Глава девятнадцатая

— Раз, два, взяли! Еще раз!.. Порезче, мужики, что как сонные мухи возитесь?

Трое красных от усердия артиллеристов огромным шомполом начищали до блеска жерло орудия. Ствол его покорно опущен к земле, прапорщик Дедовский, исполняющий обязанности, как заместителя Васнецова, так и старшины батареи, из квадратной канистры заливал в казенник смазку. Бурая пахучая жидкость нехотя стекала по каналу.

— Не завтракали сегодня? — наблюдал за чисткой Васнецов. — Сергиенко, ты же гири тягаешь. Неужели силенки не хватает?

Квадратный сержант в запятнанной «пэша», с жарко распахнутым воротом, из-под которого синела полосками неуставная тельняшка, уперся каблуками во влажный грунт, поднатужился. Единым движением шомпол прогнали от казенника до среза ствола.

— Сверкает, как у кота!.. — с удовлетворением заметил сержант, заглядывая в орудийный ствол. — Принимайте работу, товарищ старший лейтенант.

Васнецов с пристрастием осмотрел играющее солнечными зайчиками жерло с полосками нарезов, провел пальцем по внутренней поверхности.

— Насухо протрите.

Он присел на стылую станину, порылся в кармане, доставая сигареты.

Внимание привлек далекий гул и завывание моторов, доносившиеся со стороны леса. Мелко задрожала земля.

— Никак танки, Максим Иванович? — прапорщик щупал глазами кромку леса и проселочную дорогу, что, подобно жалу змеи, раздваивалась возле палаточного городка, одним ответвлением уходя в станицу, другим на Грозный.

— Да кто их знает? — сломав пальцами неприкуренную сигарету, произнес Васнецов.

Огибая прицепленные к тягачам орудия, он добрался до узла связи, обстучал грязь с подошвы о металлические ступеньки, и вошел в натопленную будку. Накурено было так, что впору топор вешать. Наигрывала музыка. Связист, забросив ноги на тумбу, мурлыкал под нос мотивчик, пойманный на радиоволне.

— Гончаров! — низким голосом рыкнул Васнецов. — Ты что, вконец обнаглел?

Связист, как ошпаренный, подорвался со стула, застегивая воротничок.

— Так я… товарищ старший лейтенант… — Он потянулся к рации и щелкнул переключателем.

Музыка сменилась сухим эфирным треском и посвистыванием.

— У тебя на подходе танковая колонна. Запроси позывной, маршрут следования.

— Есть, — услужливо дернул цыплячьей шеей Гончаров, подсел к защитного цвета рации, надел резиновые наушники. Поднес к обметанным простудой губам тангетку и, отжав кнопку, запросил:

— Я — «Ворон-2», я — «Ворон-2». Вызываю на связь «Змейку»… — он оглянулся на Васнецова, уточняя, все ли верно делает. — Назовите свой позывной, выйдите на связь…

Он отпустил кнопку, в микрофоне вновь засвистело и затрещало. Прошло еще несколько секунд, прежде чем помехи прервались. Васнецов услышал:

— «Ворон-2», я «Броня». Со мной семь «коробочек». Будем у вас через четверть часа.

— Шесть, — забрав у связиста тангетку, бросил в эфир Васнецов.

Заминка была недолгой.

— Пять, — отозвался динамик.

«Все верно, одиннадцать. Пароль знает», — подумал старший лейтенант и добавил от себя в эфир: — Ждем.

Сунув в уголок рта мятую сигарету, он выбил кремнем огонь, глубоко затянулся и открыл дверь, проветривая помещение.

Завывание танковых моторов надвигалось всё ближе, подавляя в округе другие звуки. Над кронами деревьев, — Васнецов это уже отчетливо видел — голубоватой пеленой вздымалась выхлопная гарь.

Проходя мимо штабной палатки мотострелков, он повстречал майора Сушкина, одевавшегося на ходу.

— Ты на КПП?

— Надо же встретить…

— Как бы не по мою душу, — пробормотал майор.

Выйдя на дорогу, они обтерли о траву обувь; из-за мешков, пружиной, выскочил Быков.

— Танки, товарищ майор…

— Знаю, — отмахнулся комбат, всматриваясь в петляющий изгиб дороги.

С устрашающим ревом из леса появилась головная бронемашина, выбрасывая инжектором густой шлейф дыма. С гусениц летели комья земли и снега, на антенне трепыхался российский вымпел. Придерживаясь за открытый люк, на башне сидел танкист в шлемофоне, в куртке с меховым воротником.

А из леса, подминая траками тонкое дерево, с уключным лязгом выворачивала следующая машина…

Подойдя к КПП, колонна застопорилась. Из башни шедшего в авангарде танка Т-72, выбрался старший, спустился по пологому лобовому скату, встал перед машиной, делая знак механику заглушить двигатель.

Взревев напоследок, «семьдесятдвойка» дохнула в лицо комбата удушающей гарью, от которой спазмом перехватило дыхание.

— Кто из вас пушкарями командует? — вместо приветствия, пожав офицерам руки, — спросил танкист. Поверх шлемофона с написанным неровно бортовым номером задраны на резинке горнолыжные очки. Лицо танкиста покрывал слой копоти, и только часть лба, тронутая морщинами, живые глаза и нос, закрытые в движении прозрачным импортным пластиком, оказались недоступны гари.

— Мужики, у меня мало времени, — проговорил он, обнажив безукоризненно белые зубы. — К ночи я должен быть в Грозном…

— Я, — ответил старший лейтенант, и тут же, поправившись, доложился по всей форме.

— Подполковник Гриньков, — отрекомендовался танкист. — Вообщем так, старлей. Времени у нас в обрез. Заводи свою «кашэемку» и пристраивайся к нам.

— С какой целью? — До Васнецова сразу не дошел смысл сказанного. — Я приказа на передислокацию не получал. Как это… самовольно сняться…

— Ничего не знаю, — отрезал танкист. — Я утром лично получил распоряжение насчет тебя. Хозяйство твое остается на месте, а ты следуешь с нами в качестве корректировщика огня.

— Бред! И на кого я батарею брошу? На прапорщика?

— Повторяю для непонятливых, — повысил голос подполковник. — Все это делается для того, чтобы твои бойцы не лупили наобум, когда потребуется накрыть конкретные цели. И еще, пойми правильно, это не моя прихоть. Начальству в штабах, видимо виднее, что лучше, а что хуже. Полемику разводить не будем, у тебя десять минут на сборы.

Огорошенный свалившейся новостью, Васнецов крутанулся на каблуке и размашистой походкой ушел к палаткам.

Скидав в вещмешок шерстяные носки, толстый свитер, пять пачек дешевых сигарет и консервы, завязал на горловине узел, забросил на спину автомат и, распахнув пинком дверь, ушел к орудиям.

В командно-штабной машине, видом напоминающей БМП, подняв ребристую крышку, копался в трансмиссии механик-водитель.

— Жданов! — не скрывая раздражения, закричал Васнецов.

Из машинного отсека высунулся чумазый солдат.

— Машина на ходу?

— Так точно, — ветошью оттирая пальцы от мазута, ответил тот.

— Пять минут времени. Заправить под завязку, чтобы соляры и масла как положено. У старшины получишь паек на троих дня на два…

— А что, куда-то едем? — полюбопытствовал механик, с грохотом обрушив люк.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Открыв десантную дверь, Васнецов забросил в пахнущее железом и дизельным топливом нутро машины увесистый мешок. Механик опустился в люк, крутанул стартер, запуская движок. КШМ ожила с пол-оборота.

Круто развернувшись на месте, с тракторным треском она покатила к топливозаправщикам.

— Остаешься за меня, — встретив старшину, сказал Васнецов. — Смотри, Коля. Теперь все на тебя ложится. Главное, чтобы без ЧП. По карте работать умеешь, там все по квадратам разбито. Так что, тьфу-тьфу, конечно, — Васнецов сплюнул через левое плечо, — но если прижмут где в городе, и кричать начну — выручай.

— Не нравится мне это, Иваныч, — внимательно посмотрел ему в глаза прапорщик Дедовский.

— Думаешь, мне по душе?

Снабдив старшину инструкциями и отправив за башенным стрелком, сержантом Сергиенко, сам вернулся на дорогу, где уже нервничал подполковник-танкист.

— В чем проблемы, старлей? — возмутился он, показывая на часы. — Двадцать пять минут прошло.

— Я тоже не заведенный, — огрызнулся Васнецов, следя за остромордой КШМ, что неслась по полю позади палаток; на броне гарцевал, придерживая шапку, Сергиенко.

— Удачи тебе, Максим, — попрощался комбат.

— Ай… не поминайте лихом. И еще, товарищ майор… Если вы тут подзадержитесь, присмотрите за моими. А то ведь расслабятся…

— Присмотрю. Бывай…

Танкист прыжком заскочил на передний скат брони, придержался за ствол пушки.

Ступая по шипам активной защиты, взобрался на башню, и, прижав ларингофон к горлу, скомандовал трогаться.

Окутавшись вонючей наволочью, танк дернулся с места, подполковник на башне качнулся. Одна за другой боевые машины проехали мимо комбата, уходя к Грозному. Последней тормознула, клюнув носом, «кашеэмка». Отворилась дутая задняя дверь, в проем выглянул солдат.

— Садитесь, товарищ старший лейтенант.

Согнувшись, Васнецов пролез в тесный от заставленной аппаратуры отсек, сдвинул Сергиенко, закрывая тяжелый люк.

* * *

Сигнал к общему построению прозвучал в половине десятого вечера. Батальон, по ротно, выстроился на дороге возле КПП, ожидая командиров. Холодно подмигивали в небе созвездия, крепчал мороз, ударивший ближе к ночи.

Разгулявшийся ветер мел по обледенелой дороге колючей снежной порошей.

— Долго еще тут торчать? — ворчал Клыков, постукивая подошвами берцев.

Володька Кошкин обернулся из передней шеренги.

— Ты куда-то торопишься?

— А он ждет, когда Мавлатов стол накроет!

— Размечтался…

Клыков обиженно засопел, но смолчал.

— Чего ты кандалами бренчишь? — потешался над ним Максимов, давно и непонятно за что невзлюбивший свинаря. — Пятки отморозил?

Клыков делал вид, что не замечает насмешек, и смотрел куда-то вбок.

— Это тебе не на свиноферме ласты парить. Ничего, иногда надо, чтобы служба медом не казалась…

— Эх, мужики, — вздохнули из глубины строя. — А ведь до Нового года два часа осталось!

— Не трави душу. — Заворочался Турбин, пританцовывая на морозе. — Зажал старшина… грамм бы двести водочки, да под пельмешки…

— На губу не наступи! А то будут тебе пельмешки…

Между тем, в штабной палатке, разложив перед офицерами перенесенную на кальку с васнецовского оригинала карту Грозного, комбат легким касанием карандаша обозначал движение колонны.

— До окраины будем выдвигаться в следующем порядке. Головной бронетранспортер, на котором буду я с первым взводом первой роты. Сзади нас — Урал со вторым взводом. Вторая рота, как самая малочисленная, уместится в одной машине. Замыкать движение будут ваши люди, — он поднял строгие глаза на изучающего карту Меньшова. — На тридцать пять человек, думаю, хватит Урала и «брони». До этой точки, — комбат очертил стык проселка с окраиной, — идем вместе. Здесь расходимся. Я со своим личным составом продолжаю двигаться прямо, в глубину квартала. Вы же, по объездной, огибаете квартал, направляетесь вот сюда, к этому аппендиксу и отрезаете его от дороги. Всяческие передвижения как гражданских, так и транспорта запрещаются. Всем все понятно?

— А если местные начнут высказывать свое недовольство? — уточнил лейтенант Баранов. — Тогда какие наши действия?

Комбат оперся руками о стол и медлительно, сверля его взглядом, произнес:

— Адекватные! И бросьте задавать глупые вопросы. По прибытию со мной держать постоянную связь. Постоянную! — он взглянул на циферблат часов и выпрямился. — Все. Времени на болтологию у нас нет. По коням.

Выйдя из палатки, Баранов дождался Черемушкина.

— Чего мы туда на ночь премся? — вполголоса спросил он. — Ведь так, по большому счету… города мы не знаем, «шанхай» видели только на карте, и то нарисованной бойцом. Мне кажется, и на свету бы блудили, не то, что впотьмах.

— Не бери в голову, Стас. Недооцениваешь наше мудрое начальство. Чечены, как и все нормальные россияне, — не брать в расчет нас! — уже сидят за столами, водочку кушают под холодную закуску, праздник отмечают. Ночью, по пьяному делу, им будет до всего по барабану. Зенки продерут не раньше обеда, полезут в магазины за опохмелкой, а тут — здрасьте! Власть сменилась… Когда у нас народ отходит с новогоднего бодуна?

— Числу к третьему, — не понимая, к чему он клонит, сказал Баранов.

— Ну вот… До третьего января живи спокойно, помереть не дадут. А дальше видно будет.

По протоптанной тропе он вышли к дороге. Батальон, предоставленный сам себе, сломал строй, в ночном воздухе раздавались громкие голоса, вспыхивали и гасли красные точки сигарет.

— Становись! — скомандовал Черемушкин.

Искры полетели под ноги, и подхваченные ветром, уносились, растаивали в темноте…

По машинам расселись быстро, без излишней суеты и шума.

Закрыв борт, Турбин набросил на защелку толстую цепь, то же сделал с другой стороны Сумин.

— Что, братцы, с Богом?! — в наступившей тишине негромко произнес Кошкин.

Из темноты появился Черемушкин, спросил, подойдя к борту:

— Все на месте, никого не потеряли?

— Дезертиров нет, командир.

Он влез в кабину, машина заворчала и тронулась.

* * *

Подсвечивая путь маскировочными фарами, колонна черепашьим шагом приближалась к Грозному. Город уже был визуально виден. Включив прибор ночного видения, комбат рассматривал близкие городские кварталы, до которых было всего несколько сот метров.

Улицы были пустынны, по крайней мере, он не замечал движения. Не горели фонари, что вполне понятно для окраины; и ни в одном окне, ни малейшего намека на свет.

А вот это уже странно. Светомаскировка, или жители ушли, побросав дома, не дожидаясь штурма?

Слева, из-за островерхих крыш, взвилась и повисла, сыпля желтыми брызгами, осветительная ракета. Она горела недолго, всего несколько секунд, оставляя дымный след, и, погаснув, вновь погрузила предместье в темноту.

«Вот и все, — подумал комбат, подтянув за ремень автомат. — Считай, что приехали».

* * *

На кочке грузовик тряхнуло. Клыков схватился за борт, удерживаясь на скамье, и уронил на пол автомат.

— Эй, поаккуратнее! — пробасил сидевший напротив старшина. — Надеюсь, ты его с предохранителя не снимал?

— Не-а, — подобрав автомат, промямлил Клыков.

— И не трогай! А то раньше времени нас перестреляешь, вояка.

Клыков завозился на скамье, глядя на старшину исподлобья.

— Был у нас в роте один такой. Пошли как-то на огневую отрабатывать метание гранат. Там все чин чинарем: пока инструктор таскал «духов» за шкварник на исходную, гранатки по мишеням швырять, остальные в рове сидят, ждут очереди, чтобы, значит, случайными осколками не задело. Там же взводный гранаты раздает: саму болванку и запал отдельно. Пока суд да дело, перекуры — растабары, этот дебил без всякой команды запал вворачивает, продевает кольцо на палец и начинает крутить. Лейтеха, как увидел, в лице поменялся. По шее ему врезал, обласкал душевно…

— И это все? — хмыкнул Кошкин.

— Кабы так… Про него уже все забыли. Вдруг как заорет: «Ложись!». И роняет гранату. А мы-то все помним, — видели, — что она с запалом была! Какая первая мысль? «Доигрался, придурок, довертел кольцо!» Кто на землю, кто нормативы перекрыл, выскочил из этого ровика. Взводный на гранату упал, брюхом закрыл. Секунда, другая… Тишина. Взрыва нет. Лейтенант встает, весь в пыли. Поднимает пустую болванку, без запала. Пошутил, выходит, гаденыш.

— Рожу ему не набили? — поинтересовался Турбин. — За такие подлянки стоило…

— И наш Клык такой же воин, сто пудов гарантии. Следи, как за малым дитем. Лишняя обуза. Крутил бы и дальше в своем хлеву поросям хвосты… И не косись ты, прикладом ненароком приласкаю, таким и останешься.

Отвернувшись от обидчика, солдат полез за сигаретой. Под тентом зажглось маленькое зарево, выхватывая из покачивающегося мрака насупленное лицо, и потухло.

— Я не напрашивался, — не глядя ни на кого, сказал он. — А за свинарник нечего на меня наезжать. Сами то мясо в столовке ели.

— Мясо? Ни разу не видел, чтобы в котел повара вырезку опускали. А вы, свинари, точно рыла наедали.

— Да по нему не скажешь, — сказал Сумин.

— Ему по сроку службы не положено! А так, не служба — мечта. Подъема и отбоя нет, контроля никакого. Поросенка забили, на сковородку. Кто считать будет? А и начнут, отговорка есть. Сдох или крысы сперли. Верно?

— Бывало, — сознался Клыков.

— Да ладно, будешь заливать. Нужна увольнительная, ротному принес кусок мяса…

— И как ты с такого рая с нами угодил? — перебил старшину Турбин. — Кому дорогу перешел?

Клыков шумно вздохнул, до сих пор, видно, сожалея о сделанной оплошности:

— Как раз именно ротному с поросенком отказал!

Слова его потонули во всеобщем хохоте.

* * *

— «Гавана три» — «Гаване один», как слышишь меня, прием? — затрещал динамик рации.

Приложив к уху резиновый наушник, Меньшов нажал кнопку вызова.

— На приеме «первый».

— Разделяемся. Следуйте оговоренным маршрутом. Расходимся, как принял?

— Понял вас, «Гавана один».

Тентованный «Урал», ослепленный фарами бронетранспортера, тронулся вперед. Кто-то из солдат, держась за металлическую перекладину, забросил наверх прорезиненный материал, мешающий обзору. Головной БТР неспешно заползал на застроенную частными домами улицу, острый луч прожектора утыкался в заборы, перескакивал на кирпичные фасады, отражаясь в темных квадратах стекол; рыскал по земле, по трубе газопровода …

 

Глава двадцатая

— А! Незваные гости! Заждались уж вас. — Карим слез с подоконника и взял прислоненную к стене винтовку.

В чернильной темноте блеснул луч фар, опасливо шаривший по улице. Подсвеченный этим вороватым светом в просвете между домов возник контур чего-то большого, надсадно воющего мотором.

Снайпер приник к оптическому прицелу, следя за медленно ползущим бронетранспортером, за которым также медленно и осторожно ехали два грузовика.

— Вон… кандидаты на тот свет, — насмешливо обронил стоявшему сбоку Руслану. — Идут, как на параде.

— Чего ты медлишь? — осипшим от охватившего волнения голосом, спросил Руслан.

— Э, не торопись раньше времени. Дождемся сигнала.

Представив себе, что еще немного, какие-то секунды, и обманчивая ночная тишина взорвется стрельбой, и будет бой — его первый бой — Руслан ощутил незнакомую дрожь в коленях. Он сглотнул слюну, полез за пазуху, доставая кинжал.

Карим, поймав в сетку перекрестия кабину замыкающего автомобиля, неотрывно вел за ним стволом.

На той стороне домов полыхнуло, взрывной раскат заложил уши. Бронетранспортер слепо дернулся на обочину и сходу врезался в тополь, окутываясь дымом. Из засады ударили автоматы, трассирующие очереди полосанули по грузовикам…

Облокотившись на подоконник, Карим посылал пулю за пулей по кабине Урала. Когда дверца распахнулась, и водитель попытался выскочить из-за руля, снял его выстрелом в голову и перенес огонь на топливный бак грузовика.

После третьего или четвертого попадания, «Урал» подбросило. Охваченный пламенем, он запылал гигантским костром, освещая подбитый броневик и разбегающихся, стреляющих наугад солдат. Захлебываясь, безостановочно строчил пулемет, доставая не успевших залечь. И те, кто не успевал, валились под пулями, с криками и предсмертными стонами.

— Хана им, — Карим сменил опустевший магазин. — Перещелкаем, как куропаток.

* * *

Очнувшись от боли, комбат не сразу понял, что произошло. Бронетранспортер был полон едкого дыма, трещал огонь, пожирая внутреннюю обшивку.

Зайдясь в раздирающем легкие кашле, комбат попытался подняться из кресла и охнул. Бедро пронзили сотни раскаленных иголок.

«Ранен… — осев, подумал он. — А где остальные? Что с людьми?»

Водителя на месте не было, зиял открытый над его сиденьем люк, в который вытягивало дым. Придерживая ногу, комбат полез в проход между кресел, сразу наткнулся на наводчика, безжизненно свесившегося из кресла. Комбат взял его за висевшую плетью кисть, попробовал нащупать пульс. Пульс не пробивался.

Салон был пуст, не считая еще двух тел, лежавших на полу сразу возле откинутых сходней. Там, в десантном отсеке бушевало пламя, припекая, и дышать было нечем.

Он высунулся наружу, вцепившись пальцами в нагревшуюся броню, и тут же отпрянул назад.

…Подхватив обмякшего наводчика, сдерживая крик от тупой боли в бедре и жарящего спину огня, положил в проход. Каска звякнула, коснувшись днища, в отблесках подбирающегося пламени был виден перекошенный предсмертной агонией провал рта.

Комбат влез на вращающееся кресло, закрутил рычаг маховика. Башня с легкостью поддалась, разворачивая пулеметы на низкую кирпичную ограду, из-за которой, в полный рост, безнаказанно расстреливали его бойцов дудаевцы. Он нажал на кнопки электроспусков, посыпались гильзы, но, оглушенный взрывом, комбат не слышал ни звона падающих гильз, ни грохота очередей, видя лишь, как крупнокалиберные пули веером прошлись по ограде, разбивая в пыль старый кирпич, и скрылись за ним стрелявшие, давая солдатам спасительные секунды.

Корпус броневика сотрясло, в трансмиссии взорвались баки с соляркой, и тугой огненный вал накрыл его.

— А-а-а-а… — застонал он от невыносимой боли.

Оторвавшись от наглазников прицела, он увидел собственную руку — рукав дымился, а на пальцах, обхвативших рукоять маховика, вздувались волдыри.

Он не бросил горящую машину, отчетливо в те секунды понимая, что ему не жить, но тем давая шанс спастись уцелевшим солдатам. Вращая маховик, он вел пулеметами и, улавливая одиночные вспышки, лупил по ним из обоих стволов, заставляя заткнуться.

— Что, суки?! — засмеялся он, счастливый маленькой победой. — Не по зубам?!

Вжав горячие кнопки, комбат крутил башней, не давая противнику высунуться из укрытий…

Фугасный заряд гранатомета пробил тонкую, как лист картона, броню и взорвался в салоне. Взрывная волна выбросила комбата из кресла, горячим пронзило поясницу. Он закричал, понимая, что это конец. И захлебнулся вязкой, хлынувшей ртом, кровью.

* * *

— «Первый», «первый», ответьте «третьему». «Гавана один», почему молчите?! «Первый» — «третьему»… — запрашивал и запрашивал связист.

Рация со школьный ранец, с выдвинутой длинной антенной, стояла у крыльца заколоченного магазина. Связист сидел на щербленной ступени.

— Ну, что? — тая в ладони тлеющую сигарету, спросил подошедший капитан Меньшов. — Есть связь?

— Никак нет, товарищ капитан, — покачал тот головой. — Молчат.

— А ты вызывай, вызывай! Не сиди сиднем! — вспыхнул раздражительно Меньшов.

— «Первый», «первый», как слышите меня? Ответьте «третьему», прием.

Прислушиваясь к стихавшим отголоскам боя, направлением южнее, в котором ушел с людьми комбат, Меньшов шел по улице, терзая себя.

Имел ли он права нарушить приказ и перебросить своих бойцов на выручку попавшим в беду ротам? А сидеть, сложа руки, сознавая, что в двух кварталах отсюда бандиты убивают ребят, и пальцем не пошевелить для их спасения?

Подойдя к пролому в каменной ограде, вывороченной заехавшим во двор БТРом, он позвал к себе Черемушкина.

Лейтенант вышел из темноты, придерживая сползающий с покатого плеча автомат. Вместо форменной ушанки на самые брови натянута вязаная шапочка.

— Значит так, Антон, — взяв лейтенанта за рукав, Меньшов отвел его в сторону. — Ты видишь? — он показал на багровое зарево, разлившееся над крышами. — Возьмешь своих, и махом туда. Шибко не рисуйся, но если есть возможность…

— Понял, командир.

— Забирай радиста. Тебе он больше понадобится.

Черемушкин потер квадратный подбородок, глядя на зарево. Закинув автомат на плечо, свистнул в непроглядную темень:

— Турбин, ко мне.

Солдат, сидевший на корточках возле палисадника, и незаметный с нескольких шагов, подбежал к нему.

— Собирай народ. Только поживее.

На сборы ушло минуты две. Лейтенант, слушая оглушительно громкую в ночи топотню, поморщился: слыхать за версту.

— Что вы как стадо слонов?! — Приглушенно заворчал он. — Всю округу переполошите. Турбин, где связист?

— Здесь я, — отозвался боец, высовываясь из-за квадратной фигуры старшины Максимова.

— Связь проверил, работает?

