Ни словом, ни поведением отец Никон не выражал ни тени неприязни или осуждения, о чём свидетельствовали впоследствии сами сёстры, которые под его влиянием оставили свою веру в атеизм и стали христианками. И главную роль в этом обращении сыграли не слова батюшки: их поразила его жизнь, его мужество, глубочайшее смирение и высокое благородство души.
Елена Ефимовна, врач, приняла даже монашеский постриг с именем Серафимы. Она умерла неожиданно в 1951 году. Её хоронили от больницы торжественно, с музыкой. И никто не знал, что под подушкой в гробу лежали мантия, параман, чётки. О ней батюшка говорил, что она, обратившись к Богу, так каялась, как ещё никто в его священнической практике. Это было стенание из глубины души. В письмах духовным чадам он очень просит поминать её, так как она сделала много добра ему и другим. История обращения второй сестры довольно интересна, поэтому мы приведём здесь запись об этом, которую сделала Елена Ефимовна в своём дневнике.
«30 мая 1940 года. Ещё после смерти сестры, Александры Ефимовны, явилось у меня желание описать её болезнь и смерть, и то, что она частично открывала нам о себе. Пусть то, что я расскажу, послужит во славу Божию.
Сестра моя была неверующая всю свою жизнь. Идеи сестры насчет веры, Бога и религии были типичны для интеллигента её времени. Она относилась нетерпимо ко всему, что касалось религии, и возражения её часто носили циничный характер. В эти годы в нашем доме жил Николай Николаевич (о. Никон). Я всегда страдала от её тона и не любила, когда Николай Николаевич затрагивал эти вопросы. Любимым возражением сестры на все доводы Николая Николаевича были слова: «Написать-то всё можно, все книги о духовном содержат одно враньё, которое только бумага терпит».
Она безнадёжно заболела (рак желудка) и не переставала глумиться над верой, стала очень раздражительной, потеряла сон, аппетит и слегла в постель. Сперва за больной ухаживал её муж, но от бессонных ночей он стал валиться с ног. Днём у него было много работы в больнице. Тогда мы ввели ночные дежурства с Николаем Николаевичем. У неё был период сильной раздражительности, требовательности, она каждую минуту требовала что-нибудь. Когда ей стало трудно напрягать голос, Николай Николаевич провёл электрозвонок к её изголовью. Он сидел по ночам в комнате больной.
Приехала из Ленинграда жена старшего сына больной – Е.В., но она недолго погостила. Е.В-е больная рассказывала о своём видении. Видела она, как в комнату вошли семь старцев, одетые в схиму. Они окружили её с любовью и доброжелательством и сказали: «Пусть она его молитвами увидит свет!» Николай Николаевич запретил говорить «его молитвами», а Е.В. утверждала, что больная говорила именно так. Это явление повторилось несколько раз.
Тогда больная сестра обратилась к Н.Н. с просьбой об исповеди и Причастии.
Она не говела сорок лет. Просьбу больной Н.Н. выполнил сам и видения прекратились. В душе больной совершился перелом: она стала добра и кротка со всеми. Стала ласкова. (Эта перемена чрезвычайно поразила домашних и всех знавших её.) Н.Н. рассказывал, что после Причастия она рассуждала с ним о том, что если бы это галлюцинации были, то почему же они сразу прекратились после Причастия Св. Таин и повторялись несколько раз до него? Ум её работал до последнего вздоха. Она сказала, что если бы она выздоровела, то первая её дорога была бы в церковь, в которой она не была сорок лет. Сознание у неё было ясное, и она много думала и говорила: «Каждый человек должен умереть в вере отцов!»
Эту историю рассказывал и сам батюшка, но передавал только следующие слова старцев: «У вас в доме есть священник, обратись к нему». Вероятно были сказаны и те, и другие слова, но батюшка умолчал об одних, а Е.В. забыла или ей не были переданы другие.
С открытием церквей батюшка приступил к священнослужению. В 1944 г. епископом Калужским Василием он был назначен настоятелем Благовещенской церкви г. Козельска, где и служил до 1948 года.
