На Земле есть места, так долго и страстно сберегаемые молвой, что они уже не нуждаются в официальном и научном подтверждении своего особого статуса: легенда работает на место, место — на легенду. Тибет — Шамбала, страна блаженных, недоступные пещеры, сомати; Алтай — Беловодье, мифическая страна свободы и мудрости; Бермудский треугольник — прорва, затягивающая самолеты и корабли…
Это, как говорится, классика жанра. Есть еще Барсакельмес — остров в Аральском море: там время идет по особам законам, там бесследно пропадают люди и случаются фантастические (картина из будущего) миражи… Сейд-озеро на Кольском полуострове: работающая там с 1997 года научно-поисковая экспедиция «Гиперборея» напрямую связывает его с тайнами северной прародины человечества; легенды утверждают, что у него два дна и что оно является подводным (для кого?) убежищем… Жигулевские горы на Волге: там тоже часто видят миражи.
Есть окружного значения озера, пещеры и поляны, наделенные тайной силой. Иногда они отмечены знаками (дольмены, менгиры, деревья), иногда не отмечены ничем, кроме упорной, долгой памяти. Молву ничуть не смущает количество и качество происходящих на месте чудес: молва не бухгалтер, она — хранитель. И само легендарное место вовсе не обязательно представляет собою выдающийся географический объект; это не главное: за местом стоит скрытое до поры время.
Бажовские места, те самые, где происходит действие сказов о Хозяйке, с точки зрения досужего туриста, ничем особым не отличаются; высокие горы — на Северном Урале, дивной красоты озера — на Южном, даже река Чусовая, фирменная наша красавица, здесь еще не проявилась и просто течет, как любая невеликая речка. Признанные уральские чудеса: Аркаим, который старше египетских пирамид, Невьянская наклонная башня, не наклонившаяся со временем, как Пизанская, но специально возведенная наклонной, Ильменский заповедник, уникальный природный геологический музей — находятся не здесь; а здешние места — Полевской, Мраморское, Зюзелька, Полдневая и Косой Брод — как раз обыкновенные: камни, руда, золото — и отсюда все остальное…
Правда, географическое положение этого района весьма примечательно: он расположен на осевой линии главного Уральского хребта, как раз на стыке материков. Неподалеку от города Полевского находятся два пограничных обелиска «Европа — Азия» — Первоуральский и Ревдинский, и сам город, если определять его положение по этим обелискам, находится точно в Европе и так же точно в Азии. По этим местам проходит другая, чрезвычайно важная линия — водораздел бассейнов Волги и Оби: по склонам здешних невысоких гор воды текут решительно в разные стороны и в разные океаны. И только Чусовая — истинный географический казус, — начинаясь на восточном склоне хребта, пробивает его и поворачивает на запад.
И тут же по водоразделу, по верховьям Туры, Чусовой, Пышмы, Исети, Миасса и Урала проходит полоса месторождений меди, известных ещё в эпоху бронзы.
Река Чусовая — главная река бажовских мест, в судьбе Урала (в его истории, географии, экономике, мифологии) играет совершенно особую роль: с древнейших времен она была проходом через Камень, заветной дверью, дорогой, связующую Азию и Европу, Запад и Восток. Умнейший де Геннин сказал об этом красиво и точно: «Она Уралом прошла и оный рассекла и пала в Каму». По Чусовой Ермак перешел с Западного склона на Восточный. В. Н. Татищев видел в ней залог великого будущего Екатеринбурга: «Весною путь отсюда во всю Сибирь Исетью, в Казань — Чусовою и вниз Камою; и городу Архангельскому Камою — вверх и потом Кольтмою в Вычегду и Двину…» Чусовая была единственной дорогой для железных караванов с демидовских заводов, так что путь уральского металла на европейские рынки начинался с нее — с реки Чусовой. И продукция древних металлургов (еще до н. э.) шла той же дорогой — по Чусовой, Каме и Волге. Дорога эта такая старая, что уже невозможно определить, какой народ дал название реке и от какого слова оно произошло. Принято считать, что Чусовая означает «светлая вода»: в переводе с коми-пермяцкого «чус» — светлый, «ва» — вода.
Знаменитый шестидесятый, или Уральский, меридиан проходит по этим самым местам: между начинающимися неподалеку реками Чусовой и Ревдой, через гору Березовую и в самой непосредственной близости от Зюзельки и Полевского. Поклонники эзотерических знаний уверены, что вовсе не Гринвичский, как принято считать, а именно Уральский и есть настоящий нулевой меридиан, и именно от него идут все отсчеты, и с ним связаны великие исторические и географические тайны. По этому меридиану, только южнее, лежит Страна городов с Синташтой и Аркаимом.
История здешних поселений со времен промышленного освоения Урала, т. е. с начала XVIII века, хорошо известна: они прикрывали молодой тогда екатеринбургский железоделательный завод от нападений башкир с юга; но сразу приобрели и самостоятельное промышленное значение.
Полдневая: добыча железной руды, золота и самоцветов, обжиг древесного угля, гончарный промысел.
Зюзелька: добыча золота, медной и железной руды, ткачество, выделка шкур, производство туесов, шкатулок и прочих деревянных изделий.
Косой Брод: добыча золота и железной руды, притом, по словам академика И. И. Лепехина, побывавшего здесь в 1770 году, «руда почти на самой лежит поверхности и покрыта слоем простой земли не более одного аршина»; обжиг древесного угля.
Мраморское: добыча и обработка мрамора. Село особенное, интеллигентное. Основание ему положили мастера, вывезенные с семьями с Петергофской гранильной фабрики, о чем в Мраморском до сих пор хорошо помнят.
Полевской: в XVIII веке здешний медный завод достойно представлял передовую уральскую металлургию, а Гумешкинский медный рудник упоминавшийся уже академик И. И. Лепехин считал «главою всех уральских рудников». Явные знаки присутствия здесь древних металлургов были учтены и описаны еще П.-С. Палласом: «Сия рудная гора также обработана была некогда неизвестным нам народом, коего, однако, о прилежании и знании в сорных промыслах… свидетельствуют многочисленные следы…»
К неизвестным древним временам восходят и здешние предания о заколдованных местах и знаках земельных богатств; некоторые из них дожили до наших дней, так что можно предполагать, что П. П. Бажов слышал их предостаточно: «Места были глухие, тайга, кругом топи, ни дорог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, заприметит местность, „знаки“ какие надо оставит, назавтра пришел — ни примет, ни знаков. Будто все в колодец провалилось…»
Бажовский текст — всегда подсказка, выход к знаку, перечень ограничений и моральных условий, исполнение которых делает внятным язык Земли: «Прямо к ним через покосную лужайку идет женщина… идет, как плывет, совсем легко: ни один цветок, ни одна травинка под ней не согнутся». «И вот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, поползло это чудо к Рябиновке, а из земли все кольца выходят да выходят. Ровно им и конца нет. Это и есть Великий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет — туда оно и подбежит». «На месте костерка одни угольки остались, а старатели все сидят да на эти угольки глядят. Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонькая… подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. Сначала по уголькам круги давала, потом — видно, ей тесно стало — пошире пошла. Круг даст и опять подрастет… Потом за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уж ростом с Федюньку… Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало». «…По глухим болотным местам, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено. Сживи Синюшку с места — и откроется полный колодец золота да драгоценных каменьев. Тогда и греби, сколь рука взяла».
