Я понимаю, что рождественские праздники будут упражнениями в дипломатии, едва в своей вязаной шапочке мой отец открыл нам двери. Шапочка на нем — из тех ярких разноцветных афганских нелепиц с наушниками. И выглядит все так, будто он надел ее нарочно, чтобы досадить Петре, которая столь революционные преобразования в одежде не приемлет. Однако в их фермерском доме на окраине Мендипса очень холодно, и потому он в шапочке. И ему нет дела до того, какая она. Я радостно приветствую его и крепко обнимаю, влекомая искренним чувством, а также желанием определить, сколько всего на нем надето. Это лучше любого термометра может подсказать мне, какой температурный режим нас ждет.
— Не думай, что я не понимаю, что ты делаешь, Люси, — шепчет он мне на ухо. — Ответ — три, не считая жилета.
Тема отопления дома моих родителей старше, чем я. Единодушное мнение — дом плохо утеплен, радиаторы слабые, двойные рамы ужасающе не подходят по размеру, поскольку дом был куплен по дешевке у кого-то, кто совершал сделки по телефону, в середине семидесятых. Мои родители очень любят выгодные покупки.
Из широких каминных проемов, обещающих так много жара своими каменными накладками по обеим сторонам очага, несет холодом. Много раз за эти долгие годы я наблюдала, как гости, зайдя в гостиную, сбрасывали свои пальто и теплые свитера при виде потрескивающих от огня поленьев, однако остальную часть визита проводили, тайком, чтобы не обижать хозяев, напяливая одну за другой одежду. Иные же приходили, чтобы насладиться этим спектаклем. И, как мне известно, делали ставки на то, кто не выдержит первым.
Какой жестокий обман — тепло и уют негреющего огня, как брак без любви. Иллюзия комфорта. А от сознания, что надежды согреться нет, становится еще холоднее. Поэтому давным-давно мы научились сбиваться в кучу на двух диванах в гостиной. Этих тяжеловесных монстров я помню с самого детства. В порыве импровизации моя мама подкладывает под диванный матрас пару подушек, чтобы вернуть упругость изношенным пружинам. Но даже те, кто является счастливым обладателем пышных ягодиц, заметно вздрагивают, садясь на диван. Глубинная правда того, что Том окрестил «холодной войной», заключается в том, что мои родители исповедуют пресвитерианский взгляд на комфорт. Корнями он уходит в их детский опыт времен Второй мировой войны, и с тех пор они никогда не жили без строгого ограничения во всем. Несмотря на то, что отец клянется, будто он всю зиму не выключает отопление на ночь, после программы новостей в десять часов вечера тепло из батарей таинственным образом исчезает, сопровождаемое бульканьем и сухим хлюпаньем, а все вечерние омовения в ванной сопровождаются лязганьем зубов.
Со времени нашего последнего визита прошло почти шесть месяцев. Такой срок позволяет мне смотреть на моих родителей с непривычным бесстрастием. Я замечаю, что отец немного постарел и выглядит несколько более неказисто. Мать обрезала волосы, и теперь они висят неровными прядями вдоль края ее потертого воротника. Когда отец поднимает руку, чтобы обнять меня, я замечаю дырку в его джемпере. Длинные черные волоски торчат у него из ушей и ноздрей, как маленькие неподстриженные кустики.
Он надел галстук, чтобы угодить Петре, которая считает, что мужчина полностью одет только тогда, когда на нем галстук. Тем не менее, в сочетании с шапочкой это выглядит как еще большее издевательство. Конечно, как только я скажу ему, что она уезжает в Марракеш жить со своей прежней любовью, он избавится от потребности подшучивать над ней. Такие поступки он одобряет, хотя никогда не совершил бы ничего подобного сам. Как и мне, ему нравится быть ведомым.
