Д'Артаньян пребывал в состоянии той тихой ярости, которая сродни горю.

Во всей своей неприглядности открылось ему вдруг его легкомыслие. Но жестокий свет истины как бы пригас на мгновение: перед ним мелькнуло лицо Мари.

От вспышки нежных чувств она перешла вдруг к презрению. Сказала, что никогда более не пожелает видеть д' Артаньяна. Тут не было места ошибке, двойственное толкование исключалось.

О новой дуэли с Роже де Бюсси-Рабютеном наш мушкетер не думал. Дуэли давно вошли для него в привычку и были как насморк для иного. Но все эти встречи на лужайке, где по всем правилам плясало острие шпаги, все эти кровавые менуэты происходили пока что по причинам достойным и благородным.

Но теперь не так. Д'Артаньян выступил в роли соблазнителя, роль, достойная осмеяния в любом возрасте. Отвергнутый соблазнитель — роль непростительная в его годы.

Ярость, как несомненно просчитал бы Пелиссон де Пелиссар, — это сила, составляющая вектор АВ с равномерным ускорением, исчисляемым 1 /2 mv . Если обратить этот вектор в противоположную сторону, он создаст, несомненно, контрудар или контрвектор ВА, который отбросит человека в пространство.

Элементарное явление физики обратилось против несчастного Тюркена, который в это мгновение пировал в веселой компании.

Называя его «несчастным», мы должны помнить об одной вещи: не будь у него жены, желающей сделать из него цивилизованного человека, он оставался бы славным малым.

Едва д'Артаньян заметил Тюркена, как жалобы прекрасной Мадлен всплыли в его памяти. Попав из-за женщины в неловкое положение, гасконец — в такой ситуации мы не можем, увы, сказать «наш гасконец» — почувствовал желание поставить в подобное же положение другого человека.

Да, мы не сказали «наш» и сказали «подобное же положение», имея в виду Тюркена. Не знаю, достаточно ли строго мы осудили тем самым д'Артаньяна?

—  Любезный друг бутылки! — воскликнул мушкетер. — Мы, кажется, сегодня еще не ложились.

—  Нет, нет, сударь, — отозвался Тюркен, — мы прилег»ли, но всего на часок.

—  Всего на часок? Отчего же?

—  А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены.

Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку.

—  Господин Тюркен!

—  Господин офицер!

—  Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтоб при этом соблюдалась тишина.

—  Что вы подразумеваете?

—  А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены.

—  Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе — для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что…

—  Разве что?

—  Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело.

Д'Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена.

— Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.

Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяческих пороков, Тюркен был, однако, не трусом. Он доказал это, схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил:

— Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться.

Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д'Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага.

—  Вот, — сказал д'Артаньян. — Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом…

—  Потом, господин лейтенант?

—  На закуску нам остается еще пара ушей, дорогой Тюркен.

Тюркен застыл, прижавшись к стене. Ухватился здоровой рукой за раненую. Один из его собутыльников предложил ему анжуйского, но Тюркен отказался. Он уставился в пустоту, пытаясь увидеть в ней, вероятно, нечто похожее на мщение.

Д'Артаньян направился к себе в комнату.

В три часа дня прекрасная Мадлен принесла ему наверх чашку бульона. Он посмотрел на эту чашку, как на нечто чуждое человеческому пониманию.

В четыре Планше принес нугу, только что прибывшую из Монтелимара. Он стал созерцать и ее.

В пять часов, вознесенный наверх обеими своими ногами, к д'Артаньяну явился Пелиссон и заявил:

—  Я виделся с секундантами господина де Бюсси-Рабютена. Это господа де Севиньи и д'Оллоре, бравые бретонские дворяне.

—  Бретонские…

—  Господин де Бюсси-Рабютен выбрал бретонцев, ибо их воинственность, а также…

—  А также…

—  А также он намерен вас убить. Я не возражал против программы. Но мне думается, было бы лучше, если б вы отправили его к праотцам, прежде чем он осуществит свой замысел.

— Замысел…

— У меня есть идея насчет машины, которая упразднит дуэли. Противники лягут на кровати, приводимые в движение простым мановением руки. 

—  Руки…

—  Будет сколько угодно ран в плечо, в шею, в бедро и даже смерть — самое чувствительное из ранений. И все благодаря моим рычагам. Мы избежим хаоса, который неизбежен в делах такого рода.

—  Рода… — повторил д'Артаньян.

—  И еще одно дополнительное удобство: врач и священник будут всегда поблизости.

В семь вечера появилась прекрасная Мадлен с письмом в руке.

По-видимому, тот состав, из которого были сделаны чернила, оказался благотворнее бульона, который варили из курицы. Стоило мушкетеру отведать этого письма, как он тотчас пришел в себя и обрел желание жить.

—  Мадлен, дитя мое, помогите мне надеть плащ.

—  Вы не поедите перед уходом?

—  Взбейте, пожалуйста, яичный желток в подогретом вине и присыпьте мускатным орехом.

Это распоряжение столь отличалось от обычных просьб д'Артаньяна, что глаза у Мадлен округлились.