Писал он и о змеиных клубках, о синих туманах — явлениях, для этих мест обычных.
Неизбежный в конце тысячелетия бурный интерес к тайным знаниям и всевозможным чудесам позволил выявить любопытную закономерность: все чудеса, даже самые новомодные, вроде НЛО и инопланетян, тяготеют к старым, меченым местам. Так, снежного человека чаще всего встречают в Приполярном Урале и в низовьях Оби. В. Пушкарев, руководитель нескольких экспедиций по поискам гоминоида (в последней экспедиции он погиб, как сообщает «Книга тайн» (М., 1996), при невыясненных обстоятельствах, и тело его до сих пор не найдено), собрал интересные свидетельства о неизвестном существе, внезапно появляющемся из мрака и пропадающем неведомо куда. В этих же самых местах еще в XVI–XVIII веках были записаны рассказы самоедов о таинственных сиртя (сииртя, сихиртя…), живших здесь в былые времена и ушедших под землю; теперь они живут в подземельях, сторонятся солнечного света и только иногда ненадолго выходят из своих убежищ.
Встречи с таинственными гоминоидами отмечаются и в районе Кунгура; некоторые из этих встреч освещались в прессе: «…в первом часу ночи житель деревни Александр Катаев 25 августа 1974 года шел вдоль реки. Услышал: кто-то бултыхается в воде, подумал — большая рыба. Но когда услышал странное бормотание, то поднялся и залег в кустах. Метрах в пяти от себя увидел как бы людей, мужчину и женщину. Оба сплошь серого цвета, только у самки голова в рыжих кудрях. Потом вошли в воду и поплыли бесшумно…»
Тот же А. Катаев рассказывал, что в пятидесятых годах в сети рыбаков попал чертенок — весь в шерсти. Он дико визжал, ревел и кусался, его выпустили, и он сразу нырнул в реку. Место встречи тоже не случайное: районы карстовых пещер традиционно полны загадок.
Кстати, знаменитый Молебный треугольник — зона предполагаемых контактов с инопланетянами — совсем недалеко отсюда.
Что же касается бажовских мест, то чудеса продолжаются и здесь; записываются даже новые бывальщины: «Со стороны гор надвигались валы плотного, светящегося в темноте тумана. Высота слоя казалась небольшой — полтора, два метра, но туман разбухал буквально на глазах. У нас были с собой приборы, которые показали, что напряженность электрического поля в районе образования тумана превысила грозовую! А брошенная в зону тумана тонкая металлическая проволока в шелковой изоляции вспыхнула и сгорела». Рассказывают, что моторы машин, попавших в туман, перестают работать, а люди, настигнутое туманом, могут погибнуть.
Старые бывальщины тоже живы: здесь по-прежнему водит, сбивает с дороги и «не пускает идти»… И все колдовские знаки связаны с наличием в земле полезных ископаемых, главным образом рудных, и держатся они (знаки) в этих краях еще и потому, что сами бажовские места до сих пор остаются рудничными и заводскими.
Уральский способ жить на том и стоит, что все мы испокон веку люди рудничные и заводские, горные и пещерные, земные и подземные; на гербе Екатеринбурга, признанной уральской столицы, изображены рудничный колодец и плавильная печь…
Рудное месторождение всегда было знаком силы — сокрытой в земле энергии, и связь его с рудниками и подземными пространствами считалась естественной. В летописи персидского историка Рашида ад-Дина приводится любопытная легенда из истории монголов: «…и нашли они место, где постоянно плавили железо. Они заготовили в лесу много дров и уголь. Зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали кузнечные мехи. Потом стали раздувать огонь до тех пор, пока тот горный склон не расплавился. Было добыто безмерное количество железа, и вместе с тем открылся проход». Стало быть, даже степняки-монголы знали, что такое Руда и Гора. Что же касается древних уральских рудокопов, то они, как утверждают местные легенды, именно в горе и жили и ушли из этих мест подземными каменными коридорами, оставив на месте силы верные знаки своего присутствия.
Урал — огромное скопище камня и руды — потребляется и разрабатывается с незапамятных времен. Уже в каменном веке жившие здесь люди использовали в своем хозяйстве 60–65 различных горных пород и минералов. С началом металлургии их стало много больше, и процесс этот не останавливается.
Рудокопы и металлурги, добывающие руду в ямах, рудниках, в земном чреве, где она (руда) зародилась и вызревала до времени, выполняли особую миссию, близкую к родовспоможению. Руда символизировала плодородие Матери-Земли, и человек, извлекающий ее из подземной темноты на поверхность, становился сотрудником Земли, вмешивающимся в ее сокровеннее ритмы. Можно понять, почему женщин к печам не подпускали: при рождении металла восприемником был мужчина. И кузнец — делатель металла и металлических изделий — в мифах всех народов был наделен необыкновенной созидательной силой и поистине божественными возможностями: всемогущий мастер, он был связан со стихиями земли и огня, небесного и подземного, стало быть, со всеми тремя мирами, и часто выступал посредником между ними.
Поселок древних металлургов, где плавильные печи (сами — рукотворные пещеры) располагались на высоком месте, у воды, на проточном ветре, и старые уральские заводы, до начала века работающие исключительно на силе воды и потому непременно стоящие при плотине, на обоих берегах реки и поперек реки, вблизи гор и горных выработок, были местом встречи всех стихий, и обеспечение их нерасторжимого единства было главной задачей технологии производства металла.
— В священных тибетских текстах записана древняя легенда, согласно которой Город Богов на Тибете (гора Кайлас и окружающие ее вершины) в допотопные времена, когда Северный полюс находился совсем в другом месте, построен прибывшими из космоса Сынами Богов с помощью пяти элементов; ими были воздух, вода, земля, ветер и огонь… Точно из этих же элементов производят металл, так что металлургический завод не случайно был рабочим цехом и святилищем одновременно.
Планировка раннего Екатеринбурга — своеобразный небесный код, отражение неба на земле, модель Вселенной — перекликается с принципами планировки древних культовых сооружений. И — цитирую по очерку Н. С. Корепанова «В раннем Екатеринбурге» (Очерки истории Урала. Вып. 4. — Екатеринбург, Банк культурной информации, 1996):
«Далеко не случайны расположение городских осей по сторонам света и первоначально четырехугольная форма крепости. Число 4 считалось воплощением идеально устойчивой структуры, целостности Вселенной: 4 стороны света, 4 времени года, 4 стихии (огонь, воздух, земля, вода) и т. п. „Число совершенства“ квадрата или четырехугольника заключалось в числе узлов крепости, 8 бастионах; этот мотив перекликается и с 8-конечным православным крестом. Пять дорог, расходившиеся от пяти крепостных ворот, соотносилось с известными в христианском мистицизме пятью „зонами неба“, „обращенными вовне“».