Том собирается с силами, чтобы выдержать одно из фирменных рукопожатий моего отца. Из предосторожности он не стал снимать кожаные перчатки. Теперь он стоит рядом с тестем, возвышаясь над ним на полголовы, и кладет левую руку ему на плечо в попытке ослабить хватку.
Мать прячется где-то в глубине. По причинам, недоступным моему пониманию, она постоянно балансирует на грани домашней войны с Петрой. Я замечаю, что деревянный пол в холле покрыт лаком, но когда я передвигаю китайскую тарелку на каменном подоконнике, чтобы освободить место и положить туда ключи от автомобиля, отблески солнечных лучей врываются в дом и высвечивают слои пыли. Скорее всего, она поменяла простыни в спальне, но забыла почистить ванну. Кладовая, как обычно, набита старыми газетами, пластиковыми упаковками, которые она зачем-то хранит и не дает выбросить, и горами белья в черных мусорных пакетах, стоящих в том же самом месте, где они были во время нашего прошлого визита.
С тех пор как она познакомилась с моим отцом, будучи преподавателем в Бристольском университете, где до сих пор несколько раз в неделю проводит занятия на кафедре английского языка, и по сей день у нее всегда находится оправдание за пренебрежение домашней дисциплиной. Я, напротив, выбрала другой путь. Тот факт, что я оставила работу вскоре после рождения Джо, был источником недовольства моей матери, которая не могла поверить, что я бросила работу, которую очень любила, чтобы запереться дома с детьми.
— Ты собираешься стать домохозяйкой, — произнесла она с еле скрываемым отвращением, прикрывая дверь кладовой, чтобы Том не мог нас услышать. На лампе не было абажура, и сквозняк, которым тянуло из-под кухонной двери, заставлял лампочку слегка раскачиваться. На стенах вокруг танцевали тени, вызывая у меня легкое головокружение.
— Мама-бэбиситтер — более политически корректный термин, — поправила я ее. Я знала, разговор будет трудный. Ибо, несмотря на то, что моя мать исповедовала принципы либерального воспитания, она при любой возможности стремилась предписывать мне и моему брату, как мы должны жить.
— Дело в Томе, не так ли? — полу утвердительно спросила она. — Он хочет видеть готовую еду на столе, приходя домой. Он хочет превратить тебя в свою мать, заключить тебя в гарнитур-двойку.
С тех пор как она начала носить шерстяной свитер с воротником поло, надевая поверх него длинное платье с кричащим цветастым узором — такие кое-кто неодобрительно называет кафтанами, — я перестала обращать внимание на ее комментарии по поводу гардероба Петры.
— Мы не очень-то много усердствуем с вечерней готовкой, если только он сам не возьмет все на себя, — возразила я. — По сравнению со многими мужчинами он всегда готов мне помочь и знает, что со мной на домашнем фронте немало проблем.
— Ты критикуешь мой способ ведения домашнего хозяйства? — спросила она.
И я не могла не рассмеяться. По причине своего демонстративного презрения ко всему, что имеет привкус привязанности к дому, она всегда пресекала любые намеки на неудачи в быту.
Думаю, она воспринимала это как покушение на свое желание продолжать работать. Не имеет значения, сколько раз я повторяла ей, что тринадцатичасовые смены до половины двенадцатого ночи гораздо менее совместимы с воспитанием детей, чем ее собственные непродолжительные отлучки для чтения лекций о Д.Х. Лоренсе, — она по-прежнему возвращается к этой теме с обескураживающим постоянством.
Возвращение в дом, где ты выросла, вместе с мужем, детьми и свекровью на буксире — удовольствие сомнительное даже в лучшие времена. С одной стороны, теплая приязнь близких и повторение привычных ритуалов. Например, я помню, что нужно захватить с собой наверх скрепку, если хочешь принять ванну, для того чтобы вынуть потом затычку. Или что в шесть часов утра я буду разбужена шумом, производимым в спальне родителей отцом: он готовит утренний чай по системе «Тисмейд». Я знаю также, с какой силой надо нажать на кнопку унитазного слива. С другой стороны, воспоминания детства и юности вонзаются в душу, расталкивая друг друга и отбрасывая тебя назад во времени. Хотя главным образом они добрые, но беззащитность перед их властью бередит сердце. Ничего подобного не испытывают ни Том, ни дети, ни Петра, которые, по-видимому, воспринимают все с критической точки зрения.
