Не прошло и недели после бегства Мани из Горенки, как в селе появился Хома. Денег у него почти не было, багажа тоже, и селяне боялись сдавать ему жилье, опасаясь, что он может их обокрасть. Кроме того, они подозревали его и в том, что он сосед. И мыкался бедный наш Хома целый день, но все без толку. Заходил он и в сельсовет, чтобы навестить Тоскливца, но тот притворился, что его не узнал, и тот – усталый, голодный, с пересохшим от жажды горлом– отправился искать счастья по пыльным улицам, прекрасно понимая теперь, что испытывают собаки, которых выгнали из дому: хозяин той комнатушки, которую он снимал на Подоле, даже не пустил его на порог, а все вещи конфисковал, чтобы продать их по дешевке и возвратить себе деньги, которые задолжал ему квартирант. На работе Хому признали, но предупредили, что еще один загул и его выставят вон. Доброхоты-коллеги дали ему в долг немного денег, чтобы он снял себе где-нибудь угол и купил приличную одежду, и с этими средствами рыжий Хома и притащился в Горенку. Мытарства его закончились только поздно вечером – его приютила Козья Бабушка, которая не боялась, что ее обворуют – у нее, кроме коз, ничего и не было. Правда, комнатенка, в которую она его пустила, была чуть больше газетного киоска, но он и этому был рад и даже радостно вручил Козьей Бабушке аванс и сразу же улегся отдыхать на прохладном глиняном полу, а тут еще хозяйка принесла ему кувшин козьего молока да краюху душистого домашнего хлеба. И Хома подумал, что жизнь налаживается. На работу, впрочем, ездить далеко, но зато есть крыша над головой. А после работы он будет искать свою Наталочку – он был уверен, что ее обязательно разыщет и что ее зовут именно так.

Надо сказать, что в этих местах Хома был человеком новым. Он родился и вырос в далеких, зеленых горах, над которыми то и дело раздается протяжное гудение трембиты и где облака совсем низко нависают над вершинами гор, словно рассматривая то, что находится на земле. Но Хома захотел повидать мир и уехал в большой город, в котором среди множества людей он оказался совершенно одинок – никому он был не интересен, никому не был нужен, никто и знать его не хотел, и люди, с которыми он встречался, или отмахивались от него, как от мухи, или старались его обокрасть. Но Хома, со свойственной молодости оптимизмом, не унывал и даже устроился подмастерьем в ремонтную мастерскую. Платили плохо, но зато товарищи по работе были славными парнями: помогли с квартирой (с той, с которой его выгнали), научили пить пиво и ездить на Петровку за книгами. И Хома, сам для себя неожиданно, стал книгочеем. Все выходные он толкался по книжному рынку, поражаясь тому, сколько книг людьми уже написано, и тому, что людям почти все уже известно. Он покупал энциклопедии и справочники, романы и романы в стихах, словари и разнообразнейшие пособия, которые старательно изучал по ночам, и на работу приходил заспанный и с опухшими глазами, давая повод думать, что он «после вчерашнего». Именно эти книги и были тем багажом, который жадный хозяин зачуханой комнатенки продал, когда его заперли в больнице злобные консьержи и санитары. И когда он оказался у Козьей Бабушки, то библиотека его равнялась нулю и его сердце, сердце заядлого библиофила, тосковало по золотым корешкам, типографской краске, гравюрам, рисункам, форзацам и всему тому, что делает настоящую книгу книгой. Получилось, что почти год он проработал бесплатно, ибо почти все деньги тратил на книги, которые у него бесцеремонно отобрали. Хома лежал и считал и насчитал, что хозяин взял у него раз в двадцать больше того, что он ему был должен, и решил, что сейчас же, как отдохнет, пойдет к нему и пригрозит милицией, если тот не отдаст ему его книги. Но сил ехать обратно в город у него не оказалось, и он уснул на тех жалких тряпках, которые нашлись в комнатенке, убаюканный лесным воздухом и густым козьим молоком. Проснулся он только на рассвете и стал собираться на работу. Бабки, на самом деле ее звали Катериной, видно не было, и Хома, кое-как закрыв калитку усадьбы на символический крючок, на трамвае уехал в город.