Центром крепости, а равно и центром мироздания являлась плотина, регулятор водной или же «вселенской» энергии. Река делила город на две стороны — Правую и Левую, светлую и темную, плотина, связывая их воедино, символизирует единства дня и ночи, разума и души, жизни и смерти, мужского и женского начал.
Идея и композиция уральского города-завода естественно отражает первобытную гордость древних мастеров: сердцем города была плотина (она сооружалась первой), стоящие возле нее плавильные печи и заводские фабрики строились почти одновременно с ней, а городские кварталы возводились после и вокруг главного — завода — ему в помощь и на потребу. В заводе видели не только продолжение и проявление великой энергии земли, но еще инструмент упорядочения и организации этой энергии. Если рассматривать строительство завода как долгосрочный договор с природой, получается, что Земле — земное здесь, на Урале, воздавали прежде, чем Богу — Богово; и традиционный уральский горнозаводский пейзаж выглядит соответственно: у нас заводские трубы стоят выше церковных куполов. Может быть, как раз поэтому вера в Хозяйку держалась долго, и ее местопребывание всегда предполагалось в теснейшем соседстве с рудником и заводом.
Наркис Матвеевич Мамин, отец писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка, священник прихода Висимо-Шайтанского завода, человек образованный, серьезный и широкомыслящий, говорил о заводе с уважением и восхищением: «Человек, в первый раз пришедший сюда, не может быть не удивлен громадностью и разнообразием, дополненными порядком, чистотой, изяществом фабричных устройств завода. Сколько времени, труда и капитала и сил было потрачено, чтобы строить и строить».
Сам Дмитрий Наркисович до сегодняшнего дня — и теперь уж, наверное, навсегда — так и остается единственным писателем, разглядевшим в здешней заводской философии стихийную мощь и поистине жизнеустроительный смысл. И самое главное в «Приваловских миллионах» — не банальная история о том, как умные мошенники ловко обобрали простодушного наследника, но столкновение двух философий: заводской, т. е. корневой, уральской, и не заводской, нездешней, в силу этого уже никакой и потому побежденной. Привалов потерял свои заводы (и с ними свои миллионы) потому, что он их не знает, не любит и никакой связи с ними не чувствует; он и является на Урал из Петербурга (а брат его — другой наследник — вообще из Швейцарии) и занимается чем угодно — разговорами, визитами, сердечными переживаниями и пустыми романами, но не заводами. Для Бахарева, носителя и защитника заводской философии, это падение, крах, нарушение закона, согласно которому главенство Земли (камня, руды, горы, завода) не судимо.
Вот почему, когда Привалов объявляет Бахареву, что заводами занимается только из чувства долга, приисками заниматься вообще не намерен и собирается торговать мукой, «Бахарев какими-то мутными глазами посмотрел на Привалова, пощупал свой лоб и улыбнулся нехорошей улыбкой…
— Торговать мукой… Мукой! Привалов будет торговать мукой… Василий Бахарев купит у Сергея Привалова мешок муки…»
Следующий за этим разговор Привалова с младшим Бахаревым, полностью разделяющим взгляды отца, тоже весьма показателен. Привалов хочет объяснить ему суть своих, как он уверен, передовых и гуманистических идей: заводчики — паразиты, они должны людям, чьим трудом создавались заводы и на чьей земле стоят; он говорит, что хлопочет не за себя… И слышит в ответ:
«— Тем хуже для заводов. Подобные филантропические затеи никогда ни к чему не вели.
— Да ведь ты даже хорошенько не знаешь моих филантропических затей…
— И не желаю знать… Совершенно довольно с меня того, что ты бросил заводы».
Если хотите, перед нами миф об Антее: держись за Землю! Ловкачи, обобравшие Привалова, погибли (Ляховский умер, Половодов, будучи в бегах, застрелился, Зося — ни вдова, ни мужняя жена, одна, без денег и в Париже), зато Веревкин, которого старик Бахарев приучил (и тем приручил) к приисковому делу, прочно стоит на ногах и процветает. И это несмотря на то, что Бахарев Веревкину (своему зятю и, между прочим, первому) денег не дал: деньги останутся внуку Василия Бахарева и сыну Сергея Привалова: «Пусть, когда вырастет большой, выкупит заводы…» Потому что завод — не способ наживать деньги, а место, где встречаются и объединяются энергия Земли и энергия человека, и ответственность перед заводами — одновременно ответственность перед Землей и человеческим родом: предками и потомками.
Понятно, что человеку со стороны такая философия может показаться слишком экзотической и далее варварской. Известно, что А. П. Чехов, по происхождению таганрогский мещанин, по образованию — врач, по роду деятельности — великий русский писатель, по всем показателям человек нездешний, весьма недоброжелательно отозвался о горном крае и, в частности, о его столице Екатеринбурге, где ненадолго останавливался в 1890 году по пути к Сахалину: «…я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть всей этой азиатчины. Всю ночь здесь бьют в чугунные доски на всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкаемых курантов… Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазками, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик».
Чехов — писатель европейский: здешняя «железная ориентация» показалась ему откровенно бесчеловечной. Но вот П. П. Бажов, родившийся в Сысертском заводе в семье за водского рабочего и воспитанный на здешних реалиях, не видел ничего странного в «железном» (именно так он его называл) Екатеринбурге: «На железе родился, железом опоясался, железом кормится»; и, впервые попав в город (в 1889 году, в то же самое время, что и А. П. Чехов), он собирался увидеть здесь — и увидел — «железо, железный круг, чугунку…», многочисленные склады: «Продажа металлов Сысертских заводов гг. Соломирского и наследников Турчанинова», «Железо кровельное, шабальное, шинное, подковное и поделочные обрезки», «Сковородки, вьюшки, заслонки, печные дверки», «Проволока, гвозди и т. д.»…
С Бажовым здесь все согласны: заводской город и должен быть железным, но и замечание Чехова никого особенно не задевает: сам факт рождения на чугунолитейном заводе никому страшным не кажется. Множество уральских жизнеописаний именно так и начинаются: «Родился в Турьинских рудниках…», «Родился в Тагильском заводе…» Более того, многие жизни так и проходили — полностью на заводе и при этом оказывались напряженными, интересными и счастливыми без парижских театров и каналов Венеции.
Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, выдающийся инженер-металлург и ученый с мировым именем, оставил (возможно, специально для нас) даже письменные заверения в том, что был счастлив (именно так!) возле огненных печей Нижне-Салдинского и Алапаевского заводов; он сообщил также рецепт счастливой жизни: «Работайте! Учитесь работать». Его производственный роман неожиданно поучителен. Перед нами поистине «одна, но пламенная страсть»: «Языков я не знал. Книг не любил…» А любил он завод и огненные печи и однажды, против своих правил, не званый, в поздний час прибежал к коллеге-профессору: «Послушайте, как звучит: движение пламени в печи есть движение легкой жидкости в тяжелой!»
