В первый понедельник декабря, когда снег покрыл тоскливой белой пеленой окрестности Горенки, Василий Петрович приехал на работу в настроении, прямо скажем, выше среднего, потому как обнаружил в «мерсе» то ли наполовину пустую, то ли наполовину полную бутылку коньяка и, не углубляясь в эту дилемму, опорожнил ее к дремучей зависти Нарцисса, которому, во-первых, не предлагали и который, во-вторых, был за рулем. Более того, Василий Петрович потребовал, чтобы водитель остановился возле магазина и купил себе шоколадку, чтобы закусить, и ее горьковато-приторный запах преследовал Нарцисса, жевавшего собственные слюни, до самого присутственного места. Высадив Голову, Нарцисс умчался в город, поливая проклятиями все, что попадалось ему на глаза. А Василий Петрович проследовал в кабинет мимо Тоскливца, который высокомерно и в то же время снисходительно ему кивнул, и было отчего – Тоскливец читал свежую газету, возвышаясь на величественном кресле с золотыми подлокотниками, и хотя Василию Петровичу было прекрасно известно, что кресло краденное, Тоскливцу оно придавало уверенности в себе и он посматривал на начальника так же равнодушно, как фараон на своего раба. Более того, из чашки Тоскливца доносился запах кофе, чего давненько уже не случалось, и Василий Петрович сразу заподозрил, что подчиненный хапанул по большому счету, и причем не посвятив в суть дела своего руководителя и с ним не поделившись.

«Ну, ничего, – сказал сам себе Голова. – Я выведу тебя на чистую воду. От соседок избавился и от тебя избавлюсь».

– Идиот! – послышалось из норы, которую еще не успели заделать.

Голосок был знакомый и нежный, и Голова даже улыбнулся, но потом сообразил, что это соседка, и съежился как внутренне, так и внешне в надежде, что ему показалось.

– Идиот и есть! – не унимался голосок в норе.

Голова повернул свою обличность, которая еще минуту до этого была вполне самодовольна и уверена в себе, и уставился на хорошенькую, как модель, соседку, смотревшую на него из норы.

– Электрификация, – начал было Голова, – то есть, коммунизм…

Но его жалкие потуги вызвали у соседки презрительный хохот. Более того, возле нее появилась еще одна, такая же хорошенькая и с золотыми волосами, и они вдвоем стали смеяться над полупьяным чиновником, который пытался от них отделаться.

– На нас эти штучки больше не действуют, – доверительно сообщили они. – У нас на них теперь иммунитет. Так что, пузан, или ты с нами, или против нас!

И в норе опять захохотали, и Голова подумал, что совершенно не любит, когда кто-то начинает внезапно ржать как лошадь. Но это еще было бы полбеды, если бы ему доподлинно не было известно, что в любой момент к нему может нагрянуть Акафей. А Маринка опаздывает на работу, и кто тогда подаст заезжему начальнику чай?

– Я подам, я! – заорала из норы хорошенькая соседка, прочитавшая без труда мыслишки Василия Петровича. – Я ему так подам, что…

Но тут и Голова, и соседка замолчали, потому что заметили, что через дохленькую тюлевую занавесочку в кабинет заглядывают Ведьмидиха и Субмарина. Соседка от страха нырнула поглубже в нору, а Василию Петровичу деваться было некуда и он был вынужден сделать вид, что рад видеть гражданочек, интересы которых он, в силу своего положения, должен всячески защищать. И он радостно улыбнулся, бормоча при этом полузабытые молитвы, но соседки пялились на него, как на седьмое чудо света, и явно что-то замышляли. – Эй, Тоскливец! – позвал Голова подчиненного. – Беги за Грицьком. И за батюшкой Тарасом. Беги, кому говорю!

Но ответом ему служила тишина, нарушаемая только шорохом страниц, – Тоскливец сосредоточенно читал ту полосу, на которой изо дня в день публиковали фотографии заморских красавиц, по-дружески улыбавшихся Тоскливцу, и он, вероятно, за отсутствием других перспектив, улыбался им в ответ. Более того, запах кофе усилился, и Тоскливец, по своему обыкновению, затаился, как летучая мышь, чтобы не выходить на холод и не терять столь необходимую ему жизненную силу. Но Голова не мог позволить себе оставить его в покое, потому что ведьмы явно что-то задумали, а он не может сам броситься за помощью и оставить капитанский мостик, потому что в любой момент может нагрянуть Акафей. И он вышел из кабинета, и Тоскливец вопросительно уставился на него, словно никогда прежде его не видел.