День пролетел, как один вздох, мастерскую стали закрывать, и Хома вышел вместе с друзьями на жаркую, разогревшуюся за день улицу. Выбор у него был небольшой – или отправиться с коллегами в пивную, или обратно в Горенку, чтобы опять же переночевать на глиняном полу. Денег на одеяло у него еще не было. Можно было, конечно, заехать на Петровку, чтобы купить книгу…

И тут Хома вспомнил про свою библиотеку и решил навестить жадного хозяина, чтобы попробовать отобрать у него свои книги. И он попрощался с друзьями и зашагал по тенистой улочке мимо белой, узорчатой церкви в глухой тупик, в котором раньше жил. Хозяина не оказалось, и дом был заперт, но во дворе Хома нашел подозрительную картонную коробку, которая, казалось, была наспех и небрежно завязана бельевой веревкой. Хома попытался ящик поднять, но ему это удалось с большим трудом. «Книги, – подумал Хома. – Мои книги!» Он развязал веревку, открыл коробку, но книг в ней не оказалось – коробка была набита камнями! «Вот так дела!» – подумал Хома, у которого от его открытия гусиная кожа заструилась по спине и рукам. И он закрыл коробку и поставил ее там, где она стояла, а тут послышались шаги и хозяин квартиры – яйцеголовый, ибо голова у него была лысая и напоминала сваренное в крутую яйцо, зашел во двор и подозрительно уставился на Хому.

– Ты чего это тут? – вместо приветствия накинулся он на Хому. – Сдал я уже твою комнату, убирайся…

– Отдай мои книги, и я уйду, – решительно ответил Хома. – Они ведь дорогие и намного больше стоят, чем я задолжал, пока в больнице лежал. А не отдашь – в милицию пойду.

Чобот, а хозяина квартиры звали именно так, не любил, когда ему угрожали. Да и кто любит? Особенно если ты пенсионер и живешь тем, что сдаешь приезжему люду квартиры в домах, которые не сегодня завтра снесут, и которые воняют плесенью, прогнившими перекрытиями, и за которые выколачивать деньги становится с каждым днем все труднее. А денежки, они ведь ох как нужны! Без них ведь ни колбаски, ни водочки, ни внуку в армию посылку с салом не отправишь… А этот рыжий уперся как осел – книги ему отдай! А как их отдашь, когда они давно уже проданы здесь же, на Андреевском спуске, ведь дура-соседка упросила принять на квартиру свою племянницу, которая учится на ветврача. Ну как тут быть? Да гнать его в шею, он ведь еще неизвестно, пойдет в милицию или нет… А можно вот что попробовать… И Чобот сам удивился (в который уже раз!) собственному уму. Соседкина племянница ведь писаная красавица – каштановые волосы – хоть ковер из них плети, глазищи, как озера, с густым камышом ресниц вокруг них, да и фигура… Надо его к ней запустить, пусть попробует у нее книги взять. Может, подружатся да тот про книги и забудет. Негоже, что-либо у такой молодицы забирать…

– Ты в свою комнату зайди, – сказал вдруг коварный Чобот. – Студентка там поселилась. Если она не выкинула – найдешь там свои книги, а если нет – с ней разбирайся.

И махнул Чобот рукой, и поплелся в свою конуру, в которой жил под лестницей.

А Хома отправился в свое бывшее жилище, и дверь открыла ему белокожая девушка с огромными карими глазами, которые с любопытством уставились на него – она ждала свою тетю, а вместо нее притащился какой-то рыжий, сутулостью напоминающий верблюда субъект. И ямочки на кругленьких щечках Оксаны вдруг расползлись, как масло по сковородке, и звонкий девичий смех раздался в темном, угрюмом коридоре. А Хома стоял, не понимая, почему эта красивая хохотушка сгибается от хохота, на него глядя.

– Ты чего это смеешься? – спросил ее Хома, когда красавица отдышалась, вытерла глаза маленьким беленьким платочком, который вытащила из кармана домашнего халатика, такого крошечного, словно его сняли с куклы и надели на девушку, фигура которой могла свидетельствовать и о пышности всего того, что появляется на свет на Украине, и о том, что никогда не переведутся в ней Оксаны, способные заморочить парубка одним только своим игривым и томным видом.

Но та не ответила и еще несколько минут внимательно рассматривала Хому, как рассматривает ветеринарный врач захворавшую козу или корову, поражаясь его сходству с одногорбым верблюдом. Дело в том, что нижняя губа у Хомы была от рождения немного выпячена, и Оксана была права – было в нем сходство с кораблем пустыни, но его никто никогда не замечал и уж тем более над ним не смеялся. И молчание это длилось довольно долго, и нарушил его первым Хома, который сказал:

– Я в этой комнате раньше жил. И мои книги тут остались. Мне Чобот сказал.

– Все книги на полке, – спокойно уже ответствовала ему наша Оксана. – И это мои книги. Других у меня нет. А не веришь – сам посмотри.

