Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в «карету» задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники.
— Поехали, — сказал Жур, залезая в «Фадей». — Кажется, все вышли.
«А как же тот ребёнок?» — хотел спросить Егоров. Но не решился спросить. А спросить хотелось.
Воробейчик взглянул на растерянное лицо Егорова и засмеялся.
— Ребёнка-то что же не берёшь? А он тебя признал за родителя. Какие бывают бессовестные отцы…
— Ну и что? Я его возьму, — сказал Егоров и посмотрел на Жура. — Можно, я его возьму?..
— Как хочешь, — сказал Жур. И нахмурился. Или это показалось Егорову, что Жур нахмурился.
Егоров побежал наверх. Он укутал мальчика байковым одеялом. Потом снял свою телогрейку, укрыл его ещё телогрейкой. И в одном чёрном куцем пиджачке выбежал на улицу.
В автобусе смеялись. Только Жур не смеялся, но он и не смотрел на Егорова. Видимо, ему было неприятно это странное поведение стажёра.
А Водянков вынул из-под сиденья телячью шкуру и протянул Егорову.
— Ты укройся сам-то. Простынешь…
Зайцев опять сидел с Журом.
Жур спросил его:
— Ну как, Серёжа, нравится тебе работа?
— Боевая, — весело откликнулся Зайцев. — Я такое дело вообще люблю…
— А тебе нравится? — спросил Жур Егорова. Надо было спросить и Егорова, уж если он спросил Зайцева.
— Ничего, — ответил Егоров.
— Ничего — это дырка, пустота, — сердито проговорил Жур. И смуглое лицо его как окаменело.
— Тебе надо бы, Егоров, в детский дом поступить, — насмешливо посоветовал Воробейчик.
— Ну, кто же меня туда примет?
— А если б приняли, пошёл бы?
— Ну, откуда я знаю…
— Значит, тебе не нравится наша работа? — ещё строже спросил Жур. — Ты скажи прямо…
— Нет, ничего, — повторил Егоров. — Я же говорю, ничего. Работать можно. Только, конечно…
— Это многим неинтересно, — сказал Жур. — Никому не интересно мусор убирать. Но кому-то же это надо делать покуда. И надо учиться так делать, чтобы мусор убирать, но самому не измараться. Надо вот это уметь…
— А мне всё было интересно сегодня, — признался Зайцев. — Только я сперва думал, товарищ Жур, что вы нас с Егоровым предупредите, как всё будет, и скажете, как действовать.
— А меня и всех прочих работников бандиты тоже что-то не предупреждают, — усмехнулся Жур. — И не говорят, как надо с ними действовать. И раньше мне никто ничего не говорил. Я как вернулся с фронта, вышел из госпиталя, меня направили на эту работу, так вот сразу и пошло.
— Но вы всё-таки на фронте были, на гражданской войне, — как бы позавидовал Зайцев. — И потом, может быть, читали специальные книги…
— Читал, — подтвердил Жур.
Зайцев вынул из-за пазухи книгу господина Сигимицу, начальника тайной полиции. Он, оказывается, и на операцию её захватил.
И не только Жур, светя фонариком, подержал и полистал эту книгу в автобусе, но и Водянков, и Воробейчик, и другие.
Воробейчик даже сильно заинтересовался.
— Это вот какая книга, — показал он большой палец. — Ты дай мне её хоть на денёк. Я тебе тоже что-нибудь дам…
— Пустяки это, детские пустяки, — кивнул на книгу Жур. — Я такие тоже читал. Нет в них ничего нового. — Он потрогал Зайцева за колено. — Тут понимаешь, Серёга, в чём дело? Всё, что говорится в этой книжке насчёт мускулатуры, — это, конечно, всё, может, даже правильно. Но ведь кроме мускулатуры ещё многое требуется в нашем занятии. Например, ум и совесть. А про совесть много ли там говорится, в этой книге?
— Про совесть? — почему-то смутился Зайцев. — Про совесть я чего-то не помню…
— Вот видишь. А совесть нам требуется в нашем занятии почти что на каждом шагу, поскольку нам выданы, чувствуешь, — большие права…
Жур вынул левой рукой из кармана жестяную коробочку с табаком и стал скручивать на колене папироску из газетной бумаги. Табак у него рассыпался.
— Давайте я вам скручу, — предложил Зайцев.
— Нет, спасибо, — отказался Жур. — Мне хочется самому. Я так стал практиковаться ещё в больнице. Меня учили инвалиды. Иногда у меня получается, иногда нет…
На этот раз получилось. Жур закурил и сказал:
— Мне вот сегодня дедушка Ожерельев в сердцах напомнил, что я бывший молотобоец и меня, мол, в старое время, при царе или при том же Колчаке, не взяли бы в сыщики. Это, положим, он брешет, что не взяли бы. Взять-то бы взяли. Не такая уж это высокая должность. Но при Колчаке или вообще в старое время всё это было куда проще. Всё шло, одним словом, как вроде по заведённому порядку. А сейчас это надо как-то по-новому налаживать. А как? Вот опять же этот дедушка Ожерельев, уже прижатый нами сейчас, всё старался побольнее меня уколоть, даже отца моего вспомнил, как он говорит, — хохла. А мне бы, по-умному-то, надо было промолчать, поскольку я тут выступаю в данный момент как представитель власти, представитель, можно сказать, государства. А я вдруг чуть не пустился с ним в перебранку. И вот сейчас жалею…
— Жалеете?