– За Грицьком беги! И за батюшкой Тарасом! Беги, а то будет поздно, – приказал Голова, но Тоскливец даже не пошевельнулся. Более того, он еще вольготнее развалился в кресле и принялся рассматривать начальника: его мятые, пузырящиеся на коленях брюки, нечищеные ботинки, перхоть на пиджаке, его одутловатое, красноватое лицо, не отмеченное печатью мудрости, но при этом встревоженное, и рот, пытающийся что-то сказать, словно его обладателю есть что сказать.

А Голова был вынужден, в свою очередь, лицезреть подчиненного, которого на самом деле рассматривать он не любил, поскольку тот неизменно вызывал у него брезгливость, как слизняк, обнаруженный в салате: его шрамы, кастрированное ревнивцем ухо, его ухмылку, залысины, прогрессирующее брюшко, нарукавники, которые тот неизменно надевал на рабочем месте. Нет, нарукавников сегодня не было! И что это? На Тоскливце новый, видать, импортный, джемпер с велюровыми наклейками на локтях, чтобы рукава не протирались. Как же это так? Откуда? И сидит, как падишах! А ну я его!

– Встать! – заорал Голова, потерявший остатки терпения. – Шагом марш!

Но и этот призыв остался втуне.

– Вы, Василий Петрович, наверное, устали с дороги, – вежливо осведомился подчиненный. – Здесь ведь не казарма. И за какой помощью я должен бежать? И кого мы спасаем на этот раз?

Вопрос попал не в бровь, а в глаз. Признаться в том, что спасать нужно его, Голову, от ведьм и соседок, довольно опасно, потому что, если сейчас Акафей ударом ноги откроет дверь и окажется здесь, то преступный Тоскливец, как только улучит момент, обвинит его в алкоголизме. И в том, что ему мерещатся соседки. А ведь Акафей человек светский и не выносит мистицизма в любых его проявлениях. Особенно в тех, когда вынужден скоблить наждаком собственные коленки. А когда он еще увидит соседку… Может быть, уехать в город? Навсегда. А после меня хоть соседки, хоть соседи. И ведьмы на метле. Возле Галочки им меня не достать. Обвешу квартиру иконами и буду читать псалтырь. Круглые сутки. Пусть только попробуют!

Голова осторожно заглянул в кабинет – дыра была пуста и возле окна тоже никого не было видно.

«Пронесло», – подумал Голова, сел в кресло и тут же слился воедино со своим большим полированным столом, который был аккуратно протерт от пыли и на котором не было ничего, кроме его любимого перекидного календаря. Точнее, почувствовал, что стал столом, хотя и сохранил способность видеть то, что находится вокруг него в кабинете. Попробовал позвать на помощь, но понял, что нем. Посмотрел в сторону окна и увидел два злорадных силуэта, издевательски делавшие ему «ручкой» подобно тому, как маленькие дети, прощающиеся со взрослыми. Подлые ведьмы праздновали победу. Особенно Ведьмидиха. «Всю жизнь она, – думал Голова, – дожидалась этого момента. И дождалась. И теперь я, немой и четвероногий, буду выносить издевательства, а Галочка так и не узнает, куда я исчез, и будет думать, что я опять ее бросил. А ведь я ее люблю». И Голова было всплакнул, но при этом почувствовал, что плачет, как бы внутрь себя. «Чудеса, – думал Голова. – Утром еще был человек, пил коньяк и ехал на роботу. И вот на тебе – стол. Но коньяк, откуда коньяк? Ведь вчера его в машине не было, – и по столу заструилась гусиная кожа. – Ведьмы в заговоре с Нарциссом подложили в машину свое зелье. Вот почему Нарцисс так кривил рожу… Или я подозреваю его напрасно?»

Рассуждения Головы были прерваны ударом, сравнимым только с прямым попаданием молнии – Акафей! Дверь для пущего эффекта была отрыта ногой и только чудом удержалась в петлях. Акафей, румяный, как девушка, ворвался в затхлое казенное помещение с криком: «А ну я вас!». И Тоскливец сразу же вскочил и принялся обхаживать начальство, снял с Акафея пальто и, рассыпаясь перед ним в любезностях, препроводил его в кабинет. Но Головы не было видно.

