Весной 1944 года, вскоре после моего возвращения из ревира, когда силы снова начали возвращаться ко мне, обстановка в лагере значительно обострилась. Отступление на Восточном фронте и ожидание второго фронта, который союзники вот-вот должны были открыть ка западе, — всё это оказывало самое непосредственное влияние на лагерную жизнь.

Однажды вечером, когда мы вернулись с работы и собирались построиться перед 13-м блоком на вечернюю поверку, перед бараком уже стояли 1000–1200 новых заключённых. Это были евреи. В первых рядах стояли дети лет восьми-девяти, за ними — дети постарше и, наконец, в задних рядах — взрослые мужчины.

Мы спрашивали некоторых младших ребят:

— Сколько тебе лет, дружок?

— Четырнадцать, — раздавалось в ответ, и мы с недоумением смотрели на испуганные старческие детские лица, которые, казалось, никогда не знали улыбки.

— Этого не может быть, — говорили мы, — тебе самое большее десять лет.

— Мне четырнадцать, хотя я очень маленький для своего возраста, — повторял мальчуган. — Но я сильный и могу работать. Я уже четыре года работал на заводе.

С отчаянной настойчивостью все они утверждали, что им четырнадцать. И лишь впоследствии я понял, что за этим скрывалось.

Родители и близкие внушили им, что рано или поздно их убьют, если они не смогут работать, как взрослые. И что бы ни случилось, они должны говорить, что им четырнадцать, что они сильные и могут выполнять любую работу. И эти дети с мудрыми старческими лицами, не моргнув глазом, утверждали, что им четырнадцать.

В Штутгоф и раньше привозили евреев. Но не такими большими партиями. Они недолго оставались в лагере, их быстро отправляли дальше. В связи с победоносным наступлением Красной Армии, которая быстро приближалась к границам прибалтийских республик, немцы увозили из Прибалтики евреев. Евреи прибывали в Штутгоф из нескольких лагерей, расположенных неподалёку от Каунаса, и повторяли одно и то же: это всё, что осталось от 240 тысяч литовских евреев. До сих пор им жилось сравнительно неплохо. Все они были квалифицированными рабочими или ремесленниками и представляли для нацистов определённую ценность. Нам это было знакомо. В Штутгофе давно работали два еврея-сапожника, которых пощадили, потому что они великолепно шили модельную дамскую обувь и обеспечивали элегантными туфлями жён, дочерей и любовниц нацистских офицеров. Вновь прибывших евреев немцы не убили до сих пор из тех же соображений. Они попали сюда из литовского гетто, и хотя их много раз грабили, кое-какие ценности им всё же удалось сохранить. Из Риги ушло три транспорта с евреями. Немцы заявили впоследствии, что два из них были потоплены русскими; но мы-то знали, что их потопили сами немцы.

В гетто евреи жили семьями; здесь их разлучили. Малышей и женщин отправили в старый лагерь, а мужчин и мальчиков разместили во флигеле «б» 13-го блока.

У евреев были свои собственные руководители, которым они безоговорочно подчинялись. Держались они поразительно стойко. Мы отдавали им, и прежде всего детям, всё то, без чего сами могли обойтись. Почти у каждого датчанина был свой «приёмыш», которому он всячески старался помочь. Евреи получали в Штутгофе вдвое меньше еды, чем все остальные заключённые.

Однажды вечером я зашёл во флигель «б» и передал руководителям еврейской группы два пакета сухих хлебдев и конфет, которые нам прислали из Швеции. Я подчеркнул, что и хлебцы и конфеты предназначены детям. Возле меня стоял один старый еврей. Он попросил шёпотом, чтобы я дал ему кусочек хлебца. Уже много дней он ничего не ел.

Никогда в жизни я не слышал, чтобы кого-нибудь так срамили, как они срамили этого старика.

— Неужели ты не понимаешь, — говорили они, — что наши датские товарищи сами живут впроголодь, а всё — таки они помогают нашим детям. Как тебе не стыдно попрошайничать у тех, кого ты должен благодарить!

Старик расплакался, схватил меня за руку и стал просить прощения.

Между тем один из руководителей группы позвал ребят, и они, не ожидая приказания, тотчас же построились в несколько рядов; младшие — впереди, старшие — сзади. Каждый получил по сухому хлебцу и конфету, и радости их не было конца.

— Ты знаешь, — сказал мне однажды Вейле, когда мы работали в оружейной мастерской, — я обнаружил, что оба мои приёмыша съедают только обед, который я им отдаю, а хлеб они потихоньку относят к ограждению и бросают своей матери и двум маленьким сестрёнкам.

Среди заключённых флигеля «б» был врач, и я зашёл к нему однажды вечером, чтобы он перевязал мне палец. Он показал на семнадцатилетнего юношу, который лежал на полу. Лицо у него распухло и стало вдвое шире обычного человеческого лица.

— Что с ним? — спросил я в ужасе.

— Вчера он был на работе, и польский капо пробил ему голову рукояткой лопаты. Окровавленный, он пришёл в ревир, потому что не мог больше работать. Но в ревире не лечат евреев. Врачи дали ему пластырь и даже не взглянули на рану. У него порван один из кровеносных сосудов головы. Надо остановить кровотечение. Через несколько часов он погибнет от удушья. Если бы у меня были инструменты, я бы легко спас ему жизнь. А теперь он умирает.

Врач взглянул на меня, помолчал секунду, потом тихо добавил:

— Вы знаете, среди евреев много очень умных и интеллигентных людей. Так вот, этот был самый умный из всех, кого я когда-либо знал. А теперь он умирает, Если бы у меня был морфий, я облегчил бы его страдания.

Женщины и малыши оставались в лагере недолго. Однажды утром мы увидели, как они идут по главной лагерной улице к воротам. Матери прижимали детей к груди или вели их за руку. Когда они проходили мимо нашего блока, мальчики и взрослые мужчины выбежали на улицу, чтобы в последний раз обнять мать или жену. Эсэсовцы и старосты отгоняли их хлыстами и кулаками.

На другой день Отто М. показал мне копию приказа по лагерю, который ему удалось каким-то образом достать. Один из пунктов приказа гласил: «Команда заключённых следует в Освенцим, 1740 женщин и детей».

Через несколько месяцев к нам попал один заключённый из Освенцима. Он рассказал, что прекрасно помнит этот эшелон с евреями. Прямо из вагонов их отправили в газовые камеры.

Вскоре исчезли из Штутгофа и евреи-мужчины. Вместо с подростками их отправили работать на заводы Штеттина и Данцига.

Однажды, когда я вернулся в барак, Фриц М. рассказал мне:

— Более жуткой картины я ещё не видел. Сотрудники отдела труда вместо с эсэсовцами собрали ребят и построили их. Рэсслер заявил нм, что хочет проверить их силу и выносливость. Сначала они побегут наперегонки. Тех, кто придёт к финишу первым, пошлют на работу. Остальных… Впрочем, они сами знают, что будет с остальными.

Ребята плакали, плакали и бегали взад и вперёд по главной лагерной улице, пока не падали от усталости. Когда уголовникам и эсэсовцам это развлечение надоело, они построили ребят перед бараком отдела труда и велели им прыгать через ящики. Дети совершенно обезумели от страха; они срывались со старта до команды, и их возвращали назад ударами хлыста. Они прыгали, падали и с дикими криками бросались друг на друга.

А потом они узнали, что скоро их всех отправят в последнее путешествие в Иерусалим.

Глаза Фрица наполнились слезами.