Интересно, что Грум-Гржимайло, всегда и всей душой любивший нашу азиатчину и заводских рабочих «с чугунными головами и пудовыми кулаками», безоговорочно верил в великое будущее России: «Я умру с верой в русский народ, который я знаю не на словах, а на деле…» И, отстаивая свою веру, спорил он именно с А. П. Чеховым.
Уральская философия не объясняется местным патриотизмом: она складывалась в те времена, когда понятий «национальность», «государство» и «отечество» просто еще не было. Что же касается патриотизма и уральской гордости, то это явление совсем молодое и вполне заслуженное: в конце концов, Россия в течение двух веков пахала, воевала, строилась и украшалась исключительно уральским металлом — другого просто не было.
Всякий патриотизм, говоря языком метафорическим, — щит и меч, а у нас их (и щиты, и мечи), и это безо всяких метафор, делали здесь в заводских цехах. Популярное в годы Великой Отечественной войны выражение: «Седой Урал кует Победу» (был такой плакат: могучий седой старик с развевающейся бородой заносит молот над каменной наковальней) здесь понималось в самом прямом смысле: до сих пор огромные карьеры — развороченное и опустошенное чрево Земли — напоминают о цене Победы. У поэта Евгения Евтушенко была в свое время несбыточная мечта — поставить возле такой бездны памятный знак: две крест-накрест сколоченное доски, и на них написать красной масляной краской:
А ведь можно было поставить: и недорого, и чистая правда, и дает представление об уральской гордости.
Любовь к России всегда была несколько идеальной: «Россия, мати, свет мой безмерный…» Трудно любить землю столь разноликую и огромную; нам действительно умереть за родину проще, чем ее обустроить, так что умнейший Пушкин истолковал наш патриотизм с учетом национального мировосприятия: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…» На Урале эту любовь конкретизировала и поправила сама Земля (Камень, Гора, Пещера).
В самом прямом смысле слова здесь жили в заводе, работали в горе, самоцветы мерили пудами; медное поле было действительно медным, а железная гора — железной, т. е. состоящей из отменной железной руды, как, например, Магнитная, Благодать или Высокая. На этой, последней, руду добывали с 1721 по 1990 год и добыли 223 миллиона тонн.
И железу действительно поклонялись: в Нижнем Тагиле во Входо-Иерусалимском соборе престолы были изготовлены из кубических магнетитов, «коим равных по величине, может быть, нет и в целом свете». Владельцы уральских заводов держали в своих гостиных куски магнитного железняка в богатой бронзовой оправе. Такие магниты можно увидеть сегодня в музеях Екатеринбурга и Нижнего Тагила. Тагильский «кусочек» удерживает железный груз в 50 килограмм: вот как сильна была высокогорская руда.
Уральская философия держалась долго и уживалась с советской идеологией: энтузиазм строителей Магнитки и Уралмаша был истинным, да и какая разница, кто начальник, если гора все равно главней. Поэт Б. Ручьев воспевал свою Магнитку всю жизнь; А. П. Банников, начальник Урал-машстроя и первый директор Уралмаша, умер со словами: «Не оставляйте завод!» До самых последних лет, до тех пор, когда заводы стали передавать из рук в руки, а директоров тасовать, как карты, жители уральских городов всегда знали имя директора завода и знали лучших его работников. Теперь больше знают продукцию завода… 9 Мая после военного парада на главной площади Екатеринбурга молодая женщина фотографирует годовалого мальчика возле комплекса С-300: «Стой, Виталенька! Стой, держись за нее ручкой, это папа наш делает!» И на вопрос: «Где это делают?» — отвечает почти с презрительным недоумением: «— Как где? На Трансмаше… Где же еще?..»
Дело даже не в том, какой завод и какую продукцию выпускает (хотя первоначальный — железоделательный — был действительно всемогущим: здесь выплавляли металл и обрабатывали его), а в абсолютной причастности: я — завод, я — Земля; она прикроет… Мы давно не замечаем, как глубоко это в нас сидит. На последнем по времени «Минерал-шоу» (тоже знак места) я говорила с человеком, торгующим минералогическими образцами:
— Откуда камень? Где вы его берете?
— Дома и беру.
— Как это дома? Прямо у крыльца, что ли?
— Ну почему у крыльца? Лунный камень метров сто за огородом…
— А кошатик?
— Этот подальше, метров пятьсот, наверное.
— А аметист откуда?
— Ну, аметист… От моего дома до Липовки меньше часу ходьбы. Что я, аметистов не наберу?
Вот и все: я беру, но мне дается, поскольку я здесь дома.
Бажовские сказы начинаются демонстративно одинаково:
«Жил в нашем заводе парень Илья…» «Жил в нашем заводе старик один…» «Росли в нашем заводе два парнишечки…» «Жил в заводе мужик един…» «От нашей заводской грани на полдень озеро есть…» «Пошли раз двое наших заводских траву смотреть…» То есть место всегда указано и по ходу действия уточняется: в руднике, на Красной горке, в Косом Броду, в Полевском, но вопрос: ПОЧЕМУ ИМЕННО ЗДЕСЬ? — остается открытым. То, что Бажов знал эти места с самого детства, ничего не решает: он весь Урал знал отлично, мог бы выбрать, к примеру, истинно сказочный пейзаж. Та же Сысерть, где он родился и прожил десять лет, живописней Полевского завода, а она к бажовским местам даже не относится.
Реальный Полевской завод описан в очерке «У строго рудника», о нем рассказывает бабка Павла Петровича, притом говорила она — это важно — «много мягче отца».
«Завод как завод. Такие же люди живут. Только в яме против нашего (Сысертского. — М.Н.) пришелся. Медная гора у них — Гумешки-то эти — место страховитое, а так ничего. Лес кругом, и ягод много. Кроме здешних, там еще морошка растет. Желтенькая ягода, крепкая. И в лесу у них не все сосны да березы, а ельник да пихтач есть… Ну и чесноку по тамошним местам много. Весной, как он молодой, целыми мешками его таскают да солят… В петровки, глядишь, из этого соленого чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места…»
Про Медную гору бабушка говорила так: «Самое это проклятущее место. Сколь народичку оно съело! Сколь народичку!» И поясняет: парня задавила, старика изжевала, мужику плечо отдавила, девчушка без ума сделалась…
Так почему же в качестве любимого места Хозяйки Бажов выбирает эту самую страховитую, проклятущую гору? Ответ может быть только один: ОН НИЧЕГО НЕ ВЫБИРАЛ. Он рассказал так, как слышал. Имя сказителя, от которого П. П. Бажов еще в отрочестве слышал истории про Медную Гору и другие здешние чудеса, хорошо известно. Звали его Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу дед Слышко, Стаканчик и Протча. Дед Слышко рассказывал все, что в свое время узнал от других стариков.