– Только что был здесь, – доложил Тоскливец. – Видно, сейчас появится.

Для убедительности Тоскливец обыскал весь кабинет, заглянул в ящики стола и даже показал Акафею плащ Головы как вещественное доказательство. Но Голова все не появлялся, и Тоскливец взял инициативу на себя – приготовил чай, положил в него, скрепя сердце, побольше сахару и поставил его на стол перед Акафеем, который уселся в кожаное кресло Василия Петровича. Голова при этом ощутил сильный ожог, словно его облили кипятком.

«Не думают о своих ближних», – подумал он. И тут же ощутил глубокий стыд – сколько раз он сам ставил горячий, стакан или чашку на нежную полировку. Впрочем, теперь уже все равно – вряд ли ему удастся вырваться отсюда, куда запраторили его подлые ведьмы.

Тем временем страсти накалялись. Акафей требовал, чтобы ему привели Голову, и подозревал, что тот убежал из трусости. Тоскливец лебезил перед ним изо всех сил, но это не помогало – Акафей разошелся пуще прежнего, а тут в довершение всех бед Акафея стали приветствовать соседки, пообещавшие, что они скоро появятся и у него в кабинете, Чтобы ему было веселее.

– Слышь, пузанчик, – нагло вещала соседка из норы, – не ори, а то с тобой младенческое сделается. Сам же будешь виноват. Лучше на нас посмотри, мы ведь, как ягоды – одна в одну.

– Тьфу ты, какая мерзость! – выругался Акафей. – Так вот почему смылся Голова – испугался, что я ему начну за вас вычитывать. Но мне наплевать. Разве можно уволить человека за то, что у него расплодились тараканы? Или такие крысы, как вы? Мне он друг и товарищ, а на вас мы все равно найдем управу.

«Добрый и благородный Акафей, – подумал Голова. – А я и не думал, что он меня поддержит. Жаль, что я не могу обнять его и на славу угостить в корчме».

И Голова пустил слезу и снова ощутил, что слезы как бы капают внутрь его нового естества.

«И надо же, – думал Голова. – Всю жизнь я стремился быть таким, как все. И мне это не удалось. Проклятая Гапка! И пиво. Хотел быть абсолютно нормальным, но помешал проклятый Васька. И соседи. Разве можно быть нормальным, когда они постоянно вмешиваются? И потом ведьмы. Нет, не судьба. Интересно, сколько мне вот так стоять на четырех ногах? Неужели до тех пор, пока меня не спишут, то есть вечность? А потом выкинут на мусорник».

Но зато Тоскливец, как Голова и подозревал, оказался Иудой.

– Это ничего, что его нет, – вещал Тоскливец. – Он ведь что есть на работе, что его нет, а это все я, своими руками. А он это так – тьфу.

«Ну и гад, – подумал Голова. – Только меня не стало, а он уже поливает меня грязью. А ведь я хуже, чем мертвец, и про меня нельзя говорить плохо. Но, с другой стороны, я ведь знаю, кого держу рядом с собой, потому что уже к нему привык. Да и где по нынешнем временам найдешь писаря получше? И верного как собака. Таких теперь нет, каждый сам старается удержаться на плаву. И утопить всех остальных. Но только он все равно – змея подколодная. И если я оживу…»

И тут Голова с ужасом понял, что ничего он Тоскливцу не сделает, потому как сделать ему ничего невозможно – он таков, каков он есть, и не воспитать его, не пристыдить, не изменить в лучшую сторону совершенно невозможно. И к тому же не исключено, что он ведьмак. Ведь рассказывал же Хорек как-то в корчме, что тот играл с чертом в карты на уворованные у Хорька червонцы. Ведьмак и есть. Вот если бы можно было доказать, что он связан с ведьмами, да всем селом… Но надежд на это было мало, ибо пока взяли вверх подлые ведьмы.

Акафей несколько минут соображал, как ему отнестись к Тоскливцу, но так и не решил и на всякий случай только фыркнул, как лошадь, и ничего не сказал.

В поиски Головы включился Грицько, отправившийся искать его в корчме и у Гапки. В корчме к нему отнеслись более приветливо, чем Гапка, и даже налили стаканчик. Головы нигде не было. И Акафей, которому стало скучно, убыл в город, а Нарцисс явился к Галочке без Головы, и та кинулась в Горенку, но его не нашла.