— Работает, — вздохнул тот, поправляя на плечах брезентовые лямки.

— Смотри, не дай тебе подвести…

* * *

Растянувшись вереницей, они неслышно шли мимо дворов. Выплывшая из-за туч луна повисла над поселком, предательски заливая мертвым отраженным светом пустынную улицу.

Выйдя к перекрестку, Максимов, шедший в дозоре, отделился от забора и просмотрел дорогу. Перебежав ее, растворился во мраке.

Присев на корточки, Турбин слышал стук собственного сердца. В затылок дышал Володька, тихо засмеялся:

— Ну, блин, прямо как в боевике…

Взводный на шепотки погрозил кулаком.

С той стороны негромко свистнули. Пригнувшись, они по одному пересекли дорогу. Стрельба слышалась все отчетливее, и судя по ней, до эпицентра боя совсем недалеко.

Черемушкин нагнал старшину, тормознул за плечо, показал пальцем на металлические ворота. Максимов стащил с плеча автомат и передал взводному. Ступив носком на стальной шарнир, схватился за витиеватый проволочный узор сверху, подтянулся, заглядывая во двор. Перебросив ногу, оседлал ограду, тихонько спрыгнул на землю.

Лейтенант не услышал даже щелчка открываемого замка. Створка ворот отошла, в неширокую щель проскочил Сумин, добежал до веранды, взяв на себя огород.

Пока все шло удачно, Черемушкин даже боялся сглазить. Двор был пуст. Дальше они двинулись огородами. В саду случилась заминка. Наткнувшись на ограждение из сетки-рабицы, старшина озадаченно спросил Черемушкина.

— Что будем делать, командир?

Лейтенант отодвинул солдата, подсел к сетке, пробуя пальцем толщину проволоки. Приподняв полу бушлата, снял с ремня штык-нож, соединил отверстие в лезвии с ножнами и, без особых усилий, перекусил первую ячейку. Работал он не торопясь, с каждым новым щелчком опускаясь все ниже. Взявшись за верхний край, оттянул вырез на себя.

— Пошли.

Клыков зацепился штанами за острый крючок, дернулся, выдрав приличный клок. Как не были все в напряжении, не удержались от приглушенного смеха, взирая на его попытки приставить на место оторванный лоскут.

Луна светила ярко, отбрасывая по дневному контрастные тени. Держась теней, они миновали двор, уперевшись в кирпичную ограду. Турбин опустился на карачки, подставляя плечи товарищам.

Наступая на прогибающуюся спину, взвод преодолел и это препятствие. Коновалов, лежа животом на ограде, подал ему автоматный ремень. Схватившись за прочную лямку и упираясь в кирпичи, Юрий с трудом, в неудобном, стесняющем движения бушлате, взобрался наверх и перевалился в кусты.

— Тихо ты! — зашипели на него.

А стреляли совсем близко, чудилось, в том же дворе. Вжимаясь в стену сарая, лейтенант выглянул за угол. Указательный палец сам нашел спусковой крючок.

Возле ворот, выходящих на улицу, удобно примостился на ящике автоматчик, стреляя в бойницу.

— Приготовиться, — шепотом приказал лейтенант, проверив взглядом двор.

Похоже, больше никого не было.

Подняв автомат, он поймал сидевшего у бойницы на мушку и выстрелил. Короткая очередь, оглушившая его, ничем не выделилась среди других, звучавших повсеместно. Чеченец отвалился от забора, уткнулся в землю.

— Есть! — обрадовался Черемушкин.

Не разгибаясь, он выскочил из-за угла и в несколько прыжков достиг середины двора.

Со звоном вылетело разбитое стекло. Вспышка в окне выдала неизвестного; трасса прошила воздух над лейтенантом. Он вдруг окаменел, прирос ногами к земле, потеряв способность двинуться. Стрелок из дома вновь наводил автомат, и промахнуться с такого расстояния второй раз не мог.

— Командир! — Темная фигура рванулась к лейтенанту от стены сарая, ударила всей массой, сшибла с ног.

Застучал автомат…

* * *

Замешательство было секундным. К дому, согнувшись в три погибели, ринулся Турбин. На ходу запнувшись, он полетел кубарем, чем… спас себе жизнь. Автоматчик переключился на него, и пули просвистели, не задев самую малость. Подхватившись с земли, Турбин перекатился к дому, трясущимися от волнения руками вырвал из клапана гранату и, вытащив чеку, забросил в окно.

В доме шарахнуло так, что разбитая в щепы рама с остатками стекла, вылетела на крыльцо.

Он поднялся, ноги предательски подламывались в коленках.

* * *

Окруженный бойцами, лейтенант Черемушкин стоял подле распростертого тела, опустив голову.

— Как же так, Максимов? — не замечая никого, шептал он. — Как же так?..

Полуприкрытые глаза старшины смотрели мимо него на бледный диск луны, теряя живой блеск.

Стащив со стриженой головы шапку, лейтенант провел ладонью по его теплому еще лицу, закрывая веки. Расстегнув бушлат, вытащил из кармана военный билет и пачку писем, переложил к себе.

— Прости, Максимов…

* * *

Разведя створки ворот, они высыпали на дорогу, готовые немедленно вступить в бой. С перекрестка по ним открыли огонь, заставив залечь.

Упав за тополем, Турбин бесцельно высадил рожок по перебегающим боевикам, автомат заглох. Думая, что перекосило патрон, он еще раз передернул затвор, но «калаш» вновь ответил сухим щелчком бойка. Отстегнув, отбросил пустой магазин, угодив в забившегося в придорожную канаву Клыкова.

— Ты!.. — прохрипел, пихнув его берцем в плечо. — Ты чего не стреляешь?!

Клыков поднял на него обезумевшие глаза, невнятно пробормотал.

— Струсил, сволочь?! Стреляй!

Схватив сдрейфившего свинаря за болтающийся по спине капюшон, дернул к себе. Материал не выдержал и с треском оторвался. Повизгивая побитым щенком, Клыков подполз к нему, высунул измазанный ствол и выпустил очередь по крышам.

Матерясь, Турбин всовывал снаряженный рожок в автомат, и не попадал. Руки тряслись, как с похмелья. Сделав над собой волевое усилие, он вставил на место проклятый рожок, загнал патрон и подсел к тополю.

Боевик в болтающемся фалдами белом балахоне перебегал улицу, метя укрыться за поддоном кирпича. Поймав его на мушку, Турбин нажал на спуск, и автомат забился в руках, как живой. Чеченец на бегу запнулся, словно зацепил проволоку, полетел на землю.

— А! — торжествующе вскричал Турбин — Можно вас, сук, бить, можно!.. Стреляй, Валерка, ну!..

Клыков ответил какой-то жалкой, вымученной улыбкой.

— Ты держи их, чтобы ни одна сволочь… А я счас…

Уперевшись ладонями в заледеневшую грязь, он порывисто вскочил и зигзагами побежал к пылающему «Уралу». Брезентовый тент уже начисто выгорел, огонь пожирал деревянные борта, чадили занявшиеся покрышки.

Пули противно запели над самой головой, он упал и пополз.

Извиваясь всем телом, Турбин подобрался к лежащему возле дымящегося колеса солдату, перевернул к себе.

Рука его одеревенело упала, грязные пальцы не по живому скрючены. Помочь ему было уже нечем.

Он пополз дальше, от тела к телу, теряя им всякий счет, не находя живых.

— Куда, Турбин?! — окликнул засевший за водопроводной колонкой лейтенант. — Назад! Убьют, дурак!

Собравшись с духом, Турбин добежал до уткнувшегося в дерево бронетранспортера. В салоне гудело пламя, вырывалось наружу, облизывая броню.

В метре от десантного люка лежал обгоревший человек, от его одежды все еще исходил дымок. Турбин не сразу распознал в изуродованном ожогами лице комбата. Волосы и брови его обгорели, водянистые пузыри вздулись на лбу и на впалых щеках, с ладоней лохмотьями отставала кожа…

Он не поверил, услышав слабый стон; наклонился к комбату, пытаясь уловить признаки жизни. Боясь причинить лишнюю боль, коснулся пальцами шеи, нащупывал артерию. Под огрубевшими подушечками почудились слабые толчки.

— Лейтенант! — высунувшись за бронемашину, позвал он. — Здесь товарищ майор.

Услышав зов, Черемушкин опрометью перебежал дорогу, вбежал под защиту брони.

— Жив? — склонившись над комбатом, спросил Турбина.

— Вроде дышит.

— Как же его… Промедол есть?

Турбин вытащил из бушлата оранжевую пластмассовую аптечку. Открыв крышку, извлек крохотный пузырек, скрутил колпачок.

— Дай-ка мне, — взводный отобрал у него шприц.

Примерившись, не закатывая штанину, вонзил иголку в бедро комбата.

— Сматываться надо, — не сводя глаз с обезображенного лица, облизнул губы Турбин. — Иначе нас тут всех…

Лейтенант промолчал. Вскинул автомат на чье-то тяжелое топанье и выругался, когда к бронетранспортеру, в сбитой набекрень шапке, подбежал ефрейтор Сургучев.

— Товарищ лейтенант, — переводя дыхание, доложил он. — Чечены отходят. Как шакалы, в натуре. Исподтишка куснули, а как стало горячо… Может, в погоню?..

— Куда?! Иди, собирай народ. Будем уходить.

— Зря, — пробормотал ефрейтор. — Упустим момент.

— Исполняйте! И поправьте головной убор. Что за вид?

— Есть. — Обиженно засопел Сургучев, сдвинул шапку как положено, и исчез также внезапно, как появился.

… Стрельба с новой силой разгорелась минут через десять, в тот момент, когда взвод скучился за бронетранспортером.

Стащив рацию с плеч, связист вызывал Меньшова:

— «Гавана три», ответьте «Иволге».

Сквозь электрическое потрескивание эфира пробился далекий голос:

— На приеме, на приеме «Третий».

Черемушкин забрал у связиста тангетку, сбивчиво передавал:

— Первой роты нет! Нашли только «двухсотых». С нами Первый… «трехсотый», тяжелый. Срочно нужна помощь. Срочно! Как приняли меня, прием?

— Вас… очень плохо… повторите… помехи…

— Ты же говорил, что проблем со связью не будет? — прорычал Черемушкин, бросая солдату тангетку. — Что хочешь делай, но чтобы связь мне была! Ты понимаешь, от тебя сейчас зависит, будем мы жить или нет.

Сказать в свое оправдание связист не успел. Очереди затрещали справа, отрезая группе отход.

* * *

— Уходим к трехэтажке! — мгновенно оценив обстановку, скомандовал Черемушкин. — Турбин, Коновалов, забирайте раненого. Да поживее, мать вашу!..

Укрытый броней, он длинно застрочил по улице, и там, крича, засуетились, разбегаясь, боевики.

— Б…, скорее!..

Подняв комбата с земли, солдаты под руки поволокли его мимо догорающих, Уралов в проулок. От жесточайшей боли майор пришел в себя и мучительно стонал сквозь сцепленные зубы.

Последним в проулок залетел Черемушкин; прислонившись к ограде скверика, полоснул из автомата. Оглянулся назад.

— Сургучев! — крикнул, срывая голос. — Прикрой!..

Бежавший вместе со всеми ефрейтор вернулся к нему, вставляя в автомат новый рожок.

— Уходи, лейтенант.

Черемушкин отдал ему два снаряженных магазина. Он командир, он властитель их судеб, он вправе приказывать, послать любого из них на смерть. Как не было от этого тошно…

— Держись, — ободрил он Сургучева и поспешил за людьми.

* * *

Зарядив автомат, ефрейтор выглянул на красную от зарева улочку. Для себя он уже все решил: пути назад нет, по крайней мере, до тех пор, пока ребята не отойдут в безопасное место. Так оно всегда было, — приходится жертвовать одним, чтобы спасти многих.

Нет, он не был в обиде на лейтенанта, за то, что выбор пал на него. Кому-то все равно бы пришлось сделать это, и он справится не хуже других…

Пули стриганули по кустарнику, отбивая сухие отбитые ветки. Искры прогулялись по железной ограде, заставив отпрянуть. Он саданул в ответ, и, похоже, попал. На улице истошно заголосили.

— Получили… по зубам? — пробормотал он, полез в карман за сигаретой.

И закурил, затягиваясь полной грудью, удовлетворенно слушая вопли раненого.

* * *

— Шайтан… — распсиховался Карим, тщась поймать в прицел автоматчика, прикрывавшего отход федералов.

Они уже были вне его досягаемости, в мертвой зоне, и пора было сматываться, чтобы не встретиться с ними нос к носу. Встреча та ничего доброго не сулила. В ближнем бою от его винтовки проку мало, а двое против десятка — счет не в его пользу. Но, снимаясь с выгодной позиции, он должен сделать последний удачный выстрел, убрать стрелка, не дававшего Шамалу добраться до солдат прежде, чем они засядут в стенах школы.

* * *

Выстрел ударил со второго этажа, и стрекот сургуческого автомата оборвался.

— Борька! — обернувшись, воскликнул сдавленно Быков.

В проулке, озаренном языками пламени, распласталось на подтаявшем снегу недвижное пятно.

Он бросился было назад к дороге, но лейтенант схватил его за руку.

— Стой… Куда?

— Там же Борька!..

— Отставить! Назад!

* * *

Зашвырнув гранату в оконный проем, Турбин выждал, пока осядет поднятая взрывом пыль, перелез в холл, настороженно поводя стволом. Под подошвой хрустело стекло, рассыпались в прах куски штукатурки.

— Кажется, чисто, — присев за колонну, доложил он взводному.

— Давай в правое крыло и на второй этаж. Коновалов, пойдешь с ним.

В коридоре хоть глаз выколи. Запинаясь о всякий разбросанный хлам, придерживаясь за стену, они прошли до упора, уткнулись в тупик.

— Кажется, лестница, — нащупал ступени Коновалов.

На цыпочках, поднялись на площадку, выглянули в коридор.

На фоне светлеющего окна, на противоположном краю коридора, маячили два человека. Турбин, не задумываясь, выпустил очередь. В замкнутом пространстве выстрелы прозвучали особенно громко.

В них полетела граната.

Солдаты кубарем скатились по лестнице за доли секунды до взрыва.

С потолка дождем посыпалась известковая пыль. Чихая от нее, они взбежали наверх, поливая коридор свинцом.

Но там уже никого не было.

— Смотри, Юрок, — присев на корточки, Коновалов мазнул пальцами по мокрому пятну на крашеных половицах, поднялся, растирая его. — Кровь. Зацепили, значит…

Потянув на себя белеющую в темноте дверь, он прошел в класс. Турбин остался возле двери, пытаясь прочесть прибитую табличку.

— Кабинет русского языка и литературы.

Коновалов стоял возле открытого окна, вертя стреляную гильзу. Зачем-то понюхал ее и бросил на пол. Гильза закатилась за парту.

— Отсюда стреляли…

Из окна открывался обзор на расчерченную на квадраты площадку возле школьного крыльца, на проулок, на углу которого остывал убитый Сургучев. Хлопали редкие выстрелы, но штурмовать школу в лоб боевики не отваживались.

— Смотри, Толстого расстреляли, — хмыкнул непонятно чему каптер, кивнув на косо висевший, издырявленный пулями, портрет. На побеленной стене росчерк пулевых отметин.

Следуя проложенной раненым бандитом кровавой дорожке, они спустились на первый этаж, к распахнутому окну в торце коридора. На пыльном подоконнике отпечатался протектор подошвы, свернулась капелька крови.

— Упустили, — Коновалов сплюнул с досады.

В холле возился с рацией связист. Черемушкин с сигаретой в зубах стоял поблизости, наблюдая за его тщетными попытками реанимировать станцию. Две пули угодили в нее, разворотив корпус. Рация спасла солдату жизнь, но, ощущая на себе разгневанный взгляд взводного, он не спешил этому радоваться.

— Звиздец, — выматерился Черемушкин, отшвыривая окурок в угол. — Теперь-то уж точно приехали.

Увидев подошедших Коновалова с Турбиным, с плохо скрываемым раздражением, бросил:

— А вы какого… здесь шаритесь? Приказа не слышали?! Занять круговую оборону.

 

Глава двадцать первая

В то самое время, когда комбат в мучениях умирал в окруженной боевиками школе, когда бойцы лейтенанта Черемушкина, разобравшись по классам, готовились к отражению атаки, неподалеку от центра Грозного, на веранде старой, облупившейся мазанки, в полузабытье лежал раненый в живот Максим Васнецов.

Застекленная ячейками веранда пестрела пустотами, морозный воздух беспрепятственно проникал внутрь, где было ничуть не теплее, чем под открытым небом.

Васнецов не чувствовал собственного тела: ноги сделались чужими, налились свинцом, и он был не в силах пошевелить пальцем. Укрывавший его матрас давил на порванный осколком живот, в кишечнике тлел пожар, и очень хотелось пить. Но воды не было. Васнецов облизнул потрескавшиеся губы и пошевелился, сдвигая матрас с раны. Но ничего не вышло, он слишком много потерял крови, и слишком обессилел.

Запрокинув голову, Васнецов смотрел в пустой треугольник ячейки на звездное небо. Он без труда разбирался в хаотичной россыпи звезд, прошелся по ковшу Малой Медведицы, отыскивая в завораживающей пустоте космоса красноватую точку. Жжение ненадолго отпустило, и он не думал ни о чем, кроме как об этой красной звездочке, манившей его воображение еще с детства. Красная планета… планета цвета крови, названная в честь бога войны…

* * *

Бог войны… Артиллерия…

Он закрыл глаза и будто заново увидел городскую улицу, выхваченную из ночного мрака факелами горящих танков, «семьдесятдвойку» впереди, уже пылавшую, в которой сдетонировал загруженный под завязку боекомплект. Многотонную, обвешанную ящичками «ЗИПов» башню сорвало и отбросило на жилую постройку. Стена под массой обвалилась, осыпалась кирпичами. Ствол танкового орудия пролег во всю комнату, раздавив шифоньер…

А ведь еще недавно, каких-то двадцать минут назад, следуя колонной по спокойным улицам Грозного, он сглупа подумал, что все закончилось и не начавшись, что никакого штурма не будет, и в людях возобладал разум. Город встречал тишиной, и не было и намека на такой исход.

Все изменилось в считанные секунды, началось так внезапно, что сначала он растерялся. Танки, эти бронированные чудовища, слепыми котятами тыкались между домами, и отовсюду стреляли, строчили, летели гранаты. Задымил головной. Закрутилась на разорванной гусенице вторая машина. В провале окна возник моджахед с гранатометом, сверкнуло пламя, и ее трансмиссия исчезла в густом облаке дыма.

Прижав к горлу ларингофоны, Васнецов приказал механику давить забор и прорываться вглубь частного сектора. «КШМка» вынесла железные ворота, давя ограждения и парники, влетела в огород.

И тут машину сотрясло, мотор заглох, и она заполнилась дымом. Что было дальше, он уже не помнил…

Боль в развороченном животе на короткое время вернула его в сознание. Васнецов видел себя словно со стороны, обвисшим на руках Жданова и Сергиенко, что бегом тащили его по двору. Сзади, с обхватившим за шею раненым товарищем, поспешал танкист.

Происходящее казалось нереальным, недоступным до разума, ночным кошмаром, который обязательно улетучится с лучами восходящего солнца, сценой из навороченного спецэффектами боевика, невольным участником которой он стал. Но пекущая боль заставляла поверить в реальность. Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, ранен серьезно, от кровопотери кружилась голова…

Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары — Жданов выносил хлипкую дверь халупы, построенной на манер украинской, обмазанной снаружи глиной и побеленной. Замок отлетел на пол, вырванный вместе с кривыми шурупами.

— Его надо перевязать, — звенел в ушах голос Жданова. — Он же кровью изойдет.

Потом он чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи шприц промедола. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.

Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о танкисте, лежавшем рядом.

— Не дотянет…

— Как его угораздило?..

— Наводчик мой. Только подбили, полез из танка, а тут …

— Два пулевых…

— Легкое задето…

— Загнется…

— Я не загнусь… — зациклившись на услышанном и боясь, что его бросят, закричал Васнецов. — Не загнусь, слышите?!

— Чего он там шепчет? — перегнулся к нему танкист. — Воды хочешь? Нельзя тебе воды…

— Я не загнусь, — упрямо зашептал Васнецов. — Жданов, Жданов, ты слышишь меня?

— Слышу, товарищ старший лейтенант…

Лицо механика расплывалось перед ним; глубоко вздохнув, он проговорил:

— Плохо мне Жданов… Воды бы… Дай воды…

— Нет воды, — Жданов затряс головой. — Нету…

— Воды… Немного воды…

Размазывая по грязному лицу слезы, Жданов выскочил за порог. Вернулся он спустя секунды, и на него яростно зашипел танкист:

— Чего ты рисуешься? Хочешь, чтобы «чехи» нас засекли? Приткни свою жопу.

Механик приподнял голову Васнецова, приложил к пересохшим губам носовой платок со снегом.

Он ощутил живительный холод на губах, сглотнул кадык.

— Пить… Хоть капельку…

А рядом прерывисто дышал раненый танкист. Из простреленной грудины вырывался утробный свист.

— Резину ему наложи… Прижми сильнее, чтобы воздух не попадал.

Скосив глаза, Васнецов мутно видел раздетого по пояс бойца, перемазанную кровью нательную рубаху. Сергиенко наматывал бинт, неровно ложа белоснежные стежки на подсыхающие кровавые подтеки…

Чернота навалилась на Васнецова, закружила, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.

… Видимо, он долго провалялся в отключке, на дворе уже стемнело. Кишки по-прежнему пекло огнем, жар волнами распространялся по телу. Он обливался потом, жажда сделалась невыносимой. Васнецов хотел попросить у Жданова воды, но не сделал этого, прислушиваясь к шепоту спорящих солдат.

— Пока темно, надо пробираться к нашим.

— Надо, а куда? Где сейчас наши?

— Где, где? В город мы шли с севера. Значит, и обратно на север.

— На север… — передразнил говорившего голос, без сомнения принадлежащий Жданову. — На всех один автомат и двое раненых. Далеко мы с ними уйдем?

— В том то и дело! Придется оставить здесь.

Васнецов напрягся, и тело отозвалось накатом боли. Он заскрипел зубами, и спорщики замолчали, повернувшись к нему.

— Заткнись! — произнес Жданов. — Я бросать командира не собираюсь!

— Ну и сдыхай вместе с ним…

«Нет, это вроде не Сергиенко, — притворяясь беспамятным, думал Васнецов. — Это не он… Голос не его…»

— Если мы пойдем одни, налегке, и то мало шансов… А если с обузой? Себя погубим и их.

— Раненым нужна помощь. Иначе до обеда не протянут.

— Вы придурки! Кто сказал, что мы их бросим? Мы найдем наших и приведем сюда.

Наступила тишина, в которой стало слышно хриплое дыхание лежащего сбоку танкиста. Где-то вдалеке безобидно, как молотком по гвоздю, простучали выстрелы.

— Пошевелите своими извилинами. Утром «чехи» прочешут дворы, и тогда всем кранты. А так мы можем успеть, опередить их. И поймите вы, другого выхода нет.

«Все верно, — рассуждал Васнецов с закрытыми глазами. — И я, и этот пацан с пулей в груди для них только балласт, связываем по рукам и ногам. С нами уже кончено… А у них еще есть шанс уцелеть, выбраться…»

— Жданов, — он приподнял голову. — Он прав… Уходите…

— Ты все слышал, командир? — виновато спросил из темноты механик.

— Я… командир… — с трудом выговорил он. — И я… приказываю… Уходите…

— А как же ты?

— Подойди ко мне…

Худощавого склада механик в пропахшем маслом комбинезоне опустился с ним рядом.

— Достань из кобуры пистолет.

— Зачем это? — спросил тот с подозрением.

— Автомат вы… заберете с собой… Это приказ… А я им в плен даваться… не должен. Не имею права…

Жданов отстегнул кожаный ремешок, открыл клапан и достал из кобуры вороненый ПМ.

— Вложи его мне в руку.

Ребристая рукоятка привычно легла в мокрую от пота ладонь. Он слабо сжал ее, нащупал указательным пальцем спусковой крючок.

— Только ты чего… не удумай, командир. — Заговорил Жданов. — Ты не думай, мы ненадолго. Мы обязательно вернемся.

— Да… обязательно… Идите…

— Накрыть бы их чем, — озаботился танкист, мерзливо передергиваясь. — Поморозятся. Надо в доме глянуть.

Он вышел на крыльцо, в мозг Васнецова вонзился оглушительный звон бьющегося стекла. За дверью затопали шаги, загремело железо.

Откинулась щеколда, на веранду вывалился танкист с матрасом на плече.

— Сразу видно, русские жили, — сказал, накрыв им Васнецова. — Нищета, взять нечего. Даже одеял нет.

Укутав второго раненого каким-то тряпьем, они замялись на пороге.

— Командир… — с неловкостью произнес Жданов. — Ты это…

Васнецов, собравшись с силами, приподнялся на локтях и, стараясь, чтобы голос звучал тверже, проговорил:

— Да… Идите, за нас не беспокойтесь.

Так они остались вдвоем. По большому счету, Васнецов никакой помощи не ждал. Он просто развязал руки солдатам, дал им свободу, и призрачный, но шанс выжить.

