На Главной улице уже вовсю горело электричество. И особенно много было света, как всегда, у кинотеатра «Красный Перекоп».

Здесь стояли, освещая рекламу, старинные шестиугольные фонари. Они остались ещё от той поры, когда кино называлось иллюзионом и содержал его забредший в Сибирь итальянец.

Шла старая картина «И сердцем, как куклой, играя, он сердце, как куклу, разбил». И готовилась новая, которую будут показывать завтра, — «Солнце любви».

Егоров остановился посмотреть в широком окне фотографии из новой картины.

Остановился не потому, что уж так хотелось всё это посмотреть, а потому, что ему опять вдруг стало нехорошо. Ах, какой ты нежный, Егоров!

Он сам сердился на себя.

Вдруг его кто-то потрогал за рукав. Оглянулся. Перед ним стоял высокий румяный молодой человек в хорошем драповом пальто, в серой кепке. Узконосые штиблеты, фасон «шимми» или «джимми», ярко начищены, несмотря на слякоть.

— Егоров, ты не узнаёшь меня?

— Отчего же не узнаю? Маничев Ваня. Но вид, правда, богатый. Где работаешь?

— У частника. Сейчас только у частника и можно заработать. На консервной фабрике Гусева. А ты, мне сказали, куда-то уехал…

— Я уже приехал. В Дударях работал, на маслобойном заводе…

— А сейчас где?

— А сейчас, — Егоров затруднялся, — сейчас приглядываюсь только…

Сказать, что он работает в уголовном розыске, Егоров не решился. Да он ещё и не работает. По-прежнему не известно ещё, будет ли работать.

Поговорили они недолго о том о сём — в общем ни о чём, как говорят давно не видевшиеся люди, знавшие друг друга ещё школьниками. Но Маничев всё время разглядывал Егорова тяжёлым взглядом взрослого человека, которому понятно многое. Потом сказал:

— Удивительно… Я помню, ты стихи писал. Ты мне показывал. Наша географичка Нина Степановна говорила, что у тебя… вроде того, что… природные способности. Я думал, ты далеко пойдёшь…

— Не пошёл, вот видишь, не пошёл, — улыбнулся Егоров. Невесело улыбнулся, потому что ведь в самом деле горько, что он не пошёл далеко. Некоторые пошли, а он не пошёл. Даже на башмаки себе не может заработать. Хлюпает грязь в башмаках.

И всё-таки очень приятно, что он встретил Ваньку Маничева.

Конечно, было бы ещё приятнее, если бы он встретил его, когда и у самого были бы получше дела. Но всё равно радостно вспомнить детство, школу, школьный сад, где они забирались с Ванькой в укромный уголок у, каменной сырой стены соседнего со школой дома и Егоров тайно, таинственным голосом читал свои стихи. Ох как волновался он тогда в предчувствии каких-то необыкновенных перемен в своей жизни, с каким торжеством и трепетом произносил, читая стихи, это красивое слово — «будущее»!

И вот будущее наступило. Он идёт еле живой из мертвецкой. И стыдится сказать об этом даже Ваньке Маничеву. Нечем гордиться Егорову. Недалеко он пошёл…

— Ты что, — ещё измерил его взглядом Маничев, — болеешь или болел?

— Нет, я здоровый.

— Живёшь, что ли, худо? Вид плохой у тебя. Ровно после тифа.

— Нет, ничего. Живу неплохо.

— Приходи к нам на фабрику, — пригласил Маничев. — Могу устроить как старого дружка…

— Спасибо, — сказал Егоров и подумал: «Кто знает, может, ещё придётся прийти». Но не стал спрашивать, куда приходить. Спросил только: — Наших старых ребят не встречаешь?

— Встречаю. Аню Иващенко помнишь?

— Аню Иващенко? — зачем-то переспросил Егоров. И почувствовал, как перехватило горло. — Где она?

— Вон она, — показал Маничев в стеклянные двери кинотеатра.