И она резко повернулась и указала Хоме на полку, и халатик ее наконец не выдержал, и пуговицы на нем разлетелись по комнате, а сам он распахнулся, не побоимся этого слова – настежь, и вся ее молочная красота, чуть разбавленная розовыми тонами, предстала перед взором ошарашенного книгочея. Окажись на его месте Голова, тот не раздумывая принялся бы, если бы ему позволили, целовать это богатство, пока оно не исчезло, как мираж, как морская пена на гребне волны, но Хома… Хома ведь вырос в деревне, прилепившейся на склоне горы. И девушек он и стеснялся, и побаивался, потому что они напоминали ему о нежной, но одновременно строгой матери. И он застыл, а халатик был тут же запахнут, и его вытолкали за дверь, а когда она снова открылась, то Оксана была уже одета в строгую блузку и длинную юбку и ничто не напоминало об увиденном. И он был вынужден признать, что книг его действительно на полке нет и что он зря обеспокоил новую хозяйку этой квартирки, но та на него не рассердилась, и они познакомились, и Оксана попросила его об одолжении – она как раз собиралась на базар за картошкой, которую ей носить очень трудно, и вот если бы он ей помог… Нечего и говорить, что Хома был просто счастлив, что может хоть чем-то помочь обворожительной девушке. Хотя, если честно, действительно ли Оксана была красавицей? Кто его знает… Разве спорят о вкусах? А людям, и особенно мужчинам, свойственно ошибаться, особенно если тебе еще нет и двадцати, и красная, как вишневая настойка, кровь бурлит в твоих жилах, и так легко принять здоровье за красоту. Или это синонимы? Именно об этом размышлял Хома в этот вечер по дороге в Горенку, поскольку все то, что с ним произошло за последнее время настроило его на философский лад. И все-таки пришел к выводу, что Оксана умница и красавица и ему очень повезло, что он с ней познакомился. И быть может, это перст судьбы…

И летние дни проносились теперь перед Хомой так быстро, как вагоны метро, – после работы он шел к Оксане и они отправлялись гулять – по набережной Днепра или на Трухановский остров. И Оксана позволяла ему держать себя за руку или обнимать за талию, но дальше этого, даже в самых укромных уголках Трухановского острова, дело у бедного нашего подмастерья не шло. А когда они приходили к ней, разгоряченные прогулкой и усталые от купания в реке, она кормила его неизменно добротным ужином, а потом бесцеремонно выгоняла, ссылаясь на то, «что подумают соседи?». Хотя соседям, если понимать под ними несколько давно спившихся гуманоидов, обитавших через стенку, и Чобота, который доживал свои дни в комнатушке под лестницей, было ровным делом начхать на то, что происходило или могло происходить в комнатке у квартирантки на втором этаже трехэтажного деревянного особняка, построенного при царе Горохе. Но Хома не обижался. Его и тянуло к Оксане, и одновременно что-то отталкивало. А однажды, когда после ужина Оксана положила свою голову к нему на плечо, и ее роскошные каштановые волосы стали щекотать его грудь, и губы их почти уже слились, ему явственно послышался нежный голос Наталочки, которая удивленно вопрошала его о том, что он вытворяет и чего он взял в голову, что она его не видит. И разве он ее уже забыл? И как тогда верить мужчинам? И неужели его любовь (словно он и в самом деле признавался ей в любви) уже прошла? И тогда он убежал от Оксаны в жаркую киевскую ночь, и обошел все улицы вокруг Красной площади, и три раза прошел улицу Сагайдачного, на которой они впервые встретились, туда и обратно, но не обнаружил ничего, что хоть каким-то образом указывало бы на присутствие Наталочки. На последний трамвай он опоздал, денег на такси у него, разумеется, не было, да и где сыскать таксиста, который согласился бы ночью ехать за город? Возвращаться к Оксане ему было стыдно – ведь он искал не ее, а она, быть может, уже и впустила бы его и тогда… Но что-то не позволяло Хоме пойти на попятную, и он переночевал на газоне на Владимирской горке, и утром как ни в чем не бывало пришел в мастерскую. Только на душе у него теперь лежала печаль. Если его настоящая любовь – это Наталочка, то как ему тогда быть с Оксаной и почему его тянет к ней, как магнитом? Почему кружит голову ее красота? Но ответа на эти вопросы у него не было. Он только вдруг подумал, что из-за увлечения Оксаной перестал ездить на Петровку и его уже не волновало то, что библиотека его пропала из-за жадности Чобота – у него все равно времени читать не было. И деньги копить на учебу ему тоже не удавалось, хотя бабка Катерина сдавала ему комнату почти даром, он ведь то и дело приглашал Оксану в кино, покупал ей мороженое… И тут он с ужасом вспомнил, что давно уже не отправлял денег в село своим старым и больным родителям, которые отдали ему свои последние копейки, когда он уезжал в город на заработки и клятвенно обещал, что будет им помогать. И действительно, месяца два или три он отправлял домой небольшое вспомоществование, но после больницы и после знакомства с Оксаной напрочь забыл о своем сыновнем долге и только вот сейчас, после ночи, проведенной в парке, вспомнил о родителях. «Может быть, я и в самом деле спятил? – думал он. – То Наталочка мне мерещится, то ее голос. А если она ведьма, которая хочет поссорить меня с моей Оксаной? Ведь Оксана могла обидеться, что я тогда ее не поцеловал, а она ведь сама положила мне голову на плечо и так было мне уютно, и только вот Наталочкин голос…»