Механизм запоминания имеет свои законы. Согласно исследованиям авторитетного английского биолога Руперта Шелдрейка, человек тем легче усваивает знание, чем большему количеству людей оно известно. Всеобщая молва и один отдельный человек при усвоении новых сведений пользуются одним и тем же механизмом отбора, и то, что дошло до нас из глубины веков, непременно было общеизвестным. Шелдрейк предполагает наличие поля образов (информации, чувства, модели поведения…), общего для всех людей. Понятно, что писатель пользуется этим полем и одновременно пополняет его. Хотя всеобщий механизм отбора поправляет и писателей. К примеру, Левша, герой повести Н. Г. Лескова, традиционно считается символом русского мастера, необразованного и непритязательного, но показавшего заносчивым иностранцам истинный класс работы. Выражение «блоху подковать» обозначает именно это — переиграть, показать класс. Известно, что — согласно Лескову — русские мастера подковали блоху, игрушку английской работу, такую маленькую, что разглядеть ее можно было только в микроскоп, а Левша сделал гвоздики к подковкам… Но точно так же, как в случае с Одиссеем, никто не помнит, что блоху подковали в середине повести, что при этом игрушку сломали (блоха перестала танцевать); более того, после своего трудового подвига Левша еще ездил в Англию, познакомился с тамошними мастерами, вернулся, спился, захворал и умер, но перед смертью успел внятно выговорить: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтоб и у нас не чистили, а то, храни бог, война, они стрелять не годятся», т. е. позаботился напоследок о равнодушном отечестве. Но об этом мы забываем, полагая муки, унижения и смерть деталями не существенными.
Сама слышала, как на государственном экзамене по литературе выпускница филологического факультета Уральского университета, отвечая на вопрос, в чем заключается основная проблема романа Льва Толстого «Анна Каренина», быстро и весело проговорила: «Красивая женщина полюбила офицера, муж не дал ей развода, она бросилась под поезд»… С одной стороны, это типичная месть гению. Но, с другой стороны, то, что мы запоминаем после прочтения литературного произведения, уже не есть литература. В том, что запомнила наша нерадивая студентка, есть смысл: встреча, страсть, соблазн, грех и — «мне отмщение и аз воздам».
Обычно никто — ни писатели, ни, как их прежде называли, руководители чтения — не интересуются тем, что запоминает читатель.
Я много лет работала в библиотеке, в редакции и в школе, постоянно общалась с читателями разной квалификации, поэтому и знаю, что они (читатели) запомнили, прочитав бажовские сказы. Не помнят — про Ленина, про немцев, про народные бунты и даже про секреты мастерства и про «живинку в деле»… Только про Гору, Хозяйку и чудеса, про Гору, каменный цветок и малахитовую шкатулку.
Притом помнят хорошо, с уважением и выдерживая дистанцию. Получается, что писатель и читатель в отношении к персонажу (прошу прощения у Хозяйки) совпали; не зря же мы говорим, что Бажов — народный писатель.
Горная дева — еще не Хозяйка, но литературный персонаж, нашей Хозяйке достаточно близкий, — появилась задолго до бажовских сказов, в начале XIX века. В 1802 году Людвиг Иоганн Тик, написав великолепную новеллу «Рунеберг», вытащил подземную красавицу из вполне жилого этнографического полумрака под неистовое небо романтизма и сразу решительно укрупнил масштаб героини и уточнил дистанцию между нею и обычным — земным или в данном случае наземным — человеком. Она — явление особого ранга, в ее присутствии пастернаковское «овладевают ей, как жизнью, или, как женщину, берут» кажется обычной подростковой дерзостью: не овладеть и не взять… Горная дева живет в горе, в соседстве с рудами, вдали от людей, и, «судя по росту, по силе членов, по строгому выражению лица, нельзя было почесть ее смертною». И хотя при виде ее неземной красоты в душе героя новеллы разверзается «бездна образов и благозвучий, тоски и сладострастия», человеческих любовных отношений тут быть не может. Он покидает равнину и уходит в горы, от цветущих садов в каменные пропасти, из отчего дома — в полную неизвестность, и уходит не в поисках идеальной любви, но послушный року — тайной и непреодолимой силе. После первой встречи с Девой гор он еще возвращается к людям, находит верную, нежную жену, становится состоятельным и уважаемым человеком, но тайная сила, незримо вошедшая в его сердце, уводит его во власть темноты и камня. Еще раз, постаревший и полусумасшедший, он приходит к жене, приносит кварц и кремень: «Они состоят из огня и света: улыбка их освещает мрак», — и уходит уже навсегда: «Я для тебя все равно что мертвый…»
Точно так же из мира в мир ходят бажовские Данила-мастер и заводской Андрюха…
Итак, сходство между девой Рунеберга и нашей Малахитницей очевидно и замечательно, но различия еще интересней. Лесная женщина олицетворяет мрак и тайну, что соответствует свойственным молодому Тику представлениям о природе как хаосе: отсюда горы, бездны, пропасти и полуразрушенные замки. На равнине (в нормальной, устроенной человеческой жизни) ее не знают. У Бажова нет деления на космос (равнина) и хаос (гора) — у него жизнь едина: все живут горой, в горе и при горе. Сила Хозяйки распространяется на всех.
Дева Рунеберга людям чужая, при всей своей магической притягательности она тьма и зло, поэтому человек, встретившийся с ней, погибает. Малахитница знает законы земли и наказывает только тех, кто их нарушает.
У них обеих нет постоянного имени и лица. Но есть место. Дева Рунеберга появляется в замке, то возникающем, то пропадающем, и представляется персонажем грандиозного театра, вызванного к жизни ясновидящим вдохновением художника. Хозяйка Медной горы живет в горе — дома, и только потому она Хозяйка. Она — глава, владетельница, власть. Ей нет нужды быть коварной искусительницей, ей нельзя поклоняться, как Прекрасной Даме, отношения с ней лишены традиционней острой приправы человеческих любовных отношений — жажды обладания, ненависти и зависти.
П. П. Бажов, вернувший Хозяйку ДОМОЙ, руководствовался не игрой своего воображения, но в решающей мере именно НЕ СВОЕГО и ОБЩЕГО, верно услышанного только им одним.
Про Горную матку говорили не только в Полевском. «В Кызыле будто найдена такая комната в шахте. Внутри бархатом обита черным, золотом, камнями разными дорогими украшена. Матка горная, что ли, там жила.