И Егоров увидел Аню.

Она стояла в светлом вестибюле, в лёгком жакете, отороченном мерлушкой, и в мерлушковой шапочке — покупала яблоки. Какая-то чужая, не такая, как раньше, но ещё более красивая.

Егоров не хотел, чтобы Аня увидела его в таком виде. И в то же время он рад был бы услышать её голос, потрогать её руки. Нет, не потрогать, а только посмотреть на них, увидеть, как она улыбается, поднимая изломанные брови, а на щеках возникает нежный-нежный румянец, от которого становится всем светло.

Он мечтал когда-то не о женитьбе, нет, но каком-то удивительном приключении, вдруг сталкивающем его с Аней. И ему нравилась старинная песня:

Нет, он только с виду такой тихий, Егоров. А это именно он собирался прогреметь-прозвенеть бубенцами. И именно Аню Иващенко он собирался подхватить на лету.

Вскоре Аня вышла из вестибюля на улицу, поискала глазами Маничева, нашла, улыбнулась и, вынув из кулька, протянула ему большое красное яблоко.

Егорова она не узнала.

— Аня, это Егоров, — сказал Маничев и протянул Егорову яблоко.

— Не хочу, — замотал головой Егоров.

— Все ужасно изменились, — посмотрела на Егорова Аня. — А ты, Егоров, как прежде, дикий. Кушай яблоко. У меня ещё есть…

Она не поздоровалась с ним, не удивилась, что встретила его, спросила только:

— Ты тоже на этот сеанс — в семь тридцать?

— Нет, — опять мотнул головой Егоров. — Я просто мимо шёл. Просто мимо…

Потом он спросил, где её брат и что она сама делает. Брат её вьётся вокруг театра. Она так и сказала: «вьётся». Не артист, но что-то вроде администратора или помощника. Уехал в Барнаул. А она на курсах иностранных языков. Уже второй год учится.

— Это сейчас мировое дело — иностранные языки, — надкусил яблоко Маничев. — На любую концессию можно устроиться переводчицей. Они платят валютой. Говорят, им уже отдают в концессию даже пароходство. Не справляются с делами большевики…

Маничев точно хлестнул Егорова по лицу этими словами. Но Егоров ничего не ответил. Да, наверно, и не сумел бы ответить.

В вестибюле загремел колокольчик. Это приглашали в кинотеатр тех, кто взял билеты на семь тридцать.

Маничев потрогал Егорова за рукав.

— Ну, будь здоров.

— Буду, — пообещал Егоров. И, кивнув Ане, пошёл дальше.

А Аня взяла Маничева под руку и даже не оглянулась на Егорова. Да и почему она должна была оглядываться?

Из всех витрин — из магазинов, аптек и парикмахерских — лился на улицу яркий свет.

И над самой улицей, над серединой её, качались электрические лампочки. А под лампочками мерцали лужи.

На каждом углу сидели подле маленьких чёрных ящиков мальчишки чистильщики обуви.

Мало кто хотел сейчас чистить обувь, в такую слякоть. Но каждого прохожего пытались остановить своим криком мальчишки: «Почистим, гражданин? Почистим до блеску, до самого треску!»

И только Егоров не интересовал мальчишек. Не такие у него башмаки, чтобы их ещё чистить за деньги. Да и денег нет у Егорова. И не скоро будут.

Не скоро он купит себе такие штиблеты с узким носком, фасон «шимми» или «джимми», как у Ваньки Маничева. А может, не купит никогда. И всё равно надо было что-то ответить Ваньке Маничеву, когда он сказал о большевиках.