Им уже не помочь. С развороченным животом и под присмотром медиков мало кто выживал. Его смерть — дело времени, как и стонущего рядом парнишки. С дырявой грудью тот тоже не жилец. Так стоило ли быть эгоистами, тянуть за собой в могилу уцелевших ребят? А так… быть может, им повезет больше…

… Красная звезда загадочно сияла, а он все не сводил с нее глаз, открестившийся от всего земного.

За огородами сухо затрещали очереди, громыхнул взрыв. Разгоралась дробная, давящаяся ненавистью, перестрелка.

 

Глава двадцать вторая

Съехав белой от извести спиной по стенке, Коновалов достал из разгрузочного жилета последнюю пачку патронов, разодрал пергаментную бумагу, просыпая патроны на засыпанный штукатуркой пол.

— Что дальше будем делать? — бормотал он, торопливо подбирая патроны и заталкивая в опустевший магазин.

— Песни петь! — съязвил от окна Турбин и выстрелил одиночным по дому напротив, откуда вели огонь боевики. У тех проблем с боеприпасами, похоже, не было. Ответили в несколько стволов, щедро, от души.

Пуля вгрызлась в штукатурку в сантиметре от его лица, обдав фонтанчиком выбитой пыли. Турбин отпрянул за стену, стряхнул с ресниц серый налет.

Самая длинная в его жизни ночь подходила к концу. Небо над крышами заголубело, прореживая темноту; проступили причудливые кроны тополей, догорающие остовы грузовиков, тела убитых. Хлестало пламя из простреленной трубы газопровода.

Он сел к стене, устало вытянул ноги, стащил каску.

— Шея занемела, — поморщился он, потирая ее ладонью.

Защелкнув магазин, Коновалов на коленях подобрался к подоконнику, выглянул во двор. Никто не стрелял.

— Видишь… похоже снова отбились, — через силу улыбнулся Турбин. — А ты боялась…

— Отбились? Патронов с гулькин нос! Еще одна такая атака…

— А ты не забивай себе голову. Радуйся, что пока живой.

— Вот именно, — Коновалов надул губы, — что пока. Только где подмога? Что, Меньшов стрельбы не слышал, или думает, мы здесь по консервным банкам тренируемся?

— По-твоему, он там чаи распивает? Такая свистопляска сейчас по всему городу. Так что, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Положение было дрянь, и Турбин это прекрасно понимал. Патроны на исходе, придется драться врукопашную, или… Гранаты еще есть. Не в плен же идти после ночи боев? Чечены встретят аккурат с распростертыми объятиями…

— Кому я что такого сделал? — бормотал под нос Коновалов, взявшись за голову. — За что такое наказание?

— Ты о чем?

— Бабка меня учила: «Не делай людям пакостей, зло сторицей вернется». Вот я и пытаюсь понять, в чем провинился, раз попал сюда? Вроде жил, как все, грешить не грешил…

— У тебя крыша поехала?! — Турбин постучал согнутым пальцем по виску. — Чего ты мелешь?

Но каптенармус, глядя вникуда, продолжал бессвязно бормотать.

— Не наркоманил, не воровал, не грабил… С предками не грызся, не то, что другие. Девчонка была… Не пойму, за что?!

Турбин на коленях подполз к нему, сгреб за плечи и хорошенько встряхнул.

— Приди в себя, Валька!.. Слышь, что я говорю?

Коновалов поднял на него пустые глаза, несколько секунд смотрел так, точно не узнавал.

— Это все ты! Ты и дружок твой Кошкин. Все из-за вас. Не та бы самогонка, ничего бы этого не было. Ничего!.. Угораздило же меня… Дурак, во-о дура-ак… — Простонав, он покачал головой. — Знаешь, Турбин, о чем я мечтаю? Знаешь?.. Вырваться отсюда, вырваться любой ценой, вернуться в учебку. Разбить морду замполиту, в кровь! Чтобы он, падла, в ногах валялся…

— Прекрати!..

— Он знал, мразь, куда посылал… Ему наплевать, что будет с нами. Мы сдохнем здесь, все сдохнем! Так же, как Максимов и Борька Сургучев… Все сдохнем!

— Заткнись! — прохрипел ему в лицо Турбин и, размахнувшись, залепил звонкую, отрезвляющую пощечину. — Все будет хорошо, ты понял? Мы выберемся, выберемся… И ты набьешь Звереву харю. Мы все вместе набьем!..

Коновалов издал задавленный смешок, подобрал к груди колени.

— Ты мне не веришь? Гадом буду…

— Будешь… — каптер кисло улыбнулся, но глаза его приобрели осмысленность. — Тут не имеешь понятия, что случится через пятнадцать минут, а ты… загадывать. Куда мы без патронов, а?

— Будут патроны. Обязательно будут. Ты только не дергайся, сиди где сидишь. Я мигом…

Подхватившись с пола, Турбин вышел в коридор, задев плечом дверь. Дверь возмущенно загрохотала…

Он спустился на первый этаж. Возле окна, через которое сбежал подстреленный снайпер, на лестничных ступенях сидел Володька Кошкин, вкручивая запал в гранату. На засыпанном пылью и щепой подоконнике лежали заготовленные автоматные рожки.

— Живой?

— А что мне будет? — с напускным оптимизмом ответил Кошкин. — Ты бы возле окошечка не светился, ребята во дворе больно ушлые.

— Курить у тебя есть? Уши пухнут.

— Да есть…

Покопавшись в кармане, Кошкин достал мятую пачку «примы», вытащил полупустую сигарету.

— Последняя, — вздохнул он и, высыпав остатки табака в ладонь, скомкал пачку. — Покурим.

Турбин с осторожностью выровнял края папиросной бумаги, ссыпал в нее табачные крошки, прижег кончик о дергающийся огонек зажигалки. Затянувшись, сел к приятелю и блаженно выпустил ноздрями дым.

— Как думаешь, продержимся? — спросил он.

— А у нас есть выбор?.. Меня к «чехам» калачом не заманишь. Уж лучше сразу… — Кошкин кивнул на гранату. — «И дорога-а-я не узна-ает, какой у парня был конец».

— Патронами не богат?

— Вон все мое богатство.

— Не густо, — Турбин втянул в себя горький дым и передал ему дымящийся чинарик. — А мы с Коноваловым совсем на мели.

Обжигая губы, Володька дососал окурок, сплюнул его в лестничный пролет.

— На, — он вытащил из бушлата горсть патронов. — А уж больше… извини.

— И на том спасибо. С миру по нитке, голому одежда. Кстати, ты взводного не видел?

— Откуда? Я из этого закутка никуда.

Минуя раздевалку, Турбин услышал близкий хлопок и присел. В комнате, откуда потянуло сгоревшим порохом, сидел Бурков со снайперской винтовкой.

— Пригнись…

Во дворе затарахтел автомат, защелкало по стене; цвикнув, пуля высекла искру о рожок вешалки.

— Четвертый. — Бурков острием гвоздя процарапал черточку на полированном прикладе винтовки.

— Где взводный? — сидя на корточках, спросил его Турбин.

Снайпер неопределенно повел рукой:

— Где-то там…

…Он нашел Черемушкина в бывшей столовой.

* * *

Комбат умирал в поварской на узком топчане, и Черемушкин, застыв над ним, видел приближение смерти, и был бессилен чем-то помочь. Запас промедола, поддерживавшего жизнь в обезображенном огнем теле, на время избавляя от адских мук, заканчивался, и лейтенант знал: случись быть раненым кому из бойцов, снять болевой шок будет нечем.

Даже в такой момент, когда каждый солдат, и каждый патрон ценятся на вес золота, он позволил себе роскошь оставить при бесчувственном комбате рядового Клыкова, следить за его состоянием

…Клыков прибежал с выпученными от страха глазами: комбат пришел в сознание и зовет к себе.

Стоя над майором, Черемушкин силился разобрать, дышит он или уже нет. Обмотанные бинтами руки покоились на его груди, лицо — жуткая вздувшаяся маска, искаженная гримасой страдания.

Веки комбата, дрожа, приоткрылись; красные от полопавшихся капилляров глаза прошлись по потолку, нашли лейтенанта. Распухшие, губы приоткрылись.

— Вас зовет, — подсказал стоявший за спиной Клыков.

Лейтенант нагнулся к умирающему, ощутил на щеке его горячее дыхание, слыша слабый шепот.

— Обста…новка… Как обстановка?..

— Плохо, — ответил он, считая, что не имеет права скрывать истинную картину. — Но пока держимся.

— По… тери…

— Двое убитых.

Покрытые коростой губы вновь шевельнулись.

— Спа… спасай людей, лей-тенант…

В глазах Черемушкина пронзительно защипало.

— Я уже решил. Будем прорываться. Иного выхода я не вижу.

— С-спа… — по лицу комбата прошла судорога, он мучительно изогнулся.

— Комбат… Товарищ майор… Товарищ…

Комбат обмяк, перебинтованная рука упала с груди.

Всхлипнув, Клыков выскочил из поварской, оттолкнув появившегося в дверях Турбина.

— Что это с ним? — задал Турбин глупый вопрос, входя в каморку.

Увидев лежавшего без признаков жизни комбата и окаменевшего возле него лейтенанта, сорвал с головы шапку.

За стеной раздался взрыв, пол качнулся под ногами. Совсем близко застрочили автоматы.

Лейтенант развернулся, уперся беспощадным, налитым ненавистью взглядом в солдата.

— А ты чего стоишь? На позицию! Держаться до конца!

 

Глава двадцать третья

Сначала Васнецов подумал, что голоса ему послышались, что они просто плод его галлюцинаций. Он напряг слух, и сердце заколотилось. Ему не мерещилось, поблизости разговаривали.

«Неужели не бросили?!» — мелькнула у него мысль.

Он снова прислушался к тому, что происходило за верандой. Вне всякого сомнения, во дворе ходили, он слышал даже шаги.

Прозвучавшая гортанная фраза на чужом языке бросила Васнецова в пот. Он с трудом поднял руку, пошевелил лежащего танкиста:

— Похоже, чечены… Слышишь?..

Танкист дернулся от толчка. Деревянно, как манекен.

— Ты живой? — зашептал Васнецов, потянул с него матрас.

И осекся, увидев серое лицо, открытые стеклянные глаза.

«Готов!..»

Он пошарил подле себя рукой, ища пистолет. Голоса звучали совсем рядом, чеченцев было не меньше двоих.

Нащупав рукоятку, Васнецов попытался поднять пистолет. Но силы давно покинули его, пистолет стал не легче гири.

Сжав зубы, двумя руками поднял ПМ, уперся в пол и переместил непослушное тело ближе к застекленным ячейкам. Так незаметнее. Быть может, боевики пройдут мимо, не удостоят вниманием веранду.

Двинувшись, он пробудил забытую было рану, и крик сам вырвался сквозь сведенные зубы.

* * *

Новенькая «шестерка», с наклеенной на лобовое стекло фотографией генерала Дудаева, стояла у обочины с работающим двигателем. Шумела печка, нагнетая в салон прогретый воздух. В замке зажигания торчал ключ с болтающимся брелоком в виде оскаленного волка, гонял кассету магнитофон.

Карим расслаблено сидел на заднем сидении. Сцены из ночного боя продолжали преследовать его, он вновь видел коридор школы, и ту автоматную вспышку с лестничной площадки, что по всем законам должна была сразить его и Руслана.

Он неловко пошевелился — перетянутое бантами плечо пронзило шилом — и схватился за рану.

— Больно? — повернулся к нему Руслан.

У него забинтована рука, не ранение, а царапина. Но Шамал, командир ополченцев, настоял, чтобы обоих отвезли в госпиталь.

— Зачем? — возмущался Руслан, стараясь не смотреть на рану, которую, хмуро сведя смоляные брови, бинтовала Лейла. — Я молодой, заживет, как на собаке.

Он рвался в бой, жаждал ворваться в школу, где засели федералы, и биться с ними. До победы последний рывок, и, как назло, его снимают с дистанции.

— Ты поедешь вместе с Каримом, — непреклонно сказал Шамал, выгребая ножом из консервной банки сайру. — Пусть врачи обработают рану. Иначе, попадет какая зараза — загнешься.

Муса, хозяин «шестерки», уже сделавший рейс в госпиталь, пробовал воспротивиться:

— Опасно! Российские корректировщики. Обратно ехал, чуть не накрыли. Улицы простреливаются снайперами.

— Все равно придется, хочешь ты того или нет. Им помощь нужна, не пешком же тащиться через весь город. Хватит, кончай трепаться. Поезжайте.

Муса в сердцах хлопнул дверью, скрежетнул коробкой передач. Круто развернувшись на узком пятачке, машина понеслась по улице.

— Сделать погромче? — он вопросительно посмотрел на пассажиров в зеркало, потянулся к магнитофону, добавляя звук.

…распевал бард на манер «Осени» Шевчука. Непрофессионально поставленный голос резал слух. Мусу «переделка», похоже, устраивала. Он подпевал и при том умудрялся ладонями отстукивать на баранке подобие лезгинки.

«Шестерка» вылетела на проспект и прибавила скорости.

— Куда мы так гоним? — завозился Карим.

Водитель, с ловкостью лавируя разворотившие асфальт воронки, воскликнул:

— Теперь иначе нельзя. Если не хочешь без пересадки к Аллаху попасть.

Руслан смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая родной город. Висели на столбах оборванные электропровода, горели дома. На углу, возле кинотеатра застыла подбитая БМП. Задние ее двери открыты, изнутри валил черный дым.

— Их ночью много набили! — глазея не на дорогу, а на горящую бронемашину, хохотнул Муса. — Говорят, целую бригаду расхлестали.

Он виртуозно обрулил валяющийся труп в солдатском бушлате.

На следующем перекрестке горел бронетранспортер, броня его была сплошь в прострелах из крупнокалиберного пулемета. На асфальте расползалось мазутное пятно. И снова убитые, рассыпанные гильзы…

Не доезжая до площади Минутка водитель тормознул машину, восторженно разглядывая разметанный взрывом танк.

— Вот это да!.. — он вылез из машины, любуясь зрелищем.

Открыв дверцу, Руслан присоединился к нему. Подойдя к дымящемуся остову, он представил, какой силы был внутренний взрыв, если башня отлетела шагов на десять, завалив стену дома. Повезло, если не было хозяев. Чего не скажешь об экипаже…

— Смотри-ка…

Муса перепрыгнул сточную канаву, подошел к забору, под которым лежал труп и поднял с земли автомат.

— Трофей! — он передернул затвор, задрал ствол в небо и нажал на спуск. — Работает… Почему у вас винтовка на двоих?

— Не досталось.

— Забирай, — Муса всучил ему автомат. — Бери.

— А ты?

— Еще найдем. Надо по дворам посмотреть, тут такого барахла должно быть навалом.

Раздавливая ледовые корочки на застывших лужах, они пошли вдоль забора и впереди, на пересечении двух дорог, увидели другой мертвый танк, безвольно опустивший длинный хобот орудия.

— Сколько же их здесь?.. — поразился Руслан.

— Много… Видишь ли, Масхадов, в ночь на первое, запретил любые передвижения машин по Грозному. А эти… напрополом с включенными фарами. Грех было не заметить и пропустить.

Они остановились перед выбитыми воротами. Исцарапанная траками, створка валялась на земле, другая — погнутая мощным ударом, висела на одном шарнире.

Во дворе, подмяв гусеницами парник, курилась бронемашина.

— Что это за хреновина? — озадачился Муса и обошел ее вокруг. — Похожа на БМП, но точно, не она. У той вроде на башне пушка…

Машина, чего и следовало ожидать, была пуста.

— Сбежали, — присел возле заснеженной грядки водитель, показывая прутиком на вдавленный в мягкую почву след. — Солдатский сапог. Пойдем, поищем их. Далеко не ушли.

— Карима надо срочно в госпиталь.

— Брось ты, какая срочность? Я же видел, пуля прошла навылет. Думаешь, врачи с ним долго валандаться будут? Заклеют дырку лейкопластырем, поставят укол от столбняка, и гуляй дальше. У них палаты тяжелыми завалены.

Следы вели в конец огорода, отгороженный редким штакетником. Муса внимательно осмотрел набухшие от сырости заостренные кверху доски, снял с выступающей шляпки гвоздя прядь зеленоватых нитей и торжествующе сказал Руслану:

— Здесь они и перелезали.

Перебравшись в соседний двор, он как опытный сыскарь, нашел следы, уверенно повел к старому, побеленному на украинский манер, домишке.

— Подбитые танки, это еще фигня, — бахвалился он на ходу. — В госпитале слышал: наши захватили «восьмидесятку», целую и невредимую, с полным боекомплектом.

Отстала от своих, солдатня захотела куревом запастись. Подъезжают к остановке, а там наши. Вылазит механик и спрашивает: «Мужики, где киоск поблизости?» Ребята не растерялись, подманили его пачкой и, не отходя от кассы, отправили в расход. Те двое гавриков, которые в башне сидели, выстрелов не слышали. А потом им в люк гранату показали и пообещали бросить, если не вылезут.

— Вылезли?

— Как миленькие. Жить хотели… Их тут же, возле остановки, в распыл. Каково, а?

Он вдруг посерьезнел, завертел головой, прислушиваясь.

— Ты слышал?

— Что? — не понял Руслан.

Цепким взглядом водитель Муса окинул примыкающие к дому пристройки, скользнул по крыльцу.

— Нашел! — тихо произнес он.

Теперь и Руслан заметил на крыльце комки грязи, принесенные явно обувью.

— Проверим?

Взяв автомат на изготовку, он поднялся по ступенькам и пинком распахнул дверь. В грудь ему смотрел пистолет, что держал обеими руками сидевший на полу человек. Ствол пистолета дрожал. И медленно опустился.

Руслан прошел на веранду, вырвал из кисти ПМ. Мужчина не шелохнулся, лишь закрыл глаза, ожидая развязки.

— Вставай! — рявкнул от двери Муса.

Но он продолжал сидеть, пот крупными каплями выступил на измазанном копотью лбу.

Руслан потрогал окоченевшую шею лежащего рядом с ним армейца:

— Мертвый.

— Подъем! Кому сказал?..

— Да какой ему подъем? — усмехнулся Руслан и, присев к федералу, развел полы его камуфлированной куртки, показав водителю коричневые в подсыхающей крови бинты. — Забираем его.

— Зачем?! Пусть сдыхает. Собаке собачья смерть.

— Остынь ты… Все же человек. Отвезем его в госпиталь.

— Делать мне нечего! — заупрямился Муса и демонстративно скрестил на груди волосатые руки. — Там нашим места и лекарств не хватает, на него еще переводить. Кто их сюда звал?! Ты? Или я? Вот и пусть гниет, пока дерьмом своим не захлебнется.

— Помогай!

— Ага, жди.

Руслан выщелкнул из рукоятки пистолета магазин, посмотрел на патроны и вогнал его назад. Подержав на ладони, протянул водителю.

— Отвезешь, будет твой.

Глаза у Мусы загорелись. Еще бы, в перенасыщенном оружием Грозном пистолеты до сих пор считались роскошью, их не хватало командирам, не говоря уже о рядовых ополченцах. Руслан знал, на что давить.

— Шут с тобой! — проворчал Муса, запихивая пистолет за пояс. — Отвезу, только все равно он сдохнет.

* * *

Васнецов уже приготовился к смерти, и ждал пулю, как избавление.

…Когда дверь от удара распахнулась, он превозмог себя и поднял пистолет, ловя дрожащим стволом размытую фигуру.

И он нажал на собачку, но выстрела не последовало. Пистолет стоял на предохранителе.

Размытое пятно сформировалось в стройную фигуру молодого чеченца, наставившего на него автомат. Уронив ПМ, Васнецов отрешенно закрыл глаза. Будь теперь, что будет.

Но его не торопились убивать. Молодой о чем-то спорил с появившимся в дверях приятелем, сути спора Васнецов не разобрал, догадываясь лишь, что спор идет о нем.

Его подняли с пола, поставили на ноги. Голова пошла кругом, пол покачнулся, и он наверняка бы рухнул, не подхвати его чеченцы. Они вынесли его во двор, повели огородом.

Чеченец постарше грубо дергал его за локоть, в его голосе сквозила неприкрытая злоба.

— Перебирай ногами! — то и дело рявкал он, и Васнецов, в чьем воспаленном мозгу билась единственная, обжигающая мысль: «ПЛЕН», сожалел лишь о малом. Была бы граната! Ему бы хватило сил вытащить чеку.

Но гранаты у него не было, как не было и сил сопротивляться. Его провели мимо подбитой командно- штабной машины, из люков которой тянулся в чистое утреннее небо дым…

Еще сутки назад ему все виделось по другому, о плене не могло быть и мысли, как и о том кошмаре, что ему довелось и еще доведется пережить.

Какие-то сутки, двадцать четыре часа…

* * *

— В салон его не посажу! — категорично заявил Муса, отпуская пленника.

Вынув из зажигания ключ, открыл багажник, с трудом вытащил запаску и закатил ее между пассажирским сиденьем и приборной панелью. Туда же, на резиновый коврик, бросил кожанку с инструментами.

— Полезай, урод.

Вдвоем с Русланом они запихали пленного в багажник.

— На что он тебе сдался?! — усевшись за баранку, проворчал он.

Руслан только пожал плечами.

 

Глава двадцать четвертая

Канонада раскатами бухала на северной окраине Грозного, но здесь, ближе к центру города, где сейчас находился Якушев, было обманчиво тихо. Тишина, которой Якушев не верил.

К обеду потеплело, запрыгали на ветках притихшие воробьи, наполняя улицу звонким весенним щебетом. Галдела лазившая по погибшему российскому танку ребятня. В передний каток «семьдесятдвойки» угодил снаряд. Гусеницу сорвало, машину развернуло поперек. Экипаж успел покинуть ее; и теперь башенные люки откинуты, орудие нацелено куда-то поверх домов. Поверженный монстр, застывший монументальным изваянием на всеобщее обозрение.

Якушев отснял несколько кадров. Мальчонка лет десяти, свесившийся в разверстый люк и укающий в него, как в колодец, заметив внимание репортера, поднял кулак над головой и, подражая взрослым, закричал:

— Смерть российским оккупантам!

Пряча фотоаппарат в футляр, Якушев случайно обратил внимание на жестяную табличку на воротах ближнего к нему дома.

— Улица Мира, — прочитал он.

Еще вчера подобное совпадение всколыхнуло бы его, но сегодня, после бессонной ночи, проведенной под сводами подвального ресторанчика «Лозанна», ставшего убежищем для десятка оставшихся в Грозном, не смотря ни на что, журналистов, и часовой «прогулки» по городу, трудно было чем-то поразить его воображение.

В недалеком прошлом это был модный ресторанчик, оформленный в готическом стиле, где любила собираться молодежь, и вечерами, на крохотной сцене играл джаз-банд. Потом начались бомбежки, город окружили войска, и ресторанчик опустел. Где теперь те веселые компании, что собирались за столиками, и вино лилось рекой?.. Где виртуозы-музыканты, послушать которых вечерами сюда стекалась публика?..

Нынче ресторан выживал только за счет репортеров (туристов в Грозный не влекло), и национальные блюда, которыми славились здешние повара, сменились обыденными, столь же лишенными изюминки, как жареная картошка.

…Потолок дрожал, металось пламя толстой парафиновой свечи, выставленной на барную стойку. Снаружи грохотало, и кирпичные стены не могли подавить звуки выстрелов. Якушев неудобно лежал в углу, прислушивался к артиллерийским раскатам, и до утра не сомкнул глаз.

Утром сон его все-таки сморил, и когда он проснулся, подвальчик опустел. Коллеги — журналисты, едва в городе стихло, подались за сенсациями…

Якушев грыз подсохшую булочку, запивая горячим чаем, когда зазвенел над входом колокольчик, и вниз спустился парень в маскхалате и армейской каске, на которой синим фломастером крупными буквами было выведено: УКРАИНА.

Он подошел к стойке и бросил хозяину десять долларов.

— Сто грамм водки. — И подмигнул Якушеву. — Жарковато наверху.

Тот неопределенно пожал плечами.

Залпом хлопнув стопку, наемник без спроса отломил кусок от его булки, бросил в рот, работая челюстями.

— Журналист? — взгляд его зацепился за видеокамеру. — Туда собрался?.. Одному не советую.

— Почему?

— Угодишь под горячую руку. Стреляют!.. Лучше прибейся к какому-нибудь отряду и работай с ними. Материалу будет во-о, — он провел ребром ладони по шее, — хоть отбавляй.

Якушев поблагодарил за совет, хотя воспользоваться им пока не собирался. Расплатившись с хозяином, он выбрался из подземелья на свет.

Он бродил по обезлюдевшему городу, поражаясь масштабу трагедии, разыгравшейся ночью на его улицах. В воздухе витал запах дыма. Без преувеличения, на каждом углу он сталкивался с последствиями ночных боев: с подбитой, кое-где догорающей, техникой, телами убитых — как солдат и противостоящих им боевиков, так и мирных горожан…

Перед ним предстал разваленный попаданием снаряда шлакоблочный жилой дом, досчатый скелет крыши, груда кирпича и досок, возле которых, упав на колени, выла семидесятилетняя старуха.

Якушеву сделалось жутковато от ее подвываний, захотелось зажать уши и немедленно уйти, но в нем воспротивился журналист, и пальцы полезли в кофр за фотоаппаратом. Он уже представил этот снимок, и шагнул вправо, чтобы улучшить ракурс. Под ногой сломался сучок, старуха вздрогнула, точно услышав выстрел. Она обернулась к нему, серебряные пряди выбились из пуховой шали, упав на затертый норковый воротник пальто.

