Да, я знал их, и особенно хорошо знал Антека, Ивана и Божко.

Сначала я познакомился с Антеком (польское имя, соответствующее Антону). Он занимал удобную должность на складе оружейной команды, где в своё время я получил свои первые штутгофские затрещины. Антека спасли «подследственные». Воспользовавшись своим влиянием, они пристроили его в оружейную команду в качестве посыльного у Старика. Антек был очень красивым и очень умным мальчиком. Когда мы с ним познакомились, ему было около шестнадцати лет. В этом возрасте юноши стараются следить за своей внешностью. Поскольку Антека не заставляли работать и он имел возможность умываться тёплой водой, его руки и лицо всегда сверкали чистотой. Со временем ему удалось «организовать» себе хорошую одежду, и он целыми днями смотрелся в зеркало, которое тоже «организовал», и в общем он был, по-видимому, доволен собой.

Хотя в лагере Антек был уже довольно долго, он не умел говорить по-немецки. Вернее, не хотел. Когда я однажды спросил его об этом, он, чтобы блеснуть своими лингвистическими познаниями, обрушил на меня такую жуткую смесь самых грязных немецких ругательств, что я сразу понял, откуда он их почерпнул. Это было очень типично для той удушливой атмосферы, которая царила в Штутгофе.

От самого Антека и его старшего друга Герберта я узнал историю его злоключений.

Антек был родом из той части Польши, которая находится к востоку от Варшавы. Биография у него была ещё совсем короткая.

Он родился в довольно состоятельной семье. Отец исчез в самом начале войны, как и многие другие польские военнопленные. Мать осталась одна с четырьмя детьми: тремя мальчиками и девочкой. Антек был младшим в семье: ему исполнилось четырнадцать лет. Местное отделение нацистской партии составило списки лиц, подлежащих отправке на принудительные работы в Германию. В эти списки попали два старших брата и сестра. Мать, слабая, больная женщина, умоляла нацистов оставить ей дочь, без которой никак не могла обойтись, а вместо неё взять Антека. Нацистов это вполне устраивало, и вместо сестры отправили в Германию младшего брата. Лишь бы количество отправленных соответствовало списку — до остального им не было никакого дела.

Этих похищенных у родителей мальчиков и девочек предполагалось сделать рабами немецких крестьян и использовать на полевых работах, как использовались тысячи людей до них и тысячи после них.

Но пока эшелон гнали в Германию, группа ребят попыталась бежать, и, разумеется, все они были скошены пулями из эсэсовских автоматов. Погиб и старший брат Антека. А весь эшелон отправили в Штутгоф. Во время страшной эпидемии тифа, которая свирепствовала в лагере, вскоре после прибытия умер и другой его брат. Антек остался один.

Я много говорил с ним. Это был смышлёный мальчик, довольно мечтательный и настроенный очень романтично, как и большинство поляков. Кроме того, он был верующим, и разумеется, католиком. От него я впервые услышал об Иване. Однажды Антек спросил меня на своём штутгофском жаргоне:

— Дядя Мартин, ты веришь в бога?

— Что такое? — переспросил я.

Однако при данных обстоятельствах у меня не было никакого желания вступать в философскую дискуссию с польским мальчиком, а кроме того, я боялся оскорбить

Антека, который наверняка находил опору в своей вере в бога.

— Да вот Иван не верит в бога, — сказал Аптек. — И не знает бога.

Оказалось, что Антек, который жил в 8-м блоке у пресловутого старосты блока Козловского, спал па одной койке с Иваном, русским мальчиком, и те два года, что оба парня провели в лагере, они были неразлучны. Они вместе голодали, вместе получали побои, вместе лежали ночами на своей грязной койке, грея друг друга своим теплом, спорили и вместе плакали, но не понимали друг друга, потому что Иван не молился вечером и не верил в бога.

Аптеку казалось, что Иван не может быть счастлив без веры в бога.

Кто такой Иван? Антек рассказал немного о нём. Но вскоре мне самому довелось познакомиться и с Иваном и с его маленьким товарищем Божко; почти па целый год эти ребята стали моими самыми лучшими друзьями.

