Шёл одиннадцатый день войны. Из Берлина во все стороны империи летели телеграммы: перебросить па фронт, мобилизовать, выявить резервы, увеличить выработку, усилить ответственность.

В общем потоке приказов, циркуляров, инструкций от 2 июля 1941 года была и директива, подписанная рейхсфюрером СС и шефом немецкой полиции Генрихом Гиммлером «О расширении концлагерей для выполнения задач мирного времени». Верховный палач гитлеровского государства торопился. Ещё до «окончательной победы» он хотел обеспечить все условия для «решения славянского вопроса».

Пройдёт несколько лет, и лишь тогда человечество узнает подробности плана от 2 июля. На процессе убийц из Освенцима в декабре 1947 года в Кракове свидетель инженер Пласкура расскажет о проекте Гиммлерштадта — города-лагеря, который должен был вырасти рядом с Освенцимом. Станут известны планы расширения Заксенхаузена «и, в первую очередь, комплекса его крематориев». Будут обнародованы намерения построить неподалёку от Дахау «самый крупный и современный текстильный комбинат в мире с использованием самой дешёвой в мире рабочей силы».

Директива от 2 июля была частью давно задуманного плана порабощения народов. Гитлеровцы были, конечно, не столь наивны, чтобы полагать, будто население захваченных стран покорно склонит перед ними головы. Именно поэтому появились на свет документы, которые нельзя читать без содрогания и сейчас, почти четверть века спустя.

«Славяне должны работать на нас, — утверждал в августе 1942 года Мартин Борман. — Коль скоро мы не нуждаемся в ком-то, пусть он умрёт».

«Мне абсолютно безразлично, как будут себя чувствовать русские, как будут чувствовать себя чехи, — говорил в октябре 1943 года Генрих Гиммлер. — … Имеют ли эти народы обеспеченную жизнь или дохнут с голоду — интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы».

Из многочисленных высказываний и писаний заправил нацистского рейха вырисовывается образ невиданной ещё в истории человечества страны, которую гитлеровцы намеревались создать на территории Советского Союза.

Большие города «стёрты с лица земли» или превратились в груды развалин. Обходя их, бетонные дороги ведут в глубь страны, к имениям новоявленных помещиков из бывших унтеров и ефрейторов вермахта. На бескрайних полях трудятся десятки миллионов рабов. Скудная пища да право прожить лишний день — вот достаточное вознаграждение за работу. Здесь нет школ: «для славян достаточно умения читать, писать и считать до ста»; нет больниц и аптек: «эпидемии явятся надёжным союзником в борьбе за ограничение плодовитости славянской расы». И за каждое неугодное «хозяевам» слово, за недовольный взгляд — концлагерь.

Вот почему так торопился Гиммлер. Вот почему ему не терпелось внедрить в жизнь всех народов своё дьявольское изобретение — «концентрационные лагеря».

В энциклопедиях обычно указывается, что «концентрационные лагеря» впервые были созданы англичанами во время войны с бурами по приказу лорда Китченера, что они существовали во многих воюющих странах в первую мировую войну, а в некоторых, например в Австрии, и в период между двумя мировыми войнами. Это, конечно, верно. Но верно и другое. «Предупредительное заключение» во Франции времён Даладье или в Австрии Шушнига, несмотря на всю ого беззаконность, даже отдалённо не напоминало «фабрики смерти» нацистской Германии.

Как-то осенью 1944 года нескольким узникам Дахау довелось стать свидетелями удивительной встречи. В лагерь прибыл диктатор концлагерного царства, начальник главного управления имперской безопасности, второй после Гиммлера человек в СС — Кальтенбруннер. Войдя в сопровождении многочисленной свиты в канцелярию, где работало несколько десятков заключённых, он неожиданно окликнул невысокого узника в роговых очках:

— Шварц, это вы? Какая встреча!

Кальтенбруннер объяснил своей свите, что некогда сидел вместе с Шварцем в австрийском концлагере. Он, Кальтенбруннер, был доверенным лицом от заключённых — нацистов, а Шварц — от антифашистов. Начальство поинтересовалось, велика ли разница между положением заключённого в шушниговском и гитлеровском лагерях.

— Там, если человек умирал, это считалось из ряду вон выходящим случаем, — ответил Шварц. — Здесь из ряду вон выходящим считается, когда человек остаётся в живых.

Примечательно, что этот ответ не рассердил начальство.

— Вот именно, — сказал Кальтенбруннер. — Для того и существуют лагеря.