— Ну да, жалею. Вышло, как будто я с ним личные счёты свожу, с этим дедушкой, ну его к чёрту. — Жур приподнял край брезента и плюнул на улицу. — А это нехорошо и глупо. И опасно. Ну, конечно, мы живые люди и у нас могут быть разные личные счёты. Но мы не должны в наши личные счёты вмешивать государство. А у меня вышло со стариком, — я это сам заметил, не очень красиво. Я начал было серчать. А серчать нельзя, если ты представитель власти и хочешь делать всё по закону…
— Да по закону его бы стукнуть надо, этого дедушку паршивого, — сказал Зайцев. — Стукнуть — и всё, чтобы он не вонял.
— Стукнуть-то это проще всего, Серёга. И легче всего, — очень пристально посмотрел на Зайцева Жур. — Труднее разобраться как следует, разобраться и понять…
А в чём разобраться и что понять, Жур не объясняет. Глубоко затягивается и долго молчит. Потом говорит снова:
— Нету книги, к сожалению, в которой бы всё было указано, как делать и понимать. До всего надо додумываться самим, своей башкой. Всё самим надо пробовать. И не бояться, если другой раз обожжёшься. Без этого ничему ведь не научишься.
Мальчик, угревшись на руках у Егорова, крепко уснул. И Егоров, казалось, забыв про него, внимательно и даже с удивлением слушал Жура, как все мы слушали в детстве, в юности разных чем-то удививших нас людей, встретившихся нам на разных жизненных перепутьях.
И, не подозревая об этом впоследствии, мы легко усваивали и усваиваем многое из характеров этих людей, прошедших мимо нас, ушедших навсегда, но продолжающих существовать и действовать не столько в нашей памяти, сколько в наших поступках и в наших душевных движениях.
Конечно, Егоров потом забудет во всех подробностях эту ночь. Забудет, как дребезжал на ухабах старенький автобус фирмы «Фиат», прозванный для простоты «Фадеем». Забудет и подлого дедушку Ожерельева и отчаянного мерзавца его сына Пашку. Забудет и продушённого духами, хорошим табаком и самогоном нэпмана — совладельца фирмы «Пётр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион». Забудет и многие слова, говорённые Журом. И даже многие мысли, высказанные им, забудет. Но что-то необходимое для жизни всё-таки отложится, отслоится в самом сердце и в глубинах сознания молодого человека, и это будет называться потом жизненным опытом. За жизненный опыт, однако, придётся ещё заплатить дорогой ценой, придётся ещё многое пережить, узнать и услышать…
Впрочем, не все мы и не всё усваиваем в жизни одинаково. Даже, казалось бы, бесспорные истины разными людьми воспринимаются по-разному и в разных душах находят разное преломление.
Егоров думает одно, а Зайцев другое.
Зайцеву не понравилось, что Жур так начисто отверг книгу господина Сигимицу. Зайцев почти обиделся. И не за господина Сигимицу, а за себя. Ведь книга эта теперь принадлежит Зайцеву. Он нашёл её на развале, купил, прочёл, дал почитать Егорову. И у Зайцева есть об этой книге своё мнение не такое, как у Жура. И Зайцев вообще не обязан во всём слушаться Жура. Тем более Жур эту книгу не читал.
— Вы правда эту книгу не читали, товарищ Жур?
— Нет, эту книгу не читал, — опять посмотрел на обложку Жур. — Но они почти все похожи. Их на базаре и сейчас можно сколько угодно найти…
— А эту, значит, вы не читали? — ещё раз спросил Зайцев.
И непонятно, чего он добивается. Даже смешно. Жур улыбнулся.
— Ты что, Серёга, хочешь доказать, что это какая-то особая книга господина Сигимицу?
— Я ничего не хочу доказывать, — сказал Зайцев. — Я просто спрашиваю…
Но он не просто спрашивал. Он взъярился, как молодой петух. И это было действительно смешно.
Если б так повёл себя, допустим, Егоров, над ним бы первым засмеялся Воробейчик. Но Зайцев рассмешил только Жура. А смешливый Воробейчик на этот раз не смеялся. Может, не хотел смеяться. Не заметил, что это смешно. Или ему просто нравится Зайцев. Ведь может и Воробейчику нравиться кто-то. И к тому же Воробейчик хочет выпросить эту книгу у Зайцева.
Зайцев сердился и пропустил мимо ушей все рассуждения Жура. Но Журу понравилось даже, как сердится Зайцев.
— Ох, я смотрю, ты шибко самолюбивый паренёк, Серёга!
Это сказал Жур Зайцеву, когда все выходили из автобуса во дворе уголовного розыска.
— Ты останься, Серёга, ты мне ещё будешь нужен немножко. А ты иди домой, — сказал Жур Егорову. Как-то обидно сказал. И должно быть, сам заметил это. — Или лучше вот так сделаем. Шофёр сейчас сменится, и тебя отвезут домой в автобусе…