На оружейном складе у меня была лёгкая и, я бы даже сказал, приятная работа, но через несколько недель меня перевели в мастерские, где мне пришлось работать в одном отделении с обоими ребятами. Впрочем, большую часть времени они не работали, за исключением тех случаев, когда появлялся Старик или Рамзес. Тогда ребята хватали веники и начинали подметать пол; как только им сообщали, что опасность миновала, они тотчас же бросали веники в угол.

— Иван — ровесник Антека. Он хорошо сложён, у него умное открытое лицо, но он слишком маленький и худой для своего возраста. Впрочем, все дети в Штутгофе были маленькими и худыми. Иван родился в Киеве. Он окончил восемь классов русской школы и неплохо изучил немецкий язык. Он не любил рассказывать о своей жизни. Но насколько я понял, его отец был партийным или советским работником. Что случилось с его родителями — он не знал. Иван часто обнимал меня, смотрел мне в глаза и спрашивал:

— Как ты думаешь, дядя Мартин, мои родители живы?

Но тут же отворачивался и, махнув рукой, говорил с горечью, что вся жизнь — дерьмо и грязь…

Его товарищ Божко был совсем не похож на Ивана. Когда я познакомился с ним, ему было лишь 14 лет. Он был небольшого роста, зато широкоплечий и коренастый, весь очень массивный, костистый, а физиономия у него была довольно плутоватая. Под высоким, резко скошенным назад лбом глубоко сидели маленькие, чуть раскосые глаза. У него была выдвинутая вперёд нижняя челюсть, курносый нос, большой, широкий и выразительный рот, сильный, немного раздвоенный подбородок и густые сросшиеся брови. К этому надо добавить, что он принципиально не умывался и ходил в грязной одежде.

Несмотря на свой маленький рост, он обладал невероятной физической силой. Однако силой своей он пользовался не па работе, а лишь в те минуты, когда играл, дрался или проказничал, потешая нас своей детской непосредственностью.

Божко родился в Харькове. Что случилось с его отцом — если только у него был отец, — я не знаю. У него на глазах нацисты изнасиловали и убили его мать, а его самого погнали на принудительные работы в Германию. Естественно, он сбежал от своего хозяина, но его поймали и в наказание отправили в Штутгоф.

В противоположность Ивану Божко ни слова не говорил по-немецки или не хотел говорить, как и многие другие русские ребята.

Иван и Божко принадлежали к числу тех детей, которых все порядочные заключённые старались спасти от физической и моральной гибели. Теперь они жили в сравнительно сносных условиях. В лагере они были уже давно и знали всех лагерных старожилов. Они научились «организовывать» вещи и никогда не упускали удобного случая «организовать» то, что плохо лежит. По молчаливой договорённости между старшим капо и капо отделений ребята у нас никогда не работали, а лишь делали уборку да следили за тем, чтобы вдруг не нагрянули представители вермахта или Рамзес. Поэтому они не были привязаны к одному какому-нибудь отделению. Мы с ними только болтали о всякой всячине, и у них всегда была полная свобода передвижения.

В оружейной команде, вероятно, не было ни одного заключённого, который не подбрасывал бы им время от времени немного еды. С тех пор как датчане стали регулярно получать посылки от Красного Креста, ребятам немало перепадало и от нас.

Все любили и Ивана, и Божко, и ещё одного парня — Михаила, потому что они постоянно что-то придумывали, и их проделки хоть как-то скрашивали наше безрадостное, рабское существование. Ибо, несмотря на все ужасы, которые они видели и пережили, они всё ещё оставались детьми и их детские души не были испорчены.

В один из первых дней моей работы в мастерских Божко подошёл к моему рабочему столу и в течение двадцати минут рассказывал мне по-русски о том, как он однажды смотрел со своей матерью цирковое представление. Впрочем, смотрел — не то слово: он жил этим представлением. И хотя из его повествования мне удавалось разобрать лишь одно слово из десяти, я понимал абсолютно всё. Его губы, мимика, жесты, глаза, какой-то внутренний свет, то и дело озарявший его весёлое некрасивое лицо, — всё это говорило мне яснее всяких слов о том, что он увидел на цирковой арене. И под конец мне уже казалось, что я тоже видел это представление с начала и до конца.