И уже на следующий день Тоскливец уселся в кабинете и потребовал чаю. И Маринка ему подчинилась, а паспортистка из подхалимства нежно прошептала ему на ухо, что «при его руководстве ей легче дышится».

«Какая гадость! – подумал Голова. – И это человек, которому я доверял. Но важно не это. Важно, что ты помнишь. Ведь жизнь проходит, а ты запоминаешь только отдельные ее фрагменты. Значит, нужно знать, что запоминать. Остальное все равно забудешь. И странно, что я теперь стол, а все равно все помню. Вот только не понятно, умирают ли столы?»

А Галочка была безутешна. Она опять провалилась в гнетущее одиночество. Она несколько раз приезжала в Горенку, обыскала все углы присутственного места, но ничего не обнаружила. В ящике стола она нашла свою фотографию тридцатилетней давности и очень растрогалась. Правда, в этом же ящике хранилась и фотография помолодевшей Гапки в купальнике и без головы, которую Василий Петрович спер у паспортистки и которой иногда любовался для поднятия тонуса, но Галочка по доброте душевной не обратила внимания на эту шалость.

– А мы знаем, где твой! Знаем! – нудили из норы соседки. – Принеси нам торт – скажем.

Бедная Галочка сбегала в сельпо за тортом, но как только тот был передан в нору, контакт с подлыми крысами прекратился и Галочка так и не поняла, знают ли они что-то про исчезновение Василия Петровича или нет. Она даже пообещала им по торту в день на протяжении года, но те промолчали, потому что боялись мести ведьм.

А Голова кричал немым криком, что он тут, перед ней, но Галочка его не слышала, словно оглохла. И только одна молоденькая соседка, совсем девочка, из доброхотства намекнула ей, что дело в столе.

И Галочка решила увезти стол с собой на память о своем беспокойном супруге. Но вмешался Тоскливец, доказывавший, что увозить стол никак нельзя, потому как он казенный. Правда, некоторое количество крупных купюр несколько поколебали его уверенность, и он стал с меньшим жаром говорить о невозможности перевозки стола в город, но Галочке пришлось расстаться с основательной сумой, прежде чем писарь перестал встревоженно кудахтать и разрешил вынести стол.

И тут-то начались для Василия Петровича мучения – оказалось, что когда бьют стол, то ему очень больно, видать, подлые ведьмы специально так придумали, чтобы над ним поизмываться. А стол по дороге в город били бесконечное множество раз, и Голова поклялся страшной клятвой, что если к нему возвратится человеческий облик, то он обязательно рассчитается с ведьмами по полной программе. С ведьмами, присутствовавшими при его выносе из присутственного места и проводившими его словами: «Четвероногий ты наш». Мысленно он пожелал им, чтоб сквозняк всегда выдувал у них из домов остатки денег. А потом в мозгу у него открылся шлюз вдохновения и всю дорогу до Киева его подсознание выплескивало такой монолог на тему ведьм, что будь он озвучен, вся дорога была бы покрыта в семь слоев чем-то весьма неудобоваримым.

Но на этом его мучения не закончились, потому что Галочка, чтобы быть поближе к своему дружку хотя бы в воспоминаниях, завела привычку завтракать и обедать на столе. И вот тут-то началась настоящая пытка, ибо Голова не ел уже несколько дней и запах еды вызывал у него спазмы по всему телу, если можно назвать телом внутренности стола. И он вдыхал запах копченой курочки, вкусного сыра с соблазнительными овальными дырками, жаркого с черносливом, борща и опять борща, причем с чесноком. Еда доводила его до слез. И слезы он проливал в таком количестве, что стол их уже не вмещал, и возле ножек стали натекать соленые озерца. Поначалу Галочка не поняла, откуда они берутся, и просто их вытирала. Но они появлялись вновь и вновь, и стол к тому же стал как бы усыхать, то есть худеть, и все кончилось тем, что Галочка попробовала эту жидкость на вкус и догадалась, что это слезы. Горькие слезы. И сообразила, что ее Васечка в аккурат перед ней и что нечистая сила превратила его в стол. И новость эта, такая же, как ее одинокая в прошлом жизнь, совершенно сломила ее, и она разрыдалась, что совсем не шло владелице процветающей фирмы. Но ведь процветала скорее фирма, чем владелица, лишившаяся хотя и беспокойного, но в общем-то преданного и почти верного друга. И стол омылся ее слезами, и слезы их соединились, и произошло чудо – то ли жалость ее спасла его, то ли заклятие ведьм утратило свою силу, но Василий Петрович восстал, как феникс из пепла, правда, худой и озлобленный, и с его растрескавшихся уст срывались теперь только ругательства, словно другие слова, бытующие в нашем южном и певучем языке, ему известны не были. И Галочка, увидев его, такого щетинистого, худого, на негнущихся ногах и с ужасным радикулитом, бросилась его обнимать-целовать, и накормила вкуснейшим ужином, и уложила в чистейшую постель, и Василий Петрович в очередной раз подивился, как это его угораздило жениться на Гапке. И решил, что всему виной ее внешность, которая, как у растения-хищника, приманивает наивное насекомое, рассчитывающее перекусить. И он уснул возле Галочки, как дите на руках у мамаши. И сон его был спокоен и долог, и даже кошмары, которые он по обыкновению смотрел, его не пугали, потому что самым большим кошмаром была его жизнь.