Главной задачей нацистских концлагерей с момента их создания было легализованное умерщвление всех инакомыслящих — побоями, изнурительным трудом, нечеловеческими условиями существования. Рейх 1933 года ещё не мог позволить себе газовые камеры на сотни человек и был вынужден довольствоваться затяжными методами уничтожения, для того чтобы обезглавить всякое движение недовольства против «нового порядка».

Не прошло и суток после того, как по стране разнеслась весть о поджоге рейхстага, а на стенах домов, в подъездах, на страницах газет уже появилось сообщение о новом, срочно изданном декрете «О защите государства и народа».

«На основании абзаца 2 статьи 48 имперской конституции в целях противодействия коммунистическим актам насилия, представляющим угрозу для государства, — говорилось в декрете, — постановляется следующее:

§ 1

Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153 имперской конституции впредь до дальнейших распоряжений отменяются. Поэтому ограничение свободы личности, свободы выражения мнений, включая свободу печати, право союзов и собраний, нарушение тайны почтово— телеграфной корреспонденции и телефонных разговоров, производство обысков и конфискаций, а также ограничение права собственности допускается независимо от пределов, установленных законом…»

Немцы метко назвали этот декрет Гинденбурга и Гитлера «Законом об отмене законов». Он развязал руки нацистам, обрёк всех инакомыслящих на полный произвол вооружённых банд штурмовиков. Тысячи людей: коммунисты, социалисты, профсоюзные работники, журналисты, писатели, общественные деятели, просто «недовольные», наконец, личные враги того или иного штурмовика — арестовывались без объяснения причин. Никто и никогда не мог подсчитать общее число жертв, брошенных в те дни в застенки. Многие из них были «убиты при попытке к бегству», другие не выдержали пыток, третьи заполнили концентрационные лагеря.

Ещё в 1932 году будущий нацистский министр внутренних дел Фрик грозил депутатам социал-демократов: «Ну, погодите, как только мы придём к власти, мы всех вас упрячем в концлагеря». Это обещание было выполнено. Гитлеровская теория о правосудии, «существующем не для того, чтобы устанавливать истину, а для того, чтобы уничтожать врагов национал-социализма» нашла своё воплощение в практике.

Спустя три недели после поджога рейхстага в «Мюнхенер нейсте нахрихтен» от 21 марта 1933 года появилось следующее «Извещение»:

«В среду 22 марта 1933 года в окрестностях города Дахау открывается первый концентрационный лагерь вместимостью 5000 заключённых. Мы приняли решение об этом, пренебрегая мелочными соображениями, будучи убеждены, что действуем ради покоя национально-сознательного населения и в его духе.

Генрих Гиммлер.

В качестве чрезвычайного комиссара президент полиции города Мюнхена»

Так возник первый концентрационный лагерь третьей империи.

Любопытно, что последний из опубликованных гиммлеровских приказов тоже касается именно Дахау. В телеграмме от 15 апреля 1945 года рейхсфюрер СС, требует «уничтожить лагерь и ликвидировать всех до единого заключённых». В отличие от первого этот приказ остался невыполненным по не зависящим от шефа немецкой полиции обстоятельствам.

Понятие «концлагерь» потеряло в нашей литературе свои границы. Нередко этим словом называют любой лагерь гитлеровского государства: для военнопленных, рабочий, штрафной, пересыльный, сборный и т. д. Что же такое «настоящий концлагерь»? Кто попадал туда и по каким причинам? По каким правилам он управлялся? Естественно, что с 22 марта 1933 года по 6 мая 1945 года — день освобождения последнего из «кацетов» Маутхаузена — менялись и порядки, и состав заключённых, и методы обращения.

В 1933 году ещё не применялась «селекция», а в последние годы существования гитлеровского режима убийства «при попытке к бегству» составляли ничтожный процент среди других. Но основные принципы, заложенные сразу после захвата власти гитлеровцами, оставались без изменения все 12 лет. Суть оставалась прежней: организованное истребление всех инакомыслящих всеми доступными методами и средствами.

Понятие «превентивное заключение» буквально означает «предупредительное заключение». Оно признаётся уголовным правом целого ряда буржуазных государств и применяется для защиты лица, которому угрожают действия третьих лиц, с целью предотвращения преступления (сроком не более чем на 24 часа) и т. д. В третьей империи этому юридическому понятию был придан совершенно иной смысл. Оно являлось «лишением свободы по политическим мотивам» (определение Имперского суда от 15 января 1940 года). Гитлеровские органы юстиции неоднократно подчёркивали, что «превентивное заключение не может быть применено в целях наказания» и не является наказанием. Это означало, что такому заключению мог быть подвергнут любой человек, не совершивший никакого преступления или проступка, за одни взгляды, настроения, намерения, как действительно имеющиеся, так и могущие возникнуть в будущем. Разумеется, вопрос о судьбе человека при полном отсутствии того, что юристы называют «материальной истиной», не мог решаться никакими даже гитлеровскими судами. Поэтому для того, чтобы отправить человека в концлагерь, требовалось всего-навсего распоряжение местного органа тайной полиции. И если до войны на каждого заключённого выписывался, как правило, отдельный приказ о заключении, то к концу её даже списки стали излишней роскошью и указывалось просто «Направить в концлагерь 2187 югославов, заподозренных в антинемецких настроениях».