Однако во время нынешнего визита воспоминания моего детства вступают в противоречия с воспоминаниями о том, что случилось совсем недавно во время долгожданной поездки в «Аквариум» в последнюю неделю семестра. За этот короткий отрезок времени столь многое изменилось, что меня не покидает чувство, будто все предшествовавшее произошло много лет назад. Бессонница, обычно начинающаяся в пять утра, превратилась для меня теперь в нечто гнетущее. Вместо того, чтобы предаваться в это время доставляющим известное удовольствие размеренным размышлениям — куда поехать на каникулах или как убедить Эмму отказаться от Гая, — я теперь переполнена смутным беспокойством, которое проникает в каждый крошечный мускул, в каждую жилку и клеточку тела. Единственный положительный момент в том, что я стала использовать эту энергию на то, чтобы вскакивать ни свет ни заря и мыть, убирать, чистить и наводить лоск, доводя дом до совершенства. Том становится подозрительным. Ему кажется невероятным, что жизнь может так кардинально повернуться за такое короткое время.
В комнате над холлом раздается громкий удар, и мой отец вздрагивает. Я вместе со всей компанией бегу посмотреть, что там стряслось у детей — они же бегут нам навстречу вверх по узкой деревянной лестнице в спальню, ранее принадлежавшую моему брату Марку. Вместо того чтобы повернуть направо и пройти за ними по коридору, я поворачиваю в другую сторону и крадусь в свою старую спальню. Мне нужно побыть одной. Хотя бы в течение десяти минут. И мне необходимо сформулировать стратегию предстоящих деловых отношений с Робертом Басом.
Комната по-прежнему остается местом поклонения Лоре Эшли, с соответствующими занавесками и обоями родной цветочной расцветки. Единственная уступка моему замужнему положению — небольшая двухместная кровать, которая раньше стояла в комнате для гостей. Я ложусь на нее, заранее зная, что матрас на кровати чересчур мягкий и ноги окажутся выше головы; мы с Томом будем просыпаться каждое утро с ужасной головной болью, и он начнет волноваться, нет ли у него в мозгу опухоли. Если я переживу сейчас эту неделю, то, по крайней мере, хоть буду знать, что мои кровеносные сосуды сделаны из прочного материала.
Я заползаю между двух холодных простыней, натягиваю поверх три тяжелых шерстяных одеяла и покрытию из еще одной набивной ткани Лоры Эшли. Это создает ощущение успокоительной тяжести, и мало-помалу мое тело прекращает сопротивляться весу возложенного на него груза. Впервые со времени поездки в «Аквариум», катализатора этого беспокойства, я чувствую, как напряжение покидает мое тело. Я чувствую под собой еще одно одеяло — колючее, шерстяное. Сон на власянице в течение семи дней, пожалуй, мог бы сгладить мое чувство вины.
Я должна была бы использовать эти драгоценные минуты, чтобы сосредоточиться на Рождестве, красиво упаковать подарки, купленные для Тома во время подпитываемого виной веселья, развесить детские чулочки с подарками или помочь матери справиться с приготовлением рождественского обеда — проблема, решение которой обычно ей не по силам. Вместо этого я лежу в одиночестве, без конца прокручивая в мозгу события, ища ключи к разгадке, которые, возможно, предостерегли бы меня оттого, что случилось позднее.