В этот день после работы Хома к Оксане не пошел, а отправился гулять по Подолу, который уже исходил в поисках белокурой красавицы вдоль и поперек, в надежде, что он все-таки ее найдет. И на пустынной улице, обезумевшей от летней жары и пыли, он вдруг явственно услышал ее голосок: «Холодно! Холодно!». И понял, что она помогает ему себя найти. И он свернул на боковую улочку и услышал: «Теплее, теплее!». И так он и шел, и слушал то, что она ему говорила, и вышел в конце концов к какому-то длинному, фабричного типа строению, которое, однако, оказалось жилым домом, и увидел, как из окна первого этажа кто-то машет ему рукой. И окно открылось, и перед собой он увидел девушку, которая сидела с ним на скамейке в парке, – Наталочка! И он подбежал к окну, и обнял ее, хотя они почти не были знакомы, и давай ее целовать-обнимать, а та смеется, но его не прогоняет. Но тут из-за плеча Наталочки выглянула суровая женщина, лицо которой было испещрено, как кабалистическими значками, крупными и глубокими морщинами. Увидев рыжего незнакомца, женщина зло закричала:

– А этот зачем здесь?!! Гони его вон, а не то…

И окно было с грохотом закрыто, и штора – задернута, а они ведь так и не успели друг другу сказать и двух слов. И Хома, голова которого шла кругом, вдруг сообразил, что забыл сказать Наталочке, что он ее любит.

И он уселся возле дома на лавку, намереваясь дождаться того момента, когда Наталочке удастся к нему выйти или хотя бы выглянуть в окно, но дом словно замер в тревожном ожидании, и улица была пуста, и горячий ветер гнал по ней тополиный пух, от которого Хоме хотелось чихать, и гнусно каркала пророчившая гадость ворона, и пищал от голода живот, и Наталочка, и любовь казались надуманной, неправдоподобной сказкой. А тут и солнце стало заходить за горизонт, и ему надо было решать – или опять ночевать в парке, или ехать в далекую Горенку. Он решил еще раз подойти к заветному окну и уже было подошел, но когда до зеленой, поеденной плесенью стены старинного дома оставалось всего несколько шагов, ноги его вдруг одеревенели и он замер, как беспомощная статуя, чувствуя, как кровь у него замерзает и сердце перестает биться. Но тут из-за шторы послышался крик Наталочки: «Не мучь его!». Затем он услышал, как кто-то дерется, и вдруг почувствовал, как сердце снова начало биться и кровь запульсировала в жилах и отвратительная одурь оставила его, и он набрался мужества, и заглянул в окно, и увидел, как в комнате, почти пустой из-за отсутствия мебели, дерутся Наталочка и старая карга, причем последняя явно побеждает, потому что уже сидит на повергнутой на пол его возлюбленной и бьет ее наотмашь по лицу правой рукой, а в левой у нее зажат нож. И Хома, не глядя себе под ноги и себя не помня, побежал в обход дома, чтобы ворваться в квартиру, но дверь была заперта, и он надавил на нее изо всех сил, и она поддалась и открылась, и он влетел в квартиру в тот самый момент, когда старуха уже была готова вонзить страшный длинный нож в нежное Наталочкино сердце. Увидев Хому, карга злобно зашипела, как кот, которого поймали с поличным.

– Ты зачем здесь, человек? – спросила она, вставая.

Но не успел Хома ей ответить, как она уже замахнулась на него и давай за ним гоняться, чтобы отправить на тот свет его душу, но и Наталочка вскочила на ноги, и снова сцепилась со старухой, и не позволила ей прикончить безоружного своего знакомца. А Хома только диву давался, не понимая, что все это может значить. Но наконец все успокоилось, и Наталочка шепотом сказала ему:

– Пойдем, я тебя провожу. Нельзя тебе здесь.