Тоже вот такое рассказывал один смотритель, он на Коршуковской шахте был. Приходит будто в забой к шахтеру, скажем, штейгер или смотритель и распоряжается. Ругат и даже вот колочивал кого, бывало. „Ты, — говорит, — что за крепью не смотришь? Ребятишек осиротить хочешь?“
А то к конюхам. Тех опять за то, что овес от лошадей воруют… Вот они на другой день пойдут извиняться к тому начальнику, который их ругал. А тот в тот день даже к шахте не подходил, оказывается, не только такое распоряжение давать. Вот будто это тоже матка приходила…»
Другой про свое вспоминает: «Нас, говорит, человек двенадцать сидело у ствола, клеть ждали. Молодежь все, ну и давай разводить разные прибаутки — пошел хохот. Тут как подымется вихрь — так и потянуло к стволу. Старики, которые тут подошли, давай нас отчитывать. Оно ведь в шахте не то что матерок какой, петь и то нельзя было. Не любила этого матка».
Записано это в Кытлыме в 1880 году, значит, старики, урезонившие молодых шахтеров, отцами и дедами научены были Хозяйку уважать. В Полевском — возле Медной горы и медного рудника — ее почитали особо. Но были здесь и другие тайны.
«Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках как показателях золотоносных мест мне случалось слыхать и в Сысертской части округа, но разговор о каких-то старых людях был новостью. Это было особенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешкинского рудника». Слушать Бажов умел.
Здешние старые люди ушли под землю… Сюжет, распространенный чрезвычайно широко. Только по наблюдениям Н. К. Рериха он встречается в фольклоре Тибета, Китая, Монголии, Кашмира, Туркестана, Сибири, Алтая, Кавказа, Урала, русских степей, Литвы, Польши, Венгрии, Германии, Франции… И всюду под землю уходит праведный народ, преследуемый другими народами или послушный древнему предначертанию. Обычно отмечается, что ушедшие были людьми знающими и умелыми: выращивали отличные урожаи или выплавляли металл. Уходили не навсегда, а до лучших времен. Оставляли знаки своего пребывания на земле; отмечали место ухода — чаще всего горой или камнем — и прятали под него земельные богатства.
Память об этих камнях, горах и курганах держится тысячелетиями, и в любое время находятся люди, имеющие право сказать: «Я проведу вас ко входу в подземное царство». Иногда говорится о том, что в тех, нам неведомых, тайных, подземных странах ушедшие праведники обретают новую — высшую — силу, ибо пользуются другими, могущественными энергиями.
В последнее время, в связи с оживлением интереса к проблеме северной прародины человечества, часто вспоминают предания нашего Севера, в том числе и русского, о чуди и других подземных людях. Эти рассказы существуют в различных вариантах и бытуют от Кольского полуострова до Камчатки.
Во всех этих рассказах чудь — образ собирательный, иногда откровенно сказочный. Например, в коми-пермяцких поверьях само понятие «чудь» объединяет представления о персонажах низшей мифологии, бытующих еще в каменном веке (маленькие, звероподобные, злонамеренные: могут убить, задушить, утопить в проруби или подменить человека деревянной чуркой); память о легендарных героях-богатырях, захоронивших себя под землей вместе с женами и детьми, и любовную спасительную жалость к изгоям, не принявшим христианство и официально подвергавшимся гонениям, — потому и поминали чудь как общих, дальних и близких, предков: в поминальный день приносили на кладбище блины: «Помяни чудского дедушку и чудскую бабушку…»
Записанные В. И. Немировичем-Данченко (книга «Страна холодов», 1877 г.) рассказы о чуди отчасти напоминают коми-пермяцкие: «Чудь „ушла в камень“, в нем хоронится. По вечерам она внутри горы разговаривает… Против такой чуди есть заклятие — стать лицом к северу и повторить до 12 раз: „Во имя отца, сына и святого духа, чудь некрещеная, схоронись в камень, размечись по понизью не от меня грешного, а от креста Христова…“» Немирович-Данченко — человек нездешний и, повторяя рассказы о чудском народе, сосредотачивается прежде всего на деталях наиболее живописных и понятных и упускает из вида подробности основополагающие и здесь не забываемые никогда. То, что чудь ушла отсюда в загодя положенные сроки (когда здесь будут расти белые деревья), что управляла чудью Дева, и под ее водительством все жили мирно и счастливо, что чудь, уходя, оставила знаки. Наконец, указана территория расселения древнего народа: по Бажову, это и есть Полевской завод и прилегающие к нему земли; и главное место, где ушедшие старые люди оставили тайную весть людям будущих времен, названо совершенно точно: Азов-гора.
Большая часть легенд об Азов-горе повторяет вечный сюжет про разбойничий клад. «Жил на этой горе и в пещере скрывался разбойник Азов. Вот было у них безвыходное положение, всем уходить надо из этих мест. А в пещере много награбленного хранилось, его с собой не возьмешь. Вот и решили они вход в пещеру закласть. Ну, заложили пещеру, а Азов и спрашивает у разбойников: „Кто желает остаться здесь при кладе?“ Один и вызвался. Азов его пристрелил, чтоб никто про клад не узнал и кости чтоб его этот клад караулили…» (Записано в Полдневой в 1895 г.).
В другой легенде разбойник был добрый и грабил только богатых; в третьей разбойника звали не Азов, но Айзин, просто люди потом упростили это имя. Существуют легенды о пугачевском помощнике Азове, подающем ему сигналы с вершины горы; о красавице-девушке по имени Азовка, связавшейся с разбойниками и ушедшей с ними в гору… Девка-Азовка бытует в различных вариантах: жена разбойничьего атамана, его любовница, пленница, турчаниновская дочка, попавшая в разбойничье гнездо… Наличие вариантов — дело обычное: была бы пещера, а легенды будут.
Но были и другие предания: «Азов-гора не простая. Богатства в ней много, да достать-то его трудно. Была тут дорога, ездили старинные люди. Многие хотели богатство достать, да не умели. Было здесь имечко заклянено, кто его назовет — тому гора откроется…» Наконец, были следы таинственных старых людей, разговоры опытных старателей, рассказы всезнающего В. А. Хмелинина…
«На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он давай тут колупаться, да и выгреб свою долю.
— На ходок-то напасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря ходок не сделают».
Старые шахты и рудники — явление достаточно редкое и до сих пор таинственное. Алан Ф. Элфорд, ученый, отстаивающий головокружительно дерзкую теорию подлинного, во плоти и крови, существования мифологических богов — истинных строителей технических чудес древности и создателей самого человека, говоря о старых шахтах, в наличии которых был крайне заинтересован, ссылается на результаты исследований, проведенных британскими инженерами в 1980 году (А. О. Элфорд. Боги нового тысячелетия. М. 1999).
«Очень немногие разработки доступны для осмотра и фотографирования. Преобладающая часть старых шахт — пожалуй, даже почти все они — заброшены, и никаких следов прежних работ не осталось. Также в большинстве случаев нам приходится основываться на старых докладах, бумагах и статьях», но добавляет, что «время от времени до нас доходят рассказы о старых шахтах, обнаруженных при современных разработках, и имеются показатели, по которым эти шахты могут быть отнесены даже к 100 тыс. лет до Рождества Христова».