Школьная поездка в «Аквариум» началась на низкой ноте: возле автобуса я увидела Буквоедку со «Справочником по водной флоре и фауне» издательства «Дорлинг Киндерсли» — я узнала эту книгу по обложке. Учительница Джо смотрела на меня искоса. Она умеет выпустить чуть ли не целую очередь проницательных взглядов, способных вызвать бурю эмоций. Испепеляющие, отталкивающие, нетерпеливые — вот ее излюбленная композиция. Во всяком случае, тогда я наблюдала именно эту — по отношению к Буквоедке.
— Я подготовила маленькую викторину, чтобы детям было нескучно во время поездки, — объявила Буквоедка, стоя рядом с водителем и размахивая листами бумаги. — Еще я подумала, что нам следует переписать всех, у кого аллергия; вдруг упаковки с завтраками в пути перепутаются? И я также захватила с собой походную аптечку, в которой есть адреналин.
Она прошла пару шагов по проходу и опустилась на сиденье рядом со мной. Джо пошел в конец автобуса, чтобы сесть там с друзьями. Я отметила про себя, что, несмотря на свои неврозы, он, кажется, популярен. Он гордо показал на меня своим друзьям.
«Хоть бы она не начала жаловаться мне на детский сад ее малыша, в котором он упускает возможность раннего продвижения в „Голдман Сакс“. Хоть я и перешла границы, все же этого не заслуживаю», — подумала я про себя.
Роберт Басс следовал вплотную за ней. И пожал плечами, когда увидел, что место рядом со мной занято. В выражении его лица я усмотрела оттенок облегчения, но, как стало ясно позже, я ошибалась. Если бы Буквоедка не заняла это место, я смогла бы более точно оценить его настроение, почувствовать, что именно он выбрал — сближение или дистанцию, и это, возможно, изменило бы ход всех последующих событий. Прошло несколько дней с момента нашей последней встречи, которая обозначила то, что, как я думала, было возобновлением близости в наших отношениях.
Буквоедка открыла сумку и убрала бумаги в файл, затем расправила на коленях аккуратные, сшитые на заказ брюки.
— Меня беспокоят детские сады, — произнесла она. Перед нами сидела компания нашей привлекательной мамочки, включая ее саму; они обсуждали, сколько прислуги следует взять с собой на Карибы на Рождество, и что оптимально — нанять повара на полную занятость или частичную. Меня не сочли достойной участвовать в этих специфических дебатах, хотя я вряд ли опустилась бы до высказывания в пользу повара, взятого на полную занятость.
Поводы для тревог весьма субъективны. Мои, например, кружились вокруг размышлений о том, не будет ли меня ждать бутылка вина, когда я вернусь домой, и беспокойства, что Том обнаружит спрятанные мной в гардеробе сигареты, а также факта, что я забрала с собой оба комплекта ключей от машины. И если бы только это было пределом моих неприятностей!
Был еще час в «Аквариуме».
— Тот, в котором мы получили место, не заинтересован в развитии у малышей навыков правильного держания карандаша, — гундосила Буквоедка. — Я только год, как не кормлю грудью, оставила работу, я каждый день готовлю пищу исключительно из экологически чистых продуктов для своего ребенка — и чтобы все это кончилось не соответствующим нормативам детским садом!
Должно быть, вид у меня был смущенным, потому что она тут же добавила:
— Грудное вскармливание повышает ай-кью в среднем на шесть пунктов.
— Возможно, вам следует быть менее строгой, — предположила я. — Развлечься, восстановить перспективу. Очень просто среди всего этого потерять трезвый взгляд на саму себя.
— Я отказываюсь оставлять своих детей на обочине! — возразила она.
— Дело в том, — сказала я, — что нет смысла беспокоиться из-за того, что вам неподвластно.
Она выразительно посмотрела на меня.
— Дело в том, Люси, что вы получите то, что вложили, — нашлась она.
— Зачем вы хотите получить четырех нервнобольных, переутомленных детей, конкурирующих друг с другом и выставляющих напоказ соответствующие личностные черты? — спросила я. — Разве это рецепт достижения счастья и реализации своих возможностей?
И на этот раз она промолчала.
