Когда евреев погрузили в вагоны, настал наш черёд.
— Шагом марш! — послышалась команда, и мы нестройными колоннами двинулись к поджидавшим нас вагонам.
— Какой слабенький у вас шаг, ребята, — с издёвкой сказал начальник станции, тоже нацист в форменной одежде, который всё время стоял на причале и с явным удовольствием смотрел на эту гнусную сцену.
— Ничего. Там, куда их везут, они всему научатся, — отозвался один из гестаповцев. Оба громко захохотали.
Нас было полтораста человек, включая семерых девушек. И если евреев, которых, по нашему подсчёту, было около двухсот человек, запихнули в два товарных вагона, то мы оказались в трёх вагонах, по пятьдесят заключённых в каждом. Вот что значит разница между германцем и паршивым евреем!
Случайно я попал в один вагон с девушками. Это был вагон для перевозки скота, и большая, окованная железом раздвижная дверь была здесь единственным отверстием, если не считать двух крошечных окошек под самым потолком. В вагоне не было ни скамеек, пи соломы. Зато на полу лежал толстый слой вонючей земли, которая осталась здесь от перевозки свёклы и картофеля. Как только последнего заключённого затолкали в вагон, дверь задвинулась, и нам не удалось выгрести эту грязь.
Пятьдесят взрослых людей в маленьком вагоне для скота! Лишь тот, кто сам испытал подобное удовольствие, может представить себе, что это такое. Но нам ещё повезло. Евреев загнали минимум по сотне в каждый вагон, а среди них были и больные, и старики, и дети.
И вот началось путешествие, которое тысячи совершали до нас и тысячи — после; путешествие, не поддающееся описанию и превосходящее всё, что может измыслить самая пылкая фантазия.
Когда мы лежали в корабельном трюме, я не раз вспоминал о тех судах, на которых перевозили рабов из Африки в Америку. Высадка на берег, охота за людьми, невольничий корабль… И всё же между немецким судном и невольничьими кораблями была одна очень существенная разница. Негры-рабы представляли определённую ценность, и охотники за рабами, так же как и работорговцы, были всё-таки заинтересованы в том, чтобы их живой товар прибыл к месту назначения в возможно большей сохранности и, во всяком случае, остался живым. Что же касается нацистских эшелонов с рабами, то здесь всё обстояло как раз наоборот. Никому не было дела до того, прибудут ли рабы третьего рейха на станцию назначения живыми или мёртвыми; по сути дела нацистам было даже удобнее, если заключённый к моменту прибытия оказывался мёртвым и попадал прямо в крематорий.
Резкий толчок, вагон тронулся, и все попадали на пол. Но проехали мы только до станции Свинемюнде. Некоторые пытались выглянуть в маленькие окошки под крышей, чтобы понять, где мы находимся, но не тут-то было. Кто-то стал снаружи забивать окошки планками, оставляя лишь маленькую щёлку, шириной с палец. Потом мы услышали несколько слов, произнесённых шёпотом по-французски. Один из наших товарищей, который знал французский язык, громко сказал:
— Товарищ, сделай пошире отверстие, а не то мы задохнёмся.
— Тише, — послышалось в ответ. — Они стоят совсем рядом и не спускают с меня глаз.
— Кто ты? — спросили мы.
— Французский военнопленный. Да здравствует свобода! Да здравствует народ! Прощайте, товарищи!
Начало октября 1943 года в Северной Германии было тёплым и сухим. Это было настоящее бабье лето. Было около полудня, но в вагоне царила тьма кромешная. Скоро мы начали страдать от недостатка воздуха. Мы обливались потом, задыхались, охали и стонали. Страшно мучила жажда.
И всё-таки мы старались не падать духом. Сидеть пришлось прямо на грязном полу. Наши новые пальто, которые уже основательно истрепались в корабельном трюме, теперь приобрели совсем ужасный вид. Мы снова попытались завести какой-нибудь разговор. Больше говорили девушки: они рассказали нам о том, что им пришлось пережить после отъезда из Хорсерэда. В тюрьме Востро их разбудили рано утром и привезли к судну, стоявшему у Лангелинье. Здесь они наблюдали, как на судно сажали евреев. Одна молодая девушка прыгнула за борт н пыталась достичь берега вплавь. Однако гестаповцы догнали её на лодке и снова водворили на судно. Вероятно, поэтому они и следили за нами так внимательно, когда загоняли нас в трюм.
Некоторые пытались доказать, что они не евреи, к одну молодую чету действительно отпустили домой. Был там ещё молодой человек, — совсем не похожий на еврея; гестаповцы спросили его, верно ли, что он еврей.
— Да, я еврей, — твёрдо ответил он, спокойно взял под руку свою жену и присоединился к тем, чья судьба была уже решена.