Бажов в очерке «У старого рудника», документальном и статистически точном, подробно объясняет легендарную популярность Азов-горы: здесь, в пещере, сходились два направления сказов: кладоискательское, где говорилось о кладах, «захороненных в горе вольными людьми», жившими тут, вблизи «старой дороги», и горняцкое — с попыткой объяснить происхождение, вернее, скопление здесь «земельных богатств». Тут фигурировала «стара земля», «стары люди» и «тайна сила». Понятно, что в создавшейся информационной тесноте времена путались, одни образы переходили в другие, пещерная пленница становилась похожей то на лешачиху, то на саму Хозяйку: обе под землей, охраняют земельные клады и наделены тайной силой…
Однако в том же очерке и так же подробно он говорит, что Азов-гopy не просто отличали как тайное место, но особым образом оберегали: в пещеру вход давно потерян, и искать не надо, и девку Азовку видеть нельзя.
Рассказанная дедом Слышко история весьма типична: «…робили в тот год близко Азова… Ну, я тут эту девку и поглядел… Сейчас забыть не могу… Выполз по ночному времени из балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора. Боюсь, значит… Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет… Космы распустила, хайло разинула да как заревет диким голосом… Я беги-ко в балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и почал меня обхаживать, почал охобачивать, а сам приговаривает: „Я те научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!“ С той поры, небось, не случалось этого со мной. Выучил, — спасибо ему, — родитель».
Наличие табуированной фигуры указывает на древность места. Бажов это и отмечает: «В чусовских сказах о „вольных людях“ иногда упоминалась и Азов-гора как особо охраняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире, чем в последующие годы». Данное обстоятельство имеет для Бажова настолько важное значение, что сказ про Азов-гopy он начинает не с указания места, но с указания времени: «Это еще в те годы было, когда тут стары люди жили. На том, значит, пласту, где поддерново золото теперь находят…» Это было в иные — доденежные времена: «Самородок фунтов несколько, а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его не подберет. А кому помешал, так тот его сопнет в сторону — только и заботы». «Были они не русськи и не татара, а какой веры-обычая и как прозывались, про то никто не знает». Были те люди, как дети, ни греха, ни зла не знали.
Медь самородную добывали, зверя, птицу ловили, собирали мед диких пчел — тем и питались… Золотой век. Вот они-то и ушли отсюда и все свои богатства закрыли в Азов-горе. Срок не указан, но указаны условия, после выполнения которых гора откроется, и одно из таких условий — падение власти денег. Скорой разгадки не предвидится: «Денежка похуже барской плетки народ гонит. И чем дальше, тем ровно больше силу берет». Но богатство в горе не иссякает, и девушка не стареет.
Любое текстовое событие имеет время и место: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Давным-давно в одной деревне (или в некотором царстве) жил (или жила)…», «Не было ни человека, ни животного, ни птиц, рыб, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо».
В космологических мифах время события указано, можно сказать, на часах небесных: известно, что в результате прецессионного движения оси Земли положение звезд на небе медленно меняется. Здесь информация о времени, например в мифах инков или майя, — имеет первостепенное значение: они рассказывают о мировых крушениях дальних времен и предупреждают о крушениях грядущих.
Серьезная наука астрономия полагает такой (с учетом прецессионного движения) способ времяисчисления совершенно состоятельным.
Бажов время действия указывает не всегда: только в том случае, когда это время другой жизни (время старых людей, время Ермака), события XVIII и XIX веков он сводит и разводит достаточна свободно — это одна и та же жизнь. Камень, Гора, Пещера и Хозяйка времени — в нашем понимании — не знают, но именно они являются ведущими персонажами и двигательной силой сюжета, так что наши «земельные дела» приобретают иное, более пространное значение.
Место же действия всегда указано совершенно точно — на Гумешках, на Красной горке, в Косом Броду, на речке Рябиновке, на Азов-гope, и при отсутствии временной координаты оно (место) воспринимается как особое (на все времена или вне времени) и читается однозначно: ЗДЕСЬ.
Организация художественного пространства — главная работа, выполняемая художником. Неожиданность и мощность этого пространства позволяют судить о таланте и доблести создателя. Именно поэтому можно утверждать, что М. Ю. Лермонтов не перевел с немецкого на русский стихотворение Гете, но написал свое, ибо уже первая строка Гете «Над горными вершинами покой» оставляет нас в надмирном, олимпийском созерцательном и не смертном холоде, тогда как строка Лермонтова «Горные вершины спят во тьме ночной» — даже при наличии вершин во множественном числе — тяготеет к обжитым долинам, не успевающим остыть к ночи. И обещанный покой у Гете похож на пустынную вечность, а у Лермонтова — на живительный сон, после которого мы все встанем и пойдем жить дальше.
Само собой разумеется, что писатель, размещая своих героев, скажем, в Петербурге (или Бахчисарае), не только понимает, что Северная Пальмира (или ханская столица) не какой-нибудь им же построенный город Н., а самостоятельно, по своим законам живущее пространство, но учитывает и использует мощную магию места, загодя рассчитывает на нее.
Художественное пространство сказов о Хозяйке действительно уникально: оно полностью совпадает с реальным местом, со всеми его тайнами и тьмами. Более того, Бажов постоянно и всемерно подтверждает его (места) подлинность: вводит в текст документальные справки, рассказывающие историю завода, перечисляет его владельцев, говорит о местных жителях и их обычаях; размещает действие на местности, тщательно указывая самые мелкие детали: «В Косом-то Броду, на котором месте школа стоит, пустырь был. Пустополье болыненское, у всех на виду, а не зарились. Нагорье, видишь… А раньше-то, сказывают, тут жилье было. Так стрень-брень избешечка, на два оконца… Огородишко тоже, банешка… Жил тут старатель один. Никита Жабрей прозывался…»
«Пошли раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то…. А оба в горе робили, на Гумешках то есть…. Дошли до Красногорского рудника…»
Названия самые обыкновенные — по сходству и функции — лишенные особой художественной нагрузки и свободные от многоступенчатых ассоциативных связей: Гумешки — от слова «гуменце» — невысокий пологий холм; Мраморское — от слова «мрамор», там его добывали и обрабатывали; Полдневая — от «полдня»; как утверждают местные жители, деревня Полдневая стоит на полднях; полдня прошло, и солнце как раз на главной улице. Полевской — от боевого клича: «В поле войско!»; по нему солдаты выходили в поле прогонять налетевших с юга башкир. Косой Брод — потому что там реку наискось переезжали…
Бажов разом ввел эти названия в наш культурный обиход, и теперь мы помним их так же прочно, как Трою или град Китеж. Теперь они связаны с местом тайной силы, и мы, принявшие их такими, посильно укрепляем народную память. «Память народов знает», — Н. К. Рерих в этом не сомневался. Разумеется, характер места, сама его суть определяют характер памяти. Тот же Н. К. Рерих вспоминает встречу с одиноким стариком в оставленной полуразрушенной деревне: «Все ушли. Они нашли более подходящее место для своего обитания. Они были сильными и предприимчивыми. Нечто новое привлекло их. Но я знал, что ничего нового не существует на земле, и я не пожелал менять место моей смерти» (Н. К. Рерих. «Подземные жители»).
