После того, как две недели Хольцер усердно муштровал и дрессировал нас, он и эсэсовцы пришли к выводу, что теперь мы уже достаточно натасканы и можем безболезненно войти в трудовую лагерную колею. Благодаря заботам Хольцера мы были невероятно изнурены и истощены, а кроме того, почти у всех появились на коже раны и язвы, главным образом на ногах. И поскольку мы совсем не получали жиров, самая маленькая ранка быстро превращалась в незаживающую язву.
Все мы были зарегистрированы по профессиям. И скоро нам стало ясно, что в тысячелетнем гитлеровском рейхе никого не интересовало, что ты умеешь делать; главное было заявить, что ты это умеешь.
Первое время мы работали вне лагеря вместе с большой группой заключённых. Впервые мы вышли за колючую проволоку. И с каждым днём всё больше узнавали о Штутгофе.
После того как мы начали работать, нас перевели из особого лагеря в обычный лагерь. А в 19-й блок водворили новых заключённых.
Как заявил нам «Долговязый» — гауптштурмфюрер Майер, Штутгоф был лагерем уничтожения. Он был создан ещё в ноябре — декабре 1939 года, то есть через несколько месяцев после вторжения немцев в Польшу. Лагерь был расположен в дельте Вислы, примерно в 30 километрах от Данцига и всего в двух-трёх километрах от побережья Балтийского моря. Он находился в широкой песчаной долине, которую со всех сторон окружали высокие, крутые склоны, поросшие ельником. Со стороны дороги, проходящей через город Штутгоф, лагеря не было видно. Неподалёку от дороги стояла 16-комнатная вилла коменданта, построенная заключёнными.
Весь район лагеря был плоский, как блин. Грунт состоял из мелкого глубокого песка. В самом лагере не росло ни одного дерева, ни одной травинки. Уже на глубине полуметра появлялась вода, гнилая речная вода. Хотя здешняя природа очень красива, туристов сюда до войны не пускали, так как вокруг Штутгофа часто свирепствовал тиф. Можно не сомневаться в том, что нацисты намеренно построили лагерь именно здесь, на болоте, которое было настоящим инкубатором для тифозных бацилл.
Когда мы прибыли в Штутгоф в октябре 1943 года, нам достались номера, начиная от 25 660. В это время в лагере было максимум 3600 заключённых — мужчин и женщин. Мужественные и честные поляки, которые с самого начала испытывали на себе все ужасы Штутгофа, сказали нам, что, по их подсчётам, уже около двадцати тысяч заключённых попали в «печь», то есть в крематорий. Во всяком случае, из первых девяти тысяч узников Штутгофа к октябрю 1943 года в лагере осталось лишь 48 человек, а из десятой тысячи — 50. Среди этих десяти тысяч были и солдаты польской береговой обороны, которые в течение четырёх недель после капитуляции польской армии героически защищали крепость на полуострове Хель, к северу от Данцига и Гдыни. Четырнадцатая, пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая, восемнадцатая и девятнадцатая тысячи заключённых были также быстро уничтожены. Это были русские. Я совершенно точно установил, что в 1943 году в Штутгофе погибло 5500 человек, хотя лагерь вмещал в среднем не более 3500 человек. Иными словами, в Штутгофе ежегодно погибало больше заключённых, чем он мог вместить. Впоследствии я установил (цифры взяты из конторы), что с 1 января по 1 мая 1944 года из четырёх тысяч заключённых умерло 2786. Смертность держалась на этом уровне до тех пор, пока не началось уже массовое уничтожение узников Штутгофа.
Старожилы лагеря утверждали, что раньше картина была ещё более мрачной, так как первое время умерших заключённых никто не регистрировал. Впоследствии, во время массового уничтожения узников, происходило то же самое, но в ещё более крупных масштабах, и лагерные старожилы полагали, что нацисты далеко не всегда придерживались системы постоянно возрастающих порядковых номеров. Нередко они давали вновь прибывшим заключённым не новый номер, а старый, оставшийся после смерти его бывшего владельца.
Когда в конце января 1945 года Штутгофский лагерь был частично эвакуирован, номера заключённых уже перевалили далеко за 110-ю тысячу, и мы подсчитали, что здесь погибло не менее 70 тысяч человек. Однако на судебном процессе в Польше осенью 1946 года было неопровержимо доказано, что в Штутгофе было уничтожено не менее 85–90 тысяч заключённых.
Следовательно, гауптштурмфюрер Майер сказал нам правду: Штутгоф был лагерем уничтожения.
Лишь когда нас отправили на тяжёлые работы вне лагеря, мы впервые поняли всерьёз, насколько трагично наше положение. Я помню, как, став рабами, мы тащили телегу с чернозёмом, который добывали в нескольких земляных карьерах. Телега была огромная и очень тяжёлая, и тащили мы её вверх по крутому склону холма прямо в комендантский сад. В лагере обходились без лошадей. В качестве тяглового скота здесь находили применение люди. Я никогда не забуду, как капо с ожесточением хлестал нескольких русских, запряжённых в телегу, подобно тому как плохой возчик погоняет упрямых и вконец измученных лошадей.