Здесь он жил на квартире у одних монахинь и вёл чрезвычайно аскетичный образ жизни. По воспоминаниям многих, общавшихся с ним в этот период, он был невероятно истощённым. Батюшка всё свое свободное время проводил в чтении слова Божия, молитве и изучении Святых Отцов. Проповеди батюшки были всегда глубоко духовными и отличались особой силой и убедительностью. Это привлекало к нему верующих.
Вторым священником храма был о.Рафаил (Шейченко), бывший насельник Оптиной Пустыни, 21 год отбывший в лагерях. Он также, несомненно, был человеком духовным, добрым, мягким, молитвенником, имел дар слёз. О нём в Козельске до сих пор вспоминают с любовью и, порой, со слезами. Но диаволу удалось поссорить двух достойных пастырей, в результате чего отец Никон был временно запрещён в служении еп. Калужским Онисифором, затем восстановлен. Впоследствии о.Никон и о.Рафаил вполне примирились, обменявшись письмами. В своём письме о.Никон кается и обвиняет себя. Вот что вспоминал он сам о периоде служения в Благовещенском храме:
«Стал служить священником. И чем, мне казалось, лучше я служил, тем больше где-то в глубине росло мнение о себе. Дело духовное совсем не так просто. Чтобы знать, что в глубине делается, нужно быть очень внимательным и много молиться своей личной молитвой. Так вот, одно время мне пришла мысль, может быть, от врага. Я стал вечером сто земных поклонов делать с молитвой Иисусовой, уже после вечерней молитвы, – часов до двух, может быть, делал. Теперь уже я всё говорю, не для хвастовства, а чтобы вы немножко поняли. А утром снова нужно было до службы ещё сто земных поклонов сделать, вставать часа в четыре и делать.
Ну и что же? Полезно мне это было? С внешней стороны это видели матушки, – они народ любопытный. А Господь видел, что я дьявольское дело делаю, а не Божье. И вот получился у меня конфликт с о.Рафаилом. И меня не то что как-нибудь наградили, а из священства выгнали, запретили в священнослужении. Вот – суд Божий и суд человеческий. Конечно, это сила Божия меня выгнала, она же опять восстановила. Но можно было думать, что я пострадал за какое-нибудь доброделание, за подвиг свой. А Господь дал понять, что тут было бесовское делание, что было тщеславие, мнение о себе: вот, я священник, служу все время, домой приду – молитвы, чтение Слова Божия, да ещё, хоть не молодой уже, скоро 55 лет, делаю сто поклонов вечером, сто поклонов утром – со вниманием! Вот какое сложное духовное дело».
Отец Никон имел духовное общение с жившим в Козельске старцем-иеросхимонахом Мелетием (Барминым) (12 ноября 1959 г.), последним духовником Шамординской обители. Это был человек святой жизни, особый, исключительный. Отец Мелетий был последним постриженником преп. Амвросия Оптинского, который постриг его в 1891 году, в год своей кончины.
Отец Мелетий также какое-то время провёл в лагерях. Он был большим молитвенником, отличался исключительным молчанием, был очень немногословным. Спросят его: «Батюшка, ну как жить?» А он отвечает: «Всегда молитесь», – и всё. Вокруг него царил особый благодатный мир, покой. Человек, пришедший к нему на исповедь расстроенным, умиротворялся.
С о.Мелетием общался и о.Рафаил, и другие священники; у него окормлялись шамординские сёстры, которых было очень много в Козельске; множество людей приезжало к нему из других мест. Отец Мелетий скончался в глубокой старости, ему было около 96 лет, могила его находится в Козельске.
В 1948 году о.Никон переводится в г. Белев, затем в г. Ефремов, далее – в Смоленск. Из Смоленска епископом Сергием он в том же 1948 году был направлен в захудалый в то время приход – в г. Гжатск. Батюшка так и говорил: отправили в ссылку. Очень не понравилось ему здесь сначала. Неприветливо встретили его. Трудно было и в материальном отношении.