Бажовские герои умирают там, где живут — в Полевском и Мраморском, но, в отличие от встреченного Рерихом старика, они живут на месте силы, и оно связано не со смертью, а с жизнью, уходящей далеко в прошлое и в будущее.
У П. П. Бажова местный человек — не просто проживающий в этом месте, но являющийся естественной его (места) частью. Уже в силу технологических причин рудничные и заводские рабочие составляют часть рудника и завода, то есть Горы и Камня. Они связаны с ними еще и памятью, и верой в тайную силу, к которой в разной мере причастны.
Бажовские герои никуда со своих мест не уходят: они здесь сильны и предприимчивы, они на своем месте и при своем деле.
Значит место: камень, гора, вход, старые люди, тайная сила, тайное время; женщина, владычица, хозяйка, но не мать, не прародительница, дева; дева в горе, ждущая своего срока; граница времени и миров.
Такая настойчивость в обозначении места никак не может быть случайной. Ясно, что в «Дорогом имечке» главное не кучи хризолитов, не золотые штабеля, а гора, место. И Соликамский парень, тот, что с тайной силой знался, после смерти своей охраняет именно место: он еще перед смертью сказал, что уйти ему отсюда нельзя. «Почему нельзя, этого не сказал». «Охотников в ту пещеру пробраться много было. Всяко старались. Штольни били — не вышло толку. Даже диомит, слышь-ка, не берет… — видно, крепкое заклятье на дело положено. Пока час не придет, не откроется Азов-гора».
Сегодня бажовскими местами занята не только молва. Цитирую по книге В. В. Соболева «Древние пророчества от времен Атлантиды до Апокалипсиса Нострадамуса», (Челябинск, 1997): «В ближайшее время туда никто не сможет проникнуть, вход в этот город откроется только тогда, когда придет срок. Что там найдут ученые-археологи? Они найдут колоссальную духовную библиотеку. Все, что наша культура создала, покажется ничем, по сравнению с ней. Эта подземная библиотека не единственная на Урале. Их приблизительно десять…»
Понятно, что лежат там не книги, не рукописи, но удивительные приборы, монолитные кристаллы…
Сегодня в могуществе кристаллов никто уже не сомневается, но, похоже, нас ждут новые откровения. Недавно волгоградский профессор В. М. Соболев, академик РАЕН, лауреат Ленинской и Государственной премий, доктор технических наук, более 30 лет занимающийся серьезнейшими проектами, как то установки «Тополь» и «СС-20», объявил об открытии таинственного вещества, в сущности неиссякаемого источника энергии. Открытие дает возможность отказаться от многих затратных технологий, сохранить живую природу и принести человечеству полное процвета ние… Понятно, что научная общественность страны встретила открытие волгоградских ученых достаточно настороженно — вечные двигатели изобретают постоянно! — но все же интересно, что замечательное вещество представляет собой кристаллы, внешне похожие на крупный кварцевый песок.
«Древние пророчества…» разошлись быстро. Если появится второе издание, раскупят и его. Правда, теперь при нашей Российской академии наук организован комитет, призванный бороться с вредоносными ненаучными измышлениями. Возможно, со временем нам разъяснят, что книга Соболева, как и многие другие, недостаточна серьезна.
Но что делать с молвой, с бывальщинами, которые не стареют и количество которых не уменьшается? За несколько часов, проведенных возле Азов-горы с целью уточнения маршрута школьной экскурсии в августе 2000 года, меня дважды предупредили о том, что гора пускает не всех и не всем показывается; на автобусной остановке женщина, очевидно, из числа тех, кого гора не пустила, почтительным шепотом рассказывала, что на пути к вершине все время теряла сапоги, что их «само в грязи держит», потому и пришлось вернуться. И уже в Екатеринбурге догнала меня совсем новая (она же и старая) бывальщина: встречают на горе девчушку лет десяти, будто бы отставшую от матери; от людей держится поодаль, молчит, изредка подходит ближе, и тогда видно, что волосы у нее черные, а глаза совсем зеленые, и зовут ее — это понятно — Танюшкой.
До сих пор говорят, что люди, оставшиеся один на один с горой, слышат, будто внутри кто-то поет или плачет и стонет; видят огонь (свечу, костер) на вершине, только если подойдешь поближе, окажется, что никакого огня нет… До сих пор ищут место, где находился вход в пещеру, вспоминают людей, которые будто бы туда заходили, но не разглядели ничего: ветер подул, свеча погасла, а потом вход в пещеру засыпало землей и завалило камнями.
Азов-гора остается местом притягательным, люди ездят туда постоянно, хотя одна только дорога к горе — по окраинам заводского города, мимо старой домны, по плотине, по пустырю, вдоль долгой, неподвижной, мертвой воды — ничуть не живописна и так незаслуженно печальна, что, казалось бы, должна начисто развеять веру в какие-нибудь чудеса… Но они живут, и новые отряды юных краеведов внимательно записывают старые были.
В июне 2001 года Э. Мулдашев на страницах газеты «Аргументы и факты» сообщил, что ему удалось вычислить грядущее местоположение Северного Полюса (известно, что оно менялось), и что находится оно в США, в штате Вайоминг. В точном соответствии со своей теорией Мулдашев провёл на глобусе линию Кайлас — Северный полюс — Остров Пасхи и циркулем отложил на ней рассчитанное (6666) число километров.
Мистика известная: 6 — плохое число, 666 — число Зверя, тогда 6666 — знак беды, числе, символизирующее глобальную катастрофу, и место, меченное этим числом, хорошим быть не может. Однако следует помнить, что истолкование зловещих шестёрок появилось сравнительно недавно, а найденное место с незапамятных времён пользовалось самой дурной репутацией. Там находится Башня дьявола, огромный каменный, в длинных глубоких царапинах, вырост высотой в 290 метров, правильной формы, сильно напоминающий пирамиду со срезанной вершиной. Он стоит на плоскогорье, совершенно чуждый здешнему пейзажу, и виден издалека.
Камень окружен зловещими легендами; самая популярная из них — о медведе, дьяволе и людоеде: люди спасались от него на вершине камня, а медведь, стараясь влезть на башню, исцарапал ее когтями. Из-за этой легенды башню называют Жилищем медведя. Но задолго до этого индейцы именовали ее Башней плохих богов и в ее окрестностях никогда не селились. Молва не пускала…
Но наша Азов-гора — не место беды, она обещание, пограничный знак и точка отсчета.
* * *
…в горе живут, никто их не видит.
Они цветок каменный видели, красоту поняли.
Видеть его нашему брату нельзя.
Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
— Я бы поглядел…
* * *
Каменная сила, она, известно, кого краешком зацепит, того не выпустит.