И они вышли на темную, ночную улицу, и Хома посмотрел на часы – приближалась полночь, а это означало, что на последний трамвай ему уже не успеть, но он ничего не сказал, потому что хотел как можно дольше побыть с этой девушкой, которая умела передавать ему свои мысли и хохотать так искренне, что Хома забывал обо всем на свете, находясь рядом с ней. И целовала она его так, как никто никогда его не целовал. И Хома, понятное дело, не хотел с ней расставаться. Но тут часы, те, что на шпиле Академии, стали медленно и протяжно бить полночь, и Наталочка, а ее и в самом деле так звали, испуганно вскрикнула и бросилась бежать в сторону своего дома, но тут что-то сверкнуло, и она упала на асфальт, и Хома своим глазам не поверил – из под юбки, вместо аккуратненьких, тоненьких и беленьких ножек в туфлях-лодочках торчал рыбий хвост, который гневно бил по асфальту, но асфальт ведь не вода, не поплывешь… И подмастерье наш сообразил, что судьба свела его с русалкой и что она, если даже его не утопит, то женою ему не станет и все это зря… И так стало ему горько и обидно, ведь Наталочка уже надежно обосновалась в его сердце и он и жизни своей не представлял без нее. А тут вместо счастья – рыбий хвост. И он в растерянности подошел к ней – а она протягивает к нему свои белые руки, и обнимает его за шею, и целует его… И он взял ее на руки и понес ее домой, но она попросила его нежным таким голоском, каким дитя просит тятю своего купить игрушку, чтобы он отнес ее к Днепру и выпустил ее в воду, потому что надоела ей крохотная ванна, в которой ей сидеть, скрючившись, до утра, до того момента, когда золотое светило появится на летнем небе и она опять превратится в девушку. И Хома понес ее, свою любовь, к Днепру. А до набережной было еще ох как далеко, и тащить русалку было ему с каждым шагом все тяжелее. Но она крепко обнимала его за шею, как бы помогая ему, а он держал ее за плечи и за чешуйчатый, скользкий хвост, который норовил предательски выскользнуть из его рук. Сколько они шли к Днепру, никто не знает. Хоме казалось, что целую вечность, потому что он так устал, что думал, что вот-вот его душа, не выдержав страданий, покинет его бренное тело. Но вот и набережная и ступеньки к воде, и Хома из последних сил спустился к воде, а Наталочка обнимала его и просила его: «Быстрее, быстрее, мочи моей уже нет, дышать не могу, в воду мне надо». «Потерпи, любимая, потерпи, – умолял ее совершенно потерявший голову от всего того, что с ним произошло, подмастерье. – Скоро уже».

И вот Хома замер на краю воды, понимая, что его счастье вот-вот вильнет хвостом и, наверное, он ее никогда больше не увидит.

И он решил спросить ее:

– Ты вернешься ко мне? Ведь я люблю тебя.

Наталочка серьезно так посмотрела на него и сказала:

– А я и не собираюсь тебя бросать. Ты же мой. Я только поплаваю немного, а там и солнце взойдет, и я опять превращусь в человека, и ты отвезешь меня к себе домой, и я буду тебе женой. А к матери мы не пойдем. Она все торопит, чтобы мы скорее уплыли в северные моря, – мы ведь случайно здесь. И если она поймет, что я хочу у тебя остаться, она может убить тебя. Но хватит об этом, мы поговорим потом, а сейчас бросай меня в воду!

И Хома подошел к самой кромке воды и над водой разжал руки, и серебристый хвост русалки соскользнул в живительную для нее воду, но тут приключилась беда – то ли Хома что-то не рассчитал, то ли она никак не могла заставить себя разжать руки, которыми обнимала его за шею, и лишь в последнюю секунду отпустила своего спасителя, но упала она как-то неловко и ударилась виском о каменную ступеньку и безмолвно стала тонуть.

Хома уже было бросился за ней, но вдруг испугался. «Заманивает, – подумал он, – утопить меня хочет. Мне ведь маменька о них в детстве рассказывала, предупреждала. Или вправду тонет?» Но времени на раздумья у него не было, и он, подумав, что ему все равно без нее жизни нет, бросился за ней и вытащил ее на поверхность воды. По левому виску Наталочки обильно текла голубая кровь (ведь в северной стране, до того как она превратилась в русалку, она была принцессой), и она, и так белокожая, казалась в бледном свете луны белой как мел. Хома прижал ухо к ее груди и услышал, что сердце ее еле-еле бьется – жива! А еще через несколько минут она открыла глаза и улыбнулась ему.

– Мне не больно, – сказала она. – Это я во всем виновата – не хотела тебя отпускать, потому что хочу, как лиана, обвиться вокруг тебя, прилепиться к тебе, чтобы ты был всегда моей опорой, всегда был со мной.