Денег он вообще никогда не имел, так как раздавал их. Имущества у него не было никакого. В Гжатск он приехал, имея старую тёплую рясу одного оптинского иеромонаха, столь же старый тёплый подрясник, который он через некоторое время сжёг ввиду полной его ветхости, летние рясу с двумя-тремя подрясниками и книги. Вот и всё его имущество, если не считать еще двух-трёх алюминиевых столовых приборов. Он никогда не придавал значения всем этим внешним вещам. Точнее же сказать, он был решительным противником всякой роскоши, красивости, мягкости и т.п., ибо видел во всём этом материал для развития в человеке тщеславия, праздности и самолюбия. Его одежда всегда была сшита из простого материала самой простой портнихой, и поэтому выглядела иногда довольно неуклюже. Но он был этим доволен.
Батюшка любил рассказывать следующий эпизод из жизни преп. Пахомия Великого. Когда в одном из монастырей, над которыми преподобный начальствовал, братия поставили очень красивые ворота и с восторгом стали показывать их преп. Пахомию, тот приказал привязать к верху ворот веревки и тянуть до тех пор, пока ворота не перекосились. Братия огорчилась, но преподобный ответил, что монаху нельзя привязываться к тленным вещам. Батюшка всегда и во всём строго придерживался этого правила.
Много различных неприятностей и суеты житейской пережил батюшка в Гжатске. «Но эта суета, – говорил он перед смертью, – дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать доброго».
В духовном отношении, по словам батюшки, гжатский период жизни многое ему дал. А главное, он понял, пережил здесь состояние начального, как он сам говорил, смирения.
«Вот Игнатий Брянчанинов, да вознаградит его Господь, всё время говорит об этом. Его вы теперь не понимаете. Всё у него внутри насаждает мысль о смирении. Что же такое смирение? У меня к пониманию смирения был такой переход. Однажды мне пришла мысль, совершенно отчётливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше всё? Надо взывать, как мытарь: «Боже, милостив буди мне, грешнику!» Сердце вот тут-то у меня и поняло, поняло, что самое существенное – это милость Божия. Это было понятно не умом, а сердцем. И вот с этих пор я стал обращать в себе эту мысль, жить этой мыслью, молиться этой мыслью, чтобы Господь не отнял, а развил её.
Это и есть начальное смирение – начальное, подчеркиваю, – что мы сами – ничто, а творение Божие, мы создание Божие только. Поэтому, чем нам гордиться, что нам противопоставлять Богу? Хотя Господь почтил нас величайшим достоинством – быть сынами Божиими, но это дар Божий. Потом, призывая, искупил нас для того, чтобы восстановить, усыновить Себе, но и это опять дар Божий. Грешим, грешим – Господь прощает, это – дар Божий. А у нас что? У нас своего – ничего. Вот это должно войти в сердце человеческое. Не умом нужно понять, а сердцем.
Человек должен в каждой молитве, как бы он ни вдохновился, какое бы восхищение в молитве Господь ни дал человеку, он должен молиться в основе, как мытарь: «Боже, будь милостив мне, грешному». Всё, и даже вот это вдохновение – всё это есть дар Божий. Нет в нас ничего доброго, всё – от Господа. Словом, как говорил Давид, я блоха во Израиле, я – червь, а не человек (). Что думаете, для красоты что ли эти слова он говорил? Нет. Они исходили из этого состояния, о котором я говорю. К этому искренно надо придти и из этого состояния должна исходить всякая наша молитва. Это и есть начальное смирение, именно начальное.
Отсюда исходит ещё другое, о чем я должен сказать, как о самом важном. Человеку необходимо почувствовать не умом, и не только сердцем, а всем своим существом, с головы до пят, непостижимую ни для человеков, ни для Ангелов любовь Божию. Он должен благодарить Бога, славословить Его, преклоняться пред Ним, пред Господом, за Его великую милость и любовь. Он должен бы желать не только быть распятым рядом с Ним и перенести всё, но быть растерзанным на куски, и не только растерзанным, а терзаемым всю жизнь. Вот как он должен себя чувствовать. А мы, окаянные, не можем и малейшей скорби терпеть, даже самой малейшей.