А утром он встал с твердым намерением отомстить ведьмам и забрать у Тоскливца деньги, которые Галочка заплатила за стол. И горя жаждой мщения, он, невзирая на Галочкины увещевания, бросился в Горенку и по дороге то и дело подгонял Нарцисса, который тащился, как телега, и на каждую просьбу ехать быстрее отвечал занудливой лекцией на тему правил дорожного движения. Но вот и присутственное место. Дверь не скрипнула, вероятно, потому, что ее смазали. Василий Петрович заглянул в кабинет – за столом, наскоро сколоченном из плохо отесанных досок, сидел Тоскливец и что-то читал. Возле его левого локтя дымился стакан крепчайшего чая в дешевом подстаканнике. При входе в кабинет на стуле примостилась Клара, бдившая, чтобы в кабинете из-за чрезмерного старания секретарши в очередной раз не случился первородный грех. Но беспокоилась она зря, потому что кайф Тоскливцу все равно испортила бы соседка, которая, как любая женщина, даже если она крыса, совершенно не переносила конкуренции.

– Деньги давай, – вместо приветствия сообщил Голова своему подчиненному.

К чести Тоскливца, тот не стал уточнять, какие именно деньги, и сразу вытащил несколько «портретов». Деньги он вернул все, за исключением тех нескольких гривен, которые потратил на масло для смазки двери (Голова не покупал его из принципиальных соображений) и на прессу для коллектива. Под «прессой» он понимал несколько скабрезных журнальчиков и пособие по очистке помещений от грызунов. Голова спорить не стал, но мысленно послал ему черную метку. А Клара, успокоенная появлением начальника, ретировалась на исходные позиции, то есть домой, но, как оказалось, зря, потому что Тоскливец, измученный долгой и безуспешной осадой, сразу же нырнул в нору, где был встречен, как старый и долгожданный друг.

«Все-таки надо признать, – подумал Голова, – у соседок, из какого бы пекла они не вылезли, есть к мужчинам определенный подход».

Но Голова переоценил дружелюбие обитательниц норы, потому что Тоскливец сразу же, причем чертыхаясь, из нее вылез, и по его тоскливой обличности без всякого труда можно было догадаться, что он остался при своем интересе.

– Торт требуют, – доложил Тоскливец. – Проститутки. Это виданное ли дело, чтобы крыса, пусть и прехорошенькая, требовала торт! Где ж тогда этих самых тортов набраться?

– А не надо тогда перед этой крысой на коленях стоять! – раздался из норы насмешливый девичий голос.

И хорошенькая соседка высунулась из норы и состроила Голове глазки.

И Голова ласково улыбнулся ей в ответ той особой улыбкой, которую он приберегал для самых хорошеньких девушек и от которой те сразу чувствовали, что прошли в финал конкурса красоты. После этого он без особого пиетета выставил из кабинета своего подчиненного, а соседке предложил заткнуться по-хорошему. Но баба, она и есть баба, и соседка вместо того, чтобы прислушаться к дельному совету, принялась рассуждать о том, что в нынешнем столетии настоящие мужчины, джентльмены и кабальеро, перевелись, вымерли как вид и на смену им пришли брюхатые, сутулые и опухлые от алкоголизма бюрократы, которые думают только о том, как обдурить добропорядочную девушку.

