Вскоре мы сообразили, что 5-й блок и живущие в нём «подследственные» заключённые находятся на особом положении. «Подследственные» — это заключённые, которые направлены в концентрационный лагерь, хотя следствие по их делам ещё не закончено. Чтобы как-то выделить данную категорию заключённых — а этого требовал лагерный порядок, — им было велено ходить вообще без всяких треугольников и лишь с номером на левом рукаве. В этом было их единственное отличие от других заключённых.

Что же касается «подследственных» заключённых 5-го блока, старостой которого был наш друг Хольцер, то они отличались от остальных заключённых самым разительным образом.

Рассказывая о предателе Марсинаке, я уже упоминал об этой группе узников Штутгофа, единственной, кроме датчан, политической группе, сохранившей в лагере своё организационное единство. И, естественно, между обеими группами вскоре возникли взаимная симпатия и определённый контакт.

«Подследственные» находились в лагере на целый год дольше нас, и их стало уже в несколько раз меньше, чем было вначале. Эта группа Сопротивления состояла главным образом из представителей польской интеллигенции, которая сформировалась в короткий промежуток времени между воссозданием польского государства в 1920 году и вторжением Гитлера в 1939 году. В группе было много учителей и коммерсантов, но больше всего было чиновник ков из железнодорожного и таможенного ведомств.

За одну только зиму 1942/43 года группа сократилась с 250 до 70–80 человек. Почти все уцелевшие устроились работать в так называемую оружейную команду.

Работа в оружейной команде отличалась от всех остальных лагерных работ тем, что она осуществлялась под непосредственным контролем армии вермахта, тогда как эсэсовцы ведали лишь вопросами трудовой дисциплины. Подобный порядок имел для заключённых свои достоинства и свои недостатки.

Эта рабочая команда занималась ремонтом оружия, которое поступало с фронта в повреждённом или совершенно искалеченном виде. Его разбирали, чинили, смазывали, заменяли кое-какие детали, после чего представители вермахта это оружие пристреливали. И его снова отправляли на фронт.

Когда я сам работал в оружейной команде, через мои руки прошли буквально все виды европейского стрелкового оружия. В основном это были винтовки и карабины немецкого, польского, чешского, греческого, югославского, итальянского, французского и бельгийского производства.

Если «подследственным» заключённым 5-го блока удалось в своё время закрепиться в оружейной команде, а также получить собственного старшего капо и собственных младших капо в различных подразделениях, то это объясняется счастливым стечением обстоятельств. Сначала на должности капо были назначены немецкие уголовники. Однако они немедленно стали красть инструмент и вообще всё, что можно было продать, и так дезорганизовали производство, что вермахт сказал: хватит!.

В этой польской группе было немало опытных оружейников, которые совершенствовались на польских оружейных заводах в Радоме, промышленном городке к югу от Варшавы, работали на французских оружейных заводах и заводах Круппа. Они составили костяк оружейной команды. Но в общем вся эта работа была такого свойства, что каждый хоть сколько-нибудь грамотный и толковый человек мог овладеть тайнами мастерства за какие-нибудь несколько дней. И поляки стали оружейниками.

В смысле работы они оказались с этого момента в лучшем положении, чем кто бы то пи было в Штутгофе. Во-первых, они работали в помещении; и если вы знаете, какие страшные зимы бывают в дельте Вислы, вы поймёте, как много это значило для изголодавшегося, обессилевшего заключённого, хотя рабочий день в помещении длиннее, чем под открытым небом. Во-вторых, «подследственные» заключённые, которые все были уроженцами Западной Польши, имели здесь много состоятельных родственников и знакомых, присылавших им продовольственные посылки. У одного из них было поместье с шестью тысячами гектаров земли, свой собственный самолёт и даже аэродром.

Представители вермахта были заинтересованы в работе оружейной команды и добились от эсэсовцев, чтобы они полностью отдавали «подследственным» заключённым их посылки. Они отлично понимали, что голодные много но наработают.

Таким образом, по сравнению с обычными заключёнными, которые без посылок и возможностей что-то «организовывать» могли протянуть в среднем три-четыре месяца, «подследственные» жили не так уж плохо. Обычно их приравнивали к «проминентам», хотя и не к тем «проминентам», которые принадлежали к высшей касте заключённых и были непосредственными подручными эсэсовцев.

Но, разумеется, то особое положение, в котором находились «подследственные», вызывало зависть остальных заключённых. Большинство «подследственных» даже могло позволить себе такую неслыханную роскошь, как отказаться от лагерного обеда и пренебречь миской свекольной бурды. В первые месяцы лагерной жизни многие датчане, поев в 13-м блоке, бежали потом в 5-й блок к своим польским друзьям за добавочной миской супа.