Опустив фотоаппарат, он почувствовал себя неловко, как мальчишка, пойманный за подглядыванием.

— Вы здесь жили? — спросил он.

Старуха поднялась с колен, промокнула кончиком шали мокрые от слез дряблые щеки.

— Ничего не осталось… За что нам такая напасть?.. Чем Бога прогневили?

Якушев молчал, ответа на этот вопрос у него по-прежнему не было.

— Я всю жизнь в Грозном прожила… Мужа здесь схоронила. Куда мне теперь?..

Он развернулся и ушел, оставив ее наедине со своим горем, потому, что не мог хоть чем-то помочь, а главное, не знал, чем. На душе было гадко.

* * *

… Многоквартирная девятиэтажка на проспекте, подобные которой в народе метко называют «китайской стеной», попав под ночной обстрел, горела. Из многих окон вырывалось пламя, коптя узорчатые балконы и панельные стены.

Но внизу не суетились пожарные расчеты, не бежала по асфальту ручьями вода из неплотно соединенных брезентовых рукавов, не хлестала напористые струи по объятым пламенем окнам. Дом горел, и никому не было до этого дела…

* * *

И вот этот поверженный танк на улице Мира, с бортовым номером «835». Вездесущие мальчишки, лазающие по его броне; малец, оседлавший некогда грозную пушку. Картина, вызывавшая в Якушеве ассоциацию с кадрами послевоенной хроники, где русские дети на только что освобожденной территории облюбовывали для игр брошенную в спешке врагом технику.

Так он подумал, и отогнал от себя эту мысль, уж очень откровенным получилось сравнение…

По проспекту пронеслась машина. Уже скрывшись за домами, притормозила и сдала назад. Из водительской двери Якушева окликнули:

— Эй, ты журналист?

— Да.

— Иди туда, — водитель махнул в сторону, откуда только что ехал. — «Градом» людей побило. Иди, посмотри…

* * *

Он растолкал зевак, протискиваясь к смятому кузову «жигулей», захватывая видоискателем покореженное, в рваных пробоинах, железо, гнутые стойки и месиво из обшивки, металла и человеческой плоти. Специальных инструментов у людей не было, а потому извлечь изнутри убитого не могли.

Камера прошлась по гнутой, заклинившей дверце, крупным планом взяв подсыхающий на белой краске кровоподтек.

— Видишь, что творят?.. — возмущались позади, толкая Якушева и мешая ему работать.

Он выбрался из толпы, обходя изрывшие дорожное полотно воронки, приблизился к тротуару, где лежали убитые. Навел камеру на неловко подогнувшего колени мужчину — гражданского, если судить по одежде, чье лицо закрывала норковая формовка. Несколько тел валялись на дороге, вблизи воронок. Там, где их застала смерть.

Тягуче стонала пожилая женщина. Рейтузы на коленях были разорваны, торчали перебитые кости и порванные сухожилия, хлестала кровь.

Загудел приближающийся грузовик. Ополченец в милицейской длиннополой шинели выбежал ему навстречу, замахал руками. Перетолковав с шофером, он откинул борт и вскарабкался в кузов.

— Тащите сюда убитых! — гаркнул оттуда собравшимся.

Трупы поднимали за руки, за ноги, несли к машине и, раскачав, забрасывали наверх, как мешки. Пачкаясь в крови, ополченец цеплял их за ворот, оттаскивал к кабине.

— А ты чего стоишь? — спросил Якушева мужик в кожаной куртке. — Давай этого…

Превозмогая брезгливость, Якушев взялся за обезглавленного чеченца, лежавшего в шаге от воронки. Стараясь не вдыхать мутящий запах, помог донести до грузовика. Передав тело ополченцу в шинели, отошел за машину, справляясь с приступом тошноты.

— А старуху забыли? — крикнули из кузова.

— Да она русская!..

— Пусть Ельцину скажет спасибо…

— Несите сюда!

Ему подчинились, и женщину переложили в машину. Ополченец вскользь оглядел ее раны, стащил с приклада жгут и охотничьим ножом перерезал пополам. Обрезками крепко перетянул ноги выше колен.

Спрыгнув на асфальт, поднял борт, набросил на крючья цепь.

— Поедешь с ними, — приказным тоном сказал он Якушеву.

Тот подчинился и полез в кабину.

* * *

Городская больница была в пятнадцати минутах езды. Подрулив к крыльцу, шофер выключил двигатель и посмотрел на Якушева.

— Ищи санитаров. Пусть забирают трупы.

Он вошел в дверь, где висела табличка «Приемный покой». На расставленных вдоль стен стульях сидели четверо пациентов.

— Я убитых привез, — обращаясь сразу ко всем, сказал Якушев. — Не знаете, куда…

— С торца вход в морг, — ответил ему рыжебородый мужчина, чья левая рука покоилась на перевязи.

Еще у входа он почувствовал специфический запах разложения. Якушев достал носовой платок, закрыл им нос и спустился в подвальное помещение. Внизу зловоние усиливалось, платок уже не помогал.

Он попал в отделанную кафелем каморку, где стояли у стены носилки с расплывшимся на матерчатом ложе пятном. Тошнота подкатила к горлу.

— Чего тебе? — вышел из закутка санитар, который с запахом, видимо, уже свыкся.

Он, как ни в чем не бывало, дымил папиросой, с усмешкой глядя на бледного лицом Якушева.

— Я трупы доставил.

— Ну так тащи их сюда. Думаешь, они мне нужны? Все завалено жмуриками, девать некуда. Света нет, холодильники не работают…

— У меня еще раненая, надо к врачам… Не заберете, выгружу прямо перед крыльцом.

Угроза, как ни странно, возымела успех. Санитар заглянул в закуток, позвал напарника, а Якушев вылетел на воздух, зашел за угол и, держась за стену, опорожнил желудок.

Сплюнув горькую слюну, обтер платком рот, скомкал в карман.

Водитель возился в кузове.

— Бабка живая? — подойдя, спросил репортер.

— Живая… Только ног-то у нее, вроде, тю-тю…

Они спустили ее на землю. Женщина охала, тупо смотрела мимо.

— Старая! — затряс ее за плечо шофер. — Слышишь меня? Держись за шею. Крепче!..

Посадив бабку на руки, понесли в приемный покой.

В коридоре врач в несвежем халате и накрахмаленной шапочке осматривал ожидающих приема раненых.

— В операционную! — ему хватило беглого взгляда.

Старуху положили на хирургический стол, из-за ширмы выпорхнула медсестра, легкими касаниями ощупала раздробленные колени, ослабила правый жгут. Алая струйка обрызгала ей халат.

Промокнув рану тампоном, сестра бросила его в обычное эмалированное ведро, до верха забитое окровавленными бинтами и марлечками.

У Якушева откровенно подгибались ноги, когда он отходил от стола.

— Выйдите! — рявкнул на него хирург, держа за кисть пациентку. — Немедленно.

Он ушел на крыльцо, сел на холодный бортик парапета. Через двор к подвалу уходили санитары с носилками, с которых свешивалась рука. Водитель уселся за баранку и посигналил.

— Езжай! — махнул ему Якушев.

Он еще долго сидел на крыльце, стирая с ладоней засохшую чужую кровь…

* * *

Карима завели в процедурную, усадив на кушетку. Он с недовольством на лице отстранился от Руслана, помогавшего сесть поудобнее, буркнул:

— Чего ты меня лапаешь, как девицу? Сам, что ль, беспомощный?..

В коридоре Руслан поймал за рукав Мусу, позвал на выход.

— Ты про русского забыл? Давай приведем.

Муса вложил ему в руку ключи.

— Я к нему больше не коснусь. Хватит с меня того, что привез сюда.

Спорить Руслан не стал. Сойдя к припаркованной к крыльцу машине, отпер багажник. Пленный скорчился внутри и не шевелился.

— Вылазь, — Руслан потряс его за плечо. — Слышишь?

Из багажника напахнуло мутяще сладковатым. Дорогой раненого растрясло, рана открылась, и под него натекла лужа крови. Вытаскивать его самому было не по силам.

Руслан позвал сидевшего на парапете мужчину, вдвоем они с трудом извлекли Васнецова из багажника. Он был без сознания, висел на руках, подбородок безвольно упирался в грудь. Берцы его бороздили по асфальту, задевали тупыми носами о выщербленные ступени.

В проходе расступились, давая внести его в приемный покой. Стуча каблучками, вбежала медсестра. Взяв за кисть, нашла пульс, сосредоточенно сверилась с секундной стрелкой наручных часов. Потемнев и без того смуглым лицом, полезла в стеклянный шкафчик, загремела склянками.

Она вытащила коробочку ампул и никелированный ящичек с инструментами. Подняв блестящую крышку, вынула обычный шприц, ловким движением снесла запаянную головку ампулы, закачала в него бесцветную жидкость. Засучив Васнецову рукав, мазнула наспиртованной ваткой по плечу и вонзила иглу под кожу.

Неспешно вышел хирург; не тот, уже в возрасте, которому Якушев сдал обезножившую старушку. Ему был года двадцать четыре, в очках с круглыми стеклами, чем напоминал студента.

— Ранение в живот, Турпал Шамильевич, — откладывая использованный шприц, сказала сестра.

— Вижу. Что у нас там? — он взял со стола медицинские ножнички и взрезал слой заскорузлых бинтов. — Так…

Осмотрев рану, он задумчиво потрогал острый нос:

— На операционный стол.

— Как же так, доктор?! — возмутился у него за спиной Муса. — У нас тоже раненый, только что с передовой привезли. А это федерал, оккупант. Он обождет. Давай сперва нашего!..

Якушев предпочел не вмешиваться, оставаясь сторонним наблюдателем, и ждал вердикта врача. Решение это для него многое значило, ибо в нем крылся ответ на до сих пор мучавший вопрос: кто же они есть, эти чеченцы? Поголовные преступники, без малейшего понятия о жалости, или обычные люди, для которых сострадание к ближнему — не пустой звук?..

— Я на работе, — ровно ответил хирург. — И мне без разницы, кто из них кто. На моем столе все одинаковы, и первым на операцию пойдет тот, кто более в ней нуждается.

Медсестра выкатила в комнату передвижные носилки. Васнецова переложили на них, мягко скрипнули резиновые ролики, увозя пациента по переходам больницы.

* * *

Занявшись раненым, о Кариме не забыли. Вернувшаяся медсестра помогла ему снять куртку. Ножничками разрезала повязку, открыв припухшую пулевую рану, из которой тут же протекла струйка крови. Обмакнув марлевый тампон в пузырек с перекисью водорода, она осторожно обработала края. Карим закусил губу и отвел глаза в сторону.

— Больно? — заметив движение, спросила его сестра.

Он вымученно улыбнулся и соврал:

— Не-ет…

— А что ж ты тогда напрягся? Ранка пустячная, больше крови… Посмотрим, что у нас сзади…

Она отодрала присохший к выходному отверстию тампон, не забывая следить за состоянием пациента.

— Голова не кружится?

— Не-а, — снова соврал Карим, хотя хотелось взвыть от пекла, разгорающегося под ребрами.

— Вы легко отделались. Пуля не задела легкого. Можете пошевелить пальцами?

Карим с некоторым содроганием шевельнул указательным, было не так уж и больно.

— А другими?

Он пошевелил и другими пальцами.

— Ничего серьезного, — констатировала сестра и отошла к шкафчику, доставая рулон марли.

Якушев, стоявший в дверях, спросил:

— У вас проблемы с перевязочным материалом?

Сестра повернула к нему хорошенькую головку, теми же ножницами, что недавно кромсала окровавленные бинты, выкроила квадрат марли, сложила ее втрое.

— Запасы же не резиновые, — ответила она на его вопрос. — О чем говорить, когда инструментарий обрабатываем на костре в кастрюле.

С помощью лейкопластыря она прикрепила заплату под ключицей Карима, затем на груди. Кровь уже не шла. Несильно натягивая бинт, перевязала его.

— Можно уже идти? — пошутил Карим, пытаясь подняться.

— Если только в палату, — на полном серьезе сказала сестра милосердия. — Денька три придется побыть у нас.

— Да вы что?! Некогда мне…

Она прикрикнула:

— Больной! Ведите себя пристойно.

Руслан, подавливая улыбку, отвернулся к окну. Около ограды трепетал крохотный костер. На двух кирпичах, поставленных на ребра, кипела кастрюля. Вспенившаяся вода то и дело проливалась через неплотно прикрытую крышку.

— Проводите своего друга, — заполняя карточку, попросила медсестра Руслана. — Ему в травматологию, в левом крыле.

Когда дверь за ними закрылась, Якушев подсел к столу.

— Вам чего? — подняла на него влажные глаза сестричка.

— У меня к вам будет пара вопросов. Я журналист. — Для пущей убедительности он показал ей зашитую в целлулоид карточку.

— Задавайте, — кивнула она подбородком.

— Условия, в которых вы работаете, не самые лучшие. Вы справляетесь с наплывом раненых?

— Наша больница не имела предназначения госпиталя. Раньше мы принимали людей с обычными болячками: аппендицитами, язвами, воспалениями. Но вы же видите, что вокруг творится?..

— А если бомбежка или обстрел? У вас есть куда эвакуировать больных?

Она внимательно посмотрела на него.

— Были и бомбежки, и обстрелы. Если идет операция, куда отойдешь от стола? А больные… Кто спускается в подвал. Там надежнее. Сами понимаете: над головой целых четыре этажа.

— Простите за бестактный вопрос… Рано или поздно, ценой любых потерь, армия войдет в Грозный. Вы же понимаете, что это вопрос нескольких дней.

— Если они придут с ю д а, — сделав ударение на последнем слове, девушка вышла из-за стола и, раскрыв настенный шкафчик, вытащила гранату. — Я убью себя. Но я одна не умру. Двоих, троих солдат уведу за собой на тот свет.

— И вы не боитесь? — спросил Якушев, пытаясь представить на ее месте свою Вику. Смогла бы она, приди час, с такой же решимостью говорить о смерти, а если надо, и пойти на смерть, как эта девочка?.. Наверное нет… Она столь же избалована столичной, беззаботной жизнью, как, впрочем, и он. И ей, как и ему, есть, что терять…

Медсестра убрала гранату в шкафчик с тем же небрежием, как если бы в руках ее была простая картофелина.

— Нет!.. Еще вопросы будут?

* * *

Отдав снайпера на попечение медикам, Руслан длинным коридором, путаясь в переходах, вышел во двор. На левой руке его белела свежая повязка, болезненно ныло плечо, куда ему только что вкололи укол от столбняка. Он почесал за ухом, представив, сколько придется добираться к отряду, и подумал, где бы поймать машину, чтобы не шлепать через весь Грозный пешком.

Удача подвернулась в виде облезлого «Москвичонка», что, тарахтя разбитой коробкой передач, подкатил к крыльцу. Из-за руля вылез парень, обойдя машину, подсобил выбраться товарищу с толсто обмотанной бинтами шеей. Фигура его и движения были Руслану очень знакомыми. Поднимаясь с раненым по крыльцу, парень обернулся, и взгляды их встретились.

Сомнений не было, перед Русланом был его старший брат Умар.

— Ты?! — в голосе Умара было столько удивления, точно он лоб в лоб столкнулся с тенью отца Гамлета.

— Я, — кивком ответил Руслан.

Брат сильно изменился, и вроде бы даже постарел. Он осунулся, густо зарос курчавой щетиной. Солдатская телогрейка, явно с чужого плеча, едва сходилась на нем, висел на плече автомат со смотанными в спарку магазинами.

— Погоди минуту, — справившись с замешательством, сказал Умар. — Отведу только…

Он скрылся за дверью. А Руслан подумал, как ему рассказать о родителях. Сразу, выложив всю правду в лоб, или подвести постепенно…

— Так кто из нас прав? — спросил, выйдя на крыльцо, Умар. — Курить будешь? — он достал пачку «Ичкерии», воткнул в складку рта сигарету. — А… — он поморщился. — Ты же не куришь… С этими заморочками скоро забудешь, как звать.

— Дай, — попросил Руслан и закашлялся, затянувшись крепким дымом.

— Не майся дурью, — посоветовал старший брат. — Ты как здесь очутился? Что с рукой?

— Мелочь… Ночью немного повоевал.

Судя по выражению лица, Умар был нимало удивлен.

— Так ты что, не из дома?..

— Нет дома, — дрогнувшим голосом сказал Руслан. — Разбомбили.

— То есть как?.. Подожди, а родители?.. Что с ними?

Руслан молчал, посасывая бумажный фильтр.

— А ты… ты где был в это время?!

Опустившись на холодную ступень, Умар дожег сигарету, полез за новой. Руслан продолжал молчать.

— А мы на Коране поклялись, что не отступим. Будем держать дворец до последнего. Ночью тоже дали русским дрозда. Танк спалили, что на площадь выехал. Только и успел из пушки по дворцу стрельнуть, спалили… к едреной матери! С утра уже два раза бомбили… Ничего, у нас подвалы. Пока терпимо.

Руслан слушал брата, который за этими ненужными словами пытался скрыть растерянность и горечь потери самых близких ему людей. Он молча слушал, не перебивая.

— Мы крепко держимся. Шиш вам, а не Президентский дворец.

Он резко встал, взял брата за плечи.

— Поедем со мной. У нас с людьми сложновато. Хоть при мне будешь.

— Извини, не могу.

— Почему?

— Меня ждут. Шамал, Лейла… Ребята… Я своих не брошу.

Умар покачал головой, точно иного и не ждал.

— Что ж… Я понимаю. Прощай.

Обменявшись рукопожатиями, братья, следуя внезапному порыву, обнялись.

— Будь жив, братишка. Надеюсь, еще увидимся.

 

Глава двадцать пятая

Не сумев выбить из школы забаррикадировавшихся федералов чередой ночных атак, боевики Шамала Исрапилова изменили тактику. Воспользовавшись временной передышкой, пробираясь дворами, они незаметно подошли вплотную к зданию, и по команде, бросились на штурм.

Первым об этом узнал связист, первогодок весеннего призыва Женя Желуденко. В окно крошечной комнатушки завхоза, где, оставив за ненадобностью вышедшую из строя рацию, он контролировал свой сектор, влетела граната.

Он не успел даже испугаться, заворожено глядя на крутящуюся на линолеуме круглую, с белым пластмассовым запалом, болванку. И лишь когда от запала с тихим щелчком отлетела скоба, и время повело обратный отсчет, безжалостно глотая отведенные ему секунды, он вдруг завизжал, страшась смерти, и закрылся руками, словно это могло спасти…

* * *

Раскат взрыва смешался воедино с чьим-то воплем:

— Че-хи-и!!!

Сорванная с петель воздушной волной дверь вылетела в коридор, под потолком заклубился ядовитый дым.

Турбин вывалился в холл, упал на четвереньки, давясь разрывающим грудную клетку кашлем. Едкая чесночная вонь тротила жгла внутри, он жадно хватал перекошенным ртом воздух и не мог его протолкнуть в легкие.

Отовсюду стреляли, оглушающе звенело в ушах. Он видел, как в дальнем конце коридора, где был Кошкин, оседал дым, и трассеры блеклыми светляками дробили стены, высекая кремневые искры.

В выбитое окно полез чеченец. Он лез, не замечая Турбина; зацепившаяся за широкий подоконник разгрузка мешала ему.

Турбин вскинул автомат. Боевик поздно заметил наставленный на него ствол, что-то закричал, хрипло и страшно. Приклад привычно дернулся от выстрела. Крик оборвался.

Тотчас на него налетели сзади; чужая лапа развернула к себе. Турбин увидел обросшее колючей щетиной лицо, зеленую повязку с арабской вязью на лбу, сверкающие бешенством вытаращенные зенки.

Крепкая зуботычина опрокинула его на спину. Перекувыркнувшись через голову, Турбин ударился о стену. Рот наполнился вязкой соленой жидкостью. Сплюнув сгусток вместе выбитым зубом, он бросил быстрый взгляд на приближающегося врага и на свой автомат, что выронил возле колонны.

Опираясь спиной о стену, Турбин поднялся. И вновь задохнулся, получив профессионально поставленный удар в солнечное сплетение. Боль захлестнула его, он побагровел и, схватившись за живот, осел. Сгребшая за воротник лапа не дала ему стечь на замусоренный пол, держала на весу, как паршивого котенка.

Новый тычок в челюсть послал его в нокдаун. Барахтаясь под массой здоровенного чеченца, Турбин сопротивлялся из последних сил. Но силы были неравные; после нескольких ощутимых плюх, на которые чечен не скупился, в голове поплыло.

Нохча оседлал его и скалил прокуренные желтые зубы, с которых летела слюна. Он уже победил, это дохляк-солдат — не борец; он и не с такими справлялся на ринге. Растягивая удовольствие, он выдернул из узорчатых ножен заточенный клинок кинжала и, читая ужас в округлившихся глазах мальчишки, чиркнул большим пальцем по шее.

— Ты сдохнешь! — осклабился он и повел жало кинжала к шее солдата.

Турбин обеими руками вцепился в сжимавшую кинжал кисть, не давая ей опуститься ниже. Но чеченец загоготал, налег всем телом, преодолевая сопротивление. Медленно, по миллиметру, жало опускалось.

Высвободив левую руку, Турбин уперся в колючий подбородок чеченца, задирая ему голову. Тот затейливо выругался, но делал свое дело.

Мир для него сфокусировался на поблескивающем острие, которое, несмотря на все усилия, безудержно приближалось. Вот оно проткнуло ткань пятнистой куртки, кольнуло льдом кожу. Сламывая последнее сопротивление, чечен сдавил ему горло…

Хватка внезапно ослабла, душившая пятерня соскользнула с потного горла. Боевик захрипел, из приплюснутого носа потекли извилистые струйки.

Затухающим взором Турбин успел увидеть появившегося рядом Кошкина, державшего автомат за ствол, как дубину…

* * *

Хлесткие пощечины привели его в себя. Он с трудом приподнял налитую свинцом голову, озираясь на убитого боевика, что лежал у стены, разметав руки.

— Вставай! — тормошил его Кошкин.

Взявшись за протянутую руку, Турбин поднялся.

— Да давай же… — Кошкин всучил ему автомат и потащил по коридору. — Уходить надо… «Чехи» повсюду!

Непонятно откуда вынырнул грязный, как черт, лейтенант, закричал дурным голосом:

— Какого?..

Добавив разухабистым матом, он швырнул Кошкина к лестнице.

— Убирайтесь отсюда!!! Живо!..

Перевалив до сих пор пребывающего в прострации Турбина через подоконник, Володька следом выпрыгнул наружу.

В школе продолжали трещать очереди…

* * *

Вымотанный ночным противостоянием Шамал Исрапилов шел по школьным коридорам. Он выдавил отсюда федералов, но вынужден признать: они дрались отчаянно. И обречено.

Он потерял за ночь троих убитыми и пятерых ранеными, и школу брал горсткой людей, не дожидаясь обещанного подкрепления. Он пошел ва-банк, и он выполнил приказ. Квартал до сих пор под контролем. А то, что он не стал преследовать отступивших солдат, имелись свои причины.

С лестничной площадки к нему сошел пулеметчик Али.

— Ваха погиб.

— Знаю…

Ваха был хорошим бойцом. И до войны, когда крушил соперникам зубы на боксерском ринге, и минувшей ночью. Он не был военным, оружия до этого в руках не держал. Но умер красиво, как полагается настоящему мужчине и воину.

В столовой его ждал неожиданный сюрприз. Возле раздачи, на коленях, сведя пальцы на затылке, лицом к стене стоял пленный.

— Что нам с ним делать? — спросил командира армянин Вахтанг, сидевший с автоматом на обеденном столе.

— Кончить, — высказал свое мнение Али и взвел затвор.

От металлического щелчка механизма солдат содрогнулся, повернул вполоборота голову.

— Отвернись, сука! — приказал Вахтанг и заржал, когда пленный поспешно исполнил команду.

Ополченцы стекались в столовую посмотреть вблизи недавнего противника, и этот вздрагивающий от страха солдат вызывал у них презрительные смешки.

— Как твоя фамилия? — задал вопрос Шамал.

— Клыков. — Солдат развернулся, в готовности отвечать на любой вопрос. — Рядовой Клыков… Я… я никого не убивал! Я даже не стрелял… Вы спросите у него, — он с мольбой посмотрел на давящегося смехом Вахтанга. — Он вам подтвердит.

— Чего же ты здесь делаешь?! — рыкнул на него Али.

— Я исполнял приказ! Я не мог отказаться… Командиры велели…

— А если бы они тебе велели биться об стену, тоже бы стал?

Солдат опустил голову.

— Вы думали, что нохчи такие бараны? Что их на испуг возьмете? А?..

— Нет… — промямлил тот, не поднимая головы. — Не убивайте… я ранен.

Правая его штанина была и самом деле намокла от крови, липла к ноге. Вахтанг, завернув в столовую, успел подранить его.

«Жаль, — думал Шамал. — Жаль, что не убил сразу».

— Где твоя войсковая часть? Номер? Фамилия и звание командира? — вел допрос Али, хотя всем до лампочки была фамилия российского военоначальника, приведшего в их город солдат, как и номер войсковой части. Али попросту издевался над пленным, опуская его на самое дно унижения, и сам от того получал моральное удовлетворение.