После того как наших девушек привели на судно, их тотчас же заперли в одном из маленьких помещений на палубе; оттуда они могли наблюдать в дверную щель за дальнейшим развитием событий. Осыпая евреев ругательствами и ударами, гестаповцы погнали их куда-то вниз, а сами набросились на багаж, который пленники были вынуждены оставить на палубе. Офицеры и рядовые, как коршуны, потрошили чемоданы, узлы и свёртки. Всё мало-мальски ценное — и прежде всего золото, серебро, часы и прочее — исчезало, словно роса на солнце, под форменными шинелями, на груди у представителей расы господ. Однако одеяла, перины, подушки и простыни, которые евреи наспех связали в узлы, тоже экспроприировались гестаповцами, отпускавшими при этом грязные остроты. Даже из-за продуктов они чуть не подрались между собой. Больше всего их волновало, что кому-то достанется на разграбление больший узел, чем другому. «Общественные интересы выше личных интересов», — торжественно возвещала нацистская программа…
Вечером в помещение, где были заперты женщины, пришли два нацистских офицера. Судя по описанию, это были те самые гестаповцы, которые позднее посетили нас в трюме. Они оценивающе посмотрели на девушек, и один из них спросил:
— Вы, наверное, не привыкли спать в одиночестве? Как бы вы не соскучились ночью. Может быть, послать за кем-нибудь из ваших товарищей, чтобы вам веселее было спать? Ну как?
— Предпочитаем остаться одни, — резко ответили девушки.
— Почему? Ведь у вас «коммуна», так с чего же вы вдруг стали недотрогами? — съязвил представитель расы господ и ушёл.
После нескольких часов томительного ожидания мы наконец тронулись, и станция Свинемюнде осталась позади. Началось бесконечное путешествие по Германии. Медленно тащился наш эшелон. Мы останавливались на каждой станции. Железнодорожное оборудование было уже сильно изношено, а обслуживали железную дорогу в основном женщины. Немецкие женщины, французские женщины, голландские женщины, французские и голландские военнопленные и угнанные на принудительные работы гражданские лица. Когда поезд трогался или начинал тормозить, нам казалось, что вагоны вот-вот развалятся на куски. Мы непрерывно тряслись, ударяясь друг о друга. Становилось всё жарче. Дышать было уже совершенно нечем. Нас всё сильнее мучила жажда. На остановках из нашего вагона, как и из двух других, раздавались крики: «Воды, воды…» Но воды нам не давали.
Начинало смеркаться, и скоро нас окутала кромешная тьма. На судне лишь немногим удалось вздремнуть, а остальные вообще всю ночь не сомкнули глаз. Поэтому мы договорились о том, как обеспечить себе хотя бы несколько часов сна. Спичками, которые нам удалось припрятать, мы осветили вагон. Весь багаж снесли в один конец вагона, так что освободилась значительная часть пола.
Договорились, что половина из нас ляжет и постарается заснуть часа на два-три, а потом отдохнёт другая половина. С первой партией легли спать семь наших девушек и я. Остальные по-прежнему стояли или лежали, изогнувшись, между чемоданами и саквояжами.
Заснуть? Мы ослабели, устали, проголодались, невероятно страдали от жары и духоты, ноги ломило. Около двух суток мы не снимали обуви и не получали пищи. Около двух суток мы не получали воды. Ноги отекли и опухли от бесконечного стояния, но на полу, когда лицо зарывается в вонючую грязь, дышать ещё труднее.
Во рту всё пересохло. Губы покрылись коркой и потрескались. Со всех сторон доносятся стоны. Рядом со мной прерывисто дышит одна из девушек: «Воды, воды…» Если у кого-нибудь не выдержат нервы, то начнётся паника…
Из темноты раздаётся спокойный голос:
— Товарищи! Я хочу сказать вам несколько слов. Нам трудно и, возможно, будет ещё трудней, но самое главное сейчас — это держать себя в руках. Если начнётся паника, мы погибли. Верно я говорю?
— Верно, верно! — раздаются со всех сторон голоса из темноты.
Каждый делает над собой усилие, старается взять себя в руки. Это удаётся. Мы лежим на полу и пытаемся уснуть. Но мысли не дают ни секунды покоя. Я слышу, как стонут в полудрёме товарищи.
Поменяться местами со стоящими не так-то просто. И тем не менее мы меняемся — спокойно и дисциплинированно. Один встаёт и присоединяется к группе стоящих товарищей. Другой ложится на освободившееся место, и так меняются все до одного. Без истерики, без паники, а вокруг непроницаемый мрак вагона…
Поезд трогается. Останавливается, снова идёт. Останавливается, движется назад. Опять вперёд… Мимо нас с грохотом проносится на восток тяжело гружённый военный эшелон.
Я сидел на чемодане и меня так крепко сжимали со всех сторон, что я не мог опустить на пол сразу обе ноги. Я сидел и прислушивался к звукам ночи. На одной из станций я услышал, как наши товарищи кричат хором из других вагонов: «Воды! Воды! Воды!» На другой станции ночную тьму разорвал отчаянный женский крик:
— Врача… врача! Мой ребёнок болей! О, скорее врача, мой ребёнок умирает!
Поезд снова пошёл. Через несколько часов на другой станции послышался тот же голос. Женщина истошно кричала:
— Вы убили моего ребёнка, мой ребёнок умер!..
С перрона кто-то скомандовал:
— Maul halten! Заткнись!
И поезд двинулся дальше.