Я познакомился с этой группой заключённых после того, как меня перевели из рабочей команды фирмы «Неодомбау» в оружейную команду. Чтобы добиться этого перевода, я пошёл на отчаянно дерзкий поступок, и мне до сих пор непонятно, как я отважился на него.

Мне было совершенно ясно, что в «Неодомбау» я не протяну даже до весны. А зима уже давала о себе знать. Стояла стужа, страшная стужа. В открытом бараке гулял ветер, работа была изнурительная. Тяжёлые мешки с цементом и глубокий песок, но которому мы вынуждены были шагать, рано или поздно сгубили бы меня. Чтобы спастись от холода, мы обматывали ноги мешками и вырезали из бумаги жилеты, но толку от этого было мало. Я чувствовал, что погибаю.

Однажды вечером я принял отчаянное решение обратиться к самому начальнику трудового отдела Рэсслеру. Хотя Рэсслер носил красный треугольник, он был нацистом, одним из немногих настоящих нацистов, которые угодили в лагерь. Он попал в концентрационный лагерь после расправы с Рэмом. Говорили, что Рэсслер дворянин, офицер и что во время борьбы за власть в нацистской партии он был одним из главных руководителей гитлеровской молодёжи. Но его свергли, и теперь он возглавлял трудовой отдел в Штутгофе. Человек он был ещё молодой, но лишённый всякой морали. Вся его прежняя жизнь, его мировоззрение и десять лет в концентрационном лагере превратили его в откровенного садиста. В Штутгофе это был один из самых могущественных людей, и, по слухам, его нередко приглашал к себе на вечера сам комендант, хотя Рэсслер был заключённый.

Я пришёл к нему и изложил суть своей просьбы. Заявил ему коротко и ясно, что хотел бы получить работу в помещении, так как там, где я работаю сейчас, мне едва ли удастся выдержать до конца зимы. Рэсслер ухмыльнулся и велел мне прийти на другой вечер за ответом.

На следующий вечер я явился в трудовой отдел. Мне пришлось подождать в одной из комнат, так как Рэсслер должен был проинструктировать нескольких капо из рабочих команд, работающих вне лагеря. Пока я ждал, до меня доносились крики и вой из другой комнаты; через полуоткрытую дверь я мог наблюдать, что там происходит. Убийца-Майер наказывал своим двухметровым хлыстом проштрафившихся капо. Они по одному входили в комнату, молча ложились на скамейку, и Убийца-Майер наносил им три-четыре удара по спине, в зависимости от «проступка». О том, что они натворили, я не имел никакого представления.

Но когда экзекуция заканчивалась и жертвы, поднявшись, благодарили за «науку», они смеялись и дружески болтали с Убийцей-Майером, как будто их и не пороли.

Моя дерзость была вознаграждена. Произошло нечто неслыханное: без всякой взятки я получил от Рэсслера направление на работу. Очевидно, он понимал, что в тот момент у меня не было никакой возможности «подмазать» его, а если моё положение улучшится, кто знает, может быть, я и постараюсь отблагодарить своего «благодетеля»… Но этого не случилось. И он наверняка забыл обо мне в тот самый миг, когда я ушёл из его конторы.

Итак, он дал мне направление на работу, в котором было написано, что я рабочий-металлист и должен явиться в оружейную команду. Я был безумно счастлив.

На следующее утро после поверки я отправился к старшему капо оружейной команды, бывшему начальнику телефонного узла в Гдыне. Это был крупный, красивый мужчина. Увидев меня, он ухмыльнулся и сказал:

— Но у меня нет для тебя никакой работы. Что ты будешь здесь делать?

Я признался ему, что готов довольствоваться малым, тем более что даже не представляю себе, какого рода работа меня ожидает. Но в любом случае я буду делать всё, что он мне прикажет.

И я делал. За те полгода, что я пробыл в оружейной команде, мне приходилось работать то здесь, то там, заниматься то одним, то другим, и в общем меня это вполне устраивало.

Мою первую работу вообще трудно было назвать работой. Я стоял возле стола в помещении оружейного склада и большим циркулем с красным мелом перечерчивал заново круги на бумажных мишенях таким образом, чтобы по этим мишеням, рассчитанным для пристрелки немецких винтовок, можно было пристреливать польские и чешские винтовки и карабины.

По сравнению с тем, что я делал раньше, это было совсем нетрудно. За свой рабочий день я должен был начертить около трёхсот кругов. С таким объёмом работы можно было бы легко справиться за какие-нибудь два-три часа, однако созданная немцами система требовала, чтобы мы растягивали производственный процесс на весь рабочий день, который длился около четырнадцати часов. И мы растягивали его. Иными словами, я работал только в те минуты, когда возле меня стоял какой-нибудь представитель вермахта или эсэсовец.