А как он смеялся! Этот ребёнок, из которого пытались сделать жестокого зверя, который жил в аду и своими детскими ясными глазами заглянул в самую бездну человеческой злобы! В концентрационном лагере он вспоминал, как пережил однажды вместе со своей матерью нечто светлое и прекрасное…

По мере того как условия моего лагерного бытия улучшались, Иван и Божко всё чаще приходили ко мне.

В общем мальчишки получали не так уж много от меня и других датчан, но большую часть времени они проводили с нами, в основном с моим другом Вейле и со мной.

Когда я вернулся из ревира, ребята достали мне ботинки. Они украли их с какого-то склада, в который уже давно протоптали дорожку. Однажды они принесли мне совершенно новую и чистую рубашку с манжетами, а в один прекрасный день Иван с торжеством приволок новые пижамные брюки, только что «организованные» из немецкого эшелона с военными трофеями, который шёл откуда-то из Прибалтики. Эти пижамные брюки сослужили мне хорошую службу во время эвакуации лагеря.

Дядя Мартин, или «профессор», как называл меня Иван, стал для обоих ребят чем-то вроде советника по проблемам морали. Не было на свете такого вопроса, который бы мы с Иваном не обсуждали. Во время этих дискуссий Божко стоял возле нас, чуть склонив голову, и своими смеющимися глазами следил за нашей беседой, И хотя он утверждал, что не понимает ни слова, это не всегда соответствовало действительности.

Мне запомнился один из вечеров в датском блоке. Мы только что получили посылки и чувствовали себя богачами. И тогда датчане из оружейной команды решили хоть раз как следует накормить Ивана, Божко и других наших ребят. Поэтому вечером в воскресенье мы пригласили их на ужин. Они пришли задолго до назначенного часа, умытые и приодетые, и даже Божко постарался привести себя в порядок по случаю этого торжества. Ребята сами «организовали» хлеб, что было для них отнюдь не самым сложным делом. И вот они принялись за еду: копчёное сало, сыр, мармелад, овсяная каша; а на десерт каждый получил по банке сардин, которые, не моргнув глазом, они тут же опустошили. Я до сих пор помню, как они сидели сытые, довольные, впервые за несколько лет отведав хоть сколько-нибудь цивилизованной пищи. Они сидели и дымили «настоящими» датскими сигаретами, сияя от удовольствия, ибо для них это был самый счастливый день с тех пор, как представители расы господ превратили их в рабов. Они чувствовали, что их окружают друзья, которые были им так нужны.

На другой день все ребята в лагере знали, что Иван и Божко были «на вечере» у датчан в 13-м блоке. И они стали героями дня.

Постепенно они взрослели. В лагере люди мужали и старились быстрее, чем на воле. Наши капо уже не могли оберегать детей от всяких невзгод, как раньше. Рамзес потребовал, чтобы все работали. Иван отнёсся к этому спокойно, хоть и без особой радости. У него был трезвый ум, и он понимал, что иначе быть не может, Божко же, напротив, стал молчаливым и замкнутым. Новый капо отделения, в котором он работал, понимал его гораздо хуже, чем старый. Божко всё это очень переживал, и к тому же он заболел. Из-за отсутствия жиров, которых он был лишён в течение целого года, у него началось заболевание глаз, и несколько дней он почти ничего не видел. Как и большинство русских, Божко не желал идти в ревир. Он знал, что ожидает там всякого русского, Я просто умолял его, чтобы он сходил к врачу. Но Божко только пожимал плечами, сплёвывал сквозь зубы и говорил:

— К чёртовой матери, дядя Мартин.

Однажды мне пришлось работать в паяльной мастерской, где у Божко тоже были друзья. Проходя мимо меня, мальчик споткнулся о винтовочный ствол, который лежал на полу, и упал. Мы помогли ему подняться. Впервые я увидел, как Божко плачет. Он обнял меня за шею, прижал своё грязное, залитое слезами лицо к моему лицу и сказал, всхлипывая:

— К чёртовой матери, дядя Мартин, но я тебя люблю.