Солдатик шмыгнул носом.

— Командир батальона майор Сушкин. Но он погиб… Там лежит. — Показал на комнату отдыха поваров. — Я правду говорю, можете проверить!

Али сходил в поварскую и вышел, брезгливо плюясь.

— Точно. Там он… Поджаренный, как шашлык.

— Ну вот, — оживился пленный. — Я же говорил… Я не вру…

И от его сбивчивых фраз Шамалу сделалось еще более тошно. Этот цирк пора было кончать.

— Идем со мной.

Взяв солдата за бушлат, выдернул его к выходу. Тот захромал, с испугом косясь на обступивших дудаевцев.

Вытолкав пленного в конец коридора, Шамал показал на стену.

— Вставай.

Прочитав на его лице приговор, рядовой Клыков затрясся. Колени его не держали, он сполз на пол.

— Не убивайте… — просил он, с ужасом глядя в черный зрачок автомата. — Я же ничего не сделал… Я не стрелял! У меня мама…

Отвернувшись и ненавидя самого себя, Шамал спустил собачку. Прогрохотала короткая очередь.

— У… меня… же… мама… — заваливаясь, непослушными губами прошептал Клыков.

Но его никто не услышал. Раздраженно гоняя по скулам желваки, Шамал уходил по пустынному школьному коридору.

 

Глава двадцать шестая

Рядовой Степанов топтался в тесном окопчике, разминая озябшие ноги. По земляным стенкам, неровно обрубленным штыками саперных лопат, стекала на дно талая вода. Отсыревшая обувь противно хлюпала.

Он нес службу в качестве наблюдателя и часто посматривал на поле, что разделяло их батарею и городскую, окутанную дымами пожаров, окраину. Снег устилал поле белым ковром, выделяя черные островки редкого кустарника и вымахавший в человеческий рост чертополох. В городе постоянно ухало, и даже здесь, вдали от него воздух подрагивал.

«Все-таки повезло, что попал не в пехоту, — рассматривая в бинокль очертания Грозного, размышлял Степанов. — Не представляю, что бы делал, окажись т а м?..»

Т а м шли жестокие бои, а им, артиллеристам, пока не довелось вблизи узреть реального противника.

Зато стреляли много.

Пришлось попотеть, таская из ящиков тяжеленные снаряды и забрасывая их в казенник. Орудия били залпом, земля подскакивала под ногами. Потом из казенника вылетала дымящаяся гильза. Степанов нанизывал ее на палку и оттаскивал, складывая в кучу. В ушах до сих пор сидели тугие пробки…

«Скорее бы смениться. До темноты…»

В обязанностях наблюдателя (что днем не так уж и сложно) — не проворонить чеченцев, если они дерзнут напасть на батарею.

Иное дело ночью.

Ночи здесь непроглядные, слабенький ПНВ дальше, чем на двадцать шагов, не берет. И прожектор не выход, действует на боевиков как приманка. Прошлой ночью снайпер постреливал на огонек. В ответ высадили пять коробок из АГСа. В стрелка вряд ли попали, потому как посланная с рассветом разведгруппа лежку его обнаружила, а следов крови — нет…

Смеркалось. Небо потемнело, от снеговых ли туч, или от стелящихся дымов разбомбленного нефтекомплекса; потянуло северным ветром. Взяв бинокль, Степанов бегло осмотрел поле.

Видимость уже не та, все сливалось, но на дороге ему привиделись люди. Он подкрутил диоптрии, настраивая резкость.

Зрение его не подводило. По направлению к батарее двигалась какая-то группа.

* * *

— Где? — Дедовский шумно спрыгнул в окоп и вырвал у него бинокль.

— Да вон… товарищ прапорщик. Возьмите правее.

Он не сразу увидел их, потом, пристально вгляделся.

— Не похоже не боевиков… А, Степанов?

— Не могу знать, товарищ прапорщик.

— Не похоже… — повторил и снова поднес окуляры к глазам.

Слишком открыто они передвигались. Не маскируясь, в отличие от дудаевцев. Тех хлебом не корми, дозволь подползти как можно ближе.

«А вообще, кто их разберет…»

— Тащите АГС! — скомандовал он. — Наряду занять позиции.

Команду исполнили незамедлительно. Автоматический гранатомет на трехногой станине установили на бруствере. Наводчик подцепил круглую коробку с гранатами, рванул на себя стальной тросик затвора.

Отодвинув его, Дедовский сам поймал в оптику движущуюся группу, прикинул расстояние, подкрутил наводку. По окопу, задевая узкие, оплывшие от влаги стенки, пробежали бойцы, защелкали автоматами.

— Без моего приказа не стрелять! — оповестил Дедовский.

«Свои или нет?! — маялся он. — А вдруг это Васнецов?..»

Достав сигнальную ракету, выстрелил ее в сгущающееся небо. Рассерженно шипя, она взвилась над окопом и повисла зеленым маяком.

— Машут, товарищ прапорщик! — не отрываясь от бинокля, воскликнул Степанов. — Неужели наши?

— Ваши, — пробурчал прапорщик, и без того слыша доносимые ветром крики:

— Не стреляйте…

— Свои!..

* * *

Перескочив через бруствер, Черемушкин, не сдерживая чувств, сграбастал прапорщика в объятия.

— Всё! — выдохнул он, оглядываясь на бойцов. — Вышли, братцы!

Шестеро прорвавшихся вместе с ним солдат стояли особняком.

— Меньшов жив?

— Здесь, — ответил Дедовский. — Позвать?

— Не надо. Я сам.

Засунув обветренные ладони в карманы бушлата, лейтенант зашагал к офицерской палатке. Он шел мимо полевой кухни, где возились у парящихся котлов повара, покрикивая на нерасторопный наряд; где сидели вокруг бачка дневальные, стругая ножами картошку, где стучал топор. Краем зрачка отметил застывшего с деревянной толкушкой Мавлатова.

Сдвинув провисшую на колечках плотную штору, вошел в палатку. Капитан, сгорбив плечи, сидел возле печи. Он обернулся на шаги, порывисто встал.

— Антон?!

Черемушкин смотрел на командира исподлобья. Во взгляде его было нечто такое, что капитан смешался, точно за ним имелась какая-то вина. На обтянувшей висок пергаментной коже запульсировала жилка.

— Живой…

Взводный поднес ладонь к вязаной шапочке и медленно, чеканя каждое слово, доложил по всей форме:

— Товарищ капитан. Вверенный мне взвод в количестве шестерых человек в расположение батальона прибыл. Раненых нет. Погибших двое. Один пропал без вести.

Не дав закончить, Меньшов шагнул к нему и протянул руку.

— Ну, здравствуй, Антон.

— Здравствуй, командир.

И снова между ними возникла секундная неловкость.

— Где личный состав? — изменившимся голосом спросил Меньшов.

— На батарее. Люди устали. Голодны…

— Все организуем. Идем.

Сыпал пушистый новогодний снег. Шагая за лейтенантом, Меньшов думал, в каком свете предстанет перед бойцами, и что скажет им в оправданье. Но когда офицеры вышли на батарею, и сидевшие на земляном бурте срочники поднялись перед ним, спешно туша бычки, спазм свел ему горло, и вертевшаяся на языке заготовленная фраза забылась.

— Благодарю за службу, — только и сказал, пожимая холодную, как ледышка, руку стоявшего с края солдата. И пошел вдоль короткого строя, отдавая каждому дань признания.

Не было речей. Не было громких слов.

— Отдыхайте. Я распоряжусь насчет бани.

* * *

Раздевшись догола, Турбин прихватил обмылок, казенную вехотку и, ступая по решетчатому настилу, вошел в «помывочную». Жарко пылала буржуйка, накалившись до красна и стреляясь по металлу искорками. За палаткой шумела санитарная машина, подавая шлангами нагретую в котле воду.

Было довольно зябко. Налив ковшиком горячей воды, Турбин не стал разбавлять ее. Грязная пена хлопьями полетела с намыленных волос, серые ручейки сбегали по телу. Мыться пришлось в трех водах, шоркая покрывшееся мурашками тело колючей мочалкой. Окатившись из тазика начисто, стуча зубами, он выскочил в предбанник. На скамейке, вместо старого исподнего лежала стопка свежего нательного белья. Турбин насухо вытерся и с удовольствием влез в чистое, чувствуя себя в этих спартанских условиях заново рожденным.

В палатку возвращались все вместе.

Плясал огонь в печи, предусмотрительно затопленной дневальным. С непривычки слепила лампочка, подсоединенная в их отсутствие к дизельному генератору. На прежних местах лежали личные вещи, матрасы и спальные мешки; в том нетронутом порядке, что и двое суток назад, перед ночным рейдом в Грозный, когда все еще были живы и полны оптимизма…

— Надо бы убрать спальники ребят, — проговорил Сумин.

Быков молча подсел к печи, доставая пачку папирос.

В полной тишине, в которой было слышно пощелкивание углей в прогорающей буржуйке, ненужные теперь матрасы скатали.

Развязав вещмешок Клыкова, Кошкин достал лежавшие сверху перетянутые резинкой письма.

— Кто его последним видел?

— Наверное, я. — Отозвался Турбин. — В столовке, когда комбат умер. Потом «чехи» поперли…

— Убили его наверняка! — высказал свое мнение Сумин. — А в бумаге напишут, без вести пропал. Будет теперь маманя его всю жизнь искать.

— Может и живой. Затаился где-нибудь… Или в плен попал.

— В плен?.. Тогда ему точно кранты. Хорошо, если пристрелят сразу. Не мучая… А если кастрируют, как других пацанов? И жить потом не захочешь…

Вскрыв конверт, Кошкин развернул исписанное ровным девичьим почерком письмо к свету.

— «Здравствуй, любимый… — прочитал он вслух. — Что-то долго ты не писал. Почта плохо работает, или забыл обо мне?»… Н-нет, не могу.

Из конверта выпала фотография. Взяв ее за уголок, Кошкин смотрел на улыбающуюся со снимка немного полноватую девушку с переброшенной на грудь косой. На обороте прочел:

«На долгую память Валерию от Кати. Люблю, целую, жду.

Сентябрь 1994 г.»

— А ничего была у Евсея подружка. Надо бы отписать ей как было…

— Чего ты напишешь, когда сам ни хрена не знаешь?! — напустился Сумин. — Чего ты вообще в чужих вещах роешься?

— Ладно, не нервничай. Надо собрать все ценное и отдать командиру. Пусть домой отошлют. Все ж, какая-никакая память будет.

Кошкин выгреб из вещмешка теплые носки, две чистые тетрадки, авторучки, шерстяные перчатки, пошарил на дне.

— А это что? — он нащупал что-то круглое и вытащил.

На ладони лежали наручные часы «Сейко» в позолоченном корпусе с кожаным ремешком.

— Я на нем таких не видел.

Быков привстал с табуретки и потянулся за часами.

— Дай-ка сюда.

Взяв за ремешок, глянул на поблескивающий стеклышком циферблат.

— Это ж Борькины! Помните, которые в поезде пропали?..

Подержав на ладони, бросил их назад. И не добавил ни слова.

— И куда их?.. — недоуменно спросил Кошкин.

— Все равно. Борьке они больше не понадобятся…

* * *

Нависнув над столом, Меньшов ножом вскрывал банку тушенки. Отогнув жестяную крышку, молча взял фляжку и разлил по кружкам спирт.

— Помянем ребят!

Черемушкин поднялся, выпил. Спиртовая жидкость, от одного запаха которой прежде его воротило, показалась безвкусной. Градусами не крепче воды.

Он не стал закусывать, откинулся на спинку стула.

— Баранова ранило первым, — жуя кусок тушеной говядины, сказал Меньшов. — Скоро после вашего ухода. Откуда только они навалились, сволочи?..

Лейтенант, подперев выскобленную бритвой щеку кулаком, смотрел мимо него на цветную вырезку из «Плейбоя».

«Это мой психоаналитик», — смеялся в свое время, клея картинку скотчем, Стас Баранов…

— Нас зажали во дворике, где стоял БТР. Но загнал я туда его правильно. Иначе бы всем амба. Стас прикрывал ребят, потом сам побежал в укрытие, а тут граната. Осколками задело. Перевязали, как могли. Помощь запросили. А где там помощь, когда такая заварушка с этим штурмом вокруг закрутилась… Со штаба отвечают: крепитесь, держитесь, не вам одним туго. Сказано, держимся. Броневик не дает «чехам» подлезть ближе… Где только они минометы достали? Я, честно говоря, тогда подумал: отвоевались. Бойцов в подвал загнал, сам чуть не молюсь, чтобы перекрытия выдержали.

Он разлил еще по одной.

— Будем…

Перекривился, выскреб ножом из банки капающий соком шматок мяса.

— Хороший хозяин дом строил, во век спасибо. Вот и дожили до света. Только стихнет — все, кроме раненых, наружу. К бою. Начнут минами ложить, обратно в подвал. Вот только не знаю, с чем связано, а с рассветом ушли они. Помнишь, как у Гоголя, вся нечисть разбегалась с третьими петухами?.. Я сначала думал, хитрят, сволочи. Нахрапом не взяли, пробуют выманить. Людей еще часа полтора в готовности держал. А потом, когда дошло, что «чехи» отстали, но на время, и вернутся снова, уже с новыми силами, загрузил бойцов на броню и вернулся на базу.

— Без приказа?

— А ты осуждаешь?! — завозился на стуле Меньшов.

Он отвернулся, по скулам загуляли желваки.

«Осуждаю! — так и подмывало Черемушкина. — Если бы ты не свалил домой, а пробился к нам, все могло быть иначе… Иначе…».

Но мысли эти вертелись у него в голове, и вслух лейтенант ничего не сказал. Не хотел быть судьей Меньшову, потому что не знал, как поступил бы сам, окажись на его месте.

— Кроме Баранова у меня еще пятеро «трехсотых» было. Двое в крайне тяжелом состоянии. Вызвали в лагерь вертолет. Медик, когда их осматривал, был не уверен, что доставит живыми до госпиталя. По крайней мере, слова его: еще бы немного потянул, и эти двое — груз «двести».

«Что ты передо мной оправдываешься? — снова подумал Черемушкин. — Я не поп, грехов отпускать не умею».

— … Вышел на связь с Моздоком. Рюмина не нашли, какой-то штабной полковник толком доклада не выслушал. Такое ощущение, что им безразлична вся эта бодяга. Велел взять командование остатками батальона на себя и ждать указаний.

— Указаний? — Ироничная ухмылка скользнула по губам Черемушкина.

— Не больше, не меньше… А ты что думаешь, в ночь на первое, когда мы с тобой последние патроны считали, они в штабе мозги грели над картами? Все же было заранее мудро спланировано!.. Какой только идиот догадался ввести танки в город?! Улицы, дома кругом, не развернешься. Это ж не полигон, не поле. Натворили дел… мать их, стратегов! В Грозном мясорубка, неразбериха. Не поймешь, кто с кем воюет. Рассказывают, рота пехотинцев в темноте наших танкистов с чеченскими спутала. Бились несколько часов, дошло до потерь. И те, и другие от штаба поддержки требуют. А в штабе пьянка в честь Нового года; да ордена предстоящие обмывают. Не до них, короче… Когда пехота с гранатами на танки пошла, разобрались, что свои. И то, услышав русский мат.

На входе послышалась возня. Сдвинув локтем закрывающую проход занавеску, вошел Мавлатов, выставил на стол два котелка с дымящейся кашей.

— Что приготовил? — нюхнул Меньшов поднимающийся парок.

— Пирловка с мясом.

— Достали твои каши, — буркнул капитан, ковырнувшись ложкой. — Изжога после них давит… Ладно, свободен.

Но повар не торопился уходить.

— Чего еще? — недоуменно поднял на него взгляд Меньшов.

— Таварищ капитан. Я прашу, снимай с кухни! Разреши вирнуться к ребятам.

— Зачем?.. Тебе у старшины плохо служится?

— Никак нет. Не в том дело… — Он заволновался, подбирая русские слова. — Сургучев, Максимов пагибли… Раниных много. Пачему меня на кухню?! Чем я хуже ребят?

— Понимаешь, Мавлатов…

— Патаму, что я сам с Кавказа? Патаму, что я тоже мусульманин? Боитесь, что придам, перебигу к бандитам? — Карие глаза повара влажно блеснули обидой. — Не верите мне?

— Верю… Иди, Мавлатов… Я подумаю.

— Видал? — спросил Меньшов, когда повар покинул палатку. — Воевать он хочет… Возьмешь к себе?

— Возьму, — проронил Черемушкин, загребая ложкой кашу.

Перловка подгорела, на вкус была сухой. Он отодвинул котелок на край…

Поговорить по душам в тот вечер им так и не дали. На огонек забрел журналист, которого полковник Рюмин привез на базу за сутки до начала штурма.

— Не помешаю?

— Проходи, Олег.

Меньшов вынес к столу табуретку, которой еще недавно пользовался покойный комбат. — Как насчет пары капель?

— Не откажусь.

Капитан налил спирт, стряхнул в кружку последние капли, убрал опустевшую фляжку.

— Ну, мужики, — журналист оглядел своих собеседников. — Выпало вам, не приведи Боже… За вас. Будьте живы.

— Ты же в Грозный собирался? Я думал, ты уже там, — закуривая, сказал Черемушкин.

— Да ну… Я же не мальчишка, с дури лезть под пули. Созвонился с редакцией, так, мол, и так. Дайте команду. Скажите, поеду и туда. Где наша не пропадала?

— Не пустили?

— А смысл? — журналист искренне удивился. — Чтобы набрать материала, необязательно в пекло соваться. Я с тобой переговорю, с капитаном, с вашими бойцами. Кое-что уже наберется. В конце недели подготовлю статью…

— А отошлешь как? Не почтовыми же голубями. Или через Моздок?

— Э, братцы, — Малышев загадочно улыбнулся, вытащил из-под куртки мобильный телефон в кожаном чехольчике. — Видали? Связь так себе… но терпимо. Не хотите домой позвонить?

Меньшов забрал у него трубку, тронул пальцами подсвеченные мягким зеленым светом кнопки.

— Так ведь в копеечку обернется?

— Брось ты!.. Редакция оплатит, не обеднеет.

— А мне звонить некуда, — лейтенант сплевывал приставшие к губам крошки табака.

— Холостой?.. Так звякни предкам.

— Почему холостой?! У меня жена и дочь. Только телефон в нашу дыру никто не проводил.

— Потише! — шикнул на них Меньшов, набирая номер.

Сквозь шипение помех до его слуха донесся слабый щелчок.

— Марина?! — крикнул он в трубку, боясь, что его не услышат. — Марина, это я, Сергей. Ты слышишь меня?..

Голос жены ему слышался не громче комариного писка, большую часть слов он не разбирал.

— Марина! — перебил он ее и заговорил по складам. — У ме-ня все нор-мально. Да… Не вол-нуй-ся. Жи-вем в гости-ни-це, пи-тание хо-ро-шее. За ме-ня не пе-ре-жи-вай.

Мембрана донесла еле различимое:

— Я поняла…

В этот самый момент воздух содрогнулся от грохота. Земля загуляла под стулом; звякнули ложки, составленные в стакан. Черемушкин вскочил.

— Это артиллерия… — бросил ему вдогонку журналист, но лейтенант уже выбежал наружу.

С орудийной площадки ветер относил клочья дыма, донеслась команда, и вновь черноту ночи разорвали вспышки, красные метеориты уносились к озаренному пожарами городу.

Он вернулся к столу. Капитан Меньшов, закончив разговор, задвинул антенну, вернул телефон. Потянулся к фляжке и, вспомнив, что она пуста, полез за куревом.

— Соврал… — пробормотал он, косо усмехнувшись репортеру. — Ночные стрельбы… Я же для нее не в Чечне, а в Чите. На сборах…

 

Глава двадцать седьмая

Последующая неделя для Якушева стала богатой на события; события зачастую неоднозначные, которые еще предстояло трезво осмыслить. Забыв об эмоциях, на свой страх и риск, он побывал на всех горячих направлениях, не раз попадал под обстрел, и мало-мальски научился нехитрым премудростям выживания. Уже не из книжек, и не из кино про войну, а на собственной опыте, он на звук определял: рванет снаряд близко или улетит к черту на кулички, а, исходя из этого, спокойно шел дальше или, позабыв обо всем, падал на асфальт, прикрывая руками аппаратуру. Дороги и перекрестки перебегал стремглав; многие из них простреливались. Заслышав над крышами шум пролетающего штурмовика, скрывался в подъезде или, если зданий поблизости не было, прижимался к деревьям, сливаясь с ними.

Каждый из этих прожитых дней стоил года, и каждый из них мог стать ему последним…

За неделю боев войска взяли под свой контроль северную часть Грозного. Боевики, чего и следовало ожидать, вынужденно отступали, но отвоеванные метры давались слишком большой ценой. Грозный завален трупами. Убитых чеченцев еще подбирали и предавали земле. Павших солдат хоронить было некому. Рыскавшие по городу стаи голодных собак пожирали их, оставляя после себя обглоданные скелеты и клочки обмундирования.

Занятые кварталы, как ни странно, никто не зачищал. Ночами, зная в городе любую подворотню, сепаратисты возвращались на утраченные позиции. Обстрелянным с тылу «федералам» вновь приходилось, теряя время и людей, выбивать их. Иные кварталы брали по три-четыре раза. В армейский лексикон входил новый термин, термин «слоеного пирога».

Железнодорожный вокзал несколько раз переходил из рук в руки. Неказистое, одноэтажное зданьице, волею рока оказавшееся центре человеческих страстей…

Чеченцы, в очередной раз отбив его, вывесили на крыше зеленый флаг и пригласили журналистов осмотреть «достопримечательность».

Иностранцы от рискованной экскурсии отказались: в районе вокзала стрельба не стихала. Они вообще вели себя разумно, не лезли на рожон, носили легкие бронежилеты и даже каски, чем вызывали смешки российских коллег и горожан.

Жизнь российского репортера в «горячей точке» стоит малого; с боевиками согласились пойти лишь Якушев да парень из НТВ.

* * *

Привокзальную площадь пересекали перебежками. Заскочив в пролом в кирпичной стене, прошлись по пустым комнатам.

— Смотрите! — обличительно показывал бородач в папахе, перевязанной зеленой лентой, на труп бойца, свернувшегося возле батареи.

Возле засохшего бурого пятна рассыпаны отстрелянные гильзы.

— Убегали как зайцы, даже убитых не забрали…

В соседнем помещении, где когда-то размещалась комната милиции, в пыли валялась шинель с красными петлицами, на которых желтели эмблемы с гербом Советского Союза.

— А здесь сидели менты. — Автоматчик с лицом закоренелого зека поддел ногой шинель. — Пошли дальше.

В зале ожидания, возле сломанных кресел, стоял пустой ящик из-под выстрелов к гранатомету, в углу лежали скомканные окровавленные бинты.

«Зек» вышел к путям, весело заржал, увидев что-то, и вкатил в зал такелажную тележку с мертвым солдатом.

Он был совсем юн, этот застывший в предсмертной агонии солдат. Из-под расстегнутой гимнастерки с замызганным подворотничком выглядывал гражданский свитер с вышитой цветными нитками надписью.

— Тут мертвяков!.. — оскалился чеченец и пихнул сапогом тележку.

Скрипя несмазанными колесами, она откатилась, ударилась об испещренную пулевыми выбоинами стену.

Якушев уже привыкал к виду покойников, и даже осознание того, что снимал на видео он не пришедших из-за кордона захватчиков, а русских пацанов, попавших сюда не по своей воле и принявших смерть непонятно за что, не столь тронуло его черствевшее сердце.

Защемило другое. Когда он вышел на перрон, где выпавший ночью снег таял под лучами солнца, и крупным планом снимал панораму станции: деформированные взрывами топливные цистерны, расстрелянные плацкартные вагоны и обвисшие со столбов обрывки проводов, в видоискатель попала старушка, бредущая с сумкой по рельсам.

Увидев направленную на нее камеру и сослепу приняв за оружие, она ойкнула и застыла на месте.

Камера продолжала работать, запечатлевая для потомков неподдельный испуг в старушечьих глазах. И отрешенность, в то же самое время.

Живя в проклятом городе, старуха успела свыкнуться со смертью. Как и с мыслью о том, что сама в любое время могла отправиться на небеса. И уже не важно, от чьей руки.

— Вы не стрельните? — заискивающе спросила она, поразив Якушева этим вопросом, и, видя, что опасности нет, заковыляла дальше по шпалам…

* * *

Перегнать отснятый материал в агентство у него не было возможности. За все время он лишь раз напомнил о себе, и то выручили французы, дав воспользоваться спутниковым телефоном.

Он попытался дозвониться домой, надеясь застать Вику. Но трубка выдавала длинные гудки. Тогда он набрал номер агентства. Слышимость была нормальной, если не брать в расчет маленькую тонкость. Звук от абонента доходил секунды за четыре.

Сразу попросив Лукьянова его не перебивать, сообщил, что жив и здоров, отснятой пленки хватит часов на двенадцать, и чтобы срочно искали ему замену, потому как у него назначено бракосочетание.

Фразы директора доносились эхом, но Якушев все же разобрал, что о нем все волнуются и желают благополучного возвращения.

— Как там у вас? CNN сообщает в неудавшемся штурме Грозного… Передают, что войска понесли большие потери, уничтожена целая бригада?