Дня через два мне весьма болезненным образом был преподан первый урок на тему, что такое Штутгоф. Как я уже говорил, всю работу оружейной команды направляли представители вермахта и лишь трудовой дисциплиной занимались эсэсовцы. Техническим руководителем оружейной команды был старик обер-лейтенант, уволенный из армии ещё после первой мировой войны и снова призванный Гитлером. Типичный немец, толстый, массивный, добродушный, как все обитатели Южной Германии, он был до смешного тщеславен, педантичен в мелочах, но совершенно не разбирался в порученном ему деле. Однако он не был злодеем, и его позиция в целом ряде вопросов имела немалое значение для всей оружейной команды. В частности, он был фанатическим противником эсэсовцев, которых презирал всей душой и в то же время панически боялся.

Старик, как мы называли его, прекрасно понимал, что заключённые не смогут жить и работать, если не будут варить пищу из тех продуктов, которые им присылают. Он знал, что для приготовления пищи в бараках у нас нет ни времени, ни возможности. Мы варили еду на плитах и жаровнях в самой мастерской, и Старик приходил в неистовство, когда заставал нас за варкой пищи или ощущал её запах. Он бесновался, как дикий зверь, но стоило ему выйти за порог, как мы моментально оказывались у плиты.

Ему подчинялся довольно большой персонал, состоявший из армейских офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Рядовые пристреливали на стрельбище отремонтированное оружие, унтер-офицеры вели делопроизводство и осуществляли технический контроль за нашей работой. Среди них был один мальчик лет двадцати. Типичный подонок из гитлерюгенда, продукт третьего рейха. Он был всего лишь младшим фельдфебелем. Поговаривали, что в своё время он был рабочим-металлистом, но мы в это не очень верили. Циник и садист, он истязал заключённых иногда почище, чем сами эсэсовцы.

В первый же день меня предупредили, чтобы я опасался его. Но мне всё-таки пришлось свести с ним более близкое знакомство. Я знал, что он убивал заключённых, просто размозжив им голову стволом или прикладом винтовки. Старик не раз пытался образумить его, но на этого негодяя не действовали никакие увещевания.

Это случилось в один из первых дней моей работы и оружейной команде. Я ещё не совсем овладел искусством «работы глазами», и он поймал меня на месте преступления, Около полудня я стоял и докуривал «бычок», который получил от Герберта. Хотя курение могло стоить нам головы, в концентрационном лагере нельзя было не курить. Чем дольше мы голодали, тем нужнее нам была хорошая затяжка табачным дымом, и мы делали эту затяжку, хотя нам грозило самое худшее. За это нас могли избить, исхлестать, убить, но мы всё равно курили, потому что испытывали непреодолимую потребность в табаке. Несколько глубоких затяжек — и на какое-то мгновение тебя покидает кричащее, сосущее ощущение голода в кишках. Но я был невнимателен. Младший фельдфебель увидел в окно, что я курю, и через секунду стоял передо мной.

— Ты курил, собака?

— Так точно, курил, господин младший фельдфебель, — ответил я.

Я мог бы отрицать, что курил. Любой другой так бы и поступил на моём месте, но я ничего не стал отрицать. Во-первых, я был пойман с поличным, а во-вторых, во мне ещё так много оставалось от свободного человека, что я не мог солгать. Не успел я договорить, как рука в перчатке могучим ударом опрокинула меня на пол. Я с трудом поднялся и снова получил такую затрещину, что у меня в ушах зазвенело. Затрещины посыпались одна за другой. Я не знаю, сколько времени это продолжалось. Я падал на стеллаж и снова поднимался. Кровь заливала мне рот, и у меня вдруг мелькнула мысль, что у крови не такой уж неприятный привкус, просто она немного солоноватая…

Наконец он перестал меня бить. Я стоял перед ним навытяжку и изо всех сил старался не потерять равновесия. Весь красный, задыхающийся от усталости и злобы, он обрушил на меня целый поток ругательств, потом повернулся и вышел из мастерской.

Герберт был просто в отчаянии.

— Это я виноват, — повторял он снова и снова. — Я должен был как следует предостеречь тебя. Когда ты куришь, стой возле плиты с каким-нибудь инструментом в руках. Если входит посторонний, ты бросаешь окурок в плиту и спокойно идёшь со своим инструментом. И всякий подумает, что ты работаешь.

Я утешал Герберта, как только мог, говорил, что сам во всём виноват, так как должен был вести себя осмотрительней.

Через четверть часа младший фельдфебель вернулся в мастерскую. Возможно, до него лишь потом дошло, что он избил датчанина. Для него это могло иметь кое-какое значение. Во всяком случае, теперь он был гораздо любезнее.