Надо было ответить так, чтобы Аня вдруг покраснела. Не барин, мол, ты, Ванька, а холуй, хотя и корчишь из себя барина. И папа твой, лихач-извозчик, тоже холуй. И вечно вы будете холуями. «Сейчас у частника только и можно заработать». Ну и зарабатывайте! Ну и целуйте частника во все места! А Аня пусть целует этих самых… концессионеров. И Ваньку Маничева, если ей нравится этот боров. «Не справляются с делами большевики». Ещё посмотрим, кто с кем справится! Послать бы тебя, Ванька, сейчас в мертвецкую искать аптекаря, ты бы свободно набрал там полные штаны…

Егоров так взбодрился, что от недавнего его нездоровья не осталось и следа. Лоб вспотел. Клеёнчатая подкладка фуражки прилипла ко лбу. Он потрогал козырёк, сдвинул старенькую фуражку на затылок, и исхудавшее, бледное лицо его неожиданно приобрело залихватское выражение.

Вот таким он и вошёл к Журу.

Жур, однако, не только не похвалил его, но и не взглянул на него, озабоченно роясь в каких-то бумагах на столе.

Весь стол был завален бумагами.

— Ах как жалко! — наконец вздохнул Жур. — Я про Шитикова и забыл. Просто выпал у меня из головы этот Елизар Шитиков.

— Я Елизара Шитикова знаю, — сказал Егоров. — Он у нас во дворе жил. Потом он переехал. Он теперь на Извозчичьей горе живёт…

— Нигде он не живёт, — опять стал рыться в бумагах Жур. — Его сегодня убили.

— Убили?

— Ну да. Надо было его тоже велеть заморозить. Он нам будет нужен. Это всё одно дело. Ну и навязался на нашу голову этот аптекарь Коломеец Яков Вениаминович! Без него мало работы. А теперь бросить нельзя. Надо заморозить Шитикова…

Егоров молчал. А Жур всё рылся в своих бумагах. И чего он такое потерял?

— Надо было мне сразу тебя попросить, когда ты пошёл, чтобы заморозили и Шитикова, — опять сказал Жур.

Егоров неожиданно для себя предложил:

— Я ещё раз могу сходить…

— Сходишь? — как будто обрадовался Жур.

— Схожу.

— Сходи, пожалуйста, Егоров. Не посчитай за труд… А ты обедал?

— Успею…

— А деньги на обед у тебя есть?

— Ну, откуда? — даже удивился Егоров. И успокоил Жура: — Я дома потом пообедаю.

— Дома ты завтра будешь обедать, — посуровел Жур. — Ты сейчас сходи ещё раз в больницу насчёт Шитикова, а потом пойдёшь в «Калькутту» и там поешь. На вот, — он достал деньги. — Бери, бери, не ломайся! Я этого не люблю. В получку отдашь…

— Ну уж, в «Калькутту»! — улыбнулся Егоров, уверенный, что Жур шутит. Там меня только и дожидаются, в «Калькутте».

— Всё уже закрыто, все столовые закрыты, — посмотрел на часы Жур. — А в «Калькутте» только начинают гулять. Зайди поешь. Послушаешь музыку. Но вина смотри не пей. Ни капли. Ты на работе.

— Да я и никогда не пью, — покраснел Егоров.

— Ровно в двенадцать ты мне будешь нужен, — постучал Жур пальцем по вещественному доказательству — по циферблату настольных часов в форме башни, подаренных когда-то кому-то в день чьей-то серебряной свадьбы, о чём гласит серебряная же, ещё не оторванная пластинка. И вдруг сказал: Хотя погоди, я вот что сделаю. Шитикова поднимал Водянков, пусть он его и замораживает. Я ему сейчас позвоню. А ты иди в «Калькутту». Обязательно хорошо поешь. Солянку возьми. Ночью, однако, мороз будет. Я чувствую, у меня рука ноет…

Егоров в «Калькутту» всё-таки не пошёл. Хотя было любопытно — никогда не был. Но не решился пойти. И домой пойти тоже не решился. Ведь всё равно сегодня же придётся опять уходить, а Катя обязательно пристанет с вопросами, куда да зачем.