К чести Головы, он не позволил втянуть себя в диалог, отчасти потому, что не выносил любой схоластики, а отчасти потому, что спешил сквитаться с Субмариной и Ведьмидихой. И поэтому стал накручивать телефон и первым набрал Грицька, но трубку взяла Наталка, ничуть не обрадовавшаяся тому, что Голова нашелся.

– Мужа позови, – просил ее Голова.

– Ушел, – солгала в ответ Наталка, не хотевшая, чтобы Голова того во что-нибудь втянул. – Будет завтра.

– Говорю – позови, – нудил Голова, – а не то я сам приду. Приду и все.

Перспектива увидеть Голову воочию несколько остудила Наталкино воображение, и она позвала к телефону своего суженого.

– Приходи немедленно, – приказал ему Голова. – Дело есть.

– Не могу, – стал отнекиваться тот. – Какие в пятницу могут быть дела? Пятница – она ведь не понедельник и даже не среда. Пятница – это день накануне выходных. Приготовиться нужно, помыться, чтобы в воскресенье, как положено, сходить со всем честным народом в Божий храм. А ты – дела. Так что, уж извини.

Грицько, разумеется, лгал – он просто не был готов оторваться от своего сокровища, и Голова понимал его как никто. Но жажда мести не давала ему покоя, и он не мог позволить Грицьку остаться дома.

– Даю десять минут! – отрезал Голова и положил трубку.

После этого он набрал заведение Хорька. Телефон долго не отвечал, и трубку в конце концов взяла Параська, но поскольку она была дочерью Субмарины, Голова не захотел открывать карты и поручил Тоскливцу привести Хорька в присутственное место.

– И никому ни гу-гу про то, что я возвратился, – приказал писарю Голова.

И по дороге в интернет-кафе Тоскливец сообщал встречному и поперечному про благополучное возвращение начальника, которому он, Тоскливец, желает здравия и многие лета. Дело в том, что Тоскливец надеялся на то, что Голова опять исчезнет и тогда он возьмет в свои руки бразды правления. И Маринку. И соседок. А Клара пусть тогда демонстрирует свой пояс всем желающим или на показах моды. Ему наплевать.

Добравшись до пресловутого заведения Хорька, Тоскливец бесцеремонно вытащил его на улицу, и Хорек, смекнув в чем дело, не стал артачиться и зашагал к сельсовету по заметенной снегом улице. Он мог бы, разумеется, и проехать – он уже купил себе почти новый автомобиль, но ему захотелось прогуляться, чтобы продышаться и сообразить, что от него нужно Голове.

И вот в сельсовете собрался военный совет. Председательствовал Голова. Грицько и Хорек с изумлением вслушивались в его жаркий шепот – он не хотел, чтобы вертихвостки из норы его подслушали. А потом приятели и вообще перешли в корчму, где прозаседали почти до полуночи, к неудовольствию Нарцисса, который по своей неизбывной наивности торопился к семейному очагу. Никто так никогда и не узнал, о чем они говорили. Очевидцы рассказывали потом, что за их столом то и дело раздавался громкий хохот, но причина его осталась тайной. Поговаривали также, что уже поздним вечером Хорек куда-то сбегал и к компании присоединился Дваждырожденный, который поначалу отнекивался, но после того, как его угостили все тем же, хорошо ему известным, напитком, спорить перестал.

А компания тогда обсуждала вопросы планетарной важности. И один из них – таинственный образ тещи. И как женщина ею становится. Более других неистовствовали пострадавшие от тещиных рук Голова и Хорек.

– Превращение женщины в тещу– великая тайна, – вещал Голова. – Вы только подумайте – появляется на свет ребенок-девочка, чуть позже становится подростком, девушкой, наконец – молодой женщиной. И у нее рождается дочь, которая проходит все тот же цикл. И вот дочь выходит замуж, и в мгновение ока ее мать становится тещей, потому что в ней сработал тайный, неизвестный науке механизм. Может быть, таким образом на Земле продолжают свое существование динозавры? Но что самое удивительное – тещей якобы движет любовь к своей доченьке. И боюсь, что нам этого никогда не понять.

– Не понять нам, и как теща становится ведьмой, – вставил как знаток свое веское слово грустный, как всегда, Хорек. – Но, думаю, что хуже всего, если будущая теща была ведьмой еще до того, как дочь ее вышла замуж.