Поэтому первыми словами молитвы и поставлены Церковью слова: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», т.е. «Слава, благодарение Тебе, Господи, за Твою милость, за Твою любовь, за снисхождение, за то, что Ты, Господь, Творец вселенной, пред Которым трепещут все Ангелы, снизошёл до того, что позволяешь нам называть Тебя своим Господом и обращаться к Тебе, молиться Тебе».
Всё Господь делает для человека, для его радости, для его спасения, даже для его удовольствия. Всё делает Господь, лишь бы это было в пользу, а не во вред человеку. Поэтому нечего бояться, нечего страшиться скорбей. Всё Господь сделает, может избавить от всего. Для нашей пользы только не всё делается. Поэтому нам надо преклоняться пред Господом (вот и нужны для этого свои отдельные комнаты), благодарить, славословить, молиться Ему от всей души... Понятно? Умом понятно, а сердцем ещё далеко вам понять.
А чтобы понять сердцем, во-первых, обязательно надо молиться уединённой молитвой. Обязательно! А потом, жить по-евангельски, каяться в грехах. Ибо человек должен не только понять, но почувствовать, что мы мытари, что должно обращаться к Богу, как мытарь. Не просто к этому придёшь. А приходит человек многократным падением, нарушением заповедей Божиих. Раз пал, встал, покаялся. Опять пал. Опять встал. И в конце концов поймёт, что погибает без Господа.
К Сисою Великому пришел один брат и говорит: «Отче, я пал». – «Встань». – «Встал, опять пал». – «Ещё встань». – «До каких же пор?» – «До смерти». Когда человек поймёт, глубоко, сердцем, это свое падение, поймёт, что сам человек ничто, весь в падении, начнёт взывать к Господу: «Боже, милостив будь мне, грешному, видишь, в каком я состоянии», – тогда он может придти в состояние начального смирения и спастись. Вот почему при искании Бога не нужно отчаиваться и страшиться падений...»
В связи с вопросом о духовной жизни батюшка довольно часто в своих беседах подчёркивал, что духовность заключается не в духовных одеждах, и не в словах о духовности, которыми любят иные щеголять, как модной одеждой. Многие книги, предупреждал он, написанные о духовности, многие рассказы о чудесах проникнуты совершенно антихристианским духом.
Единственные писания Духа Святого – это творения Святых Отцов и подвижников Церкви, как, например, епископа Игнатия Брянчанинова. В них содержится подлинная духовность и ими только можно и нужно руководствоваться. В связи с этим он резко отзывался о загранице, говоря, что это «самая дьявольщина»:
«Хорошо, что у нас граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили (особенно Америка) дьявольской сатанинской сектантской литературой, а русские люди очень падки на всё заграничное и окончательно погибли бы. Возьмите Бердяева. Какие кощунственные выражения допускает он о Святых Отцах! Он их, значит, никогда не читал или читал одним кусочком мозга, без сердца, без души. Он совершенно не понимает христианства и потому писал ложь о Святых Отцах.
И очень многие, особенно в эмиграции, писали о духовных вопросах совершенно неправильные, лживые вещи. Говорит о Боге, а сам – дьявол. Такие дивные книги у Святых Отцов, и разве можно вместо них читать всякую макулатуру под видом духовной литературы. Например, книга так называемого архимандрита Спиридона о молитве – это сплошной обман, в лучшем случае – самообман, это полное искажение христианства, ложь о духовности и о молитве. Такие книги способны только погубить человека, ввести его в явную прелесть».
Батюшка очень любил служить и служил собранно, сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение просто, сдержанно, естественно. Не переносил артистизма или какой-либо вычурности в совершении богослужения, чтении, пении и «артистам» делал замечания. Из-за этого на него гневались регенты, любящие «пиесы», солисты и чтецы, привыкшие показать себя. Он запрещал, например, петь некоторые песнопения, говоря, что это беснования перед Богом, а не молитва. Однажды он не разрешил даже дочитать шестопсалмие одному «мастеру» чтения за его кривляния голосом и велел продолжить чтение другому.