Тут начал пищать мой телефон. Роберт Басс, сидящий позади меня через два ряда, прислал мне текстовое сообщение. Лихо!
«Люси, место рядом со мной пустует», — гласило оно.
Я обернулась назад, и он приветливо помахал мне рукой.
Мне следовало бы отнестись более настороженно к этой инициативе, но в течение последних недель я была слишком встревожена отголосками решения Петры уехать в Марракеш. Несмотря на то, что поначалу Том отнесся к этому известию спокойно, он был убежден, что этот ее художник — проходимец, который собирается жить за счет денег, полученных от продажи ее дома. Я пыталась убедить Тома, что он должен дать ему шанс, прежде чем выносить приговор. Любопытно, что в то время как мои чувства к Роберту Басу ослабли, мое беспокойство из-за того, что Петра недооценила ситуацию, возросло.
Поэтому когда дело дошло до единственного интерактивного действия во время поездки в «Аквариум», мои мысли блуждали далеко от Роберта Басса.
— Кто хочет дотронуться до этого морского кота из семейства скатов? — громко спросила учительница Джо.
— Я! — восторженно вскричала я в ответ.
— Думаю, мы разрешим сначала сделать это детям, миссис Суини, — ответила учительница, бросив на меня настороженный взгляд. — А затем мы отведем их на завтрак, чтобы дать возможность родителям немного передохнуть.
Поэтому когда дети исчезли из виду, отправившись поедать свои завтраки, я встала на уступ, опоясывающий бассейн с морскими котами, и опустила в воду руку. Она оказалась неожиданно ледяной, а рукав тут же намок. Пальцы заломило от холода, но мне во что бы то ни стало захотелось вдруг дотронуться до одной из этих странных плоских рыб. Я медленно пошевелила пальцами, чтобы согреть их и попытаться привлечь рыбину, — я видела, как это делали другие. Рыбы подплывали совсем близко, но сразу же уплывали, как только я собиралась дотронуться до какой-то из них, выставляя напоказ свое лоснящееся белое брюхо и молча открывая и закрывая рты, формой напоминающие вешалки. Мой рукав промок до локтя, но меня это не волновало. В моей голове установление физического контакта со скатом — морским котом — стало вдруг неразрывно связано с моим настроением. Если мне удастся дотронуться до одного из них, загадала я, то все будет хорошо. Навсегда. Насос гонял воду по кругу внутри большого бассейна, так что пальцы мои непроизвольно колебались. Невозможно было держать их совершенно неподвижно. Я сосредоточилась еще на одном скате, который, казалось, плыл и мою сторону, и не выпускала его из виду, желая, чтобы он подплыл ко мне. Он был самым большим из всех, важная шишка, и края его плавников были потрепаны от возраста. Он двигался по направлению ко мне, и его длинный нос высокомерно высовывался из воды, как у дельфина, выполняющего трюк, потом скат перевернулся спиной вверх и остановился в воде прямо там, где я сидела. Он был холодный и гладкий, и я проводила пальцами по его спине, туда и обратно. Он двигал своими плавниками с явным удовольствием и старался оставаться на месте, сопротивляясьтечению. И вдруг, продолжая разглядывать рыбу, я увидела другую руку, приближающуюся под водой к моей. На мгновение я почувствовала раздражение. Я так долго ждала, чтобы пообщаться с этим морским стариком, а теперь кто-то пытается вклиниться в этот важный для меня момент!
Рука, однако, не делала никаких попыток потрогать рыбу. Хотя вода искажает предметы, рука эта была, безусловно, крупнее моей, и я отстраненно наблюдала, как она медленно двигалась туда, где моя ладонь гладила ската. Все так же отстраненно я почувствовала, как на краткий миг она схватила меня за тыльную сторону кисти, и голос произнес:
— Дело в том, Люси, что я себя, кажется, не контролирую.