И припомнив былое, Хорек пустил слезу, и все стали его утешать, и нить разговора была надолго потеряна.

И вот наступило полнолуние. Луна, хотя ее и с трудом было видно за тяжелыми, уставшими от странствий по холодному небу облаками, с любопытством посматривала на Горенку, но в той пока все было тихо. И казалось, что ночь будет мирной и спокойной. Но вот часы на церкви мерно пробили полночь и в природе стало еще тише, да к тому же с неба повалил густой снег, норовящий засыпать с трудом расчищенные тропинки и как вата впитывающий в себя звуки. И вдруг на фоне бледно-желтой луны показался странный силуэт – ведьма, обхватив метлу, вольготно и, как ей думалось, без свидетелей бороздила ночное небо. Но она ошибалась, потому что в лесу что-то хлопнуло и зенитный снаряд сорвал ее ночную прогулку. И понятное дело, ведьма, чертыхаясь, обрушилась в глубокий сугроб, спасший ее подлую жизнь. И все опять стало тихо. Но вот уже силуэт второй ведьмы показывается на фоне опешившей луны, и снова такой же хлопок.

«Нет, не зря наши предки изобрели эту нехитрую штуковину, нет, не зря", – думалось Голове.

И ликованию Василия Петровича, Дваждырожденного и Хорька не было конца (Грицько в последний момент отказался участвовать в стрельбах и пригревался возле Наталки, но его, в конце концов, можно было понять). Голова даже подумал тогда, что никаких денег не жалко для очищения родной земли от нечистой силы – ему и Хорьку пришлось основательно раскошелиться, чтобы служивый не заметил, как они вывозят с территории музея орудие, которое ошибочно полагало, что ему уже никогда не удастся что-нибудь сбить.

Но тут, к удивлению ликующей троицы, над спящей Горенкой показалась еще одна летунья. И Дваждырожденный уже было бросился к орудию, как вдруг осознал, что ее округлый силуэт ему знаком. И что он чуть не прикончил добрую фею, о проделках которой был наслышан. И дрожащими руками он поставил орудие на предохранитель и предложил увести его в тот сарай, в котором друзья его хранили.

А Ведьмидиху и Субмарину по утру нашли в сугробах, и те поняли, что погорячились насчет своей шутки с Головой, и долгое время после этих событий того не беспокоили. Более того, зенитные снаряды пошли им на пользу и они, как это ни странно, стали понемногу исправляться, хотя и передвигались с тех пор исключительно на костылях. Более того, как-то в воскресенье они даже попытались зайти в церковь, но не смогли, потому что неведомая и добрая Сила не позволила им перешагнуть тот порог, переступать который дозволено лишь людям в полном смысле этого слова.

Голова от своей победы вообразил себя Наполеоном и предложил Дваждырожденному попробовать таким же образом избавиться и от соседок.

– Бац в нору, и всех делов! – вещал Голова.

Но бывший воин объяснил ему, что вместе с норой, к сожалению, взлетит на воздух и весь дом. И Голова был вынужден, к радости соседок, отказаться от своего плана.

И зимние скучные дни потянулись унылой чередой, и все зажили, как и всегда, в том числе и Тоскливец, мечты которого стать начальником в очередной раз не сбылись.

Но мечты ведь для того и существуют, чтобы нас утешать, и в них ведь никому не откажешь, в том числе и чиновникам, не правда ли? И Тоскливец мечтал о том, что рано или поздно одолеет Кларин пояс, а та мечтала, что снова станет законной женой и, возможно, женой головы, когда Василия Петровича наконец снимут за разгильдяйство и за то, что он не избавил село от соседок.

А возвратившиеся соседки и вправду прижились в Горенке, и к ним ее жители постепенно привыкли, как привыкают к домашним животным или гриппу.

Ну вот, пожалуй, и все о нелегкой борьбе Головы с ведьмами. Скажем только, что к этой теме мы когда-нибудь опять возвратимся, ибо неугомонный Василий Петрович притягивал к себе всякую нечисть, словно магнит. Сам для себя он объяснял это своей чрезмерной добротой, хотя не все были готовы с ним согласиться и в первую очередь загадочный Тоскливец, который, как подозревал его начальник, спелся не только с соседками, но и с ведьмами.

Но ведь подозрение, как говаривал сам Голова, к делу не пришьешь.