Мы ходили в упряжке, специально изготовленной для заключённых, для людей, и, чтобы избежать кнута, надо было изо всех сил налегать на постромки.
Мы были каменщиками, землекопами, лесорубами. Валили огромные деревья и тащили на своих худых, разламывающихся от боли плечах тяжёлые сырые стволы. Лишь немногие датчане, которые имели квалификацию, главным образом строительные рабочие и механики, получили с первого дня работу по специальности.
Сам я несколько недель работал на кроличьей ферме, которая находилась на широкой площадке между крематорием, виселицей и станцией пригородной железной дороги.
На ферме было около 1200 превосходных ангорских кроликов. Каждый кролик жил в отдельной благоустроенной клетке. Между клетками проходили залитые цементом улицы кроличьего городка, а под клетками — цементные сточные желоба. Мы должны были распланировать участок и подготовить место для строительства ещё 800 клеток. Ферма расширялась.
Для коменданта эти кролики были не только хобби, но весьма доходным предприятием. Корм, в основном картошка, изымался из запасов, предназначенных для заключённых. Картошку варили на кухне, построенной специально для кроликов. За кроликами ухаживали семь или восемь польских заключённых во главе с капо. Они кормили их, чистили клетки и вообще всячески ублажали своих подопечных.
Эти заключённые отличались полнотой и вообще на вид были довольно упитанными. Но, присмотревшись к ним поближе, вы могли заметить, что полнота эта нездоровая. У них были типично «картофельные» животы. Конечно, им кое-что перепадало с кроличьего стола, хотя за подобное преступление полагалась смертная казнь.
За несколько недель до нашего прибытия в лагерь трое похитителей картошки были повешены на страх и в назидание другим заключённым. К месту казни согнали всю рабочую команду. Однако остальные и в дальнейшем продолжали воровать варёную картошку. Для них это было жизненной необходимостью.
На этой работе мне довелось познакомиться с Каминским, которого я не забуду до конца дней моих. Это знакомство навсегда останется для меня одним из немногих светлых воспоминаний о Штутгофе.
Каминский, поляк по национальности, был младшим капо в нашей рабочей команде. Ему было под пятьдесят. До войны он работал на железной дороге и был начальником станции, вернее, небольшого полустанка в западной части Польши. Вместе с группой польского движения Сопротивления, остатки которой жили в 5-м блоке, он попал в Штутгоф в декабре 1942 года — следовательно, за год до нас.
Я никогда не встречал более обаятельного человека. Природа не одарила его какими-либо особыми талантами, зато он отличался редкой добротой, чистосердечием и кристальной честностью. Сколько эсэсовцы ни угрожали ему, он ни разу не ударил заключённого. Раньше он был капо, но за мягкосердечие был разжалован в младшие капо и теперь работал под непосредственным руководством шарфюрера Лайсинга.
За три недели, проведённые в рабочей команде Каминского, я научился лучше «работать глазами», чем за всё время своего пребывания в Штутгофе. Он и его люди принципиально ничего не делали, особенно когда они были абсолютно убеждены в том, что за ними не наблюдают эсэсовцы из отдела труда или какой-нибудь злонамеренный капо из другой рабочей команды. Если же им всё-таки приходилось взяться за работу, вся она состояла в том, что они тащили землю из одного угла площадки в другой, а потом преспокойно относили её обратно. Работа, которую можно было легко закончить за две-три недели, тянулась, таким образом, многие месяцы.
— Понимаешь, Мартии, — говорил мне Каминский, — трудно планировать участок, когда у тебя нет ни верёвки, ни ватерпаса, ни даже рулетки. Определять расстояние на глаз — дело сложное и, уж во всяком случае, требует времени. А в общем война закончится через два месяца, — обычно заканчивал он.
— Почему ты всегда говоришь, — спросил я однажды Каминского, — что война закончится самое позднее через два месяца? Ну скажи мне откровенно, почему именно через два?
— А потому, Мартин, что ни один человек в Штутгофе не может загадывать вперёд больше чем на два месяца — иначе он сойдёт с ума. Запомни, средняя продолжительность жизни в лагере ^ от трёх до четырёх месяцев.
Работая с Каминским, я начал постигать эту истину во всей её всеобъемлющей полноте. Неподалёку от кроличьей фермы находилась железнодорожная станция. Здесь из вагонов выбрасывались под откос целые горы ботинок, сапог и прочей обуви. Частично она поступала из Освенцима и других лагерей уничтожения, а частично из Германии. Это был совершеннейший хлам, но нацисты умели всему найти применение.
Один из лагерных бараков назывался Schuhgemeinschaft. В бараке заключённые резали старую, изношенную обувь на куски, складывали эти куски в ящики и отправляли на фабрику, где они превращались в сырьё для производства каких-то кожаных изделий.
Рядом с Sclmhgemeinschaft находился другой барак, под названием Gürtelweberei. Это было аналогичное предприятие, где заключённые из всевозможных отбросов, обрывков кожи и тряпок изготовляли ремни для карабинов и винтовок.