И остатки ночи провели они в воде, а под утро, как только первые, робкие еще лучи солнца выхватили из ночного мрака верхушки деревьев на Трухановском острове и принялись золотить шары на Андреевской церкви, Наталочка опять превратилась в девушку, и они выбрались из воды на набережную, и просушили одежду, и решили, что уедут в Горенку и она останется в его комнатушке, а он поедет в контору, чтобы его не выгнали с работы. И на первом же трамвае они отправились домой, любуясь утренним лесом, который медленно просыпался, и легкими дуновениями прогонял белесый туман, спеша подставить себя живительным солнечным лучам.

Но вот и Горенка. Хома оставил Наталочку в своей комнатенке, и та (все-таки женщина остается женщиной, даже если она и русалка!) принялась наводить в ней порядок, а Хома уехал обратно в город. Надо ли и говорить, что думал он только о своей Наталочке, о том, как они заживут, как два голубя, а он накопит денег на учебу и найдет работу получше, а она народит ему детишек с такими же золотыми волосами и голубыми глазами, как и у нее. И тогда они все вместе поедут в далекий Угрив, к его родителям, а те уж не нарадуются своими внуками и внучками, и сядут они за большой стол, и будут обниматься и целоваться, чтобы выразить то, как они рады наконец быть все вместе. Да и что может быть лучше?

Но тут на его плечо легла суровая рука контролера, и сладостные мечты сразу же растаяли, как утренний туман. А контролер был не один, а со стражем порядка, и они увели Хому, который бился, как рыба, выброшенная на берег, и доказывал, что ему надо на работу, что его выгонят с работы, а дома его ждет жена и что он должен привезти еды из города…

Но они его и слушать не захотели и долго-долго писали какой-то скучный протокол, который он подписал, не читая, только бы поскорее уйти, но оказалось, что уйти нет никакой возможности, и его отвели в какую-то комнату с зарешеченными окнами и сказали, что отпустят его через три дня, потому что документов у него нет и он виноват в безбилетном проезде, и в том, что он сопротивлялся, и еще в чем-то. А им нужно установить его личность. И так далее, и тому подобное. А Хома стал доказывать, что не может тут оставаться, потому что у него жена дома одна и без еды и что она погибнет, если его не отпустят, но его и слушать не захотели, и тяжелая металлическая дверь закрылась за глухими к его горю людьми, и он остался наедине со своими печальными мыслями. Вспомнив о том, что Наталочка иногда читает его мысли, он стал мысленно рассказывать ей о том, что с ним приключилось. Но вскоре понял, что она его не слышит.

А Наталочка, как только Хома ушел, вдруг почувствовала страшную усталость и улеглась на те тряпки, которые по доброхотству оставила ему бабка Катерина, и то ли потеряла сознание, то ли заснула, то ли впала в забытье. Рана на виске у нее уже не болела, но тело вдруг стало таким горячим, словно она лежала не в темной комнатушке, а загорала на пляже. И она поняла, что заболела, а Хома все не возвращался. «Хомушка!» – мысленно звала она, но он ее не слышал. И так прошел день, а за ним наступила ночь, но она, к своему удивлению, не превратилась в русалку, и она догадалась, что сила любви исцелила ее. Но поняла она и то, что умрет, если любимый ее не возвратится, потому что перед глазами у нее появились черные круги, и тело ее тряслось в горячке, и злой недуг лишал ее остатков сил. На ее счастье бабка Катерина решила проверить, как устроился ее квартирант, и была поражена, обнаружив в комнате в груде тряпок умирающую девушку. И она, невзирая на свои девяносто с лишним лет, почти бегом устремилась к Бороде, и тот пришел и долго-долго возился с больной, давал ей лекарства, мерил и еще раз мерил ее температуру, а потом бабка Катерина накормила ее картошкой с укропом – она съела целые три ложки и запила козьим молоком, которого в жизни никогда не пила, и наконец крепко и мирно заснула.

Когда Хому выпустили, он сразу же бросился домой, опасаясь, что он проворонил свое счастье и что дома он найдет задохнувшуюся без воды русалку. Но страхи его оказались напрасными – Наталочка пошла на поправку. Она не знала, что с ним произошло, но и на долю секунды представить себе не могла, что он ее бросил, и когда он, как вихрь, ворвался в комнату и убедился, что она жива, радости их не было конца. И они решили сразу же сыграть свадьбу или, по крайней мере, зарегистрировать брак. Но только вот как? Его паспорт вместе с книгами то ли выкинул, то ли продал Чобот, а у Наталочки его документов никогда и не было – русалкам паспорта ни к чему.

И Хома отправился к единственному своему знакомому в этих местах, своему сотоварищу по больничной палате – Тоскливцу, чтобы тот помог ему выправить документы.