— Все правда! — выждав секунды, ответил Якушев. — А что наши? Наши обо всем этом что говорят?

— Тишина… По ящику концерты попсовые крутят. «Рождественские встречи». Страна Новый год гуляет, Сережа… Народ с бодуна еще не оклемался. Кто будет праздники портить?

— Так совсем ничего? — не сдержавшись, воскликнул он. — Что, в верхах насрать на сотни загубленных россиян?.. Насрать на город, который превращают в развалины?

Лукьянов поспешил отговориться:

— Вика о тебе постоянно справляется. О ней не переживай, все пучком. Что касается замены, решаем…

— Как решаем?! У нас на завтра назначено!..

— Мы тут договорились… Перенесли на двенадцатое. Вика не против. Пойми, сейчас новогодние праздники, потом Рождество. Благословение силовиков пробить не так-то просто. Думаю, числа десятого тебя сменим.

Появившийся перед ним Пьер Люврье постучал ногтем по стеклышку наручных часов. Якушев вздохнул и положил трубку.

* * *

В Рождество, возвращаясь с площади Минутка, Якушев попал под артобстрел. Когда зашелестел на подлете первый снаряд, он, не раздумывая, упал на тротуар. Взрыв прогремел около девятиэтажной «китайской стены», взметнув в воздух куст черного дыма, пыли и кусков асфальта.

Воздушная волна больно шибанула по барабанным перепонкам; завыл новый «подарочек». Земля дергалась под Якушевым, он смещался куда-то вбок, потом его отбросило к растущему возле поребрика клену. С кроны сыпались обрубленные осколками ветки.

Когда взорвалось позади, и жаркий вал прокатился над распластанным Якушевым, он сорвался с места и, подгоняемый страхом, побежал. Побежал, не ведая куда, стремясь скорее покинуть опасное место. Страх гнал его в спину, и он уже не падал при новых и новых разрывах, и лишь на бегу втягивал голову в плечи.

Неведомая сила, прежде чем он услышал за собой громоподобный раскат, швырнула его за угол. Якушев полетел кубарем, ударился затылком о камень и, на секунды, потерял сознание. Впрочем, подсознательный страх погибнуть под снарядами не дал ему долго отлеживаться. Он пополз по пешеходной дорожке, ничего не видя перед собой.

Постепенно оранжевые круги, плывшие перед глазами его, рассосались. Когда муть сошла, он увидел впереди православный храм.

Инстинкт самосохранения придал ему сил. Он подбежал к крыльцу и затарабанил кулаками по дверям.

— Откройте!

Из-за плотно закрытых дверей доносилось церковное песнопение. Думая, что его внутри не слышат, но вновь изо всех сил треснул кулаком по дереву.

— Откройте!..

Дверь поддалась его усилиям. Он протиснулся в открывшуюся щель, наступив на рясу священнослужителя, закрыл створки и обессилено прислонился к ним спиной.

В сумраке истово шептали молитву, отбивая земные поклоны, старушки, да потрескивали свечи перед ликами святых.

— Слава Богу, — усмиряя дыхание, вымолвил Якушев.

Ему хотелось верить, что снаряды, лопающиеся за стенами храма, не смогут теперь причинить ему вреда. Святые стены защитят, укроют…

— С вами все нормально? — спросил его настоятель.

Якушев только кивнул.

— Тогда проходите.

Обходя молящихся старушек, священник прошел к алтарю.

Взяв книгу в серебряной обложке, он повернулся к изображению распятого Христа, сотворил крест и низким голосом начал читать.

Якушев никогда не причислял себя к истинно верующим. Он соблюдал церковные каноны, и то, относящиеся к вечным: не укради, не убий, почитай отца и мать твоих; собор посещал разве что на Пасху, да и жизнь вел далеко не безгреховную. Но теперь, стоя под сводами храма Архангела Михаила и слушая проповедь настоятеля, он невольно повторял его слова. Ибо не было сейчас иной силы, которая могла бы уберечь его и спасти жизнь.

«Жизнь… — пришла ему мысль. — Булгаков был трижды прав в своих рассуждениях. Все зависит от случая. Еще недавно я загадывал какие-то глупые планы, но понял только теперь, насколько… мелки мы, люди. Мы ставим себя над Природой, считаемся высшими существами, мечтаем перевернуть Вселенную, а на деле… Не можем сказать, что произойдет завтра».

Он опустился на стоявшую возле дверей скамейку и провел на ней до конца службы. Случайность тому или нет, но за это время обстрел прекратился. Старушки поднимались с колен, оглядывались на незнакомца, перешептываясь.

— Как же вы в… таких условиях службу ведете? — спросил он после у священнослужителя, пройдя к алтарю. — Кругом война, убийство…

Тот посмотрел на Якушева с грустью:

— А что делать? Моя паства, мои прихожане здесь. Видите, молодых среди них нет. Молодежь, кто имел возможность, давно покинули город. А старым куда? Дома у многих сгорели, куска хлеба нет. Ночуют прямо в храме, надеются, что Господь защитит.

— Но ведь нет гарантии, что однажды и вас не накроет.

— На все воля Господа, — развел руками священник. — Но пока последний из прихожан в городе, я буду здесь. С ними…

— Чем же вы питаетесь?

— Готовим в трапезной. Так, чтобы ноги с голоду не протянуть. Как в блокадном Ленинграде — мучная болтушка, сухари, пшено…

— А о чем молятся, если не секрет? — заиграла в Якушеве журналистская жилка.

Батюшка степенно ответил:

— Какие секреты? За здравие… За упокой, у кого родных убило. Против войны, чтобы скорее закончилась.

Шаркая обутыми поверх валенок галошами, к стойке с горящими свечками прошла сгорбленная бабулька с тряпкой, протерла серебряное покрытие.

— Вот Елизавета Семеновна. — Представил ее настоятель. — Прожила в Грозном в пятидесятых, тридцать пять лет проработала в школе учителем биологии. Сын давно на Ставрополье, у него своя семья. Муж еще в девяностом умер. Была в двухкомнатной квартире в центре…

— Пока не отобрали… — прошамкала старуха. — Пришли с ружьями…

— В девяносто третьем, — рассказывал за нее батюшка. — Дали сутки сроку, чтобы выселялась. Но не на улицу выбросили, и на том спасибо. Три года провела в комнате на коммуналке, а позавчера, когда бомбили, ее дом накрыло.

— Ничего не осталось. И все подчистую сгорело.

— Скажи человеку, бабуля, что у Бога просишь?

Она троекратно перекрестилась на икону, около которой, на серебряной чаше, догорали тонкие свечи.

— Чтобы войны не было. Измучились мы… Токмо русские люди страдают. То чеченцы изводили, гнали… Теперь свои, бомбами. Никакой жизни нету. О, Господи…

Тяжко вздохнув, она пустила слезу.

— А вы, я понял, журналист? — сложив ладони на рясе, уточнил священник.

— Да… Снимаю.

— Вы же, наверное, скоро в Москве будете? Я не верю в успех, но… расскажите там обо всем, что вы видели. Пусть мужи государственные не только о политике, но и о душах людских задумаются. Люди, они почему страдать должны?

— Я бы рад передать, — невесело ответил Якушев. — Только… нет в том уверенности. Сейчас разговариваю с вами, а через пять минут прилетело.

— А вы молитесь, — посоветовал батюшка, огладив пышную бороду. — Душе оно помогает. Вы крещенный?

— Кажется, нет.

— Если желаете… давайте окрестим.

Еще месяц назад Якушев отказался бы от предложения, потому что не был готов к столь серьезному шагу. Он не верил внезапному пробуждению веры у людей, до селе пропагандирующих атеизм. И повальное крещение, как и венчание, поставленное на поток, считал данью времени, и только.

Так он полагал тогда: в мирное время, в мирной Москве. Но только не теперь. На память пришло чье- то высказывание:

«В окопах атеистов не бывает».

Обряд много времени не занял. Купелью послужил медный церковный таз, наполненный до половины водой. Батюшка нараспев читал над ним молитвы. Старушки нестройным хором подпевали ему.

Якушев опустился на колени. Волосы ему смочили водой, через голову продели суровую нить с крестиком. Поднявшись, он перекрестился. Поцеловал лик иконы, поднесенной настоятелем.

… Он покидал храм с абсолютным спокойствием на душе. Казалось, церковная вода не просто пролилась ему на волосы, но смыла тяготившие его неуверенность и напряжение. Отворив двери, он вышел на улицу, обернулся, прощаясь с прихожанами. Батюшка от алтаря крестил его вслед, благословляя.

* * *

Ресторанчика «Лозанна», ставшего ночным прибежищем журналистов, больше не существовало. Днем микрорайон подвергся массированному артиллерийскому налету. Проспект изрыли глубокие воронки, у фасада дома Мод торчало хвостовое оперение неразорвавшегося снаряда от «Града». Возле металлического турникета, огораживающего проезжую часть, огонь неспешно расправлялся с потерявшими ветки тополями.

Якушев в растерянности стоял у развалин, перед грудой кирпича, похоронившей подвал. Положение его еще больше осложнялось. Солнце скрывалось за сопкой. Пройдет совсем немного, и город отдастся во власть ночи. А ночью, как известно, все кошки черные. Запросто напорешься на меняющих дислокацию боевиков или на разведывательную группу федералов. И тогда, без знания паролей, разговор короткий. И те, и другие наперед стреляют, а потом разбираются: свой ты или чужак.

…Люврье как-то в разговоре обмолвился, что неплохие подвалы есть во дворце Дудаева. Конечно, там опасно. Войска стремятся во что бы то ни стало завладеть им, обстреливают денно и нощно из всех калибров, забрасывают глубинными бомбами, которые имеют свойства разрываться не сразу, а предварительно проломив своей массой несколько этажей.

Это минусы. Но в каждом минусе есть свой плюс. Именно во дворец, где засел штаб мятежников, стекается вся информация о положении в городе. Именно во дворце проводят свои пресс-конференции генерал Дудаев и полковник Масхадов. Именно там, следуя приказам министра по делам печати Удугова, журналистам выделяют охрану, чтобы они могли беспрепятственно работать на подконтрольной боевикам территории Грозного…

Якушев свернул во дворы, рассчитывая переночевать в пустующей квартире. Хотя и в этом имелся свой риск. Ночами по домам шарили банды мародеров.

Проходя мимо панельного дома, Якушев заметил свет, пробивающийся из неплотно завешенного подвального окна.

Подвал был обжит. Мигала под стеклянным колпаком «летучая мышь», висевшая на крюке над кухонным столом. Крохотный ее фитилек не в силах был полноценно осветить бетонный склеп, и Якушев не сразу различил в могильных потемках кровать у стены, на которой кто-то лежал, застеленные тряпьем раскладушки, сумки, составленные в углу.

— Не помешаю? — обратил он на себя внимание он.

К нему подбежал мальчик не старше лет десяти.

— А вы кто? — с недетской серьезностью посмотрел на незнакомца.

— Журналист.

Ответ предназначался не столько мальчишке, сколько ждавшим в молчании взрослым.

— Мне бы только переночевать.

— Ночуйте, нам места не жалко, — разрешил малец. — А это что у вас?

Якушев снял с шеи фотоаппарат.

— На. Только не урони!

Заполучив камеру, он повертел ее в руках и вернул назад.

— Не надо. Дорогая, наверное. У меня тоже раньше такой был. До войны. Правда, мама?

Возившаяся у стола женщина с подобранными в пучок волосами, обернулась.

— Правда… Ночуйте, если больше негде. Только у нас все занято, придется на полу.

— Я непривередливый.

Вблизи он смог лучше разглядеть обитателей подвала. Их было пятеро, по каким-то своим причинам не ушедших из осажденного Грозного.

— Васильевы. — Поздоровался с Якушевым худощавый парень, не отходивший от кровати с беременной женой. — У Алены была угроза выкидыша. До тридцатого лежала на сохранении, потом, когда начался весь этот сыр-бор, забрал домой. Мы жили в девятой квартире. Как раз в подъезде над нами.

Алена, лежавшая в верхней одежде под стеганным ватным одеялом, улыбнулась и взяла его за руку.

— Врачи ставили срок на конец января, но боюсь, не доходит. У нее и до войны здоровьишко слабое было… А с таким животом дальше двора не уйти. Вот дождемся, когда родит…

— Не долго теперь ждать, — она приподнялась на подушках, бережно придерживая огромный живот.

Мерцание фонаря выхватывало из тьмы ее бледное лицо, заостривший нос, выпуклые глаза, в которых отражался огонь.

— Здесь нормально. Не так опасно, как наверху. Сегодня вот только… сильно бомбили…

Она ойкнула, прижала ладонь в животу и повернула к мужу излучающее счастье лицо.

— Толкается маленький. Футболист… Врезал мамке.

— У нее боли вчера начались, — сказал на ухо Якушеву парень. — Хотел за врачом сбегать, носа не высунешь. До проспекта минут двадцать добирался. Пережду налет, дальше. Начинают стрелять, прячусь.

— Ты больше не ходи, — услышав его, Алена подняла голову. — Я и так… сама. Убьют, куда мне деваться?

— Тем более, что больницы уже нет.

— Как? — вырвалось у парня.

— Там бои тяжелые. По слухам, даже раненых эвакуировать не успели. — рассказывал Якушев. — Сначала вроде как войска заняли, потом пришли боевики, потом снова войска… Настоящая каша, словом.

— Петя, послушай меня. — Молодая женщина сжала руку мужа. — Ты не бойся. Я сильная. Я смогу… Мне только за ребеночка страшно. Он же все чувствует, все видит моими глазами. Хоть бы на нем этот кошмар не отразился.

— Ты, главное, роди, — он наклонился к беременной, погладил по волосам. — Я все сделаю!.. Любую лазейку найду, но вытащу нас отсюда. Ты верь мне! Я обязательно нас вытащу.

— Попить бы…

Питьевой воды не было. Колонка, как узнал Якушев от Петра, давно не работала. Воду ведрами обычно приносили с Сунжи, набирая прямо из проруби. Но это в прежние, относительно спокойные, без обстрелов, дни. Сегодня идти к реке форменное самоубийство.

— Что-нибудь придумаем, — подала голос мать мальчишки, орудуя у стола.

Татьяна Петровна, так ее звали обитатели подвала, позвала к себе Якушева и попросила помочь.

— Держите тряпочку над банкой.

С недоумением он растянул над горловиной трехлитровой банки обрывок плотной материи.

— Не так сильно. Проливаться будет.

Он сделал, как она попросила. Нагнувшись, Татьяна Петровна, которая если была и старше Якушева, то года на два, не больше, достала кастрюльку и, убрав ненужную крышку, тоненькой струйкой стала сливать на материю ржавую жидкость.

— Что это за дрянь?! — спросил он.

— Держите!

Бурая жижа не спешила просачиваться через ткань, затем мутные капли закапали на дно.

— Вы это пить собираетесь?! — возмутился Якушев.

— Аккуратнее. Не пролейте…

Она слила воду, следя за тем, чтобы из кастрюли не тряпку не попал осадок. Выпрямившись, дунула на спадавшие из-под газового платка на лоб волосы, убрала кастрюлю.

— А вы думали, мы тут нарзаны потребляем? Есть вода, хорошо. Нет — мы тоже не баре, набираем из лужи.

— Да это ведь антисанитария!

— О чем вы говорите?! Мы выживаем, как умеем. Или лучше лечь, да помирать?

Процеженная в банке жидкость смахивала на застоявшуюся воду в садовой бочке, где для полного счастья не хватало хвостатых личинок. От нее и пахло так же дурно.

Татьяна Петровна выставила еще одну банку, оторвала кусок материи и всучила Якушеву.

— Думаете, это все?.. Еще раза на три фильтровать будем.

После всех процедур содержимое банки перелили в чистую, с налетом копоти на стенках, кастрюлю.

— Несите во двор, — Татьяна Петровна отдала ее журналисту.

Она вышла следом, неся в охапке порубленные топориком сучья и обломки мебели, сложила все это на прогоревшей золе у подъезда, где не единожды уже жгли костры.

— Спички у вас есть?

— Зажигалка, — брякнул Якушев.

Он подгреб к кострищу кирпичи, сунул под щепки обрывок бумаги и запалил. На затрепетавший огонь водрузили кастрюлю.

— А теперь идемте отсюда, — она потянула его в подвал. — Мало ли, найдется какой придурок, стрелять начнет.

Вода закипела. Обжигаясь о ручки, Якушев отнес кастрюлю вниз и выставил на стол.

— Крупы нет, — возвестила, обращаясь ко всем сразу, женщина. — Будем швыркать чай. Есть кто-нибудь против?.. Нет? Будем считать, все за.

Ужин был более, чем скромный. Татьяна порезала булку ржаного хлеба; захрустев целлофановой оберткой, высыпала на стол галеты.

— На десерт, Миша! — прицыкнула на вившегося возле стола сына.

Чай запаривали в фарфоровом, расписанном цветами, чайничке. Заполучив кружку с кипятком и две сухие галеты, мальчишка уселся на табурет и с жадностью захрустел.

— Это я позавчера добыл! — дуя на горячий чай, похвалился он Якушеву. — У гастронома Красный крест гуманитарку раздавал…

Мать ласково потеребила его за вихор, отдала посыпанный солью кусок хлеба.

— Ешь, добытчик…

Не обделили и Якушева. Хлебая несладкий чай, отдававший мерзким привкусом ржавчины, с непропеченным клейким хлебом, из которого впору лепить фигурки, он, тем не менее, насытился.

«Надо же, как мне стало мало хватать. Еще пару-тройку дней на голодном пайке, и запросто перейти на питание святым духом…»

Отдав матери пустую кружку, Миша соскользнул с табурета, убежал в темноту, куда не доставал слабенький свет фонаря и, вернувшись, показал Якушеву рваный кусок металла.

— Осколок от бомбы. Возле школы здоровенная воронка. Шарахнуло, аж целая стена обвалилась.

Журналист подержал зазубренный, гнутый осколок, на котором просматривалась затертая маркировка.

— У меня еще и патроны целые есть! А у Сашки из шестьдесят шестого дома граната была. Настоящая. Хотели ее подзорвать, да тетя Галя, Сашкина мать, увидела. Отобрала, и ему ремня всыпала. — Он вздохнул с сожалением. — А зря. Ее бы рвануть на речке, вон, сколько рыбы можно было наглушить.

— Мишка, отстань от человека, — проворчала Татьяна. — Трындычишь и трындычишь…

— Да что вы…

Мальчик забрал у него осколок и неохотно унес в свой тайник.

— Чересчур общительный. Голова уже болит от его болтовни.

— И вовсе я не болтун, — донеслось из угла. — А гранату жаль. Я бы ее обменял у Сашки на трансформера. А потом, когда приехали бы к дяде Вите, хлопцам бы показывал…

Татьяна Петровна опустилась на свободную табуретку, устало потерла ладонью лицо.

— Хотели к брату уехать. Поначалу-то думала, все образуется. Да куда теперь. Переждем еще немного, а как станет поспокойнее, соберемся.

— Далеко ехать? — спросил Якушев.

— Далеко. На Урал. Только вот нужны мы ему? Своих четверо ртов, еще мы обузой. Живут в совхозе; писал, работы нет. Денег не платят.

— Сейчас везде так… Но все же лучше, чем здесь ждать с моря погоды. Вам о Мишке думать надо.

Она слегка улыбнулась.

— Мишка… Он все, что у меня есть. Теперь вот на второй год остался.

— Почему? — подал голос мальчик. — Я же первую четверть без троек закончил.

— Школу нашу еще месяц назад закрыли. Сколько уже пропустил. И сколько еще пропустит, пока на новом месте устроимся.

На столе остывал нетронутый чай, отдельной кучкой лежал нарезанный хлеб и стопка галет. Татьяна прошла к раскладушке и затормошила лежавшую под ворохом тряпок старуху.

— Баба Люба. Вставайте кушать.

Старушка зашевелилась, приподняла голову.

— Спасибо, дочка. Не хочу я… Ешьте сами.

— Ничего не знаю. Вставайте. Специально для вас оставили.

Заскрипели растянутые пружины, старуха с кряхтением слезла с лежанки. Придерживая ее за локоть, Татьяна довела до стола.

— Ох, — простонала бабушка, осаживаясь на табурет. — Совсем ноги не ходят.

Она отщипнула мякиш от хлеба, без всякого желания пожевала.

— А сухарики ты Мишеньке отдай, — отодвинула от себя галеты. — Зубов на них нет.

— Миша уже поел. А галеты вы макайте в чай.

Бабе Любе было за семьдесят, на преклонные ее годы и на подорванное здоровье накладывались дни, проведенные в сыром и зябком подвале. Высохшие, узловатые пальцы ее тряслись, обмакивая в чай неподдающуюся зубам хлебную корочку…

— Она у нас письмо Президенту написала, — обмолвилась Татьяна, отойдя от стола, чтобы не смущать бабушку. — Вот здесь, при свете керосинки. Надеется отправить, только вот загвоздка — почтамт не работает.

— Отправить не проблема, — подхватил тему сидевший у постели жены Петр. — Дойдет ли? Адрес, как у Вани Жукова: на деревню, дедушке.

Татьяна повернулась к нему:

— А почему нет? Москва, Кремль…

— Да там посмеются и выбросят. Или вы думаете, получит наш Борис Николаевич послание бабы Любы, почитает, прослезится и прекратит войну? Двести процентов гарантии, он его даже не увидит. Какой-нибудь человечишка из Администрации посмеется, и на корзину. Мало в стране таких писарей…

Размочив в чае галету, бабушка торопливо доела ее, вытерла пальцы о подол юбки.

— Не должон! — осержено косясь на парня, сказала она. — Он на государственной службе. Обязан ответы давать… Я за него голосовала.

— Вот и доголосовались, — фыркнул Петр.

— Отдайте письмо мне. Я, конечно, не почта, но, буду жив, в Москве сброшу в ящик.

Петр только недоверчиво потряс головой.

— Ну, ну…

Баба Люба черепашьими шагами добралась до раскладушки, из-под подушки достала порядком помятый конверт.

— Возьми, милок… Я свое отжила, так и так помирать. За детей страшно. Им за что такие мытарства?

Якушев убрал письмо в футляр видеокамеры.

— Вы, наверное, устали? — спросила Татьяна. — Давайте постелю.

У стены разложили картон, бросили отслужившую свое шубу, старые пальто. Расположившись на жестком ложе, Якушев натянул на лицо пахнущий нафталином воротник и, согреваясь своим дыханием, быстро заснул.

* * *

Ему снилась песчаная отмель, накатывающиеся с шелестом волны и высокий обрыв, на котором шумели, качая пышными кронами, белотелые березы. Вода рябила, и зависнувшее солнце преломляло в ней лучи, слепя жгучими искорками.

Он шел по кромке берега, закатав до щиколотки штанины, и теплая вода омывала, ласкала ноги. Навстречу ему бежала девушка. Еще не видя ее лица, Якушев узнал в ней Вику. Она была в старомодной шляпке с развевающейся на легком ветру лентой, в кружевном платье, которое он ни разу не видел на ней. В ореоле солнечного света она казалась ему богиней.

Раскрыв объятия, он побежал к ней. Налетевший ветер упруго стегал его в грудь, ступни увязали в мокром песке.

Она вдруг исчезла во взметнувшейся в небо стене песка и воды. Остолбенев, он смотрел, как дождем сыпется в воду взвихренный взрывом песок, а когда ядовитую пелену снесло на середину реки, открыв ему дымящуюся еще воронку, он рухнул на колени и не своим голосом закричал…

…Якушева разбудил собственный крик, не сразу сообразив, где находится. Взмокший от пота, он поднялся.

Хило светила «летучая мышь», возле стола копошилась Татьяна.

— С добрым утром, — заметив, что «постоялец» проснулся, поздоровалась она. — Кошмары снились?

— Снились…

Он повел затекшей шеей.

— Есть попить?

Татьяна подала ковшик с водой. Вода оказалась студеной, от нее заломило зубы и перехватило дыхание. Но самое главное, на зубах не чувствовалось ржавчины, точно ему поднесли колодезную воду.

— Откуда? — Он отрывался от ковшика.

— Сходила на Сунжу. Тихо, почти не стреляют.

Якушев отряхнулся, привел себя в порядок.

— Пора и честь знать, — поскоблив отросшую щетину, засобирался он.

— А позавтракать?.. День сегодня удачный. Поднялась к себе в квартиру, пачку с гречкой нашла. Представляете, делала летом на кухне ремонт, все поперетаскала на балкон. А сейчас полезла смотреть, и вот везение… Я поставила кашу, минут через двадцать будет готова.

— Не хочу вас обременять. И так вчера последнее отдали.

— Тю… От тарелки каши богаче станем.

… Схватки у Алены начались внезапно. Судорога свела ей низ живота, захлестнула с такой силой, что, зажмурившись, она вскрикнула:

— Петя!

Он схватил ее за руку, заглядывая в глаза.

— Что? Уже началось?

Алена только кивнула, и новый приступ заставил ее застонать. Она откинулась на подушку, закусив губу.

Приступ понемногу отпустил, но вместе с тем она почувствовала мокрое, и испуганно прошептала:

— Воды отходят…

Петр побледнел, бросился к Татьяне Петровне, не зная, что делать.

— У нее воды пошли!

Так завертелась предродовая суета, таинство всегда радостное и с нетерпением ожидаемое в тысячах семей, и связанное с воем сирены кареты скорой помощи, мчащейся по городу, с томлением в коридоре роддома взволнованного будущего отца, и материнским счастьем при первом крике новорожденного.