Я подняла глаза. Ну, разумеется, я знала, что это был Роберт Басс. Он гладил кисть моей руки под водой, казалось, целую вечность, хотя, вероятно, прошло лишь несколько секунд, а я была слишком раздосадована, чтобы почувствовать знакомое возбуждение. Его лицо было так близко от моего, что я могла изучить на нем каждую рябинку. Лицо, склонившееся ко мне, было чрезвычайно привлекательным. Он пристально смотрел на меня, и на какой-то момент я подумала, что он собирается поцеловать меня. Но он просто убрал руку и пошел прочь. Я бессмысленно продолжала стоять там, пытаясь сообразить, что произошло. Потом я заметила Буквоедку. Она наблюдала за мной со скамьи из темного угла с другой стороны помещения. Ее рукава были закатаны, а руки неодобрительно скрещены. Она не могла видеть, что происходило под водой, но выразительность наших взглядов и физическая близость не оставляли сомнений даже издалека.
Перестав ощущать тревогу, я начинаю чувствовать себя виноватой. Я пытаюсь внушить себе, что в сущности ничего не случилось. Я не была инициатором этой сцены и никаким явным образом не отреагировала. И все же я должна признать, что сыграла определенную роль, приведшую к этому событию. Я подстраивала неожиданные столкновения после школы с Робертом Басом, предавалась неуместно вольным мечтам и незначительному флирту.
Теперь же я боюсь того, что, возможно, сама все ускорила. Я никогда не представляла, даже в самых разнузданных своих фантазиях, что на мои чувства могут ответить взаимностью или, что возникнет реальное искушение ответить на них. Но я и предположить не могла, что наши чувства с Робертом Басом не совпадут и что мой ловкий уход из флирта после того нелепого вечера у Буквоедки только разожжет его интерес. Короче говоря, я забыла, как хорошо мужчины реагируют на небольшое количество демонстративного равнодушия. Слишком поздно я обнаружила, что нет ничего невинного или забавного в неразделенном желании. Я хотела фантазии с Робертом Басом, а не реальности.
Я сердилась на него, потому что инцидент в «Аквариуме» случился как раз тогда, когда я вновь обрела некоторое хладнокровие, хотя оно, конечно, взорвалось в тот момент, как он до меня дотронулся. Главным образом я чувствовала досаду, ибо ставки вдруг выросли. Для фантазий об отелях Блумсбери появилась актуализирующаяся действительность, и это скорее тревожит, чем приятно смущает. Постель не убрана, пустые бутылки валяются на полу, и в комнате запах застоявшегося табачного дыма. Нездоровые краски.
— Вот так любовные истории и случаются, — уверенно говорит мне Кэти, когда я звоню ей, чтобы спросить совета, все еще прячась под покрывалом от Лоры Эшли вместе с мобильным телефоном — на тот случай, если кто-то подслушивает под дверью. — Если ты почувствовала какое-то желание ответить взаимностью, лучше держись подальше. Даже если он просто играете игру, это рискованная затея, чреватая последствиями.
— Постараюсь избегать его!
И я рассказываю ей свой недавний ночной кошмар, в котором главную роль играл мой живот.
— Прирученный Неотразимец лежал голым на кровати, а мне требовались неимоверные усилия, чтобы вылезти из джинсов, — говорю я. — Потом, когда он увидел мой живот, он начал кричать. Наверное, ему показалось, что он оторвался от моего тела.
— Хорошо, просто держи эту картинку в голове, даже если ты почувствуешь искушение, — советует она. — В конце концов, ты можешь отказаться от диеты в новом году, чтобы спасти свой брак.
— Но что, если Том испытывает то же самое, глядя на мой живот?
— У него было время, чтобы привыкнуть, — утешает она меня.