Батюшка часто повторял: церковное пение – то, которое сосредоточивает ум, настраивает душу на молитву, помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создаёт подобного настроения в душе, то хотя бы и принадлежало самым прославленным композиторам, оно есть лишь игра «ветхих» чувств, плоти и крови.
Он запрещал входить кому-либо в алтарь или, тем более, стоять в нём без особой на то нужды. В алтаре батюшка никогда не говорил ничего, кроме самого необходимого, и другим не позволял этого делать. Никогда не исповедовал во время Литургии: исповедь проводил или до Литургии, или накануне вечером (в Великий пост). Он говорил: человек должен молиться во время Литургии, а не ждать очереди исповедоваться. К исповеди относился чрезвычайно внимательно, особенно к приходившим редко, тем более, впервые.
Между прочим, батюшка весьма сетовал на то, что многие из духовенства во время исповеди главным вопросом считают: не съел ли молочка в пост, сколько дней говел пред Причастием и подобное, – и совершенно не обращают внимания на тяжёлые грехи: воровство, ложь, клевету, ненависть, лукавство, распутство (делом и словом, и мыслью), зависть, жадность и т.д., особенно грехи против других людей. Он говорил: комара отцеживают, а верблюда поглощают. Особенно его расстраивало, что некоторые священники вместо Таинства покаяния и очищения совести совершают лишь одну формальность «разрешения от грехов», в результате чего верующие начинают смотреть на христианство, как на шаманство, а не как на новую, евангельскую жизнь.
Батюшка далеко не всегда и не всех допускал сразу после исповеди к причащению. Если у человека на совести было что-то тяжёлое, или он не говел много лет, то батюшка сначала благословлял такому походить на несколько служб, или откладывал его причащение до очередного поста. Иногда при этом батюшка давал человеку определённое количество поклонов и молитв делать дома.
Очень не любил батюшка, когда требы исполнялись спешно, неразборчиво, как-нибудь. Он говорил, что лучше уж меньше прочитали бы, но со смирением, благоговением и чётко, нежели кощунствовали над словами молитв и словом Божиим. Псаломщицы, как правило, обижались на него за это и возмущались.
Батюшка говорил, что российский народ так легко оставил веру после революции потому, что всё его христианство состояло в исполнении почти исключительно внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скоромного в пост. Христианство для народа превратилось в какой-то набор церковных обрядов и обычаев, народ почти ничего не знал о борьбе со страстями, ибо его редко кто и учил этому. Пастыри более пасли самих себя, чем паству. Поэтому-то, как только народу сказали, что обряды – это выдумка попов и обман, большинство легко перестало верить в Бога, ибо для него Бог по существу и был обряд, который должен дать хорошую жизнь. Если же обряд – обман, то и Сам Бог – выдумка.
Батюшка очень часто повторял, что самый страшный враг для священства – это стремление угодить народу, понравиться ему, желание покрасивее служить; ибо это стремление превращает священника в артиста, фарисея, отвергнутого Богом, а народ делает язычником, смотрящим лишь на внешность, и оставляющим Христа. Об этом батюшка говорил всегда с особенной горячностью.
Батюшка был строг по отношению к себе. Вставал всегда не позже шести часов, ложился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал не ранее десяти часов, молился. Молился и днём, делая пятисотницу, приглашая иногда к этому и домашних. Всегда читал Святых Отцов.
Вообще он был большим тружеником, не выносил праздности и всегда чем-нибудь занимался, но больше читал. Если ему в руки попадала интересная книга, то он не спал ночи и не расставался с ней целый день, пока не прочитывал её. Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых, проповеди, редко – учёно-богословские и философские сочинения. Особенно же тщательно и постоянно перечитывал он творения епископа Игнатия Брянчанинова, которого в качестве духовного отца завещал всем своим духовно близким. Сочинения еп. Игнатия (тогда ещё не прославленного в лике святых) батюшка считал лучшим руководством для нашего времени, более необходимым даже, чем Святые Отцы. Ибо Отцы, говорил он, нам уже во многом недоступны, мы их не можем правильно понять, не изучив предварительно творений еп. Игнатия, который фактически переложил Отцов на современный язык с учётом наступившего времени, с учётом новой психологии людей.
Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на будущее, сразу же брал толковников, особенно еп. Феофана (Говорова), или чьи-либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, словари, справочники. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную литературу.
Батюшка хорошо был знаком с классической литературой и философией. Особенно ценил он сочинения Ф. М. Достоевского, восхищаясь глубиной его анализа души человека. Хвалил А.С. Хомякова, славянофилов и некоторые философские сочинения В.С. Соловьёва.
Батюшка никак не позволял сделать для себя какую-либо услугу, принести что-либо, убрать и т. д. С трудом, кряхтя, но делал сам, несмотря на то, что был очень больным. Четыре года, проведённые в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее, он считал, что без крайней нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь топилась углём и была очень неудобной), обрабатывал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.
Пока у батюшки были силы, он много трудился физически. Трудился до пота, до полного изнеможения. Он насадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске не только насадил большой сад, но и снабдил из своего питомника всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами и т.п. А желающих было много, тем более, что батюшка всё давал даром. Очень много он проводил строительных и ремонтных работ по храмам.
С горечью говорил батюшка и о тех епископах, которые, не считаясь ни с нуждами приходов, ни с желаниями и мнением священников, переводят их часто по своему произволу с места на место, разрушая таким образом приходы, умножая скорби духовенства и причиняя вред Церкви.
По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми разговаривал спокойно, других утешал, а иных прямо обличал. Вообще он был человеком, который не знал, что такое человекоугодие и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более всего от него обычно и доставалось. Он говорил, что льстит тот, кто сам жаждет получить похвалу, и самый отвратительный человек – лукавый. Бесноватых батюшка никогда не отчитывал, опасаясь дешёвой народной молвы, которая всегда ищет чудотворцев, прозорливцев и т.д. Он говорил, что ничего не стоит стать «святым»: достаточно проползти на четвереньках вокруг храма, или со значительным видом говорить непонятные благочестивые речи, а особенно, если начать давать просфоры, антидор, артос, святую воду с «рецептом» их применения при различных житейских скорбях.
«Народ в своём подавляющем большинстве, – скорбел батюшка, – совершенно не знает христианства и ищет ни пути спасения, ни вечной жизни, а тех, кто бы помог ему что-то «сделать», чтобы сразу избавиться от той или иной скорби. Приходящим к нему с подобным настроением людям он говорил: «Не хочешь скорбей – не греши, раскайся искренне в своих грехах и неправдах, не делай зла ближним ни делом, ни словом, ни даже мыслью, почаще храм посещай, молись, относись с милосердием к своим близким, соседям, тогда Господь и тебя помилует, и, если полезно, то и от скорби освободит». Некоторые, естественнно, уходили от батюшки недовольными, т.к. он не говорил, что нужно «сделать», чтобы коровка молочко давала, или чтобы муж пить перестал, и не давал им ни просфоры, ни святой воды для этого.
Батюшка вёл себя чрезвычайно просто. Часто, когда его младшие братья, племянники и другие играли в городки, батюшка подходил к ним и помогал отстающей команде. Никто даже из молодежи не мог с ним состязаться в меткости бросания палок. В несколько ударов он выручал отстающих. Все просто удивлялись, как сохранилась в его старческих и больных руках такая точность. Он хорошо мог играть в шахматы, но почти никогда в них не играл, называя это бесовской игрой, отнимающей у человека драгоценное время.
В 1956 году, к празднику Пасхи, отец Никон был награждён саном игумена Преосвященным Михаилом (Чубом).
Батюшка начал чувствовать особое недомогание зимой 1962–63 гг. Постепенно он стал всё больше слабеть, скорее уставать, меньше есть. Более двух месяцев перед кончиной он не принимал никакой пищи, и до этого около месяца ел только раз в день молоко и ягоды, иногда с белым хлебом. Но ни разу за всё время болезни никому он не жаловался. Никто не видел в нём уныния или скорби. Он был спокоен, сосредоточен и большей частью даже с лёгкой улыбкой на лице. Почти до самой кончины был на ногах. Окончательно слёг лишь за десять дней до смерти.