Но до двенадцати часов ещё было далеко. А тут толкаться в коридорах не хотелось.

Егоров вышел на улицу, постоял у подъезда. Улица на его глазах чуть побелела — повалил снег.

Напротив, на другой стороне улицы, светился вход в клуб имени Марата. На дверях висела афиша:

«Сегодня лекция. Начало ровно в 8 часов. Вход свободный для всех».

Егоров перешёл на ту сторону.

До начала лекции оставалось восемь минут, но народ собирался медленно. На кино или на постановку все идут, а на лекцию, даже когда вход свободный для всех, народу немного.

Егоров на деньги Жура взял в клубном буфете винегрет, селёдку и полфунта хлеба. Всё съел, показалось мало. Подумал, не взять ли ещё бутерброд с сыром и чаю с сахаром. Что он, не отдаст эти деньги Журу? Конечно, отдаст. Жур сам сказал: «Отдашь в получку». Значит, будет получка.

Эта надежда развеселила Егорова. Он взял ещё не только бутерброд с чаем, но и два печеньица из пачки «Яхта» — точно такие, какие ест во время своего дежурства по городу старший уполномоченный Бармашев. Не для одного же Бармашева делают это великолепное печенье!

Всё получилось очень хорошо. Егоров допил чай и доел печенье как раз в тот момент, когда из зала вышел заведующий клубом и сказал:

— Ну, товарищи, мы начинаем лекцию. Больше ждать нельзя. После лекции будет кино…

Лекция называлась «Будущее Сибири».

И вот есть дураки, которые не ходят на такие лекции!

Егорову было всё безумно интересно.

Седенький старичок, какой-то учёный, что ли, подробно рассказывал, как всё будет.

Через какое-то время — учёный, правда, не сказал, через какое, — Сибирь никто не узнает.

Ленин указывает, что электрификация должна изменить всю страну. И как раз в Сибири есть все возможности для электрификации. В Сибири появятся во множестве такие грандиозные заводы, каких ещё не видывал мир. Они будут выпускать всё — от сложнейших машин до одеколона. И нам не нужны будут никакие концессионеры. В кабалу к мировой буржуазии мы не пойдём. Мы будем делать всё сами. Мы построим новые, чудесные города. И наши люди забудут даже такие слова, как «разруха» и «безработица».

Егоров, конечно, не сомневался, что всё именно так и будет. Но он хотел бы, чтобы это всё поскорее делалось.

Иначе, если дело такое затянуть, многие могут не выдержать. Многим очень трудно.

И этот старичок лектор, пожалуй, умрёт, пока ликвидируют безработицу. Надо скорее строить и открывать заводы, чтобы всем была работа. А то ведь как нехорошо у нас пока получается: говорят, на работу надо принимать только членов профсоюза, а чтобы пройти в члены профсоюза, надо сперва поступить на работу. А как поступить?

Из-за этого и сестра Егорова Катя вот уж второй год не может никуда устроиться. Много ли она заработает стиркой при трёх детях? И при ней же, вроде как на её иждивении, находится пока брат…

Егоров сидит, внимательно слушает лектора и ребром то одной, то другой ладони, то обеими вместе постукивает о край стула.

Хорошо, что он попал на такую лекцию. Но как бы ему не опоздать на работу. Надо ровно к двенадцати. Он наклоняется к соседу и спрашивает шёпотом, сколько времени.

— Десятый час. Двадцать минут десятого.

Значит, можно ещё посмотреть и кино.

Неплохо идёт время. Неплохо. А будущее ещё не наступило. И лектор об этом говорил.

Егоров ошибся сегодня, когда скорбно подумал там, у кинотеатра, что будущее уже наступило.

Нет, будущее наступит ещё. Замечательное будущее. Но в том будущем, которое наступит, уже не будет прежней Ани Иващенко. И не будет прежнего, влюблённого в неё Егорова. Он что-то приобрёл сегодня и что-то потерял. Но так и идёт жизнь…