Но это там, в другой России… В Грозном все было иначе.

— Кипяти воду! Быстро! — командовала Якушевым Татьяна, и тот с ведром бежал во двор разводить костер.

— Я здесь рожать не буду!.. — закатывая глаза, кричала роженица. — Петя!!!

— И не надо здесь! — уговаривала ее Татьяна, поднимая с кровати. — Потерпи. Сейчас поднимемся в вашу квартиру, там чисто и светло… Петька, да помогай же!

Вода долго не хотела закипать. Якушев извелся, подбрасывая в пламя сухие ветки и подсчитывая, сколько ушло времени. Когда, наконец, на поверхности забулькали буруны, потащил ведро в подъезд, проливая кипяток на джинсы.

На третьем этаже раскрыта дверь, из комнаты неслись сдавленные стоны. Роженица лежала на раздвинутом диване, Татьяна подстилала под нее свежую простыню. Петр рылся в плательном шкафу, выбрасывая к подоконнику тряпки.

В квартире еще был порядок, не нарушенный войной. В окнах, как ни странно, уцелели стекла; видимо, за счет полос бумаги, наклеенных крестами. В комнате довольно прохладно, отопление давно отключено.

— А-а-а!!! — пронзительно закричала Алена, хватаясь за раздутый живот. — Мамочка!.. Больно.

— Дыши… дыши глубоко и тужься. Тужься…

В поле зрения Татьяны попался Петр, как вкопанный, застывший у окна.

— Принес воду? — спросила она Якушева. — А теперь идите отсюда!

— Петя!..

— Идите, кому сказано!

Она насильно вытолкала их на лестничную клетку и захлопнула перед носом дверь.

Петр заметался по площадке, теребя пальцы.

— Как там? Ну, как там? — бормотал он и, время от времени, прикладывал ухо к двери.

— Закури, — предложил ему Якушев.

— Да я вообще не курю… Ай, ладно!

Он дрожащими пальцами вытянул из пачки сигарету и неумело прикурил. Затянувшись, зашелся кашлем.

— Никогда не думал, — он мусолил слюной фильтр, — что наш первенец так родится. Хотел все по уму, чтобы с охапкой цветов под окнами… И на машине к дому…

За стеной раздался истошный вопль — выронив тлеющую сигарету, Петр остолбенел — и секундную тишину разорвал детский крик.

Рывком распахнув дверь, он ворвался в зал. Алена лежала с усталым, но умиротворенным лицом, а на столе, за которым в праздники хозяева принимали гостей, Татьяна Петровна пеленала простыней орущего младенца.

— Вот он, твой сын, Петя. Глянь, какой бутуз!

Новорожденный захлебывался криком, личико его было еще синим и сморщенным.

За окном завыло, и на крыше пятиэтажки напротив взвилось облако дыма. Вниз полетели обломки досок и шифера.

— Обстрел!!! — охнула Татьяна, прижимая к груди новорожденного. — Мужики, забирайте ее!.. Да поживее вы…

Они успели убраться из квартиры, когда во дворе разорвался новый снаряд, и оконные стекла не выдержали напора воздушной волны. Рассыпавшись в раме на сотни осколков — острых, как лезвие бритвы, — затарабанили по столу, где еще минуту назад кричал, встречая первый свой день, новый гражданин Российской Федерации.

 

Глава двадцать восьмая

Мощные линзы оптического прицела в упор придвинули бронзовую чашу «Вечного огня» на лежащей перед снайпером площади Свободы. Он повел стволом, перекрестие стронулось и плавно легло на мемориальную доску с высеченным «1941».

Он ждал. Он ждал оплошности, нечаянного движения укрывшихся за барельефом солдат. Двоих, уцелевших после провальной, второй с утра, атаки федералов…

Атаке предшествовала артподготовка, которую Руслан пережидал в подвалах дворца. Здание ходило ходуном, с потолка сыпалась штукатурка. Сверху что-то обрушалось.

Едва обстрел стих и прозвучала команда, он взбежал на пятый этаж, где в кабинете, когда-то занимаемом статистами, оборудовал огневую точку.

Бронетранспортер, въехавший на покрытый инеем газон, и поливавший дворец пулеметами, гранатометчик сжег с первого выстрела. Пехота рассредоточилась и залегла, огрызаясь ответно очередями.

А вот уйти ей не дали. Разгорелась такая стрельба, головы не поднять. Под эту дудочку лихо сработал Руслан, выкашивая солдат одного за другим. Последнего он намеренно убил не сразу, лишь покалечил, раздробив пулей коленную чашечку. Боец орал благим матом, живой мишенью катался по асфальту.

Трюк сработал. Из арки жилого пятиэтажного дома на помощь поспешил какой-то безумец, и Руслан в душе ликовал, ловя в перекрестие мотыляющуюся из стороны в сторону фигуру.

Но случилось то, чего он никак не ожидал. В винтовке заело патрон. Пока он выбивал бракованный, пока загонял в патронник новый, федерал успел оттащить раненого за чашу Вечного огня, в недоступную для него зону.

«Никуда вы не денетесь, — думал Руслан, приникнув к прицелу. — А мы никуда не торопимся…»

Любуясь пылающим броневиком, он оторвался от наглазника, Чадный дым шел от охваченных пламенем колес, с треском рвались внутри боеприпасы.

— Руслан! — заглянул в комнату старший брат. — Не дай им подняться. Сейчас ребята их тепленькими притащат.

* * *

Прислонившись к барельефу, Саша скрипел зубами, отводя глаза от рваной раны. Кошкин перетянул жгутом ногу выше колена, кровь хлестать перестала, но кровотечение не прекращалось.

— Плохо дело, — пробормотал он, выуживая из заначки промедол.

Всадил шприц в ляжку приятелю, выкинул ненужный тюбик.

— Легче?

— Покурить бы…

Испачканными кровью пальцами Володька прикурил сигарету и вставил ее в посиневшие губы раненого.

— Ты-то, зачем сюда полез? — сузившиеся от боли зрачки уставились на Кошкина.

— Не бросать же тебя, дурака, — невесело отшутился Володька. — Фигня, Санька! Выберемся, поедешь в госпиталь. Врачи махом поставят на ноги.

— Ага?.. Им бы только резать. Оттяпают по колено…

— Ты это брось. У нас медицина знаешь какая?.. А сестрички там… я тебе скажу.

Кошкин отстегнул магазин и пересчитал патроны.

— Негусто, — вслух подвел он счет. — Ну, да наши не дадут пропасть, что-нибудь придумают.

Он высунулся из-за литого бронзового венка, увидев перебегающих от здания боевиков, вскинул автомат и выпустил короткую очередь. В то же мгновение пропела пуля, выбив искры из мемориальной доски.

— Обкладывают, сволочи! — выругался он.

— Беги… Ты здоровый, ты сможешь. Оставь автомат и уходи.

— Дурак ты, Сумин, — зло сплюнул Володька. — Ох, и дурак! Еще раз такое брякнешь, не посмотрю на твою ногу…

* * *

Автомат перегрелся от беспрерывной стрельбы. Мушки Турбин уже не замечал; она тенью плясала перед глазами. В считанные секунды опустошив магазин, он с горечью отметил, что боевики, подбирающиеся к Кошкину и Сумину, вновь поднялись.

Он вприпрыжку сбежал по лестнице в подвал, оборудованный капитаном Меньшовым под КП.

— Надо что-то делать! — сдвинув мешающуюся каску, с порога выпалил он. — «Чехи» вот-вот до ребят доберутся.

Меньшов отошел от окуляров стереотрубы, выведенной в слуховое окно.

— Знаю. Но ничего пока сделать не могу.

— Как не можете?.. Дайте мне двоих человек…

— И куда?! Тоже в «двухсотые»? Я не имею права ради них других подставлять.

— Запросите десантников. У них есть «броня».

— Свободен, Турбин, — взорвался Меньшов. — Без тебя разберемся…

— Вы разберетесь, — процедил солдат сквозь зубы.

Проклиная в душе ротного, он не хотел мириться с тем, что друзья брошены на произвол судьбы. Они ждут помощи, а помочь нечем, и Меньшов в своем отказе, как не крути, прав.

— Буркова не видел? — спросил Коновалова, снаряжающего на лестнице автоматные рожки.

— Где-то там, — махнул этажами выше.

Ивана он нашел в брошенной квартире на четвертом этаже. Снайпер сидел в кресле-качалке и перематывал бинтом предплечье.

— Царапнуло, — виновато улыбнулся, зубами завязывая узел.

Забрав прислоненную к дивану винтовку, Турбин подошел к подоконнику. Он никогда раньше не стрелял из СВД, она показалась тяжелее и неудобнее автомата. Отыскав в прицеле силуэт чеченца, ползущего к постаменту, грубо дернул за спуск.

Он промахнулся, земляной фонтанчик взвился далеко позади боевика. Он жал на курок раз за разом, пока боек не ответил щелчком. Чеченец уже не полз, а лежал, раскидав руки, словно обнимал взявшуюся изморозью землю.

От фасада дома Мод отбежал человек, нацеливаясь в окно из гранатомета.

— Ложись! — Бурков толкнул его на пол, и сам упал рядом.

Заряд «мухи» не пробил стены, но комнату заволокло дымом, с потолка посыпалась штукатурка.

Отплевываясь, завозился Бурков. Стащив каску, сдул известковый налет. Потряс головой:

— Бр-р… Немного бы в сторону и…

* * *

Когда «калашников» заглох, Кошкин сгоряча несколько раз дернул затвор, надеясь, что патроны у него еще есть. Но чуда не свершилось. Отложив бесполезный автомат, который стал не опаснее дубины, он подполз к Сашке.

— Что, братан? Помирать, так с музыкой?!

Сумин молча смотрел на гранату, что он торопливо извлекал из разгрузки. Ребристая Ф-1 легла на ладонь.

— В углу заплачет мать старушка, — звенящим от напряжения голосом произнес Кошкин, прижимая пальцами скобу к округлому корпусу. — Как, Сашка?! Или сдадимся?.. Слезу стряхнет старик-отец…

Охнув, он схватился пятерней за плечо. Между пальцев протекли густые ручейки.

— А-ах, суки! — зубами он вынул чеку. — Думаете живьем взять? Как, Сашок, не дадим им такой радости?!

Сашкины ресницы задрожали, с уголка глаз скатилась крупная горошина, тут же высыхая.

— Прощай, друг… — слова давались ему с великим трудом.

Они обменялись рукопожатиями. Прерывисто дыша, Сумин завел глаза к небу.

— Где вы там?! — выкрикнул, приподнимаясь на колено, Володька. — Ну?.. Чего ждете?!

Боевики бросились на него скопом, удар прикладом в зубы отбросил его к подножию монумента.

— Аллах Акбар!!! — завизжал выросший над ним детина, замахиваясь автоматом.

— Да пошел ты, — выплюнул выбитые зубы Володька и отпустил скобу.

Черные, как угли, глаза моджахеда полезли на лоб…

* * *

А война гигантским катком катила по Чечне, подминая под себя все новые и новые жертвы, не разбирая правых и виноватых, военных и гражданских, взрослых и детей.

Утром десятого января, когда приняли смерть на площади перед Президентским дворцом Сумин и Кошкин, — на выходе из города, в Старопромысловском районе пуля снайпера нашла Татьяну Митрохину. Ту самую Татьяну Петровну, что переживала не лучшие времена в подвале собственного дома и решившую воспользоваться временным затишьем, чтобы спасти себя и сына.

Сложив в школьный ранец Миши детские вещи, она не устояла перед уговорами и засунула туда же толстый том Жюль Верна «Таинственный остров». Это была любимая книга сына, подаренная в прошлом, довоенном году, на десятилетие. Упаковав документы и наиболее ценное в хозяйственную сумку, она распрощалась с соседями, взяла ребенка за руку и пошла по проспекту Победы в направлении поселка Ханкала.

Сутками отсиживаясь в подвале, где не было света, не говоря уже о телевизоре, газетах или радио, она не знала, да и знать не могла о начавшейся снайперской войне, о том, что на улицах стреляют по любой движущейся цели, и всякое передвижение небезопасно.

И когда на улочке в частном секторе Миша вдруг полетел с размаху в грязь, а на ранце вздулась рваная дыра, она оттолкнула его в безопасное место, подставляясь под летевшую вдогонку пулю.

Миша кричал, тянул к ней ручонки, а она не могла ступить шагу, словно ноги приросли к земле. Дома поплыли перед ней, обволакивал туман. Последней вспышкой рассудка она вдруг поняла, что спасло сына — томик Жюль Верна в портфеле, который не смогла пронзить пуля.

— Беги, сынок… — отсылала его от себя.

…Снайпер ушел, сделав свое черное дело. А еще часом позже отряд ополченцев, пробивающийся к окруженному Президентскому дворцу, наткнулся на плачущего мальчика, сидевшего у бездыханного тела матери.

… Война гигантским катком катила по Чечне, сея горе и страдания, не разбирая правых и виноватых, военных и гражданских, взрослых и детей…

 

Глава двадцать девятая

— Командир, к нам гости! — сообщил Коновалов, выглянув в обложенную мешками с песком бойницу.

Через двор бежали двое. В подъезд заскочил заросший, с ободранной щекой мужик в камуфляже, зычно крикнул:

— Эй, славяне. Кто тут у вас старший?

Вбежавший следом принадлежал журналистской братии. Помимо аккредитационной пластиковой карточки, висевшей под курткой, на плече он держал профессиональную видеокамеру.

— Документы, — потребовал Черемушкин.

Чем черт не шутит, ведь разгуливают по городу переодетые в форму российских военных наемники из стран СНГ. Уже были случаи, когда они выводили попавшие в беду, отбившиеся от своих группки солдат в засады, устраивая затем резню, когда предательски стреляли в спину, когда наводили на вызнанные позиции артиллерию.

— Я капитан ВДВ Плотников. — Военный показал удостоверение личности офицера, дав время бдительному лейтенанту сверить его заросшую недельной щетиной физиономию с фотографией. — Соседи. Стоим через два дома.

— А к нам какими судьбами?

— Репортера привел. Из центрального телевидения. С утра трясет, предоставь ему героев.

Черемушкину показалось, что он ослышался.

— Чего-о?! — переспросил он.

— На интервью склоняет, а у нас с этим делом строго. Командование, — капитан сделал зверское лицо, — дало четкие указания: кого увидит по телеку, строгач в личное дело.

— Ребята, вы что, смеетесь? — Черемушкин переводил взгляд то на одного, то на другого.

— Да какие шутки! — всплеснул руками репортер. — У меня командировка заканчивается, а я путного ничего не снял. Полдня десантников на материал раскручивал… Как о стену горох. Выручайте, парни, — он просил чуть не слезно. — Редактор с меня голову снимет.

Десантник отвел глаза в сторону, силясь не рассмеяться.

— А причем здесь мы?

Репортер, нутром уловив слабинку, оживился.

— Ну как же?.. Вы же недавно из боя. Наверняка есть что рассказать.

И на камере загорелась красная точка.

— Как вы считаете, с падением дудаевского дворца наступит переломный момент операции в Грозном?

Черемушкин ответил не сразу, борясь с искушением высказать все, что нагорело на душе по поводу этой самой операции. А сказать ему действительно было что… Но он начал с другого.

— Зря вы делаете такие ставки. Дворец — не гитлеровский рейхстаг, и помяните мое слово, война не закончится, если мы завтра над ним вывесим российский флаг. Вы посмотрите, что мы натворили. Посмотрите, что сделали с городом! Посмотрите, что сделали с людьми… Мы ожесточили, настроили против себя целый народ… С нами воюет регулярная чеченская армия, а мы ее называем бандформированиями, выставляем против пацанов — срочников. За одиннадцать дней боев наш батальон потерял семьдесят процентов личного состава. Сегодня у меня убили еще девятерых, и их трупы лежат там, на площади! И я не могу их забрать оттуда… — лицо Черемушкина перекосила ярость. — Кто скажет мне, за что гибнут эти ребята?.. За чьи интересы расплачиваются они жизнями…

— Но генералы… — неуверенно сказал репортер.

— А что генералы? Когда в ночь штурма громили целую бригаду, когда на улицах гибли солдаты, где они были? В Моздоке водку жрали? Или в Москве под елочкой с Дедом Морозом обнимались?.. — Черемушкин перевел дух и заговорил спокойнее. — Я не знаю, договорятся о чем политики или мы дальше будем лить кровь. Уверен в другом, крайней останется армия. Нас уже сейчас чернят: и чечены, и, что самое страшное, вы, наша свободная пресса. А мне плевать. Плевать потому, что я ношу погоны. Я выполняю приказ, и сегодня снова поведу солдат в бой…

Красный огонек погас. Репортер отнял камеру, поставил к ногам.

— Наговорил совсем не то, что ты надеялся услышать?

— Да уж…

— Тогда извини. Съезди в штаб группировки. Там тебе более оптимистическое кино покажут.

Десантник удивленно покачал головой: не ожидал, дескать, и протянул мозолистую ладонь.

— Уважаю. В самое яблочко…

Послышался шум, в подъезд буквально скатился Мавлатов. Он был в красной кирпичной пыли, помятая шапка без кокарды съехала на оттопыренное ухо.

Задев телевизионщика, он смутился.

— Я, таварищ лейтинант, люк нашел.

— Что за люк? Объясни толком.

— Я только падумал…

— Где он?! — перебил его капитан Плотников.

— На плащадке.

— Веди, — скомандовал десантник и, выйдя из подъезда, объяснял Черемушкину. — У них здесь ходами напичкано: теплотрассы, канализация. Некоторые ведут прямо ко дворцу. Но нам не везло, которые находили, были уже взорваны. А представь, пройти по ним незаметно. А потом, как дать, так дать!

Держась выгоревшей коробки дома, они приблизились к детской игровой площадке. Плотников опустился на колени перед чугунной крышкой, огляделся вокруг и, увидев валяющийся в кустах гнутый металлический прут, велел Мавлатову принести.

Поддев за литой выступ, он убрал крышку, посмотрел на Черемушкина.

— Проверим, лейтенант?

В колодец полетела граната. Не успел осесть еще веющий толовой копотью дым, десантник прошил ход автоматными трассами. Забросил короткоствольный АКСу за спину, нащупал во мраке выступающие из кладки скобы и спустился на дно.

— Вроде чисто…

Вооружившись факелами, они тронулись вперед. Продвигаться пришлось в узком проходе между тепловыми трубами, капитан прислушивался и внимательно смотрел перед собой, выискивая следы пребывания боевиков.

— Стоять! — приглушенно приказал он, подсаживаясь к тонкой проволочке, растянутой поперек хода, которую Черемушкин, шедший следом, сразу и не заметил.

Огрубевшие пальцы работали с ювелирной точностью. Заблокировав взрыватель противопехотной мины, он попросил лейтенанта подать штык-нож.

Черемушкин вспотел, наблюдая за движениями десантника. Малейшая неточность могла привести к взрыву, что в этом коридоре равносильно смерти. Чавкнул штык-нож, перекусив проволочку.

— Грамотно ставили, — заметил Плотников.

У стенки, приваленная мусором, стояла обезвреженная мина в зеленом пластиковом корпусе.

— Рассчитывали на группу.

Черемушкин сглотнул слюну. МОН — 50, мина направленного действия, знакома каждому мальчишке по американскому боевику «Командо». Развернутая к колодцу, она запросто смела бы десяток человек, не говоря уже о двоих. Проворонь ее Плотников, и хоронить было бы нечего…

— Интересно. — Накручивая на затухающий факел полоску материи, проговорил десантник.

— Думаешь то, что мы ищем?

— Будем надеяться.

Шагая след в след, Черемушкин мысленно ориентировался, куда ведет ход. По всем примеркам, выходило в аккурат к дворцу Дудаева.

Капитан Плотников в том уже не сомневался. Не стали бы боевики столь тщательно минировать обычную теплотрассу. За те двадцать с небольшим минут, что они шли по коридору, он снял еще две растяжки — гранаты с повышенном радиусом поражения на тонких, почти невидимых обычному глазу проволочках. Но майор воевал уже вторую войну, и подобные «сюрпризы» научился различать.

Дальше их ждал тупик, заложенная кирпичом стена и небольшой лаз над трубами, уходящими, по- видимому, в подвал. Стащив верхнюю одежду, задевая за нависающий край, они проползли по трубам в подсобное помещение. Капитан затушил факел и, подсвечивая зажигалкой, чтобы не загреметь на захламленном полу, подошел к двери.

— Тс-с…

Приложив к двери ухо, он сделал знак Черемушкину не шевельнуться. Тот замер, как вкопанный, весь превращаясь в слух. Казалось ему, или так было на самом деле, но за дверью были людские голоса.

Ступая на цыпочки, капитан бесшумно вернулся к Черемушкину, подсадил его на трубы. Также ползком, они убрались из подсобки в коллектор.

* * *

Сматывая отснятую фотопленку, Якушев мучился самыми мрачными предчувствиями. Минувшие сутки существенно изменили расклад сил. Боевиков изрядно потеснили, и если еще позавчера он без особых затруднений попал в Президентский дворец, то сегодня он в кольце федеральных войск, а потрепанные отряды сепаратистов спешно уходят из руин Грозного на юг, в горы.

Получается, он сам загнал себя в ловушку. Дворец держали те, кому терять было нечего. И Якушев по собственной глупости угодил в их число.

Последний дудаевский форпост методично долбила дальнобойная артиллерия, над ним кружили боевые вертолеты, обстреливая неуправляемыми реактивными снарядами.

Страшнее было при бомбежках.

В глубоких подвалах, куда спускались переждать мятежники, все напряженно вслушивались в происходящее наверху. Обваливая перекрытия, рвались бомбы. От взрывов здание трясло, как щепку. Из окон пластали пожары, заволакивая небо пеленою дыма.

Но это пока цветочки. Ягодки будут потом, когда начнут применять вакуумные бомбы. Тогда не спасут и глубокие подвалы…

В который раз он жалел о сделанном, непродуманном до конца шаге. Не сюда надо было, а вместе с беженцами идти к войскам. Он журналист, каких в Грозном немало. После проверки все равно отпустили бы… Теперь близок локоть, да не укусишь. Военные ожесточены потерями, для них засевшие во Дворце — враги, которых надо уничтожать. Даже выйди он с белым платком.

А отснять он успел немало. Он общался с украинцами, членами радикальной организации УНА — УНСО. Плели, конечно, с три короба, рассказывая о причинах, приведших в Чечню. Деньги, доллары — вот, что их влекло.

За все рано или поздно приходится расплачиваться. Теперь у них карманы пухнут от зеленых банкнот, а воспользоваться ими вряд ли придется. По крайней мере, не всем. И они это понимают.

— Я Микола, — подбоченясь, сидел на двухъярусной койке перед объективом симпатичный парень лет двадцати трех, с зеленой повязкой, опоясавшей вихры. — Родился в Львове, сейчас живу во Владивостоке… — и сразу поправился. — Жил…

Они не питают никаких иллюзий на будущее. Будущего у них нет…

Кроме наемников дворец защищают гвардейцы, поклявшиеся на Коране умереть, но не сдать его. Они и умирают, одно из дальних помещений подвала, служащее мертвецкой, забито трупами. Туда же стаскивают перешедших в мир иной раненых, представившихся в лазарете. Раненые поступают после каждой атаки.

В отдельной комнате содержат пленных. Хотят они того или нет, снаряжают патронами пустые магазины. Патронами, которыми боевики будут стрелять в их сослуживцев. За отказ, пуля сразу. Или распятье на окне, да стрелок позади, укрывающийся за тобой от пуль.

У этих ребят будущее тоже весьма туманно.

«Господи, как глупо!.. Кому все это нужно? Сумасшествие! Мы все сошли с ума…».

Подумав так, он вспомнил картину, запечатленную на видеопленке. Дорога в Грозный, клубы черного дыма, развалины построек вдали и плакат на обочине. Лист ватмана с надписью, начертанной школьными перьями: «Добро пожаловать в ад».

Плакат тот приглашал и его.

«Что же, Виктор Николаевич Якушев. Вот ты и в аду. В земном аду».

* * *

— Вы так уверены в результате, капитан?..

Капитан Плотников и вытянувшийся в ниточку лейтенант Черемушкин стояли перед столом, устеленным масштабной картой Грозного. С карандашом в руке, сидя за этим столом, задумчиво изучал карту полковник в камуфлированной форме с идеально белым подшитым подворотничком.

— Что вы молчите? — поднял на Плотникова внимательные глаза.

— Уверен.

Полковник бросил карандаш на карту.

— Уверен он… По подсчетам разведки в здании не меньше полусотни дудаевцев. Вы собираетесь силами разведвзвода выбить их оттуда?..

— Со мной пойдут только опытные бойцы. Большого количества людей там не потребуется, иначе перестреляем друг друга… Вот лейтенант просит, чтобы его включили в группу.

— Так точно, — отчеканил Черемушкин. — Товарищ полковник, мой батальон имеет ту же задачу, что и ваши десантники. Они так же ходят в атаки, они так же гибнут на площади. И потом, мои бойцы обнаружили этот ход… Я считаю, было бы несправедливо запретить нам участвовать в операции.

Грузно поднявшись, полковник вышел из-за стола.

— Спелись? — улыбнулся он одними глазами, подойдя к Плотникову.