Под Успение Божией Матери последний раз исповедовал своих близких. Сам, когда уже не мог дойти до храма, несколько раз причащался дома. До дня смерти был в полном и ясном сознании и из последних сил наставлял окружающих. Завещал хранить веру всемерным исполнением заповедей и покаянием, всячески держаться еп. Игнатия Брянчанинова, избегать особенно суеты, совершенно опустошающей душу и уводящей её от Бога.
Незадолго до смерти в разговоре он попросил найти в жизнеописании старца Амвросия Оптинского то место, где говорится о запахе тления, появившемся по смерти от тела старца. Его духовно близкие сначала не обратили внимания на этот эпизод, но вспомнили позже.
Скорбящим у его постели он говорил: «Меня нечего жалеть. Надо благодарить Бога, что я уже окончил земной путь. Никогда мне не хотелось жить, не видел я ничего интересного в этой жизни и всегда удивлялся, как это другие находят что-то в ней и цепляются за неё из последних сил. Хотя я ничего не сделал за свою жизнь доброго, но искренне всегда стремился к Богу. Поэтому надеюсь всей душой на милость Божию. Не может Господь отринуть человека, который всегда всеми силами стремился к Нему. Мне вас жалко. Что-то вас ещё ожидает? Живые будут завидовать мёртвым».
Замечательно было то спокойствие и мужество, с которым батюшка шёл к своему смертному часу. У окружающих это часто вызывало едва сдерживаемые, а иногда и несдерживаемые слёзы. Все видели, что он постепенно умирает, но никто не хотел верить, что батюшка умрёт.
Никаких жалоб от него не слышали. – «Батюшка, больно?» – «Нет. Так просто, ощущения неприятные кое-когда». Купили на смерть тапочки. С весёлой улыбкой примерил: «Вот хороши». Сделали покрывало на гроб. Он посмотрел и нашел ошибку в надписании. Увидел, как понесли гроб для него, и был доволен, что всё готово.
Когда спросили батюшку, как и где хоронить, он ответил: «Бесполезно говорить, потому что никогда этого не исполняют». Но когда однажды домашние, уже определив (тайно от него) место для погребения, пришли к его постели, он их сразу же спросил: «Ну как, нашли мне место?». Вообще, в период последней болезни батюшка неоднократно поражал окружающих своей прозорливостью.
Последнее время мы беспокоились, как бы батюшка не умер в наше отсутствие. Но он твёрдо заверил нас: «Не беспокойтесь, не умру без вас. Когда надо, всех позову». Батюшка мирно почил 7 сентября в 12 часов 25 минут дня. И хотя никаких особых признаков перед этим не было, однако все как-то сами собрались к нему в это время и со свечами в руках прочитали отходную. Верно, всех он позвал.
Отпевание было 9 сентября. Накануне ночью, читая поочередно Евангелие, вдруг ощутили, что от гроба пошёл сильный запах тления. Мы крайне огорчились: что же будет завтра за Литургией? Однако, когда пришли утром, то не ощутили никакого запаха! Ночью запах ощущали многие и независимо друг от друга. За Литургией же и на отпевании никто ничего не чувствовал. Тут мы и вспомнили о старце Амвросии.
Следует особенно отметить ту атмосферу внутренней радости, которая царила в церкви за Литургией у молящихся и во время отпевания батюшки. Полное впечатление какого-то необычного торжества, великого праздника. Непостижимый дух радости растворял всеобщую искреннюю скорбь. Объяснить это можно блаженным посмертным состоянием и молитвами батюшки. Преставление его казалось для родных, духовно близких и всей паствы как бы сокрытым в утреннем предсолнечном тумане. Храм был переполнен в этот день, как на Пасху, и очень многие потом говорили об ощущении особого, непонятного праздничного торжества во время богослужения.
Упокой, Господи, раба Твоeго свящeнноигумeна Никона во царствии Твоeм!