— Благодари бога, что с окурком тебя поймал я, а не какой-нибудь эсэсовец. Не то кроме взбучки ты ещё получил бы двадцать пять ударов хлыстом от старосты лагеря на вечерней поверке. На твоё счастье, я всегда сам наказываю провинившихся.

Это была ложь. Впоследствии я своими глазами видел, как этот преступник избивал людей чуть ли не до смерти, а потом назначал им 25 ударов, которые наносились чудовищным хлыстом лагерного старосты.

Летом 1944 года младший фельдфебель женился и устроил в городке пышную свадьбу, а вскоре после того, как он изувечил одного из «подследственных» заключённых, Старику удалось отправить его на Восточный фронт. А спустя месяц или два солдаты со стрельбища сказали, что он убит. В оружейной команде, влачившей столь горестное и жалкое существование, этот день стал светлым и радостным праздником.

Барак, в котором работала оружейная команда, был разделён перегородками. Специальная система оповещения, включая потайную электрическую проводку с сигнальными лампами, не давала Рамзесу возможности застать заключённых врасплох.

Рамзеса, естественно, звали не Рамзес; вероятнее всего, у него было какое-нибудь экзотическое латышское имя. Он был фольксдейч из Прибалтики и служил в войсках СС. В оружейной команде он должен был следить за тем, чтобы заключённые не отлынивали от работы. Из-за своей совершенно невероятной глупости он в 48 лет был всего лишь роттенфюрером, занимая самую нижнюю ступеньку в эсэсовской иерархии. Однако это был ревностный служака. Один польский лейтенант, который неплохо рисовал и был младшим капо в одном из отделений, прозвал его Рамзесом за сходство с египетской мумией. Его тупое, деревянное лицо не знало улыбки. Ом мог часами неподвижно стоять, уставившись на заключённого, пока тому не делалось дурно.

Он дрался, бушевал, доносил, но ничего не мог поделать. Его положение было не из лёгких. Он не имел никакого представления о нашей работе, к тому же самим производственным процессом ведали представители вермахта. Старик неоднократно пытался вытеснить эсэсовцев из своей команды, но неизменно терпел поражение за поражением. СС были слишком сильной организацией.

Как и все эсэсовские ландскнехты, свою жизнь и благосостояние Рамзес поставил в зависимость от будущей немецкой победы. Он бросил свою мастерскую по ремонту велосипедов, которая находилась где-то в Прибалтике. Фотография его прежнего жилища висела у него в конторе на стене. Как и все эсэсовцы, он притащил с собой в Штутгоф жену и детей. Потом они просто конфисковали для себя приглянувшийся им дом, хозяев выбросили на улицу и улеглись, так сказать, в ещё тёплые постели.

Только один-единственный раз Рамзес испытал нечто такое, что можно было назвать человеческими чувствами. У Рамзеса был сын лет четырнадцати-пятнадцати, которого, он, разумеется, послал в организацию гитлерюгенда. На последнем этапе войны подразделения гитлерюгенда вместе с фолькештурмом были направлены на Восточный фронт, чтобы создать в районе Вислы так называемый «Восточный вал». При создании этого самого вала сын Рамзеса был ранен и попал в полевой госпиталь. Рамзес горевал невероятно. О своей беде он поведал старшему капо оружейной команды, поляку по национальности:

— Я должен привезти мальчика домой, а то ведь он может попасть в руки русских, — сказал, чуть не плача, этот профессиональный убийца.

Ему действительно удалось получить двухдневный отпуск, и он отправился за сыном. Это произошло за какие-нибудь два месяца до полного освобождения Польши.

Нередко нас подводила и паша тайная световая сигнализация и наши дозорные, которые были обязаны следить за тем, чтобы заключённых не застал врасплох Старик или, что ещё хуже, Рамзес.

Однажды осенью 1944 года кучка русских, польских и датских заключённых — к тому времени уже около десяти датчан работало в отделениях оружейной команды — громко выражала свой восторг и ликование, услышав сводку германского командования о положении на фронтах. Эту сводку достал и прочитал вслух один поляк, и теперь её комментировали на многих языках.

Никто не предупредил нас, никто не заметил, как вошёл Рамзес. Внезапно он появился в самой середине столпившихся заключённых.

— Что, радуетесь? — закричал он. — Радуетесь, да? Но радуетесь вы слишком рано. Что бы ни случилось, мы поклялись, что ни один из вас не выйдет отсюда живым, а СС держит своё слово. Запомните это, собаки!

После этой тирады он несколько минут колотил нас чем попало, а потом ещё в течение многих дней бушевал, как зверь.