— Никак нет, — ответил тот. — Я присоединяюсь к просьбе лейтенанта. К тому же, вылазку мы делали сообща.

— В этом есть здравый смысл. Вы поднимаете переполох, боевики вынуждены переключиться на вас, а в это время основные силы совершают бросок…

— Нас оттуда не ждут. Сыграет фактор внезапности.

— Стратеги, — пошевелив плечами, полковник вновь подошел к карте. — Вы должны отдавать отчет, что я не имею право полагаться только на рисковые рейды. На час ночи замечен массированный огневой налет на дворец, который даст начало общей атаке. Исходя из этого, вы должны действовать до обозначенного времени. И знайте: если до 00.50 от вас не поступит сигнала — двух зеленых ракет, я отдам приказ на штурм.

* * *

Потрясенный гибелью Кошкина, Турбин держался от всех в стороне. Он ушел в пустую, некогда детскую, комнату, швырнул на пол подушку и, повалясь на нее, не хотел никого видеть и слышать.

Воспоминания нахлынули на него, и помимо воли Турбин мысленно перенесся в детство, в четвертый, если не изменяет память, класс.

… Он проболел тогда гриппом недели две. Температуру едва сбили антибиотиками, врач настаивала еще минимум на трех днях постельного режима. Но начались четвертные контрольные, и мать, скрипя сердцем, отпустила его в школу.

Вторым уроком была физкультура. Юра никогда и раньше не слыл спортсменом, едва тянул на четверки, но в то утро, подходя к перекладине, чувствовал, что не подтянется и раза. Он мог сослаться на болезнь и уйти на скамейку, наблюдать оттуда за одноклассниками. Но в классе презирали хиляков, смешками изводили до уровня изгоев. Собравшись с духом, он запрыгнул на турник.

Его сил хватило на два жима. Повиснув червяком, он дрыгал ногами в воздухе, силясь еще подтянуться, потом под дружный смех спрыгнул на матрасы. Обидной была не двойка в журнале. На перемене к нему подвалил Витька Васильев и принародно обозвал сморчком.

Витьку в классе боялись. Он был развит не по годам, и нагл, как два танка. А оттого считал вправе насмехаться над всяким, кто по его мнению был того достоин, без опасения заработать в ответ.

— Дохляк ты! — презрительно хохотнул он, окруженный дружками. — Ты всех нас опозорил перед девчонками. Может ты и в самом деле девка? А? Не Юрка, а Юлька? Во!.. Теперь ты Юлькой будешь.

Драться Юра не любил, да и чем закончится стычка, было ясно сразу. Из драк Витька выходил победителем, а те, кто решался сойтись с ним один на один, еще долго ходили с синяками.

— Юлька! — пользуясь безнаказанностью, заулыбался тот. — Давай мы тебе косички заплетем.

Кошкин подлетел к нему, пихнул в плечо так, что Витька отлетел к стене. Заступничества Юра не ждал, но уроком раньше дал Кошкину добросовестно сдуть контрольную по математике, и это обстоятельство не дало Володьке права отмолчаться в стороне.

— Не лезь к нему.

— А ты что, заступник? — ощетинился Васильев. — Без тебя разберемся.

Перепалка привела к тому, что сопровождаемые болельщиками, они отправились в туалет сводить счеты.

Драка запомнилась многим, ибо она доказала, что на силу всегда отыщется другая сила. Витька залепил Кошкину в глаз, но того это не смутило, и ответная серия ударов, пришедшаяся по Витькиной физиономии, закончилась обильным кровотечением из разбитого носа. Испугавшись вида крови Васильев вдруг заныл.

Кошкин, с расцветающим под глазом фингалом, в синей курточке с надорванным рукавом, подвел ноющего острослова к Юре и заставил просить прощения.

Утирая кровавые сопли и потупившись в пол, Васильев промямлил: «Извини, я больше не буду». И больше Турбина никогда не домогался.

Был и восьмой класс, и тоже весна, когда Володьке было не до занятий, и урок английского. Старая англичанка, очкастая, сухая, и прямая, как столб, недолюбливала его за неуспеваемость. Кошкин отвечал взаимностью, и за учебник английского принципиально не брался.

— Кошкин, translate into English. The twentieth lesson.

Володька смотрел на нее как баран на новые ворота.

— Андестенд? — спросила она с далеко не британским акцентом.

Кошкин продолжать изображать партизана, попавшего к врагу на допрос.

— Тупица! Пень! — завизжала англичанка. — Вон из класса.

Он демонстративно собрал портфель и, проходя мимо доски, довольно отчетливо, так, что услышали даже на задних партах, выдал:

— Сама… тупица очкастая.

Класс напрягся, ожидая всплеска учительских эмоций. Но престарелая англичанка стянула с носа очки и посмотрела на Кошкина так, словно видела его впервые и хотела надолго запомнить. Затем вышла, хлопнув от души дверью.

— К директору пошла жаловаться, — прокатился по классу шепоток.

Юра помнил испуганное лицо Марины Викторовны, Володькиной матери, когда, к концу занятий, она входила в приемную директора школы.

Кошкина пожалели и из школы не выгнали, до конца учебного года оставался неполный месяц. Но из квартиры Кошкиных в тот вечер летели то иступленные крики матери, то ее плач над несчастной судьбой и сыном — придурком, по которому тюрьма плачет.

… Володька не был придурком, и тюрьма его обошла стороной. Его растерзанное осколками тело до сих пор лежало на площади, а Турбин, вытирая набегающие слезы, гнал и гнал от себя видение, как он поднимается по лестнице, где знакома каждая ступенька и каждый выцарапанный гвоздем рисунок на побеленной стене, как открывает дверь Володькина мать, как слова застревают у него в горле, и он не в силах сказать ей о том, что сына ее больше нет.

Наступая на сорванную с петель дверь, вошел Бурков, сел рядышком, сохраняя молчание.

— Ты как? — выдержав паузу, спросил он, слегка хлопнул по колену Турбина.

Турбин продавил комок и пробормотал нечто нечленораздельное.

— Вот жизнь… — нарушая его уединение, продолжал Бурков. — Никогда не знаешь, что ждет.

Потянувшись к тумбочке, он вытащил картонную коробку с елочными украшениями. Достал шарик, обсыпанный стеклянными искорками.

— А мы дома елку не наряжаем. В сельпо игрушки не завозят. Да и деньги не тратили на безделушки.

Он выпустил игрушечный шар и тот, ударившись, разбился.

— Вот и всё. Одна только видимость…

Глядя на обои, расписанные веселыми мишками, барабанящими зайцами и пирамидами, Турбин вымолвил:

— А ведь здесь люди жили…

Бурков со вздохом согласился:

— Жили.

— А теперь здесь мы.

Разговаривать было не о чем. В комнате опять нависло молчание.

— Чурок ненавижу! — поменял позу Турбин. — На гражданке душить буду. Если вернусь домой, сразу на рынок. У нас только чурки торгуют. Я им за все…

В коридоре заслышались шаги. В проеме появился лейтенант Черемушкин.

— Турбин здесь? — не различая в вечернем сумраке лица солдат, спросил он.

— Здесь, — ответил за приятеля Бурков.

Черемушкин прошел в комнату, бойцы поднялись перед командиром, бросил Турбину пачку патронов.

— Возьми гранату и собирайся.

Турбин, не задавая лишних вопросов, сунул гранату в кармашек разгрузки.

— А ты, Бурков, смотри в оба. Мы «чехов» шумнем, а будут разбегаться — мочи. Мочи без разбора. Чтоб ни одна тварь не ушла!

 

Глава тридцатая

В помещении, отведенном под лазарет, стоял тяжелый запах крови, гниющей плоти и лекарств. С тумбы затухающе трепетала свеча, на тесно составленных кроватях не было свободных мест. Мгла подземелья давила, не хватало воздуха, или, по крайней мере, Руслану так казалось.

На кровати возле него лежал со сломанной лодыжкой Умар. Гражданская мирная травма, если не брать в расчет характер ранений его соседей по лазарету. Еще днем, когда над дворцом закружились штурмовые вертолеты, расстреливая из ракетных установок, он попал под обрушившуюся стеновую перегородку, и в подвал, в укрытие, прыгал, подволакивая травмированную конечность.

Лейла, до войны окончившая медучилище, на обычном письменном столе вправила ему кость, отчего Умар, как не кусал губы, заорал. Зафиксировав перелом двумя обломками досок, накрепко перевязала старыми бинтами.

С бинтами, как и с прочими медикаментами, было туго. Новые, в стерильной заводской упаковке закончились, а потому она стирала использованные в бывшей бойлерной, под краном, из которого вода бежала тонкой струйкой.

Умар вконец оброс щетиной, став похожим на дикого абрека.

— Костыли бы где найти, — ворчал он, валяясь на койке. — А то я здесь до пролежней…

— Посмотрю, — обещал Руслан.

— Посмотришь… Ты мне дай гранату.

— Зачем?..

— Если сюда придут русские, мне что — лапки кверху?

Пожав плечами, Руслан отдал ему РГД-5.

— Вот и ладненько, — Умар спрятал ее под подушку. — Все ж не с пустыми руками. Ну, рассказывай, что нового?

За те несколько часов, что Умар провел на госпитальной койке, обстановка вокруг дворца не изменилась. Войска по-прежнему стоят в трех сотнях метров и чего-то тянут. То ли собираются с силами для окончательного удара, то ли ждут, когда защитники сдадутся.

— Нормально, — ответил он, заметив, как, слушая, напряглась Лейла, поившая тяжелораненого из носика чайника. — Жратва еще есть, патроны. Пару деньков еще запросто продержимся.

— Два дня, — повторил Умар, укрыв одеялом больную ногу.

— А там что-нибудь придумаем. Наши коридор пробьют. Или перемирие устроят, якобы чтобы убрать с улиц трупы. И мы, под этот шумок, тихо слиняем.

— Русские на мировую не пойдут, — дал о себе знать раненый в грудь пулеметчик Али, лежавший в крайнем ряду.

— Зря так говоришь. Им тоже нужна передышка.

— Как только мы выйдем, нас сразу перебьют, — сомневался Али.

— Это вряд ли. Их силы нацелены на нас, точно мы всё, что осталось от сопротивления. Поговаривают, что с генералов трясут сроки, когда они возьмут дворец. Да они сделают вид, что не замечают нашего ухода, лишь бы быстрее и без потерь овладеть зданием.

Попрощавшись с братом, Руслан ушел на пост. С полуночи до двух ночи ему стоять в холле за мешками с песком, наблюдая за пустынной площадью.

Продрогнув на холодном воздухе, он застегнул на все пуговицы куртку, пристроил винтовку на мешках, составленные за декоративной, в виде серпа и молота, решеткой. И прижался бровью к резиновому наглазнику, прощупывая площадь метр за метром.

* * *

При отсвете факелов капитан Плотников возился в подсобке с дверью, приматывая тротиловую шашку к ручкам. Прикрепив, воткнул в гнездо детонатор с бикфордовым шнуром, полез за зажигалкой.

— Отойдите к стене, — приказал он, снимая с нее крышечку. — Зажмите ладонями уши и зажмурьтесь.

Стоявший слева от него десантник в защитного цвета косынке, с пулеметом, чья забитая патронами лента свисала чуть не до пола, дистанцировался от своего командира.

Турбин, стоя за Черемушкиным, послушно воткнул пальцы в ушные ямы и закрыл глаза.

Рвануло с такой силой, что всех обдало волной горячего дымного воздуха, дверь щепкой выбросило в коридор.

В задымленный проем ринулся пулеметчик, всадил короткую очередь в опешившего от неожиданности боевика, и пошел дальше, переступив агонизирующее тело.

Коридор раздваивался, широкая мраморная лестница вела наверх. Десантник поднимался по ней, прочесывая трассами пространство. И упал. Турбину показалось, что он просто споткнулся и сейчас поднимется. Но пулеметчик продолжал лежать в прежней позе, а наверху запульсировали злые вспышки, насыщая воздух пулевым свистом.

Метнув в обороняющихся гранату, Плотников подтянул к себе пулемет и слился со стеной, контролируя лестницу.

— Зачищайте коридор! — закричал он солдатам. — Чего ждете?!

Турбин побежал по боковому ответвлению. Наткнувшись на дверь, сорвал с гранаты кольцо и забросил ее внутрь. Дым еще не осел, а он уже с порога строчил по проступающим из тумана кроватям, что-то падало и катилось по полу.

Он отпустил спусковой крючок, когда с находившимися в комнате было покончено. С брезгливостью смотрел он на размозженную пулями кудрявую голову дудаевца, раскинувшегося на столе, на дырявую армейскую каску с надписью «Украина», что откатилась к порогу.

Наемники лежали там, где их застала смерть. Многие так и не узнав, что произошло.

По коридору пробежал Коновалов, свернул влево. Турбин, перезаряжая автомат, двинулся за ним.

* * *

Якушев в панике метался по цокольному этажу, лихорадочно ища выход. Отсюда надо было срочно бежать, бежать, куда глаза глядят, если он хочет остаться в живых. В потемках он нашел железную дверь, ведущую на площадь, в отчаянии задергал ручку.

Дверь была заперта, отрезая ему путь к спасению.

Из-за колонны вынырнула фигура. Страх парализовал Якушева; обмирая сердцем, он закричал:

— Не стреляйте! Я журналист.

Фигура вблизи оказалась боевиком, тоже искавшем, куда скрыться.

— Замок! — возбужденно сказал Якушев, когда тот, как и он, минуту назад, задергал ручку.

Выматерившись по-русски, чеченец отступил от бронированной двери и выстрелил по запорам. Замок был безнадежно испорчен, и дверь легко поддалась.

* * *

Бурков застыл, держа под прицелом площадь. Во дворце трещала остервенелая стрельба, глухо рвались гранаты. А он, вместо того, чтобы быть там вместе с друзьями, сидел на безопасном удалении, карауля невесть кого.

Когда мимо остова выгоревшего бронетранспортера мелькнула и исчезла тень, он сначала подумал: привиделось. Оно так иногда бывает, когда чего-то очень ждешь. Он щелкнул тумблером на прицеле, включая подсветку шкалы, взял немного левее, куда стремилась тень.

— Шалишь… — удовлетворенно хмыкнул, поймав в перекрестие силуэт бегущего человека.

Приклад привычно боднул в плечо…

* * *

На войне умирают по разному.

Загибался на лестнице, получив свинец в незащищенную бронежилетом грудь, капитан Плотников. Он знал, что его ждет. Знал, что за его спиной пацаны-солдаты, многим из которых еще нет и девятнадцати, и которым еще жить и жить. И закрывая их собой, бил и бил из пулемета, истекая кровью, пока вторая пуля снайпера, ударившая в голову, не нашла его.

Знал, на что шел и чеченец Умар Адиев, подрывая себя гранатой, когда в дверях лазарета возник российский солдат…

Журналист Виктор Якушев хотел жить. Он не держал оружия и ни в кого не стрелял на этой мало кому понятной войне. Он был лишь сторонним наблюдателем, фиксируя на пленку все, что видел. Выкладываясь в беге и с непривычки задыхаясь, он страстно мечтал скорее достичь домов, где, как ему верилось, он будет в безопасности. И даже когда пуля калибра 7, 62 пробила ему сердце, и он повалился на асфальт, разбивая аппаратуру, остатками угасающего сознания ему еще казалось, что он еще бежит, и до спасительных стен осталось совсем немного, совсем чуть-чуть…

* * *

Осколок взорванной в лазарете гранаты, с ноготь размером, прошил ватную подстежку бушлата Коновалова и ушел под ребра.

— Сильно? — посочувствовал, сдирая примотанный к прикладу перевязочный пакет, Турбин.

— Ерунда, — кряхтел каптер, зажимая рану. — Перетерплю как-нибудь. Не возись со мной. Дуй за лейтенантом, а то бросили одного…

— А ты как?..

— Валяй! Что я… поди не помру.

Взводного он нашел в дальнем крыле, у бокового, ведущего на первый этаж, выхода. Выглядывая из- за угла, Черемушкин царапал ногтями по разгрузке, вытаскивая Ф-1.

Наверху захлебом лаял пулемет, трассирующие очереди неслись к парадной лестнице, секли стены, рикошетя во все стороны.

— Сейчас я тебя, — бормотал Черемушкин, срывая кольцо. — Сейчас я тебя успокою…

Граната полетела к колонне, за которой залег чеченский пулеметчик. Он слишком поздно заметил опасность…

В холле стихло. Повисла непривычная, звенящая тишина. Выждав еще немного, лейтенант отступил от стены и стал подниматься по ступеням.

Все было кончено. В воздухе еще ощущался кисловатый запах пороха; россыпью, у заваленного пулемета, валялись стреляные ленты. Черемушкин, на всякий пожарный, пинком отодвинул пулемет подальше от безжизненного тела, прошел к мешкам с песком, заглянул за них, найдя и там убитого.

— У кого ракетницы?! — окликнул Турбина десантник, возившийся под лестницей с погибшим Плотниковым.

— Понятия не имею?

— Должны быть ракетницы, — десантник разогнулся, так и найдя искомого в разгрузочном жилете капитана. — Сколько времени?

— Без пятнадцати час.

— Сколько?! Ищи ракетницы! Скоро наши по дворцу жахнут, если отмашку не дадим.

В холле хлопнул выстрел снайперской винтовки. Ее ни с чем другим не спутаешь. Что- то мягко шлепнулось на пол.

Турбин обернулся, ища лейтенанта Черемушкина.

— Командир! — Он подбежал к ничком лежавшему взводному, перевернул его лицом к себе. — Командир…

В темноте не разобрать, куда попала пуля. Он принялся лихорадочно расстегивать пуговицы, не вытерпев, рванул полы бушлата, и пуговицы посыпались на мраморный пол. Рану обнаружил не сразу, лишь когда залез во что-то липкое.

— Меня… кажется… убили… — разомкнув губы, просипел Черемушкин.

Он прожил еще около двух минут и умер спокойно и без мучений. Бережно опустив на пол убитого офицера, Турбин поднялся с колен и в слепой ярости закричал:

— Кто стрелял?! Кто?

Эхо насмешливо отозвалось под высокими сводами зала.

— Он по той лестнице смылся! — показал автоматом десантник. — Давай за ним, а я с этой стороны…

Турбин на одном дыхании взлетел по засыпанным бетонной крошкой ступеням на второй этаж. Дальше чеченцу бежать было некуда: лестничный пролет обрушился и бесформенные куски его провисли на гнутой арматуре. Держа оружие на изготовке, он прошел к окну, глянул вниз. Высоко, выпрыгни отсюда, боевик непременно переломал бы ноги.

Щелчок впустую ударившего бойка поверг его в испарину. И как он его проморгал? Чеченец никуда не скрывался, он просто ушел в темный угол, куда не доставал бледный свет нависшей над площадью луны, и там оставался для Турбина незамеченным. Теперь он вышел из тени, и всадил бы в спину солдата пулю, не подведи механизм.

Турбин поднимал автомат. В нем все кипело и клокотало от ненависти к боевику, только что застрелившему лейтенанта.

Но что-то подспудное не давало Турбину нажать на курок. Он вглядывался в лицо снайпера, и был готов поклясться, что уже встречал этого парня. Он не просто где-то мельком видел его, на тех же улицах Грозного, но безусловно, знал его… Но откуда?..

Прозрение стало ему шоком.

— Руслан? — не веря себе, спросил Турбин. — Не может быть… Это ты?

— Юрка?! — снайпер был поражен не меньше его. — Ты как здесь?.. Ах, да…

Он бросил винтовку и тоном смертельно уставшего человека произнес.

— Вот мы и встретились. Земля, видно, и в самом деле, круглая. Ну, чего стоишь, стреляй.

— Это ты… внизу? Ты… лейтенанта?

— Я. И не только его. А ты чего хотел?! Вы разрушили мой город, разрушили мой дом. Вы убили моих родителей, брата… Что ты смотришь на меня, Юрка, стреляй! Ты ведь за этим сюда пришел.

Чем ожесточеннее выкрикивал обвинения Руслан, тем сильнее Турбин понимал, что не сможет забрать жизнь у своего прежнего друга. Перед ним стоял снайпер, на чьей совести не одна загубленная душа, еще минуту назад Турбин готов был порвать его голыми руками.

Перед ним стоял враг. Но убить его не поднималась рука.

Он задрал ствол автомата к потолку и нажал на спусковой крючок. А потом, колеблясь, скомандовал Адиеву:

— Беги!

И кивком подбородка показал на коридор.

— Я тебя отпускаю. Но запомни… — решение давалось ему нелегко, — следующая наша встреча будет последней. В счет старой дружбы… беги.

— И ты не выстрелишь в спину? — без всяких эмоций спросил Адиев.

— Беги… Сюда идут наши. Могут застать.

Артиллерийский снаряд пробил стену и взорвался, угодив в потолочные перекрытия. Ослепленного вспышкой Турбина швырнуло на бетонный обломок, ощетинившийся, словно спрут щупальцами, прутьями арматуры. Напоровшись на острый прут и теряя сознание, он успел запомнить, как переломленная плита с ужасающим треском обрушилась на то место, где секунду назад стоял Руслан, погребая под собой.

 

Эпилог

Тюлевая штора колыхалась от сквозняка, в палате было свежо, но рамы никто не закрывал. Нежданно нагрянувшее майское тепло пробудило природу. На ветках с проклевывающейся листвой расчирикались птицы, радуясь солнцу; в парке, за высоким забором, играл духовой оркестр.

— Весна, — откладывая на тумбочку книгу в глянцевой обложке, потянулся Коновалов.

Он слез с кровати, сунул босые ноги в больничные, пронумерованные шлепанцы и подошел к подоконнику.

— Хорошо-то как, а, Юр?

Юра Турбин откинул одеяло и пошарил за спинкой кровати, доставая костыли. Опираясь на них, он допрыгал до окна и потеснил приятеля.

— Тебе, Юр, везет, — завистливо вздохнул Коновалов. — Если комиссуют, месяца черед два дома будешь. А мне еще как медному чайнику трубить.

Турбин ничего не ответил, полной грудью дыша настоянным на цветении воздухом.

Внизу, у входа в корпус, орудовал метлой дневальный, наводя перед приездом командования блеск и красоту. Метла ритмично вжикала, скребла лысыми прутьями по асфальту.

Вжик, вжи-ик… Вжик, вжи-ик…

Дневальный вдруг замер и вытянул шею, глядя в сторону ворот КПП.

— Похоже, приехали, — озаботился Коновалов.

Спустя минут десять, приоткрыв дверь, в палату заглянула медсестра.

— Мальчики, по кроватям. Евгений Николаевич с генералом идет.

Евгений Николаевич — это полковник медицинской службы, начальник госпиталя, в котором, после эвакуации из Грозного, они чалились четвертый месяц. У Коновалова после операции, оставались проблемы с задетым осколком легким, а у Турбина плохо заживала правая нога, пробитая ржавой арматурой. Эта ржавчина, хоть рану ему прочистили хирурги в полевом лазарете в Ханкале, и была причиной теперешних его бед. Рана дважды воспалялась, нога отекала, и врачи уже подумывали об ампутации. Но, Бог миловал, обошлось и без крайностей, не беря в расчет тупых, ноющих болей и медицинской прилады, названия которой он не помнил, что стальными спицами заковала бедро.

Что касается генерала, так слух пронесся еще неделю назад: 9 мая госпиталь посетит командующий округом и, кроме сопутствующих дате поздравлений и подарков, вручит отличившимся правительственные награды. Этот же слушок довел до сведения пациентов пятой палаты, а именно в этой палате лежали Турбин и Коновалов, что в списках награжденных значатся и их фамилии.

Но все это были лишь слухи…

Повинуясь сестричке, они разошлись по кроватям и только успели занять горизонтальное положение, как в палату вошел генерал, без фуражки и в наброшенном белом халате, за ним начмед со штабным клерком в чине капитана, несшим гвоздики и какие-то картонные коробочки.

— Как здоровье, герои? — спросил генерал, вставая в проходе между кроватями.

— Нормально, — ответил Коновалов, порываясь подняться, но командующий остановил его жестом.

— Кротов, — позвал он клерка, и тот услужливо подал картонную коробочку и коричневую орденскую книжку. — Указом Президента Российской Федерации номер 1054 от пятнадцатого февраля 1995 года за мужество, проявленное при выполнении воинского долга по защите конституционного строя, наградить младшего сержанта Турбина Юрия Станиславовича орденом «Мужества».

Он прошел к Турбину, достал из коробочки серебряный крест на планке, лично прикрепил на лацкан госпитальной пижамы.

— Поздравляю от всей души, — он потряс влажную от волнения ладонь, сунул удостоверение и переданные штабистом цветы.

Та же участь постигла Коновалова. Командующий вручил ему медаль «За отвагу», наскоро пожелал обоим выздоровления и, в сопровождении свиты, отправился по другим палатам.

Едва дверь закрылась, Коновалов легко соскочил с кровати, и, хлябая тапочками, ушел к зеркалу. Покрутился перед ним и так, и сяк, поправил висевшую, как казалось, криво, медаль.

— А ничего смотрится! — выгнул грудь колесом. — К дембелю. Как считаешь, приятель?..

Турбин отстегнул с лацкана орден, подержал на весу, точно примеряя, сумел ли вместить в себя крест все пережитое последних месяцев, выдвинул из прикроватной тумбочки ящик и забросил его туда.

Ему было не до наград…

Новосибирск.

январь — май 2001 г.