В сельсовет, на свое несчастье, Хома пришел как раз в тот момент, когда в нем опять накалились страсти: с утра все переругались, кому покупать сахар. Паспортистка в конце концов сдалась, как крепость после долгой осады, но это была Пиррова победа – в воздухе витали флюиды истерики и скандала и чай никого не радовал. Но это было еще не все – чай пришлось покупать, потому что в эту ночь под сельсоветом завелись соседи, которые сразу же сожрали и заварку, и сахар, но этого им было мало и они шуршали под полом и канючили о том, что в сельсовете работают отпетые скупердяи, которые из-за своей жадности хотят отправить их на тот свет, но они с этим не согласны и по ночам, чтобы не умереть с голода, будут пожирать документы, и пусть Голова и Тоскливец докажут потом, что это не они их уничтожили, чтобы запутать следы. Голова от таких разговоров подлых грызунов хватался за сердце и кричал, что вызовет Дваждырожденного с взрывпакетом, но соседи не унимались, ибо знали, что последний взрывпакет Дваждырожденный использовал при попытке избавиться от их коллег, но без всякого для них ущерба, но зато чуть не разнес свой собственный дом. И провел потом два дня в подвале с топором в руках, выискивая хвостатых квартирантов, но те ушли через подземелье и бывший воин остался при своем интересе.

– Это как мы работать теперь будем? – кричал Голова, витийствуя перед подчиненными: Маринкой, Тоскливцем и паспортисткой. – И какой у нас будет авторитет, если они при посетителях будут вещать из подвала всякую чушь? Приказываю тебе, Тоскливец, в двадцать четыре часа освободить от их присутствия служебное помещения. Я в тебя верю, ты способен справиться с этой задачей.

От гордости, что в него поверили, Тоскливец, сидевший за столом на своем излюбленном стуле, раздулся, как жаба по весне. И тут же сморщился, как сухофрукт, когда уразумел, что задача почти неразрешимая.

– Не нужно от них избавляться, – зашептал он Голове. – Пояса за казенный кошт паспортистке и Маринке купим, и все дела. Да и не посмеют они в рабочее время… А то, что пару папок сожрут, так оно и к лучшему, нам все равно отчетность хранить негде.

Но Голова не был согласен с подчиненным и опять повторил, что дает ему двадцать четыре часа, и если после этого срока нечисть будет еще копошиться под полом и мешать ему работать дурацкими рассуждениями, то он отправит Тоскливца к ним и тот до конца своих дней будет работать дежурным по подвалу. Не захотел стоять дозором возле шлагбаума, изволь караулить подвал, чтобы соседи не проникали в кабинет начальника.

– И дежурить будешь круглые сутки! – кричал Голова. – У нас теперь строго!

Тоскливец по обыкновению делал вид, что во всем с ним согласен, но сам подумывал о том, что для разрядки обстановки неплохо было бы исчезнуть с театральных подмостков, в которые превратился сельсовет, и уйти домой, чтобы втихаря подкрепиться и отдохнуть от службы, становящейся все более обременительной.

Вот в какой момент в сельсовете появился Хома и стал просить Тоскливца помочь с документами ему и его невесте.

Тоскливец, которому сразу же стало завидно и который от зависти стал задыхаться и покрываться пятнами, чтобы себя успокоить спросил:

– Ты с ней там же, где и со мной познакомился?

Потому что представить себе не мог, чтобы кто-то мог полюбить полного бессребреника, смысл жизни которого заключался в чтении никому не нужных книг, издающихся нынче без всякой цензуры и содержащих, как кто-то сказал ему в корчме, идеи странные и даже опасные. Но Хома не понял, что тот над ним издевается, и спокойно ответил, что нет, не там, но очень просит ему помочь. И Тоскливец назвал ему цифру, такую длинную, что она могла означать все что угодно – год всемирного потопа, телефонный номер или что-то в этом роде, но никак не напоминала ту скромную сумму, которую надлежит платить за справку. Ошарашенный Хома отошел тогда от Тоскливца, который со свойственной ему жадностью поторопился и встрял не в свое дело, и подошел к Маринке, но не услышал благой вести и от той и направил тогда свои стопы к Голове, который полулежал на служебном диванчике и отдыхал после утреннего скандала. Вид рыжего Хомы окончательно испортил ему настроение и пищеварение, и он попытался выставить настырного посетителя еще до того, как тот открыл рот.

– Ты же не из нашего села? Так почему ты здесь шатаешься? Уходи…

– Человек ведь я, – резонно ответствовал ему Хома. – И мне нужна помощь.