Я слышу за дверью шаги. Моя мать показывает Петре ее комнату. Я использую эту возможность, чтобы вылезти из кровати, и выскальзываю в коридор, чтобы пойти посмотреть на детей. Я по-прежнему слышу, как они прыгают с кровати на пол. Я не возражаю, потому что это, по крайней мере, их согревает. Я искупала их и надела на них пижамы и халаты, прежде чем мы покинули Лондон, поскольку знала, что здесь горячей воды на всех не хватит. Дележ воды для ванны был неизменным фоном домашних событий моего детства.
Я открываю дверь в спальню брата. Стены розовато-лиловые, выкрашенные Марком во время последнего семестра его якобы уровня «А», после того как он где-то вычитал, что красный цвет возбуждает страсть, и решил — это создаст хорошую окружающую обстановку для того, чтобы поупражняться в технике соблазнения девушек из школы, в большинстве случаев моих подруг. В углу раковина цвета авокадо, со шкафчиком внизу, его дверцы из планок тоже окрашены в розово-лиловый цвет.
Я подхожу к шкафчику и открываю его. Одеколон «Олд спайс» упал на бок и пролился. Полупустые флаконы с шампунем; зубная щетка с растрепанными щетинками; наполовину использованная баночка бриллиантина для волос «Брилкрим»; парочка старых номеров «Плейбоя» конца 70-х, которые я вынула и положила на гардероб; и — вот странно! — старые номера моего журнала «Джеки», которые брат, вероятно, похитил, пытаясь понять особенности женской души.
Постер с изображением Бо Дерек выцвел, и место, где когда-то так гордо выступали ее соски, стерто. Все равно Сэм поражен.
— Груди, — говорит он, указывая на стену.
Потом он указывает на другой постер на обратной стороне двери. Они повесили свои рождественские чулки как раз под изображением женщины, сфотографированной сзади и одетой в очень короткое теннисное платье. Она мимоходом задрала подол своей юбки, чтобы показать, что на ней нет трусов, ее голова повернута, и она смотрит через плечо прямо в объектив.
Глядя на чулочки, висящие как раз под левой ягодицей теннисистки, я не могу удержаться от улыбки, поскольку живо вспоминаю спор между Марком и моей матерью по поводу этого постера. Кажется, это было летом 1984-го, в разгар забастовки горняков. Мы сидели в гостиной и смотрели новости, когда на экране полыхали необычные съемки генерального сражения между полицией и горняками где-то на юге Йоркшира.
— Зачем ты повесил все эти постеры с полуголыми женщинами у себя на стенах? — спросила моя мать, когда полиция перешла в наступление на горняков, прикрываясь пластиковыми щитами.
— А что бы ты хотела увидеть у меня на стенах, мама? — в свою очередь, спросил Марк, он всегда гораздо лучше меня умел отстаивать свои интересы в спорах. Я же была склонна слишком быстро менять точку зрения.
— Как насчет Никарагуа, антиапартеидного движения, чего-нибудь более проблемно направленного? — осведомилась мама.
И мы содрогнулись, увидев, как полицейский ударил шахтера дубинкой по голове.
— Артур Скаргилл делает это не для меня, мама, — возразил Марк.
— Я думаю, тебе следует снять этот постер. Это свидетельствует о недостатке уважения к женщинам, — настаивала она.
— Ничего, кроме уважения, я к ней не испытываю, — спорил Марк.
— Тебя не интересует, что происходит в ее голове, тебя интересует только ее тело, — упорствовала она.
— Конечно, — сказал мой отец, отрываясь от газеты. — Ведь он подросток.
Мы уставились на него. Покладистый миротворец, отец мой еще в начале семейной жизни усвоил, что разумнее держать свое мнение при себе, особенно когда мама высказывает внезапное осуждение по какому-то новому поводу.
— Я думал, ты веришь в свободу выбора, мама, — не сдавался Марк, чувствуя, что он близок к победе.
Мама ничего не ответила и ушла на кухню.