Поскольку узниками были люди, не совершившие никаких преступлений, они, естественно, но имели и срока заключения. Превентивный заключённый, как формулировалось в изданном ещё в 1934 году министром внутренних дел Фриком указе, «должен находиться в лагере в течение такого срока, какой необходим для достижения цели заключения». Практически это означало — пожизненно. Для 11 миллионов узников из всех стран Европы это оказалось именно так. В сборнике документов «Бухенвальд», вышедшем на русском языке в 1962 году, можно увидеть фотографию бланка для письма заключённого из лагеря. Словно эпиграф стоят в правом верхнем углу листа напечатанные типографским способом слова: «Дата освобождения пока не может быть названа».

Появление этого «эпиграфа» далеко не случайно. Гитлеровцы придавали большое значение устрашающему действию концлагерей. В директиве главного управления имперской безопасности от 26 октября 1939 года указывается, что умело организованная устная пропаганда должна увеличить страх населения перед возможностью попасть в такой лагерь. Таинственное исчезновение, слухи о жестокостях в концлагерях, сообщения о смерти людей ещё несколько дней назад абсолютно здоровых — всё это должно было сломить волю населения к противодействию властям, сделать его послушным и покорным. И это грозное напоминание о том, что ждать освобождения не приходится, в каждом письме, проникавшем из лагеря на «свободу», должно было служить тем же целям.

«Пожизненное заключение»! А сколько же оно продлится? Как долга будет эта жизнь? Для подавляющего большинства заключённых она была очень коротка. Во всяком случае — хотя никто и не вёл такой статистики, — можно сказать: людей, которым довелось прожить в лагерях все двенадцать лет, насчитываются лишь десятки. Тех, кто пробыл там несколько часов, — миллионы. Эсэсовцы вовсе не собирались возиться с теми, кто не представлял собой ценности как рабочая сила. Каждый транспорт с вновь прибывшими заключёнными встречала так называемая медицинская комиссия. Людей выгружали из вагонов, и начиналась «селекция», то есть отбор. Раздетые донага, новички шагали колоннами по пять человек, а двое врачей-эсэсовцев палками разбивали новичков на два потока. В один попадали люди, более крепкие на вид, в другой — более слабые и просто почему-либо не понравившиеся комиссии.

Селекции в лагерях назначались периодически и по всяким чрезвычайным поводам, и заключённые жили в постоянном страхе перед этой пыткой. Но и для того, кому удавалось благополучно пройти селекции, оставалось немало возможностей расстаться с жизнью: антисанитарные условия, недостаточное и недоброкачественное питание, отсутствие медицинской помощи, изнурительный труд — а у немцев даже термин был «уничтожение трудом» — и, наконец, варварская, чудовищная жестокость лагерного персонала и полный произвол, царивший там, оставляли узнику очень малую надежду уцелеть. Комендант Освенцима Гесс частенько повторял: «Когда я вижу заключённого, прожившего в лагере год, я знаю, что ото мошенник, нарушающий лагерный устав». К этим словам трудно что-нибудь добавить.

Чтобы список опасностей, подстерегавших заключённого на каждом шагу, был полон, следует отметить ещё процветавшие, особенно в последние годы существования лагерей, «медицинские» эксперименты над живыми людьми.

Штутгоф — о котором идёт речь в книге — был только одним из примерно двух десятков в общем-то одинаковых концентрационных лагерей. Здесь не было таких огромных газовых камер и крематориев, как в Освенциме и Майданеке, через печи которых прошло четыре миллиона и миллион триста восемьдесят тысяч человек, не было печально знаменитых маутхаузенских или флоссенбургских каменоломен или гигантских «опытных станций», как в Дахау. Это «самый рядовой», «самый обычный» лагерь, пожалуй, один из самых маленьких по размерам. Но что значат слова «обычный концлагерь» — станет понятным, если мы сравним такие цифры: в Заксенхаузене, основанном на четыре года раньше Штутгофа и вмещавшем примерно в десять раз больше заключённых, погибло 100 тысяч человек; в Штутгофе — 80 тысяч.

Обитателей лагеря Дахау было трудно чем-нибудь удивить. И всё-таки даже в Дахау с ужасом говорили об этапах из Штутгофа, когда в каждом железнодорожном вагоне находили лишь по нескольку живых заключённых, а все остальные погибали от истощения.