Я всё настойчивей уговаривал его пойти к врачу, выдумывал всякие небылицы о докторах и ревире. Я сказал ему, что теперь врачи обращаются с русскими гораздо лучше, чем раньше, обещал ему подкупить кого-нибудь из врачей, но он так и не захотел идти в ревир. Тогда мы достали печёночного жира и немного масла, и с глазами у него стало получше. Он снова мог ориентироваться, но его обычный задор к нему так и не вернулся.

Летом 1944 года, когда лагерь был уже переполнен, неожиданно пришёл приказ, чтобы всех детей моложе восемнадцати лет отчислить из оружейной команды. Наши «проминенты», многоопытные «подследственные» заключённые, почуяли недоброе. Им удалось вернуть в команду Антека и ещё одного русского мальчика, по имени Михаил. Однако с Иваном и Божко нам пришлось расстаться. Оба пария очень горевали; они не знали, что их ожидает, но и у них были самые мрачные предчувствия. Их поместили в специальный блок, изолировав от всего остального лагеря. Теперь они были лишены «организационных» возможностей, отрезаны от рабочих команд и своих прежних друзей. Им пришлось перейти на «нормальные» лагерные рационы, что было особенно пагубно для здоровья ребят в их возрасте.

Они голодали и быстро худели. Несмотря на запрет и угрозу тяжкого наказания за нарушение этого запрета, Иван и Божко поддерживали с нами связь. Мы помогали им, чем могли. Прошла неделя, другая, третья — всё оставалось по-прежнему. По лагерю непрерывно ходили слухи о том, что ребят куда-то отправят, но куда отправят, когда и зачем — этого никто толком не знал. Шёпотом говорили о «молодёжном лагере».

Наконец этот день наступил. Ребятам приказали быть готовыми к отъезду на следующее утро в четыре часа. Всего их было 120 человек. Я знал, что должен проникнуть как-то к ребятам и попрощаться с ними. Но я не мог… Я чувствовал, что у меня нет на это сил, и боялся, что эта последняя встреча причинит им лишние страдания.

После ужина я сразу вернулся в барак и бросился на койку.

А через полчаса возле меня стояли Иван и Божко. Иван говорил спокойно, как обычно. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и уже хотел попрощаться. Я попросил его немного подождать. Вытащил свою посылку, полученную от Красного Креста и почти всё её содержимое отдал Ивану. Потом я посмотрел на Божко. Лицо у него было грустное, и он с трудом сдерживал слёзы. Вдруг он расплакался, бросился ко. мне на грудь, обнял, поцеловал и выбежал из барака.

Я, как мог, старался утешить Ивана. Впервые я сказал ему, кто я такой и как после освобождения, которое не за горами, он сможет связаться со мной. Иван механически повторил моё имя и адрес: датский ригсдаг, Копенгаген, Дания. Он дал мне слово держаться молодцом и обещал, что напишет мне, как только они с Божко вернутся домой. Мы расстались. Теперь Иван был уже взрослый мужчина. Больше я его не видел. На следующее утро эшелон увёз ребят в «молодёжный лагерь».

— А что, собственно, нацисты подразумевают под «молодёжным лагерем»? — спросил я днём Йозефа. Настроение у нас в оружейной команде было подавленное.

— Гм… — задумался Иозеф. — Под «молодёжным лагерем» эти собаки подразумевают лагерь, в котором они, если бы выиграли войну, как рассчитывали, могли бы осуществить духовное и идеологическое «перевоспитание» польской и русской молодёжи, чтобы она возненавидела свой народ, своих родителей, свою родину. Закончив это «перевоспитание», — а ты сам понимаешь, какими методами оно бы осуществлялось, — нацисты превратили бы их в «туземцев», которые стали бы послушным орудием их политики, направленной против польского и русского народов после победы. Но не обольщайся, — прибавил он. — Нацисты проиграли войну, СС и гестапо понимают это, и именно поэтому они прежде всего уничтожают в «молодёжных лагерях» нашу молодёжь, наших детей, будущее Польши и России. — Он сплюнул, с горечью посмотрел на плиту и добавил: — К чёртовой матери, как бывало говорил наш Божко.