В обоих бараках работали так называемые «доходяги», то есть люди настолько измождённые, настолько измученные и обессиленные, что их можно было использовать только на сидячей работе.
Выгруженный на станции кожаный хлам «доходяги» должны были собрать и перенести в свои мастерские в рабочем лагере. При этом они всегда проходили мимо кроличьей фермы. Порой их было двести, а то и триста человек; несчастные еле волочили ноги, а капо, эти «зелёные» уголовники, неистово хлестали их плётками. Главная задача капо заключалась в том, чтобы как можно скорее отправить «доходяг» на тот свет. Зимой 1943/44 года, когда я работал рядом с этими двумя «производственными предприятиями», здесь было оборудовано специальное помещение, в котором капо ежедневно забивали насмерть нескольких заключённых. И когда бы мы ни выходили из рабочего лагеря, обе колонны «доходяг» всякий раз несли несколько трупов.
Впервые увидев, как они бредут к железной, дороге, я вспомнил колонну мертвецов, появившуюся перед нами в первое утро нашего пребывания в Штутгофе. «Доходяги» выглядели не лучше. Однажды, когда они проходили мимо кроличьей фермы, перед клетками стояли кормушки, которые предстояло вымыть и вычистить. Остатки пищи в них перемешались с кроличьим помётом. Словно звери, набросились «доходяги» на вонючие объедки, и сколько капо ни кричали и ни били их, они не могли оттащить изголодавшихся людей от кормушек.
Наконец их удалось отогнать. В этот день рабочая команда приволокла в свои барак не только обувь, по и два трупа. Кано немного погорячились.
Ещё задолго до рождества я перестал работать на кроличьей ферме, и с каждым днём силы покидали меня. Как-то перед вечерней поверкой меня обогнал Каминский и быстро сунул мне в руку несколько чёрных варёных картофелин.
— Неужели ты всё ещё работаешь на кроличьей ферме? — спросил я удивлённо.
— Конечно, — ответил он, склонив голову набок. — Ведь я говорил тебе, что без верёвки, ватерпаса и рулетки работать трудно. Землю приходится мерить па глазок, а это требует времени… — И с улыбкой добавил, торопливо шагая к месту построения 5-го блока: — Ещё только два месяца — и война кончится. Выше голову, Мартин!
Работая с Каминским, я узнал, что собой представляет система Лайсинга. Лайсинг был унтершарфюрером СС и, следовательно, находился где-то на самых нижних ступеньках служебной лестницы. Унтершарфюрер — это что-то вроде армейского капрала. Но, несмотря на своё скромное звание, Лайсинг был одним из самых влиятельных людей в Штутгофе и уж паверняка одним из самых богатых. Это был жизнерадостный блондин, похожий на этакого разбитного подмастерья.
Лагерь всё время строился, и поскольку остальные эсэсовцы были, как правило, абсолютно бездарны, Лайсинг быстро завоевал себе положение. Он стал своеобразным подрядчиком, который брал подряды на проведение тех или иных работ, выделял заключённых в рабочие команды и назначал младших капо для руководства этими командами. Подобного рода работой Лайсинг никогда не пренебрегал.
В общих чертах система Лайсинга сводилась к следующему. Он крал или, вернее, приказывал красть другим на частных лагерных предприятиях почти все те материалы, которые могли найти применение в его фирме.
По вполне попятным причинам владельцы уворованного имущества не решались поднимать шум из-за подобной ерунды. В третьем рейхе это рассматривалось как издержки производства.
Свою деятельность в Штутгофе Лайсинг начал с того, что украл весь лес, вырубленный на месте нынешнего лагеря. Этот лес он вывез в небольшой соседний городок, где у него была лесопилка. Она давала топливо для газогенераторов, которое Лайсинг продавал немецкой армии. На лесопилке у него тоже работали заключённые. Ведь на них можно было заработать деньги, а в деньгах Лайсинг знал толк.
О масштабах его воровских операций я узнал немного позднее, когда попал в распоряжение фирмы «Неодомбау». Только в один приём Лайсинг прибрал к рукам три вагона цемента, причём директор «Неодомбау» счёл нецелесообразным жаловаться на вора.
Лайсинг крал и сразу помногу и по мелочам. Однажды мы с Каминским и ещё несколькими заключёнными по приказу Лайсинга отправились в старый лагерь и из-под носа у часового утащили четыре железные балки от старого здания. Балки эти были нужны Лайсингу. Нам удалось благополучно вынести их из лагеря и передать людям Лайсинга с другого предприятия, которые уже поджидали нас в условленном месте.
Попадись мы с поличным, не избежать бы нам двадцати пяти ударов страшным хлыстом лагерного старосты у ворот на вечерней поверке. Если бы мы сказали, что действовали по приказу Лайсинга, он категорически опроверг бы наши слова, а если бы мы отказались выполнить его приказание, он бы обвинил нас в неповиновении и велел повесить.
Такова была система Лайсинга, повторявшая в миниатюре государственную систему всего гитлеровского рейха.