В декабре 1943 года в Дахау прибыл сравнительно благополучный «штутгофский этап». Выносить из вагонов на носилках пришлось не более четверти вновь прибывших. Но примечательно было другое. У нескольких десятков человек были прострелены левые руки — у кого в плече, у кого в локте. Оказалось, что при последней перекличке в лагере эсэсовец остался недоволен равнением и «подравнял» строй из автомата.

Штутгоф был своего рода «периферией», «провинцией». Сюда реже, чем в Бухенвальд и Дахау, не говоря уже о Заксенхаузене, расположенном в пятистах метрах от главного управления концлагерей, заглядывало начальство. Лагерные эсэсовцы были в значительной мере предоставлены самим себе. Поэтому, думается, что именно штутгофские порядки и нравы могут служить самым лучшим опровержением имеющих место в Западной Германии разговоров о том, что эсэсовцы из «Мёртвой головы» (так назывались специальные части, охранявшие концлагеря) были «вынуждены» истязать заключённых, что над ними висела угроза быть наказанными за неповиновение. К сожалению, западногерманские суды и западногерманские власти склонны принимать всерьёз подобные аргументы. Это доказывается судебной и следственной практикой чуть ли не ежедневно. Немецкий народ пытаются уверить, что он весь в известной мере соучастник гитлеровских преступлений и наказание каждого эсэсовца в какой-то степени является наказанием для каждого немца.

Именно так, подмигивая залу, как сборищу сообщников (вместе, мол, дурачим эту «неуспокаивающуюся заграницу»), защищают западногерманские адвокаты лагерных палачей. О том, чего стоят эти юристы, можно судить по их защитительным речам.

Франкфуртский процесс палачей Освенцима. Июнь 1965 года. Адвокат Шаллок защищает обвиняемого Богера: «Почему Богер должен был не выполнять приказы? Если бы он отказался, всё равно ничто не изменилось бы. Ради чего же он должен был подвергать себя опасности, даже если она состояла лишь в посылке на фронт…» Богер, как это было доказано на процессе, сконструировал своеобразную «дыбу». Шаллок уверял, что этот палаческий инструмент был «построен очень гуманно. Узник находился в положении, напоминающем положение плода в утробе матери, то есть все части его тела были защищены».

Но это адвокат, которому, как говорится, сам бог велел всеми правдами и неправдами выгораживать подзащитного. А вот судья. Суд в городе Кёльне записал в приговоре по делу палачей из Заксенхаузена, осуждённых на сроки от года до года и десяти месяцев (!), что осуждённые заслуживают снисхождения, ибо до поступления в СС, а также после ликвидации СС они не совершали никаких преступлений. Кроме того, по мнению суда, нельзя доверять показаниям свидетелей — бывших узников, ибо «они были в лагере дичью, на которую охотились, и в этом состоянии не были способны к спокойным наблюдениям».

Но стремление западногерманской юстиции обелить эсэсовцев, её трогательная забота о них — это лишь одна из существенных черт политической жизни Западной Германии. Пожалуй, не менее страшна и уж наверняка более чревата последствиями другая.

Бундестаг отложил, но не отверг внесённый правительством законопроект об изменении статьи 115а, абзаца 4 пункта 1 конституции Федеративной Республики Германии. А проще говоря, бундестаг ещё собирается вернуться к обсуждению законов о «чрезвычайном поло— жени и» и отмене целого ряда гарантированных конституцией свобод. Примечательно, что в качестве первого правительственного оратора в защиту «чрезвычайных законов» выступил военный министр Кай Уве фон Хассель. И — хотел он этого или не хотел — в его речи звучали те самые ноты, что и в пресловутом «Декрете о защите государства и народа», с которого началась эра гитлеровских концлагерей. Фон Хассель кричал о «коммунистической угрозе», о необходимости «защиты армии от возможных ударов в спину».

Профсоюзы, организации интеллигенции, виднейшие деятели науки и культуры ФРГ развернули массовую кампанию борьбы против «чрезвычайного законодательства». Слишком многие в этой стране хорошо помнят, чем обернулся пресловутый гинденбурго-гитлеровский декрет. Министр внутренних дел Хехерль даже жаловался, что «маститые профессора злоупотребляют своим авторитетом в обществе с целью ввести народ в заблуждение». Будущее покажет, хватит ли у прогрессивных сил энергии, чтобы и в дальнейшем препятствовать реставрации самых мрачных страниц немецкой истории. Если нет, то никто не поручится за то, что ужасы и муки, описанные в этой книге, не повторятся снова.

К. Семёнов