Дверь спальни открывается, и женщина с задницей на несколько мгновений исчезает, пока Том снова не закрывает за собой дверь. К проблеме отопления он относится критически, используя каждую возможность, чтобы обратить внимание на холод, что немного утомляет, но противостоит невзгодам с наслаждением, подобно Скотту в Антарктиде. На нем по-прежнему шапка и перчатки. С течением дней он скатится на негодование, что только усилит его желание критиковать этот суровый быт.
Это самый холодный декабрь с 1963 года. На земле лежит снег, а скорость ветра — одна из главных тем новостей в течение вот уже недели, если не дольше. Прекрасная полоса для тех, кто любит числа. Джо, к примеру, поощряемый за старания отцом, отмечает повышение и падение температуры на графике каждый день.
— Я хотел бы проверить ваши пальчики на ногах для выявления ранних признаков обморожения, — шутит Том, выстраивая детей в шеренгу для осмотра. — Вот этот выглядит слегка почерневшим, — говорит он, поднимая ногу Джо до уровня своих глаз. Заметив на лице сына тревожное выражение, он пытается идти на попятную, но уже слишком поздно.
— Мой палец ночью отвалится, — обреченно вздыхает Джо.
— Можно мы его вскроем, мама? — быстро реагирует Сэм.
— Папа просто шутит! Температура должна быть ниже нуля, чтобы получить обморожение, — спокойно объясняю я.
— Термометр в холле показывает, что в доме одиннадцать градусов, — говорит Том.
— Думаю, мне надо занести это в мою погодную карту, — говорит Джо, отвлеченный разговором о цифрах.
— Задница, папа! — Фред дергает Тома за руку и взволнованно указывает на постер. — Без трусов. Как я.
— Папа, ты назвал бы ее задницу сексуальной? — глубокомысленно осведомляется Сэм. Он слишком много слушает Кристину Агилера.
— Что значит сексуальный, Сэм? — спрашивает Том и классической попытке уклониться от ответа. Ту же самую тактику он использует и в дискуссиях со мной.
— Я точно не знаю, — отвечает Сэм. — Думаю, это что-то связанное с фруктами. Если задница выглядит как персик, думаю, она сексуальная.
Дети всегда останавливаются в этой комнате, и это никогда не перестает быть для них захватывающим. Хотя здесь есть одна кровать, они предпочитают лежать на полу, обнявшись друг с другом, как щенки в корзинке, а поскольку тут большей частью холодно, я поощряю эту привычку. Фред, которому обычно читают сказки, всегда втискивается в середину.
— Я могу видеть мое дыхание, мама, — гордо сообщает он теперь.
— Ты куришь, — говорит Сэм. — Как мама!
— Я не курю! — протестую я.
— А зачем ты тогда держишь сигареты в ботинке? — допытывается Сэм.
— Они предназначены для особых случаев. А что ты, кстати, искал в моем гардеробе?
— Я не сам. Мне сказала бабушка.
— Не могу поверить, что ты такая неискренняя, Люси! — укоряет Том.
— Это маленькое развлечение, — защищаюсь я. — Ты должен быть счастлив, что я все еще обладаю некоторым влечением к тайне.
— А Санта-Клаус узнает, что мы все здесь? — спрашивает Джо, чувствуя, что назревает ссора. — Поскольку так холодно, он может решить, что тут никто не живет. Как вы думаете, у него есть такие тепловизорные очки?
Сэм достает из гардероба проигрыватель Марка и начинает искать его старые синглы и долгоиграющие пластинки. Он вытаскивает из стопы пластинку Дэвида Боуи и заводит ее. Мы с Томом идем на старую кровать Марка, где я натягиваю одеяло до носа и слушаю «Жутких монстров». Когда Джо начинает жевать свои рукава во время припева, я прошу Сэма осторожно поднять граммофонную иглу и передвинуть ее на другую дорожку, и сообщаю им, что вернусь через двадцать минут, чтобы выключить свет. Я решаюсь рассказать Тому обо всем, что случилось. Но когда я возвращаюсь, они все уже спят, включая Тома.