Кто же это кричал о своём горе и отчаянии во мраке немецкой ночи? Может быть, та самая молодая женщина с ребёнком, что стояла на причале в Свинемюнде? Тогда я этого так и не узнал. И не знаю по сей день. Но до сих нор в бессонные ночи мне слышится порою срывающийся от боли женский крик:
— Вы убили моего ребёнка, мой ребёнок умер!..
А через секунду я непременно слышу скрипучий немецкий окрик:
— Maul halten!
Ночь кончилась. Наступил новый день. У нас не было ни малейшего представления, где мы находимся. Нам казалось, что мы едем на юг, потом на восток, но поскольку поезд всё время останавливался, маневрировал и затем часами двигался в обратном направлении, мы в конце концов потеряли всякую ориентировку. А в общем нам это было совершенно безразлично. Мы находились в нацистской стране.
Два товарища начали платяной щёткой очищать пол от земли. Они действовали очень медленно и осторожно, чтобы поднимать поменьше пыли, несколько часов они работали не покладая рук и в конце концов добились известных результатов. Счищенную с пола грязь мы высыпали в щель, которую использовали для спуска нечистот. На полу расстелили несколько одеял, и таким образом наши товарищи, и прежде всего женщины, смогли немного отдохнуть. А ноги болели ужасно…
Между тем другие товарищи соорудили из картона и верёвок своего рода ветровой щиток, который они высунули из щели между досками на окошке. Когда поезд двигался, в наш душный вагон теперь попадало немного больше воздуха.
И всё-таки жара была ужасная, и жажда мучила нас всё сильней и сильней. Один из наших товарищей дал девушкам пару яблок. Ножом они разделили яблоки ровно на 50 частей. На какой-то миг мы утолили жажду, по тут же захотелось пить ещё сильней. Во рту всё пересохло, и у каждого было такое ощущение, будто во всём теле уже не осталось ни капли жидкости. Язык распух. Лишь с огромным трудом удавалось правильно выговаривать слова. На каждой станции и вообще на каждой остановке мы старались привлечь к себе внимание охранников криками: «Воды! Воды!» Много раз мы слышали, как они проходили мимо вагонов, но на наши крики они не отвечали. Случалось, что нас тихо спрашивали:
— Сколько вас? А долго вы едете?
Мы давали все необходимые объяснения и, как правило, нам отвечали:
— Ну, это ещё ничего. Можно и потерпеть.
Иногда мы слышали, как рядовые солдаты обсуждали вопрос, где бы достать нам ведро воды. Но из этого ничего не выходило: либо не было ведра, либо не было воды, либо поезд трогался, либо солдаты шёпотом предупреждали друг друга:
— Если они увидят, нам несдобровать.
Прошёл день. Мы ехали, останавливались, двигались вперёд, двигались назад, маневрировали по путям… и не получали ни капли воды. Постепенно мы впали в состояние полного отупения. Уже третью ночь мы были в пути.
Мы постарались устроиться так же, как в предыдущую ночь. Кое-кто задремал, но таких было мало. Теперь мы почти не разговаривали. Просто погрузились в тупое ожидание. И уже никто больше не потел, словно вся влага из нас испарилась. Жажду мы теперь ощущали совсем по-другому, нежели раньше: она превратилась в какую-то бесконечную усталость, слабость и безразличие ко всему на свете.
Утром на одной из станций дверь внезапно открылась, и в вагон вошли два солдата СД с несколькими вёдрами невероятно грязной воды.
— Пейте, сколько хотите, но поторапливайтесь, — сказали они.
Мы пустили в ход всё, что у нас было: кружки, стаканы, консервные банки. Мы пили эту грязную воду, пили, пили… И чувствовали, как вода течёт по пищеводу, увлажняет слизистые оболочки и железы набухают, и вот уже пот хлынул из всех пор.
Дверь снова задвинулась. Но теперь мы чувствовали себя совсем другими людьми. В вагон ворвался свежий воздух. Нам захотелось курить. Кое-кому удалось припрятать сигареты и табак. Мы закурили. Едва ли это было разумно с нашей стороны, потому что в вагоне снова стало душно. Но как никогда мы испытывали сейчас потребность подымить.
Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.
— H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!
Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.
— Los, los, быстро в автобус! — скомандовал он.
Мы бросились к дверям.
— Залезайте, залезайте! — кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.
Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:
— Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.
И он разделил между нами пачку сигарет.
Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.
По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.
В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой, пи ногой. Мы стонали, жара была невыносимой. Ноги разламывались от боли.
На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.
Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:
— Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!
И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.
Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.
Когда нас переправляли через Вислу на пароме, мы вышли из вагонов, и многие товарищи воспользовались этим обстоятельством, чтобы напиться прямо из реки. В подобных ситуациях никогда не думаешь о здоровье и действуешь так, как подсказывает обстановка.
Мы снова едем, медленно и невыносимо долго. Ландшафт постепенно меняется. Местность становится гористой, вокруг темнеют еловые леса. Поезд останавливается. Мы выглядываем из окон и видим отряд эсэсовцев с собаками. Чувствуем, что путешествие наше близится к концу. Это Штутгоф.