Но Голова не был готов к философскому диспуту. И был по-своему совершенно прав. Но он не знал, что разговор этот слышит неукротимая Гапка, которая притащилась в присутственное место и сразу же получила повод повоспитывать бывшего супруга.

– Нет, вы посмотрите на него, – раздался ее голос, от которого внутренности Головы словно перехватили жгутом, – лежит брюхом вверх, как таракан, и ни себе, ни людям…

В подвале кто-то четко добавил «ни соседям».

– Ага, так и здесь эти завелись! – радостно вскричала Гапка. – Ну и сельсовет! Одна нечисть, что в конторе, что под полом. А руководство, разумеется, нежится словно в колыбельке и мечтает, как забесплатно нажраться в корчме, а потом утащиться к городской вертихвостке на ворованной автомашине.

– Машина эта не ворованная, – попробовал возразить Голова, но Гапке было лучше известно.

– Такие машины, – безапелляционно заявила она, – не ворованными не бывают.

К своему негодованию Голова услышал, что Маринка и Тоскливец согласны с Гапкой и что он оказался в меньшинстве. А тут в сельсовет зашел оживший кот Васька, но ему никто не верил и все знали, что он подслушивает разговоры, чтобы шантажировать потом, когда его в очередной раз переедет Дваждырожденный. И кота вышвырнули взашей, но он сделал вид, что ничего особенного не произошло, и, задрав хвост трубой, отправился осматривать свои владения.

Хома, которого дома ожидала его Наталочка, совершенно не был намерен участвовать в этом, как ему показалось, сумасшедшем доме, и он повернулся и ушел. И сказал Наталочке, что если браки свершаются на небесах, так при чем здесь тогда казенные документы, ведь главное, чтобы они были живы и здоровы. Богаты он не добавил, потому что на это никакой надежды не было. Но в этот же вечер, когда он помогал бабке Катерине на огороде, лопата его наткнулась на нечто твердое, что оказалось сундуком со множеством золотых кружочков. И в Горенке в очередной раз разразилась золотая лихорадка, которая периодически, как поветрие, поражала обитателей села. Но повезло только Хоме. И он построил дом на берегу озера, чтобы Наталочке, если у нее будет такая надобность, было недалеко до воды. Русалки они ведь такие…

Кстати, о том, что она русалка догадалась только Явдоха, но она, будучи женщиной мудрой, никому ничего не сказала, и только посмеивалась, глядя, как Наталочка семенит своими хорошенькими ножками по улице Ильича Всех Святых в сельпо или на почту.

И лето закончилось новосельем у Хомы, богатым урожаем, дождем из золотых звезд, которые падали куда-то за лес, как небесный фейерверк. И однажды ночью Наталочка предложила Хоме покататься в небесах и взяла его за руку, и они долго носились по Млечному Пути, а Наталочка все рассказывала о том, как она жила в одной северной стране и как чуть не погибла, когда ее лодка перевернулась в фиорде, и ее утащили к себе русалки, и одна из них даже ее удочерила, а Хома все уговаривал ее успокоиться и вернуться на Землю, в Горенку, которую он уже полюбил всем сердцем, как каждый, кого судьба заносит в эти места. И опять же он вспомнил о том, что давно не писал своим родителям и поэтому ему нужно на почту, и Наталочка, жалобно вздыхая оттого, что ее возлюбленный не романтик, вернула его в село. По дороге они встретили Явдоху на метле, но, чтобы ее не смущать, сделали вид, что ее не узнали, ведь деревенским жителям, даже если они русалки и феи, присущ особый деревенский такт.

И Хома послал своим родителям много денег и цветную фотографию Наталочки и пообещал приехать вместе с ней, как только позволят обстоятельства.

Ну вот, пожалуй, и все. Оксану он с тех пор встретил только однажды – она ехала по Константиновской в машине с откидным верхом, которую вел, как показалось Хоме, человек весьма состоятельный. И Хома, к своему удивлению, за Оксану обрадовался. А как только машина с Оксаной скрылась из виду, дорогу ему перешел Чобот, который из последних сил тащил коробку с камнями, чтобы попытаться всучить ее кому-нибудь как макулатуру. А Наталочка каким-то неведомым Хоме образом узнала про Оксану, но не приревновала, а объяснила ему, что любовь у людей бывает двух видов. При одном, а так бывает чаще всего, тело одного человека влюбляется в тело другого и душа в этом почти не участвует. При втором – душа любит душу, и это и есть настоящая любовь. Хома по простоте своей душевной ее не очень-то понял, но зато ей поверил.

А в остальном жизнь в селе продолжалась своим чередом, случались, правда, и происшествия, но о них мы расскажем в другой раз, чтобы не утомить взыскательного читателя нескончаемыми подробностями о жизни любимой нашей Горенки.